ПРЕДИСЛОВИЕ

Что же такое русский народ и чем он может быть?

Недавно опубликованные интереснейшие воспоминания монархиста В. В. Шульгина "Опыт Ленина", написанные автором на склоне долгой жизни — в 80 лет в 1958 году, — полны размышлений на эту тему. Так, потомок основателя Москвы Юрия Долгорукого князь Петр Долгоруков в 1947-м во Владимирской тюрьме разговаривал с автором книги.

"Ему было около 80 лет. И конец его был недалек, но он сохранил живость ума и ясность памяти. И он однажды сказал мне:

— Уверяю вас, что Герцен (или Бакунин) был прав, когда говорил: "У русских бугор собственности не вытанцовался". Вот этому предку ставят памятник (Юрию Долгорукому. — Н. Б.) За 800 лет, казалось бы, у Долгоруковых должна была бы пропасть охота красть, как вы думаете?

Срок достаточный!

Так вот нет. Мне было лет десять, когда мы с матерью жили в Чехии. Почти каждый день мы ездили в экипаже в ближайший городок. Как все мальчишки, я любил влезать на козлы к кучеру, и мы с ним стали друзьями. Дорога, как все дороги в Чехии, была обсажена фруктовыми деревьями. Козлы высокие, вишни, сливы, потом яблоки были так близко, что я свободно мог бы их рвать. И я уверяю вас, что я только потому их не крал, что мне было стыдно перед кучером. Подумайте! Ведь у нас за столом ежедневно были лучшие фрукты, не от фруктового голода я на них зарился, совсем нет, тут было какое-то атавистическое желание украсть, свойственное всем нам, у которых "бугор собственности не вытанцовался", в отличие от чехов. Поэтому-то и возможно было у них обсаживать дороги, никто не тронет. Нет, вы вникните в эту трагедию, что чешский кучер был честнее, чем русский князь! Это у них, чехов, такое отношение к чужой собственности было уже 100 лет тому назад. Как вы думаете, через 100 лет от сего дня, когда Москве будет 900 лет, можно ли будет обсаживать дороги фруктовыми деревьями?

Я сказал:

— Только в том случае, если всемогущая наука научит нас выращивать не только мичуринские сады, но и шишку собственности на лбу у русских мальчишек

Не только у мальчишек! Как бывший помещик, я могу засвидетельствовать, что украсть у помещика не считалось преступлением. Крали фрукты из садов; дрова из леса; рыбу из прудов; муку из мельниц; землю, снимая межевые знаки и другими способами. Иногда мы защищались, но редко. На кражи рассчитывалось, как на другие расходы. Так вот, мне кажется — если это неправда, буду рад, — что прежний взгляд на помещичье добро теперь перенесен на "социалистическую собственность". Пословица "своя рубашка ближе к телу", во всяком случае, осталась в полной силе, поэтому зажимать что-нибудь у государства или у колхоза — преступление только по букве закона да в глазах правоверных коммунистов. Толща народа по-прежнему шишки собственности еще не вырастила. Она чувствует иначе, чем закон.

Да может ли быть по-другому? Если у Долгоруковых за 800 лет ее, шишку, не приобрели, то почему у Ивановых и Петровых она выросла бы за 40 лет?"[2]

Повторим: чешский кучер честнее, чем русский князь! Интересно, что сегодня это также фиксируют исследователи, однако добавляют: "То место, где среди других западноевропейских идеалов находятся честь и честность, в России занимает святость".[3]

Что же такое святость?

Вчера это был только религиозный термин.

Сегодня происходит превращение категорий религиозной аксиологии в понятия ценностного сознания, утратившие всякий мистический смысл. А. Гулыга обратил внимание на то, что «святынями» атеисты могут называть то, что имеет для них высокую политическую, патриотическую, нравственную, эстетическую ценность; та же метаморфоза произошла с понятиями «Божественное», "благоговение", «молитва» (скажем, в восклицаниях "я тебя боготворю!" и "для тебя нет ничего святого!", "божественная красота!" и "какая дьявольщина!", начиная с обыденных «спасибо», то есть "спаси Бог", или "что за чертовщина!", "молю тебя о прощении!" или "Будь ты проклят!"). Такая демистифицированность религиозной аксиологической лексики раскрывает нам во многих случаях ее происхождение, реальный же ее современный смысл оказывается весьма далеким от изначального.[4]

Собственно говоря, определенная совокупность святынь и составляет суть народа или нации, что, по меткому выражению Белинского, и составляет "суть личности человечества". И сегодня поэтому аксиология как наука о ценностях (и о святынях как высших ценностях) привлекает внимание ученых. Достаточно назвать своего рода взаимодополняющие работы Л. Н. Столовича "Красота. Добро. Истина" (М., 1994) и М. С. Кагана "Философская теория ценности" (СПб., 1997). Книги очень разные. Так, в названии у одного истина определена как высшая ценность, а другой считает, что истина не является по своей природе аксиологической категорией.[5] И все же желающие получить общее представление об историографии теории ценностей могут прочитать книгу Л. Н. Столовича, а увлекающиеся философско-теоретической стороной вопроса — книгу М. С. Кагана. В своей работе автор дает исходные представления об аксиологии, ибо видит перед собой более важную задачу описания совокупности русских ценностей. Последнее представляется более важным в силу практичности задачи.

Представьте себе русских и китайцев. Так, в свое время в Китае Мао Цзэдун решил уничтожить воробьев как вредителей сельского хозяйства. Весь китайский народ в указанный день и час вышел на улицы и поля, стрелял в воробьев, шумом держал их в воздухе (воробьи больше трех часов не летают), а падавших на землю воробьев вывозили на грузовиках на свалку. С воробьями было покончено, а уж какое-то время спустя поняли, что сделали ошибку.

Читатель может провести мысленный опыт. Представим, что подобный указ вышел в России. В данном случае неважно, кто этот указ выпустил, — царь, генеральный секретарь или президент. В результате мы, скорее всего, провели бы массу собраний до и после мероприятия, организовали бы множество банкетов, отчитались бы на 150 % и т. п. Уверен, что воробьи летали бы совершенно так же. как и до мероприятия.

И другое сравнение русских с не менее, чем китайцы, законопослушным народом — немцами. Всякий завоеватель России всегда сталкивался с партизанским движением. у немцев же не было партизанского движения никогда. Из этих сравнений видно, что русские не склонны выполнять указ, не отвечающий их сути, их системе ценностей, однако если приказ отвечает представлениям народа о главном, "о смысложизненных ценностях",[6] то он будет выполнен с редкой самоотверженностью. Как пример стоит вспомнить известный приказ 1942 года "Ни шагу назад!". Это означает что без знания русских смысложизненных ценностей, без знания русской аксиологической системы невозможно хорошо управлять страной и добиться изменений к лучшему. Об этой системе святынь и писалась книга. В ней дается, кроме общих представлений об аксиологии, описание ключевых периодов становления русского народа. Так, в свое время описание главных периодов становления американцев в своей знаменитой трилогии дал Д. Бурстин: "Американцы: колониальный опыт" (М., 1993), "Американцы: национальный опыт" (М., 1993), "Американцы: демократический опыт" (М., 1993). А затем в книге изложены некоторые основные ценности народа.

Написанный текст читался коллегами, которые высказали ряд замечаний и пожеланий по содержанию и форме сочинения. Автор благодарен профессорам, докторам философских наук А. Ф. Замалееву, В. А. Кутыреву. В. И. Мишину, доцентам, кандидатам философских наук С. А. Евстигнееву, В. И. Егорову, Б. Б. Масловой, Т. Н. Овчаровой, И. В. Фролову, Н. Б. Черемину за все высказанные замечания и пожелания. Большинство замечаний и пожеланий было так или иначе учтено при доработке рукописи. Конечно, не все возможно было учесть уже хотя бы в силу того, что рецензенты и критики могли быть и атеистами и верующими.

Поэтому удовлетворить всех было невозможно. Вместо этого автор предпочел написать предисловие, в котором пытается объяснить свою позицию по некоторым спорным вопросам. Это позволяет не перестраивать текст самой работы и все же дать некоторые разъяснения читателю.

Итак, вот эти замечания и их объяснение. Было высказано замечание о том, что ценностное сознание не имеет логически самостоятельного существования, что оно является лишь стороной сознания. В ответ можно сказать, что в обществе ничто не имеет логически самостоятельного существования. Так, в логике православных мыслителей можно было услышать известные слова Ф. М. Достоевского: "Разум — подлец, оправдает что угодно", а значит в таком случае, что разум зависит от мотивов, а не наоборот. Материалисты в лице Т. Гоббса добавят, что геометрические теоремы опровергались бы, если они затрагивали интересы людей. По мысли Гоббса, как видим, разум выглядит зависимым от интересов людей. Напомним, что у материалистов-метафизиков неудачны были попытки описать единый мир единой логикой развития вещества, почему они и оставались идеалистами в понимании истории. Уже из этого следует недостаточность предположения логически самостоятельного существования вещества, тем более, что подобное предположение совершенно явно показало свою недостаточность в свете кризиса в естествознании в конце XIX — начале XX века. Для диалектического материализма разделение материи и идеи имеет смысл лишь в рамках основного вопроса философии, "за этими пределами относительность данного противоположения несомненна".[7] Об этом же говорит известное замечание Энгельса в письмах об историческом материализме, что материя все определяет лишь в конечном счете и только. Конечный счет подразумевает «конец» истории, о чем судить ни один сторонник диалектического материализма не возьмется. Видимо, определяющая роль материи, по взглядам основоположников марксизма, может быть понята, говоря словами Маркса, "cum qrano salts".[8] Во всяком случае, ценности могут рассматриваться в качестве достаточно самостоятельного, хоть и относительно самостоятельного объекта. Попытка обозначить рациональное сознание исчерпывающим дух или духовную сторону человека вытекает из европейски-рационалистического взгляда и явно несостоятельна, ибо и на Западе пришлось говорить о других элементах человеческого духа — воле, интуиции, художественном восприятии, мистике или бессознательной части человеческого духа.

В числе замечаний высказывалось и такое: ценности могут быть ложными, ошибочными (расизм, фашизм, наркомания, мафия и т. д.). Если так, то нельзя отождествлять ценности с истиной, иначе можно назвать ошибочным многое: мифологию, суеверие, ошибки, ислам, буддизм и прочее.

В ответ можно сказать следующее. Не только истина, но и красота может выглядеть «ошибочной», извращенной, например, "эстетика безобразного" и т. п. И все-таки вряд ли кто-нибудь будет утверждать, что красота, прекрасное не является ценностью. Соответственно, и ошибки, ложные объекты есть извращенное и искаженное отображение мира. Ведь все, с нашей точки зрения, ложные концепции и идеологии претендуют на истину, а не на ложь. Нет таких учителей человечества, которые говорили бы, что несут людям ложь и обман. Все они утверждают, что говорят людям истину. Следовательно, они пытаются использовать значение истины как ценности в свою пользу. Тем самым они признают ценность истины, они и не пытаются отрицать этого.

Совсем другой вопрос состоит в том, кто обладает истиной на самом деле. Смешно предполагать, что кто-либо из живущих людей (исключая, конечно, шарлатанов[9]) заявит о себе, что он и есть святой, истина и жизнь. И в логике диалектического и исторического материализма соответственно стоит помнить, что В. И. Ленин не соглашался считать субъективную социологию либеральных народников, произведения Льва Толстого или, допустим, махизм просто глупостью или ложью. Для Ленина всегда важно было выяснить то, что придаст этим критикуемым духовным образованиям ценность и значение, какая за ними правда и жизненные основания. И тогда под этим углом зрения становится ясно, что Лев Толстой не просто юродствующий во Христе помещик (так писал Г. Плеханов), но и великий художник, передающий народное мироощущение, а поэтому — зеркало русской революции. Становится ясно, что махизм есть искаженное производное от революции в естествознании, а социолог из народничества есть неадекватное, но все же выражение чаяний крестьянства. Иными словами, ложные ценности лишь подчеркивают значение мира действительных ценностей, светят искаженным и отраженным их светом, что "сатана есть обезьяна Бога". Поэтому установление действительных ценностей есть серьезная и сложная исследовательская задача. Однако сложность и трудность задачи не должны отталкивать нас от ее решения. Наоборот, путь к истине должен быть очень желаемым, несмотря на все трудности и сложности.

Атеистическая критика моего текста, к сожалению, опиралась и на представление о том, что святость есть мифическая (или мистическая) категория. Взамен предлагалось понятие идеала. Конечно, идеал есть понятие, во многом совпадающее со святостью. Например, Т. Карлейль писал об идеале так: "Идеалы никогда в полной мере не

осуществляются в действительности… Но… если мы вовсе не будем к ним приближаться, то все потонет! Несомненно так! Самый искусный каменщик не может вывести стены совершенно вертикально, это математически невозможно; он удовлетворяется известной степенью вертикальности… Но что выйдет, если он позволит себе слишком много отступить от вертикального направления, в особенности если он забросит совсем свой отвес и ватерпас и станет беззаботно класть кирпич на кирпич, как они подвертываются ему под руку? Подобный каменщик, я полагаю, становится на опасный путь. Он забывает о себе: но закон тяготения не забывает действовать, — и вот работник и стена, возводимая им, превращаются в груду развалин!"[10]

Действительно, и идеал, и святость задают человеку некий должный образ, ориентир, и в этом их схожесть. Однако тождества этих понятий из сказанного не следует.[11] И различие легко доступно ощутить из сравнения словоупотреблений. Например, можно сказать "идеальный костюм", "идеальный пробор", "идеальная точка", "идеальный газ" и т. п. Можно ли заменить в этих словосочетаниях «идеальное» на «святое» или «священное»? Очевидно, что нельзя этого сделать, не исказив смысл. Физика и математика работают с идеальной точкой, идеальным газом, зоолог может теоретизировать с идеальной собакой, лошадью. Однако ни физика, ни математика никогда не будут говорить о святом газе или святой точке, а биология — о святой собаке или лошади.

Добавим, что и обратная замена святого (священного) на идеальное недостаточно корректна. Например, песня "Священная война" трогала душу воевавших в годы Отечественной войны верующих и атеистов, однако совершенно невозможна замена словосочетания на «идеальную» войну.

Уже из сказанного видно, что слова «идеал», "идеальное" имеют смысл образца, примера, высшего предела и в то же время совершенно недостижимого, нереального. Однако в устах атеиста возможно словосочетание "святое чувство любви к родине", в котором отсутствует оттенок нереального, ибо указывает на реальное чувство. Итак, идеал и святость есть схожие, но не тождественные понятия. Схожим для них является возможность их истолкования в качестве примера, образца, ориентира, однако оценочная сторона, сторона должного и в то же время реального безусловно выражена в несравнимо большей степени у «святого», нежели у «идеального». И понятно, что понятие «святое» приложимо лишь к гуманитарной области человеческой жизни, но не действует в естественных науках. И верующие люди вовсе не обладают привилегией на использование этого понятия, поскольку нет единства религии и святости, сверхъестественности и святости. Этому мешает реальность, естественность этого качества людей, этого чувства. Так, для Степняка-Кравчинского подпольщик-революционер Лизогуб «святой». Л. Толстой в рассказе "Божеское и человеческое" подает своего героя, прототипом которого был Лизогуб, неверующим и святым человеком, преисполненным жертвенного чувства мученичества из-за любви к людям. Для миллионов людей чувство любви к родине «святое» и «реальное» как побуждение к действию, чувство товарищества "святое и реальное", ибо требует положить душу "за други своя", и т. п. В книге говорится только о людях, об их должных образцах и примерах, а поэтому речь шла о святынях, а не об идеалах. И разговор шел нерелигиозный, светский, а не мифический и мистический, речь о реальных ценностях, а не о мифах и не о мистике.

У читателей рукописи возникал и такой вопрос: если так хороши, бесспорны святыни русского народа (в отличие от европейских!), как это описано, то почему так грустно завершилась история досоветской, советской России и еще хуже вершится история ельцинской России, чего не скажешь о современной Европе и США? В этом вопросе содержится утверждение. Утверждение состоит в том, что вся история России грустная, грустно происходит и грустно завершилась. Стоит напомнить и судьбу Византии, наиболее развитой и культурной страны Средневековья, давшей миру христианство (т. е. организационно, теоретически, идеологически, технологически оформившей учение Христа), на тысячу лет пережившей Рим и павшей под внешними ударами. По отношению к Византии Запад столь же враждебен и неблагодарен, как и по отношению к России. Тоже грустная история. Видимо, предполагается, что хороший человек (святой) долго, счастливо и богато живет. И наоборот, тот, кто долго, сыто и богато живет, тот и является хорошим и даже святым. Примерно так писал американский профессор А. Янов, примерно так рассуждали многие протестанты, например, кальвинисты. Бедный человек по такой логике совершенно так же, как и несчастный, больной человек выглядит по его «заслугам» или предопределению страдающим. Бедность становится своего рода пороком и неприличием. Согласитесь, что такие заключения не обладают признаком новизны и достаточно обстоятельно разобраны в литературе. Зададимся аналогичными вопросами: если так бесспорны были достоинства спартанцев, то почему так трагически погибли 300 спартанцев в Фермопилах? Если так хороши были качества древних греков, то почему же так быстро они были завоеваны Римом? Если так хороша Европа, то почему она родила гитлеризм и с ним (по русским меркам, конечно) так плохо сражалась? Ряд подобных вопросов легко можно продолжить. Гибель или печальные, грустные страницы истории любого народа не являются свидетельством плохости, нехорошести его святынь. Разве так уж грустна история русского народа? А увеличение территории в сотни раз, громадный рост численности русских и дружба с множеством других российских народов? А сотни и тысячи выигранных битв? А великая литература, музыка, наука? А живопись? А масса героев и вождей? Герои Святослава и Ледового побоища, Куликова поля, Бородина, Севастополя и Шипки? И так ли уж грустна советская история: из пепла восставшая Россия, сплошная грамотность и развитие науки, взятие Берлина и выход в космос? И это все — грустное? Нет, говоря словами Пушкина, ни за что на свете не хотел бы менять свою историю. Конечно, грустна сегодняшняя Россия, как она грустна была в 1-й половине XIV века (при татарах и до Дмитрия Донского), при поляках в Смутное время. Народ понуро молчал, пировали предатели и тушинские перелеты, как и сегодняшние перевертыши. Однако кончилась ли этим история? В противовес маразму грустно-смутного времени всегда возникал призыв к святыням, к справедливости, правде. Не случайно сам идеал Святой Руси, как известно, возникает в XIV веке. Говорит ли об этом Сергий Радонежский в XIV столетии, или патриарх Гермоген в XVII веке, или об этом говорит никому не известный человек, — речь о святости есть требование времени. И важно подчеркнуть еще раз земной и очень даже реальный характер этих святынь — ведь о них говорят и их реализуют не только святые православной церкви, но и торговцы (К. Минин), казаки (Ляпуновы или Дежневы), воины (Пожарские и Суворовы).

История и реальное воплощение ценностей в истории — вовсе не одно и то же. И русская история, и русская литература постоянно подчеркивают не просто сильный, но совершенно свирепый нажим обстоятельств на человека. И этот нажим, не все выдерживали. Появлялись Смердяковы и Плюшкины, Чичиковы, Власовы и Отрепьевы. Но кто же их считает носителями святынь и выразителями воли народной? И все же разве проявляются высокие качества народа без и вне испытаний? Поэтому о Европе и Америке, об их сытой жизни не может идти речь в прямой связке с их ценностными ориентациями. США живут веками в благодатном климатическом поясе, без войн и беспокойства. И отнюдь не является фактом, что сытость Америки вытекает из «правильных» ценностных ориентации. Об этом не осмеливается писать даже А. Янов, апологет парламентаризма и русофоб, признающий преобладание «благочестия» за русской идеей по контрасту с США. Европа родила Гитлера и была им порабощена почти без сопротивления, а от гнета нацизма ее спасали русские, советские войска. Эта «грустная» история закончилась тем, что США и Европа вынудили спасшую мир Россию к многолетней гонке вооружений. Эта «грустная» история закончилась тем, что Россия не смогла вытянуть мировой груз в одиночку, а предатели Смердяковы и враги Отечества[12] толкнули нашу страну на путь, который якобы ведет к успеху и богатству, но без святынь. Этот путь через рынок и демократию ничего, кроме разочарований, не принес. Рынок и западную демократию в качестве святынь представить невозможно. От трудов праведных не наживешь палат каменных. Поэтому и нужно воззвание и восстановление совести (святости), справедливости (правды), истины, а не рекламы и не желание стать лучшими немцами или американцами.

Призыв к "правде святой" вовсе не означает религии, ведь об абсолютной истине писал и Ленин. Но правда вовсе не состоит в статистическом или натуралистическом описании достоинств или недостатков народа. Во-первых, потому, что аксиология есть учение о должном, а не о сущем, не о наличном существовании. Русских на Западе нередко называли нацией математиков вовсе не потому, что все в России математики, но по высшим достижениям народа. Народ не то, что он есть в каждый конкретный момент, а то, кем он хочет быть. С этим утверждением согласны и англичанин Дж. Оруэлл, и русский Ф. М. Достоевский. Поэтому о недостатках русского народа пусть говорят те Смердяковы, которым не тот народ для экспериментов достался. Таких критиков сегодня много. Думаю, что важнее говорить о высших качествах русского народа, о его достоинстве, о его ценностях, о том, что должно быть. В живом нет полной симметрии — сердце у нас с левой стороны. В мире добро и зло, правда и ложь не равнопорядковы и не сбалансированы. Мир как бы перекошен в сторону должного, доброго, справедливого, истинного по сравнению с их противоположностью. Поэтому кажется важным сегодня в трудный час взывать к достоинству русского народа, помочь восстановить его лучшие качества. Конечно, полного описания системы ценностей русского народа и даже перечисления их в работе нет. Например, в книге ничего не говорится о вере, надежде, любви, о чем пишет А. Гулыга.[13] Несколько иначе пишут о русских В. Н. Сагатовский,[14] Н. О. Лосский, И. Л. Солоневич. Автор все же надеется, что и его труд будет небесполезен и интересен читателю. Параграфы 2 и 3 второй главы второй части написаны в соавторстве с кандидатами философских наук В. И. Егоровым, И. В. Фроловым, четвертая и девятая главы третьей части написаны в соавторстве с кандидатом философских наук Н. Б. Череминым.