Гладилин Анатолий Прогноз на завтра

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

- Закрой дверцу, все равно одна пыль идет, - сказал Кузьмич, и я захлопнул дверцу, а "газик" на первой скорости продолжал натуженно карабкаться на перевал, и казалось, вот сейчас его силы кончатся, он остановится и мы покатимся вниз, - и так в этом месте мне всегда казалось, хотя ездил я по этой дороге сотни раз. А потом мы понеслись к обрыву, и я знал, что дальше - крутой поворот и Кузьмич обязательно притормозит, но все равно я каждый раз представлял, как мы загремим с обрыва - перевернемся? а ведь этого не могло быть, Кузьмич изучил все выбоины на дороге, да и я тоже. Я посмотрел через плечо Кузьмича в окно, и далеко внизу мелькнули домики станции, вытянувшиеся в линейку, и озеро, и буро-зеленая долина, и дальше обступившие ее со всех сторон сопки, но пыль, которую поднял "газик", нагнала нас, когда мы затормозили на повороте, и я взглянул вперед, вверх, где на самой большой горе расцвел гигантский, в красных и белых полосах, цветок радиорелейной установки. Солнце оставалось сбоку, но оно сияло во все небо, его лучи били повсюду - такой жары здесь никогда не было. На дороге проступали темные пятна, кое-где даже блестели лужи - но последний дождь прошел неделю назад. Берег озера перед самым поселком был усеян людьми. "Как в Крыму, как на пляже в Ялте, - сказал Кузьмич. Мужчины в трусиках и женщины в купальниках брели через дорогу на сопку. - Надо бы кабинки построить", - сказал Кузьмич. Он родился в Симферополе, он год назад приехал из Крыма, он мыслил еще по-южному. "Ну вот, - сказал я, только кабинок тут не хватает для полного счастья". А потом началась свалка, куски железа, разбитые ящики, ржавые придавленные бочки, мусор, разбитые бутылки - мы въезжали в поселок. Улица швыряла нас вверх, вниз, влево, вправо, трехэтажные и двухэтажные дома, желтые, синие или вообще каких-то бордово-оранжевых диковинных расцветок, пытались создать некоторую благопристойную видимость, но она нарушалась длинными деревянными бараками и маленькими будками известного назначения, стоящими как раз на проезжей части. У здания почты мы пробуксовали по огромной луже, потом вылезли на бугор, потом свернули налево и дальше вниз мимо всевозможных построек эклектическая архитектура, пока еще не получившая названия, - мимо бухты, где у берега сгрудилась разная деревянно-железная дрянь, а большие суда, гордые и одинокие, тихо дымили на рейде. И тут уж Кузьмич погнал вовсю. Справа оставалось море, слева начинались сопки и вдоль дороги тянулся водопровод - словно заживо перенесенный из учебников древней истории, тот самый, "сработанный еще рабами Рима".

В аэропорту я купил билет на Москву.

На обратном пути в поселок Кузьмич остановил машину.

- Смотри, - сказал он, - как далеко отогнало лед!

На горизонте синего, по-южному сверкающего моря низко дымилась белая полоса.

- Это не лед, - сказал я. - Это туман.

- Все равно, - сказал Кузьмич, - завтра утром ты улетишь. Небось часы уж перевел на Москву.

Вечером я позвонил в радиометцентр. Он сказал, что сегодня было 28 градусов - немыслимая жара для этих мест, - и завтра ожидается хорошая погода. Часы показывали час ночи. По-московски - семь вечера. Но я не стал переводить стрелки, я все-таки оставался суеверным. Я завесил окно плащом, ибо солнце било прямо в стеклянную дверцу книжного шкафа, а зайчик расположился как раз на моей раскладушке, и лег спать.

***

Странные цветные сны, которых не помнишь. И только часы, часы - помесь циферблатов различных приборов, часы с четырьмя стрелками - остались. На часах четыре стрелки!

- Скажите, пожалуйста, сколько времени?

***

В комнате было сумрачно. Я натянул свитер и, стараясь не глядеть в окно, вышел на улицу. Холодный ветер ударил в лицо, и это было привычно и знакомо. Низкие облака спускались с сопок на мягких лапах. Туман навис в нескольких метрах над озером и, словно щупальцами, высасывал тепло из воды. Дорога исчезала в начале подъема к перевалу. От дизельной шел человек в ватнике и зимней шапке. Он делал несколько шагов, потом поворачивался спиной к ветру.

***

Я позвонил Васе. Он меня поздравил. Сказал, что туман на неделю. А впрочем, никто точно не знает. Посоветовал связаться с метео в аэропорту. Может, там ожидают прояснения.

Знакомая по голосу девушка-эстонка подробно обрисовала мне карту. Картинка не из радостных. Аэропорт закрыт до двенадцати.

В двенадцать:

- Аэропорт закрыт до шести.

В шесть:

- Аэропорт закрыт до десяти. Самолет из Анадыря прошел в Хатангу. Московский сидит в Норильске.

В десять мне посоветовали спать. Собственно, так и должно было быть. Не могла Арктика простить вчерашнего теплого воскресного дня. В двенадцать я позвонил еще раз, и мужской голос ответил, что Тикси закрыт. Закрыт до семи утра.

...Я действительно суеверный. Я не боюсь черных кошек, но верю другим приметам: понедельникам, тринадцатым числам, счастливым билетам. Я часто вспоминаю тот день и думаю, что мне надо было оставаться. Надо было, хотя понимаю, что нельзя сразу изменить все планы, переиграть давно решенное, начать сначала. Я не первый раз покидал обжитые места, хорошую работу, расставался с друзьями (естественно, договариваясь о скорой встрече, клянясь, что буду писать и т. д.), никогда не писал и никогда их больше не видел, - это какой-то фатум, болезнь, географическая лихорадка: мчаться куда-то в поисках лучшего и потом сознавать, что там, откуда ты уехал, тебе было хорошо. Я никогда не возвращался на круги своя.

Но это неправда. Я всегда ходил по кругу. Кружил вокруг себя.

Летом ветры дуют в основном с севера. А зимой - с юга. Южный ветер самый страшный. Он приносит пургу.

В пургу люди ходят по кругу. Подставляешь плечо, отворачиваешься, а правая нога делает шаг чуть больше левой. Опытные полярники это знают и, когда чувствуют, что потеряли ориентировку, идут просто по ветру. Идут, пока не наткнутся на кабель или на ЛЭП, а уж по кабелю можно добраться до Тикси.

Девочка-радист, приехавшая под Новый год на станцию, не была опытным полярником. Она не знала, что надо предупредить товарищей, когда идешь в соседний дом. Она замерзла на следующий день. Ее хватились не сразу, и на поиски бросилась вся станция. Шли, обвязавшись веревками. Вероятно, несколько раз проходили около нее. Ведь она лежала в двадцати метрах от столовой. Она кружила рядом с домом, пока не замерзла. Все это выяснилось, когда стихла пурга.

И потом протянули леер.

Но это случилось до меня. Я уже ходил по лееру.

Весной и осенью видно, как идет пурга. В сером полумраке над стальными застругами воет, надрываясь, поземка, а с юга приближается клубящаяся тьма.

Зимой ничего не видно. Лишь по лееру скачут белые электрические огни.

Считают, что красный свет пробивает пургу. Не знаю. Красный фонарь над своим домом я не замечал. Зато в десяти метрах от столовой я видел белое пятно обыкновенной лампы.

Пурга на станции - это полное одиночество. Обедать идешь через день. В столовой кто-нибудь из ребят мрачно ковыряет вилкой котлету. "Привет". "Привет". - "Как дела?" - "Нормально". И все. Нечего говорить.

Сидишь в домике, обходишься чаем и консервами. Уютно, по-домашнему горят лампочки приборов. Самописец чертит по ленте замысловатые красные узоры. Связь пропадает. Передатчик берет эфир.

Записываешь данные, ковыряешь какой-нибудь аппарат, или просто сидишь, читаешь, или просто сидишь, думаешь, или делаешь вид, что думаешь.

Тепло. Хочется спать. Лишь бы работал дизель. Но дизель при мне ни разу не отказывал.

Однажды из-за меня поднялась тревога. Мы со сменщиком разошлись по лееру. Были рядом, но смотрели в разные стороны, прикрывая глаза рукой, и не заметили друг друга. В столовой Андрей сказал, что меня не встретил. Начальник поднял людей. Хорошо, что догадались заглянуть в наш домик. А я еще удивился: дескать, чем обязан такой делегации?

Сначала кажется, что время остановилось. Потом удивляешься, как стремительно летят недели.

Зайдешь в соседний домик к ребятам. Просто так, посидеть. Или устроишь шахматный турнир с Андреем из двадцати партий. Или заглянешь к Тимофеичу и он достанет бутылку спирта, а жена его приготовит пельмени.

Одиночество на станции? Сидишь и смотришь на разноцветные лампочки приборов. Но связь идет со всем миром. Поступают данные с Востока и Запада, с Якутска и островов, с Аляски и Канады. И ты сам звено в этой цепочке, охватившей ледяные, дымящиеся снежными бурями материки.

Но мне надоело ходить по лееру, и я прочно засел в Москве и потерял себя в огромном городе, городе миллиона лиц, а потому и безликом.

Иногда меня еще спрашивают:

- Ну как там в Тикси?

И я тут же ловлю себя на мысли: "Неужели я там был?" Я чувствую, что мой собеседник ждет каких-то необычных историй, но что я могу ему рассказать? Одиночество на станции? Он не поймет. И я хожу с туза, козырного туза всех полярников:

- В Тикси? Ничего, нормально. Плохо, когда пурга. Мороз тридцать девять градусов. Ветер пятьдесят пять метров в секунду. Три шага от дома и ничего не видно. Будешь кружить, пока не замерзнешь.

Потом я достаю сигарету, закуриваю и смотрю в глаза собеседнику.

Я один из шести миллионов. Я капля в реке. Я ощущаю это каждый раз, когда попадаю в метро, - людской водопровод Москвы.

Встаньте на переходе между станцией "Проспект Маркса" и "Площадью Свердлова". По пологой трубе течет людской поток, нескончаемый, в течение семнадцати часов в сутки. Шаркающий, монотонный гул шагов. Сначала вы будете различать пестрые изломанные ряды женщин, островки детей, торопящихся мужчин, которые как-то пытаются лавировать в толпе... Вы сначала будете запоминать отдельные лица - потом все расплывается, уже нет лиц - колышущиеся призраки, волна за волной, бесконечно. Иногда в течение дня вы можете увидеть самого себя, второй, а то и третий раз проплывающего в этом потоке, - опять вы ходите по кругу! Но вот поток замедляется, густеет, возникают водовороты, все медленнее шаг. Спрессованные тела, тяжелое дыхание, спертый воздух. Вы уже не принадлежите себе, вы не можете остановиться, повернуться, вы не упадете - вам остается покорно ждать, пока вас не вынесет на лестницу. Вы не личность, вы беспомощная песчинка в толпе, вы подчиняетесь общему закону медленного движения. Стены сдавили толпу, над вами низкие своды, кажется, сейчас раздастся чей-то истошный крик и начнется что-то страшное - но что, что тогда? Вы вдавлены в людские спины, вы бессильны. Так кто же вы? И существуете ли вы? И что изменится, если вас не будет?

Город - это тысячи лиц, тысячи лиц, которые мы видим в метро, в троллейбусе, на улице. Среди этой тысячи десяток, ну максимум сотня, нам знакомы. Мы невольно улыбаемся им, или, наоборот, отворачиваемся, или тщетно пытаемся вспомнить, где же мы встречали этого человека. Но чаще всего, усталые, замученные своими заботами, мы никого и ничто не хотим видеть. Но это невозможно. Мы втиснуты в вагоны метро, нам ехать долгих двадцать минут, у нас отвратное настроение, - а перед нами опять лица людей, лица, наверное, прекрасные, но нам сейчас они кажутся карикатурами мы не знаем, куда отвернуться, нам просто некуда деться! Мы закрываем глаза или достаем старую газету, вновь читаем про американских империалистов, израильских агрессоров и боннских реваншистов и уже слышанную утром по радио информацию. Нет газеты - и мы с завистью смотрим на счастливчиков, что сидят, уткнувшись в книги, на обладателей свежей "Вечерки", добросовестно проглатывающих объявления типа: "Организация снимает складское помещение на длительный срок". Прошла молодость, когда каждую минуту мы мечтали о встрече случайной, о том, что раскроется дверь и войдет она, прекрасная незнакомка. Прошло время, когда в каждом человеке мы пытались отгадать характер, профессию, семейное положение. Увы, ежедневно три часа на транспорте, и так много лет, складывающихся в годы непрерывного метро - тысячи вагонов, миллионы лиц... Вы выходите (вздохнув с облегчением) на своей остановке. Попробуйте вспомнить тех, кто только что сидел с вами, - куда там!

А эскалатор, как конвейер на выставке, услужливо демонстрирует вам еще несколько сотен человеческих разновидностей - старых, молодых, красивых, уродливых, - но вы зеваете, отворачиваетесь: для вас они все на одно лицо.

Наверное, это не только привычка, это защитная реакция городского жителя - забывать всех, кого он видит за день. А если бы вы их помнили? Представляете, ночью вы закрываете глаза и перед вами мелькает вереница лиц? Но нет, этого не случается. Спите спокойно, сумасшедший дом вам не грозит. Правда, во сне вас посещают разные люди. Приходят друзья и враги, но появляются еще какие-то непонятные лица, тени. Утром вы их не помните. Но откуда они, эти странные незнакомцы?

Вы их когда-то где-то видели. Где и когда - неважно. Вам только кажется, что вы всех забыли, - они возникают, выплывают неожиданно, помимо вашей воли.

Утром, поджарив яичницу на маргарине и испив вчерашний чай, вы блаженствуете в кресле. Вам некуда торопиться, воскресный день, вы просто ждете условного звонка. Взгляд автоматически скользит по обоям. Но что это? Абстрактные черточки на стене (утвержденная в инстанциях фантазия фабричного художника) складываются в нечто знакомое, принимают осмысленное выражение. Вот около выключателя мелькнуло лицо: удлиненный нос, обвисшие щеки, запавшие глаза. Кто это? Не напрягайте память, вы его видели вчера, в вагоне метро - да, тот самый старичок, что сидел напротив.

Все лица людей, которых мы когда-то встречали, фиксируются в нашем мозгу. Мы этого сами не знаем, но это так. Ленты микропленки хранятся в нашей голове, их никогда не проявить, но они существуют и мстят нам за нашу забывчивость. Поэтому все неодушевленные предметы имеют для нас свое человеческое лицо.

И даже на небе облака нам корчат рожи. Они появляются в казацких шапках с окладистой бородой или расплываются легким шаржированным профилем нашего соседа.

Но зачем так высоко забираться? Каждый лист на дереве может состроить любую гримасу.

Присмотритесь внимательнее.

Дома новостроек вытянулись как солдаты с одинаковыми послушными физиономиями.

Азиатский разрез глаз у нового рынка в Черемушках.

У Малого театра сытое выражение толстой пожилой женщины с сонными глазами.

А сухопарые дома на Новом Арбате - вставные челюсти Москвы - те, что находятся справа, если ехать от центра, стоят болваны болванами.

У всех машин слегка вытаращенные глаза, словно они еще не могут отдышаться от быстрого бега. Ощеренное лицо "Волги" и беззубая улыбка "Москвича".

Даже тупые морды троллейбусов и те разные. Один помятый, как после запоя, с подбитым глазом. Другой - новенький, лоснится от самодовольства. Третий сложил дуги, как длинные уши, присел перед прыжком, выжидает.

О животных и говорить нечего. Мордочки кошек напоминают лица знакомых женщин (у каждого свои ассоциации), а все собаки глядят глазами сослуживцев. В длинноногой, неврастеничной борзой с настороженными ушами я узнаю - это мой ночной кошмар - своего начальника.

Мы входим в свою квартиру, и сверху притаившийся электросчетчик облизывается красным языком.

Дверная ручка скосила глаза на свой большой, искривленный, совсем не арийский нос.

Шкаф доступен, беззащитен, сосредоточен на своих мыслях, разложенных по полочкам.

По-наполеоновски нахлобучив трубку, как треуголку, следит за нами телефон.

Чемодан, плотно сжав губы, весь ушел в себя.

Кофейник гордо подбоченился и лихо сдвинул крышку набекрень.

Уж на что унылое рыло у телевизора, а ведь тоже - как идиот от рождения, с большим пустым лбом, - изображает из себя мыслителя.

Ботинки со шнурками, потупясь, выглядывают из-под кровати. У всех моих ботинок всегда одно выражение: они разбиты жизнью, изношены, хотя иногда и пытаются скрыть это под внешним глянцем.

Кровать, словно проснувшись, приподняла голову...

Но хватит. Попробуйте вспомнить лица своих близких, представить их застывшими, как на фотографии. Нет, выражение лиц меняется, колеблется, принимает сотни оттенков. Устоялись, неподвижны лица только тех, кого уже нет. Давно нет. Они врезались в нашу память, но это - копии последней карточки, что глядит на нас со стены крематория.

Теперь закройте глаза. Давайте вспомним свое лицо.

А имеем ли мы свое лицо?

Но на забор можно влезть.

Нечто вроде стройплощадки - бревна, ящики, большая катушка с кабелем. И вот с этой катушки я подпрыгнул и вскарабкался. Правда, сначала я оказался на четвереньках, потом сразу выпрямился. Представляю, странное зрелище, человек на каменном заборе среди бела дня, ну не совсем белый день, шесть вечера, но все-таки. Привлекать чье-то внимание, позировать не хотелось. Внизу кусты и открытые участки травы, куда можно было благополучно приземлиться. Полминуты я раздумывал - нельзя ли как-нибудь слезть. Отпадало. Я понял, что пройдет минута, и я ни за что не спрыгну. Тогда я бросил папку. Теперь путь назад был отрезан. "Парашютисты прыгают с трехметровой вышки - подбадривал я себя, - а тут максимум четыре метра". Итак, долго я буду загорать на заборе? Ну!

Я встал, поднял папку, потер ладони. На правой руке проступала ссадина. Ничего. Оказывается, я на что-то еще способен.

И дальше - через кусты я вышел на дорожку - солидный, респектабельный молодой человек - уже не совсем молодой, послушно откликающийся на "дяденьку".

Больные в серых халатах и одноцветных пижамах неторопливо прогуливались по саду. Человек пять ребят играло в волейбол. Нянечки, заняв "узловые пункты", там, где дорожка поворачивала и все просматривалось, мирно беседовали между собой. Кажется, мое появление прошло незаметным.

Она сидела на скамейке с двумя своими новыми подругами. Я окликнул, она обернулась и, конечно, очень обрадовалась. Подруги как-то сразу исчезли, а я смотрел на ее улыбающееся, некрасивое, а может быть, и красивое - я уже давно не знал, какое оно, - лицо моей жены, лицо всегда милое для меня, лицо моей девочки.

- Как ты попал сюда? Через забор? Вот и зря. Сегодня как раз хорошая сестра. Она бы пропустила тебя через первое отделение. Почему ты не поздоровался с Олей и Наташей? Да? Я не слышала. Ну ладно. Как дома? Как Алена?

Я беру ее под руку, и мы идем по аллее, и я говорю с ней так, как разговаривают с маленьким ребенком - растягивая слова, добродушно покровительственная интонация, знак вопроса в конце каждого предложения.

Ну? Ты совсем прекрасно выглядишь, ты, наверное, поправилась? Играешь в пинг-понг? Так у вас тут просто санаторий? Такой глупый - и играет в пинг-понг, разве такое бывает? Ну пойдем сыграем?

И мы играем две партии, а потом делаем круги по аллеям, не торопясь, в общем потоке, и нас обгоняет только сухонький старикашка, он вежливо просит чуть посторониться, он деловито семенит, размахивает в такт руками - почти спортивная ходьба, - он делает два круга, пока мы проходим один. И я, растягивая слова, с той же покровительственно-добродушной интонацией рассказываю, что Алена здорова, что с деньгами порядок, что дома все прекрасно, а на работе - еще лучше. Все, что просила, принес. Что принести в следующий раз?

Бьют в подвешенный кусок рельса. Гонг. Раунд закончен. А может, наоборот, только надо выходить на ринг? А может, это как в театре, конец очередной картины?

Нянечки на узловых пунктах оживились. Они словно подметают дорожки и люди в халатах скапливаются в одном месте, там, где висит рельс.

Мы в конце аллеи. Самые последние.

- Принеси мне иголку. Ладно? Порвалась кофточка. Только передай незаметно. У нас все острые предметы забирают. Обыскивают. Шарят под матрацами. Только скажи им, чтоб мне не делали уколы. Ладно? Я не хочу. Поговори с ними. Не надо уколов. Возьми меня отсюда.

Я смотрю ей в глаза, и в них сейчас страх, и они даже другого цвета, темные, темные без дна, и мне на мгновение кажется, что это не глаза человека - два черных отверстия куда-то в бездну, в подземелье, где хаос, мрак, - это всего мгновение, но меня пронизывает дикая боль, мне хочется кричать, выть, царапать землю - всего одно мгновение, - я отворачиваюсь, чтоб, не дай бог, она что-либо не почувствовала, и, растягивая слова, покровительственно-добродушно завожу обычную бодягу: дескать, нельзя, врачам виднее, новый курс лечения и т. д., но она меня прерывает:

- Да нет, просто так. Я сама знаю, что нельзя.

Мы подходим к рельсу, где санитарки разбивают больных на четыре группы, и тут я понимаю, к чему я все время прислушивался - пение, поет пожилая женщина, поет тихим голосом, бессвязно, какую-то неизвестную мне песню.

- Не обращай внимания. Это из первого отделения. Она всегда поет.

Отпирают дверь, мы входим в тесный маленький вестибюль, больных считают, дверь запирают, открывают другую, мы на лестнице, а за нами щелкает ключ. Я довожу ее до второго этажа. Лестничный пролет затянут сеткой. Отпирают дверь отделения, уводят больных, щелкает замок. Я спускаюсь, жду, когда мне откроют другую дверь в коридор клиники. По коридору, где всегда электрический свет, в большой мрачный вестибюль, где деревянные кресла, провожаемый подозрительным взглядом санитарки, которая в положенные часы принимает передачи, - по каменным ступенькам вниз, хлопает одна дверь, вторая - я на улице, издалека доносится скрежет и звон трамвая. "Еще светло", - почему-то думаю я, хотя пять минут назад гулял по саду, но то, что было там, мне представляется иным миром.

Я стою спиной к двухэтажному зданию из красного кирпича, на котором нет вывески.

Но ведь она ни в чем, ни в чем не виновата!

Она просто обыкновенная женщина.

Но в России испокон веков к женщинам предъявлялись какие-то дикие, несуразные требования. Они работали в поле наравне с мужиком, но потом мужик бежал в кабак, а женщина занималась детьми и домашним хозяйством. Быть хорошей женой и матерью - этого, видите ли, мало. Они еще должны были коня на скаку останавливать и входить в горящие избы.

Еще в детстве я замечал, что большинство женщин ходит в сапогах и валенках. Они вкалывали на стройках, ремонтировали железные дороги и мостили улицы. Войну выиграли женщины, ибо на них держался весь тыл. Тяжелое время, вынуждены? Да. Но почему, почему мужчины воевали так бездарно, что допустили немцев до Волги?

***

Нашим женщинам с малолетства вдалбливали:

ты должна быть хорошей общественницей, передовиком производства;

идти в доярки, свинарки, на целину и на стройки Сибири;

воспитывать детей в духе преданности партии и правительству;

вести дом, повышать свой культурный уровень;

делить с мужем все трудности и невзгоды;

куда-то звать и еще немного шить.

А то, что ты плохо одета, - ничего, главное, чтоб человек был хороший, думать о тряпках- мещанство, тлетворное влияние проклятого Запада.

А то, что муж пьяница и не всегда ночует дома, - сама виновата, не могла сохранить семью.

А то, что ты не знаешь, как жить с мужем - но ведь у нас странная мораль: проблемы, волнующие мужчин и женщин, проблемы их взаимоотношений, то, о чем люди думают половину своей жизни, - все это считается аморальным, об этом принято умалчивать. Вроде бы ничего между мужчинами и женщинами не происходит, а детей приносят аисты. Нет никаких проблем, и все.

Решив, что женщина должна быть полноправным членом общества, мы навалили на нее кучу обязанностей: она и сеет, и пашет, стоит у станка и управляет производством, заседает в исполкоме и грызет гранит науки. Требования к женщине такие же, как и к мужчине, и даже больше.

Но мы забыли, забыли слова нашего Главного идеолога. Что он любил в женщине? Слабость! Что он ценил в женщине? Слабость!

Вот в слабости мы ей начисто отказываем!

Женщина входит в метро, усталая после работы, успев по дороге еще забежать в магазины. В сумке полный набор: все для дома, все для семьи. А ведь женщина не тяжелоатлет. Кто-нибудь ей место уступает? Фигу! Но вот повезло, выскочил пассажир, можно сесть, отдохнуть. Не тут-то было. Иронический, лихого вида мужчина пристально, откровенно рассматривает ее ноги. Господи, что случилось? Опять пополз чулок? Задрался край юбки? У всех желтые туфли, как у меня?

Даже одежду такую придумали, что в ней женщина чувствует себя неуверенно.

***

Шофер Кузьмич, подпольный философ, вечерами пускался в рассуждения... "Женщина, - говорил он, - одевается для удобства мужиков. Она как товар в магазине - должна быть чистой и блестящей. Несамостоятельная у ней одежда. Плохо одета - ей завидно, она не хочет выглядеть хуже других. Принарядилась - опять нехорошо: вдруг платье скрывает те места, которые надо подчеркнуть?"

Когда-то давным-давно у меня была знакомая, которая страсть как любила принимать красивые позы. Сидит она, разговаривает - так нет, не просто сидит, а позирует. И когда я приходил к ней на свиданку, она стояла как-то по-особенному, правда, красиво это выглядело, ничего не скажешь. И жесты у нее были эффектные, она словно застывала. И все, любое движение, было мне знакомо, каждый день, когда я видел ее, застывшую, все это мне что-то напоминало. Потом я понял: все жесты, все позы она копировала с манекенов, выставленных на витринах магазинов женской одежды.

Что ж, все это объяснимо.

***

Истину говорю я вам, одну истину. Человеку очень мало надо. Он может жить в коммунальной квартире. Может и без квартиры. Он может работать как вол и за маленькую зарплату. Может и без зарплаты. Жить на хлебе и на воде. И совсем без хлеба. Только обязательно ему надо все объяснить. Если ему объяснить толково, ссылаясь на классику, он все примет.

Хороший из меня проповедник. Себе, во всяком случае, я все объясняю.

***

Вопрос: что такое средний род?

Это из грамматики. Мы привыкли, что все одушевленное в мире - мужского и женского рода. Что такое средний род? Бесполое? Есть ли в каком-нибудь еще языке, кроме русского, понятие "среднего рода"? А может, это гениальная догадка наблюдательного мыслителя, который однажды, случайно попав в метро, увидел навьюченную сумками работницу - она же служащая, она же общественница, она же домохозяйка - неопределенного возраста, со спущенными чулками, которой было решительно наплевать на пристальные взгляды особ мужского пола - так вот, этот находчивый мыслитель и подумал, что может диссертацию защитить, прямо перед ним его кандидатская восседает, а ведь все просто, ввести в науку новый термин - средний род, ведь существо, навьюченное сумками, оно же не иначе как среднего рода.

***

Но жена моя, глупая больная девочка, она ни в чем не виновата.

Как ловко ты устроился! Как хорошо ты все объяснил!

Виноваты все. Всему виной традиции, тяжелое послевоенное время, укоренившееся отношение к женщине, чрезмерные требования и даже политика.

Только ты, ты сам, ни при чем. Здорово?

Она окончила школу и поступила в институт, ибо папа ее был умным человеком и говорил, что женщина должна иметь высшее образование, и лучше техническое: инженеры всегда будут нужны. И она училась четыре года в одном институте, потом бросила и пошла работать, потому что ей не нравилась специальность. Ей хотелось преподавать историю в школе, - но ведь папа сказал, но уже четыре курса технического вуза! Потом она поступила в другой институт, где ей зачли два с половиной года обучения. Потом она перевелась в третий, заочный. Через десять лет она получила диплом инженера.

Зачем? Кому нужны полиграфисты, когда нет новых типографий, а есть новые выпуски специалистов?

Итак, работа не по профессии. Кто виноват? Папа? А ты, ты женился на ней, когда она была на втором курсе. Ты, конечно, ни при чем?

Далее. Все ее подруги довольны работой. Все ее подруги вышли замуж. Мужья помаленьку продвигаются. Защищают диссертации, строят квартиры, покупают телевизоры и магнитофоны, воспитывают детей. Мужья постепенно становятся солидными, начальниками, специалистами. Все как у людей.

А чем может похвастаться Наташка? Сначала ее муж физик. Приличная работа, платят лучше, чем ожидалось, да и вообще к ее мужу отношение прекрасное. Идет на выдвижение, на повышение, диссертация, считай, в кармане. Он уверен, дескать, вот-вот сделает важное открытие, но тут выясняется, что он ошибается или, как ему кажется, он один прав, а все кругом ошибаются. Методы доказательства своей правоты существуют разные, но выбирается весьма оригинальный: муж бросает науку и играет в ресторане на аккордеоне. Потом он уезжает на Дальний Восток и вербуется на сейнер. Потом кто-то зовет его в Певек, где он вдоволь хлебает романтику Севера и попутно получает новую специальность синоптика. Наконец, блудный муж возвращается в Москву. Пора остепениться? Не тут-то было. Оказывается, семья мешает творческим поискам. Опять ему мерещится жар-птица, которую он знает, где ловить. В погоне за жар-птицей Мартынов (то есть ее муж) отправляется в Якутск, потом в Тикси. Некоторая неувязочка. Только через два года он понимает, что жар-птицу голыми руками не возьмешь. Снова Москва. Рядовой сотрудник в Гидрометеоцентре. Иллюзии остались. Но со стороны виднее. А со стороны получается, что прошло пятнадцать лет, а Мартынов был никто и остается никем.

Странная семейная жизнь. Вроде бы Наташка замужем, но только муж неизвестно где. Женщинам на Севере не место. "Что мужчине нужна подруга это тебе не понять". Муж посылает половину зарплаты и считает, что на этом его обязанности кончаются.

Кстати, всюду ли он был в гордом мужском одиночестве? А Ира, которая прилетела в Тикси и жила там как законная жена Мартынова? Это, конечно, никому не известно, да? И потом он с ней не встречался?

Спрашивается, есть от чего попасть в клинику?

Однако к делу, братцы мои, к делу. Не для того я стал бумагу портить, чтобы свою жизнь описать - никому она не интересна, моя жизнь, кроме меня самого, - я хочу историю рассказать, последнюю, что произошла со мной. Думал вроде просто - садись и пиши. Так нет, все время отвлекаюсь: воспоминания, рассуждения, мысли всякие и прочая бодяга. Это только в юности кажется, что жизнь пойдет по прямой. А на самом деле бросает тебя из стороны в сторону, куда-то заносит. Вы сами целеустремленно жили или тоже, так сказать, отвлекались? Ладно, я пишу как умею. Кому не нравится - пусть не читает.

Вспомнил! Во многих книгах авторы тоже так заявляли: дескать, кому не нравится - пусть не читает. А сами надеялись - все равно прочтут. Надейся, надейся.

Так вот, как ни крути, а для каждого из нас главное - это производство. У меня производство особое. Я вроде зам Господа Бога по погоде. Четыре месяца я фурыкаю, листаю справочники, смотрю карты, на меня машины работают, считают (умные машины - уравнения вихря скорости как семечки щелкают, нелинейные модели долгосрочного прогноза мне выдают). И еще фотографии со спутников, и еще данные со всех метеостанций Союза, и еще все то, что синоптики в краевых и республиканских управлениях про это думают - все мне надо. А потом, потом я решаю: вот такая погода будет в таком-то месяце там-то и там-то. Ну не один я решаю. Целая шарага. И не я самый главный. Но и не последний. И хоть потом прогноз обсуждается на всех инстанциях, утрясается, утверждается, но выходит он за двумя подписями тех людей, которые непосредственно отвечают, с кого потом стружку снимать будут, если что не так. И моя подпись - вторая.

***

На ноябрь составляли мы долгосрочный прогноз.

"Угадай-ка, угадай-ка" - интересная игра, собирайтеся, ребята, слушать радио пора. Разложили мы тетрадки, краски разные берем, мы ответы на загадки нарисуем и пришлем".

Этой песней в моем детстве начиналась одна из передач. Теперь и мне приходится рисовать "ответы на загадки".

Долгосрочный прогноз вроде бы дело невозможное. Тем более что ноябрьский мы должны сдать... в конце августа.

Американцам лучше. Они прогноз дают в последних числах предыдущего месяца. Да 5-го числа новый прогноз на месяц, перекрывающий старый. Но у нас в стране плановое хозяйство. Нашим организациям он нужен заблаговременно. На уровне зампреда Совета Министров его изучают. И смотрят, что где сеять, где раньше уборку делать, куда топливо подкинуть, где возможна аварийная ситуация, и какие сроки навигации, и на каких реках, и прочее и прочее.

Хошь плачь, а прогноз давай.

И если мы во второй пятидневке обещаем ясную погоду, а будут сплошные дожди - ничего страшного. Еще один повод для упражнений острословов над бедными метеорологами. Мы клянемся, что в Крым придет жара, а месяц выдался прохладным - тоже сойдет. Изматерят нас в бога и в душу доверчивые курортники - и успокоятся. На то он и долгосрочный прогноз. Если он на пятьдесят процентов оправдался, у нас праздник. А бывает, что оправдывается только на десять процентов. А бывает, что и на два. Случается, что мы ставим минус. Пролетел прогноз, пролетел, голубчик, как миленький, ничего не сошлось. Как лично я ко всему этому делу отношусь - разговор отдельный. Суть в следующем. Прогноз может сойтись и на восемьдесят процентов (чего, правда, по-моему, еще не бывало), но допустим не угадали мы только по Поволжью. Сказали, дескать, можно сеять, а вдарили заморозки, да такие, что погибли посевы. Вот тогда нам каюк. Или начнется сильный паводок, реки выйдут из берегов, наводнение - а мы прошляпили. Вот это беда. Но пока (трижды плюнем через левое плечо) Бог нас милует, пока такие вещи мы угадываем. Как сказал Старик: "Нам везет" - а Старик мудрый, все понимает.

Подсчеты ведутся - много людей на точных машинах подсчитывают, - и получается, что наш прогноз себя экономически оправдывает. Хоть врем мы много, но главное - угадываем. А это большая прибыль государству.

"Угадай-ка, угадай-ка" - интересная игра.

Как мы в нее играем, вам все равно не объяснить. На то она и наука, хитрая. Во всяком случае, палец на ветру не держим и на закат с грустью не глядим. Температура воды в океанах, состояние тропосферы, сезонные и широтные воздушные потоки - три кита, на которых мы стоим. Достаточно ли этого, опять же другой разговор.

И сидит бедняга прогнозист четыре месяца, и чего он только не анализирует, и всего он боится, и рвет с отчаяния волос за волосом на своей многострадальной голове, и никто не знает, где кончается наука и начинается интуиция. Вот таким путем.

Четыре месяца он готовит прогноз, месяц защищает, месяц шишки получает. И потом опять по новой. Итого, в году у каждого прогнозиста два ответственных месяца. А больше нельзя. Ни один человек не выдержит большей нагрузки. Это наше начальство понимает. Иначе придется институту регулярно заказывать участки на Ваганькове да открыть счет в магазине похоронных принадлежностей.

А ведь можно найти прекрасную, спокойную, милую сердцу работу. Господи, сколько есть возможностей сачковать, особенно в науке! Мало ли я заслуженных деятелей перевидал на своем веку! Правда, наша контора особая, у нас в основном все труженики. Но ведь и тут устраиваются. Допустим, есть такая гипотеза, согласно которой в определенных слоях атмосферы перед образованием циклонов наблюдается повышенное содержание некоего газа (не будем давать название, иначе поймут, на кого намекаю, а там люди сидят серьезные - глаза мне выцарапают, это точно). Случайно появляется газ или нет, связан ли он с циклонами, а значит, можно ли по этому признаку прогнозировать - вопрос требует выяснения. А для выяснения нужна статистика. Да не дней, не недель, а лет так десяти. И вот сидит деятель, трудится в поте лица, карты составляет, справочники издает - и ни за что не отвечает. Лет через десять он подведет итог. Есть взаимосвязь - хорошо, готова диссертация. Нет взаимосвязи - опять же хорошо, проделана большая научная работа, это тоже тема для диссертации.

Да я не завидую. Вот, к примеру, после того как облысеешь и заработаешь нервный тик, пишешь:

"По таким-то областям:

Средняя месячная температура воздуха ожидается 0 - 1° (ниже нормы на 1°).

Месячное количество осадков составит 25 - 30 мм (норма, на востоке территории местами ниже нормы).

Малооблачно, преимущественно без осадков будет в четвертой пятидневке. В остальное время ожидается переменная облачность, местами осадки (во второй половине месяца преимущественно в виде снега, местами метели). Ветер во второй пятидневке южный, в остальное время преимущественно западный, 5 10 м/сек, временами до 15 м/сек.

Наиболее низкая температура (ночью -12, -16°, днем -5, -10°) ожидается в 18 - 20-х числах и в отдельные дни шестой пятидневки; наиболее высокая (ночью 0, +5, днем 7 - 12°) - во второй пятидневке. В остальное время температура будет ночью -3, -8°, днем -2, +3°".

Написал - и абсолютно уверен, что именно так оно и будет. И вот огромная область, миллионы людей, у них свои проблемы, свои заботы, свое начальство (важное начальство, если встретит тебя - глазом не поведет), а ты - незаметный, недоделанный научный сотрудник, - сейчас как бы главный над ними, чародей, маг. И, слушая тебя, они будут надевать плащи или шубы, выезжать за город или сидеть у телевизора, включать отопление или ставить на прикол пароходы. А ты пьешь молоко, которое тебе за вредность полагается, и чувствуешь себя не иначе как зам Господа Бога - шутка ли, установил погоду на месяц.

И действительно, потом, когда в актовом зале обсуждаются итоги прогноза и если он в основном оправдался - чествуют работяг и премию дают, - помню был сильнейший паводок на Амударье, топило, дамбы прорывало, да только три месяца уже готовились к нему, меры принимали, ибо наши ребята угадали его, за три месяца угадали, и он, браток, не подвел, погулял, - так вот, я про то говорю, что сидели наши ребятишки и золотые нимбы сияли над их головами. Не верите? А я сам видел.

Но все это лирика.

А мы составляли прогноз на ноябрь.

И вот Кероспян, могучий армянин, который на прогнозах не только собаку - троллейбус съел (как тот австралиец, что на пари свою машину изжевал), который заморозки печенкой чувствует (печень у него поэтому и больная воду он пьет минеральную и таблетки глотает), подпись которого будет стоять первой, - словом, вызывает меня Кероспян и говорит таковы слова:

- Ладно, Мартыныч, хватит раком-отшельником сидеть, давай выкладывай начистоту, что у тебя там наболело и накипело.

Сели мы с ним итоги подводить. Ведь до этого только намеками отделывались да разговорами типа: "Хорошо бы, хорошо бы нам моржа поймать большого".

Сидим день, сидим два. Гладко все получается. Сплошное удовольствие иметь дело с умным человеком. И по Восточной Сибири мы с ним большущий антициклон поймали. Необычные там, граждане, морозы для этого времени будут. Жуткое дело.

И так, постепенно, доползли мы до европейской части, хотя с нее принято начинать, но у меня свой резон.

Выслушал я его. Красиво говорит. А потом свои соображения выложил.

Что будет, братцы, что будет!

Однако ничего. Сбегал он куда-то, воду свою минеральную принес, таблетку запил.

- Интересно, - говорит, - как в кино. Ты, Мартыныч, человек проницательный.

- Что верно, то верно, - отвечаю, и глаза скромно опускаю. Дескать, смущен. А ведь взглянуть на него боюсь, на смех подымет.

Но нет. Варткесу явно не до смеха.

- Значит, первая декада ноября морозы.

- Точно, - отвечаю.

- Что ж, это редко, но бывает. Тут я с тобой согласен. Тут ты голова, хоть и не Бриан.

(Знал в молодости Кероспян наизусть "Золотого теленка". Мода была такая.)

- А вторая декада - оттепель? Да?

- Я не виноват, - говорю, - а будет средний нуль в центральных областях.

- А последняя декада - повышение температуры. До семи градусов, я так понял?

Я лишь вздохнул.

- Это в конце ноября - семь градусов! Может, и северные реки вскроются?

И спрашивает он таким тоном, будто с идиотом разговаривает. Соглашусь с ним, значит, признаю: верно, братцы, законченный я кретин.

- Вскроются, Варткес. А будет ли паводок - сие надо рассчитать.

Тут я думал, он меня спросит, где ты, мальчик, учился. Ведь все знают, что не синоптик я, не кончал я ни Ленинградский, ни Одесский институт. Однако такого вопроса Варткес не задал. Видно, решил, что лежачего не бьют.

- Аналоги у тебя есть?

Это, значит, было ли нечто подобное в древние времена, хотя бы при царе Горохе.

- Есть, - говорю, - похоже было в двадцать шестом году и немного в сороковом.

Варткес вылил в стакан что там в бутылке оставалось, выпил, не залпом, а осторожно, маленькими глотками. Что-то он в это время обдумывал. Поставил стакан.

- Хорошо, Мартыныч, давай все с начала. На колу мочало - начинай сначала.

"Что мужчине нужна подруга - это тебе не понять".

Опять Киплинга вспомнил. К слову пришлось. Да неинтересно вам знать, как и почему такое с погодой происходит. Мои выкладки объяснят разве что узкому специалисту, да и то не всякому. Ибо доказать в нашем деле можно только очевидные вещи. И то через два с половиной месяца эта очевидность боком выходит. Кухню погоды варит капризная старуха. В маразм впадает, любого фортеля от нее ждешь. И как все бабушки, всегда, сволочь, говорит надвое.

А выкладки, между прочим, все сначала посмотреть, - работа часа на четыре. Уборщица два раза в комнату заглядывала и бормотала что-то для нас нелестное. Ее можно понять. Уборщице лишние хлопоты. А она тоже ни в чем не виновата.

Никто ни в чем не виноват.

Виноваты мы сами. А разве не так? Откуда ты тепло взял, Мартынов, в конце ноября?

- Так вот, старче, - сказал Кероспян, когда было уже десять вечера и, естественно, я не только в больницу к Наташке не успел (решила небось, что к бабам пошел), но и дочь моя спать голодной легла (лентяйка она, никогда себе ничего не разогреет, или телевизор еще смотрит и некому ее за уши оттянуть). - Так вот, старче, - сказал Кероспян, - ничего ты мне не доказал. Откуда тепло в конце ноября?

- А что в нашем деле можно доказать? У нас бы тогда стопроцентный прогноз был.

- Ты мне хвост не крути, - сказал Кероспян и достал таблетку, но не было воды запить.

- Циклоны, пойдут циклоны со Средиземного моря. Все ясно.

- Ясно! - Он чуть не заревел. - Почему же они раньше не пойдут?

- Раньше будут ветры с Атлантики и с Севера.

- А Средиземное море останется теплым, да? Оно у тебя странное, море, ручное, да? Спрячет тепло, переждет холода, а потом пустит циклоны, да не на Францию и Испанию, как обычно.

- Туда придет холод с Атлантики.

- Вот-вот, сговорился с морем, такое оно хитрое и послушное, что обойдет теплом капиталистические страны и нам подарочек пришлет на Украину.

- Шутить изволите, Варткес.

- Это ты шутишь. Повеселиться захотел. Ничего ты мне не смог доказать.

- Но у меня интуиция...

И тут Кероспян замолк, с минуту грустно на меня смотрел, а потом тихо так, интеллигентно говорит:

- Катись ты в задницу со своей интуицией.

Я лег, кувыркался некоторое время, потом понял: бесполезно, все равно не засну. Накинул пиджак, пошел на кухню, включил свет. Принес бумаги, и чертил каких-то чертей, и сам с собой тихо разговаривал. Это была даже не работа, а допрос с пристрастием. Прав Варткес, абсолютно непонятно, почему я даю тепло на конец ноября. Циклон Циклонович Циклонов. Откуда? От верблюда. Ах, циклончики, мои циклончики, вы надели да панталончики. Циклончик миленький, такой хорошенький, пошел по улице гулять, его поймали, арестовали, велели паспорт показать.

А паспорта нет.

"Нету, нету", как говорила официантка-эстонка. И все.

Может, я это просто придумал? Усталость, нервное напряжение, галлюцинации. Бывает.

Интуиция? Варткес указал точный адрес, куда мне с ней идти.

И все-таки должен человек хоть раз в жизни себе поверить. Стоять на своем, и точка.

"Да будет свет", - сказал Господь Бог.

"Да будет тепло в конце ноября", - сказал его заместитель Мартынов.

И потом я стал думать вообще про жизнь: вот, дескать, Алена, дочь моя, не такая уж дура, разогрела себе котлеты (диетические - 13 коп. в кулинарии, вчера покупал) и все-таки проявила силу воли, отказалась смотреть передачу "Химию - на поля", сама легла. Так мы и живем. Без Наташи. А ребенку нужна мать. "Мать моя в больнице". Второй месяц. А вдруг она не выйдет? Случается и такое.

Нет.

Только не про это.

Циклончики, мои циклончики. Циклон Циклонович Циклонов верхом скакал на кобыле.

Я поставил чайник на плиту и принес из комнаты фотографию Алены.

Забыл, как дочь выглядит.

Как и все дети, фотографируясь, она смотрела прямо в объектив. Теперь, с фотографии, она строго глядит на меня. Глупая девочка с серьезной рожицей. Сейчас, конечно, я ей нужен. Хожу в магазины, готовлю жратву, слежу за уроками. Пока. А лет через шесть-восемь ей будет не до меня. Новое поколение. Свои проблемы. Подруги, девочки, а потом и мальчики. Придется мне дежурить вечерами с палкой в подъезде. Ждать, когда Алена заявится. Я буду тогда "предком", а "предки" вечно мешают. Потом она влюбится в какого-нибудь охламона. Господи, прошу тебя как сослуживца, ну хоть по блату, не дай, Господи, ей Иркину судьбу!

Я выключил чайник. Очень хотелось пить.

НОВЕЛЛА О МОЛОДОМ ЖУЛЬМАНЕ

(а попросту - о жулике)

Как в песне поется, так, наверно, и было:

Течет, течет реченька да по песочечку,

Золотишко моет

Молодой жульман, эх, да удалой жульман

Начальничка молит:

- Ты начальничек, всем начальничкам

начальничек...

и я представляю его, много у меня было начальников, но этот особый выдался - всем начальничкам начальничек, крутой, жестокий, насквозь видит, как-нибудь и о нем расскажу.

Отпусти, эх, отпусти на волю,

Знать, соскучилась, а может, скурвилась

На свободе дроля...

и ведь на коленях жульман стоял. Гордый, а стоял. Скрутило. Вот так в грязь бросился на колени, а кругом люди, а он стоит и молит. Что касается начальника, то тот усмехнулся, посуровел, глянул проницательным оком:

- Отпустил бы тебя на волю я,

Да воровать, ох, воровать ты будешь.

А ты напейся воды, воды холодненькой

Про любовь забудешь.

Вот так и отрубил. Это же ни одному поэту в мире не придумать! Так только начальник может сказать: "Напейся воды холодной - про любовь забудешь".

И хотя поет ее сейчас на магнитофонах модный певец, и хорошо поет, но я уверен, что песня народная, подслушанная.

Я впервые ее узнал от двух мужиков, с шеями в три обхвата, и плечища у них были такие, что, когда ребята вставали, я вздрагивал и к стенке прижимался: заденут ненароком, потом никакой конструктор не соберет. И везли они полные сетки бутылок пива, и пели они, конечно, перевирая мотив (потом-то я услыхал правильный), и у них выходило "не про любовь забудешь", а "забудешь про любовь". И, клянусь, никто, даже самая близорукая учительница не смогла бы в них найти хоть намека на интеллигентность, так что магнитофонов они не слушали и песни по радио не разучивали - это точно. Значит, выучили они этот текстик где-то у себя, на золотых приисках.

Давно это было. Я летел тогда на грузовом самолете из Магадана в Певек.

Понимаете, необычная у нас система. Ну с Кероспяном я могу поспорить. Пошлет он меня подальше, но все-таки доложит: дескать, есть такое особое мнение клинического идиота. А со Стариком, профессором, начальником лаборатории, мне уже спорить нельзя.

Но ведь дальше прогноз смотрят наши светила. Для них я вообще нуль, они не только со мной говорить не захотят, они часто друг с другом не разговаривают. А потом прогноз утверждают в главке. Туда меня на порог не пускают. И, наконец, прогноз ложится на стол зампреда Совета Министров. Он, конечно, о моем существовании не догадывается.

Значит, по идее, сидеть мне тихо и не чирикать? Все равно не услышат?

Так нет. Если я продолжаю настаивать на своем особом мнении, никуда от меня не денешься. А вдруг? Вдруг хоть на одну десятую процента я прав? Редкое стабильное потепление может привести к опасным явлениям. К примеру, посеют озимые как обычно, а в конце ноября они дадут бурные всходы растения, что с них взять, не понимают, что тепло ненадолго. Затем ударят морозы. Это, кстати, часто бывает. А снежного покрова не будет. Не успеет снег выпасть, и все. Что тогда? Погибнут посевы, погибнет урожай на половине Европейской части Союза. Кто же свою голову решится подставить под такое дело?

И начали меня таскать по инстанциям.

Но сначала я со Стариком говорил (в лаборатории его иначе не называют). И тут, чтоб долго не тянуть, скажу сразу: не убедил я Старика. Ни черта толком не доказал - однако Старик мне поверил. Взял и поверил.

- Мартыныч, - сказал Старик, такого тепла, как ты даешь, нам никто не утвердит. Да и быть этого не может. Но мы все же предупредим. Так и запишем: ожидается плюсовая температура. Согласятся ли с нами, этого никто не ведает. Но я на твоей стороне.

Думаете, страховался Старик на всякий случай? Ничего подобного. Не такой он, Старик, чтобы подушечки подкладывать там, где можно поскользнуться.

Ведь это он меня в лабораторию взял. Я же сначала в другой отдел поступил.

Легенды по институту ходят о моем первом разговоре со Стариком.

Представьте: сидит Старик, ученый, труды его за границей печатаются, правительство его орденом наградило, сидит и срочную работу выполняет - из Генштаба ему звонили, просили указать количество осадков в сентябре по Белоруссии за последние десять лет. Понимаете? Генштаб его просит: дескать, сделайте милость, дайте такую справочку. А тут заявляется Неизвестнокто, по фамилии Никогданигдетакогонеслышал, можно сказать, прямо с улицы (разве что в буфете раз виделись, очередь он за мной занимал), - заявляется и говорит примерно следующее:

- Уважаемый т.д. и т.п., хочу я вам свои соображения высказать о долгосрочном прогнозе вообще и о вашей лаборатории в частности.

Ну вот вы, окажись вы сами на месте Старика - срочной работы по горло, с Генштабом запросто беседовали, трубка еще не остыла, - скажите, только честно, куда бы вы меня послали?

А Старик извинился: дескать, через полчасика приходите, буду к вашим услугам.

Был грех, подумал я, что увиливает. Интеллигентно меня по боку. Через сорок пять минут рабочий день кончается.

А я, братцы, давно к этому разговору готовился. Несколько лет я его репетировал. Все надеялся, встречу главного по погоде и выскажу ему в бога и в душу.

Маленькая анкетная справочка (можно к личному делу подшить): признаюсь, замечал я за собой такую склонность - высказывать начальству все, что я про него имею. Не раз мы это проходили. И как правило, совпадала сия откровенность с моим уходом с работы. Или начальству я сразу становился несимпатичен, или - продаю, братцы, сам себя продаю с головой, - или я решал, что, мол, пора, засиделся. Как же отказать себе в удовольствии громко хлопнуть дверью? Героем становился в глазах сослуживцев. Со слезами провожали. Правда, плакали лишь со мной наедине. Без свидетелей. Невидимые миру слезы. Но не высказаться, братцы, я не мог. Просто зуд какой-то, болезнь. Себе дороже выходило. А так вроде публичной исповеди, очистился.

И в тот вечер, когда Старик Генштаб успокаивал, я бродил по коридорам и повторял: "Ты должен, должен". Чувствовал я, понравится мне работа и потом не решусь. Привыкну. Пригреюсь к месту. Сколько можно выступать в роли кузнечика, прыг-прыг, прыг-скок? А не выложу я в откровенную - всю жизнь себя пилить буду, за человека не посчитаю. Сейчас в самый раз, пока не прикипел к стулу.

Лишь сожалел, что старикан симпатичный попался, чем-то он мне понравился. Наверно, тем, что говорил тихо.

Прихожу я, а он меня ждет. Я ему траля-ляля, это пока из комнаты все не выкатились, а потом пошел. Точно не помню, но, наверно, говорил так:

- Это же все обман! Сплошное жульничество! Служба погоды держится на глупости людей, на их доверии к печатному слову и в то же время на их привычке не верить, вернее, не совсем доверять услышанному и прочитанному. Не будь этого, давно бы нас погнали в три шеи и заколотили нашу лавочку. Когда-нибудь кто-то догадается, осенит его, сердечного, простая идея: взять наш месячный долгосрочный прогноз и изо дня в день проверять его. Обхохочется. Животик надорвет. Выяснится, что мы не в состоянии предсказать ничего похожего, чтоб хотя бы близко лежало. И если случайно, крайне редко, наш прогноз оправдывается, так на то теория вероятности: не можем мы совсем не попадать. Совсем не попадать - тоже высокое искусство. К счастью нашему, нет такого идиота. Всем некогда. Все выбрасывают вчерашние газеты, начисто забывая, что в них написано. Вот прогноз на сентябрь... "Начало месяца холодное". Вранье! Тропическая, тридцатиградусная жара была, редкостная. "Потом ненадолго придет волна тепла", опять мимо! Потом пришло похолодание. "Потом снова нудная холодная погода и где-то в конце - теплее". Кстати, это прогнозом называется: "Где-то в конце - теплее?" По рукам надо бить за такие слова! И вспомните, нудных дождей не было. Пришла золотая осень, в которой вы категорически отказывали бедным москвичам. Поймите меня правильно. Я не хочу лично вас обидеть. У вас работа во много раз сложнее, чем у краткосрочников. Мы ничуть не лучше. Прогноз на завтра не можем дать! Чтобы сказать: "Ожидается переменная облачность, местами кратковременные дожди", никакого образования не требуется. Девяносто процентов гарантии, что попадешь. И ругать никто не станет. Люди подумают: "У нас нет дождя, значит, он где-то на местах". А если ливень на целый день, то человек соображает: "Видимо, у нас такое место, ведь предупреждали "местами", а у других, наверно, сухо, сам прогноз читал".

Так я поливал час.

И знаете, что мне Старик ответил? (Опять же тихим голосом, по-другому, я убедился, он и не разговаривает.)

- Америку вы не открыли, молодой человек. Спросите у любого - каждый с радостью подтвердит, что синоптики ошибаются. Но тем не менее все поголовно жадно слушают прогноз на завтра. Знают, что мы можем наврать, но хотят верить. Многие покупают газеты и радио включают специально из-за метеосводки. Такова человеческая натура. Он хочет верить. Попробуйте нас закрыть. Страшно подумать, что будет. Мы нужны.

Вот так мне Старик ответил. Не по существу, не вокруг да около, а вразрез, наповал.

И захотел я извиниться перед Стариком, а он меня стал расспрашивать, кто я да что.

Выложил я коротко про себя. Как физиком закидоны устраивал. Как по морю шлепал. Как в ресторане лабухом зимовал. Как синоптиком на Севере был (не приехал человек, и тут я подвернулся, образование подходящее, можно поднатаскать. И вообще, кратковременный локальный прогноз на Севере легче, чем в средних широтах. А мне интересно - словно шахматная партия). Как я в лаборатории ионосферы на Тикси сидел, кухню погоды через космические лучи хотел понять, революцию в метеорологии совершить. (Когда не знаем предмета, мы все революционеры, все завоеватели. Пришел, увидел, победил. Пока сам, уже в институте, не влез в это дело по уши, я был уверен, что ни черта мы не разбираемся в кухне погоды, не нашли еще главного повара. Теперь и я стою на "трех китах". И даже временами верю в свой прогноз.)

Слушал меня Старик, а потом предложил:

- Переходите ко мне в отдел. Оформлением я сам займусь. И кстати, я тоже кончал физмат.

И не то меня удивило, что Старик в дирекцию не стукнул, дабы меня к институту близко не подпускали и вахтеры двери запирали при моем появлении, - нет, другое: как он догадался, что я давно к нему в отдел пробираюсь, ощупью, сам себе не признаваясь, - всю мою сознательную жизнь, можно сказать, я брожу около него.

С тех пор прошло два года, а недавно слух пополз, верный слух, дескать, на каком-то совещании или конференции, когда директор назвал Старика лучшим прогнозистом, Старик потом в кулуарах во всеуслышание заявил: "Прогнозист номер один у нас Мартынов". А когда начали смеяться, он добавил: "Еще, может, и нет, но будет".

Шутил, конечно. Большой он шутник. Наверно, он и сам в это не верит. Каждый из нас только самого себя считает первым. Но ведь сказал. Значит, подумал. А уж если Старику такая мысль пришла...

Теперь вам понятно, что не из осторожности Старик решил меня поддержать?

И еще я вам скажу: грош нам цена, ничего из нас путного не выйдет, если во всем мире не найдется хоть одного Старика, который в нас поверит.

- А в Закарпатье топить не будет?

- Не должно. Проскочат циклоны, не успеют.

И он успокоился. Больше я его не интересовал. Но Поладьева меня спрашивала с пристрастием. Гоняла, как студента на экзамене.

А ведь я сидел перед людьми, фамилии которых обычно произносятся шепотом. Я по их книжкам самообразованием на Севере занимался. А теперь я с ними как-никак коллега.

Или калека?

Во всяком случае, перед единственным зрителем, институтской красоткой Ниночкой, которая в углу притаилась - расчеты какие-то делала, - Поладьева меня представляла именно калекой, дефективным. И хоть Ниночка глаз не подымала, но я знал, что сегодня же, в буфете, я буду обрисован соответствующе.

Пожилые женщины смотрят на девушек, как ушедшие из спорта мастера на нынешних рекордсменок. Сравнивают: дескать, сама я бегала хуже или лучше? И хоть девушка рядовая лаборантка, но, если она показывает "лучшие секунды", пожилая женщина - пусть она профессор, заслуженный деятель, за границу как на дачу ездит - завидует, хоть скрывает это чувство, но завидует ей. И, конечно, не упускает возможности взять реванш в другой области человеческих отношений.

***

Она все наседала.

- Но по численному прогнозу этого не видно?

(Не поленилась, посмотрела. А ты хотел ее взять голыми руками.) Я старался отвечать как можно спокойнее. Мне казалось, что вот-вот наш диалог пойдет по принципу "сам дурак".

- Максимум в 26-м году?

- Шесть градусов.

Вкрадчиво, даже ласково:

- А вы даете семь?

- Даю семь.

- Может, семь с половиной?

- Если хотите, и десять будет.

Это я дал маху.

Никогда не думал, что Поладьева так смеется. Она сразу помолодела лет на двадцать. Да, лет двадцать назад она была ничего. И Харламов оторвался от бумаг, и у него поплыло лицо, еле он сдерживался. И даже Ниночка изволила улыбнуться.

Поладьева резко оборвала смех, словно щелкнула выключателем.

- Вадим Павлович, думаю, что в словах Мартынова есть резон. Если поднести к градуснику паяльную лампу, он и не десять - пятьдесят градусов покажет. Только непонятно, сам Мартынов будет с лампой по городу бегать или друзей позовет?

И еще жестче:

- Давно я так не смеялась. Мартынов человек способный. Если ему в сатиру и юмор податься? Например, на радио, в "Доброе утро"?

И с некоторой грустью:

- Но у нас другое учреждение. И главное, мало свободного времени. А не стоит ли дирекции предложить Мартынову всерьез задуматься над его призванием? Вдруг он опять ошибается? Опять не ту работу выбрал?

Все про меня раскопала.

***

Сидор Петрович из соседнего отдела по четвертому выпуску денежно-вещевой лотереи выиграл звезду. (А разве они разыгрывались? Да нет, но случайно выпало.) Из созвездия Кассиопеи. Что делать? Подать ее на блюдечке? Но зачем? Придется заново издавать все звездные атласы. А это дорого.

Сидор Петрович спрашивает меня в коридоре:

- Мартынов, сколько она стоит? Больше, чем "Запорожец" и холодильник? А на "Волгу" вытянет?

Отвечаю:

- Сидор Петрович, у нее же свои планеты! Она в миллион раз дороже Земли! Что будете делать с таким богатством?

Совсем человек растерялся. Счастье какое привалило!

***

Ты начальничек всем начальничкам начальничек!

Наивный я тогда был. Идеалист. Думал, что просто не понимает он, всем начальничкам начальничек. Надо к нему прийти и объяснить. Все рассказать как есть. Может, и не очень приятную, но ведь правду, чистую правду я ему скажу. А куда деваться от правды? Никто, дескать, не решался все ему выложить. Стеснялись. Так я буду первым.

Он слушал. Но глаза его пропадали. Они становились пустыми, как турбины Ту-104 перед вылетом. Начальник все время улетал.

- Спасибо, что пришли, - сказал он. - Постараюсь вам помочь. Я всегда внимательно следил за вами.

Ничего он, конечно, не сделал, да и не собирался. Он знал меня лучше, чем я сам себя. Он знал старое правило: надо принять человека и пускай человек выскажется. Потом можно и пообещать. Черт с ними, с обещаниями. Главное, чтоб человек высказался. Ему сразу станет легче. И будет он работать как миленький.

***

А водитель троллейбуса говорил в микрофон, медленно, по слогам, наслаждаясь звучанием собственного голоса:

- Следующая остановка - "Площадь Маяковского". Из всех вошедших пассажиров только один взял билет. У остальных граждан, наверно, проездные. Предъявляйте. Контролер войдет на следующей остановке. Что будет, что будет! С каждого по полтиннику, по кровному полтиннику. Вот, я вижу, контролер уже ждет. Подъезжаем. Граждане, берите билеты, пока дешевые!

***

Подземный переход. На стенах кафельная мозаика. Национальный орнамент якобы. Рисунки взяты с кухонных полотенец.

***

Эти мгновенные, непрекращающиеся мелкие стычки между машинами. Кто кого возьмет "на понял"? Табель о рангах, как в учреждении. Машина начальник. Машина - важный человек. Дипломат. "Москвичи" в одном чине. Делятся по характеру: задира, нахал, осторожный, тихоня. Грузовик, как маляр в коридоре - прет на служащих, знает, что они расступятся, побоятся испачкаться. "Запорожцы" словно молодые практиканты, к ним больше всего придираются.

***

Что купить на ужин? Что купить на завтрак? Остался ли дома маргарин? Фасованное мясо - что мне с ним делать? Зеленый горошек - а вдруг пригодится? А вообще, хватит ли денег до зарплаты? У кого занимать? Алена опять потеряла ручку. Я ей, конечно, скандал закатил. А толку? Чем прикажете ей писать? Носом?

Не помню, чтоб в Москве я просто так ходил по улицам. Я хожу по магазинам.

***

- Покупай еще бутылку: мы ее быстро оформим.

- Я вам правильно ответила. Я же не знала, что вы думаете задними мыслями!

- Что вы тут пьете?

- Мы не пьем. Мы закусываем!

- Куда я поступила? В институт, что рядом с Елисеевским гастрономом.

- Может, я идиот, но я неглупый!

Закон, по которому становишься в кассу, когда кассирша начинает сдавать деньги.

***

На Севере я много читал. Сейчас нет времени. Изредка просматриваю Сименона и фантастику. И то только в метро, когда еду на работу. На обратном пути руки заняты. Папка и авоська с продуктами.

Но в кино я все-таки выбираюсь. Мне повезло. Я видел три лучших фильма: "Пепел и алмаз", "Земляничную поляну", "Восемь с половиной". А "Джульетта и духи" мне не нравится. Помню, я очень рассердился после просмотра. И не потому, что мы с товарищем прорывались в Дом кино с риском для жизни (по пожарной лестнице карабкались, в открытое окно туалета прыгали). Нет, господа. Мне не нужен такой роскошный дом, как у Джульетты (хотя от двухкомнатной квартиры я бы не отказался). Не нужны ее машины (но плохонький "Москвич" тоже не помешает). Она не знает, что такое деньги (а мне бы хоть зарплату прибавили). Господа, дайте мне возможность спокойно работать, и не проводить в метро и магазинах половину жизни, и не выгребать мелочь из Алениной копилки перед получкой. И тогда, господа, мне бы ваши проблемы! Махнемся не глядя?

***

Поезд метро как длинная цепочка сарделек. Остановился на последней станции. С шипением лопнул. Вывалил содержимое. Уполз, пустой и прозрачный.

***

Что за бред? В ванной развешано мое и Аленино белье. Плита на кухне вымыта. На огне в кастрюле бурчит что-то аппетитное. Алена лежит кверху попкой, читает. Портфель ее собран, - значит, уроки сделаны. Мария Алексеевна приходила? Да нет, не ее почерк. Алена хитро на меня посматривает.

- Алена, кто это у нас?

- Тетя Ира.

- Где она?

- За молоком пошла.

- Вот дура! Разве найдешь молоко так поздно в нашем магазине?

***

Братцы, а я плакал, а я жаловался! Ирка ко мне пришла! Все простила. Вернулась. Моя палочка-выручалочка. Мое счастье.

Теоретические выкладки. Как все это бывает.

С Дальнего Востока я приехал. "Баб не видел я года четыре" - так в одной песне поется. Вроде бы про меня. А в Москве весна. Девочки ходят, юбки выше колен. Подросло новое поколение. На тебя смотрят презрительно, ты для них древняя история.

С Наташей мы сразу поцапались. Что-то мы тогда много ругались. Она все еще переделать меня хотела. Чтоб жизнь наша пошла как у людей. Короче, решили, что не сошлись характером.

Снял я комнату. Благо деньги были.

Хозяйка комнаты жила в другом районе. Комната ей от покойного мужа досталась. Дочка ее несколько раз приезжала. Какие-то вещи взять, за электричество заплатить и т. д. Пошли мы с ней в кафе. Я мастер потравить, особенно когда у слушателя глаза хорошие. И произвел, произвел, сволочь, впечатление бывалого человека, этакого сильного мужчины из американского вестерна. А может, ей просто интереснее со мной было, чем с бывшими одноклассниками!

Потом еще мы встречались. Потом она у меня на ночь осталась.

Братцы, хоть я, можно сказать, человек аморальный, но тут, видит Бог, я сопротивлялся. И не потому, что мне этого не хотелось. Просто не думал я отблагодарить хозяйку таким способом. Но Ира мне намекнула: дескать, я не первый. А во-вторых, сказала, чтоб дураком я не был. Я решил, что нравы такие. Мол, отстал от века. И, главное, появилась у меня возможность взять реванш у молодого поколения, доказать, что не такая я древняя история.

Оказалось, что я первый.

И продолжала она ко мне приходить. И говорила, чтоб я не беспокоился. Что это не мое собачье дело. Так ей нужно.

Кто же из нас, сволочей, не пойдет на легкий роман?

Действительно, ей это было нужно. Большой она авторитет среди своих подруг имела. Еще бы, первая отважилась да со взрослым мужиком. Иллюзия настоящей жизни.

Была она тогда нескладушка-неладушка, с идиотской прической, но с серьезными претензиями на роль роковой красавицы. С половиной мальчиков из своего класса целовалась - не как-нибудь!

И сколько было дури в этой голове, господи!

Стал я постепенно учить ее уму-разуму. Воспитывать. И то, что она в университет поступила, тут ее маменька мне спасибо должна сказать. Девка была капризная, балованная, "власть предков" для нее не существовала.

Возможно, я забыл, каким сам был в таком возрасте. Хотя, помнится, мы тоже не ангелами росли. И по "броду" шлялись, и на бульваре за девочек дрались, и в рестораны раз в месяц ходили, а возвращаясь по ночным улицам, громко горланили "дымок от папиросы, дымок голубоватый".

Но, кажется, имел каждый из нас что-то главное.

Ух, как не нравилось мне современное поколение! Соберутся ее подруги и давай "ля-ля" на три часа. Кто в чем одет, кто что купил, кто что на ком видел, кто что кому сказал - а он что? а она что? И курят, елки-палки, курят сигарету за сигаретой, в комнату не войти.

Чего я только не делал! И по роже бил, все за сигареты. Бесполезно. Мода такая, хоть умри.

Нет, не та нынче молодежь пошла, не та.

Пока не забыл, одна важная деталь: сразу я предупредил - характер характером, сошлись не сошлись, а от Наташи я не уйду. Там дочка моя, Алена.

- Мне это не нужно, идиот проклятый!

Вот как мне отвечали.

***

Потом я вернулся к Наташе. А с Ирой продолжал встречаться. Семейную телегу легче тащить, когда есть еще другой человек, на плече которого можно вдоволь поплакаться, на жизнь свою разнесчастную пожаловаться. Удобно.

И так все начинается. Вроде бы никаких обязательств, никто никому не должен, бежишь к ней, когда тебе плохо, а если хорошо - сидишь дома, дочка на коленях, жена под боком, телевизор смотришь.

И опять я уезжать собрался. Охота к перемене мест не прошла. Ждала она, что я ее с собой возьму? Не знаю. Но есть у меня догадка, что показалось Ире, будто я могу подумать, что она может подумать, дескать, с собой я ее пригласить обязан. И она мне говорит:

- А я замуж выхожу.

Посмотрел я на ее жениха. Мальчишка. Несерьезно. А вдруг? Брак лотерея. Посмотрел я на нее. Расцветает девка. Или просто прическу изменила? Но со мной-то ей не жить, это точно. Зачем зря голову морочить? Кто-то там во мне скреб, кошки или мыши. Все-таки не игрушки. Свою Иру собственными руками замуж выдаю. Но нет, мы, сильные мужчины с Дикого американского Запада, вместе со Збигневом Цибульским в упор из автомата палили. Еще Кшижевской номер комнаты в отеле называли, два пальца по законам католической церкви подымали: "Клянусь, я буду ждать!"

- Иди, - говорю, - только не спеши расписываться. Поживешь, увидишь.

И уехал.

В Якутске я жил. Затем - в Тикси.

И в Тикси она ко мне прилетела. Зимой. Одетая по-московски модно. Дура, не знала, какие морозы на Севере. Ревела от холода, пока я ее из аэропорта на "газике" вез.

Где только она деньги на дорогу достала?

Тикси. Одиночество на станции. Пурга за окном лютует. Кажется, весь мир замерз, и навсегда. А женщин, женщин вообще в природе не существует. Понимаете?

И тут такая девочка, с неба. Кто же отошлет ее обратно?

И жили мы как муж и жена.

С тем пареньком у нее не получилось, так что угрызений совести у меня не было.

Весной она уехала экзамены сдавать. Заочница. А в конце июля я появился в Москве.

Интересная у меня жизнь пошла. Поздно домой стал возвращаться. Дескать, библиотека, совещания. Комнату на месяц снимал. Якобы для работы. Известно, какую комнату.

И вот начал я замечать, что, как мне время домой идти, глаза у Ирки темнеют и в них искры мелькают. Молчит. Курит. А глаза большие, прямо фосфоресцируют. Не к добру все это.

На отпуск в Эстонию вместе поехали.

"Володенька, Володенька, Володенька ты мой, люби, пока молоденька..."

И так жил бы я с Ирой...

Но у меня, ребята, две девочки. Одна глупая, другая еще глупей. Что же мне с ними делать?

Наташке тридцать с хвостиком, а все равно - ребенок. Наивная и беспомощная. У всех жены как жены - по комиссионкам бегают. А Наташка фотографии артистов покупает.

Ну а дочери моей десять лет.

Вернулся. Послал Наташку на курорт. В санаторий путевку достал.

Тогда-то Алена познакомилась с "тетей Ирой". Возилась она с дочерью, пока я, засучив рукава, погоду для наших широт придумывал.

Потом прошел еще год "интересной" жизни. И разговоры, разговоры. Ведь я не скрывал, что люблю Наташу.

Предлагал я: "Давай кончать".

Соглашается: "Давай". И чувствую, сейчас заплачет.

"Только не сразу, - говорит, - тяжело сразу".

Женская логика. Но и я уже как-то плохо представлял себя без Ирки.

Что-то случилось с Наташкой. "Как-то мне неспокойно", - говорит. Что неспокойно? Не знает. Одна в комнате боится оставаться. Может, бзик какой-то? Но я все время с Наташей. Выступал в роли психотерапевта. Дескать, ерунда, не обращай внимания, дыши глубже, это все кажется. Говорил, как маленькому ребенку.

Ребята свели меня с хорошим врачом. Он приехал к Наташе. Беседовал. Подтвердил: ерунда, не обращай внимания. А потом меня на кухню. "Нет, говорит, - это не кажется". И посадил ее на "схему", таблетки пить.

Немного она успокоилась.

Как понимаете, мне было не до Ирки. Месяц ее не видел. Потом позвонил ей домой. "Нет, - отвечает, - не могу с тобой встретиться". Не можешь, иди к черту. Подумаешь, обиделась. Как будто я на курорте загорал. Ничего, перебесится. Куда она от меня денется? Сама позвонит.

Не звонит.

Я такие вещи ей не прощал. Но тут не выдержал. Звоню.

А она легко со мной разговаривает. Не могу, и все.

Неделю ждал. Опять звоню. Мать подходит к телефону. Ей давно про меня известно.

- Я, - говорит, - вас хочу спросить, что с Ирой? Она дома не живет. Вы поссорились?

- Нет, - отвечаю, - просто занят я был. А с Ирой все в порядке. К экзаменам, наверно, готовится. Вы не волнуйтесь. У нее полный порядок.

Догадался я, какой у нее порядок.

Звоню. Мать у телефона. Кладу трубку.

Звоню. Кладу трубку.

Все-таки поймал.

- Ну, здравствуй.

- Привет.

- Тебя можно поздравить?

- Можно.

- И давно?

- Месяц.

- Поздравляю.

- Спасибо.

- А что соседи думают?

- А соседи давно уверены, что живу я со всем кварталом.

- Здорово. Это ж не просто заслужить такую репутацию.

- Стараюсь.

- Может, увидимся?

- Зачем?

- Поговорим.

- Поговорить можно.

Встретились мы в скверике около ее дома. А знакомое окно светится. Мне ли не знать это окно?

- Он там?

- Там.

- Ведь я могу подняться и вышвырнуть его.

- Нет, не можешь.

Спокойная пошла беседа. Что да как. С парнем она вместе в школе училась. Один из тех, с кем целовались. Теперь диплом защищает. Наверно, и у него была какая-то неудача в личной жизни. На этой почве они быстро сошлись.

- Он любит тебя?

- Да. И я тоже.

Про погоду поговорили. Рассказал я, что где ожидается. Проводил до подъезда.

- Всего тебе хорошего, Ирка.

- Спасибо.

И убежала. И знаете, что меня в этот момент поразило? Ее лицо. Счастливое лицо. Обнаженное, как у ребенка. Такое лицо у моей Алены бывает, когда я после нотаций и угроз отпускаю ее гулять с девочками.

Вечерами я к Иркиному дому подходил. На окно смотрел.

Светится.

И шел я домой пешком, и станции метро мелькали как километровые столбы.

Все правильно. Все справедливо. Это для тебя Ирка еще взбалмошная девчонка. А она давно стала женщиной. Взрослой красивой женщиной. И у нее своя судьба. И пусть она будет счастлива.

И главное, не поверите, радостно мне было. Больно, конечно, но радостно. Потому что понял - люблю я ее. Очень люблю. Вот она, пришла любовь. Поздно, но пришла. И на том спасибо.

И вот тут мне следовало повеситься. Но я, сволочь, не повесился.

Я ее дома по телефону застукал и сказал:

- Слушай, Ирка. Это, конечно, ничего не меняет и изменить не может. Я все понимаю. Что было, то было. Все кончено. Но вдруг одно сообщение доставит тебе удовольствие. Как говорится, задним числом. Плата по счетам. Дело в том, что я люблю тебя. И любил. Только сам не догадывался. Нет, я ничего не прошу. Просто, ты выиграла, хотя этого тебе уже не надо. Я люблю, и если бы мы начинали сначала, я бы женился на тебе. Прощай и будь счастлива!

Положил я трубку, и не было рядом ни одного человека, который бы тут же в кровь разбил мою подлую, гнусную рожу. Не было, братцы, никого рядом не было.

А потом, ночами, я лежал с открытыми глазами и думал, светится ли сейчас то окно или нет.

Свет в окошке.

***

Шли недели. А в общем, немного прошло. Два с половиной месяца.

Однажды Наташа мне сказала:

- Поедем к Игорю.

Мы поехали к ее врачу, и он долго беседовал с ней как с маленьким ребенком, а потом вышел ко мне в коридор:

- Не оставляй Наташку ни на секунду одну. А я поеду в клинику. Может, мне удастся сегодня ее положить. Скверное дело, Володя.

Остальное известно.

***

И вот Ирка опять у меня. Потому что я сволочь. И хоть тогда, по телефону, говорил совершенно искренне, но ведь знал, знал - забросил крючок, и есть надежда, что и с дипломщиком у нее ничего не получится. Не получится - мне про это не доложат и на звонки мои не ответят, гордые мы стали. Но только как меня скрутит и будет мне худо, вернется Ирка, сама прибежит.

- Понимаешь, сейчас я ничего не могу решать, ничего не обещаю. Сначала она должна выздороветь.

- Кретин. Я всегда говорила, что у тебя запоздалое умственное развитие. Или в детстве по голове били?

С одной стороны - красиво. С другой - опять я вексель выдаю. А когда платить буду? Чем? Ведь чувствую, не забыла она те мои слова по телефону. Только нет у меня иного выхода. Дочь беспризорницей растет.

При желании всегда найдутся объективные причины.

Братцы, да я афоризмы как блины пеку! Надо их выписать, чтоб не повторяться, и в рамочку взять.

Человеку очень мало надо. Если ему объяснить толково, ссылаясь на классику, он все примет.

Как ни крути, а для каждого из нас главное - это производство.

Грош нам цена, ничего из нас не выйдет, если во всем мире не найдется Старика, который в нас поверит.

Пожилые женщины смотрят на девушек как ушедшие из спорта мастера на нынешних рекордсменок.

Нет, не та нынче молодежь пошла, не та.

При желании всегда найдутся объективные причины.

Пока все. Но коллекционеры могут вырезать и на стену повесить.

- А хорошо тебя Поладьева отделала, - сказал Кероспян. - В одном только она неправа: слабоват ты для сатиры и юмора. Хотя как мишень годишься.

- Права Поладьева. Она умная женщина. Примерный урок тебе дала, сказал Старик. - Впредь учти: кавалерийским наскоком, психологической атакой ничего не добьешься. Аргументы нужны. Веские доказательства. Москва ни словам, ни слезам не верит. Давай вместе подумаем. Авось что-нибудь найдем.

И засели мы со Стариком. И показал он мне кузькину мать. И объяснил мне, дураку, как умные люди работают. Где надо вполголоса, а где и крикнуть можно. И блефовать запретил. Зачем рисковать, когда в колоде еще полно козырей. Подойдут козыри, обязательно подойдут, вот тогда и раскрывай карты.

А главное, понял я - Старик тоже что-то почувствовал. Будет тепло. Придет как по заказу.

***

Для того заборы строят, чтобы дырка в них была. По-моему, это строчка из песни: "Не сама машина ходит, машинист машину водит". Впрочем, не уверен.

Правда, по дворам и закоулкам поплутать следовало. Зато какой пролом! Мечта, а не пролом! Народ через него с сумками валил, как на демонстрацию. Дежурные санитарки лишь крякали и отворачивались. Тоже люди.

Наташу я не увидел.

Спрашиваю у девочек, с которыми она обычно гуляет. Отвечают:

- Упала она вчера на прогулке. Унесли ее в палату. Лежит и не встает.

Как прорваться через двойные двери? Одну открыл ключом от нашей квартиры. А в другой замок не тот.

Тихо и темно, как в незнакомой прихожей. Подергал за ручку. Качаются створки. Отошел к стене, разбежался - и плечом.

Распахнулись.

По лестнице на второй этаж. Пролеты металлической сеткой затянуты. Сачок для бабочек. На двери отделения табличка: "Не стучать".

Царапаюсь. Шаги. Открывают.

- Вы как сюда попали?

- Врач разрешил.

- К кому?

- К Наташе Мартыновой.

- Узнaю.

Хлопнула дверь, щелкнул замок. Шаги затихают.

Но если ей плохо, должны пустить? Если действительно плохо - пустят.

Открывают:

- Проходите.

Пустая палата на десять коек. Лежит она одна, моя девочка, головы не поднимает.

- Кисик, что с тобой?

И тут же сам себя - цап. Спокойно. Ты только не расползайся. Плохие у нее глаза. С фиолетовым отблеском.

- Как Алена?

- Прекрасно Алена. У Алены все прекрасно.

- Зря ты мне принес. Возьми из тумбочки конфеты и печенье. Я ничего не ем. Отнеси Алене.

- У Алены склад конфет. Завалена она печеньем. Лучше о себе расскажи.

Рассказывает. Новое лекарство ей дали. Курс лечения сменили. Экспериментируют. На улице головокружение почувствовала. Обморок. И сейчас встать не может.

Я, конечно, про врачей свою шарманку завел. Какие они умные да разумные. Как все на свете вылечивают!

- Вижу. Тут люди годами лежат. Врачи даже не знают, что со мной.

Знают, Кисик. И я знаю. Только тебе этого знать не надо.

- Диагноз известен, - говорю, - нервное переутомление.

- Ладно. Расскажи лучше, как дома.

- Прекрасно дома.

- Представляю. Алена совсем одна.

- Да нет. Нашел я домработницу. Исполнилась твоя мечта о домработнице. Только она не пожилая. Пожилых домработниц вообще в природе не существует. Их ни за какие деньги не сыщешь.

- Как зовут?

- Ира.

- Опять?

- Да не та Ира. Та Ира весной замуж вышла. Я же тебе рассказывал. А эта с родителями поругалась. Жить ей негде. А я кормлю и двадцать рублей обещал. Всем выгодно.

- Где ты ее откопал?

- Мария Ивановна из нашего отдела познакомила.

- А без нее нельзя?

- Не получается. Мои старики еле ходят. Им самим нянька нужна. Они к нам на пятый этаж не подымутся. Тетка твоя тоже больной человек. Два раза в месяц приезжает. Больше у тебя никого нет. Никого у нас нет, понимаешь?

- Они ладят?

- Ладят.

- Слушается она Иру?

- Не очень. Они вроде подруг. Та на Алену крикнуть боится.

- Обед готовит?

- Готовит.

- Хорошо. Из школы Алена голодной приходит. Не ест она там, на продленке. Может, Ира у нас останется, когда я из больницы выйду?

- Не знаю, Наташка. У нее какой-то парень. Вдруг к нему уйдет?

- Отметки?

- Теперь Ира следит за уроками. Думаю, троек не будет.

- Что на работе?

- Все о'кей.

Она помолчала, а потом и говорит:

- Женишься ты на Ире и Алену заберешь.

Меня даже в жар бросило.

- Кисик, - говорю, - маленький, что ты там придумал? Совсем ты... словом, ерунду несешь. Разве я могу такую глупую девочку бросить?

И верно, ребята, никуда я от нее не уйду. Детей не бросают.

- Кисик, - говорю, - ну давай я уволю Иру.

- Не надо. Раз Алене хорошо, пусть живет. Скажи ей спасибо.

- Но если это тебя волнует...

- А меня, Вовка, уже ничего не волнует. Я просто отбываю свой срок на земле.