"Да осчастливит Аллах твой вечер!" - читать интересную книгу автора (Махфуз Нагиб)

НАГИБ МАХФУЗ Да осчастливит Аллах твой вечер! ПОВЕСТЬ


Сегодня я начинаю новую жизнь — жизнь пенсионера.

Проведя целую вечность на правительственной службе, я сгубил свою молодость и зрелые годы, вплотную приблизился к старости. Эта служба обязывала меня хранить верность королю, а после него — четырем президентам[1], но никто из них не обратил внимания на мое существование. Но главное не это. Вместо одних тягот на меня навалились другие, похлеще. Меня мучают память и воображение. Пожалуй, насекомое, копошащееся в помойке, счастливее меня, ведь у него нет памяти и воображения. Скорее всего, помойка даже доставляет ему наслаждение. Ну а между моей старой берлогой и помойной ямой почти нет разницы. Какая несправедливость, что я не встречаю этот день в новой, праздничной обстановке, в чистой, свежеубранной квартире. Да, мне уже не стать цветущим и плодоносящим древом! Я вспоминаю свою семью, и мое лицо перекашивается от гнева и горечи. Но время для сведения счетов безвозвратно миновало. Мне не верится, что я прожил в этой комнате со школьных лет до пенсионного возраста. На вид она почти не изменилась. Вот деревянная кровать. Как ты прочна, кровать-долгожительница! Твою силу и выносливость не сломили многие годы. Нынешняя мебель не может похвастаться такой дерзновенной мощью. Вот совершенно допотопного вида одностворчатый шкаф средних размеров, всю стенку которого занимает зеркало. Между двумя окнами — небольшой письменный стол с прочными ножками и выщербленной поверхностью, за ним я готовил уроки, когда учился в начальной и средней школе, а потом в университете. Рядом музейного вида софа-оттоманка. А вот персидский ковер — подарок к окончанию школы — единственная вещь, сохранившая свою красоту. Современная архитектура уже не знает ни таких огромных комнат, ни таких высоких потолков, ни такого паркета. Но самому зданию тоже впору отправляться на пенсию. А от прежней улицы Абу Хода осталось одно название. О, жалкие строения минувшего века, в темных закоулках которых таятся воспоминания молодости! Абсолютно ничего нового, кроме новых жильцов, сеющих вокруг себя отчужденность, неприязнь и страх. Я один в огромной квартире, состоящей из четырех пропыленных комнат и зала. Вместе со мной живут только тараканы и мыши. Я безуспешно борюсь с этими непрошеными гостями, с одиночеством и тоскою, а также со сладкими воспоминаниями, проклиная свою память и воображение. Наводя порядок в комнате и убирая постель, я думаю, что когда-то я был центром внимания и больших надежд в исчезнувшей навсегда семье. Я был огнем, вокруг которого роились прекрасные бабочки. Клянусь Аллахом, мир не видел таких красивых, нежных и соблазнительных созданий! Мои мечты были под стать скромным мечтам любого юноши: жениться и спокойно прожить свой век в семье, в окружении детей. Мне было несвойственно чрезмерное честолюбие, которым отличались иные мои друзья и коллеги. Некоторые достигли всего, чего хотели, и даже прославились. То, о чем мне мечталось, было для них лишь первым шагом на долгом пути. Почему же рухнули надежды и все приняло непредвиденный оборот? Почему я оказался сегодня одиноким пенсионером, чьи единственные друзья и собеседники — радио, телевизор и тягостные воспоминания? Вновь и вновь завязывается бесконечный диалог между мною и моими родными. Я говорю им: «Если бы не вы, то я был бы иным». А они отвечают мне: «Если б не судьба, то все мы были бы иными». Сердиться ли мне или поддаться чувству жалости, милосердия? В конце концов проклинать следует только судьбу.


После полудня меня, уставшего от жары, потянуло в кафе. Куда угодно, только бы не сидеть в этой ужасной, как тюрьма, квартире! Из прежних знакомых у меня никого. Одни умерли, а тех немногих, что остались, жизнь разбросала по всему городу. Дорога между улицей Абу Хода и кафе «Успех» на площади Армии приобрела вполне современный вид: разбитые тротуары, бурлящий людской поток, ужасающий рев, следующие одна за другой впритык машины всевозможных марок, пыль столбом. О былой красоте, умиротворенности и всепоглощающей тишине теперь можно только мечтать. Я нахожу Хамаду ат-Тартуши на его обычном месте — за столиком на площадке возле кафе, где он меня уже поджидает.

Он вышел на пенсию пятью годами раньше меня. Нашему знакомству способствовали преклонный возраст и одиночество. Его старость сразу заметна по морщинам, в чертах лица и голосе, он выглядит старше своих лет. Голова его бела как снег, брови опущены на веки, будто жесткая проволока, взгляд — потухший, и вместе с тем это очень общительный и веселый человек. Он одинок в том смысле, что у него нет друзей. Однако у него есть семья: преуспевающие сыновья служат в разных министерствах, с ним же в его доме на улице аш-Шарфа живет сейчас только жена.

При виде меня ат-Тартуши расплылся в улыбке, обнажив беззубые десны, и прошамкал:

— Привет. С первым днем пенсионной жизни! Да продлит Аллах твои годы.

— Что и говорить, тоскливо, — ответил я ему смиренно.

— По правде, на меня это подействовало сильнее.

— Каждодневные заботы не позволяют предаваться романтическим чувствам.

Он махнул задубевшей морщинистой рукой:

— Ты прав, старина Халим. Как-никак пенсия меньше зарплаты.

— Мне и зарплаты не хватало. А от тех, кто живет на пенсию, до жертв голода в Эфиопии — один-два шага.

Он беззвучно рассмеялся и, переменив тон, предложил:

— Может, попросить нарды?

— Времени у нас теперь сколько угодно, — отвечал я без особого воодушевления.

— Одиночество, вот твоя главная проблема, — произнес он с чувством.

— Да, работа в министерстве отняла полжизни.

— Послушай моего совета: как можно меньше сиди дома.

— Одиночество не только дома, оно и здесь, — сказал я задумчиво, ткнув себя в грудь.

— Ты, я вижу, не расстаешься со своей старой мечтой о женитьбе, — проговорил он улыбаясь.

— А разве возможность уже упущена? — спросил я с грустью.

— Наши возможности в руках всевышнего, но хватит ли у тебя пороху?

— Все сходятся на том, что я намного здоровее своих сверстников, — отвечал я с жаром. — Иногда мне даже кажется, что я вернулся в отрочество. Меня миновали все известные хронические болезни. Из хвороб был только насморк. Зубы целы и крепки, лишь на четыре коренных мне поставили пломбы. Я никогда не нуждался в очках ни для дали, ни для чтения, хотя, признаюсь, в последние годы почти не испытываю прежней любви к книгам. Но, чтобы не сглазить, не буду особенно распространяться. Честно говоря, образование не вытравило из меня веры в приметы.

— Если женишься, — сказал Хамада ат-Тартуши, — я буду только рад. Ну а нет, будь доволен судьбой. Не завидуй женатым, вроде меня, мы тоже можем тебе позавидовать. Клянусь Аллахом, ничто так не подрывает силы и не сокращает жизнь, как супружество и преподавание в средней школе!

Как часто я слышу от него эти слова! Они входят мне в одно ухо и выходят в другое. Да, мне не пришлось испытать его забот. Но, потеряв семью, я живу без горячей пищи, на бутербродах и консервах, довольствуюсь радио и телевидением. Однако я никогда не переставал мечтать о жене и детях. Даже сейчас. Какое-то утешение я нахожу в нардах. Час возвращения в ветхое здание на улице Абу Хода для меня самый тяжелый и грустный. Подружившись с Хамадой ат-Тартуши, я раскрыл перед ним многие секреты своей жизни. Когда я рассказал ему мою историю с Маляк, он спросил:

— Сколько ей сейчас?

— Она моложе меня самое большее на год или два.

— А что она представляет собой как женщина?

— Я не раз видел ее издали на балконе по дороге в кафе. Мне кажется, она... все еще женщина.

Тут он сказал с серьезным видом:

— Вдова, два сына постоянно живут в Саудовской Аравии; так же, как и ты, одинока, к тому ж твоя родственница. Навести ее, братец, пощупай ей пульс.

Тогда эта странная идея меня рассмешила, однако же она прочно засела у меня в голове. Какие только картины я не рисовал в своем воображении! Мне и раньше виделось нечто подобное, особенно когда я испытывал сильные плотские желания. Маляк посещала меня, когда я готовился отойти ко сну; между нами происходил разговор и совершались действия, но это была прежняя девушка, девушка моего сердца и мечты, которую уготовила мне в жены сама природа. Как жаль, что это только сон! Не то чтобы это была исключительная любовь, пронесенная через годы. Любовь умерла. Я наблюдал за свадьбой Маляк как посторонний. Но как превозмочь одиночество и голод плоти? Я проклинаю превратности судьбы, что обрушились на мою страну и весь мир и настигли меня в моем собственном доме, кляну место своего рождения между улицей Абу Хода и площадью Армии. Я спрашиваю себя: был ли кто-нибудь до меня, кто бы родился, вырос и состарился в одном квартале, на одной улице, в той же самой квартире и даже в той же самой комнате? Кого обстоятельства хватали бы за глотку всякий раз, как он пытался сдвинуться с места? Моя злость достигает предела, когда я приближаюсь ко входу в старое здание, громоздкое и неприветливое в любое время дня, и вступаю на заваленную отбросами лестницу со сбитыми ступенями, потерявшими от грязи свой изначальный цвет. В здании нет ни привратника, ни служителей, а я ведь так люблю чистоту и порядок. В ноздри шибает тяжелый, затхлый запах. За всем этим, конечно, стоят инфляция, политика «открытых дверей», войны, порочность мировой экономики. Я лично не хотел ничего более, как только жениться на Маляк — дочери моего родственника Баха-эфенди Османа.


Однажды Хамада ат-Тартуши сказал:

— Не уверен, что наша страна благополучно преодолеет кризис.

— Подумай лучше о нашем с тобой «кризисе»! — возразил я ему с негодованием. — Ведь наша жизнь исчисляется днями, а жизнь страны — веками.

Мой друг любит поговорить на отвлеченные темы, я же всецело поглощен собственными заботами. Глядя на свое убогое жилище, я спрашиваю себя: «Неужели эти жалкие руины были колыбелью семейного уюта, благородных чувств и любви?!» Моя мать после Фикрии и Зейнаб родила шестерых мальчиков, которые поумирали еще в детстве, а уж потом произвела на свет меня. Возродив у родителей веру в отцовство и материнство, я стал любимой игрушкой двоих, нет, даже четырех людей. Разве можно забыть любовь ко мне Фикрии и Зейнаб? Все они хлопотали вокруг меня, когда отец брал меня с собой ради забавы и развлечения в кафе: мать причесывала, Фикрия надевала матросский костюмчик, Зейнаб чистила до блеска мои ботинки. Из своей комнаты выходил отец, одетый по последней моде, источающий аромат нежнейших духов, — само воплощение элегантности. Беря в руку трость с набалдашником из слоновой кости, он бросал на меня одобрительный взгляд сквозь очки в золотой оправе и говорил улыбаясь:

— Пожалуйте, Халим-бек[2].

Отца звали Абд аль-Кави аль-Бек. «Бек» в данном случае — имя, но он добавлял это имя к моему как титул, хотя мой дед аль-Бек был всего лишь торговцем пирожками на улице аш-Шейх Камар. В кафе отец заказывал для меня мороженое и рассказывал своим друзьям о моем раннем развитии, добавляя при этом:

— У меня есть фотография, где он очень напоминает Саада Заглула[3] в детстве.

Надо признаться, мои глаза видят больше, чем следует. Вот мы собираемся за обеденным столом — семья в полном составе. Я люблю их всех, но это не мешает мне замечать недостатки. Мне не нравится лицо моего отца, особенно когда он снимает очки. Лицо у него худое, вытянутое, несколько сплюснутое, нос до смешного маленький, глаза узкие, еле прорезанные, лоб выпуклый — в общем, облик малопривлекательный. У матери изящная фигура, нежное лицо, большие красивые глаза, мягкие волнистые волосы, тонкий прямой нос. Правда, ее голос портят гнусавость и вечно недовольный, истеричный тон. Но больше всех не повезло Фикрии и Зейнаб, которые стали точной копией отца. Я же безо всякой для себя пользы унаследовал миловидное лицо матери. Вследствие такой несуразности в нашей семье прочно воцарилось невезение. Я был единственным счастливчиком, но и ко мне подкралась беда. В поведении и словах матери явно проявлялась нервозность, будущее всегда рисовалось ей в мрачном свете. С течением времени ее все больше и больше переполняла тревога. Она говорила отцу:

— Надо бы отдать девочек в школу.

На что он отвечал:

— Пусть Аллах меня судит, но я не унижу своего достоинства.

У отца с матерью были очень хорошие отношения, у Фикрии и Зейнаб с отцом — превосходные. Однако между матерью и обеими сестрами редко когда бывало все спокойно. Каждая из них испытывала страх, и потому они постоянно находились в состоянии напряженности и беспричинной вражды. Ох, эти вечные ссоры и горькие обвинения!

Однажды мой друг Али Юсуф — однокашник и сосед — сказал с убежденностью:

— Твое счастье, что у тебя богатый отец!

Я удивленно спросил:

— Почему ты так говоришь?

— Да это видно с первого взгляда. Он самый важный человек на нашей улице.

Я согласился с ним, мысленно сопоставив отца с Юсуфом-эфенди — отцом своего друга. Между тем Али Юсуф продолжал:

— А сколько тебе, старик, дают каждый день на карманные расходы!

Действительно, карманные деньги моих сверстников не превышали полпиастра в день, а я же получал целый пиастр[4].

Отец брал меня иногда с собой в кафе или кино. Я был, как говорил мой друг Али, «из благородных». Наш дом в ту пору был, можно сказать, еще в юном возрасте — новее, чем дом Али Юсуфа и Баха Османа, отца Маляк. Ей-богу, мне доставляло счастье слыть благородным и богатым. Разве есть в мире что-либо прекраснее богатства? Я говорил матери:

— Мы богатые.

Она отвечала мне несколько в нос (это, пожалуй, единственное, что ее портило):

— Слава Аллаху, мы ни в чем не нуждаемся.

— У нас есть имение?

— Нет у нас никакого имения, — смеялась она.

— Тогда откуда же взялись богатства отца?

— От щедрот нашего Господа, сынок.

Очевидно, богачи не сообщают своим детям до поры до времени, откуда берется их богатство. Достаточно того, что мы ели, чего нам хотелось; в месяц рамадан[5] кладовая наполнялась орехами, в праздник разговенья[6] — пирожными и печеньями, а в праздник жертвоприношения[7] полагался еще и барашек.

Мой отец, вне всякого сомнения, был состоятельным человеком. К числу его достоинств принадлежало и то, что он единственный в нашей семье читал — ежедневную газету и иллюстрированный еженедельник. От него и я перенял страсть к чтению. После того как мне наскучил детский журнал, я попросил отца покупать мне переводные повести. С тех пор моя жизнь потекла по-новому: я стал жить как бы в двух мирах — в мире повседневной действительности, где была школа и непременные ссоры женщин дома, и в мире фантазии, с героями и героинями романов.

Отец спрашивал меня:

— Тебя это не отвлекает от уроков?

— Но, папа, я ведь прекрасно успеваю.

— Тебе нужно получить высшее образование, диплом, — говорил он ободряюще.

— А ты, папа, получил такой диплом?

— В наши дни начальное образование было самым высшим, — отвечал он, смеясь. — Но, несмотря на это, я получил еще и специальность. В ваше время больше возможностей. Кем бы ты хотел стать?

— Я хотел бы быть как ты.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, чтобы у меня был такой же костюм, столько же денег и чтобы у меня был дом!

Он захохотал:

— Ладно, ответишь на мой вопрос, когда подрастешь.


Как и отец, я совершаю молитвы и соблюдаю пост. Женщины ограничиваются постом, но я ведь мужчина. Отец был добрым и нежным, любил пошутить. Когда он сердился, то запирался в своей комнате или надевал костюм и отправлялся в кафе.

Та жизнь отошла в прошлое, и ее герои исчезли со сцены. Они спят вечным сном на кладбище Баб ан-Наср в склепе, одна половина которого отведена для мужчин, а другая — для женщин.

Я занимаю ту же комнату, что и прежде. Соседняя с ней комната отца еще пригодна для жилья. Ее украшают телевизор, радиоприемник и книги. В гостиной — обеденный стол, четыре стула и полупустой шкаф. Старая мебель продана по дешевке, и две другие комнаты полностью оголились. Кухни в общепринятом смысле этого слова у меня нет. Есть только небольшая газовая плита, на которой я готовлю себе кофе или чай. Питаюсь я бобами, тамией[8], консервами, иногда яйцами. Поистине, пища мудрецов в наше сумасшедшее время!

Одиночество меня томит, и я упорно пытаюсь с ним бороться: включаю телевизор или отправляюсь в кафе. Читаю я теперь крайне редко — прошли те времена, когда спутниками моей жизни были отечественные титаны мысли и корифеи зарубежной литературы. Мой кругозор расширился, я стал просвещеннее, но на мои убеждения это нисколько не повлияло, вернее, не повлияло в такой степени, чтобы от них можно было отказаться. Я по-прежнему молюсь и соблюдаю пост и ожидаю неотвратимого конца. Увы, я не совершил в этой жизни ничего заслуживающего внимания. Меня одолевают скука и тоска, и до смерти опротивел дом. Меня преследует страх перед болезнями и смертью. Я боюсь, что мной овладеет немочь и не найдется никого, кто протянет мне руку помощи. Или что меня настигнет смерть и я буду лежать, пока не начну смердеть. Я говорю себе: «Гони прочь эти мысли, глупо тревожиться, пока не свершится назначенное судьбой».

Ат-Тартуши считает, что мне можно позавидовать. Неисправимый плут, нашел кому завидовать! Его сыновья утопают в роскоши. В начале каждого месяца он получает от них денежное пособие. Когда придет его срок, в доме у них соберется множество людей, и вся аль-Аббасия огласится громкими воплями. «Аль-Ахрам»[9] посвятит ему некролог, в котором будут такие слова: «О почившая душа, вернись к Господу своему удовлетворенною и умиротворенною! Под сень Аллаха сошел достойнейший педагог». За гробом пойдут уважаемые люди — друзья его сыновей и прочих родственников. Этому ничтожному, хотя и доброму, человеку устроят похороны по первому разряду.

Если же умрет Халим-бек, то не будет напечатано никакого некролога. Сообщение о его смерти появится лишь в отделе происшествий. Пусть Хамада завидует мне, если хочет. Он не знает, что такое одиночество, он не вдыхает в своем жилище запах тлена, он каждый день ест мясо, хоть у него нет зубов Он забывает о холодной постели, лишенной супружеского тепла, не знает, что значит лишиться женской ласки, не испытать отцовских чувств. Будь у меня друзья помимо него, я бы давно его проклял. Телевизор — тоже мой друг, и еще какой! Он вводит в волшебный мир фантазии и прекрасных женщин...

Жалкая, ничтожная жизнь! Но сам я — не такое уж ничтожество. До вчерашнего дня я был генеральным инспектором в министерстве просвещения. Я мог бы осуществить свои мечты, если бы не обстоятельства. Какой толк в мизерном повышении зарплаты, если из-за инфляции цены выросли вчетверо! В моем нынешнем положении виновата не только семья, но весь мир с его порочной экономикой и политикой. Я старался держаться от него подальше, но он не пожелал оставить меня в покое.

Где найти водопроводчика, чтобы починить кран в ванной? Интересно, сколько он возьмет теперь за услуги? Я был бы счастлив, если бы полдня спал, но не могу спать больше пяти часов в сутки. Мне нужно отдохнуть от мыслей о тебе, Маляк. Мои тайные беседы с тобой никогда не прекращались. Некое чувство подсказывает мне, что ты еще не утратила способности любить. Мы оба одиноки, Маляк. Почему бы нам не совершить сейчас то, чему злая судьба помешала раньше? Ат-Тартуши оживил во мне мысль о встрече с тобой, превратил меня в жертву навязчивой идеи. Мое воображение бешено заработало. Вот я нажимаю на звонок и жду. Открывается дверной глазок, она смотрит: «Ах, это ты... пожалуйста, заходи, как ты вдруг о нас вспомнил?» — «Да вот, шел мимо». — «Ну, милости просим!» Разговор ведется вокруг да около. Я искусно маневрирую, а сам не могу отвести взгляда от ее груди. Она читает мои мысли и подает мне едва заметный знак. Я сажусь рядом с ней, как в прежние дни. Ее слабое сопротивление лишь еще больше возбуждает меня, и вот мы уже глушим тоску, сливаясь в нежных объятиях.

Ах, если бы сбылись эти мечты, Маляк! Были и другие женщины, которых я и поныне встречаю на улицах квартала. От них веет ароматом прекрасного прошлого. Время безжалостно изменило их, а от прошлого остались одни имена. Они стали мне чужими, несмотря на мимолетные улыбки при встречах. Они теперь почтенные матроны и матери. Если бы не тяжкие обстоятельства, я бы взял одну из них себе в жены. Но что толку говорить об этом?

Сейчас я меняю нижнее белье один раз в неделю, чтобы сэкономить на стирке и глаженье. Ем кебаб только в особых случаях. О пенсионерах люди забывают так же, как об умерших. Некогда я парил орлом на крыльях цветущей юности. Приятельницы говорили моей матери: «Халим создан для Маляк, для Бусейны, для Ребаб, для Бисы». Мою же мать волновала больше трагическая участь двух ее дочерей. Годы шли, и надежды гасли. Все девушки, кроме Фикрии и Зейнаб, повыходили замуж. А к ним не подступались ни чужие, ни родственники. Я удивленно говорил себе: «Ведь на свете так много безобразных жен. Неужели богатств отца не хватит, чтобы уладить это дело?»

Я стряхивал с себя груз семейных забот и продолжал гордо парить на крыльях юности. Под разными предлогами в нашем доме появлялись, словно сияющие луны, в сопровождении своих матерей Маляк, Бусейна, Ребаб и Биса. В унылую атмосферу нашей квартиры врывались сполохи соблазна и кокетства; влеклись друг к другу взгляды, исполненные желания и страсти; не обходилось без нежного слова, произнесенного как бы невзначай, без легкого прикосновения или даже поцелуя, украденного незаметно от соглядатаев. Я любил всех и не останавливался ни на ком. В присутствии одной я на время забывал о других, но Маляк уже тогда отличалась от прочих силой характера и умом. Однажды, когда я был, не помню, то ли учеником средней школы, то ли студентом, мать спросила меня:

— Кто тебе из них больше нравится?

Я задумался, потом произнес:

— Не знаю!

— Но ведь должна одна из них хоть чем-то да выделяться?

Я подумал о Маляк, но тем не менее ответил:

— Все они похожи друг на дружку.

Засмеявшись, мать сказала:

— Я ничего так не желаю, как увидеть твоих детей, пока я жива. Господь, надеюсь, поможет Фикрии и Зейнаб, и тогда наступит твой черед.

Событий в моей тогдашней жизни было немного. Однажды в Восточной Аббасии я встретил Бусейну, и мы торопливо поцеловались. С Ребаб я обменивался символическими сувенирами, Бисе тайно вручал письма. С Маляк же я обходился без сувениров и писем: нам все говорили взгляды. Мне доставляло удовольствие быть светилом, вокруг которого девушки вращались, словно планеты. Ах, если бы собрать их всех вместе в одном гареме! Но Маляк медленно и постепенно входила в мое сердце, и огоньки звезд меркли в соседстве с восходящим солнцем. До сих пор перед глазами у меня стоит картина: Маляк — на женской половине в трамвае, медленно идущем по Аббасии, в своем белом платье, как столп света — высокая, в меру полная, с развитой грудью, светлокожая, с пышными, черными как смоль волосами и прелестными глазами.

Она окончила среднюю школу и хорошо знала домоводство. Задушевные беседы между родственниками, взаимные визиты и мои частые посещения ее дома привели в конце концов к тому, что нас стали считать женихом и невестой безо всякого объявления. Из-за этого другие сваты оставили Маляк в покое. Ее сестры повыходили замуж, а она ждала меня. Она — моя жена, а я ее муж! Завершив образование и получив должность, я мечтал только о том, как женюсь на ней. Я часто оставался с ней наедине в ее доме. Когда она устремляла на меня глаза, полные страсти и неги, я чувствовал себя как чайник на плите, крышка которого подрагивает и вздымается от клокочущего в нем пара. Мы обменивались поцелуями, но она не позволяла мне вольностей и мягко говорила:

— Всему есть предел.

Я ловил мгновенье, она же обращала свой взор в будущее, делясь сокровенными мыслями:

— Устроишься на работу, отложишь из зарплаты сто гиней, и тогда все уладится.

— Папа не пожалеет для меня таких денег, — отвечал я самоуверенно.

— Твой отец — служащий, такой же, каким был мой!

— Нет, не совсем такой, — возражал я ей с улыбкой.

Вся улица знала о нашей любви. Она наполняла гордостью сердца моих родителей, над ней подшучивал мой друг Али Юсуф. Если бы не трагедия Фикрии и Зейнаб, то родители были бы вполне счастливы и не выказывали бы тревожную озабоченность, отец — изредка, а мать — беспрестанно.

Меня же занимала отнюдь не одна любовь, но я был создан только для беспорочной жизни. Для беспорочной жизни и отцовства.


Сегодня мы играем с Хамадой ат-Тартуши в нарды на чашку кофе. Я торжествую над ним победу, но вскоре воодушевление иссякает. Мы сидим и смотрим на площадь Армии, залитую яркими огнями. Как много женщин, мужчин, детей! История цивилизации наглядно представлена всевозможными средствами передвижения — от тачек и телег до автобусов и трамваев. Со всех сторон до нас доносятся разные звуки — разговоры, ругань, крики, пение. Хамада продолжает:

— Эта страна...

Он жалуется и негодует на все на свете. Мое спокойствие раздражает его.

— Тебя ничего не волнует.

— Я по горло сыт волнениями!

— Но ты видел на своем веку много событий, войн, людей.

— Ну и что?

— Ты думаешь только о себе.

— Я еще в худшем положении, чем страна.

— Но ты же интеллигентный человек.

— Пошел к черту!

Хамада громко смеется — он еще умеет весело смеяться — и произносит:

— Начни новую жизнь.

— То есть?

— Ты владеешь английским, учился на вечерних курсах менеджеров и секретарей при «инфитахе»[10], что тебе стоит начать снова?

— Мне нужна передышка.

— Боюсь, ты привыкнешь к безделью.

— Не беспокойся за меня.

Объявлений о вакантных должностях сейчас много, и зарплата, как я слышал, приличная, но ее все равно не хватит, чтобы изменить мою жизнь.

Такая зарплата, увы, не позволит мне переехать на новую квартиру в один из современных жилых кварталов, правда, мой скудный рацион пополнится горячей пищей.

Я говорю Хамаде:

— Немного терпения — и ты услышишь приятную новость.

Он смеется:

— Ты должен высоко держать знамя пенсионеров!

Я наделен хорошим здоровьем, но что с того? И все же мне следует славить и благодарить Аллаха. Он знает о моих долгих лишениях и одиночестве и должен помочь мне. Ведь он милостив и милосерден. Я говорю Хамаде:

— Будь я крепче в своей вере, я был бы счастливее.

— Человек бывает либо верующим, либо неверующим, середины быть не может.

Я сердито отвечаю:

— Ты сегодня что-то остер на язык.

Он хохочет:

— Я не признаю веры у интеллигенции!

Я молчу. Он вечно брюзжит, а сам прекрасно спит по ночам. Но он — едва ли не все, что у меня осталось в эти жалкие времена. Где вы, друзья? Где вы, закадычные приятели?..


Из своей комнаты я слышу, как моя мать говорит матери Ребаб или Бусейны, точно не помню:

— Халим не может связывать себя, пока не закончит учебу.

Логика безупречная, но она меня бесит. Хорошо еще, это говорится не матери Маляк. Ведь Маляк спросила меня:

— Когда мы объявим о помолвке?

И в ответ услышала:

— Семейные обстоятельства не позволяют мне этого сделать до окончания учебы.

Она пошла на уступку. Ее мать скрепя сердце тоже вынуждена была согласиться. Пока я учился в университете, Бусейна, Ребаб и Биса вышли замуж. Расставание с каждой невестой отзывалось в моей душе болью, но эта боль была преходящей: она не оставляла глубоких следов. Брак сильнее влюбленности. Его чары прекраснее и долговечнее. Розовые мечты юности быстро рассеиваются, как аромат духов от спешащей мимо женщины. Пока я жив, не забуду слов Маляк в минуту откровения:

— Если бы даже у меня попросил руки принц, я бы ему отказала, у меня нет ничего, кроме тебя.

Маляк казалась мне верной и надежной, вернее любой истины на свете. Ах, то была великая, настоящая любовь! Она одержала окончательную победу в счастливый незабываемый день.

Из окна своей комнаты Маляк увидела, как я обмениваюсь знаками с Бусейной. При первом же посещении нашего дома — в сопровождении матери — она бросилась ко мне в комнату и застенчиво спросила:

— Тебя можно поздравить?

Я удивился:

— С чем?

— С Бусейной!

Мне стало стыдно. Я посмотрел на нее долгим взглядом. Она храбро, в упор глядела на меня. Гордость не позволяла ей выказывать ревность. Как прекрасна она была в ту минуту!

В порыве искреннего счастья я прошептал:

— Никто, кроме тебя, Маляк.

Тогда она громко сказала, чтобы ее голос был слышен за дверью:

— Дай мне почитать какую-нибудь книгу.

— Ты читала «Магдалину»[11]?

— Да.

— Тогда возьми «Вертера».

— Давай, — произнесла она улыбаясь.

С той поры другие девушки утратили для меня свое очарование. Все мои помыслы были теперь о браке. Как уже говорилось, я был создан для безгрешной жизни. Я не такой, как Али Юсуф и остальные.

Однажды вечером приятели сказали: «Пойдем прогуляемся, попытаем удачи». Ну что ж, попытаем!

Как давно это было!..


Сегодня по пути в кафе я спрашиваю себя: «Неужели мне суждено до конца моих дней ходить этой осточертевшей дорогой между улицей Абу Хода и площадью Армии?» Неисповедимы пути Господни! Я представляю себе, как возвращаюсь домой из кафе, и моя мимолетная радость тускнеет. Весь облик Аббасии вызывает у меня отвращение, словно лицо какой-нибудь уродины. А еще говорят, что настоящая жизнь начинается после шестидесяти! Как хочется видеть вокруг себя все новое, дышать чистым воздухом, бродить среди тенистых деревьев, величаво расхаживающих красавиц. Хорошо бы пойти в клуб, где много друзей и развлечений, почувствовать тепло и уют, которые отвлекают от мыслей о болезнях и смерти. Молодость и деньги — вот счастье в этом мире. Повсюду говорят о неожиданно выпавшем богатстве, о сногсшибательных вечеринках в снимаемых на ночь номерах, о «золотых» балах в отелях. Где путь, что ведет в этот волшебный мир?

Мои товарищи — где они? Однажды я повстречал возле кафе «Америкэн» доктора Хазима Сабри. Мы поздоровались за руку, обменялись двумя-тремя словами и расстались! Кто поверит, что мы были неразлучны все детские и школьные годы? Кое-кого унесла смерть. Остался только этот добрый старикан. Вот он уже машет мне рукой со своего привычного места. И говорит с серьезным видом:

— Я знаю, что тебя привело сюда сегодня так рано.

— Что?

— Кризис доллара и египетского фунта!

Я от души рассмеялся, что со мной случается редко.

— Да не смилуется над тобой Аллах, старик!

Он важно произнес:

— Я видел тебя во сне!

— Правда?

— Мне приснилось, что ты едешь на осле, а на голове у тебя большая чалма. Потом ты снял чалму, помахал ею в воздухе и пришпорил осла каблуками. Я спросил тебя, куда ты направляешься, и ты ответил, что едешь в Мекку совершать малый хадж[12].

— Ты можешь истолковать свое сновидение?

— Конечно. Тебе предстоит доброе дело, но прежде ты должен отбросить плохие мысли!

В тот вечер я опять почувствовал к нему симпатию, как и в тот день, когда он предложил мне посетить Маляк. Должен признаться, Хамада скрашивает мое одиночество. Если бы не он, я бы сошел с ума от постоянных разговоров с самим собой...


Итак, друзья сказали: «Попытаем удачи». И мы направились в какую-то кофейню. Там мы поужинали под звуки мандолины. Я впервые выпил бокал вина и тотчас почувствовал радостное возбуждение, какого никогда еще не испытывал. Первый самостоятельный шаг в нашей жизни, казавшийся таким заманчиво волшебным, обернулся обыкновенной веселой попойкой. Не в силах сдержать бьющую в нас через край радость, мы начали безо всякой причины громко хохотать, чем привели в замешательство даже сидевших вокруг отъявленных пьяниц. Мы впервые вступили на путь порока. Каждый пошел с приглянувшейся женщиной. Не успел я закрыть за собой дверь, как она привычным движением сбросила с себя платье. Я смущенно остановился. Сердце у меня упало. Меня будто окунули в бочку со льдом. Она окинула презрительным взглядом мою оцепеневшую фигуру: «Эй ты, я тебе не сестра милосердия». Когда я выскочил на свежий воздух, мой желудок взбунтовался и исторг все содержимое. Один из приятелей высказал предположение, что в первый раз не обходится без неприятных последствий. Но и второй раз был не лучше. Я понял, что мне не найти счастья ни в вине, ни в этих женщинах. Где тот огонь, что сжигает меня в присутствии Маляк? Али Юсуф махнул на меня рукой:

— У тебя желудок мусульманина и чувства тоже мусульманские.

Я понял, что мой удел — беспорочное поведение и законный брак. Мои мечты скромны, их легко осуществить. Итак, подходящая должность и женитьба. Все другие желания вскоре исчезли, как сон после пробуждения. Друзья мечтают о новых, неизведанных мирах. Их прельщает власть или продвижение по службе. Иные из них вступают в разные партии и восседают рядом с вождями. Я же так высоко не стремлюсь. Мне нужна только должность, которая обеспечит необходимые средства существования, добропорядочная жена и дети. В самый разгар политической междоусобицы, охватившей страну, мой отец сказал:

— Мы, служащие, храним верность тому, кто правит страной.

Я передавал ему услышанные мною разговоры о вождях честных и вождях бесчестных, а он отвечал:

— Все они свиньи, грызутся друг с другом за власть. Только сумасшедшие ставят свою жизнь и будущее под угрозу в никому не нужной борьбе.


Будь то дома или в кафе, его разговоры неизменно вращаются вокруг должностей, постов и штатных единиц. Я учусь прилежно, хотя не делаю особых успехов. Однако я не мучаю себя и не стараюсь занять первое место. Я читаю, развлекаюсь, влюбляюсь. Все мои друзья считают, что моя возлюбленная красива и благонравна. Я люблю ее с каждым днем все сильней и беззаветней. Одержимый любовью и бешеной страстью, я постоянно кружу вокруг нее. Иногда она хмурится и шепчет:

— Будешь долго тянуть, не избежать нам скандала!

В ответ я жалобно бормочу:

— Я испытываю смертельные муки.

Она с укором говорит:

— Мне не нравится, что ты иногда слишком много себе позволяешь. Любовь по своей природе — благородное чувство. Держись со мной так же, как я держусь с тобой.


Она подарила мне свою фотографию, и я хранил ее возле сердца. Благодаря любви я чувствовал себя как никогда счастливым. Но меня переполняли желания молодости, и в отличие от Али Юсуфа я не мог с ними совладать. Он мой самый лучший друг. Мы с ним вместе готовим уроки, попеременно то у него дома, то у меня. Он ниже меня ростом, но красивее на лицо и смышленее. Иногда он объясняет мне то, чего я не понимаю. Он знает больше моего и интересуется политикой. Али Юсуф пылко говорит:

— Я еще увижу новый Египет, в котором не будет ни короля, ни англичан.

Али Юсуф рассказывает мне о новых политических течениях, таких как «Братья-мусульмане»[13], марксисты, «Молодой Египет»[14]. Сам же он остался верен «Вафду». Долгое время он встречался с девушкой-еврейкой, но в начале второй мировой войны она бесследно исчезла. О других его любовных связях мне ничего не было известно. Мне даже казалось, что он вообще не способен на глубокое чувство. Мы вместе поступили на юридический факультет и продолжали вместе готовить домашние задания. Я сказал Маляк:

— Остались считанные годы. Скоро мы начнем новую жизнь.

Маляк все еще живет с матерью, хотя она самая привлекательная из сестер. Она говорит мне:

— О, если бы у меня было законченное образование!

— Тебя тоже прельщает служба?

— А почему бы и нет?

— Но я хочу видеть тебя хозяйкой дома.

Я не оспариваю права женщины на образование и на труд, но предпочитаю, чтобы она была домохозяйкой. Али Юсуф осуждает меня, он считает, что я слишком консервативен:

— Ты, как и твой желудок, не стремишься к новой жизни.

— Не смейся, — отвечаю я. — У меня еще будет новая семья, получше нынешней.

Мы закончили учебу накануне войны и стали, как говорится, «учеными господами». На службе мы не добились высоких должностей. Я — из-за того, что не слишком старался, Али Юсуф — из-за своей политической деятельности. Али приходился родственником господину адвокату Гафару Бархаму, и тот взял его в свою контору. После долгих хлопот отец помог мне устроиться в министерство просвещения. Если бы не проблема с Фикрией и Зейнаб, он бы считал, что выполнил свою жизненную миссию наилучшим образом. Как бы то ни было, наша семья почувствовала себя относительно счастливой. Еще счастливей была семья Баха-эфенди Османа — отца Маляк. Мои визиты к ней после моего вступления в должность приобрели новый смысл. Разговоры теперь велись о будущей совместной жизни, уже без тайных шептаний и любовных намеков. Я говорил, как бы извиняясь:

— Хорошие должности нынче большая редкость.

Маляк весело отвечала:

— Я понимаю... Не стоит желать сразу слишком многого.

— Восемь гиней — этого достаточно.

— Более чем достаточно.

— Будем надеяться, испытательный срок продлится недолго.

Она радостно кивает в знак согласия, и ее щеки покрываются розовым румянцем. Я любуюсь ее стройным станом, когда она подает мне кофе. Меня охватывает трепет, я спрашиваю себя: «Если б объявили помолвку, добился бы я от нее чего-то большего или нет?»


Хамада насмешливо замечает:

— Стоило нам закончить партию в нарды, как ты снова стал блуждать в далеких мирах. О чем ты думаешь?

Я молча слежу за фокусником, который показывает свои трюки перед кафе, окруженный ребятней. С отвращением смотрю на змею, что обвивается вокруг его шеи.

Хамада спрашивает:

— Ты любишь фокусников?

— Нет.

Вздыхая, он произносит:

— Мой внук очень болен.

— Да поможет ему Господь.

— Ты помнишь стихотворение, которое начинается словами: «И наши дети подобны...» Как там дальше?

— Вроде бы я его читал, но я плохо запоминаю стихи.

— А я теперь забываю то, что следует помнить, и помню совершенно ненужное.

— Я тоже.

— Иногда я даже забываю грамматические правила, которые преподавал всю жизнь.


Моего отца отправили на пенсию в тот самый год, когда я поступил на службу. Я прочитал на его лице растерянность и что-то похожее на стыд, который он пытался спрятать за вымученной улыбкой, и сказал про себя: «Мой отец опечален». Он старался не менять своего ежедневного распорядка: ложился спать в полночь, вставал рано утром, в восемь утра — вместо семи, как раньше, уходил из дома, после полудня возвращался из кафе «Дававин» — вместо министерства, обедал, спал и снова отправлялся в кафе. Но его печаль не проходила. Я решил утешить его и вселить в его сердце немного радости. Ведь он мой отец и друг, и нам нечего друг друга стыдиться. Я скажу ему: «Давай руку, пойдем вместе в дом Баха-эфенди Османа сватать Маляк. Сегодня мой, а также и твой решающий день. Нет никакого смысла ждать замужества Фикрии и Зейнаб — так можно прождать до скончания века». Но отец внезапно умер. Он не болел и ничего не подозревал. Это случилось рано утром, за завтраком, когда он пил кофе. Как позже определил врач, у него, отказало сердце. Женщины вопили и били себя по лицу. Я плакал вместе с женщинами, словно был одной из них. Я никого так не любил, как отца. Его смерть застигла меня в том возрасте, когда в нее трудно поверить.

— Смерть от разрыва сердца — самая легкая, — говорил он и приводил мне в пример своего отца.

Я не думал, что когда-нибудь познакомлюсь с нуждой. Она предстала предо мной неожиданно, хотя долгое время жила рядом. Я понял, как мы бедны, только после кончины отца. Целую вечность я жил в мире призрачных надежд. Меня поразило, что отец не оставил после себя никакого состояния, если не считать сорока гиней, которые он завещал матери на похороны и погребение. В чем же был секрет достатка, в котором жила наша семья? Дело объясняется очень просто. Мир находился в тисках глобального кризиса, о котором я читал в газетах, не придавая этому значения. Люди, обеспеченные постоянной работой, имели твердый доход, на котором, при всей его незначительности, зижделось их благополучие. Товары были дешевыми и расходились прежде всего среди служащих. Благодаря этому мы ели, пили, одевались и гордились тем, что живем в Каире. После того как разразилась война, все стало меняться. Наступил коммерческий бум. Цены начали неуклонно подниматься. Собственники воспрянули духом. Наполнились мошны тех, кто наживался на войне. Свет померк перед простыми служащими, которым будущее не сулило ничего хорошего. И вот избалованный юноша оказался главой семьи, ответственным за судьбу матери и двух сестер, засидевшихся в девушках. Их жалкой пенсии едва хватало на самую скромную одежду, а на его зарплату с каждым днем можно было купить все меньше и меньше. Как в таких условиях говорить о моем обручении? И когда я теперь смогу жениться?

Я встретился с ней в ее доме — после поминок по отцу, устроенных на сороковой день. Сама атмосфера встречи не предвещала ничего хорошего. Я был еще во власти скорби, а она уважала мою скорбь. Но я никогда не видел ее такой печальной.

Я робко говорю ей:

— То, что отец ничего не оставил, поистине было для меня ударом!

Она уныло вопрошает:

— А пенсия?

— Пенсия! Какая же это пенсия, Маляк?!

— Все это похоже на заранее обдуманное убийство, — бормочет она.

— Это действительно убийство.

— Что ты думаешь о будущем?

— Я постоянно думаю о нем, нужно только время.

Несмотря на гнетущую нас печаль, моя страсть к ней разгоралась с новой силой. Или, может, печаль только подбросила дров в этот жаркий костер? Мне даже приходили в голову сумасшедшие мысли об изнасиловании. Мы расстались в самом тревожном расположении духа. Как и когда я женюсь? Вот вопрос, что постоянно мучил меня. Все мои коллеги по министерству женаты. Их удивляет, что я до сих пор холост. Многие готовы найти мне невесту: «Тебе это почти ничего не будет стоить». Но они — представители бунтующего поколения, погрязшего в грехах. Я слушаю, страдаю и молчу. Проклятие! Вот уж не предполагал, что судьба уготовит мне такой сюрприз!

Однажды мать вошла ко мне в комнату в своем траурном одеянии и села рядом со мною на софу. Опустив глаза долу, она произнесла:

— Надеюсь, Халим, я поступила правильно.

Ничего не подозревая, я спросил:

— Какие-нибудь новости?

— Не знаю, что и сказать.

Помолчав, она продолжала:

— Сегодня утром у меня была мать Маляк. Она моя подруга детства и вправе позаботиться о судьбе своей дочери. Она предложила объявить о помолвке, спросила о будущем. Я сказала ей: «Ты моя лучшая подруга, и между нами не может быть секретов. Маляк мне как дочь, и я никогда не найду Халиму девушку, которая бы была лучше ее, красивее, воспитаннее и ближе мне по крови. Ты должна знать, в каком мы сейчас положении». И я ей подробно обо всем рассказала, а потом спросила: «Что с нами будет, если Халим покинет нас?» — «А разве нельзя объявить о помолвке сейчас, чтобы прекратить всякие пересуды?» — «Еще неизвестно, когда он будет в состоянии содержать две семьи». Мы расстались, я — опечаленная, она — рассерженная, — закончила мать свой рассказ. — Может быть, я поступила неправильно, сынок?

Я был во власти гнева и бессилия. Но кого мне бранить или упрекать? Реальность несокрушима, как скала. Не могу же я сражаться с бесплотным призраком, имя которому невезение. Я возненавидел жизнь. О, тягостное, ужасное время!

Я отправился с визитом в дом своей возлюбленной. В этом доме любви и розовых мечтаний меня впервые встретили сухо. Маляк сидела безрадостная, хмурая, на лице ее не было и тени улыбки. В центре гостиной восседала ее мать, которая с издевкой спросила меня:

— Ты попросил разрешения у своей матери, прежде чем явиться сюда?

Потом, сменив тон, она с горечью произнесла:

— Вот уж не предполагала такого вероломства!

— Вы же знаете о наших обстоятельствах, — ответил я убитым голосом.

— Аллах тебе не простит. Как может молодой человек вроде тебя жертвовать всей своей жизнью из-за того, что кому-то другому не повезло? Потом, в чем вина моей дочери?

— Позвольте мне объяснить...

Но она не дала мне договорить:

— Меня не интересуют объяснения, для меня важнее всего репутация моей дочери и ее будущее.

— Репутация Маляк вне всяких подозрений! — воскликнул я протестующе.

— О нет, твои посещения могут быть теперь истолкованы не в ее пользу.

— Мама! — вскричала Маляк.

— А ты помолчи! — прикрикнула та.

Я ничего не видел перед собой, когда бесславно покидал их дом. Я шел шатаясь, не в силах вынести выпавших на мою долю оскорблений, в тоске и отчаянии. Я спрашивал себя растерянно: «Неужели действительно со всем покончено? С любовью и надеждой? С Маляк и женитьбой?» Меня захлестнула волна бурной, яростной ненависти ко всему. Меня душила ужасная догадка о том, что я жертва в семье жертв. В тот вечер дома у нас царила такая же атмосфера, как в день смерти отца. Моя мать, Фикрия и Зейнаб сидели вместе на софе, не смея поднять глаз от стыда и досады. Мать виновато промолвила:

— Мы тяжелая ноша, но против судьбы не пойдешь.

Фикрия, которая жалела меня еще больше, чем мать, сказала:

— Я сделала бы все, даже невозможное, только бы ты был счастлив, но что я могу?

Зейнаб, огорченная не меньше их обеих, молчала. Когда я пошел в свою комнату, она пробормотала:

— На все воля Аллаха.


Сейчас, всякий раз оглядываясь назад, я вижу лишь свою ничтожную, бесплодную и жалкую жизнь, пустые грезы о богатстве и женщинах и этот отвратительный дом-тюрьму на улице Абу Хода. И всякий раз Хамада ат-Тартуши, желая развеять мою тоску, говорит полушутя, полусерьезно:

— Иди к ней, она, как и ты, одинока.

Теперь, как и встарь, Маляк стала возбуждать во мне желание. Как часто я мысленно сжимаю ее в объятиях!

Еще Хамада говорит:

— Если бы не теперешние времена, ты бы нашел женщину, которая предоставила бы тебе весь набор комплексных услуг! — И, хохоча, добавляет: — Вроде нашего «комплексного развития»!

Старик, будь он неладен, в хорошем настроении и поэтому шутит.

— Хочешь, скажу правду? — продолжает он. — Ты мог бы на ней жениться.

Я сердито глянул на него.

— Будь я тогда на твоем месте, — сказал он, — я бы купил обстановку для своей комнаты, хотя бы в рассрочку, и привел бы девчонку в семью, а там уж положился бы на Аллаха.

Я резко ему ответил:

— В то время мне это не пришло в голову.

— Не сердись, я просто вижу, что ты смирился с поражением, даже не пытаясь сопротивляться.

— Прошу, не вини меня за мою несчастную судьбу.


Нашему дому, казалось, мало было одного невезения. К нему присоединились и другие несчастья. Семью раздирала ненависть: то Фикрия препирается с Зейнаб, то мать бранится с Фикрией, то Зейнаб ссорится с матерью.

Фикрия говорит:

— Если бы мы получили образование и нашли работу, то не оказались бы в таком положении, да простит вас Аллах.

Мать кричит в ответ:

— Времена вашего покойного отца не то, что нынешние. Не поминайте злом усопшего.

В разговор вступает Зейнаб:

— Будь я посмелее, пошла бы в служанки.

Мать восклицает:

— Хоть бы Господь поскорее послал мне смерть!

О, дом несчастья и скорби! Будет ли конец этим взаимным упрекам? В то же время по отношению ко мне они проявляли всю нежность и любовь, на какие были способны. Я — глава дома и одновременно его жертва. Я ненавижу их в той же мере, в какой сочувствую им и жалею их. Какой превосходной хозяйкой была моя мать! Как счастливы они были с отцом! Она и не подозревала, что ее семью ожидает столь печальный финал. Однажды я сказал с досадой:

— Почему на наш дом обрушиваются одни несчастья?

— Из уксуса меда не получишь, — ответила мать. — Ты же сам...

— Сам?! — возмутился я.

— По правде говоря, я желаю, чтобы они вышли замуж, только ради тебя.

— Если каким-то чудом и появится жених, то что я за них смогу ему дать? — спросил я насмешливо.

Мать вздохнула и ничего не ответила. Я повысил голос:

— А я? Чем я виноват?!

— Уходи, женись и предоставь нас нашей судьбе, — сказала она раздраженно.

— Я даже этого не могу сделать! — воскликнул я с горечью.


Дом несчастий, который я с каждым днем ненавижу все сильнее. Все те же лица, все те же лишения. Будет ли у этой жизни когда-нибудь конец? Фикрия раздражительна, Зейнаб эгоистична. Они не покидают дома из-за того, что злы на весь мир, что в их гардеробе нет приличной одежды. Между тем война продолжается, цены растут, тревоги множатся. Я говорю матери:

— Главная наша беда в том, что мы слишком многое себе позволяем. Мы должны быть крайне осмотрительными в расходах.

— Я делаю все, что в моих силах.

— Отец, да простит его Аллах, не позаботился о будущем!

Как обычно, она встала на его защиту:

— Он был не в состоянии сделать больше того, что сделал.

— Он транжирил деньги, слишком меня баловал и тем самым испортил мне жизнь!

— И ты его упрекаешь за то, что он любил тебя больше всего на свете?!

— Он поступил бы разумней, если бы экономил деньги, чтобы выдать замуж своих дочерей.

— Отец намеревался откладывать для этого часть своей пенсии.

Однажды мой начальник позвал меня к телефону. До меня донесся голос, от которого бурно забилось сердце. Да это Маляк, моя любимая! Она назначила мне встречу в предвечернее время на улице Дворцов. Мы встретились, когда в моем сердце уже угасла последняя искра надежды, после целого года мучительно долгой разлуки. Передо мной снова ее прекрасное лицо, прелестный стан. Смущаясь и стыдясь, она сказала:

— Ты, конечно, меня забыл!

Мы пошли вместе.

— Я никогда не думал, что все так кончится, — произнес я.

— Всякий раз, когда мне делали предложение, я отказывала, но как жить дальше?

— Я виноват перед тобой, Маляк.

— Значит, никакой надежды?

— Если не будет еще хуже!

Она сникла.

— Было бы нехорошо обманывать тебя, — произнес я.

Мы шли молча, словно на похоронах, пока не очутились на площади, где расположена французская больница.

— Я сделаю то, что ты мне укажешь, — пролепетала она.

— Как я могу тебе указывать. Теперь мне остается только винить себя за твои загубленные годы.

Быстро надвигавшаяся темнота давила своей тяжестью, ее не мог рассеять свет уличных фонарей, окрашенных в синий цвет, как того требовали инструкции противовоздушной обороны. Мы должны были расстаться, не доходя до аль-Аббасии. Окончательное расставание, которое унесет с собой все! Мы остановились. Я спросил дрогнувшим голосом:

— По-твоему, я заслуживаю всяческих упреков, не так ли, Маляк?

Она отрицательно покачала головой. Наши руки встретились. Последние слова, что я сказал ей, были:

— Я буду всегда молить о твоем счастье.

Я с трудом оторвал от нее взгляд и ушел. Эта встреча лишь разбередила незажившую рану. Моя ненависть ко всему окружающему возобновилась с новой силой, я даже стал усердным читателем оппозиционной прессы, хотя никогда по-настоящему не интересовался политикой. Я попросил своего друга Али Юсуфа:

— Научи меня, всезнайка. Мне предстоит навсегда остаться холостяком, как мне решить мои мужские проблемы?

Он громко засмеялся — разговор происходил во время прогулки по парку аль-Эзбекийя — и сказал:

— Попытай удачи в кофейнях.

— Но я не переношу ни женщин-профессионалок, ни вина, — проговорил я, теряя надежду.

Тогда он сказал:

— Тебе остается одно — обратиться к Умм Абдо.

— Умм Абдо?! — воскликнул я.

Он спокойно продолжал:

— Она выросла в вашем доме, жизнь у нее не сложилась, и в ней еще что-то есть. Почему не попробовать?

— Но она старше меня на десять лет.

— Я ведь не предлагаю тебе на ней жениться, профессор!


Наверное, во всей вселенной не найдется таких гнилых, захудалых мест, где в то же время обитало бы столько волшебных грез, как старое здание на улице Абу Хода и кафе «Успех» на площади Армии. А что еще, кроме грез, остается одинокому пенсионеру? Если бы мне удалось разжиться деньгами, я совершил бы путешествие по стране — с востока на запад и с севера на юг. А если бы мне неожиданно привалило богатство — от родственника, живущего где-нибудь в Бразилии, то я избороздил бы весь земной шар вдоль и поперек и женился бы на юной красавице, не думая о последствиях. Как сладки и как жестоки мечты! Маляк, ты живешь в каких-нибудь нескольких шагах от меня, а я пальцем о палец не ударю, чтобы быть рядом с тобой. Мы связаны одними воспоминаниями, мы жертвы одного поколения. Сердце мне подсказывает, что ты еще женщина!


Хамада ат-Тартуши радостно сообщил мне:

— Моего сына повысили, он стал генеральным директором.

Поздравив его, я сказал:

— Кофе и сандвич сегодня за твой счет.

— Только кофе! — возразил он решительно.

— Ты все еще живешь со своей супругой как с женщиной?

— Пустой вопрос, — произнес Хамада, засмеявшись.

— Извини, но это для меня важно.

— Когда есть желание, — ответил он лаконично, а потом добавил: — Способность и желание часто не сопутствуют друг другу.

После этого он сказал с сожалением:

— И как это ты остался холостяком? Я не знаю человека, который так стремился бы жениться, как ты.

— Вплоть до последнего года я продолжал содержать семью, — отвечал я с горечью. — Всякий раз, когда зарплата немного повышалась, цены поднимались вдвое.

— Какое несчастье! И Умм Абдо отправилась к праотцам раньше срока!

— Напротив, с опозданием, после того, как перестала быть женщиной!

— Твоя судьба. Что мешает тебе теперь встретиться с Маляк?


Али Юсуф стал преследовать меня взглядом. Я знаю, о чем он хочет, спросить, но делаю вид, что ничего не замечаю. Мы сидели в старинном кафе «Радость», на месте которого сейчас выставка мебели, когда он наконец задал вопрос:

— Как поживает Умм Абдо?

— Это чистейшая авантюра, но она увенчалась успехом, — ответил я, засмеявшись.

— Ну и как? — нетерпеливо спросил он.

— Что сказать? Многолетняя привычка. Я знаю ее с детства, она для меня как часть домашней обстановки. После того как я занял в доме место своего отца, она стала еще больше меня уважать. Должно быть, она очень удивилась, заметив, что я по-новому стал на нее смотреть и иначе разговаривать. Таких вещей не замечают одни идиоты. Она простая женщина, но, к счастью, не идиотка. Когда я до нее дотронулся, она смутилась, отпрянула и учащенно задышала, явно встревожившись. Теперь все идет наилучшим образом, но мне приходится соблюдать большую осторожность.

— Боишься скандала?

— Конечно.

— Они не дали тебе жениться, а теперь хотят еще и подвергнуть мучительной пытке?

— Меня удерживают правила приличия и стыд.

— Важно, что теперь у тебя с нервами все в порядке, не так ли?

— Да, конечно.

— Если что, пригласи меня.

— Убить тебя мало, проклятый сводник! — засмеялся я.

Да, я действительно стал спокойнее, но в то же время я еще сильнее почувствовал отвращение к самому себе, собственное бессилие и никчемность. Я спрашивал себя: чем мы отличаемся от стран, участвующих в войне? Мы привыкли к ее ужасам, к сигналам воздушной тревоги, привыкли видеть солдат-союзников. Нас поражали изменчивость военного счастья и падение былых кумиров. Я дважды в день встречался с Али Юсуфом — вечером в кафе «Радость» и ранним утром в бомбоубежище. Как-то вечером он сказал мне:

— Я хотел бы знать твое мнение по очень важному делу.

— Говори, — ответил я, ни о чем не подозревая.

Он спросил со смущенным видом:

— Какие у вас сейчас отношения с Маляк?

Его вопрос застиг меня врасплох. С минуту я не мог вымолвить ни слова. Потом ответил:

— Абсолютно никаких отношений.

— Я спрашиваю не об официальных отношениях, а о том, что тебе говорит сердце.

— Прошлое навсегда забыто.

— И тебя не огорчит, если она сегодня-завтра выйдет замуж?

— Напротив, я пожелаю ей счастья. Возможно, с ее замужеством меня окончательно покинет чувство вины.

— Тогда у меня еще вопрос.

— Слушаю, господин, — сказал я, улыбаясь.

— Ты не будешь возражать, если я попрошу ее руки?

— Я первый вас поздравлю, — ответил я, не задумываясь.

— Только прошу тебя говорить правду, чтобы впоследствии ни ты, ни я не раскаялись.

— Я сказал правду.

Да, я был искренним. Я ощутил лишь мимолетную печаль, навеянную разочарованием, но не испытывал больше ни любви, ни ревности.


В тот день, когда я рассказал обо всем этом дядюшке Хамаде ат-Тартуши, он спросил меня:

— Ты вправду излечился от любви к Маляк?

— Можешь не сомневаться, — уверенно ответил я.

— И ты не взял бы ее себе в жены, если бы позволили обстоятельства?

— Взял бы, если она еще подходит для этого.

— Следовательно, ты продолжаешь отдавать ей предпочтение?

— Мой выбор мог бы пасть и на какую-нибудь другую.

Сощурив глаза, Хамада сказал:

— Ты мне говорил, что он жил с ней в одном доме?

— Да.

— Клянусь Каабой[15], — заговорщически произнес Хамада, — он давно ее любил.

— Мне это тоже приходило в голову.

— Твой Али Юсуф — настоящая лиса!

— По отношению ко мне этот человек совершенно чист. До последних дней своей жизни он оставался моим лучшим другом.

— И ты не был против его брака?

— Мы пришли к полному согласию.

Вслед за тем я ему рассказал:

— У них родились два мальчика, такие же талантливые, как их отец. Они тоже увлеклись политикой, но в отличие от своего отца-вафдиста вступили в организацию «Братья-мусульмане» и впоследствии были вынуждены эмигрировать в Саудовскую Аравию. Там они женились и остались на постоянное жительство. Я думаю, что благодаря им Маляк сейчас живет неплохо.

— А когда она овдовела?

— Лет десять назад. Мой друг умер в расцвете сил от рака. Это был благородный, великодушный человек, и таким он оставался до последнего дня.


Мои родные встретили известие о замужестве Маляк молча. Их чувство вины передо мной возросло, и в доме стало еще печальнее. Я присутствовал на свадьбе своего друга и поздравил Маляк. Словно между нами ничего и не было. Я с изумлением думал о том, сколь обманчивы и преходящи чувства, сколь скоротечны мечты отрочества и юности и сколь жалка и горька действительность.

Как бы то ни было, Али Юсуф — незаурядная личность. Его доход от адвокатской практики в десять раз превышал мою зарплату в министерстве. Он создал Маляк прекрасные условия, дал сыновьям отличное воспитание. Он гордился их успехами, правда, у него вызывала беспокойство их политическая деятельность — не только потому, что она шла вразрез с его собственными убеждениями, но и потому, что им угрожали преследования со стороны правительства. Поэтому Али Юсуфа обрадовал отъезд сыновей в Саудовскую Аравию, но вскоре его стала терзать тоска по ним, ибо он был настоящим, любящим отцом. Мне никогда не забыть ни его короткой и жестокой схватки с ужасной болезнью — раком мочевого пузыря, ни его мучений в последние дни, ни его кончины, после которой в моем сердце осталась зияющая пустота. Единственным для меня утешением в ту пору были мои некоторые успехи по службе и тайная связь с Умм Абдо. Я покорился реальности, которую для меня олицетворяли три истеричные, вечно недовольные женщины. Они словно были живым символом времени, отмеченного дороговизной жизни, противоречиями и невзгодами.

Вскоре после революции[16] ухудшилось здоровье моей матери и обострилась психическая болезнь Зейнаб. На мои плечи легли новые расходы на лечение и лекарства. Я привык к холостяцкой жизни, и прежние мои намерения жениться и обзавестись детьми казались мне теперь неосуществимыми. Я с досадой спрашивал себя: удастся ли мне вырваться на свободу из этого постылого логова? Меня одновременно радовало и печалило то, что они втроем стараются услужить мне, окружить меня уютом. Но мне меньше всего был нужен этот уют. Они опутали меня цепями, в то время как годы уходили. Но вот отправилась к праотцам Умм Абдо. Что касается матери, Фикрии и Зейнаб, то я потерял их на последнем году своей службы. Сначала умерла мать, достигшая к тому времени почтенного возраста. Спустя несколько месяцев за ней последовали семидесятилетняя Фикрия и Зейнаб, которая была моложе Фикрии на два года. Похороны обошлись недешево, я даже залез в долги. После этого в свои шестьдесят лет я оказался один в обезумевшем, свихнувшемся мире, где лимон стоит десять пиастров!


Хамада ат-Тартуши говорит мне:

— Не поддавайся отчаянию. Тебе опротивело твое жилье, но тысячи бездомных, что ютятся в склепах на старых кладбищах, могут тебе позавидовать. Ты вполне мог бы работать в частной компании и увеличить свои доходы. И еще есть женщина, одинокая, как и ты, почему бы тебе не навестить ее?

Смеясь, он добавляет:

— Слава Аллаху, у тебя отменное здоровье, а твои мужские способности предвещают полный успех.

В один прекрасный вечер я сказал ему:

— Я решил бросить вызов судьбе.

Старик одобрил меня за храбрость. Большую часть следующего дня я приводил себя в надлежащий вид. Я постригся, побрился, как следует вымылся под душем, надел свои лучшие брюки и рубашку и стал ждать, пока стемнеет. Потом вышел на главную улицу и пересек ее. Мне вспомнился Али Юсуф. Я сказал себе, что он верил мне и я тоже не изменяю его памяти, и еще, что человеку в моем возрасте стыдно смущаться. Постояв в полной темноте перед дверью на третьем этаже, я нажал на звонок. Услышал приближающиеся шаги. В двери открылся глазок, и очень знакомый голос спросил:

— Кто там?

Над дверью вспыхнула лампочка и осветила мое лицо. Маляк не поверила своим глазам:

— Ты?!

Она открыла дверь. Ее голос дрожал от волнения. Указав мне на комнату справа от входа, она прошептала:

— Пожалуйста.


Маляк удалилась, и я остался один. Было душно. Я открыл окно, выходящее на улицу. Да, все та же старая знакомая гостиная, но мебель в ней новая, очень современная. Придется ли мне раскаиваться в своем поступке? Маляк, наверное, сейчас переодевается. Как давно я не видел ее вблизи! Снова послышались шаги. Она вернулась в красивом летнем платье скромного покроя, открывавшем только руки и лодыжки. Голову ее покрывал белый платок. Не присаживаясь, она спросила:

— Выпьешь кофе? А хочешь, у меня есть апельсиновый сок.

— Не беспокойся, пожалуйста.

Она снова ушла. Но я уже успел ее рассмотреть. Лицо округлилось больше прежнего, но еще сохраняло привлекательность, и морщин на нем не было заметно. На смену прежней свежести и молодому задору пришли степенность и серьезность. Интересно, поседели ли у нее волосы? Она пополнела, но не огрузла. Под платьем тело ее выглядело даже соблазнительно. Да, клянусь Аллахом, соблазнительно! На меня обрушился вихрь страстных желаний. Ах, прижать бы ее к груди и слиться с нею в жарких объятиях, как бывало! Но будь осторожен, говорил я себе. Ты ведь не знаешь, что сейчас у нее на душе. Возможно, она решила навсегда посвятить себя материнству и чистой, беспорочной жизни. Умерь свой пыл и постарайся не оплошать.

Она вернулась, держа в руках маленький серебряный поднос, на котором стояла бутылка с соком. Поставив поднос на деревянный столик, инкрустированный перламутром, она пододвинула его к моему креслу.

— Я тебе доставляю много хлопот. Присядь отдохни, — произнес я.

Она села на диван напротив меня, и в этот момент я обратил внимание на свадебную фотографию, что висела у нее над головой. И по бокам две фотографии: на одной — Али Юсуф, на другой — их сыновья в арабской одежде. На мгновение я растерялся: моя задача усложнялась.

— Доброе дело, наконец-то ты вспомнил своих родных!

— Неразумно жить в одном квартале и сторониться друг друга!

— Милости прошу. Ты все еще работаешь в министерстве?

— Только-только вышел на пенсию.

— Да продлит Господь твои дни. А кто тебя обслуживает?

— Никто. Живу наедине со старыми стенами, — сказал я, засмеявшись.

— Я тоже одна вроде тебя, если не считать доброй преданной женщины, которая бывает у меня раз в неделю.

— Разве ты никогда не покидаешь дома?

— Выхожу лишь время от времени, по необходимости.

— Одиночество — тяжкая вещь. Хотя у меня есть излюбленное кафе и друг, все равно очень тяжело.

— А у меня телевизор, одна-две соседки, — призналась она со вздохом.

— Этого мало.

— Все же лучше, чем ничего!

— А как поживают твои сыновья?

— Великолепно, они поселились там навсегда. У меня теперь внуки... Что ж, таков мой удел.

В последних словах ее прозвучала горечь.

— Ты к ним не ездила? — спросил я.

— Один раз совершила там малый хаджж.

— Поздравляю тебя, хаджа[17], — произнес я с грустью.

— Желаю тебе тоже его совершить,— ответила она. — Если ты когда-нибудь захочешь поехать, они тебя примут.

— Все зависит от воли Аллаха. Скажи лучше, как твое здоровье?

— А твое?

— Слава богу, лучше быть не может.

— Я тоже не жалуюсь, разве что пришлось вставить зубы.

— Это ничего.

— Я молю Аллаха о счастливом конце.

— Тебе еще жить и жить! — пылко воскликнул я. — Как я счастлив, что тебя вижу!

— Я тоже. Жаль только, что ты одинок.

— Но ты тоже одинока.

— Я хочу сказать, — мягко произнесла она, — что тебе следовало бы обзавестись женой и детьми.

— Что поделаешь, судьба... — сказал я с сожалением.

Мы смолкли, чтобы перевести дух. Я осушил бутылку до дна и весь покрылся потом. Между действительностью и мечтой — огромная пропасть. Я представлял себе, что без труда направлю беседу в нужное русло, что ринусь в объятия к Маляк, отягощенный скопившейся за долгие годы страстью, что свершу то-то и то-то. Здесь же все дышит благопристойностью. Передо мной сидит чопорная дама, не позволяющая ни малейшей вольности. Сверху на нас смотрят портреты. Они как бы участвуют в беседе, не допуская никакого безрассудства, окрашивая нашу встречу в печальные тона. Интересно, о чем она думает? Неужели в ее памяти не всплыл ни один обольстительный образ из прекрасного прошлого? Может ли она обуздать свои мысли так же, как свое поведение? Мне хочется уловить в ее глазах хотя бы легкий намек, искру игривости, мимолетную стыдливость, тень улыбки — это бы объяснило многое. Но я встречаю лишь серьезный, участливый взгляд, взгляд, каким родственница смотрит на родственника, встреченного ею на закате жизни. Неужели прежняя Маляк никогда не вернется? Как бы то ни было, я не уйду из этой квартиры не солоно хлебавши. Неужели собственная трусость заставит меня раскаиваться до последних дней жизни? Набравшись смелости, я спросил:

— Ты не против, если мы будем время от времени скрашивать визитами наше одиночество?

— Милости прошу, — ответила она спокойно, потом, поколебавшись, добавила: — Но...

Поняв, что кроется за этим «но», я сказал:

— Мы ведь родственники, да и возраст наш исключает всякие пересуды.

Она промолчала.

— Значит, ты не согласна, чтобы я тебя навещал! — расстроился я.

— Я этого не говорила, — тотчас ответила она.

— Может быть, ты за строгий образ жизни?

— Это то, о чем нам не мешает подумать.

— Я хотел бы, чтобы ты высказалась со всей откровенностью.

— Если бы я думала по-другому, я бы откровенно тебе об этом сказала.

— Мне просто необходимо общаться с тобой, одиночество невыносимо! — воскликнул я с жаром. — Ты же знаешь, у меня нет никого, кроме тебя. Я все время только об этом и думаю.

Она улыбнулась и с порозовевшим от смущения лицом прошептала:

— Я тебя понимаю.

— Значит, оба мы нуждаемся в общении! — сказал я, осмелев.

Маляк засмеялась и ничего не ответила. Я чувствовал, что мы словно бы перенеслись в былое.

— Одиночество тягостно, жизнь горька. Мне так хочется чего-то нового. Вот ты обновила свою мебель...

— В моей квартире вся обстановка — новая. Покойный муж оставил мне приличную сумму. Вахид подарил спальный гарнитур, а Бекр, второй сын, — гарнитур для гостиной. Сама же я купила мебель для столовой.

— И тебя не пугают нынешние цены?

— Пенсия у меня мизерная, но Вахид и Бекр присылают мне все необходимое. А как твои дела?

— Стараюсь держаться, хотя кто заботится о пенсионерах! Но я думаю начать новую жизнь.

— Теперь, уйдя на пенсию?

— Здоровье у меня крепкое. Я владею английским, и у меня есть опыт административной работы. Хочу попытать счастья в одной частной инвестиционной компании.

— Там неплохие оклады.

— Я возлагаю на это большие надежды.

— Что ж, идея прекрасная.

— Я рад, что ты одобряешь.

Мы снова умолкли, и я решил, что пришло время проститься.

— Мне пора.

Она из вежливости предложила мне побыть еще, но я встал и протянул ей руку.

Я шел по тихой вечерней улице, вдыхая свежий летний воздух. Хотя моя мечта не осуществилась, надежда еще не потеряна. В кафе я отправился уже в другом настроении. Когда Хамада ат-Тартуши заметил меня, лицо его расплылось в улыбке:

— К тебе вернулась молодость. Я никогда не видел тебя таким, как сегодня.

Я принялся рассказывать ему о том, что произошло между мною и Маляк, заново переживая свою радость.

— Я смотрю на это с оптимизмом, — прокомментировал Хамада, — а ты?

Подумав немного, я ответил:

— Успех обеспечен пока лишь наполовину.

— Нет, больше.

— И правда.

— Если бы она захотела, то это посещение было бы первым и последним.

— Несомненно.

— Наверняка она догадалась о цели твоего визита.

— Надеюсь.

— Поверь мне, я разбираюсь в женщинах лучше тебя, но ты действительно считаешь, что она еще в форме?

— Клянусь тебе, она все еще привлекательна! — заверил я его пылко.

— Хочу тебя предупредить: не особенно обольщайся, — сказал он, смеясь. — Внешний вид в таком возрасте мало о чем говорит. Под платьем тело может показаться соблазнительным, но если его обнажить, то станут заметны бугры и колдобины, как на теперешних улицах. Поэтому я советую тебе: если добьешься своей цели, занимайся любовью в полной темноте!

Я покатился со смеху, а потом сказал:

— Прежде всего надо добиться цели.

Возвратившись к себе, я почувствовал страшную тоску и еще больше возненавидел свой дом. Хоть бы он сгорел! Ни кафе, ни телевизор не доставили мне в последующие дни радости. Новый визит — вот единственная оставшаяся надежда. Прийти через неделю — слишком рано, а ждать целый месяц — невыносимо, и я решил повторить визит через две недели. За это время я узнал, что в одном из филиалов «Дженерал электрик», ведущем строительство водоочистной станции, есть свободная должность. Работа временная, рассчитана на три года, но зарплата — четыреста египетских фунтов в месяц, не считая бесплатного проезда. Я подал заявление на конкурс. Выбор пал на какую-то девушку, но директор предложил мне должность в административном отделе с оплатой в триста фунтов. Я согласился, меня это вполне устраивало. Конечно, с такими доходами я не смогу позволить себе переехать в новый район, но питаться и одеваться буду куда лучше. Выждав две недели, я отправился под покровом сумерек к своей возлюбленной; терпение иссякло, страсть разгорелась, решимость окрепла! Я убедил себя, что мужчине моих лет не подобает теряться подобно мальчику и стыдиться как юноше. Когда Маляк открыла дверь гостиной, я попросил, чтобы мы перешли в другую комнату — будто бы для того, чтобы чувствовать себя непринужденнее, а на самом деле чтобы не видеть фотографий на стене.

— Благодаря тебе в мою жизнь вернулась радость, — сказал я ей, не таясь.

— Не преувеличивай, — улыбнулась она.

— Я поступил на работу в «Дженерал электрик», — сообщил я, не скрывая своего удовлетворения.

— Поздравляю.

Я рассказал ей о зарплате и о прочих вещах, после чего добавил:

— Теперь я смогу осуществить свою мечту.

Она, по-видимому, не поняла.

— Если ты хочешь переехать в новую квартиру, то я сомневаюсь, что ты этого добьешься.

— Получить квартиру для меня не самое главное, — сказал я, набравшись храбрости.

— Неужели?

— Я всерьез думаю о женитьбе.

— О женитьбе? — проговорила она, умело, как мне показалось, скрыв свое удивление.

— У меня отличное здоровье, — произнес я уверенно.

— Да укрепит Господь его еще больше, — сказала она, смущенно улыбнувшись.

— Я хотел бы знать твое мнение.

— Почему бы и нет? Такие, как ты, женятся. Женятся даже люди постарше.

— То же самое я сказал и себе.

— Позволь мне подыскать для тебя подходящую жену, — весело произнесла она.

— Что значит «подходящая жена»?

— Ну, серьезная женщина не меньше сорока лет.

— В таком случае это будет вдова или разведенная.

— И что с того?

— И у нее будут дети, возможно даже несовершеннолетние.

— Придется смириться с тем, что есть.

Глядя прямо в ее растерянные глаза, я произнес:

— Я знаю, кто мне нужен, и тебе не надо никого искать.

— Что ты имеешь в виду? — в полном замешательстве спросила она.

— Маляк, — произнес я со смирением и мольбою, — жена, которая мне нужна, — это ты.

Она опустила глаза и нахмурилась. Но я был настойчив:

— Что ты на это скажешь?

— Ты ради этого и пришел?

— Ну да.

— Это стыд и позор!

— Позор?!

— А что же, по-твоему?

— Это естественная потребность, и никакого позора здесь нет.

— Я не помышляла о браке, — сказала она дрогнувшим голосом.

— Вспомни, это было нашей самой заветной мечтой.

— Теперь все в прошлом и поросло быльем, — потерянно сказала она.

— Но прошлое воскресло во мне со всей силой! — воскликнул я горячо.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Одиночество лишило тебя разума. Твои мечты скоро угаснут сами по себе.

— Я знаю, чего хочу.

— Нет, я не допущу позора, — взволнованно проговорила она.

— Да что ты повторяешь все время это мерзкое слово?

— Надо трезво смотреть на вещи. Ты забываешь, что я мать и бабушка.

— Вначале это, может быть, непривычно, но потом человек отдается своему счастью, ни о чем не думая, — произнес я с нежностью.

Скорбно потупив взгляд, она прошептала:

— Не лишай меня душевного спокойствия.

Мне показалось, что она уже спорит со мной как женщина, а не только как мать, бабушка или родственница. Я вскочил с места и шагнул к ней, чтобы сесть рядом, как мы, бывало, сидели когда-то. Но она отпрянула, гневно воскликнув:

— Не тронь меня!

Этот крик ожег меня, словно пощечина. На какое-то мгновение я застыл, весь во власти отчаяния. Уходя, я прошептал:

— Да хранит тебя Аллах...


В кафе я не пошел. И домой тоже. Я долго бродил без цели, отдыхая иногда в попадавшихся по пути кофейнях. На заре вернулся в свой склеп.

На следующий день, направляясь привычной дорогой в кафе «Успех», я поднял глаза к ее балкону. Смотрю, она стоит в дверях и вроде бы глядит в мою сторону. Из вежливости я поприветствовал ее кивком. Вдруг вижу, она машет мне рукой. Сердце у меня замерло, я стал как вкопанный. Что бы это означало? Она отступила назад, вновь помахала мне и скрылась.

Я истолковал этот знак в свою пользу и, не чуя под собой ног от радости, пересек улицу. На этот раз я не стал дожидаться вечера.