"Тень всадника" - читать интересную книгу автора (Гладилин Анатолий)I. ПРОФЕССОР САН-ДЖАЙСТЯ открыл глаза - надо мной в ослепительно голубом небе кружились зеленые верхушки деревьев. Я закрывал глаза и куда-то проваливался. Я открывал глаза надо мной кружился белый потолок, иногда подсвеченный солнечным зайчиком, иногда люминесцентной лампой. Я закрывал глаза и опять проваливался в пустоту, и мне не хотелось открывать глаз, ибо я не знал, какая на этот раз будет карусель: небо с деревьями или потолок? И было ощущение, что я привязан - к дереву, койке, потолку? - и было ощущение, как будто я прячусь от чего-то страшного, уже происшедшего, о чем я категорически не желал да и не мог вспомнить. Состояние небытия. Почему-то оно казалось мне привычным, словно я бывал в нем, и не однажды. Наконец, открыв глаза, я убедился, что все застыло на месте: неоновая длинная лампа под потолком, темное окно, столик у постели, металлическая штанга с капельницей, и от капельницы к моей левой руке тянулась узкая прозрачная трубка. Методически, не спеша я произвел инвентаризацию собственного тела. Пошевелил пальцами рук и ног, провел ладонью по лицу. Подбородок и щеки обросли щетиной, зубы целы. Я чувствовал общую слабость, что-то кололо под лопаткой, ныло в груди, но так вроде ничего особенного. Я попытался приподняться и вскрикнул от острой боли в левом плече. Вот там явно сквозная дыра, недаром плечо перебинтовано. Возник человек в белом халате, озабоченно глянул на меня. - Вам нельзя делать резких движений. "А кому можно?" - подумал я и обрадовался, что так подумал: это был мой нормальный ход мыслей. Доктор пощупал пульс, смерил давление. Я задал несколько вопросов, совершенно естественных, которые он проигнорировал. - Отдыхайте. Через час я вернусь. Тогда поговорим. Возникла медсестра, напоила чаем. Улыбаясь, вынула из-под меня судно (pardon, monsieurdame!), протерла мне лицо ваткой со спиртом, подкрутила сбоку койку так, что теперь я полусидел. Улыбаясь, шепнула: - Ждите гостей. Вернулся доктор и снова очень внимательно посмотрел мне в глаза. - Вы способны разговаривать? - С большой охотой, - сказал я. - Насчет охоты не знаю. Будь моя воля, я бы их еще сутки не пускал. Но полиция настаивает. Я обещал, что сразу им позвоню, как только вы очнетесь. Учтите, вы находитесь под действием сильных медикаментов и в том числе транквилизаторов. В любой момент вы имеете право прекратить беседу, сославшись на усталость. Зовите меня. Полиция? Почему полиция? (Голова, заблокированная лекарствами, медленно заработала.) Что-то случилось с Дженни. Авария? Мы разбились на машине? Дженни!!! Слава Богу, я не успел испугаться. В палату вплыл черный полицейский вылитый положительный герой из американских телесериалов: лысый, в очках, с серебряными усиками, а за ним... Дженни. Дженни была в сером брючном костюме ("Броненосец "Потемкин"), пиджачная куртка застегнута на все пуговицы. - Дженни, ты жива? - воскликнул я непроизвольно по-русски. Она взглянула на меня как-то странно. Ну да, непроницаемый взгляд Жозефины! - Он спрашивает, жива ли я! - повторила Дженни мою фразу по-английски. - Спокойнее, мистер Сан-Джайст, - мягко сказал полицейский, - вам нельзя нервничать. - Он говорит, что тебе нельзя нервничать, - сказала Дженни по-русски. - Я тебе объясню ситуацию, потом ему переведу. По моей настойчивой просьбе допрос а это допрос, Тони, - пойдет по-русски. Ты плохо владеешь английским, а после перенесенной травмы вообще можешь что-то не понять. Крайне важно, - она артикулировала губами каждое слово, - чтобы ты все понимал и отвечал не сгоряча, а подумав и вспомнив. Он сейчас тебя предупредит, что все твои показания могут быть использованы против тебя. Монотонно перевела все полицейскому. - Позвольте вопрос? - Полицейский снял очки, протер их платком, и таким образом мы посмотрели друг другу в глаза. Знакомый прием. - Профессор Сан-Джайст читал лекции в американских университетах. Без бумажки. Может, он предпочтет говорить по-английски? - Профессор Сан-Джайст учил свои лекции наизусть, - ледяным голосом ответила Дженни. - И я редактировала текст. У профессора был инфаркт. И мне быстро по-русски: - У тебя был инфаркт, Тони. Поздравляю. Инфаркт ослабляет речевую память. Проконсультируйтесь по учебнику медицины. Разумеется, профессору легче всего говорить на родном французском. Тогда ищите переводчика. Я свободна, капитан? - Миссис Галлей, вы опять сердитесь, - проворчал полицейский. - Ол райт, все будет так, как мы условились. - И ко мне: - Мистер Сан-Джайст, в прошедшее воскресенье, в лесу, когда вы убежали от группы... Миссис Галлей утверждает, что вам угрожали... Вы не заметили всадника? Дженни послушно перевела, а тем временем я кое-что сообразил. У меня провал памяти. По какой причине? Этого еще не хватало! В первую очередь надо восстановить события. - Я прошу вас рассказать, что со мной произошло. - Я говорил по-русски, но смотрел на полицейского. - С кем я был в лесу? В каком? Если я был с Дженни, то кто нам угрожал? Куда мы с Дженни бежали? Какой всадник? - Бежали не вы с миссис Галлей, - вздохнул полицейский, - убежали вы один. Видимо, у меня сделалась такая морда, что они встревожено переглянулись. Дуэтом по-русски и по-английски: - Позвать врача? - Не надо врача, - процедил я сквозь зубы. (Как будто внутри меня нажали на все болевые точки. Получился мощный аккорд. Что ж, самое время сдохнуть. Нет, сначала я хочу знать продолжение занимательной истории. Потом, когда они уйдут, оторву трубку от капельницы). - Рассказывайте. - Врач предупредил, - сказала Дженни полицейскому. - В результате перенесенного шока он может все забыть. - Сожалею, мисс Галлей. - Полицейский изобразил сочувственную гримасу. Однако я обязан задать необходимые вопросы. Мистер Сан-Джайст, вы гуляли с миссис Галлей по лесу. На опушке к вам приблизилась группа... Гм, цветной молодежи. У них были две бейсбольные биты и заряженный пистолет. Биты, пистолет и гильзы от патронов найдены на месте и хранятся как вещественные доказательства... Так вот, миссис Галлей утверждает, что пятеро парней ей угрожали насилием. Дженни перевела и добавила по-английски ядовитым тоном: - Шалуны-мальчишки утверждают, будто намеревались подарить нам цветы. Скромный букетик. И вы им поверили. - Я никому не верю, - буднично проговорил полицейский. - Я хочу разобраться и понять, что произошло. Итак, мистер Сан-Джайст, вы убежали от них в кусты. Извините, я не точно выразился. Вы пытались привлечь к себе внимание и кричали: "Не отдам деньги, не отдам деньги". Тут все показания сходятся. Наверно, вы надеялись, что пятерка в полном составе последует за вами и оставит вашу даму в покое. За вами побежали двое с бейсбольными битами. И тут из-за поворота, за которым вы скрылись, выскочил всадник. Он был одет в форму офицера французской кавалерии и в руке держал саблю... "Обычно саблю держат ногой", - хотел вставить я, но не успел. И вообще, рассказ полицейского меньше всего требовал иронических комментариев. - Всадник догнал двух парней с битами и срубил им головы. Вожак группы (так называет его миссис Галлей) не сдвинулся с места и стрелял во всадника. Выпустил всю обойму. Всадник срубил ему голову. Потом мы провели экспертизу. Всадник не ранил, не калечил своих жертв. Это были отработанные удары военного кавалериста старой школы. Он убивал одним взмахом сабли. Кстати, сейчас нет военной кавалерии. Есть национальная конная гвардия, но таким ударам гвардию не учат. Выслушав перевод, я спросил: - Где же был я все это время? - А вы не хотите знать, где была миссис Галлей и двое оставшихся в живых ребят? - вежливо осведомился полицейский. Очки скрывали выражение его глаз, но что он думал, я догадывался. В тяжелом взгляде Дженни читалось: "Молчи лучше в тряпочку". - Миссис Галлей проявила редкостное самообладание и мужество, - продолжал полицейский. - Она скомандовала мальчикам лечь плашмя на землю и закрыть голову руками. А сама... - Не приукрашивайте картину, - возразила Дженни, - сама я вопила от ужаса как сумасшедшая. - На непонятном языке. - Конечно, по-русски, капитан. Когда смерть в двух шагах, то кричат "мама" на родном языке. А мальчики увидели, что от всадника им не убежать. Двое старших с бейсбольными битами уж как петляли по поляне... И они прижались ко мне, словно я была их матерью и бормотали: "Мэм, спасите". И я сказала им: "Ничком, на землю и не шевелитесь!" Наверно, мои вопли надоели всаднику. Он вздыбил коня и ускакал обратно по лесной дороге... Кто-то в лесу услышал крики и выстрелы. Прилетел полицейский вертолет. - Да, нам позвонили из машины. Теперь я лишь присутствовал при их диалоге. Дженни переводила, даже не глядя в мою сторону. - Вы спустились с небес, как посланцы Бога Кажется, мы втроем хором заревели... - А потом мы нашли недалеко от поляны, за тем поворотом, куда ускакал всадник, мистера Сан-Джайста. Он лежал без сознания, в крови. У него была сквозная пулевая рана в плече. - Тот парень, что заварил всю эту кашу, выстрелил вслед Сан-Джайсту. - Мальчики утверждают, что Дейв стрелял только во всадника. - Вспомните, капитан, сначала мальчишки говорили про букет цветов. - Но мальчики сразу сказали, что вы, миссис Галлей, спасли им жизнь. И врачи доказывают: мистера Сан-Джайста ранили выстрелом в грудь, а не в спину. - Значит, профессор, убегая, обернулся. Тут его и настигла пуля. Какие могут быть еще объяснения? - Никаких, миссис Галлей. И в этом вся сложность. Инцидент произошел среди бела дня... - Что вы называете инцидентом? - Ну вашу встречу с Дейвом и компанией. До появления всадника... - Какое безобидное словечко. Вы бы желали вашей жене и дочери такого "инцидента"? - Пожалуйста, не придирайтесь к терминам. Я хочу сказать, что лес был полон народу, особенно в районе стоянок машин и вдоль шоссе, опоясывающего лес. И никто, никто не видел всадника! Он растворился в воздухе. Зато мы имеем три обезглавленных трупа. Ведь не с неба они свалились? - Это уж точно, капитан. Тут наши свидетельства ни на йоту не расходятся. - Почему всадник был одет в форму французского офицера? - встрял я и нарушил их оживленную беседу. На меня покосились с неудовольствием. Дженни перевела, полицейский без особой охоты объяснил: - Мы тщательно проанализировали показания миссис Галлей, мистера Джефферсона и мистера Франклина. Они единодушно утверждают, что на всаднике был синий военный мундир. Костюм, взятый из музея американской кавалерии? Но даже в прошлом веке американские кавалеристы не носили на груди шнурков. Мы навели справки. Выяснилось, что всадник был облачен в парадную форму французского драгуна эпохи Наполеона: белая перевязь наискось, желтые эполеты... - Красные эполеты, - поправил я. - Что он сказал? - встрепенулся полицейский. - Как всегда, глупости, - ответила Дженни. - Нет, что он сказал? Переведите! - Профессор демонстрирует свою эрудицию. Он специалист по французской истории. Он может обрисовать форму одежды всех видов войск до мельчайших деталей. - Пожалуйста, - попросил полицейский. Я обрисовал. Полицейский строчил в блокноте. Потом полицейский перелистал блокнот, перечел какую-то запись. - Потрясающе! Все совпадает. Он снял очки и впервые взглянул на меня как на респектабельного субъекта. - Вы нам дали очень ценные сведения, профессор. Этот маньяк-убийца, наверно, захочет раздобыть и другие атрибуты французского военного обмундирования. И тут... Полицейский не закончил фразы, не стал меня вводить в курс операции. Дженни перевела. - Вы на правильном пути, - сказал я. - Надо проконтролировать точки сбыта антиквариата. Я старался не замечать испепеляющих молний Дженни. - Мистер Сан-Джайст, - как бы мимоходом поинтересовался полицейский, - вам никогда не приходилось служить в полиции? - Я рядовой читатель детективной литературы, - быстро пробормотал я, поняв, что несколько высунулся. - Кстати, Голливуд, случайно, не проводил массовку? - Проверяли, - поскучнел полицейский. - Никаких массовок в этот день не проводилось. Никаких фильмов с участием французской кавалерии в Голливуде давно не снимают. И захлопнул блокнот. - Спасибо, мистер Сан-Джайст. Благодарствую, что вы нашли силы хоть в чем-то нам помочь. Миссис Галлей, я бы желал побыть с профессором буквально минуту наедине. Уверяю вас, у следствия больше нет и не будет к нему вопросов. Мы объяснимся на пальцах, но без присутствия дам. Дженни передернула плечами и вышла. В дверях, правда, обернулась и со слабым подобием улыбки: - Выздоравливай, Тони. Полицейский проводил ее глазами, покрутил в руках очки и, решив их не надевать, повернулся ко мне. От его взгляда было некуда деваться. - Профессор, я говорю очень медленно и надеюсь, вы уловите суть сказанного. Я принимаю во внимание ваш возраст и искренне вам сочувствую. Именно поэтому я позволю себе... Да, есть разница: читать детектив, лежа на диванчике, или влипнуть в детектив самому. Конечно, миссис Галлей отчаянно храбрая девочка, но в той страшной и неожиданной ситуации, в которой вы оказались, нельзя, никак было нельзя оставлять женщину одну. Вы меня понимаете? - Ай андестенд, - ответил я. * * * Дженни взяла меня из госпиталя через четыре дня, объяснив, что каждый день стационара стоит очень дорого, а моя страховка вряд ли годится в Америке. О страховке мы говорили неоднократно и подробно. Дженни послала от моего имени письмо в соответствующие инстанции с просьбой возместить лечение в госпитале. Разговоров на другие темы Дженни старательно избегала, да и я не рвался. Меня поселили наверху в кабинете, посадили на вегетарианскую диету, возили в госпиталь на перевязку, следили, чтоб я не поднимал на руки Элю и выполнял медицинские предписания - в частности, прогуливался по квартире, ежедневно увеличивая количество шагов. Вообще, Дженни вела себя идеально, но ближе чем на метр ко мне не приближалась. Держала дистанцию. Она научилась смотреть как-то мимо меня, да и я не ловил ее взгляда. И тем не менее - вот это было ново! - я чувствовал, что за мной все время наблюдают, ведь у женщин очень развито периферийное зрение. Иногда, собравшись с духом, я намеревался задать Дженни множество вопросов, однако все вопросы, да и желание их задавать, мигом исчезали после того, как, закрывшись в ванной и побрившись, я взирал на себя в зеркало. Я постарел лет на десять. Ни ранение, ни инфаркт (из которого я вроде выбрался), ни психологический шок не могли привести к таким резким изменениям. Оцепенело я разглядывал в зеркале свое чужое лицо и думал, что теперь мне надо привыкать к нему и в конце концов я привыкну, но привыкнет ли Дженни? Никакой суд присяжных ее к этому не приговаривал. И в моей башке звучали слова Глубоководной Рыбы, сказанные в Вашингтоне. Почему я не принял их всерьез? * * * Как-то мимоходом я поинтересовался: - Писали что-нибудь в газетах? - Писали, - со змеиной улыбкой ответила Дженни. - И все мои знакомые прочли. Тебе этого лучше не читать. * * * Я быстро выздоравливал. Я совершал прогулки на средней скорости по Вентура-бульвару (на холмы не взбирался), ежедневно увеличивая километраж. Побаливало левое плечо, иногда сдавливало грудь. "Что это такое?" - спросил я у доктора. Доктор радостно пояснил: "Начальная стадия стенокардии". Я не стал сообщать новость Дженни, хотя по ее глазам видел, что она в курсе. Наверняка тоже беседовала с врачом. Я обозлился. Вы меня мало знаете! Я эту начальную стадию переломаю. Я двигательное животное. Мне надо двигаться и двигаться. Я приведу себя в былую форму. Утром я просыпался несколько разбитым, но заставлял себя скорее выйти на улицу. Во время многочасового марша мои хвори отступали, и я успевал еще вздремнуть дома, до приезда девочек. И спускался опять на улицу, на этот раз с Элей. Я ужинал в одиночестве. Наш распорядок дня не совпадал. Да и трудно было бы проводить вечер с любимой женщиной в молчании - повторяю, Дженни избегала разговоров, кроме как на госпитальные темы, а этих тем и всего, что связано с моим здоровьем, я старался не касаться. Однажды Дженни задержалась на кухне, потом присела к столу: - Я вижу, ты ведешь спортивный образ жизни. Готовишься к всемирной олимпиаде? И прекрасно обходишься без спиртного и курева. Подразумевалось: ...и без спанья со мной. Я подумал: это намек? Но ведь ты сама установила барьеры. Или мне намекают, что пора съезжать с квартиры, дескать, мой дом не санаторий. Про то, что пора отчаливать, я думал постоянно. Однако прежде надо бы найти деньги за лечение (и лежание) в госпитале. Или найти организацию, которая эти расходы покроет. Для меня сумма была неподъемная. Вот когда доктор скажет, что я пришел в норму, я задействую свои каналы. С женщиной расстаются красиво или некрасиво. В данном случае красота меня не волновала. Сначала я должен погасить долг, снять финансовую удавку с Дженни, а уж потом со спокойной душой и чистой совестью повеситься. - Да, я готовлюсь. Подразумевалось: найду деньги, расплачусь и уеду. Но если тебе все обрыдло... Она поняла. - Оставайся. Ты мне не мешаешь и вполне устраиваешь, как бесплатный бэби-ситтер. Что называется - получил слегка по роже. Проглотим. И потом с Элей у меня действительно любовь и дружба. Мы с удовольствием гуляем, я ее кормлю, купаю, укладываю спать, когда Дженни отправляется куда-то по вечерам. Куда? Я не спрашивал. Впервые после долгого перерыва мы поиграли в гляделки. - По твоему мнению, мою квартиру еще продолжают прослушивать? Вот оно что! Я не знал каких-то обстоятельств, ей известных. Или Дженни узнала нечто про меня, о чем я ей ранее не сообщал. Тогда объяснимо, почему ко мне такой пристальный интерес, почему держат дома и втихаря за мной наблюдают. Поведение женщины диктуется двумя стимулами: любовью и любопытством. Любовь, видимо, кончилась. (А как могло быть иначе? Постыдное бегство в лесу не прощают.) Но любопытство порой сильнее любви. - Кто прослушивает? - спросил я по инерции и тут же был наказан. - Любопытны не только женщины. Наверно, полиции тоже любопытно знать, что меня связывает со старым профессором-импотентом. Ушла в спальню, хлопнув дверью. Я стоял на балконе и курил. "Хорошо, - думал я. - Я забыл, что Дженни обладает даром угадывать мои мысли. Но почему уж так, наотмашь? Нельзя позволять вытирать о себя ноги..." - Тоничка, - раздался за спиной негромкий голос. "Не будь тряпкой", - сказал я себе. Потушил сигарету. Обернулся. И приготовленные слова застряли в моей глотке. Под маской нахальной девчонки я различил на ее лице... страх. Она боялась - я понял! - она боялась, что сейчас я произнесу какую-то чушь, которая приведет к разрыву. Значит, еще не все потеряно? Умный человек на моем месте бросился бы на колени. Глупый человек, каким я оказался, прочел холодным тоном, плохо скрывающим обиду, короткую лекцию о следственной практике. Полицейский явился в госпиталь с миниатюрным магнитофоном. Почему мы не заметили? Их учат тому, чтоб никто не замечал. Сверхчувствительный микрофон мог быть спрятан у него в часах, в авторучке. Специальная аппаратура. Затем кассету прокрутили в присутствии русского переводчика. Рутинная проверка. Если бы твой текст отличался от моего, это бы насторожило следствие. Но ты переводила буквально слово в слово. А ставить квартиру на прослушивание - дорогое развлечение. У полиции, тем более в Лос-Анджелесе, других дел хватает. В ответ: - Будешь изображать из себя Железного Гуго? - Кто это? - У меня тоже есть вопросы, но я их не задаю. Да, я боюсь. Боюсь за твое здоровье. Ведь каждый вечер я сидела около тебя в госпитале, пока ты валялся без сознания... Ты представить себе не можешь, что я пережила... Когда я так трогаю, тебе не больно? Тони, не изображай из себя героя. Ого, я думала, у тебя эта штука уже не функционирует... Тони, дойдем до спальни... А ты совсем меня не хотел, нисколечко? Тони, не хулигань... Тони, я же не смогу надеть завтра прозрачные колготки... А если Эля проснется? Ладно, ладно, давай здесь... Подчиняйся мне. Не делай резких движений... * * * Авторы старых добрых романов заканчивали фразой: "Так они прожили тридцать лет и три года и умерли в один день". М-да, граждане... Если быть честным... На самом деле моя гусарская атака на ковре хоть и выглядела красиво, да результаты имела жалкие. Не то чтобы полное фиаско, но так с молодой женщиной любовью не занимаются. И не глотают потом какую-то гадость (Дженни сбегала наверх, принесла), чтобы утихомирить сердцебиение. Короче, были все основания гнать меня в шею. Вместо этого Дженни сказала: - Без паники. Я приведу тебя в порядок. Выставила коньяк. Накормила. Уложила с собой. Описание следующей недели могло бы послужить яркой страницей в книге о сексуальном воспитании. Назовем сие школой новобранцев под руководством опытного сержанта. Подробностей не ждите, у нас с Дженни свои тайны. Мною командовали. Я подчинялся. И признаться, уже не очень разбирался, кто для меня Дженни - медсестра или любовница. На уик-энд злодейка мамаша сбагрила ребеночка Гале и Матвею Абрамовичу. Мы уехали в Окснард. Сняли номер в гостинице. Прогулки по памятным местам. Ужин в ресторанчике с деревянным рулевым колесом, шкиперской фуражкой, боцманской бородкой, макетами парусников. Морские регалии явно прибавили мне силы (не претендую, будто открыл чудодейственное средство, однако, если у кого проблемы- попробуйте). Утром опять прошлись по пляжу, а как солнце стало припекать - вернулись в гостиницу и задернули на окне шторы. И вот тогда я почувствовал, что кое-что умею, что роли переменились: моя девочка в моих руках. И в награду получил волшебные слова, которые не повторю даже перед страшным судом. И после мы заснули, причем если я привык прикладываться днем, то с Дженни такого не бывало. ...Чтоб не будить Дженни, я осторожно глянул за штору. Закатный красный шар отражался в окнах соседнего дома. Сзади, из глубины комнаты, я услышал: - А теперь, чудище, рассказывай, кто ты есть. * * * Странная субстанция человеческая психология. Рассказать? С великим удовольствием! Ведь если не Дженни, то кому? Если не сейчас, то когда? Однако я еще смутно надеялся свести все или к шутке, или к очередной истории. - Мой отец, Дженни, был значительно старше моей матери. Профессиональный военный. Выйдя в отставку, он купил домик с садом на углу улиц la Chouette и Jeu-d'Arc. Через год он умер. Мне как раз исполнилось десять лет. Я хорошо помню сад, густую траву, заросли кустов... Зажечь свет? - Не зажигай. Не в эти ли кусты ты опять намереваешься сбежать? Произнесено было со смешком, но я не обиделся. Женщина, которую я любил, женщина, которая меня любила, женщина, которая доказала, что может буквально вернуть меня к жизни, имела право на любую интонацию. Последняя неделя определила наши отношения. И если я рассчитывал не просто жить, а жить с Дженни и не терять ее, то мне оставалось только слепо ей подчиняться. - Дженни, увы, у меня бывают провалы в памяти. Что произошло в лесу? Как я мог тебя бросить одну? - Я не поверила, что ты меня бросил. Я думала, что ты заметил кого-то и побежал звать на помощь. И когда эти двое с бейсбольными битами, как по команде, припустили обратно, когда из-за поворота вылетел всадник в синем мундире, я безумно обрадовалась. Конечно, это Тони попросил его вмешаться!.. Понимаешь, они хотели употребить меня, хором, все впятером... Я не успела испугаться. Я думала, мол, как-то обойдется, ограничится разговорами, откуплюсь... Или умру сразу от омерзения... Я испугалась, когда всадник снес голову первому. Парень пытался парировать удар битой, он стоял еще несколько секунд, без головы, и кровь хлестала фонтанчиком. Второй петлял по поляне как заяц и орал благим матом. Мы наблюдали эту сцену, парализованные. Потом Дейв начал стрелять и сказал мне: "Мэм, стойте рядом, иначе он вас догонит и убьет". Представляешь, Дейв почувствовал себя моим защитником! Всадник на ходу зарубил второго и повернул к нам. Дейв, с серым лицом - клянусь, Тони, у этого черного парня было серое лицо! - застыл, будто каменный, держал пистолет двумя руками, целился и стрелял. Лошадь с глухим топотом приближалась, она вырастала в размерах, она неслась на нас, огромная, как электричка. Блеснуло что-то длинное, узкое, и голова Дейва покатилась по траве... столько крови я никогда не видела. Всадник сделал круг и неторопливо, бочком, поехал к нам. Я приказала ребятам лечь наземь и закричала: - Тони, опомнись! Тони, не трогай мальчиков! - Почему "Тони"? - Потому что это был ты. Лицо всадника было мне незнакомо, довольно молодое, впрочем, не разобрала, не помню. Но его глаза, твой взгляд я узнала. Я засекла однажды у тебя такой взгляд. Обычно ты себя контролируешь, но тогда он вдруг прорезался... - Тони, - кричала я, - не надо, не трогай мальчиков! Ты мрачно с высоты на меня посмотрел (не узнавая! Тот, кем ты был, и не мог меня узнать. И смотрел надменно, как на полоумную бабу), вздыбил лошадь и ускакал не оборачиваясь. * * * При первом же посещении библиотеки я поднял газеты за соответствующие числа. Естественно, журналисты уделили основное внимание таинственному всаднику. Фамилия Дженни фигурировала. Юные мистеры Джефферсон и Франклин выражали признательность миссис Галлей: своим хладнокровным поведением она спасла им жизнь. Указывалось также, что спутник миссис Галлей, мужчина почтенного возраста, в самый разгар событий предпочел смыться. Имя мужчины почтенного возраста не упоминалось. В двух строках сообщалось, что он тоже пострадал и с огнестрельной раной был увезен в военный госпиталь. Публиковались соболезнования семьям погибших. Представитель генерального прокурора США в Южной Калифорнии заявил, что поставил расследование этого дела под свой персональный контроль. Полицейские детективы допросили персонал трех конно-спортивных школ... Трагедия в лесу вызвала в прессе широкую дискуссию, и, как всегда, столкнулись противоположные мнения. Молодая женщина, брошенная своим спутником, попала в критическую ситуацию. Кто же был таинственный всадник в опереточном (так и написали - опереточном) мундире французского кавалериста? Сумасшедший маньяк-убийца или самаритянин-доброхот, который, рискуя жизнью (в него стреляли), избавил женщину от насилия и унижения? Правда, все соглашались, что всадник действовал не совсем адекватно ситуации и лучше бы он ограничился превентивными мерами (то есть снес бы только полголовы?). Особенно резкими были читательские отклики. В одних утверждалось, что полиции, как обычно, никогда нет на месте происшествия, поэтому в штате Калифорния необходимо разрешить ношение оружия, ибо граждане вынуждены рассчитывать только на свои средства обороны, и если бы не всадник, банда бы изнасиловала женщину, а в следующий уик-энд спокойно подстерегала бы очередную жертву-и никого бы это не заинтересовало и не привлекло внимание прессы, пока бандиты кого-то не убили, но и тогда бы их не нашли, они перекочевали бы развлекаться в соседний лес. Авторы других писем возмущались неслыханным проявлением расизма; для них было очевидно, что если бы к женщине приставали белые, то всадник продолжал бы тихонько совершать свой дневной моцион или сам бы наблюдал из-за кустов, как ребятишки проказничают... Я понял, что Дженни имела в виду, когда с нехорошей улыбкой отчеканила: "И все мои знакомые прочли". Для ее лос-анджелесских знакомых (для наших общих знакомых!) главным в этих публикациях была не расовая полемика, не пересмотр законов и правил самозащиты, - главным для них была информация о поведении спутника Дженни. Кто был ее спутником, они догадывались. Дженни специально ездила по гостям (пока я сидел с Эли) и, рассказывая подробности "инцидента", повторяла, что это профессор заметил всадника и побежал звать его на помощь. Знакомые Дженни сочувственно ахали, однако, как комментировала Дженни, ее аргументация их не очень впечатляла. Кто-то из великих сказал: "Репутацию теряют раз и навсегда". Даже Кэтти, приглашая Дженни на свой день рождения, осторожно намекнула, дескать, как хочешь, но приходи лучше одна, я устраиваю девичник. * * * У меня появился враг. Его появление нетрудно было предвидеть. Просто раньше у нас был негласный уговор: солнце бесчинствовало до пяти вечера, а я до пяти носа из библиотеки не высовывал. Теперь солнце вспомнило, что по календарю весна, и безжалостно укорачивало теневую кромку от домов и деревьев до размера бикини, превращая тротуары города в сковородку. Долго и быстро по такому пеклу не прошагаешь. Дженни выезжала навстречу и подбирала меня где-то на трети пути. Из финской сухой бани я прыгал в холодильник на колесах и наслаждался благами цивилизации. Молодцы, американцы! Без всякого европейского высокомерия установили в каждой тачке эр-кондишен. Когда же мы, забрав Элю, застревали в неизбежной пробке на Лорел-каньоне, моя подозрительность к разным техническим штучкам-дрючкам просыпалась, и я представлял себе: вдруг система охлаждения откажет и мы втроем заживо сваримся в "понтиаке"? Но система не отказывала (в отличие от другой Системы, которая, если судить по газетным публикациям, пальцем не пошевельнула, что, кстати, весьма для нее характерно), и мы весело болтали, я любовался открыточно-курортными пейзажами с вершины перевала (щедрая администрация штата показывала их задарма широкой публике), а Дженни плавно вписывалась в крутые виражи, постепенно набирая скорость на спуске. В нашей металлической стеклянной коробке я чувствовал себя в безопасности, и это чувство безопасности исходило в первую очередь от Дженни. Грубо говоря, я спрятался за ее спиной (в ее машине, в ее квартире), и Дженни храбро взвалила на свои плечи (красивые плечи - когда она перешла на летнюю форму одежды, это особенно стало заметно) мои финансовые проблемы, мою подмоченную репутацию, мои перепады настроения, мнительность и все комплексы человека, неожиданно оказавшегося в критическом мужском возрасте. Мы опять поменяли распорядок дня ("Ты должен жить в режиме, к которому привык"), вернулись наши совместные ужины, и Дженни мне позволяла несколько рюмок, и перед ужином или в самом его начале, мне позволяли охотно (надеюсь!) еще кое-чем заниматься с ней ("Извините, профессор, после третьей рюмки вы уже не годитесь"). И я "извинял". А что мне оставалось делать? Я ей доверился. Повторялась история с Жозефиной, и точно так, как Жозефина, Дженни лепила меня заново заботливыми руками (иногда, особенно ночью, было ощущение, что я попал в те же умелые руки), и мне нравилось быть зависимым от нее, и я угадывал, что ей нравится быть владычицей морской и земной, хозяйкой положения. Разумеется, я помнил драматический финал той истории, но тогда я (вернее, тот, кем я был) совершил чудовищную ошибку. Нет, такого больше не произойдет, отныне Дженни не только моя любовь - моя икона, и я на нее молюсь. Раз в двести лет можно довериться женщине. ...Минуту назад были произнесены наши волшебные слова. Мы лежали рядом, касаясь ладонями друг друга. Едва слышным шепотом она спросила: - Тони, ты будешь опять молодым? Я ждал этого вопроса. Я понимал, что когда-нибудь она его задаст, что мне рискованно ставить на кон свое будущее, свое счастье, и есть иллюзии, которые предпочтительнее сохранить. Поколебавшись (и сразу запрезирав себя за эти колебания), я честно ответил: - Нет, Дженни, ведь я все тебе рассказал. Мои путешествия по времени кончились. В темноте я не видел ее лица. * * * А был ли я когда-нибудь молодым? Конечно, в первой моей жизни. И вот, парадокс! - молодость тогда мне здорово мешала. Например, из-за возрастного ценза я не смог баллотироваться в Законодательное собрание, хоть считался чуть ли не самым авторитетным революционером в своем департаменте. Будь моя воля, я бы "проходил" два года за один, как студент, который сдает экстерном экзамены сразу за несколько курсов. Меня сжигало честолюбие? Нет, если принимать за честолюбие жажду власти. Да, если понимать под честолюбием желание скорее совершить то, что только тебе по силам. ...В Париже, в здании Тюильрийского манежа, кипели страсти. Я проводил скучную зиму в глухой провинции, работая над брошюрой "Дух революции". Между прочим, там есть такая фраза: "Если революция потеряет разум, то напрасны будут попытки ее образумить. Лекарства окажутся хуже, чем болезнь, порядочность и честность - ужасающими, законы погибнут на эшафоте". А ведь никто тогда и подумать не смел ни о терроре, ни о его последствиях. В двадцать пять лет меня избрали в Конвент. Самый молодой депутат. Но я смущался своей молодости. Я не решался подняться на трибуну. И лишь когда начались дебаты - судить или не судить Людовика Шестнадцатого? - и все знаменитые ораторы, красноречивые витии, как-то разом оробели, я вынужден был взять слово. И я сказал: "Нельзя царствовать невинно". В январе 1793 года, спустя всего полтора месяца после выступления в Конвенте, я стал председателем Якобинского клуба. И далее якобинцы всегда шли за мной, враги и заговорщики из числа жирондистов смертельно меня боялись. И только ближайшие друзья и соратники по Комитету общественного спасения при случае попрекали меня моей молодостью. Если Лазарь Карно, с которым мы вместе курировали армию, исчерпывал свои аргументы в споре, он раздраженно бросал: "Мальчишка!" Да, Максимильян мне покровительствовал. Вернее, я был правой рукой Робеспьера. Однако, окажись я на пять лет старше... Вот так. Я ненавидел свою молодость. Она была мне помехой. ...Не совсем так. Время априори искажает картину прошлого, и за два века нафантазировано столько от лукавого... Даже я забыл, с каким напряжением работал Комитет, В Le Comite de Salut public ежедневно поступало не меньше пятисот дел. Министерства, мэрии, коммуны, трибуналы, штабы армии фактически были исполнителями, а все решалось в Комитете и его секциях. Дела требовали срочного рассмотрения, и последние бумаги мы визировали в два-три часа ночи. Естественно, мы разграничили свои обязанности, но границы были так неочевидны, какие-то дела приходилось разбирать сообща... Копаясь в парижских архивах, я с изумлением обнаружил, что подпись Сен-Жюста чаще всего соседствует не с подписями Робеспьера и Кутона (как давно принято считать), а с подписями Билло-Варенна и Барера, особенно в первый период существования Комитета. Объяснение простое. Билло-Варенн и Барер обладали колоссальной работоспособностью. Не хочу умалять роль других членов Комитета, но они скорее блистали на трибунах Конвента и Якобинского клуба, а Робеспьер определял направление общей политики и старался в текучку не вникать. И вот быть на равных с Билло-Варенном и Барером мне помогали моя молодость, еще неизрасходованный запас сил. И помнится, я этим гордился. Как теперь вернуть мои юные годы? Извечная дилемма. Поиски квадратуры круга. Начальная стадия старческого маразма. В конце концов я перестал ломать себе голову над вопросом, ответить на который не мог. Видимо, так было запрограммировано заранее: ответа мне не найти. (А вы можете? Тогда скажите, как появился на Земле гомо сапиенс? Кто его создал? Бог? Природа? Эволюция от амебы? Инопланетяне побаловались! Согласно строгой научной точке зрения... Такая имеется? Ну-ну...) Я не знаю, как и почему я перевоплощался в других людей, жил другой жизнью. Знаю только, что я понимал, кто я есть, будучи уже зрелым мужем. И Система держала меня в этом возрасте до неприличия долго, я всегда был человеком, который выглядел моложе своих лет, но никогда - никогда больше! - я не был молодым. Экономной и расчетливой Системе не имело смысла и резона водиться с юнцом. По приказу Системы (иногда по собственной прихоти, импульсивно - наверно, замысел и конструкция Системы не были безупречны) я мог совершать путешествия во Времени, принимать свои прежние облики, но мне не было дано вернуться к Сен-Жюсту. Меня неоднократно предупреждали, да я и сам предчувствовал - это путешествие было бы последним. Слиться со своей натуральной плотью и кровью? Второй раз из нее не выйти. Кто я есть? Капитан Жером Готар физически и психологически был ближе всего к Сен-Жюсту, но уже проявлялась серьезная разница в характере и поступках. Король Карл Четырнадцатый, несмотря на то что его называли "якобинцем на троне", очень мало похож на члена Комитета общественного спасения. Полковник Валленберг при штабе генерала Шермана - совсем другая личность. Понимание, кто я есть, приносило мне определенную информацию, пробуждало некоторые навыки, однако я не становился мудрее или проницательнее. Вопреки расхожему мнению, я с полной ответственностью заявляю: опыт прежней жизни (прежних биографий) годится лишь для прошлого, а в настоящем - все иначе. Между профессором Сан-Джайстом и Антуаном Сен-Жюстом непреодолимый провал глубиной в два столетия. Разумеется, мне чужды политические взгляды пламенного революционера, меня ужасает то, что он натворил, но я восхищаюсь его идеализмом, целеустремленностью, одержимостью. Нельзя долгое время быть сверхчеловеком, энергии не хватит. Сен-Жюсту хватило несколько лет, ему отпущенных. Тем лучше для него. Тем лучше для меня, что нас разделяет такая дистанция. Я не открещиваюсь от Сен-Жюста (было бы глупо!), у нас есть с ним, скажем так, нечто общее, больше, чем родственные связи, но я не примазываюсь к его звонкой славе. Профессор Сан-Джайст всего лишь эрудированный историк и профессиональный офицер разведки. Ou presque. На мировую известность не претендую. Кроме обыкновенных житейских проблем меня заботит то, о чем писал Марсель Пруст, - поиски утраченного времени. Впрочем, думаю, Пруст допустил в заголовке своей книги намеренную неточность. Герой Пруста ищет не утраченное время, он вместе с автором ищет утраченную молодость. А вот "В поисках утраченной молодости" - звучало бы не оригинально. Утраченную молодость ищут все. * * * Раньше мои раны заживали быстро, как на собаке. Теперь плечо зажило, но левая рука ныла и болела. Я пытался не обращать внимания, да Дженни засекла, наорала ("Не смей от меня ничего скрывать!") и повезла к врачу... Мне бы ее водить в дансинги и рестораны, развлекать и баловать! Так нет, она меня возит на скучные медицинские процедуры: анализы, рентген, уколы. И платит из своего кармана (в моем кармане стерильная чистота и пустота), причем сошел секьюрити ей ни хрена не компенсирует, я же иностранец ("Тони, не занудствуй, выбрось из головы!")... Врач направил меня на массаж. Чтоб несколько сэкономить, Дженни позвала русского массажиста, который приходил домой и брал за сеанс меньше, чем американские патентованные специалисты. Про него Дженни сказала: "Забавный тип. Самоучка. Когда-то он мне массировал спину. Руки волшебные, характер вздорный. Ни с того ни с сего попросил две тысячи в долг. Я поняла, что он проверяет: дескать, верю ли я ему? Я дала. Вернул через месяц". Мое воображение разыгралось. Мужчина, потребовавший две тысячи в долг, в женском лексиконе не соответствует "забавному типу". Значит, было так: Джек уезжал на теннисные корты и появлялся массажист... Дженни лежит на постели голая по пояс. Массажист склонился над ней, "волшебные руки" разминают плечи, спину... Женщину массаж расслабляет, а "вздорный характер" при виде такого богатства натуры возбуждается. Пальцы осторожно скользят чуть ниже спины, еще чуть ниже... В одной из прежних жизней я знал врача, который мне хвастался, как он делал массаж молодым завлекательным дамам. Если после разведки (ниже спины) дама не реагировала, он стаскивал с нее остатки одежды и ставил пациентку в позу. Причем ни она, ни он не произносили ни слова. Считалось, что это как бы продолжение массажа... Однако повторяю, опыт прежней жизни годится лишь для прошлого. Может, сейчас все иначе? Я Дженни вопросов не задавал. Массажист почему-то панибратствовал со мной на первом сеансе, а дальше повел себя очень почтительно ("Антон Валентинович, не беспокоит?"). Я спросил из любопытства у Дженни, чем вызвана перемена. - Русская хамская манера. Я сразу заметила и провела воспитательную беседу. Рассказала, какой ты знаменитый... Тони, я рассказала только, какой ты знаменитый профессор! Он проникся... То есть она предугадывала даже мелочи, которые могут мне не понравиться! И наоборот, находила такое, что должно было льстить моему самолюбию. Например, в разгар ужина, когда я таю под ее взглядами (как женщина под ласковыми пальцами массажиста?), следовал якобы спонтанный вопрос: - Тоничка, тебе не было страшно скакать на этого парня? Ведь он мог бы тебя убить каждым своим выстрелом. Как я заважничал! И ответил небрежно: мол, полковник Жером Готар имел привычку скакать - как ты говоришь, Дженни - на прусские и русские полки, а пехота того времени стреляла более метко. И наверно, именно в такой момент полного распада я ей признался: - Дженни, я паршивый эгоист и рад, что мне не суждено увидеть тебя в преклонном возрасте. Ты останешься для меня всегда молодой и ослепительно красивой. ...Опыт прежней жизни подсказал бы: женщина мечтает прожить с любимым человеком как можно больше лет и умереть с ним в один день. Увы, повторяю, прошлый опыт не делал меня ни мудрее, ни проницательнее. * * * "Меня не смущает разница в возрасте, - сказала Дженни. - Между прочим, это сейчас модно". Модно? Допустим. В Америке действительно наступил сезон охоты на знаменитостей и миллиардеров. По сути дела, он никогда не прекращался, однако юные прелестницы сообразили, что гораздо легче отстреливать дичь шестидесятилетней кондиции. Дичь потеряла скорость (не только мышления), уверенность в себе, попадала в нехитрые ловушки, а профессиональная охрана жены и любовницы - ослабила бдительность, полагая, что залежавшийся товар не будет пользоваться спросом. Заграбастав добычу, предприимчивые Артемиды получали наслаждение в интимном гнездышке (какая-нибудь трехэтажная вилла), а именно: потчевали своего драгоценного избранника супом из протертых овощей, шпинатом, брокколи и широким набором медикаментов от поноса, запора, желудочных колик, сердечной недостаточности. В сумерках за километровой оградой, оборудованной новейшей электроникой, бродили другие двуногие хищницы и скулили от зависти. (А я чем занимаюсь? Как благородный человек, чуждый зависти, я, господа, иронизирую.) Не обладая ничем, что могло бы разжечь аппетит этих альтруисток, я энергично строил планы светлого будущего. (У всех свое хобби: зарабатывать миллионы, покупать картины импрессионистов, сниматься в главных ролях, получать "Оскары". У меня - воздвигать хрустальные дворцы.) Конституция, составленная Сен-Жюстом двести лет тому назад и обещавшая блага Франции и всему человечеству, так и не была задействована. Что не удалось в отдельно взятой стране, может, удастся в отдельной семье? (В отдельно взятой голове.) Как ни странно, проблемы, связанные со здоровьем, меня не очень волновали. Я вошел в хорошую форму и надеялся ее сохранить на обозримый остаток лет. Когда-нибудь моей райской пташке надоест слушать мои россказни - соловья баснями не кормят. Но к тому времени я придумаю совершенно феноменальный курс лекций по истории, который принесет мне известность не только в университетских кругах. Далее an! - меня пригласят на телевидение. Программа профессора Сан-Джайста для американских интеллектуалов (без рекламы!)... Я обрисовываю лишь контуры хрустального дворца. Кто, почему, за каким лешим меня пригласит - цементная каша, железная арматура, прозаический мусор. В конечном счете мы с Дженни появляемся на официальном приеме в Белом Доме, и тогда Дженни, девочка честолюбивая, понимает, что ее игра в каком-то смысле стоила свеч. Ее паршивый босс, "император Хирохито", увидев Дженни в телевизионных новостях на пороге Белого Дома, тут же повышает своей престижной сотруднице годовой оклад в два раза, но Дженни имеет и более интересные предложения... К тому же с моей еженедельной программы по телевидению капает какая-то мелочишка на молочишко. Дженни открывает свой бизнес или входит на равных паях в крупную корпорацию. В этом месте меня захлестывали варианты, я тонул в их круговороте. Исключался лишь один: вариант размеренной неторопливой жизни с чтением книг, посещением музеев, путешествиями по миру, буколическими прогулками и прочими радостями пенсионной жизни. Дженни с ее бешеным темпераментом разобьет вдребезги любую золотую клетку. Итак, крупная фирма с филиалами в других странах, чтоб моя девочка могла летать в первом классе (инспекторские поездки) и иногда брать меня с собой. Но таким образом на авансцене возникали партнер (партнеры!), помощники по бизнесу, секретари, шоферы, охранники и прочие "контакты" из породы голден боев, с которыми требовалось подписывать контракты. ...Я не обольщался. Естественно, когда-то у нее будут романы. Я живо представлял себе некоторые ситуации на горнолыжном курорте, на пляже во Флориде, где в пятизвездочных отелях продвинутые фирмачи предпочитают устраивать конференции по продвинутому бизнесу и куда меня точно не затянешь. Что ж, я сумею соответствовать. Опытный всепрощающий муж, не реагирующий на подозрительные телефонные звонки, на поздние возвращения жены с деловых party. Потом она сама мне все расскажет. Доверие и любовь восстановятся. Дженни не нужен молодой ревнивец (достаточно она нахлебалась с Джеком), пусть чувствует себя свободной женщиной (в разумных пределах), это в ее характере. То есть я загадывал на много лет вперед, и картинки будущего, несмотря на свою экстравагантность, выглядели если не розовыми, то вполне приемлемыми для нас обоих. Какими-то своими прожектами (кроме моей всепрощающей терпимости) я с ней делился. Удивительно, лекции по телевидению для интеллектуалов не показались ей бредовой идеей (я-то опасался, что Дженни сразу отвезет меня в свой госпиталь и запрет в палате для буйнопомешанных). - Это реально. У тебя уникальные знания. Ты сможешь превратить свои выступления в театр. Ты не умеешь, как говорят американцы, себя продавать. Этим займусь я. Назови программу так: "Поиграем в Историю". Поиграем в Историю? Почему нет? Для тренировки, когда у Дженни выпадал свободный час, я устраивал театр на дому. Театр одного актера, но Дженни подавала мне нужные реплики. Я ей объяснял обстановку, и она поначалу держалась в рамках, потом импровизировала. Например, я разыграл суд над Дантоном. Дженни в роли Люси Демулен должна была повторять одно слово - scelerat (злодей! негодяй!) - словечко, ныне редко употребляемое во Франции. Словечко ей понравилось. Только я делал паузу, как она мне бросала явно с удовольствием: "Scelerat! Scelerat!" По ходу действия Сен-Жюст доказывал сомневающемуся Робеспьеру необходимость казни Дантона и Камилла Демулена. Дженни вошла в раж и стала кричать: "Палач! Убийца!" Я даже несколько обиделся. - Ты мне заменяешь телевизор. ...Хоть что-то заменяю. Эрзац. Заменитель. Впрочем, заставить американочку смотреть вместо полицейского сериала домашний спектакль, согласитесь, не так уж плохо. По просьбе трудящихся я вернулся к роману Жозефины Богарне с капитаном Жеромом Готаром. И тут мы застряли. Дженни взяла в свои руки режиссуру, театр превратился в сплошное выяснение отношений. Стоило мне открыть рот, как в ответ сыпался град упреков. Мадам Богарне обвиняла месье Готара в том, что служила для него лишь физическим и телесным объектом (куда вставить), для плотских скотских желаний, и, дескать, никакой возвышенной любви с его стороны не было. (И это говорила женщина, учившая меня приоритету секса! Здорово перевоплотилась, вжилась в роль.) В субботу днем, когда Элю уложили спать, я попробовал продолжить. - Давай поиграем, - сказала Дженни и опустила в спальне шторы. Я попал в объятия Жозефины. Блаженство. Полузабытье. Вдруг я услышал змеиный шепот: - Как я ненавижу твое хвастовство! Король Карл Четырнадцатый! "Шведский стол"! Диса, Кристина ему подставляли жопы! Так ведь это не ты. Это маршал Бернадот. Бернадот, он настоящий мужик, он мог и с двумя. А ты всегда был в постели ноль. Как ты смел променять меня на шведских блядей? Конечно, я тебе казалась старой бабой, да? И почему ты придумал особняк в Пасси? Я имела квартиру в центре Парижа на улице Шантерейн. - Ты забыла, - возмутился я. - Ты потом переехала с Пасси на Шантерейн. Тебе выгодно забывать какие-то факты. И я первый начал называть тебя не Роз, а Жозефиной. Бонапарт многое слямзил у меня! Тут я, конечно, сморозил глупость. Генерал Бонапарт не подозревал о моем существовании и не мог знать, как я называл виконтессу Богарне. Но я тоже вошел в раж, был оскорблен и уязвлен. Откуда у нее такие сведения о Бернадоте? Сведения точные, я-то был в шкуре Бернадота, однако ей почему известно о его галантных подвигах? И с какой уверенностью заявила... Ну да, по Парижу ходили слухи об оргиях, послетермидорианских балах, которые устраивала Тереза, тальеновская проститутка и, между прочим, ближайшая ее подружка. А Бернадот с солдатской непосредственностью мог их трахать обеих, он эту работу любил. Смотри, проговорилась... Надо бы у нее еще выпытать... Сделаем обходной маневр. - Меня поражает твое легкомыслие. Всегда жила, не заглядывая в завтрашний день. С Бонапартом тебе подфартило. А я не смогу подарить замок в Мальмезоне. - Обойдусь. У меня большая зарплата. - Что толку от твоего большого заработка? Ты все тратишь, ничего не откладываешь. Купи в кредит дом или квартиру. Хоть какое-то вложение денег. - Лос-Анджелес - зона повышенного риска. И страховки огромные, не имеет смысла. Если случится опять землетрясение - плакали мои денежки. - Они и так плачут. Ты их пускаешь на разную ерунду, на ветер. Кто покупает солнечные очки в Беверли-Хиллз? - Знаешь, мне надоело! Наполеон меня тоже пилил ржавой пилой, но он хоть имел на то право. Мне полагалось два миллиона в год, и все равно я зарывалась, делала долги. Тысяча триста платьев было в моем гардеробе. И каких! Они нравились Императору, когда он их видел на мне. Он впадал в ярость, проверяя мои счета. Думаю, он просто психологически не мог понять, что платья - тряпки, по его мнению - стоят так дорого. - Ты его очень боялась? - Я его очень боялась, и я его очень любила. - А твоя интрижка с капитаном Шарлем? - Чистое безумие. Баловство, - однако голос ее дрогнул. - Забавный тип. В отличие от вас всех с ним всегда было весело. Баррас даже в постели решал государственные проблемы, Бонапарт готовился к очередному сражению, да и ты появлялся с мрачной рожей. А Шарля ничего на свете не интересовало, кроме этого дела. - Короткий смешок. - Он каждую минуту меня хотел... Бонапарт должен был приехать ко мне в Милан. Заслуженный отдых после боя. А я умчалась к Шарлю в Геную. Дура, могла потерять все... Ничего не соображала. Как я мучила моего маленького генерала. - Потом ты с ним встречалась? - С Шарлем? - Вызов в голосе. - Если это называется "встречаться", то да. - Долго? - Кончилось само собой... Когда Наполеон возложил мне на голову корону и несколько раз ее поправил, как шляпку, я почувствовала себя счастливейшей женщиной в мире. Я стала образцово-показательной супругой. В Фонтенбло была скука смертная. Император ввел во дворце военный распорядок. Я знала, что он мне изменяет, но прощала ему все. И он любил спать со мной. Если бы не его сволочное семейство, каркающее как вороны, и требовавшее куска пожирнее... Да происки Фуше и Талейрана... Плевала я на них! Если бы я могла родить ему сына, никуда бы он от меня не ушел! И Мария-Луиза, ничтожество, плоскодонка, боялась меня. Ведь Император тайно приезжал в Мальмезон... Ты не знал? Никто не знал. Я не афишировала. Ладно, время твоей прогулки. Good bye, my love! Я шагал по Вентуре и размышлял о странностях судьбы. Бедный Бонапарт! Перед ним дрожала Европа, а Жозефина ему изменяла с мразью, интендантишкой, заурядным ходоком по бабам. И на Аркольский мост он бросился от отчаяния. Схватил знамя и вперед, под пули! Не героизм, а попытка самоубийства... И ты два столетия был уверен, что она тебя любила больше всех, что не простила разрыва, страдала... и уж потом, когда ей возложили императорскую корону, корона, понятно, перевесила все и всех. Оказалось, не ты был героем ее романа, а Шарль. Интендантик! Тыловая крыса! Знал самый простой путь, чтоб завоевать женщину: с шуточками и прибаутками лез на нее каждую минуту. Вон как осветилось ее лицо, когда ты спросил про Шарля. Чье лицо? Вспыхнул красный светофор на перекрестке, застопорив мои движения. Машины плавно заворачивали с Вентуры. Тут только до меня дошел смысл нашего разговора. Дженни гладила белье. Эля маячила перед телевизором. Я уселся на диване и не спускал взгляда с Дженни. Она улыбнулась и, по обыкновению, начала пританцовывать под музыку мультфильмов. Я дождался рекламной паузы. - Дженни, ты помнишь, о чем мы с тобой говорили? - Господи, опять? Опять про то, что я бросаю деньги на ветер? - Нет, о чем мы говорили после? - Когда после? Ты сразу отправился на прогулку. Я смотрел на нее в упор. Ее глаза не лгали. Она не помнила. Не было никакого разговора, и точка! * * * Хочу подчеркнуть: это был блокадный период. Дома телефон трезвонил часто, да все спрашивали Дженни. Меня - ни одна сволочь. И вдруг позвонил Доул. Привет, куда ты пропал? И т.д. - Лечусь, привожу себя в порядок. Жду, как отреагирует. Моя фраза пропускается мимо ушей. - Я давно обещал пригласить тебя в рыбный ресторан. Завтра к восьми вечера подъезжай с Дженни. Вот адрес... В рыбный ресторан? Первый раз слышу. Может, Дженни и обрадуется "выходу в люди", но ведь я ей рассказывал про Доула и получил инструкцию - держаться от него подальше. Надо поблагодарить и отказаться. - Будут Z и Y, - продолжал Доул, - со своими ближайшими помощниками. Сейчас я тебе обрисую ситуацию. Z и Y! Ветераны Системы, когда-то мы с ними пересекались. Где и когда? Припоминаю с трудом, но они-то меня запомнили. У чиновников выборочная память: помнят вышестоящих. Теперь они главы здешних интересных ведомств, а ты отставной козы барабанщик, и в твоем положении... - Завтра не могу, - сказала Дженни. - Ленч с шефом и партнерами из Сиэтла в китайской "Красной розе". Два обеда в день, я лопну. А куда нас зовут? Ты шутишь! Никогда не думала, что попаду в этот ресторан. Мы застряли в пробке на фривее. Дженни нервничала. Я ее успокаивал: "Без нас не начнут". На дверях висела табличка: "Closed". Бой в зеленой ливрее и турецкой шапочке взял у Дженни ключи от машины. Мы вышли. Ресторан был пуст, лишь в углу за длинным столом сидела компания. Большие бы деньги заплатили местные газетчики, чтоб ее сфотографировать! Мы сели рядом с Y, напротив Z. Официант тут же принес мне пепельницу. Я удивился: "Запрещено же курить!" За столом сдержанно засмеялись. Ладно, что мы тянем? Слюнки текут. Американские "дары моря" отличались от французских тем, что устрицы крупнее, креветки - калибра куриной ножки, лангуст - размером с теленка. Вкусноты необычайной. Я поспешил сообщить свое мнение, чем вызвал благожелательность публики. Дженни как-то выпала из моего поля зрения, ибо мы сидели с краю, а я был занят. Жратвой? Конечно, не брезговал, но я наблюдал за собравшимися, прислушивался и пытался понять - правильно ли меня проинформировал Доул. (Доул присутствовал за другим концом стола, исполняя роль тени отца Гамлета.) Похоже, правильно. Z и Y. Два старых кота. Мышей не ловят. Не могут, или надоело, или считают это занятие ниже собственного достоинства. Мышей ловят их заместители, молодые (сравнительно), въедливые, энергичные котофеи. Ловят ревностно, когти у котофеев острые (надо делать карьеру!), поэтому невольно (или вольно?) задевают соседнюю команду, наступают на лапы, вцепляются в хвосты - шерсть летит клочьями. Словом, возникли междуведомственные трения. Старые коты не могут приказать замам убавить рвения (такие приказы не дают, и такие приказы не приемлют). Старые коты договорились устроить встречу на нейтральной территории в узком кругу с женами. Повод? Французский профессор, которому обещали продемонстрировать чудеса американской кулинарии. Кто этот француз? Вам его имя ничего не скажет, а мы его давно знаем. Главное, ребята, поужинать в неофициальной обстановке, поболтать, посмотреть друг другу в глаза, а там, глядишь, догадаетесь, что лучше жить в мире и дружбе, а не усердствовать в игре "поцарапаемся, покусаемся". На мой взгляд, мудрое решение. Не самый плохой способ тушить тлеющие конфликты. Беседа за столом развивалась по намеченному плану, котофеи бархатными лапами касались щекотливых тем, что-то само собой сглаживалось, но у старых котов была еще своя, скрытая цель, для чего они старались вывести меня на сцену, - незаметно, настойчиво готовили мне площадку. Z заговорил о недавней конференции в Вашингтоне - пример, как без всякого шума провели важнейшее мероприятие, расставили точки над "i". Котофеи вникали и облизывались, чувствуя себя причастными к событиям, происходящим на высшем уровне. Y, вторя коллеге, начал цитировать доклад Генри Киссинджера, намеренно искажая какие-то места. Я понял, что пора встревать, за этим и позвали. - Фрэнк, позволь поправить. Киссинджер заявил следующее: "..." - Где вы это прочли? - прервал меня котофей из команды Z. - О конференции писали очень скупо. И в глазах хищный блеск. В службах таких людей называют бульдогами. Вцепляются мертвой хваткой. Лорд Байрон ему продекламирует: "Я одинок. Средь волн морских корабль меня несет". "Стоп, - скажет котофей с бульдожьей челюстью - Кем зафрахтован корабль? Какой груз? Когда вы ощутили себя одиноким? В семь часов пятнадцать минут? Утром или вечером? Куда подевались матросы? Кто находился в рулевой рубке? Направление и сила ветра?" То есть котофей не хотел мне хамить. Просто характер. Я сделал вид, что не услышал вопроса, и закончил цитату. Кот Y, ласково жмурясь, поведал публике: - Профессор Сан-Джайст председательствовал на конференции. ...Что не соответствовало истине. Я был всего лишь сопредседателем. Молодые клыкастые больше не возникали. Их жены сияли улыбками (дополнительная подсветка для бутылок белого вина на столе, праздничный антураж), и я заметил, что у дам приятные лица. Позже я понял: Дженни заметила, что я это заметил. Итак, трое профессиональных шулеров - Z, Y (я, наверно, в кошачьем обществе котировался как X) -передернули карты, захватили инициативу, и волны морские понесли нас к кубинскому кризису, - "холодной войне", Берлинской стене, в старые добрые времена, когда мы были еще ого-го! И занимались делами посерьезней. Подтекст: а вы, молодежь, тогда еще лакали молоко из блюдечка. Хороший тон в такого рода "экзерсисах" требует не бахвальства, а, наоборот, вспоминать разные ошибки и ляпы. ЦРУ сбрасывало с самолетов над Кубой листовки религиозного содержания, полагая, что, поверив в Христа Спасителя, кубинцы восстанут и свергнут бородатого Фиделя. КГБ завалил половину своей европейской агентуры, пытаясь перехватить Светлану Аллилуеву. Англичане ровно в шесть часов пополудни прекращали слежку за советскими шпионами, считая, что джентльмены вечером не работают. Что же касается западногерманской контрразведки - тихий ужас, инкубатор для цыплят... Я рассказал любимую байку Наполеона. Когда Бог создал австрийскую армию, старик был очень собой недоволен: никуда не годится, все в ней плохо, кого она будет бить? И тут ему в голову пришла счастливая идея - и он создал итальянскую армию. Так вот, переиначивая байку на современный лад, когда Бог соорудил... -ЦРУ! - Французские спецслужбы! - Нет. - Я отбросил шпаргалки котов-злоумышленников. Непедагогично поливать родные ведомства. - Когда Бог соорудил канадскую разведку... Стол закачался. Опрокинулся бокал с водой. Канадская разведка! Даже жены развеселились. - Так вот, когда Бог соорудил канадскую разведку, старик был очень собой недоволен. Кого она сможет водить за нос? И вдруг ему в голову пришла светлая мысль и он создал БHД. - И все-таки, профессор, вы несправедливы к западным немцам. Они разоблачили этого парня, гэдээровского крота в канцелярии Вилли Брандта, заметил котофей из команды Z. Сказано было сверхпочтительным тоном. Котофей хотел замять свое предыдущее выступление и заодно щегольнуть эрудицией. - БНД разоблачило? Мы с котами переглянулись. Коты заурчали в предвкушении. (Между прочим, я не уверен, что они знали все подробности, но в общих чертах имели представление.) - К этому времени ЦРУ, над которым мы тут подсмеивались, давно прошло период ученичества и крепко стояло на ногах. Американцы засекли утечку информации. Причем информации секретной, которой обладали только главы союзных правительств. Возникало убеждение, что шпион вхож в кабинет канцлера Вилли Брандта. Однако туда сунуться ЦРУ не смело, дипломатический скандал. А БНД намеки игнорировало, дескать, мы сами с усами, у нас все чисто. И тогда в Восточный Берлин приехали два преподавателя из американского и французского университетов. И случайно забрели в унылый, пустой ресторанчик на задворках Карл-Маркс-штрассе. И случайно к ним за столик подсели два местных жителя. Кто был второй, убейте, не помню, а первый, холеный красивый немец, хоть и не назвался, но нам случайно было известно, что это генерал Маркус Вольф. Что-нибудь его имя вам говорит? Фрэнк, невероятно! Какая нынче образованная и сведущая молодежь! - Высокого класса профессионал, - вздохнул Z, - умнейший человек. Хватка железная. Когда его службы взяли меня в оборот, было ощущение, что даже в собственном туалете за мной наблюдают. - А какая у тебя была "крыша"? - Второй секретарь посольства. - Дипломатический иммунитет, - вздохнул Y. - Ты бы поработал, как я, торговым представителем в Лейпциге. Из туалета выходить не хотелось. Извини, Энтони, мы слушаем. - Так вот, мы объяснили Маркусу Вольфу, что его агента в окружении Вилли Брандта рано или поздно обязательно найдут. Но лучше бы раньше. Уж очень он надоел. И еще нам поручили передать, чтоб за этого парня не беспокоились. Подержат его пару лет в комфортабельной тюрьме, а потом обменяют. "А что мы будем иметь с гуся?" - спросил Маркус Вольф. Это русская поговорка. Маркус Вольф учился в Москве, и о некоторых аспектах моей биографии ему было доложено. Мы начали торговаться. В какой-то момент генерал рассвирепел: "Что вы мне тухлятину предлагаете? Мне ведомо, кто меня курирует в КГБ. Мой человек стоит двадцати ваших. Давайте список!" В конце концов, охая и причитая, мы вручили ему список. Вот так происходит в разведке. Я сделал паузу. - Только все это был театр. Люди, перечисленные в списке, уже находились под колпаком штази, и Маркус Вольф это знал. Из двадцати человек лишь один не имел никакого отношения к западным спецслужбам, но именно его генерал искал. Этот офицер из его ведомства втайне собрал компромат на своего начальника и передавал его сложными каналами через советское посольство лично геноссе Вальтеру Ульбрихту. Тут необходимо пояснить. Разведку ГДР нельзя сравнить с ЦРУ или КГБ - не тот размах, не те масштабы. Но там, где они работали, они работали лучше всех, ибо почти сразу после войны восточные немцы перевербовали доставшуюся им в наследство заграничную агентуру бригаденфюрера СС Шелленберга. В ГДР была повальная слежка. И в спецслужбах страны все следили друг за другом и стучали друг на друга. Информация сортировалась и поступала наверх. По своей должности Маркус Вольф был одним из самых информированных людей в ГДР. Разумеется, он регулярно докладывал в политбюро, однако Вальтер Ульбрихт подозревал, что кое-что генерал прячет в загашнике. Как ни странно, Вальтер Ульбрихт знал себе цену: типичный партаппаратчик, педант - не более того, и опасался, как бы советские товарищи не решили провести "ночь длинных ножей" (на этот раз бескровную) и заменить его, Ульбрихта, какой-нибудь другой фигурой, поярче. Естественно, генерал не был ему соперником, но мог быть союзником его возможного соперника. Ульбрихт предпочитал иметь на месте Маркуса Вольфа серого послушного чиновника, целиком ему, Ульбрихту, обязанного. Убрать просто так главу образцового ведомства Ульбрихт не мог, поэтому и копил компромат. А всезнающий генерал хотел, чтоб сначала этот компромат проходил через его руки. Короче, Маркус Вольф отдал шпиона в канцелярии Вилли Брандта за стукача в своем штабе. Вы скажете: неравный обмен. Да самому генералу было виднее. Инсценировка в ресторанчике ему понадобилась для прикрытия. В случае чего он отмажется мол, мы получили за нашего засветившегося агента девятнадцать ихних. Арифметика. Я сделал паузу. - Операция была задумана и проведена в недрах ЦРУ теми, кого я называю Глубоководными Рыбами. Мы с американским коллегой служили лишь курьерами. Маркус Вольф сдержал слово. Через пять дней после нашего отъезда из Берлина БНД обнаружило у себя под носом такие материалы, что опрометью бросилось к канцлеру за визой на арест шпиона. Потрясенный Вилли Брандт подписал, понимая, что тем самым он подписывает свою отставку. На "этого парня", Гюнтер Гийом его звали, надели наручники. - Ты был сегодня в ударе, - пропела Дженни в машине. - Небось доволен, что оказался в центре внимания? Доволен? Конечно. Кроме всего прочего Система дала знак: у нее ко мне претензий нет. Это не означало, что если полиция графства Лос-Анджелес опять заинтересуется профессором Сан-Джайстом, то меня прикроют. Не в правилах Системы прикрывать кого-то, кто уже вне Системы. Это означало, что если у Глубоководных Рыб появились какие-то свои идеи по поводу таинственного французского кавалериста, то эти идеи окажутся на дне морском, рядом с другими, не менее экстравагантными. Относительно "всего прочего" я думал, Дженни понравится вращаться в избранном обществе (разумеется, далеко до приема в Белом Доме - жиденькая репутация моей грядущей популярности, скажем так), но меня насторожил ее тон. Опыт научил: когда Дженни начинала "петь", значит, чем-то она была раздражена. Быстренько разберемся. Во-первых, она привыкла сама быть в центре внимания, а тут как-то очутилась сбоку припека. Твой промах, твоя ошибка. Во-вторых... Что же во-вторых? Ara, ты забыл, что человеку, чуждому Системе, твои соловьиные трели могут показаться хвастовством старпера. Я объяснил Дженни, зачем нас позвали. Плюс моими устами коты-хитрованы хотели напомнить бойкой молодежи о своих прежних заслугах, мол, существует высшая каста "неприкасаемых", где всем известно who is who, поэтому вам, малыши, рановато под нас подкапываться. Дженни выслушала и подытожила: - То есть ты присутствовал в качестве свадебного генерала. Повторение слов, сказанных "Глубоководной Рыбой" в Вашингтоне! Разные критерии, разные точки отсчета, а выводы совпадают. Вот как я выгляжу со стороны. Еще тревожнее тот факт, что у Дженни накапливаются отрицательные заряды. Может, ей самой пока неведомо, но я почувствовал: в воздухе пахнет грозой! Я сделал обиженную рожу и заткнулся. И добился нужного эффекта. Дженни забеспокоилась и искоса на меня посматривала. Как обычно, перед сном она принимала ванну. Как обычно (редкая привилегия!), я тер ей спину. В полном молчании. Высушил полотенцем, отвел в спальню. Вообще-то, за насмешки над старшими ее полагалось жечь каленым железом. Наверно, она намеревалась ублажить меня другим способом. Методично я "клеймил" ее своими губами с ног до головы, не пропуская ни одного сантиметра. Я никогда не был искушен в любовных науках, обычно предпочитал говорить, обольщал женщин разговорами, но тут - как я еще мог ей доказать свою преданность, рабскую покорность? И тогда она сказала глухим голосом (была в ее голосе интонация, от которой я сходил с ума): - Умная собака. Понимает. Вот так всегда у моих ног. * * * Чисто материальные заботы звали меня во Францию. Лекции в Калифорнии вилами на воде писаны, а пенсия во Франции реальна. Пусть накапливается на моем счету в парижском банке "Лионский кредит", и по мере надобности я буду переводить деньги в Лос-Анджелес. Но чтоб ее оформить, нужно собрать груду бумаг, необходимо личное присутствие. Во всем мире полагают, что легкомысленные французы интересуются лишь винами, бабами и каникулами. Наивное заблуждение! С младых лет, поступив на работу, француз скрупулезно подсчитывает, сколько очков ему набежало в разных пенсионных кассах. От количества очков зависит конечная сумма. Бережнее, чем бабушкины драгоценности и дедушкины облигации, француз хранит свои fiche de paye (квитанции зарплаты) - пенсионные кассы их потребуют, чтоб проверить трудовой стаж. Пенсию француз получает в 65 лет или ранее, если его трудовой стаж равен сорока годам. Исключение только для военных, полицейских и водителей электропоездов - у них льготный режим. В принципе мой трудовой стаж с лихвой превышал все установленные сроки, но как его доказать? Согласно официальным документам я родился в Москве в 1945 году, репатриирован во Францию в 1971-м. Преподавать в университете начал в 1974 году, после командировки в Восточный Берлин. Значит, в свои пятьдесят лет я никак не попадал в категорию обычных пенсионеров. Любопытно знать, что Система придумала, по какой профессии меня провели (машинист электропоезда?), в каких странах мне набрали недостающий стаж, в какие пенсионные кассы начисляли очки. "У вас профессорская пенсия, - сказала Глубоководная Рыба, - все оформлено соответствующе". Каким образом? Ведь французская бюрократия придирчива. У меня не было оснований не верить Глубоководной Рыбе, однако я желал сам удостовериться, проделать все необходимые процедуры и вернуться в Америку хотя бы минимально обеспеченным человеком. Я сообщил о своих планах Дженни. (Заботливо заменяя русское слово "пенсия" на французское retraite. Конечно, Дженни привыкла к нашей ситуации, но все же есть слова, которые в определенном контексте могут шокировать двадцатишестилетнюю женщину.) Планы она одобрила: - Разумно. Я вижу, ты нервничаешь из-за того, что не даешь мне денег. Помолчав, добавила: - Ты устал жариться на южном солнце, ты соскучился по детям, ты хочешь передохнуть от интенсивных общений со мной. Заодно ты попытаешься добыть кое-какие сведения у французских спецслужб, используя информацию, полученную тобой от Кабана. Ты не выбросил это дело из головы и не выбросишь. Я ответил пылкой тирадой, дескать, всегда мечтал жить на содержании баб и завидовал капитану Отеро, у которого был романчик с молодой вдовой, хозяйкой ресторана "Провансаль" - она кормила и поила Отеро бесплатно! Далее, развивая тему, вспомнил пикантные подробности своих отношений с прелестницей Лили (прокутила со мной заработанные "определенными услугами" франки в кабачке), с фрекен Эльзой в гостинице Тронхейма, где граф Карл Валленберг останавливался, приезжая с Севера, и с миссис Барнс в Филадельфии. Дженни сдвинула брови: - Про миссис Барнс первый раз слышу. Я с охотой поведал, как в отсутствие мистера Барнса, почтенного банкира, имевшего лучший дом в квартале лучших домов Филадельфии, забирался через окно к миссис Барнс, и миссис Барнс в лучших традициях лучших домов Филадельфии потчевала меня ужином (в перерыве между утехами), и однажды, когда мистер Барнс вернулся домой раньше, чем его ждали, мне пришлось выпрыгнуть из окна в сад, и я подвернул ногу. В общем, своими историями я изрядно позабавил мою девочку и был рад, что ее последняя реплика как бы осталась незамеченной. Ведь Дженни в двух фразах четко сформулировала то, о чем я частенько подумывал, сам боясь себе в этом признаться. * * * Накануне она запаковала мне чемодан, утром доложила все, что я забыл в ванной (бритву и зубную щетку), мы отвезли Элю в детский сад, я поцеловал ее, как обычно, в щеку, потом мы поехали в аэропорт, не по фривею, а через город, и по дороге обсуждали какие-то будничные проблемы, и в аэропорту было не до лирики: найти место в паркинге, найти тележку, марш-бросок по переходам и коридорам в поисках стенда компании "Юнион Эруэйз", регистрация билета, сдача багажа, и опять по коридору мимо бесчисленных "бутиков" и "Макдоналдсов" к залу ожидания, всюду полно народу, все спешат, на ходу пьют кока-колу, жрут биг-маки, у всех деловое приподнятое настроение - нет, современные аэропорты для лирики не приспособлены (романтика почтовых дилижансов - в мареве дождя появляется упряжка, интимность заснеженных железнодорожных полустанков - все в прошлом), здесь не прощаются (некогда!), здесь отовариваются во фри-шопах. Дженни протянула свой фотоаппарат японцу, и он нас щелкнул. И вот я стою около двухвагонного автобуса (похожего на трамвай), солнце шпарит, водитель в маечке поторапливает зазевавшихся пассажиров, которые спускаются по винтовой наружной лестнице из зала ожидания, и, пока автобус набивается живым фаршем (как трамвай в час пик), я смотрю на зеркальную стену аэровокзала и не вижу, не могу понять - там ли еще Дженни, стоит ли и смотрит на меня или давно уехала в госпиталь (как всегда, у нее завал работы), на всякий случай несколько раз машу рукой зеркальной стене, слепящей солнечными бликами, и потом автобус долго везет публику, петляя между ангарами, на другой конец аэропорта, к самолету, который должен перенести нас - всего-то за четырнадцать часов! - на другой конец света. И я думаю, что напрасно не уговорил вчера Дженни купить в супермаркете вторую канистру питьевой воды. В канистре пять литров, до моего возвращения им не хватит, и Дженни придется самой тащить канистры на четвертый этаж. Какая ерунда у меня в голове! Вот лорд Байрон чувствовал значительность момента, принимал байроническую позу, закутывался в плащ и вещал: "Прощай навек, а если уж навек, то навсегда прощай". Тоже любил путешествовать, хромой бесенок. Между прочим, когда он встретился во Флоренции с Карлом Валленбергом (Байрону рекомендовали графа как человека информированного), граф посоветовал ему не ехать в Грецию: "Милорд, зачем вам эта авантюра? Там странная война с непредсказуемым исходом, и на самом деле совсем не ясно, кто и за что воюет". Но Байрон не мог отказаться от своей затеи, ведь в Равенне торжественно объявил: "Прощай навек, а если уж навек..." Вынужден был соответствовать своей репутации. И красиво у него получалось. Мне на таком пекле в плащ не закутаться, впору снять пиджак, да там документы, выпадут из карманов... У Байрона был высокий полет мыслей, а меня заботят канистры... "Прощай навек". Ну почему, моя радость? У нас же нормальная житейская ситуация. Я уезжаю, так сложились обстоятельства. "А если уж навек, то навсегда прощай!" Нет, я вернусь, и мы обязательно поженимся. Я, правда, не знаю, когда вернусь. Не от меня зависит. В общем, что-то свербило у меня в груди, но, поднявшись в самолет, я с облегчением вдохнул лимонный эр-кондишэн. * * * За двести с чем-то лет (я нахожусь в том возрасте, который обычно стараются не уточнять) я имел всего лишь одну официальную жену. Этот мировой рекорд, видимо, не скоро будет побит. Правда, Дезире Клери выходила замуж не за меня, и не я ей клялся в верности перед церковным алтарем. Более того, если верить Дезире, то между нами ничего такого не было (вот и верь после этого женщинам!), тем не менее мы вместе с ней присягали шведской короне в 1811 году как законные престолонаследники. И король Карл Четырнадцатый, занимаясь проказами с придворными дамами, помнил, что у него жена в Париже. И нас с Дезире не разводили, просто я сам исчез с горизонта. Первый, хоть и двусмысленный, брак навсегда определил мои отношения с другими женщинами. Я заранее предупреждал: дескать, воля ваша, моя драгоценная возлюбленная, вам решать, как нам жить дальше, однако учтите, у меня есть жена. И дамы в зависимости от своего воспитания и темперамента (и моего общественного положения) или посылали меня к чертям собачьим, или всеми силами пытались увести меня от особы, которая давно уже почила в бозе. Конечно, следовало бы им говорить: у меня была жена. Да, была. И она была Королевой. И на меньшее я был не согласен. Создается впечатление, что я порхал, как ловелас, от цветка к цветку. На мой же взгляд, я выбрал единственно правильную линию поведения. Вообразите, я связываю с собой женщину брачными узами, а потом, по прихоти Системы, буквально испаряюсь в воздухе, не оставив никаких следов, и возникаю, материализуюсь непонятно в какую эпоху, непонятно в какой стране, непонятно в каком облике. То есть только лет через тридцать я вдруг спохватываюсь, что где-то за тридевять земель меня ждет (если ждет) близкий человек. И вот я являюсь к почтенной матроне: "Bonjour, Madame, comment allez-vous? Случайно меня не припоминаете?" Разумеется, среди слабого пола бывают любительницы острых ощущений, но, думаю, несколько иного рода. Кстати, о родах. Каролина, которую Диса родила в Тронхейме, вполне могла оказаться моей дочерью. У меня в голове иногда всплывает трогательная сцена: Диса спускается по ступенькам собора с очаровательным младенцем на руках, запеленутым в розовое одеяло с белыми кружевами. ...В конце 1896 года в Стокгольм вернулся граф Алекс Валленберг, молодой американский офицер, сын знаменитого полковника Карла Валленберга, доблестно сражавшегося в армии генерала Шермана во времена гражданской войны в Штатах. Титулованного гостя с охотой принимали в знатных домах. Однажды граф вычислил, что его приглашают в дом, хозяйка которого может оказаться дочерью баронессы Рапп. Граф бегом бросился в порт и сел на пароход, отправляющийся во Францию. Увидеть свою дочь сгорбленной, шамкающей старушкой - помилуйте, это за пределами человеческой психики! Между прочим, в тот раз во Францию я попал после восьмидесятилетнего отсутствия. Мудрая Система планировала мне очередное место жительства там, где не было никакой вероятности встретить своих отпрысков (если такие имелись) и где я не был бы подвластен родственным сантиментам. "Я одинок. Средь волн морских корабль меня несет. Зачем мне думать о других? Кто обо мне вздохнет?" Дело прошлое, но тогда во Флоренции лорд Байрон мне не понравился. Богатый сумасброд, с жиру бесится, жаждет сочинить себе биографию. Подкинуть ему парочку моих? А ведь было что подкинуть. Все, кроме капрала Дюпона, полагали, будто я на севере Норвегии, а я в ту же ночь, расставшись с четой Бернадотов (отныне - королевской четой), сменил карету, домчался до Мальме, пересек на рыбацкой лодке пролив и из Копенгагена на перекладных через всю Европу - до Италии. Зачем понадобилась такая авантюра? Затем, что авантюрой было ехать туда, где меня могли ждать. Тогда мной руководила еще не Система, а здравый смысл. Отречение от престола - слишком рискованный шаг, и за благородные поступки, как правило, наказывают. Спустя несколько месяцев мне сообщили, что капралом Дюпоном никто не заинтересовался, и я понял: можно спокойно возвращаться в Норвегию, можно доверять королю. Адрес во Флоренции я выбрал не случайно. По агентурным сведениям, там, в одной неприметной кафетерии, собирались бывшие офицеры Великой Армии, выброшенные на итальянский берег, как матросы после кораблекрушения. Местная полиция вынюхивала заговоры карбонариев, а на ностальгически настроенных старых вояк смотрела снисходительно. Идеальное место, чтобы залечь на дно. В кафетерии меня узнал лишь один человек и тут же подсел ко мне за столик. Мы беседовали вполголоса: - Кто вы теперь, маршал Бернадот? - Граф Карл Валленберг. А вы, маршал Ней? - Итальянский негоциант Микаэль Тампорелло. У меня здесь прибыльные магазинчики и фабрики. Я не задаю вам вопросов. Если вас занесло в это захолустье раннего Возрождения, значит, так нужно. Я все помню... граф. Услуга за услугу. Располагайтесь в моем доме как в своем собственном. Синьор Тампорелло ввел меня в круг избранных отставников и в курс событий на Средиземноморье, о которых, признаться, я имел слабое представление. Поэтому, когда в кафетерию заявился сэр Джордж Гордон Байрон, я смог ему подробно объяснить положение в Греции: - Милорд, борцы за независимость ненавидят турок, но в первую очередь ненавидят друг друга. Дело кончится гражданской войной и иностранной оккупацией. Милорд, в Греции вы ничего не поймаете, кроме сифилиса или пули в лоб. Грубо, конечно. Надо отдать ему должное: милорд не обиделся, воспринял это как солдатский юмор. Время расставило свои акценты. Мои прогнозы были отчасти верны. Байрон погиб, Греция пережила гражданскую войну и оккупацию египетской армии, однако в итоге милорд оказался прав. Греция добилась независимости, Джордж Байрон вошел в историю как герой борьбы за освобождение, а я на старости лет могу хвастаться: мол, мне посчастливилось разговаривать с Великим Поэтом. "Мой пес, быть может, два-три дня повоет, и тот, другим накормленный, меня укусит у ворот". Лорд Байрон имел в виду себя, а получился мой портрет. Призрачный корабль переносил из эпохи в эпоху вечного странника. Ни жен, ни детей, ни собак, ни кошек. Никакой живности. Никто не вспомнит, зато никто и не укусит. Классическое одиночество. Специфическое одиночество, как правило, в большой мужской компании. Опять крутанули штурвал, и отчетливо проступили зеленые холмы, обветренные каменные ущелья, высокие водопады. Южная Африка, англо-бурская война, третий не прикуривает. Британский журналист, юный сноб и спортсмен (про него рассказывали, что в Кейптауне он не пропускал ни одной бабы), некий Уинстон Черчилль мне объяснил: "Первый прикуривает - бур берет винтовку. Второй прикуривает - бур целится. Третий прикуривает - бур стреляет". (Странно, почему сейчас в Америке не применяют это радикальное антитабачное средство?) * * * ...Так продолжалось до 3 мая 1975 года. (Дату запомнил. Еще бы не запомнить!) После лекции в университете Дофин подваливает ко мне... Тут надо тщательно выбирать слова. Почему? Сами поймете. Назовем ее Небесной Красоткой, Н.К. И на очень плохом французском осведомляется: не узнаю ли я ее?.. Я завожу механическую шарманку, дескать, пардон, мадам, пять лет тому назад на Кавказе попал в автомобильную катастрофу, отшибло память. - А по-русски вы говорите? - По-русски говорю. - Хотите, я вам расскажу, Антон Сангустов, каким вы были в России? И поехали мы с Н.К. в Бельвиль, где в арабском квартале она снимала крохотную квартирку в доме, обреченном на снос. На кой хрен мне это понадобилось? Примо: обязан бы докладывать (естественно, не университетской кафедре) о всех своих контактах с выходцами из Советского Союза; контакты не возбранялись, а поощрялись - надо было установить, кто и с какой целью на меня выбежал. Секондо: в моей легенде кое-что не стыковалось. Отца Антона Сангустова, французского военнопленного, увезли из немецкого лагеря Треблинка в Россию и там интернировали. То есть он был в числе "пропавших без вести". Тем не менее в шестидесятых годах, когда отец умер, меня разыскали. Причем хлопотало не французское посольство, а шведское. Благодаря дипломатическим демаршам я получил эмиграционную визу и прилетел в Вену. Тут неувязка: шведы меня не принимают, да и французы особого энтузиазма не проявляют. Вот с этого момента я как бы пробуждаюсь. Хорошо помню: сижу в номере "Хилтона" и бесконечно повторяю строчки из Лермонтова (зря Дженни меня обвиняет в пренебрежении к русской поэзии): "Нет, я не Байрон, я другой". То, что не Байрон - никаких сомнений. Но кто? И опять провал. В поезде по дороге в Германию постепенно начинают проясняться контуры "другого". Свободно читаю немецкие надписи. Сопровождают учтивые молодые люди. Говорим по-французски. Потом едем на машине в Гармиш и начальник американской разведшколы меня приветствует на английском: - Как поживаете, мистер Сан-Джайст? В Москве Антон Сангустов учил французский и шведский. Я же бодро отвечаю: - Fine! Thanks. And you? Ладно, извините за лирические отступления. Важно, что я почти сразу увидел странности в биографии Антона Сангустова. Теперь мне понятна суть интриги, сдержанность французов и шведов, а тогда я долго пытался разобраться, поэтому и ухватился за Н.К., подумав, что из ее рассказов выужу подробности, меня интересующие. Итак, мы за столом чинно пьем кофе. На противоположной стене я замечаю таракана, преспокойно выползшего из кухни. Среди бела дня. Ну и дыра! А Н.К. похоронным тоном повествует историю Антона Сангустова, который, будучи аспирантом Московского университета, соблазнил студентку. Правда, немедленно следует поправка: не соблазнял, была большая взаимная любовь. (Для справки: в подобных случаях маленькой любви в природе не существует.) Затем влюбленный аспирант робко признался девушке, что он женат, и жена, племянница советника французского посольства, ждет его в Париже. Гордая студентка, хоть и была беременна, про беременность ничего не сказала, залепила Антоше в морду и перешла в педагогический институт, чтоб мерзавец навсегда исчез из ее жизни, ибо порядочные люди так не поступают. Разумеется, я уже догадался, куда Н.К. клонит. В конверте на столе небось фотографии приготовлены. Ограничится ли наша свиданка банальным требованием денег (что неудивительно в ситуации Н.К.) или начнут меня шантажировать? И кто там в соседней комнате? Дверь плотно прикрыта, да стены картонные. Все слышно. Товарищи из КГБ подстроили западню? Какая топорная работа! H.К.: - Антоша, неужели ты ничего не помнишь? Еле-еле тебя разыскала. Фамилию изменил, законспирировался, как чистый шпион. "Чистый шпион" бубнит: - Гололед. Машину занесло на вираже. Десять раз перевернулись, пока не врезались в дерево. Отшибло память. Крик: - Надо было бы, чтоб другое тебе отшибло! Все мужики сволочи! Как в постель лезть - помнят... И так далее и тому подобное. Полный подарочный набор. Базар русской бабы. Никогда не слыхали? Ваше счастье. Ну, думаю, какой ты везунок, Антон Сангустов. Легко отделался, всего лишь по роже вмазали. Кто же тебя, сердечного, надоумил вовремя брякнуть про жену в Париже? И еще я думаю, что пора "товарищам" высунуться, ведь истомились за дверью. Любопытно, с чем они высунутся. Местная инициатива или нарушение конвенции? По правилам Системы я в акциях против страны, в которой родился, не участвую, но и меня оттуда не трогают. Действительно, дверь скрипит. Появляется девочка лет восьми в синем длинном платье безобразного советского пошива. Короткие вьющиеся волосы закрывают лоб. Смотрит на меня волчонком. Я смотрю на девочку. Красивая, похожа на мать. А глаза мои. Я бы ее и на улице узнал. Ее Высочество Моя Дочь. - Пойдем, - говорю, - купим тебе джинсы. Пошли. Через неделю я их перевез в новую двадцатиэтажку на бульваре Сульт. Я понимал, что Н.К., бесспорно, женщина выдающихся качеств. Отважилась родить, не рассчитывая на мою материальную помощь. Растила девочку самостоятельно. Прошла все унижения в ОВИРе и добилась выездной визы по израильской линии, хоть сама была стопроцентно русской. Сломала сопротивление французской бюрократии (французы советских эмигрантов не жаловали) и приехала в Париж. Все так. Но я никогда не простил Н.К. этот ор в присутствии ребенка. ...Впрочем, может быть, и простил. Однако чуть что - базар возобновлялся. Основной мотив: ты для Нас Никогда Ничего Не Делал! Поэтому с девочкой у меня отношения налаживались долго. (В скобках замечу, что до сих пор для меня загадка, почему Система дала сбой. Повторяю, не в правилах Системы посылать родственников к Особому агенту. То ли противоречия двух сторон обострились настолько, что не пожелали согласовывать? То ли в Москве порешили таким образом выбросить меня из игры? Или убедились (что вероятнее всего): Н.К. - замечательная скандалистка, любые системы разнесет в клочья, лучше с ней не связываться, отправить ее к Сангустову, он, дурень, эту кашу заварил, пусть расхлебывает.) А может, мне за труды праведные награда с неба выпала? Моя дочь! Лет в шестнадцать девочка четко осознала, что она для своего отца не просто дочка, а Ее Высочество Принцесса. И характер у нее прорезался властный, максималистский. Мне-то знаком этот характер. Из-за него она и с Сережей... стоп. Трусливо замолкаю. Если хотите поддерживать добрые отношения со своей взрослой дочерью (Современные девочки в шестнадцать лет взрослые. У вас иное мнение? Выбросьте его в форточку), настоятельно рекомендую: 1) закрыть глаза и ничего не замечать, 2) принимать на веру то, что вам соблаговолят сообщить, 3) не давать никаких советов, 4) выполнять беспрекословно то, что скажут - то есть делать все вопреки тому, чему меня учили в Системе. По контрасту с разведчиком любящий отец должен быть слеп, глух и нем. Впрочем, я уже догадывался, что пришел конец моим скитаниям во времени и пространстве. Я тянул резину на службе, не проявляя прежнего рвения (правда, были две успешные командировки на Ближний Восток и Фолклендские острова), а когда родилась Анька и я как бы увидел свою дочь в младенчестве, то понял - пора ставить точку! На страшном суде отвечу за все содеянное, но Высшая кара пусть меня минует. Самое страшное наказание человеку - пережить своих детей. Избавьте. В 1992 году нашелся удобный повод. Рухнула Империя Зла. Я подал в отставку. * * * - Папа, что они с тобой сделали? Ты болен? Никогда больше не пущу тебя в Америку? Под они подразумевались некие абстрактные нехорошие люди, которые имели скверную привычку еще с ее школьных лет ломать наши каникулы. У профессора два с половиной отпускных месяца. Благодать! Но только мы с ней устраиваемся где-нибудь в Ментоне, загораем на пляже, катаемся на водном велосипеде, поглощаем мороженое в огромных количествах, как вдруг мне необходимо лететь в Норвегию или в Гонконг. Зачем? Вызывают для консультаций. Кто вызывает? Они, нехорошие люди. Из Парижа на пересменку приезжала мамочка (Н.К.), и потом ребенка отправляли в летний детский лагерь. Отмечу, что в данном случае Н.К. смягчила конфликт. "Папа едет на заработок, он вернется с деньгами". Деньги тогда для нас много значили. И вот, став свободным человеком, я прилетаю из Копенгагена на Корсику к дочери. Моя дочь живет как принцесса. Сережа снял дворец на берегу бухты. Шофер, охранник, обслуга, няня-воспитательница. Утром я купаюсь с Анькой и Лелей в невероятно теплом море. А вечером Ее Высочество сама кормит меня ужином. Расслабившись, я вспоминаю прошедший день и неожиданно вижу на ее лице слезы: "Ты только сейчас понял, как приятно быть с детьми? А я ждала каникул, так хотела проводить их с тобой, ты же отправлял меня в летний лагерь!" Ничего не забыла. На этот раз я вернулся из Америки без денег, привезя лишь подарки, заботливо купленные Дженни для всех моих парижских родственников от мала до велика. Ее Высочество была удивлена. Раньше такого за мной не наблюдалось. - Папа, ты изменился. Что произошло? Я наплел с три короба. Вскользь упомянул и про ранение. Лос-Анджелес для поздних прогулок не приспособлен. Нарвался на разборку уличных банд, шальной пулей продырявили плечо. И плохо выгляжу потому, что еще не совсем оправился от лежания в госпитале. - Отныне гуляешь в Париже. Шаг вправо, шаг влево из Парижа будет рассматриваться как побег. Сообщение, что вроде мне полагается пенсия, обрадовало и насторожило. - Прекрасно. Отдыхаешь и сидишь с детьми. Но сначала пройдешь все медицинские анализы. Завтра веду тебя к врачу. Разумеется, о своих калифорнийских планах (то есть о возможных заманчивых предложениях из американских университетов) я предпочел пока не распространяться. Ее Высочество любила повторять: "Отец никогда не болеет, даже не простужается". А тут мне предлагают пенсию. Явно заподозрила что-то серьезное. Пусть убедится, что я абсолютно здоров, и тогда... * * * В полночь позвонил в Лос-Анджелес. Отчитался за минувшие двое суток. И слышал в трубке, как Дженни стучит по клавишам компьютера. - Скоро вернешься? Ну, нахалка! - ...А я не сразу уехала. Смотрела, как ты стоишь у автобуса и машешь мне рукой, меня не видя. Потом знаешь, что случилось? По дороге на работу я заблудилась. Дважды свернула не туда. Маршрут аэропорт - госпиталь выучен наизусть. И вот такое приключение... Когда тебе удобно, чтоб я звонила? Я буду сама звонить, иначе тебя разорят телефонные счета. - За удовольствие надо платить. - Какое удовольствие? - Слушать твой голос. Будь я поэтом, я бы сравнил твой голос с шумом океанского прибоя, шелестом трав, эхом в горах... - Ревом реактивного самолета... - Дура. Эхо в горах, пожалуй, точнее. Оно аукается, замолкает вдалеке, оставляя после себя ощущение загадочности и недосказанности. - Теперь поняла, почему мне утром звонил Доул. - Кто?!! - Твой Доул. - Зачем? - Просто так. Наверно, тоже хотел послушать эхо в горах. ...Я всегда умел себя контролировать. Контроль заключался в том, что я закрывал свой мозг наглухо, как на задвижку, дабы не выскользнуло какое-нибудь ненужное воспоминание. В Париже решил не пить, не курить, гулять по многу часов и сбросить эти проклятые десять лет, свалившиеся на меня в результате "инцидента" в лесу. Наверно, я не пришел еще в былую форму. Что-то в голове разладилось. И, словно наяву, я видел солдата без куртки, упавшего на колени, прислонившегося лбом к трактирной стойке. На белой рубашке расплывалось красное пятно, он харкал кровью, и глаза его угасали. Теперь все окружающее было ему безразлично, он не отвечал на мои вопросы. А ведь несколько минут тому назад он яростно сражался за полногрудую служанку трактира, его сабля лежала на полу... Мне доложили про дуэль. Я опоздал. Я приказал задержать убийцу и судить военным трибуналом. Не нашли и не судили. Сработал ложный кодекс чести, никто якобы не знал удачливого соперника... Я пил коньяк, курил и размышлял, что означает звонок Доула. Проверка? Что проверять? Я его предупредил о своем отъезде. И он тут же воспользовался... Ты забыл, repp профессор: существует безжалостный мир мужчин. За женщин дрались и стрелялись. Женщин отбивали и уводили. Ты полагал, что тебя уважают за какие-то прежние заслуги и, дескать, не посмеют... Почему? Доул подумал: старый хрыч отчалил, неизвестно когда вернется, девушка осталась одна, небось скучает, он, Доул, помоложе, попробуем подвалить... М-да... Звонок Доула мне не понравился. Но постепенно коньяк, сигареты мои обычные психотерапевтические процедуры! - а главное, голос Дженни, опять наполнивший комнату (я вспоминал, повторял каждую ее фразу), меня успокоили. "Ну и как приняли подарки? Ах, так? Можешь обижаться, в следующий раз я ничего не буду покупать твоему семейству!" Я рассмеялся. "В следующий раз" - значит, не только у меня дальнобойные планы. Звонок Доула - ерунда, не обращай внимания... * * * Голос ректора звучал не загадочно, не таинственно, не аукался эхом в горах Голос человека, которому предстоит неприятная встреча, встреча, которой при всем желании никак не избежать. - Конечно, я вас жду. Я получил ваше письмо о пенсии. ...Я писал письмо? Ему? О пенсии? Впрочем, когда шла речь об интригах Системы, я привык ничему не удивляться. В назначенный час я возник на пороге его кабинета, ректор встал из-за стола, двинулся навстречу, взглянул на меня, вздрогнул, застыл на секунду, и вдруг лицо его просияло - Энтони, вы больны! А я месяц ломаю себе голову и не понимаю, почему вы бросаете университет. Затем он спохватился и сделал соответствующую скорбную рожу. - Ничего, ничего. Не надо отчаиваться. Нынешняя медицина все может. Надеюсь, это скоро пройдет. Что "это"? Что может медицина? И если "это" серьезно, почему должно скоро пройти? Шквал телефонных звонков, сотрясавших мою квартиру в течение недели, и несколько посиделок с коллегами в кафе позволили разобраться, что именно про меня думали и думают в университете. Слухи о том, что я подал в отставку и что мне положена пенсия, вызвали veritable stuperfaction (русский перевод: "настоящее изумление, ошеломление" теряет в красках). В пятьдесят лет, в расцвете сил, профессора из университетов не уходят. Неужели какая-то темная история (совращение малолетних? - кстати, модная тема в газетах), и Сан-Джайста хотят тихо убрать, вытолкнув на пенсию, чтоб замять дело? Но когда я наконец вернулся из затянувшегося академического отпуска и все воочию убедились, что я неожиданно постарел лет на десять, общественность облегченно вздохнула: "Слава Богу, наш профессор ни в чем не замешан, просто у него обнаружилась тяжелая болезнь, рак или СПИД, спрашивать не удобно". И мне намекали, что, если выпроваживают на пенсию из-за СПИДа, дайте только знак, мы подымем на ноги все кафедры, студенты подпишут петицию, устроим такой скандал, это ж чистая дискриминация! Я мягко дал понять, что ничего устраивать не надо. Спасибо за беспокойство и поддержку. Я прохожу усиленный курс лечения. Я стал очень популярен на факультете. В общем, все складывалось отлично. Университетский мир, хоть и разбросан по пяти континентам, узок. Американцы, если решат предложить мне нечто интересное, сначала наведут справки. Моя репутация будет выглядеть безупречной. Сан-Джайст заболел и, не желая висеть балластом на кафедре, ушел по собственной инициативе. Теперь, выздоровев, он готов пересечь океан не в погоне за деньгами, а из-за любви к науке. Ценный кадр. Я чувствовал, что над моей головой разгорается нимб. * * * Перед тем как войти в здание, я воровато снял нимб и спрятал его в атташе-кейс, набитый бумагами. Я невольно сгорбился, и почему-то мне стало безумно стыдно. Оглянулся. Никто за мной не наблюдает? Персона, которой я боялся попасться на глаза, в это время, по моим подсчетам, сладко спала на Диккенс-стрит (хотелось верить, что в одиночестве). Вечером я расскажу ей по телефону о сегодняшнем демарше, но без подробностей. Вот не думал, не гадал, что доживу до этого момента. Переступить порог. Собраться с духом. На фронтоне здания огненными буквами написано: "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Впрочем, из-за аберрации зрения, астигматизма и близорукости можно было прочесть и по-другому; "Страховая пенсионная касса по старости". Вошел. Внутри множество табличек. Спросил у вахтера, где это самое заведение. (Вахтер рассердился: "Что вам там надо, молодой человек?" Я с благодарностью пожал ему руку.) Вахтер вежливо указал на дверь первого этажа. Значит, у него не возникло сомнений. Я обратился по адресу. В зале ожидания оторвал от рулона бумажный номерок - 50. На электрическом табло горела цифра 43. Мистика-каббалистика: 4350 - номер дома на Диккенс-стрит. Что бы все это значило? Я уселся в кресло (удобное, мягкое) рядом с нарядно одетыми, напомаженными, парфюмированными старушками и стал перелистывать брошюры. Заведение предлагало своей клиентуре разнообразные развлечения: специализированные экскурсии для паралитиков, водолечебные и грязевые курорты, дома отдыха для "третьего возраста", пансионаты для инвалидов и полуинвалидов (телевизор в холле), курсы кройки и шитья, клубные вечера с танцами и хоровым пением, а также льготные страховки для оплаты похорон. Короткий гудок. На табло выскочила цифра 50. Меня будто смахнули с конвейера и запихнули в бокс. Квадратная дама за столом с рыжим перманентом поприветствовала легким кивком, заграбастала мои бумаги и начала их потрошить. Поверьте мне: раньше женщины в администрации не работали. Их можно было встретить в церкви, гостинице, таверне, лавчонке, а в основном они сидели у себя дома (или в домах терпимости). К женщинам-администраторам я привык в своей последней жизни и изучил их повадки. Американки - деловые и агрессивные. Советские - наглые и ленивые. Немки - деловитые и отзывчивые. (Про шведок ничего не скажу. Со шведскими клерками в юбках не приходилось сталкиваться. Но неужели мои бывшие подданные, такие нежные и романтичные... Ладно. Помолчим.) А вот француженки даже на конторских стульях в первую очередь чувствуют себя женщинами. С ними сразу возникал контакт, причем не обязательно положительный (француженки кожей ощущают, как вы оцениваете их женские качества), однако улыбка мужчины, его взгляд создавали определенную атмосферу. В боксе-отстойнике, куда я попал, пожалуй, не подействовал бы и шарм Алена Делона. Квадратная дама меня в упор не видела. На пенсионеров не смотрит. С какой стати? Для пенсионеров это предпоследняя станция. Следующая - кладбище. Смотрят на номер досье и на матрикул социального страхования. - Где квитанции о зарплате с шестьдесят пятого года? - спросили строгим голосом. И поразительно, я занервничал, заволновался. За два с лишним века своей общественно-полезной (надеюсь!) деятельности я мог предъявить только университетские fiches de paye с 1974 года. А в пенсионных бумагах, которые мне прислали и которые я предварительно изучил, мой рабочий стаж начинался в 1965 году. Я еще подумал: откуда его взяли и как я его докажу? В соседнем боксе взвился возмущенный мужской баритон. Моя визави отреагировала сардонической усмешкой: мол, кричи, кричи, голубчик, много вас тут шастает... Я решил не спорить и тихо уйти. Правда, тогда срывались все мои планы. И вообще, непонятно, зачем мне пудрили мозги? ...Что-то квадратную даму заинтересовало. Не во мне. В моем досье. Она уставилась в компьютер и нажимала на клавиши. - Вот в чем дело! - обрадовалась милая женщина. (Не за меня обрадовалась. За себя. Нашла ключ к загадке.) - У вас же основная пенсия - военная. С шестьдесят пятого по девяносто второй. А вы мне говорили... Я ничего не говорил! - ...ваше счастье, что в армии аккуратно оформляют документацию. Не спорю, было желание ответить: а) мое счастье в данный момент видит десятый сон на четвертом этаже в Шерман-Оксе, б) в 1965 году Антон Сангустов слушал в Московском университете лекции по истории СССР, марксизму-ленинизму и понятия не имел, что прилежные французские штабисты его уже зачислили на службу в инфантерию. Догадываетесь, свой ответ я проглотил, как сладкую слюну. И получил указание: каких бумаг и откуда ждать, какие бумаги куда посылать. Морока месяца на три. * * * Параллельная жизнь. Слежу по часам. Сейчас она в ванной, чистит зубы и прочее. Застряла в пробке на Лорел-каньоне. Сдает Элю в детский сад. Подсчитывает на компьютере калории. Наливает из автомата кофе в пластмассовый стаканчик. Ее шеф, Квазимодо, вызывает к себе в кабинет. Как его фамилия Сикимура, Куросава? Забыл. Пусть будет Квазимодо, звучит вполне по-японски. Отвратительный горбун, не опасен. Ленч с Кэтти или Ларисой, новой русской девочкой, приятной во всех отношениях, которую взяла в свой отдел. Меню: диетический салат, креветки в остром японском соусе (от японцев никуда не деться). Снова экран компьютера. Тысячи долларов извиваются хвостиком. Вдруг входит красавец доктор. Что ему, паскуде, там надо? Или она была с ним на ленче? Смотрю на часы. В любом случае она уже вернулась в контору. Набираю Лос-Анджелес. Лариса узнает меня по голосу: - Профессор, мы без вас скучаем. Дженни, возьми трубочку. Париж. И наконец слышу: - При-и-вет! От одной лишь интонации я на седьмом небе. Парю под потолком. Докладываю о своих подвигах. В университете, естественно, запрягли, весенняя экзаменационная сессия. Пока я не получил свой retraite, имею право работать. Как видишь, на боевом посту. Общаюсь с молодежью. С молодежью женского пола? И то и другое. Плотно общаюсь? Всякое бывает. Бывает? Честно сказать, немного устаю. Особенно, когда молодежь вдвоем пытается сесть мне на шею. Поодиночке я их катаю на плечах по квартире, но они норовят вскарабкаться на меня одновременно, и тут я пас. - Тебе хорошо с детьми? - Очень. В трубке пауза. Понимаю, не нужно было бы так педалировать. Да чего скрывать? Она должна свыкнуться с мыслью, что придется изредка (и регулярно!) отпускать меня в Париж. Я с огромным удовольствием гуляю с Аней и Лелей. Мы пьем кока-колу в кафе. Плюс - мороженое. (Страсть к мороженому - в Ее Высочестве.) Во дворе играем в футбол. Правда, я пользуюсь тем, что они маленькие, и безбожно жульничаю. Заставляю их бегать (бегают они быстро), а сам распасовываю мяч. Мне бегать врачи не советуют. Рекомендуют прогулки размеренным шагом. По-настоящему в футбол мы играли последний раз с Сережей. Команда на команду. Он с Лелей, я с Аней. Он прилетел откуда-то (уж не из Киева ли?), позвонил няне, узнал, что мы во дворе, и примчался. Дети крутились вокруг него, как бесенята... И мне до сих пор кажется, что вдруг открывается дверь их парадного, и появляется Сережа, и дети бегут к нему... Во время паузы родилась идея. - Дженни, я застряну здесь как минимум до сентября. В июле меня увезут с детьми на океан. Я обещал. А в августе - свободен. Приезжай с Элей. Устроим праздник. Расходы беру на себя. Деньги откуда? Из подкожных запасов верблюда. В августе Париж замечателен. Народу мало. Раздолье для туристов. Выпроси хоть две недели у Квазимоды-Сикимуры? В ответ довольный смешок. Чувствую, что такой прыти она от меня не ожидала. - Я польщена. Идея завлекательная. Я подумаю. Повесив трубку, продолжаю парить под потолком. Парить, тем более на радужных крыльях, медицина не запрещает. * * * На двери треугольник с изображением черепа на скрещенных костях. Отчаянно смелый паренек, я толкаю эту дверь. В камере пыток - мужчина и женщина в белых халатах и марлевых масках, закрывающих нижнюю половину лица. Раздеваюсь до пояса и ложусь на нечто вроде стола. Женщина пристегивает меня ремнями и заводит мою левую руку под голову. - Не двигайтесь. Я не двигаюсь. С урчанием, медленно-медленно движется массивная плита, похожая на крышку гроба, и почти утыкается мне в нос. От неудобной позы ноет, болит левое плечо. Голос женщины: - Не двигайтесь, иначе смажется вся картина. Садистка! А плита, распластав меня на столе, явно вознамерилась передохнуть. Начинаю считать. До ста. До двухсот. Сколько еще выдержу? Плита поехала обратно в ноги... Женщина снимает ремни и замечает мою перекошенную рожу. - Что с вами? - Был ранен в плечо. Не совсем зажило. - Всего-то? Женщина проводит ладонью по плечу. Легкое касание. Потом сильнее и сильнее. Через минуту боль утихает. Мужчина по-прежнему в глубине комнаты за пультом. Женщина усаживает меня на бесколесный велосипед, приклеивает на грудь и спину пластинки с проводами. - Думаете, буду пропускать через вас электрический ток? Я так не думаю. Делать мне массаж не входило в ее обязанности. Да и прикосновения бывают разные. Я немного в этом разбираюсь. Женщинам идет нижняя полумаска. Видны только глаза, и когда в глазах красноречивый блеск... - Крутите педали. Если появятся какие-то неприятные ощущения - тут же останавливаетесь. Кручу. Женщина смотрит на датчики приборов. Но я помню про периферийное зрение, коим обладает слабый пол. Кручу. - Переключаю на вторую скорость. На третью. Кручу. - Вам не тяжело? - Нормально. Замечательное упражнение для ног. Надо бы мне научиться кататься на велосипеде. - Я катаюсь каждое воскресенье в Булонском лесу. Приглашение? - Все. Вы свободны. Я пошлю результаты вашему кардиологу. Если вы мне дадите время их обработать, я вам сообщу свое мнение. Подождете минут сорок? Сижу час. Наблюдаю за контингентом, который, как и я, ждет своей, своего, своих. Спрашивается, что еще ждать, раз уж попали в отделение ядерной медицины? Априори тут ничего не должны сказать хорошего, если вообще что-нибудь скажут. Ну да, каждый убежден, что такое случается со всеми, кроме него самого. И ругаюсь последними словами. Ибо теперь понимаю, как нелепо и смешно выглядел в глазах этой бабы. Не хуже и не лучше, чем моя одутловатая соседка справа или седой очкарик слева, с индюшачьей шеей. А баба - садистка (первое впечатление всегда правильное), ей просто было забавно смотреть, как я изображал из себя молодца-удальца! Она уже привыкла, что все старики чокнутые и рассчитывают завести шуры-муры с красивой врачихой... Наш бывший декан, умный мужик, выйдя на пенсию, стал рассказывать, что в вагоне метро обязательно какая-нибудь мадемуазель ему строит куры... М-да, у меня в этом смысле тяжелая наследственность Бывали периоды, когда женщины начинали проявлять ко мне повышенный интерес. Например, в Гонконге. В отеле буквально скреблись в дверь Романтическая цветочница Недотрога стандартистка с невинными глазками, вдруг готовая на приключения... Я, правда, быстро догадался, что меня элементарно "засветили", и пытался вычислить, какая разведка подсовывает очередную юную китаяночку. - Профессор Сан-Джайст? Я не сразу ее узнаю. В темном платье, без марлевой повязки, она потеряла половину своей элегантности. Обтянутые щеки и заостренный носик выдают возраст: за тридцать и далее - везде. Почему она называет меня профессором? - Я была вашей студенткой, профессор. Конечно, вы меня не помните... ...Однако короткий проверочный взгляд. Вдруг? Нет, не помню. - ...на третьем курсе решила, что исторический факультет плодит безработных, и перешла на медицинский В досье, - она протянула мне широкий плоский заклеенный конверт, - телефон вашего лечащего врача. Я только что с ним говорила. - Мадам, может, спустимся в вестибюль, выпьем кофе? - Профессор, наше госпитальное бистро мне осточертело. Одни и те же физиономии. Сделайте милость, пригласите вашу поклонницу хотя бы в кафе напротив госпитальных ворот. * * * Неважно, как ее звали. Не имеет значения. Мы очень мило провели полтора часа в кафе, и она даже позволила себе стакан бордо. "Смену сдала, могу расслабиться". Я старался быть занимательным, обаятельным, стряхнул пыль с ушей, кувыркался на ковре. Она ни разу не улыбнулась. Ее глаза меня буравили, но было ощущение, что я беседую с рентгеновским аппаратом. Без малейших эмоций давала понять: все мои ужимки и прыжки на нее не действуют. Не возникло контакта, не проскочила искра? Просто с самого начала мне сказали, что когда-то поджидали профессора Сан-Джайста в университетских коридорах, а профессор не обращал внимания. Затем - неудачная семейная жизнь. А вы, профессор, сейчас выглядите отвратительно, недостойно вашего возраста. Я вижу, что не возбуждаю вас как женщина (рентгеновские лучи!), но, может, женщина вам и не нужна. На первых порах вам требуется медсестра, сиделка, кухарка, служанка. Вы чего-то испугались. Надо снять испуг, все остальное восстановится. Было излишне спрашивать, где найти эту самаритянку Не скрою, такая прямая постановка вопроса впечатлила. Я осторожно заюлил, стал рассказывать про детей, то есть, простите, про внуков, как мне хорошо с ними... - Не надо разжевывать, профессор. Намеки я схватываю на лету. Выйдя из кафе, мы направились в разные стороны. Она не дала даже номер своего домашнего телефона. Зачем? Знала, если приспичит - припрусь в ядерную медицину... Ни разу не улыбнулась Интересно, у нее такое же каменное лицо, когда ей задирают юбку? Интересно, что в этом гиблом, неинтересном месте сидит баба, которая, сделав строгие глаза, сумела тебя заинтересовать. Как говорит Дженни, у каждого свой метод кадрежки. Сколько же может быть неожиданных соблазнов у Дженни, которая посещает более интересные места? Вот о чем ты должен помнить. А имя бабы забыть. Запасный аэродром тебе не нужен. Имело значение то, что она сказала по поводу всех моих анализов: "У вас ничего нет. Ничегошеньки. Начальная стадия стенокардии? Ерундистика. По общему состоянию здоровья (не знаю, как зрение и слух, тут я некомпетентна) вы пригодны для службы в десантных войсках. Тем не менее не волнуйтесь, с годами все это придет. Никуда не денетесь. Никуда не денусь от чего или от кого? * * * Я доложил особам королевской крови о своих успехах на медицинском фронте. Естественно, имелись в виду результаты анализов. Ее Величество выразило надежду, что ей с Элей удастся прилететь в Париж на две недели августа. Ее Высочество безапелляционно заявило, что теперь мне ничего не мешает пробыть с детьми на пляже в Круазике до сентября. Я залепетал о своих американских планах. Естественно, университетских. И, дескать, в августе я обещал показать Париж профессору из Стенфорда. Необходимо поддерживать связи. Дочь пришла в восторг: - Папа, это прекрасно! Устроишься в Калифорнии, и потом мы все к тебе переедем. Я пришел в тихий ужас. И не потому, что идея меня не привлекала. Собрать всех под одной крышей в огромной вилле с садом в полтора гектара (виллу перегородить, два отдельных входа, особам королевской крови лучше лишний раз не мозолить друг другу глаза) - голубая мечта идиота, которым я являюсь. Для идиота упоительно размышлять о бытовых подробностях. Значит, виллу перегородить, два разных телефона, а дети пусть играют в саду, с Элей они подружатся. Все реально, если найти парочку миллионов долларов в огороде, который я успел нагородить в своем воображении. Но дело в том, что жизнь Ее Высочества, а значит, и детей, уже определилась... Я человек суеверный, поэтому предпочитаю помалкивать. Она была счастлива с Сережей, потом их брак превратился в бой боксеров-тяжеловесов. "Папа, не вмешивайся в наши отношения!" Я вмешивался? Забился в темный угол на rue Lourmel и тихо скулил, наблюдая, как они калечат друг друга. И вот... Молчу. И вот когда, кажется, возник идеальный для нее вариант... Молчу. Суеверие. Но какого дьявола она опять хочет срываться с места, когда у нее здесь все наладилось? Легкомыслие или страсть к переменам? Я совсем не уверен, что идеальному варианту будет комфортабельно в Америке, то есть уверен в обратном. Идеальный вариант прочно стоит на ногах в своей родной Франции, заграница ему противопоказана. Ну что взять с молодых женщин? У них восемь пятниц на неделе. * * * В одной из присланных мне пенсионных бумаг я обнаружил, что мое воинское звание - капитан. Дослужился за двести лет! Однако координационный центр сообщил о причитающихся мне небольших суммах в других кассах и также о поступлениях из Германии и Швеции. Я увлекся занимательной арифметикой, считал и пересчитывал на калькуляторе. Вместе с университетской моя годовая пенсия вырастала до приличных размеров. Приличных для пожилого профессора в отставке, коротающего свои дни за чтением книг и газет, походами в кафе с детьми и покупками продуктов в магазинах, где бывают распродажи - soldes. Я мог транжирить деньги на сникерсы, батманы, киндер-сюрпризы, карамбер, клейки, поги и прочие детские сокровища, изобретенные предприимчивыми жуликами, чтобы вытаскивать монеты из карманов родителей. Более того, приличные размеры (я про пенсию, а вы о чем подумали?), видимо, позволяли - если я в эйфории не напутал в расчетах - иногда приглашать приличную даму в приличный ресторан. Таким образом, успокаивал я себя, двести лет не пропали даром и, по сравнению с капитаном Готаром, меня не душит жесткий бюджет. Но всех моих богатств (начиная с сентября) катастрофически не хватало для возмещения задолженности американскому госпиталю. Дамоклов меч висел над головой Дженни. Сошел Секьюрити и штатные конторы Лос-Анджелеса не мычали и не телились. "Забудь, - повторяла Дженни по телефону, - я выкручусь". Как? Крупный специалист в этом вопросе и по совместительству классик французской литературы Оноре Бальзак утверждал, что самая бездонная пропасть в мире - финансовая. ...Ленивый июньский вечер лиловыми лапами цепляется за верхние этажи. Я редко гуляю в районе Вандомской площади, а тут прилип к витринам ювелирных лавок. Двухъярусное брильянтовое колье со слезинками изумрудов и сапфиров на минуту привлекло мое внимание. Не скрою, красиво. Но когда-то я держал в руках и получше. А вообще все это ширпотреб для арабских шейхов. Работяге-французу такие цены недоступны. Я выбираю и мысленно примериваю на пальцы Дженни кольцо с рубином. Конечно, вон то, незатейливое, красивый цветок, обрамленный мелкими камешками. Чего? Тридцать шесть тысяч франков? Озверели! С моей приличной пенсией сюда соваться неприлично. Между прочим, в Париже я ни разу не переступал порог ювелирного магазина. Даже соблазна не было. Или свободного времени не нашел за свою короткую жизнь. Иной мир, иная планета. Зато равнодушно дефилирую мимо отеля "Риц", "Интерконтинентал", под арками улицы Риволи подгребаю к "Крийону". Вот уж чем меня не удивить, так это пятизвездочными гостиницами. В последние двадцать пять лет в служебных командировках Система рекомендовала квартироваться не ниже чем на уровне "Хилтона". Однажды я возмутился: "А подешевле нельзя?" Забеспокоились: "По каким соображениям?" - "По соображениям экономии". - "Сан-Джайст, выполняйте вашу работу, а в нашу бухгалтерию, пожалуйста, не лезьте". Но если устраивать настоящий праздник для Дженни, то ее надо бы поселить в "Крийоне". В конуре на улице Лурмель им с Элей будет тесно. В "Крийоне" высокие потолки, ванная комната в половину моей студии, махровые халаты, инкрустированная мебель... Впрочем, точно не знаю. Никогда не жил во французских дорогих отелях, никогда туда даже в бар не заходил. Ну зайди сейчас, из любопытства, закажи стаканчик, ведь не разоришься... Ботинки прилипли к тротуару. Не могу. Стаканчик в баре "Крийона" мальчишество, пижонство, стыдно, профессор! Из дверей отеля вываливает шумная компашка - толстые месье, расфуфыренные дамы. Громкий говор, нарочитый смех... Конечно, раз они в "Крийоне", все должны видеть, как им весело. На площади Согласия зажглись ромбовые фонари. Подделки под старину. Машины огибают выхваченный из темноты прожекторами Луксорский обелиск. Гигантомания Наполеона. Египетский сувенирчик он прихватил, а армию во главе с Клебером оставил на погибель... Когда-то эта площадь носила имя Революции. Она была меньше, мостовая вымощена булыжником... Закрыв глаза, я пытаюсь вспомнить, где же тут стояла гильотина. * * * Звонил Лос-Анджелес. Голос, при звуках которого я нарушаю все законы аэродинамики, сообщил: - Я изменила прическу. Что ж, тоже новость. Я, правда, ждал других. Например: "Пришел пакет для тебя из университета Южной Калифорнии. Вскрыть?" Тонкий конверт - скорее всего отказ. Пакет - это уже кое-что. В пакете обычно анкеты (заполнить и отослать!), план лекций, университетская реклама, приложение медицинской страховки и договор. Моего коллегу из Женевы пригласили в занюханный колледж во Флориду с окладом десять тысяч долларов в месяц. Сумасшедшие американцы! Я был бы согласен и на три. Под такое дело взял бы кредит в банке и побежал в "Крийон" заказывать номер на август... Нет пакетов, нет конвертов и, видимо, не будет. Наступают каникулы. Бумажная душа! Погряз в своих пенсионных листках. Ему звонит женщина, Голубая Мечта, Ее Величество, а он мечтает о каком-то пакете с бумагами. Если Дженни вдруг проведает, о чем ты думаешь, разговаривая с ней по телефону... Распускаю крылышки и резко взмываю к потолку. - Постриглась или покрасилась? - Все вместе. - На кого же ты похожа? - Угадай. - На Самую Красивую и Самую Любимую девочку на свете! - Хочешь посмотреть? - Хочу - не то слово. Вот появлюсь в твоей конторе через четверть часа. - Тони... - волшебный голос замирает на несколько секунд. - Тоничка, это возможно? - Шучу, моя девочка. Боцманские шутки. Сама знаешь, что все это кончилось. Первый признак мужской холостяцкой квартиры - отсутствие зеркал. Но в ванной у меня есть тусклое трюмо. Плетусь в ванную, включаю свет. Как выглядит Дженни с новой прической, я могу себе представить: мужики теряют дар речи! Потянуло полюбоваться на свое мурло. "Профессор, вы отвратительно выглядите". Садистка. Врач, называется, успокоила пациента. Да ведь права баба. Со стороны виднее. И когда-нибудь Дженни это тоже заметит. Истину сказала Глубоководная Рыба в Вашингтоне. "У вас, Сан-Джайст, шагреневая кожа. Отныне за каждую вашу эскападу, путешествие в пространстве и времени вы будете расплачиваться как минимум десятью годами жизни. Сколькими точно? Определить затрудняемся. Эксперимент с вами уникален. Десять, а может, пятнадцать, а может, и двадцать невозвратимых лет. Организм изнашивается..." Старую колымагу отбуксировали на свалку. * * * Отдых на океане начался по-боевому. По дороге Лелю рвало. Ну, думаем, укачало в машине. Прибыли в Круазик, взяли ключ в агентстве от дома, дочь распотрошила чемоданы, извлекла градусник. У Лели 39,8°. Вызвали врача. Я побежал в центр города в аптеку и заодно купить продукты первой необходимости по списку. В "Jntermarche" столпотворение, июльский заезд курортников. В темпе наполнил тележку, да застрял у молочного прилавка. На стеллажах сотни йогуртов, Йориков, творожков, сырков, сыров, а таких, как в списке, нет. То бишь, конечно, все есть, других фирм с другой этикеткой, но откуда я знаю, что чему соответствует? Стою, вою, как сирота в темном лесу. Хорошо, что нашлись добрые дамы, помогли. Разложил по сумкам и пакетам, доволок до дома. Марш-бросок новобранца с полной выкладкой. Я забыл, что левая рука у меня не совсем еще функционирует, а она, рука, не забыла. Права Дженни, надо учиться водить машину. Утром Леле получше. У Аньки - 39,5°. Пришел врач и посоветовал везти детей в госпиталь Сан-Назера. Ее Высочество села за руль, и после некоторых блужданий по окраинам судостроительной индустрии прибыли в Urgence. Там почему-то решили обследовать всех троих, включая дочь. В течение дня мне поочередно вручали Аню и Лелю, я играл с ними в детской комнате. А где дочь? Ее положили в отдельной палате, и к ней не пускали. Медсестры пичкали детей лекарствами, промывали им нос и горло, сделали уколы. Не самое веселое времяпрепровождение, и, чтобы подсластить пилюли, я приносил им из ближайшей булочной бутерброды, круассаны, конфеты, банки с кока-колой и соком. Вечером приглашают в кабинет к врачу, и он мне говорит: - Ваших детей мы вам можем отдать, а вашу жену оставляем на сутки. Тут врывается дочь и вопит: - Папа один с ними не справится! Я тоже еду в Круазик. Врач (многозначительно): - Вы понимаете, чем вы рискуете? Дочь: - Выписывайте меня под мою ответственность. Завтра, когда вы получите результаты из лаборатории, я позвоню. Возвращаемся в Круазик, дочь наскоро готовит горячее, кормим детей, укладываем спать. И тогда я осторожно интересуюсь: мол, что происходит? - Папа, они паникеры. Просто я плохо себя почувствовала. А ты разве не знаешь, что я беременна? ...Слава Богу, врачи и впрямь оказались паникерами. Но почему они паниковали? Этого мне не сообщили. * * * Дети выздоровели так же моментально, как и заболели. Дочь отказалась травить их антибиотиками, однако приняла к сведению запрет врачей на купание: "Круазик коварное место. Солнце припекает, а ветер холодный. Неделю не пускайте детей в море". Легко сказать. Мы выходили на пляж к вечеру, гоняли мяч, воздвигали песочные замки. Я экстерном овладевал профессией массовика-затейника. Но кругом все от мала до велика плескались в воде. Вы когда-нибудь пытались объяснить ребенку, почему другим можно, а ему нельзя? И он понимал? Не канючил, не капризничал? Научно-показательный ребенок, выставляйте его в музее, заработаете капитал. ...Леля делает вид, что не слышит, и прет к воде, он упрямый (в кого бы это?), на него надо прикрикнуть. Я отпускаю дочь покупаться, пока не пришли большие волны прилива. Анька, послушная девочка, просит разрешения набрать в бутылку морской воды. Разумно. Польет себе и Леле на голову. Освежатся. Закрывается детская площадка, а Леля хочет попрыгать на натянутом тенте. Я поднимаю Лелю на тент и слежу, чтоб он с него не свалился. Где Анька? Стоит по щиколотку в воде. Нормально. Иначе бутылку не наполнишь. Леля прыгает, падает на спину, на живот, тент его подбрасывает, как батут в цирке. Леля хохочет. Наконец-то радость у ребенка! Где моя дочь? Я вижу ее розовую шапочку. Далеко заплыла. В ее теперешнем состоянии нужно бы держаться поближе к берегу, прилив в Круазике надвигается стремительно. На тент взбирается крупный загорелый мальчик и скачет как лошадь. Вот-вот сбросит Лелю. Предлагаю Леле слезть. Не желает. Уф, моя дочь повернула к берегу (приятно иметь умного ребенка, утешение в старости!), я знаю, она видит меня, видит, что я слежу за ней, и в случае чего даст мне знак. Где Анька? Сидит на корточках, набирает воду в бутылку. Набирает воду в бутылку другая девочка. Где Анька?!! Верхом на большом камне, покрытом зелеными водорослями, который, словно корабль, отъехал в море. Через несколько минут его захлестнут белые буруны. Снимаю Аньку с камня, и волна мне накатывает на плечи. Мы выбираемся на сухой песок. Прилив съел половину пляжа. Курортники оттаскивают матрасы и одежду к стене набережной. Вытираю полотенцем мокрую, дрожащую Аньку. Краем глаза замечаю выходящую из пены морской Афродиту в розовой шапочке. - Деда, видишь, я расцарапала ноги об ракушки. Расцарапала? В кровь? А зачем ты пошла в море? Зачем полезла на камни? Кто тебе разрешил? Я ору. Анька отступает на шаг и смотрит на меня долгим удивленным взглядом. Взгляд взрослого человека. Как в тот раз, после смерти Сережи. Анька в растерянности. Я понимаю причину. Я никогда на нее не кричал. Никогда. Она к этому не привыкла. ...И еще я подумал, что при жизни Сережи никто, кроме мамы, не смел повысить на Аньку голос. * * * У Сережи была путаница с географией, притом что он бесконечно летал. Самолетам он доверял, в самолете он или работал или спал, а работал он по девятнадцать часов в сутки. С железнодорожным транспортом у него возникали постоянные сложности. Поезда имели обыкновение уходить, не дождавшись Сережи, и если в дороге предстояла пересадка, он, как правило, уезжал в другую сторону. В то лето он снял для детей дом в Сулаке, маленьком приморском городишке в ста километрах севернее Бордо. При детях была команда: няня (болгарка Младена) и шофер Юра, бывший чемпион Белоруссии по классической борьбе. "Технический персонал" ладил с детьми, но не ладил с французским языком. К тому же оставлять малышей без семейного надзора никому не хотелось. Моя дочь распределила дежурства: в июне ее отпуск, в августе - Сережин, мой черед в июле, а в мае Н.К. продолжала обитать на бульваре Сульт, я к ней относился крайне почтительно, однако старался нигде с ней не пересекаться, и дочь это знала. ...Гораздо хуже было то (и это я заметил впервые в Сулаке), что дочь и Сережа не горели желанием пересекаться. Причины, как водится в подобных случаях, лучше всех знал "технический персонал", и информацию я получил от Юры: "Он (Сережа) не понимает, почему Она (ваша дочь) не сидит с детьми, ведь все материальные заботы Он взял на себя, а Она не понимает, почему Он не понимает, как ей важно самой делать профессиональную карьеру, иначе зачем она кончала университет? Он обижен, думает, что Она не верит в будущее его бизнеса. Она обижена, думает, что Он хочет припечатать ее к ковру, то есть заставить вечно быть домохозяйкой". Согласитесь, весьма стройное изложение событий в устах заслуженного мастера спорта СССР. Впрочем, внешняя видимость хороших отношений сохранялась. Дочь приезжала из Парижа на каждый уик-энд. Сережа прилетал, как только ему позволяли дела, и Юра встречал его в аэропорту Бордо. И вот в середине недели, вечером, звонит Сережа. Мол, самолет из Москвы опоздал, рейсов на Бордо больше нет, а я так мечтал увидеть детей. Как Леля? Как Анька? Сопливит? Простудилась? Есть последний рейс в Тулузу, сможет ли Юра за мной подъехать? Я объясняю: расстояние от Сулака до Тулузы почти такое же, как от Сулака до Парижа, Юре чесать всю ночь. - А если я прилечу в Нант? Объясняю: паромы через Гаронну ночью не ходят, Юре делать крюк через Бордо - те же пятьсот километров. Ты откуда звонишь? - Из "Шарля де Голля". Устал, вымотался. Я не спрашиваю Сережу, почему он не едет на квартиру в Париж, где его ждет молодая жена. Вопрос бы звучал провокационно. Я терпеливо объясняю, что до нас сейчас добраться нет никакой возможности. Устал? Сними номер в "Шарантоне", рядом с аэропортом, и прилетишь утренним рейсом. ...Сквозь сон я слышу под окном урчанье мотора. Утром спускаюсь в столовую. Младена кормит Лелю. По ее глазам вижу, что произошло. Осторожно заглядываю в спальню взрослых. Сережа, развалившись поперек широченной кровати, мощно похрапывает. Анька, притулившись маленьким колечком к его боку, тонко посапывает. Взял в "Шарле де Голле" такси и примчался. * * * Пока дочь готовит ужин, я веду детей по узкой тропинке между скал к каменной башне, обнесенной высоким каменным забором. Дети требуют от меня сказок, и я пользуюсь тем, что на берегу наглядное пособие. В этом замке, говорю, живут добрые разбойники. Мы храбро распеваем песенку, сочиненную общими усилиями. "Мы разбойники, пираты, нам не страшны ураганы, ходим мы как три-та-та, ловим глупого кота..." Пардон за некоторые поэтические шероховатости. У забора Анька и Леля замедляют шаг. Я ставлю их на забор, придерживаю за ноги, и мы внимательно рассматриваем проржавевшую железную дверь с узорами, круглые окна с квадратиками толстого цветного стекла. Верхнее окно под крышей разбито. Из него вылетает птица. Объясняю, что это разбойник, он превратился в птицу и полетел на разведку. Дети млеют от ужаса и восторга. Далее плету про сокровища, спрятанные в подвалах замка. Целый год разбойники собирают сокровища (не уточняю, где и каким образом), а под Рождество раздают их ребятишкам как подарки. По личному опыту знаю: добрые разбойники бывают только в сказках. А я что рассказываю? За ужином Анька повествует маме про нашу экскурсию: "Мы видели ужасный замок, где прячутся ужасно добрые разбойники". - Папа, - говорит дочь, - ты научился гениально общаться с детьми. Я хочу сказать, что гениально общался с детьми Сережа, а меня двести лет обучали несколько иным занятиям, но, как понимаете, ничего такого не говорю. Наступает время моей прогулки. Я иду по шоссе вдоль моря. Машин мало. Все добропорядочные французы за столом. Внизу волны белым языком лижут черные скалы. Красно-бордовый солнечный шар повис над серой кромкой горизонта. И розовые перистые зигзаги на небе отражаются в окнах домов по ту сторону шоссе, домов без финтифлюшек и украшений, зато сложенных из каменных плит и облицованных гранитом. Им не страшен шквальный ветер Атлантики, здесь строят на века. Это моя земля, моя природа, моя погода, то, к чему я привык. Мне вообще нравятся северные пейзажи, меня тянет, как перелетную птицу, к крутым фиордам, в ту страну, где солнце летом низко плывет по кругу, не касаясь океанской глади. Я могу (я еще могу!) птицей спланировать над фиордом к неказистому домику на отвесной скале и под могильным крестом откопать сокровища. Забудь. Сокровища собраны не тобой и не трудами праведными. И тех, кто их собрал, назвать разбойниками можно лишь условно, но никак и никогда - добрыми людьми. Этих людей давно нет. Да кто тебе сказал, что сохранился домик, что скала, подточенная ветром и водой, не рухнула в фиорд, что бульдозер, прокладывая дорогу, не зацепил плиту и... Совет дистрикта не постановил мудро пустить чудом найденное богатство на строительство рыбоконсервного комбината? Забота о рабочих местах для местного населения. Забудь. Экая ерунда приходит в голову! Красно-бордовый шар утонул в серой дымке. Отвалил поджаривать Южную Калифорнию. Время звонить моему сокровищу. Открываю стеклянную дверь телефонной будки (внутри еще чувствуется дневное тепло), вставляю в аппарат карточку, набираю номер Лос-Анджелеса. - При-и-и-вет! Как дела? А я купила новую спальню. Старая надоела, отдала ее Кэтти. Мне хватает ума (удивительно, как еще хватает!) не спрашивать: зачем ты это сделала? Ведь старая, на мой взгляд, была в хорошем состоянии. Я знаю, какую тираду получу в ответ (уже получал): "Если бы все люди на свете придерживались твоих взглядов, то остановились бы заводы и фабрики, началась чудовищная безработица. Для тебя слово "купить" - если только речь не идет о жратве и выпивке - звучит как "мотовство". На гильотину преступника! Тебе надо жить отшельником в пещере и спать на голых досках"... Жил, моя радость, правда, не в пещере, а в каменной хибаре на отвесной скале. Спал на жесткой деревянной кровати из неструганых досок. И странно и весело было сознавать, что сплю на золоте и изумрудах. Или почти на... Клад покоился под могильной плитой у забора внутри дворика. Сколько там было и чего? Не считал, не проверял. Хватило сообразительности не проявлять любопытства. Они, хранители сокровищ, наверно, потом проверяли: проверял ли я? И если бы я проверял, они бы точно догадались (существует множество методов verification. Я, например, знал, что Дженни заглядывала в чемодан, где лежит пистолет) и провели бы элементарную рокировку: хозимущество куда-нибудь в Круазик, а меня - под могильный крест у забора. - Ты купила или еще только заказала? - В субботу привезли в разобранном виде. Представляешь, я все сама перетаскала наверх. - Идиотка! Сумасшедшая девчонка! Таскать на четвертый этаж такие тяжести! Меня ты не могла подождать? Приеду и первым делом тебя выпорю! - Ин-те-ре-сно. Как и чем? ...Вопросик. Воображаю картину. Меня бросает в жар. Я не видел Дженни уже два месяца. Не видел, не занимался с ней любовью. На другом конце провода добавляют фразу, которую я не осмелюсь повторить. - Дженни, имей совесть! - А что? Не я от тебя уехала. Ты от меня уехал. Ладно, не волнуйся. Лучше похвали меня. В уик-энд я все сама смонтировала по схеме. Приедешь посмотришь. Клево получилось. Продолжаю свой маршрут по берегу, который здесь называют "диким". Дома здесь держатся кучно, как волки стаей. Потом поля, перелески, маленькая гостиница с ресторанчиком. На столбах вдоль шоссе зажглись фонари, и их свет мешает различать робкие звезды, проклюнувшиеся на блеклом небосводе. Дикость... Минут через сорок попаду в центр Круазика, где на набережной гирлянды огней кафе, ресторанов, магазинов, и это будет называться цивилизацией! Шальная девка! Ну с чего бы ей вздумалось сменить спальню? Попала вожжа под хвост? Ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. ...А над фиордами в угольном небе сияли крупные созвездия, и тропинку под ногами надо было угадывать на ощупь. Дни угасали, не успев проснуться. Я собирал сухие ветки, рубил дрова. Ночь накатывалась вместе с воющим ледяным ветром, ночь разрывали полярные сполохи, а я, уютно устроившись у деревенской печки, подкладывал в огонь поленья. Те несколько лет, что я провел в отшельничестве (ou presque) на севере Норвегии, были не то чтоб счастливыми очень спокойными. Наконец я избавился от государственных забот, от дворцовых интриг. Я не командовал полками, не произносил речи - бывало, неделями не произносил ни слова. Я много думал о тех, кого уж нет, о трибунах революции, об Императоре, о природе власти. Так безмятежно жить мне больше не довелось, вернее - не давали. Ведь, отрекшись от престола, я нарушил чью-то игру, и они пока не знали, что со мной делать. Время искажает память. Тогда я был совсем другим. Я открывал печную заслонку, запихивал очередную порцию дров и смотрел, как они сгорают, и размышлял над судьбами людей, которых уже нет - сгорели. Я не могу вспомнить свои мысли, но до сих пор мне кажется, что такой силой и ясностью интеллекта я больше никогда не обладал. В следующих своих жизнях я имел более обширную информацию. И только. Так вот, когда я узнал (случайно) о хозимуществе, зарытом в десяти метрах от печки (откуда танцуем?), помнится, - да, помнится! простые вещи не забывают, забывают сложные теоретические трактаты, - я очень развеселился. Я подумал: 1) случайно ли я узнал? 2) кто подстроил эту случайность? 3) неужели они рассчитывают, что король Карл XIV (долгий период после отъезда из Стокгольма я все еще воображал себя королем), добровольно отказавшийся от короны Швеции и Норвегии, польстится на какие-то жалкие камешки и монеты? Это теперь, прослужив полтора века в Системе, я думаю, что правильно сделал, не проявив любопытства. Изменилась психология, у меня рефлексы разведчика. А тогда я пытался понять, кто это из тех, что сгибались передо мной в три погибели (не я их принуждал, сами гнулись, такова природа царедворцев), имеют наглость надеяться, что я проглочу их наживку и тем самым себя унижу? Пусть сдохнут со своим золотом, а я буду подкладывать дрова в печку, смотреть на огонь и вспоминать людей, перед которыми тоже все гнулись и которых уже нет. Хорошее то было время! Отшельничество на Севере прерывалось редкими визитами в Тронхейм, где я получал военный пенсион, положенный графу Валленбергу. За несколько месяцев накапливалась кругленькая сумма! Часть этих денег перекочевывала в шкатулку к фрекен Эльзе, в чьей гостинице я останавливался, и у меня не было и не могло быть никаких претензий к милой, исполнительной женщине, ибо опыт научил: не хочешь иметь в будущем осложнений пользуйся платными услугами! И еще я старательно избегал центральных кварталов норвежской столицы. Встреча с Дисой грозила бы нарушить мое безоблачное существование. Зимой, когда метели заносили по крышу снегом одинокий скит на отвесном фиорде, я перебирался в соседнюю деревушку. Крестьяне с радостью сдавали мне лучшие комнаты, готовили еду. Для местных жителей мои деньги были манной небесной. И каждую зиму я проводил в другой деревушке (сейчас бы сказали: менял адреса). Однако потом я почувствовал по каким-то одному мне понятным признакам, что мое присутствие в стране нежелательно. Маршал Бернадот, теперешний повелитель объединенных королевств, человек глубоко порядочный, никогда бы не совершил против меня враждебного поступка даже из соображений государственной важности. Но он мог так думать (на Севере скрывается его двойник, двусмысленная ситуация!), и так могла думать королева (интересы династии превыше всего!), а при дворе всегда много искусников, профессия которых - угадывать королевские желания, не произнесенные вслух, и действовать соответственно. Я уехал (отплыл на каботажной английской шхуне) в Амстердам, и там неведомые мне ранее друзья сняли для меня трехэтажный дом на канале Принцев. На этаже - по комнате, в комнате - два окна, винтовая лестница, мебели достаточно, все очень рационально и функционально. Я привыкал к голландской архитектуре, к голландскому быту и к тому, что какие-то силы мягко, неназойливо, но весьма целеустремленно втягивают меня в особую игру. Я втянулся в эту игру, хотя предвидел". что для нее не гожусь. Не бывает короля без королевства, не бывает правителя без власти, остается лишь амбициозная личность, которой трудно манипулировать. И когда это поняли те силы, что планировали игру, меня убрали с авансцены, и я очнулся, пришел в себя (как бы еще поточнее выразиться?) в качестве лейтенанта кавалерии, окончившего балтиморскую военную школу, и предел моих амбиций был - дослужиться до полковника, что всех устраивало. Но это другая история. А рассказываю ее вот к чему. Дворец в Стокгольме принадлежал королевскому семейству. А далее меня во дворцы не допускали. Я снимал апартаменты (иногда шикарные), жил в гостиницах, на постоялых дворах, в казармах, в палатках, в пещере (Южная Африка), в тюремной камере (Лубянка), в московской коммунальной квартире, но никогда у меня не было своего дома. Студия на Лурмель - первый мой дом, моя собственность. Внес аванс, получил в банке кредит. Мне посоветовали поторговаться в агентстве. Я сказал: "Пусть хозяева снизят цену или продадут студию вместе с мебелью. Я выкладываю все свои деньги, в пустой квартире мне не на чем будет спать". Агентство запросило хозяев, и те мгновенно согласились. Я избавил их от хлопот по перевозке ненужного им скарба. Таким образом я приобрел меблированную студию в приличном состоянии и подкупил только книжные полки. Чтоб так, одним махом, поменять спальный гарнитур? Правда, моя дочь сменила мне кровать. Обычно, уезжая в командировки, я оставлял ей ключи от студии. И она провела на Лурмель несколько ночей с Анькой. Поссорилась с Сережей... Поссорились - помирились, тогда еще войны между ними не было. Возвращаюсь, а Ее Высочество мне говорит: - Папа, как ты можешь спать на такой развалюхе? У тебя же в середине матраса выпирает острая пружина. Я объяснил: пружина мне не мешает и необязательно спать на середине матраса. Дочь знала, что в каких-то вопросах со мной бесполезно спорить. Но когда я вернулся из следующей поездки, то нашел в студии новое ложе, словно материализовавшееся из телевизионной рекламы. Предполагаю, как это произошло. "Ну, - ехидно спросил Сережа. - Вам понравилось на Лурмель?" "Понравилось, ответила Ее Высочество, ехидно добавив, что, мол, там никто их не доставал, не трепал нервы, - вот только Анька спала на острой пружине". - Анька спала на пружине??! На, возьми чек и купи своему отцу что-нибудь пристойное. ...К полдвенадцатому ночи обход полуострова Круазик завершен. Я набрасываю петлю на калитку, чтоб дети спозаранку не выскочили без присмотра на улицу. Хороший мы сняли домик, с хорошим садиком, детям здесь раздолье. На кухне, где мы обычно ужинаем, меня ждет салат, сыр, бутылка вина. Дочь знает, что я захочу посидеть, расслабиться, пропустить пару стаканчиков. Надеюсь, она уже спит, ей вставать вместе с детьми, она следит, чтоб утром они меня не будили. Курортный режим. Укрепляю здоровье и сторожу покой моих маленьких. Ведь о такой жизни я мечтал, когда три года тому назад подал в отставку. * * * Мы ставили точку. А точка превращается в многоточие. Продолжение следует. Встреченный восторженными детскими воплями из Парижа приехал Идеальный Вариант, и его приезд совпал с окончанием запрета на купание. Теперь я мог спокойно созерцать, как Анька и Леля барахтаются в океане, поддерживаемые мощными руками человека-волнолома, за спиной которого, надеюсь, моим разбойникам-пиратам не будут страшны никакие ураганы. Из суеверия замолкаю. Боюсь сглазить. Сам я начал практиковать заплывы, постепенно увеличивая дистанции. И гордился каждым завоеванным лишним метром. Но если сравнить, как и куда заплывал... Не надо. Когда-нибудь Дженни сравнит мой экономный собачий стиль с лихим кролем или баттерфляем молодого, загорелого, со скульптурным торсом (на пляже Санта-Моника много молодых и загорелых, они берут на руки, как перышко, своих девиц, несут их в океан, девицы визжат и дрыгают ногами) и подумает... Я догадываюсь, о чем она подумает. Ладно, позволим себе теоретические рассуждения Беспощадный пожар спалил рощу. Остались обугленные стволы, черная земля. Снег ложится могильным покровом под меланхолическую музыку "Времен года" русского композитора Чайковского. Весенние дожди и солнце топят снег, на пустынном пространстве появляется мох, потом - островки травы, искалеченные деревья выстреливают свежими побегами, и вот зеленая роща шумит листвой (с лица моей дочери не сходит улыбка) нормальный процесс природы, торжество жизни! Однако человек, дни которого уже сочтены в небесной канцелярии, наблюдает это чудо со смешанным чувством радости и боли. Радость естественна, тут ничего не нужно объяснять, а боль потому, что он помнит прежний пейзаж (здесь возвышался дуб, на этом месте благоухали кусты сирени), сейчас тоже красиво, но он любил те березы, ту опушку, тот пенек... Не уверен, что я достаточно ясно выразил свои мысли. Что вы хотите от старого пня? Но у старого пня есть право оплакивать (желательно незаметно для окружающих) тех, кто погиб, сгорел - сгорел и погиб бессмысленно или по чьей-то злой воле. Старый пень не возродится, не вытянется в стройное дерево, и скоро притопают с лопатами рабочие лесопарковой зоны его выкорчевывать. Можно сказать: воспоминания - это эгоизм старости. Можно сказать: воспоминания - это попытка защитить тот мир, которого уже нет. Попытка обреченных, ибо она вопреки мудрым законам природы. И защищать тот мир надо было бы еще до пожара. Все так. Ужас в том, что независимо от благих помыслов пейзажи меняются. Ничто никогда не сохраняется на долгий срок. И я, прожив на три мига больше (по сравнению с вечностью), чем остальные, могу это засвидетельствовать. * * * - Вы не хотите начать все сначала? - спросил я Сережу. - Не знаю, как она, я - нет. Он посерьезнел, кажется, он ждал этого вопроса. - Антон Валентинович, я ей не могу простить одной вещи. Помните, когда моя первая фирма на бульваре Осман лопнула? Компьютеры, посланные в Москву, разбились при транспортировке. Или их халтурно упаковали, или это была скрытая диверсия. Я перехватил у немцев выгодный контракт, и в отместку мне подставили подножку... Лопухом я тогда был. Доверился Этьену, который меня продал. Короче, потерял миллион. Пришлось закрывать лавочку и объявлять банкротство. И вот я вернулся домой в слезах и соплях, а ваша дочь мне сказала: "Я же тебе говорила - не лезь в бизнес. Сидел бы, как раньше, в страховой компании, получал бы свои пятнадцать тысяч в месяц". И каким прокурорским тоном это было сказано... С тех пор у нас все пошло наперекосяк. Я подумал, что я бы тоже не простил. Хотя редко какая женщина откажет себе в удовольствии ткнуть мужика мордой в лужу и сказать: "Я же тебе говорила". Умение поддержать в трудную минуту приходит с годами. А моей дочери было двадцать пять лет. Откуда опыт? В двадцать пять все шибко умные, каждый желает доказать свою правоту. Сколько раз на своем веку (умножить на два) я слышал сакраментальное "яжетебеговорила!". Пожалуй, исключением была Жозефина Богарне. Но она до встречи со мной успела пройти огонь и воду. Термидор ее буквально вытащил из-под ножа гильотины, по сравнению с которой медные трубы, коих все боятся (почему?), показались бы безобидными причиндалами духового оркестра. И проходила она все это с таким количеством народу, что просто уже не помнила, что кому говорила. Стыдно, профессор, сводить запоздалые счеты! Тебе давно не двадцать пять, однако и ты не хочешь признать простую истину: Жозефина была умной бабой, гораздо умнее тебя. ...Когда семейная жизнь моей дочери превратилась в сведение счетов, я не встал грудью на защиту Ее Высочества (по принципу: "Нашу Сарочку обижают!"), я заметался, перебегал из одного лагеря в другой, вел себя как трусливый соглашатель, выслушивал доводы обоих (сепаратно) и соглашался с каждым. И не потому, что надеялся залатать прорехи в том, что трещало по швам, и не потому, что уже была Анька (хотя, конечно, именно потому) - нет, я пытался сохранить объективность, рассуждать логически, а по логике получалось: каждый из них по-своему прав. По-звериному, инстинктивно, я любил и люблю мою дочь. И я любил Сережу. Я им восхищался. Мне не приходилось встречать таких одаренных людей. Разумеется, я общался (повезло) с Великими, с Гениями, с мудрыми политиками, талантливыми военными, проницательными разведчиками. Я понимал, из какого теста они сделаны и что они, в первую очередь, сделали себя сами - упорным трудом, жесткой дисциплиной, устремленностью. А Сережа был самородок, самоучка. И учился он так же легко, как дышал. Он пролистывал книгу и запоминал ее с первой до последней строчки. Иностранные языки он схватывал на лету, без учебников. Профессией бизнесмена он овладел играючи, ибо, по сути, он был игрок. Азартный игрок. Недаром потом он дважды сорвал банк в Монте-Карло. Я его спрашивал: "Почему ты снял контору на бульваре Осман? Это же безумно дорого". - Адрес, А.В. (иногда он звал меня по инициалам - А.В.), важен адрес. Контора в пригороде Парижа мне обойдется в десять раз дешевле. И когда туда придет клиент, он предложит контракт на тридцать пять тысяч. Тот же клиент, придя ко мне на бульвар Осман, предложит контракт на два миллиона. Конечно, это только для меня была наука за семью печатями, для любого бизнесмена - элементарная азбука. Но Сережа, сняв контору на бульваре Осман, вытащил все из заначки, за второй месяц loyer ему нечем было бы платить. Кто бы еще так рискнул? Какой финансовый авторитет такое порекомендует? Сереже оказалось достаточно одного месяца, чтобы развернуться. Он подписал контракт на полмиллиона. Он рисковал. Он все время рисковал и выигрывал. Он ставил себе вроде бы недостижимые цели, и у него получалось. Разумеется, смешно сравнивать, не те масштабы, однако я сравнивал взлет Сережи с итальянской кампанией Бонапарта. Тогда будущий Император побеждал играючи, вопреки всем военным доктринам, он выигрывал даже на своих ошибках. Но Бонапарт был генералом, профессиональным военным, и в его активе уже значился блистательный штурм Тулона. А я случайно наблюдал, как Сережа принимал у себя на бульваре Осман советскую делегацию во главе с министром. Беседовали на равных. Ну кто этому научил мальчишку, у которого за спиной была лишь среднеобразовательная школа? Эмигрировав во Францию, он расклеивал афиши, перебивался работой "по-черному", относительно стабильный заработок у него появился после того, как он окончил компьютерные курсы. И сначала недостижимой целью была для Сережи моя дочь. Он слышал, как я ее иногда называю, и повторял за мной: "Ваше Высочество, не изволите ли?.." Ее Высочество упорно отбрыкивалось, отказывалось изволить. Уломал, упросил, добился. И принцесса наивно поверила, что навсегда останется для милого скромного мальчика Ее Высочеством, а мальчик, устроившись в страховую компанию (есть все же разница между страховой и итальянской), будет прилежным клерком и приходить домой в семь вечера. И вдруг он пустился в самостоятельное плавание, сделал ставку на торговлю с Москвой, где пропадал месяцами. "Его испортили большие деньги, - говорила моя дочь, - ты не видел, папа, как в Москве около него вьются холуи, вьются и раболепствуют, а я это видела". Потому она искренне обрадовалась, когда Сережа прогорел, подумала, что отныне все будет, как раньше, она снова станет главной в его жизни, она и Анька. Да, Сережа упал, больно ударился, но не разбился. Теперь он работал дни и ночи, наверстывая потерянное. И эту его работу моя дочь ценила и всячески ему помогала, это ей казалось нормальным. Как-то она дала мне прослушать кассету, на которую он диктовал технический перевод. Сразу после последней фразы раздался мощный храп. "Он диктовал до пяти утра, - с гордостью комментировала дочь, - и уснул тут же за столом". Я никогда не спрашивал Сережу, чем он занимается и почему фрахтует самолет за сорок тысяч долларов, чтобы прилететь на пару часов в Берлин или Женеву. "Кто не любит спрашивать, тому не соврут". И моя дочь, в какой бы стадии отношений она ни была с Сережей, никому не рассказывала о его делах. Во время того разговора в кафе, о котором я вспоминаю, Сережа сам много говорил о банковских операциях, о танкерах, сухогрузах, о том, что пора уходить из России (там становится опасно вести бизнес), о своих связях с крупнейшими финансистами Америки, Израиля, Арабских Эмиратов (очень удивлялся, что мне неизвестны их имена), о планах внедрения на рынок Юго-Восточной Азии - я пропускал все это мимо ушей (Биржа, импорт, экспорт - абракадабра для моего слабого ума), я просто им любовался. Большому кораблю - большое плавание! Правда, моя дочь предупреждала: "Папа, все, что говорит Сережа, дели на двадцать". Но даже если разделить на двадцать... - Если ты сколотил себе такое состояние, остановись, отдохни. Пользуйся благами жизни. Он посмотрел на меня очень внимательно: - А что прикажете делать, А.В.? Перетрахать всех телок? Скучно. - (Это он мне говорил, отцу его жены. Увы, ни для кого уже не было тайной, что у Сережи букет топ-моделей, а у Ее Высочества - Идеальный Вариант...) - Мне интересно то, чем я сейчас занимаюсь. Представить себе не можете, как интересно. По сравнению с этим рулетка - игра в подкидного дурака. Знаю, что я рискую. Я сижу на переговорах и чувствую: меня фотографируют скрытой камерой. Проверяют. Вот эти слова меня насторожили. Да, я отстал от нынешних темпов, науку бизнеса мне не постичь, но все-таки кое в чем я еще разбираюсь и понимаю, когда и для чего снимают скрытой камерой. И я чуть было не сказал: "Сережа, я не смогу тебе помочь. Не смогу тебя выручить. Ведь я ушел из Системы". Не сказал. Не имел права этого говорить. Никто из моих близких не догадывался, что я был в Системе. И предложение о помощи в сослагательном наклонении звучало бы как попытка продать прошлогодний снег. В ответ молодой преуспевающий бизнесмен только бы рассмеялся... Они нажали на гашетку автомата и решили, что поставили точку. Та-та-та-та. Очередь прошила стеклянную дверь. Та-та-та-та. А получалось многоточие. Неужели они думают, что я это забуду? Что они уйдут безнаказанно? Что заткнули мне рот пенсией? Леди и джентльмены, месьедам, господа-товарищи или как вас там? продолжение обязательно и неотвратимо последует. * * * Вечером я пошел в центр города кратчайшей дорогой, чтобы успеть купить новую телефонную карту до закрытия табачного киоска. Налетел ливень, и я спрятался в телефонной кабине. Как-то сразу стемнело. Капли барабанили по стеклу, а при сильном порыве ветра - били шрапнельным зарядом. Глупо торчать в кабине и не звонить, но старой карточки хватит минуты на три. Разговаривать три минуты - еще глупее. Дождь не собирался утихомириваться. Набрал номер Лос-Анджелеса. Слава Богу, секретарша в момент соединила меня с Дженни. - Ку-ку! Ты заказала билеты на самолет? Говори быстрее, у меня кончается карта. - Дай мне номер твоей кабины. Я перезвоню. Не спорь. Разговор будет долгим. Я всегда за долгий разговор. Тем более что при такой погоде ни одна собака не станет топтаться возле будки, намекая, дескать, месье, просьба закругляться. Никакой хозяин в такую погоду собаку на улицу не выгонит. Однако мне не понравилась интонация. Аппарат утробно загудел. Я снял трубку. - При-и-вет! Как дела? ...Вроде бы тон нормальный. - Порядок. Плаваю. Гуляю. Молодежь отбивает у меня хлеб, в том смысле, что все заботы о детях взяла на себя. В общем, веду паразитический образ жизни, который, естественно, должен вызывать активную неприязнь у рабочего класса в Лос-Анджелесе. - Что это за шум? - Какой шум? - Я слышу какой-то шум. - Это дождь. Хлещет по стеклу. - Здорово. А у нас жара как в печке. - Поэтому я и спрашиваю о билетах. - Я написала тебе письмо. - Письмо куда? - В Круазик "до востребования". Через неделю пойди на почту. - Первое письмо от тебя. Прочту с превеликим удовольствием. - Насчет удовольствия - не знаю. - Дженни, что-нибудь изменилось? - Ничего не изменилось, Тони. Я по-прежнему тебя жду. Просто я не смогу приехать в Париж. Не получается. - Самурай-кровопийца не отпускает? Эксплуатирует детский труд? - И то и другое, Тони, кто-то из нас двоих должен зарабатывать деньги. Ну вот, обиделся. Теперь понимаешь, почему я предпочла подробно объяснить все в письме? В Америке туго с отпусками. Япошка со скрипом разрешит мне одну поездку. Либо Париж, либо Израиль... Тони, если бы ты был миллионером и взял нас с Элей на содержание... - Значит, все дело в деньгах? - Тони, ты как ребенок. Всегда, всюду все дело в деньгах. И моя работа на фирме заключается в том, чтобы следить за балансом... Дождь прекратился так же внезапно, как налетел. С цивилизованной набережной Круазика смыло публику. Официанты скучали в дверях ресторанчиков. Зато на рыбном причале орали и суетились чайки. Рыбный причал служил для них домом. Рыбацкие суда приходили утром, а чайки тут дежурили круглосуточно. То, что называется: "не отходя от кассы". Они плотными рядами сидели вдоль бортиков, сталкивали друг друга, взлетали, пикировали в воду, находили себе свободное место на бортике и опять собачились и базарили. Что они делили? Ведь рыбы не было... Я прислушался к их крику, и мне показалось, что на разные голоса они вопили одно слово: - Деньги, деньги, деньги! * * * Удивительно, но я воспринял эту новость с некоторым облегчением. И не потому, что я мог себе позволить остаться в Круазике еще на пару недель (хотя кто знает? такое близкое и продолжительное общение с детьми случалось не так часто, и учитывая мои намерения слинять из Европы...), и не потому, что тем самым снимались финансовые проблемы (программу-минимум я бы обеспечивал, однако я замахивался на программу-максимум), - нет (ехидный вопрос: почему "нет", профессор? а если "да"?), нет, десять раз "нет!" (десять раз достаточно?) На мой взгляд, Дженни поступила разумно, согласно моей (мужской) логике. Если у нас, у обоих, действительно серьезные планы на будущее, то тогда ее поездка в Париж - авантюра. Конечно, обидно, досадно - ждал, готовился, хотелось бы увидеться, и, вообще, своего рода подстраховка - но это, скорее, женская логика. Как будто мы с Дженни поменялись местами. Я торопил события, как влюбленная баба, а она рассудила строго, по-мужски. Над нами висит госпитальный долг, и я пока ничего не добился от американских университетов. Сначала надо решить эти вопросы, капитальные, все остальное - блажь. В конце концов, от арифметики никуда не денешься, и, наверное, Дженни выписала цифры... Интересно, что все-таки она мне написала? Я приходил на почту к окошку "до востребования", как на работу. Письмо затерялось. Что естественно. Ведь Дженни не знает почтовый код Круазика. Глазам своим не поверил, когда мне вручили конверт. Вскрыл дрожащими пальцами. Прочел. Сел в кафе, выпил кофе, закурил, перечитал. Посмотрел листок на свет. "Не обижайся. Тебе только кажется, что если все идет не так, как ты задумал, то это личное оскорбление. Ничего подобного. Факт, что все идет не так, как ты задумал, говорит о том, что грех претендовать на роль Г.Б. (На роль Господа Бога, Тони. А ты что подумал?) (Я уже говорил, скажу еще раз. Колоссальную вещь сотворил русский язык, по еврейским законам имя Бога нельзя упоминать вообще - никакого панибратства! Если бы ортодоксальная церковь переняла этот канон, то Гос. Безопасность и Господь Бог имели бы двуликое сиамство. Г.Б. и Г.Б. Вот это да! Молох и созидание - классический закон единства и борьбы противоположностей.) ...Странно, что сегодня есть прямая возможность поспать, а я ни свет ни заря глаза продрала и строчу это письмо. Мне обидно тебя обидеть, потому что такое чувство, будто я обижаю саму себя. Я не могу ехать в Париж, хотя мне, конечно, очень хочется увидеть тебя на фоне этого города. Я вдруг поняла, что у меня нет сил превратиться из миража в реальность. Я могу от этого умереть... ...Мне очень скучно часто, хотя бывает и хорошо тоже. Элю досрочно перевели в последнюю группу садика, специально звонили мне в офис, поздравляли. Я родителям звоню, хвастаюсь, говорю: "Представляете себе? Ее перевели досрочно! Вот это да!" А папа мне: "Да, доченька, мы представляем, представляем". Я на секунду обижаюсь, потом смеюсь - действительно, уж кто себе представляет, так это они, родители самого показательного ребенка в радиусе 100 км, какой я была в Риге. Как смешно тасуется колода или причудливо - Булгаков так говорил. (Булгаков - это что-то тебе говорит, герр профессор?) ...Сегодня я буду бездетная на часов шесть - восемь, вот уж разгуляюсь... Ты знаешь, я порой удивляюсь, почему искусствоведы пытаются найти у Босха признаки какого-то потустороннего источника вдохновения, потому что, по мне, жизнь - не на Марсе, просто жизнь - такая причудливая штука, что лучше, чем картиной Босха, ее не охарактеризуешь". Еще раз прочитал. Да, много туманного, тревожного и загадочного. Особенно по поводу боязни превратиться из миража в реальность. Но потом я подумал, что это чисто женская логика - ведь я еще не вернулся в Лос-Анджелес, и Дженни элементарно себя подстраховывает. Все правильно. А главное, вместо того чтобы тыкать мне в нос цифрами, Дженни написала красивое и, в общем-то, ободряющее письмо. И намеки, что, мол, бывает хорошо и вот разгуляюсь - понятны. Она любит повторять: "Не я, ты от меня уехал". Значит, не заплывай жирком, сомневайся, нервничай и помни: нельзя женщину оставлять одну на долгий срок. Какая умная девочка! Словом, я себя успокоил. Ou presque. У меня был богатый профессиональный опыт находить в каждой критической ситуации нечто благоприятное. Нутром я, конечно, чувствовал: это очень плохо, что она не приедет. И может, она ждет, что я устрою истерику по телефону с упреками и мольбами, но это лишь усугубит дело, и меня же побьют моей, мужской, логикой. Причудливо тасуется колода. Мне больше не прет козырная масть, значит, не надо ломать карту. Принять как должное. В любом случае нельзя делать глупости, которые от тебя ожидают (первая заповедь разведчика!). Не помню, есть ли в Лувре картины Босха? Если нет, куплю альбом, полистаю, может, озарит... А когда соберусь с духом и позвоню, то не буду выспрашивать, что именно она имела в виду за каждой строчкой. Не нужно допытываться, не нужно комментировать. Просто скажу: "Дженни, ты написала хорошее письмо". * * * В августе в Париже ничего не происходит. Парижане, все, кто мог, уехали к морю или в горы. На Лурмель закрылись соседние булочные и кафе. Даже почта работала с прохладцей. Правда, в июле она поднатужилась и навалила мне бумаги пенсионных касс и пять вежливых отказов из американских университетов. Бумаги я заполнил и отослал в первый же день по возвращении. С тех пор в моем почтовом ящике выросла капуста. И вообще, было ощущение пустоты. Реакция на напряженный и приятный месяц в Круазике? Или я все-таки настроился на роль гида, а показывать Париж оказалось некому... Я симулировал активную деятельность, сочинял, отправлял послания в штаты Среднего Запада. И понимал, что это арьергардные безнадежные бои. Раз университеты на Тихоокеанском побережье, где кое-что про меня слышали, не изъявили желания, на что прикажете рассчитывать в американской глубинке? Права моя девочка: кто-то из нас двоих обязан зарабатывать деньги. Я даже догадываюсь, на кого она намекала. Посмотрим, какую пенсию мне выведут, но вряд ли это будет решение проблемы. Цыганка раскидывала карты, колода тасовалась причудливо, и дорога дальняя (не знаю, как казенный дом) мне не грозила. Хандра. Тем не менее то ли благодаря Круазику (купаниям?), то ли правильному, полуспортивному (и аскетическому!) образу жизни, я привел себя в полный порядок. Физически я был ого-го! И даже "иго-го", хоть запускай как рысака на ипподром. В разговорах с Лос-Анджелесом я старался не показывать своего плохого настроения, однако Дженни чувствовала, что я - цитирую ее слова - "в дауне", и всячески меня успокаивала: мол, не волнуйся, вернется из отпуска Инга Родней, я с ней поговорю, не может такого быть, чтоб она для тебя чего-нибудь не придумала. Какая вера в мою репутацию (не столько в профессорскую, сколько в мужскую)! И, кладя телефонную трубку, я каждый раз расправлял крылышки и делал пируэты под потолком... А наутро опять переход из миража в реальность. И однажды, просчитав варианты, включая самые мрачные, я осознал одну вещь: да, надо быть ко всему готовым, сердце красавицы склонно, разница в возрасте и тпр и прр, и, скорее всего, карта ляжет не причудливо, а логично - все так! все можно пережить! - но если наступит момент, когда мне некому будет звонить в Лос-Анджелес, я от этого просто умру. * * * В августе в Париже ничего не происходит. Газеты высасывают из пальца новости и раздувают из мухи слона. Я вздрогнул, увидев в журнальном киоске на первой полосе "France-Soir" фотографию Сережи. Старая фотография, уже публиковавшаяся в "Figaro" сразу после Сережиной смерти. Принес номер домой и стал внимательно вчитываться. Сереже была посвящена целая страница. Подпись под фотографией: "Известный golden boy, жертва русской мафии в Париже". Подзаголовок, набранный жирным шрифтом: "Дмитрий Копытин, предполагаемый убийца, арестован в аэропорту Франкфурта и передан в руки французской полиции". Собственно говоря, новость заключалась вот в чем. Французская юстиция не дремала и в ходе рутинной проверки списков пассажиров, прилетавших из России, обратила внимание на некоего Юрия Козлова, который побывал в Париже в трагические для Сережи дни. Запросили немцев. Немцы ответили, что эта фигура им знакома. Часто наведывается в Германию и, похоже, выполняет "деликатные" поручения. Похоже, за ним тянется мокрый след. Но прямых улик у немецкой полиции нет. Запросили Москву, российское МВД медлило с ответом и потом вдруг сообщило: мол, знаем субчика. Только никакой он не Юрий Козлов, а Дмитрий Копытин, бывший уголовник, ставший во время перестройки бизнесменом. И за границу он выезжал с паспортом на имя Юрия Козлова, был разоблачен за подлог, однако попал под амнистию. Теперь юридически он перед законом чист, но МВД на всякий случай хранит в своем архиве часть документации, конфискованной у Копытина-Козлова при обыске. Французский следователь не поленился, полетел в Москву, получил доступ к архиву и обнаружил в бумагах среди прочего фотографию Сережи, план его парижской квартиры, фотографию входной двери, номер кода. Зная коррумпированность московской милиции (так пишет "France-Soir"), французский следователь никому ничего не сказал о важной находке, попросил лишь разрешение снять копии, дескать, ему тоже нужно для архива. Далее в Париже была разработана хитроумная комбинация. Через Интерпол в европейские страны, связанные Шенгенским соглашением, разослали ордер на арест Дмитрия Копытина. И стали ждать. Дело в том, что Москва наверняка отказалась бы выдать российского гражданина, против которого имеются лишь косвенные улики, а сам Копытин мог быть предупрежден. Возможно, Копытин предполагал, что Интерпол разыскивает некоего Юрия Козлова, но о существовании Дмитрия Копытина Интерполу ничего не известно. И вот 17 апреля Дмитрий Копытин, ни о чем не подозревая, прилетел во Франкфурт, чтоб пересесть на самолет Люфтганзы, отправляющийся в Нью-Йорк (Зачем пересадка? Почему не прямой рейс из Москвы? "France-Soir" ставит три вопросительных знака), и тут при регистрации билета голубчика взяли под белы ручки. В карманах у Копытина оказалось семь с половиной тысяч долларов, а в чемодане - фотография Дмитрия Кабанова и его домашний адрес в Бруклине, план квартиры, фотография дома. Дмитрий Кабанов, пишет "France-Soir", не кто иной, как друг и компаньон русского golden-boy, убитого в Париже. Ранее Кабанов тоже проживал во Франции, но после ночной автоматной очереди в восьмом районе сбежал в Америку и там прятался, опасаясь мести русской мафии. Что же касается Дмитрия Копытина, то тот, будучи в немецкой тюрьме, нанял за большие деньги адвоката, и адвокат ходатайствовал, чтобы его клиента оставили в Германии или выслали в Россию. Видимо, ехидно замечает "France-Soir", Дмитрию Копытину очень не хотелось отвечать на вопросы французского правосудия, да отвечать придется. Копытина два дня тому назад привезли в парижскую тюрьму Санте. Что еще? Газета во фривольном духе пересказывала биографию Сережи: любитель длинноногих девиц и ночных заведений, деньги делал как будто из воздуха. Знал, что ему угрожали, но в роковой для себя день дал отпуск своему телохранителю. Пассаж по поводу загадочной русской души... На той же страничке были подверстаны другие материалы о "новых русских". Как они сорят долларами на французском Лазурном берегу, как отмывают деньги через оффшорные фирмы или скупая недвижимость. Информационная колонка о деятельности русской мафии на Западе: торгуют наркотиками, оружием, нефтью, плутонием, привозят проституток, занимаются рэкетом. Все статьи без подписи. И вроде бы подверстанные статьи не имели прямого отношения к Сереже, рисовали общую картину, но получалось, что Сережа и русские мафиози - одного поля ягоды. Противно. Между прочим, благодаря Сереже Франция получила доступ на российский продовольственный рынок, заключив миллиардные контракты. И Сережа как посредник имел с этих контрактов проценты официально и законно. Об этом ни слова. А ведь когда-то самая серьезная французская газета "Монд" писала о Сереже как о лидере нового поколения французских бизнесменов. И его приглашали прочесть курс лекций на экономическом факультете в Жусье. А ведь когда-то... Думаю, что Великая французская революция допустила существенную ошибку. В эпоху террора надо было принять декрет и согласно ему рубить голову людям, которые говорят: "А ведь когда-то..." Жестоко, конечно, но дураков было бы меньше. Ну что требовать от желтой прессы? Им плевать на Сережу. У них свои проблемы. Август. Читатели разъехались. Залегли на морском песочке, на лодке, на бабе. Тиражи падают. Надо как-то стащить читателей с пляжных лежаков, заставить покупать газеты. А тут полиция сливает информацию. Грех не воспользоваться и не порезвиться на модную у публики тему. Опыт учит сдерживать эмоции. (Вранье! На самом деле опыт ничему не учит, иначе мы бы не бились лбом в одну и ту же стену.) Ты в данном случае пристрастен и не можешь судить объективно. И все-таки попытаемся обмозговать новые факты. Московская милиция арестовала гражданина Копытина. Провели обыск, изъяли документацию. Искали, естественно, местный компромат. Ясно, что фотография Сережи заинтересовала! Почему обратили внимание на листок с планом квартиры и фотографию какой-то двери? Для москвичей это китайская грамота. По принципу пусть лежит в папочке, а там что-нибудь всплывет. Подозревали, что у Копытина параллельно бизнес особого рода? Вполне вероятно. Чертова амнистия. Приходится выпустить птичку из клетки. Обидно. А бумаги сохранили. У милиции на Копытина зуб. Может, еще пригодится. Логично. Французы запрашивают сведения о Козлове, сиречь Копытине. Не в традициях МВД делиться секретами с иностранными службами. Здесь ставим большой знак вопроса. Но, с другой стороны, почему не воспользоваться случаем и не подстроить гражданину Копытину гадость руками французов? Очень даже заманчиво. Faisable. Представляю себе, как французский следователь подпрыгнул до потолка, наткнувшись на план, код и фотографию, которые ему так много говорили. Пока все логично! И ловушку французы придумали элегантную. Поздравляю. Научились мышей ловить. И какой улов! Ведь ежу понятно, с какой целью господин Копытин хотел навестить мистера Кабанова в Бруклине. Правда, это косвенная улика, но сколько совпадений! Слишком много совпадений. Слишком много счастья. Наверно, я мегаломан, сошел с ума на старости лет (вполне допускаю!), но впечатление, что вся эта информация, полученная французами, адресована не столько им, сколько мне, персонально. Правда, не стыкуется одна вещь. Французский следователь побывал в Москве явно раньше предполагаемых событий. Подчеркиваю, предполагаемых. То есть многоходовая шахматная комбинация. Вручили французу на блюдечке с голубой каемочкой бумаги, которые он и не мечтал заиметь, и спрятались за удочку. Это называется домашней заготовкой. Далее, я считаю по календарю. Через двадцать дней после нашей задушевной беседы с Димой Кабановым в Лос-Анджелесе выпускают из Москвы Копытина. Техника элементарна: некто "заказывает" Кабанова, заказ срочный, и так как запасной паспорт отсутствует (добиваться его хлопотно и рискованно, однажды уже нарвался), Копытин решает лететь со своим. Вдруг пронесет? Ведь посулили небось солидную сумму. (Спинозы в московских спецслужбах неукоснительно руководствуются правилом: жадность фраера сгубила.) Копытин не знает, что в Европе ждут не Козлова - его самого. А пересадка в Европе обязательна. Российские киллеры набрались опыта, известно, что в первую очередь начнут просматривать списки пассажиров из Москвы и Санкт-Петербурга. Но полиция во всех европейских аэропортах на стреме, фамилия Копытина в компьютере. И как бы Копытин ни петлял и ни мудрствовал лукаво, он угодит в сети Интерпола промахнуться невозможно. А в чемодане у Копытина отмазка на Диму Кабанова. Дескать, мальчик Дима не только не замешан в убийстве Сережи, но за ним еще и охотятся. Как будто мне послание открытым текстом: "Уважаемый профессор Сан-Джайст, вот вам жирный след русской мафии. Пожалуйста, успокойтесь и прекратите партизанские вылазки". Малость переборщили. Не удержались от издевательской ухмылки: Копытин, Козлов, Кабанов - все с копытами! Повторяю, или это паранойя, тогда все просто: бегом к психиатру. Или... Тогда все очень сложно, учитывая, что по ряду обстоятельств прямых путей на Кэ д'Орфевр у меня нет. * * * Вчера волшебный голос из Лос-Анджелеса сказал: - Иногда иду по нашим с тобой маршрутам, ты же любил кружить по соседним улицам, и кляну себя. Ведь рядом со мной шагала живая история - История с большой буквы, герр профессор, - а я болтала какие-то глупости и не задала миллиона вопросов, которые можно - и нужно - было задать. Не скрою, мне было приятно это услышать. Конечно, для приличия я возмутился, - мол, мой вечерний театр одного актера уже забыт? - и пообещал, что, когда вернусь в Лос-Анджелес, не буду закрывать рта и кто-то еще взвоет от моих мемуаров. Мне кажется, я догадываюсь, как она каждый раз воспринимает звонок из Парижа - действительно ему рада или только делает вид... Там все время меняется настроение. * * * Уезжая из Гармиша в Париж, я спросил в приватной беседе у начальника школы: могу ли я в экстремальных ситуациях обращаться за помощью к французам? Толстяк американец добродушно рассмеялся: - Разумеется, Сан-Джайст. Если к вам в квартиру ломятся вооруженные грабители - немедленно звоните в полицию. А так, других поводов не вижу. Франция меня приняла нормально, согласно легенде (сын французского военнопленного вернулся на родину), никто палок в колеса не вставлял и никто не оказывал протекции, - свое профессорское звание я заработал честно. Сначала я поселился в университетском общежитии, рядом с парком Монсури, в корпусе для младшего преподавательского состава и аспирантов. Все было бы хорошо, если б не впечатление, что мою комнату регулярно посещают. Я решил схулиганить, написал на листке: "Господа из Д.С.Т.! Не хочу мешать вашим трудам праведным, однако извольте все мои бумаги класть на место. Je vous prie d'agreer, Monsieurs, l'expression de mes sentiments distingues", - и сунул листок в конспекты лекций. Сунул и забыл. И вот как-то прихожу домой часа в три ночи после... гм, галантной свиданки, зажигаю свет, в комнате порядок, а на середине стола, отдельно от конспектов и книг, лежит мой листок. Я еще подумал: может, я сам его вытащил? Да зачем мне его класть так, чтоб он сразу бросался в глаза? Загадка осталась неразгаданной, но с тех пор в мои апартаменты во Франции (включая, естественно, и студию на Лурмель) привидения не являлись. В "служебные" командировки меня всегда отправляли в загранку, и Боже упаси, чтоб они затрагивали "национальные интересы" (цитирую Глубоководную Рыбу) моей страны. Более того, когда действия координировались, французы меня прикрывали, как, например, в Бейруте. С Жан-Пьером мы просидели двое суток в подвале разрушенного дома, тепленькое было местечко, наверху все полыхало, друзы бомбардировали город из тяжелых орудий, мы пытались высунуться, но невозможно было понять, где христиане, где мусульмане, а ошалевшие от жары, дыма и наркотиков боевики палили во все четыре стороны, во все, что двигалось. У нас имелась бутылка воды, и мы отпивали из нее крошечными глоточками, экономили. "Герд, - говорил мне Жан-Пьер (не знаю его настоящего имени, а я был западногерманским технарем), - если мы выберемся целехонькими из этого пекла, то ставлю тебе шампанское". Да, помнится, по легенде, Жан-Пьер был бельгийским журналистом, однако после первой моей фразы он спросил: "Ты, немчура, в каком квартале живешь в Париже?" Когда над головой трясется потолок и в любой момент фугасный снаряд может распотрошить наше убежище - языки развязываются. Мы обсуждали достоинства и недостатки каждого ресторанчика на бульваре Сен-Жермен. Жрать было нечего. В ночь на третьи сутки нас нашел посыльный от генерала Ауна... Разве такое забывается? Забывается, когда прикажут забыть. Я встретил Жан-Пьера на авеню Клебер, он сделал стеклянные глаза и прошел мимо. Все правильно. Ведь я числился по иностранному ведомству. Лет десять тому назад мне потребовалось навести справки по одному вопросу. В принципе можно было позвонить куда надо, представиться, взять rendez-vous дело было вполне невинное. Нет, решил я, раз французы меня не замечают (якобы!), зачем возникать первому? Найди пенсионеров, они словоохотливы. Короче, раскопал по телефону отставного дипломата, который, по моему разумению, был в курсе некоторых событий, объяснил ему, кто я и что мне от него нужно. Отставник надулся от важности (это я почувствовал по его тону) и назначил мне свиданку в здании на Кэ д'Орсэ. Я еще удивился, почему не на нейтральной территории? Потом понял: дипломат желает мне продемонстрировать, что он до сих пор причастен к министерству. В ресторанчике мы бы с ним беседовали на равных, в здании Кэ д'Орсэ - в библиотеке, в кантине или хоть за столиком в вестибюле я поневоле проникнусь уважением к старому грибу. Ладно, о'кей! Я его подождал у метро "Инвалидов", мы пересекли улицу, направились к служебному входу. За дверью - полицейский. Дипломат ему тычет свое удостоверение (наверняка просроченное) и что-то вещает. В ответ надменный жест: не положено! Я уж не знал, куда глаза девать, чтоб не быть свидетелем такого унижения. Человек проработал в министерстве всю жизнь, а теперь его не пускает рядовой охранник. В этом вся суть французский бюрократии. Сейчас ты не служишь - не суйся! Потрясенного отставника я долго отпаивал в кафе бордолешкой Сан-Эмильонского розлива. Как бы встретили меня, личность постороннюю? Мордой об стол. Это я к тому, что старые связи забываются, а прямых путей не существует. Неоднократно размышлял на тему: почему французы меня в упор не видели? (Только не говорите мне про политес, в Системе его не бывает.) Думаю, по двум причинам, взаимно друг друга исключающим. Или были раздосадованы (своего рода ревность), что я на них не работаю. Или решительно не хотели, чтоб я у них работал. "Вы превратились в крупную международную фигуру, мало управляемую", сказала Глубоководная Рыба. В сущности, комплимент сказала, как человеку в отставке, чтоб потешить его самолюбие. Если бы я продолжал работать в Системе, мне бы такое не сказали, ибо неуправляемые в Системе не работают. В Системе все управляемы. Ведь только после Копенгагена я начал вспоминать подробности, кем я был когда-то. До этого вспоминать было некогда. Вызывали и поручали: "Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун..." Есть, будет исполнено! Но могло вот что случиться. Всплывают Глубоководные Рыбы - не для того, чтобы мне мозги прочистить (для этого есть начальство), а для того, чтобы разъяснить сложность, запутанность и пикантность предстоящей миссии. Отечески наставляют, разъясняют, а далее неизбежно следует: - И вот, молодой человек, - (у Рыб все в Системе юноши), - когда я работал с А... Подразумевается, что учились службе и всем ее секретам у знаменитого и почитаемого А. Другая Глубоководная подхватывает: - Когда А. еще работал с В. То есть перенимал опыт у В. - В. работал у С. - С. работал у D. - D. работал у Е. - Е., он же ученик того самого легендарного F.! Господа, мы просто забываем прошлое. Именно так, молодой человек, выстраивалась преемственность... А молодой человек, ваш покорный слуга, вдруг как бы мимоходом замечает: - Да знаю я F. Только его всему научил G., a G. я посылал в лавку за вином. И разом рушатся все Святое, Неприкасаемое, Традиционное. Легендарное, на чем стоит, на чем основана Система. Святотатство! И главное, такое я могу сказать лишь своим соотечественникам. Факт, никуда не денешься. Действительно, зимой 1793/94 года я посылал G. в лавку, правда, не за вином - за чем-то еще, не помню. * * * Интенсивная жизнь с Лос-Анджелесом (по телефону) протекала в заранее назначенные вечера. Этот звонок был неожиданным. - Я говорила с твоей - (моей???) - Ингой Родней. Она мне все подробно объяснила. Им срезали бюджет. Она не смогла продлить контракт двум своим преподавателям. На кафедре плач и стенания. В такой ситуации приглашать кого-то со стороны, да еще из Европы - нонсенс, скандал. Она абсолютно ничего не может для тебя сделать. - Спасибо за хлопоты, - ответил я. - Сам бы не согласился. Не хочу никого лишать заработка. Мне с сентября определили пенсию (сказал все-таки словечко, само вырвалось), что-нибудь придумаем. Надеюсь, ты не настаивала? - Не настаивала. Не имело смысла. Повесив трубку, я не проделал, как обычно, фигур высшего пилотажа под потолком. Куда девался волшебный голос? Дженни разговаривала со мной (а я различаю все ее интонации) так, будто я был занудливым, надоевшим клиентом. Разозлилась на Ингу, и мне влетело рикошетом? Или разозлилась на меня, дескать, сидит, увалень, в Париже, размечтался, а здесь от него все отбрыкиваются? Но я заранее считал вариант с Ингой дохлым. Почему Джен-ни в него упорно верила? Отправил очередные конверты в Монтану и Небраску. Климат северных штатов мне более привычен. А в Лос-Анджелес буду летать с пересадкой в Солт-Лейк-Сити. * * * Вернулись с океана дети - загорелые, веселенькие. У моей дочери - идиллия. Ожидается прибавление семейства. ...Стучу по дереву и удаляюсь на цыпочках. 3 сентября на мой счет в банк перевели дополнительную пенсию. Если бы такую сумму получать ежемесячно! Фигу, дополнительная пенсия - раз в квартал. Основную буду получать по одиннадцатым числам, а она в девять раз меньше дополнительной. Все равно, спасибо Франции, в кои-то веки можно жить ни хрена не делая, совершать для здоровья моцион, покупать Аньке и Леле сникерсы, булочки, а там, глядишь, скоро еще кто-то появится - судя по папаше, очень энергичный... Благодать! Заведу шуры-муры со строгой дамой из ядерной медицины, приобретя предварительно, как осторожный француз, счетчик Гейгера. Начнет дама юбку расстегивать, а я незаметно ей спину счетчиком поглаживаю: если не затрещит пожалуйста, дорогая, в постель. А какие у нас будут волнительные, страстные беседы за столиком в ресторане! "Дорогая, бокал сотерна?" - "Возьми лучше красного вина, по последним исследованиям американцев, оно хорошо для сердечно-сосудистой системы". - "Рыбу или мясо?" - "Рыба полезна для головы, говядина повышает содержание гемоглобина. В качестве приправы, милый, закажи брокколи. Это тебе против холестерина". И чтоб совсем скучно не было, стану завсегдатаем кафе, где коротают свой досуг отставники из министерства внутренних дел. Нет такого кафе? В Париже все найдешь, если поискать. Еще один путь, неординарный. Связаться с журналистом из той же "France-Soir", который вхож на Кэ д'Орфевр. Связаться, подружиться, заинтересовать. Разумеется, полиция ему сливает дозированную информацию, он лишь ушами хлопает. Но ты ему подготовишь конкретные вопросики и не в лоб (иначе полицейский чин заподозрит подвох), а вокруг да около, называется это неводом, вытаскивает невод много тины и, по теории вероятностей, кой-какую живность. Наметанный глаз разом эту живность ухватит. * * * - При-и-вет! Как настроение? Я ответил длиннющей тирадой. Дескать, как человек допотопный и не доверяющий калькуляторам, купил в антикварном магазине бухгалтерские счеты. Щелкаю костяшками направо и налево. Определяю, какую сумму из ma retraite оставить на покрытие неизбежных трат - содержание квартиры, налоги и т. д., а какую можно безболезненно переводить в Лос-Анджелес. Однако по сравнению с заработком твоих докторов, которые кадрятся к тебе в госпитале, капитал получается жалким. Поэтому жду с нетерпением письма из Небраски, обещали пригласить (тут я вру безбожно!) на второй семестр. - А тебе никогда не говорили, что не в деньгах счастье? - спросил волшебный голос. - Да ну? Первый раз слышу! - Представь себе, такое бывает. Что же касается докторов - ты прав, кадрятся с утра до вечера. Я даже малость запуталась. Хочу разобраться, навести порядок в своей личной жизни, отсечь ненужное. - Дело хорошее, разобраться - всегда полезно. Отсекай недрогнувшей рукой. - Не беспокойся. Рука не дрогнет. * * * Что-то мне было тревожно за дочь. Не знаю, чем объяснить. То есть знаю; с годами (моими) начинают мерещиться разные страхи. И поехал я (что делаю не часто) на бульвар Сульт к Н.К. Пили чай, мирно беседовали. Надо сказать, вот она с годами изменилась к лучшему. В том смысле, что поумнела. Н.К. догадывалась, зачем я к ней прихожу. Не ради прекрасных глаз, а как к посреднику. Дочери вопросов не задаю, задаю мамаше. И через мамашу получаю отредактированные ответы (правда, не всегда). В общем, перед Н.К. я всячески заискивал: у тебя с нашим ребенком особые отношения, она доверяет твоему мнению, а мне она доверяет только детей... - Антон (покорно откликаюсь; всю жизнь для нее буду Антоном), тебе надо было в свое время всерьез заниматься воспитанием девочки, а не развлекаться с бабами по заграницам. ...Так она воспринимала мои служебные командировки. Не возражаю. Пропускаю мимо ушей. И для нее это уже не упреки, а своего рода бесплатное угощение к чаю. Далее она говорила по существу, и если отбросить эмоциональные всплески и еще несколько "домашних пирогов", то вот резюме: У них все отлично. Родить третьего - разумнейшая идея. Тем самым глава семьи будет любить всех детей, как своих. Он человек очень ответственный. Не напоминай ей про Сережу. Забывать - защитная реакция женщины. Ты не понимаешь женщин и никогда их не понимал. Женщина инстинктивно забывает ужасы, чтобы сохранить силы на детей. А у тебя привычка пальцем ковырять чужие раны. Губительная страсть к правдоискательству любой ценой. Все у них будет хорошо, если ты не влезешь. Надеюсь, тебе хватило такта промолчать о публикации во "France-Soir"? Пойми, Антон, нам неизвестна подоплека гибели Сережи. Да, я тоже плачу, но если бы Сережа думал о детях, он бы не пускался в авантюры. И вот что наша дочь велела передать: "Скажи папе, чтоб он не рыпался. Полиция мне гарантировала безопасность детей при условии, что не будет выхода в прессу. Пусть забудут про них. Иначе у подъезда нашего дома начнут дежурить фотографы, а газеты - смаковать подробности. Я не знаю, кто стрелял в Сережу, но я не хочу, чтоб эти люди заинтересовались его детьми". И в заключение: - Антон, я тебя достаточно изучила, вижу, ты возмущен выступлением "France-Soir" - грязь, сплетни, враки - и жаждешь где-то высунуться, опровергнуть. Не высовывайся. Искать убийц - дело полиции, а не профессора-дилетанта. У тебя же намечались какие-то лекции в Америке? Впервые приветствую твои заграничные планы. Словом, женская логика. Ее можно оспорить по многим пунктам, но в ней есть свой здравый смысл. Здравый смысл хотя бы в том, что журналист, которого ты намеревался использовать, как рыболовную снасть, задаст себе вопрос: почему этот месье проявляет такое любопытство. И если он не полный болван, то быстро выяснит, кто ты, и взамен потребует красочных деталей для очередной статьи. Ты откажешься, он в отместку напишет о твоих "коварных происках", да еще наплетет такое! То есть ты чуть было не попал в собственную ловушку и чудом избежал справедливейшего гнева Ее Высочества. Мораль: Продать студию на Лурмель, перевести деньги Дженни, чтоб она погасила долг и чтоб я, хотя бы поначалу, не выглядел бедным родственником? Это было бы по-мужски. Но студия на Лурмель - наследство Ее Высочества, наследство детей. Должен же я им что-то оставить. Сдать студию внаем перед отъездом в Лос-Анджелес? Финансово выгодное решение, только куда я дену свои архивы? Ими забита половина книжных полок. Который час в Лос-Анджелесе? По идее, Дженни в конторе, сидит за компьютером. Набираю номер. - При-и-вет! Получил приглашение из Небраски? - Наверно, затерялось на почте. Короче, я как парашютист-десантник. Жду твоей команды. В любой момент готов спрыгнуть на Диккенс-стрит. Пауза. - ...А что ты будешь делать? Я же целые дни в госпитале. - Что делать? Ходить в библиотеку. У меня обширные планы. Завалю факсами все университеты Дикого Запада. Когда я за тридевять земель, им легко от меня отмахиваться, а когда я под боком... Почему-то не слышу энтузиазма в твоем голосе. - Плохое настроение. На работе жалуются, что я ко всем цепляюсь и придираюсь. - Разборка с докторами? - Разборка с докторами. И вообще, я стала какой-то вредной. Со мной сейчас тяжело общаться. Я бы на твоем месте не торопилась в Лос-Анджелес. - Дженни!!! И я понес, понес, понес. Дескать, я не буду тебе в тягость. Наоборот, помощник в трудную минуту, верный друг, утешитель и домработница. Стерплю все твои капризы. Сочту за счастье. Бессмысленный набор слов. Пауза. - Ладно, дай мне время подумать. Я позвоню на неделе. * * * Звонка не последовало. И я решил, что недостойно мне выступать в роли мучителя моей девочки. Надо взять инициативу на себя. Через десять дней позвонил сам: - Жива, здорова? Мое настроение? Превосходное. Знаешь, чем я занимался? Штудировал в парижской национальной библиотеке своды юридических законов. Начиная с Нантского эдикта. И не нашел ни одного декрета, который бы тебя обязывал. Никакие присяжные заседатели, никакой народный суд не может тебя заставить жить со мной. Не существует в природе такой юрисдикции. Зато вычитал аналогичную историю. Он: "Кармен, тебя я обожаю, Кармен, тебе я все проща-а-аю". Она: "У любви, как у пташки, крылья". Новелла Мериме, написана в прошлом веке. Нет ничего нового под солнцем. Цитирую не Мериме, а либретто оперы? Вот видишь, какие мужики обманщики. Я рад, что удалось тебя развеселить. Буду продолжать в том же духе по телефону с твоего, конечно, позволения. Позволяешь? Целую тебя, моя девочка. * * * Когда Дженни еще не было (неужели когда-то Дженни не было?), я мечтал: выйду на пенсию - планировалось сие лет через пятнадцать - и засяду за трехтомный исторический труд, посвященный ключевым событиям последних двух веков. Французская революция. Наполеоновские войны и передел Европы. Гражданская война в Американских Штатах. Первая мировая война и Русская революция. Вторая мировая война. Мир в эпоху "холодной войны". Часть материала взял бы из своих старых лекций, перекомпоновал, выстроил по схеме. Материал надо строго отредактировать, очистить от полемики. Например, в моем курсе по истории Французской революции я постоянно полемизировал с Оларом и Мишле, хотя отношусь к ним с глубоким почтением. У лекций своя специфика, но в книге полемизировать с классиками считаю недостойным приемом сколько людей сделало себе имя в науке на конъюнктурной полемике! Моя задача обосновать свою концепцию, и тут требуется не кавалерийский наскок (чем я, каюсь, злоупотреблял на лекциях), а годы упорной пахоты. В первую очередь желательно перечитать те книги, которые когда-то меня многому научили, а это полтысячи томов! То есть, в сущности, у меня времени - в обрез. Дай Бог здоровья и сил проработать с полной выкладкой еще лет двадцать... Ведь предчувствовал, что попаду в цейтнот, и это послужило дополнительным поводом для ухода из Системы! Хватит оперативных игр и странствий, не тебе решать судьбы мира, вернись к себе самому - не буквально, буквально вернуться невозможно, - но ты был задуман как личность, которая впитала в себя идеи Монтескье и Руссо, ты был теоретиком. Автоматная очередь в Париже через застекленную дверь напомнила библейскую истину: кто-то предполагает, а кто-то на самом деле располагает. А потом появилась Дженни. И ты тоже кое-что предчувствовал... Нет, так просто я ее не отдам. Что бы там ни было - увлечение, роман, перепад настроения - не важно, не хочу знать! - ты должен вести себя так, как вел под Эйлау свой полк на русскую стену штыков, а более безнадежной ситуации в твоей жизни не встречалось. Рассмотрим хладнокровно диспозицию. Госпитальный долг. Пусть он тебя не волнует. Как-нибудь выкрутишься, где-нибудь что-нибудь сдвинется. В крайнем случае купишь билет на самолет в Осло и отправишься к северным фиордам. Не бывало такого, чтобы женщины не получали от тебя денег. С какой стати традиция будет нарушена? Дженни, Дженни, Дженничка... Сними розовые очки, вспомни все ее вольные или нечаянные исповеди. "Мы - поколение, совершившее сексуальную революцию". Она - современная девочка, ты у нее... десятый... тридцатый... сотый... по счету любовник (к черту арифметику!), у нее с ними сложился стереотип отношений. Она их неожиданно бросает (любовников, не отношения, впрочем, по логике - есть логика? - отношения тоже), и гордые мужчины ни хрена не понимают (ведь еще вчера клялась, божилась, любила!), ревнуют, причитают, хнычут, надоедают, преследуют ее... Раньше мужики уходили первыми, теперь первыми уходят женщины, - поветрие, мода изменилась, а мужики все еще не разобрались, не очухались! По настороженной интонации ее голоса чувствуется, что она ждет подобного поведения и от тебя. Сломай стереотип, и все встанет на место. Повторяй себе: нет ничего отвратительнее влюбленного старикашки, лепечущего жалкие слова. Ты профессор и по великой милости разрешаешь своей студентке быть с тобой на "ты". ...Но, как студент к экзамену, я готовился к каждому телефонному звонку в Лос-Анджелес. Следил за тем, чтоб мой голос был бодр и весел, старался ее рассмешить какой-нибудь заранее придуманной байкой. И когда это удавалось, удавалось! - я говорил: "Целую тебя, моя девочка" - и вешал трубку. * * * Особенно тяжело ранним утром. Просыпаешься совершенно беззащитный, не успев облачиться в дневную броню. И сразу как током бьет: "Нет Дженни!" Недаром изощренные палачи казнят приговоренных к смерти на рассвете. И мне, чтобы справиться с болью, надо было тут же вскакивать и мчаться куда-то по неотложным делам (чаще всего иллюзорным) или, наоборот, продолжать валяться в постели, постепенно погружаясь в сладкий поток химерических планов, в апофеозе которых я вручал Дженни чек на шесть миллионов долларов (почему шесть? а почему нет? какая, в сущности, разница...) или приносил примерно такую же сумму в наволочке наличными (причем всерьез размышлял, поместятся ли банкноты в наволочку), а потом с непроницаемой рожей удалялся, даже не прикоснувшись к руке моей девочки. Слабо? Мною овладела идефикс: сделать Дженни подарок, ведь, кроме цветов, я ей ничего не дарил. Подарок - "Мерседес-500", "БМВ-328i", дом на Беверли-Хиллз получай, пожалуйста, ключи, а я отваливаю и ни на что не претендую. Естественно, подразумевалось, мол, дальше посмотрим. Но дальше смотреть было неинтересно (честное слово!), я категорически себе запрещал (и это удавалось) воображать какие-либо постельные сцены. Бредовые фантазии с наволочкой, набитой банковскими пачками зеленых бумажек, служили мне чем-то вроде пуленепробиваемого жилета, и когда я его на себя натягивал, то с легким сердцем и чувством исполненного долга топал в национальную библиотеку. В "Мемуарах" Талейрана (том III) обнаружил такое место: "Осенью 1828 года по какой-то надобности я оказался в Брюгге (пропускаю описание красот этой северной Венеции) и там случайно встретился с одним любопытным человеком. Мне его представили как шведского аристократа (не помню имени), выправка и манеры вполне тому соответствовали, более того, угадывалась военная биография. Впрочем, как только он произнес несколько фраз - беседовали по-французски, - я понял, что этот швед парижской закваски, вырос на парижских дрожжах. Неудивительно. По Европе тогда бродило множество авантюристов, осколков Великой империи. Ведь Император в благом расположении духа мановением руки чеканил в больших количествах "фонов", графов, баронов - поди теперь проверь, кто из них подлинный, кто фальшивый. Мне сообщили, что этот "швед" обладает обширной информацией. Действительно, кое-что он знал. Но когда он сказал: "Граф Д'Артуа не сможет долго управлять Францией, его прогонят" - я чуть не грохнулся на пол от изумления. Меня поразили не столько его слова (как приверженцу Орлеанской династии мне их приятно было услышать, к тому же они подтверждали и мои наблюдения), сколько слог. Мой собеседник говорил на жаргоне французских санкюлотов! О Боги, революция кончилась почти тридцать пять лет тому назад, сменились эпохи, а "шведский аристократ" каким-то чудом сохранил младенческую прямолинейность суждений Якобинского клуба! Я ответил, что желаю долгого царствования Его Величеству королю Шарлю Десятому, и поспешил перевести разговор на другую тему. Я не боялся, что это был провокатор или шпион из департамента, получившего мировую известность при моем "друге" Фуше, хотя шпионов мне подсылали регулярно. Не тот профиль. Революционеров по заказу полиции не делают, революционерами рождаются, и то поколение практически уже вымерло. Откуда такой феномен? Прятали в пирамиде, как египетскую мумию? Возможно, шведский санкюлот был бы чем-то полезен, однако, по моему мнению, в политической интриге, которую мы, орлеанцы, вели в ситуации, назревавшей во Франции, имело смысл использовать военных, банкиров, крупных торговцев, фабрикантов, журналистов, противников реставрации, сторонников Шарля Десятого - сторонников, в первую очередь, вернее, их ошибки, - но никогда и ни в коем случае фанатиков! После диктатуры Робеспьера у меня от них расстройство желудка. И потом меня спросили, надо ли продолжать контакт с этим информированным человеком? "Не надо, - ответил я. - Даже если у него масса достоинств, то они перечеркнуты одним изъяном: он живет в прошлом". * * * Хромыга Талейран, какая паскуда! Изображает из себя целочку: "И там случайно встретился с одним любопытным человеком". Как будто он сам не просил организовать эту встречу! Верно разве то, что он искал не "любопытного человека", а человека, у которого есть связи с разветвленной сетью офицеров-бонапартистов в эмиграции. Вот ему меня и порекомендовали. Это я упирался, ибо не понимал, какой смысл ехать в Брюгге к старой развалине (сколько ему тогда уже было? лет 76?), не имевшей никакого политического влияния и заседавшей в архаичной палате пэров, созданной специально как кунсткамера огородных чучел. Раньше мы практически не пересекались. Когда он тусовался в учредительном собрании (Не блистал. Рядом с Мирабо и Ламетами все остальные ораторы казались статистами), меня еще держали в пеленках. Когда я появился в Конвенте, его отправили послом в Англию и вскоре объявили изменником. Маршал Бернадот вернулся в Париж после Ваграма, и тут Император отобрал у Талейрана министерство иностранных дел. Чистое совпадение. Императору надоело, что Талейран противится его планам экспансии в Европе. Проницательный Талейран уже тогда, в 1809 году, угадал гибельные для империи последствия грядущих войн в Испании и России. А я это запомнил и решил: ладно, поеду в Брюгге, пусть мой визит будет как дань уважения автору Венского мира. "Император в благом расположении духа мановением руки чеканил в больших количествах "фонов", графов, баронов..." А кто дал Талейрану титул принца Перигора? Принц Перигор - подлинный или фальшивый? Вот граф Д'Артуа, принц Прованский - старинные аристократические титулы - и братья Луи Шестнадцатого носили их по праву. Все-таки интересно слушать рассуждения о подлинности родословной династии Бурбонов от человека, первым потребовавшего казнить короля Франции! Прежде чем сводить счеты с Талейраном, сведи их с самим собою. Попробуем. В Брюгге ты ожидал увидеть огородное чучело. И хотел (признайся!) ощутить превосходство человека если не вечной молодости, то, скажем так, вечной хорошей физической формы над своим сверстником (ну не совсем, на пятнадцать лет он тебя был старше) и взять реванш за те годы, когда ты глотал пыль на кавалерийском плацу и готовил новобранцев для очередной мясорубки, а министр Талейран готовил дипломатические победы империи. Реванша не получилось. Да, старость никого не украшает, и бывший епископ был похож на облезлую обезьяну. (Ура! Хоть что-то урвал для своего самолюбия) Но какой острый ум и язык! Любезным тоном, ни разу не повысив голоса, Талейран нашинковал меня, как кочан капусты. Выглядело примерно так. Я заводил разговор на серьезные темы (меня же за тем и позвали!), Талейран обрывал на полуслове: - Кто вам сказал, что причины рождают следствия, а не следствия - причины? - Таков ход истории... - Вы видели этот ход? Где именно он проходит? Укажите место. Любопытно взглянуть. - Но есть же исторические факты... - То есть хронологический набор людских нелепостей. Это вы называете ходом? - Допустим, что результаты не всегда соответствовали замыслам. Однако люди старались делать как лучше. - А я всегда приказывал своим чиновникам: "Поменьше рвения, господа". - И все-таки почтенные мужи, с бесспорными заслугами перед обществом, пишут воспоминания, анализируют события и тем самым восстанавливают закономерность, логику происшедшего... - То есть под маской псевдонаучности прячут собственные ошибки. И вы им верите? ...Я себя чувствовал, как провинциальный актер, попавший на прием к столичному мэтру. И убеждался в элементарной истине: европейскую политику вершили в Париже, Вене, Лондоне, Санкт-Петербурге. А я слишком долго просидел в захолустной деревне, называемой Стокгольмом. Для меня многие факты были абстрагированы. Талейран знал их реальную подоплеку. Я обладал конкретной информацией в каких-то областях. Талейран видел картину в целом. Другой уровень мышления. Олух Царя Небесного! Это я. И не в Брюгге, в Брюгге мне было простительно. Но как же я умудрился только через сто семьдесят лет (округляю срок) допереть, причем лишь случайно наткнувшись на эту сцену в "Мемуарах", что Талейран имел непосредственное отношение к Системе! "Младенческая прямолинейность суждений". Прав, хромыга. Когда ум хромает, это похуже инвалидности с рождения. Ведь как я рассуждал? Дескать, Систему задумали в полицейских ведомствах, а у Талейрана иная епархия. Не соприкасаются. Однако без такого человека, как Талейран, Система не могла обойтись, он ее отшлифовал, усовершенствовал. Талейран изменял Луи Шестнадцатому, Богу (отрекся от сана епископа), Революции, Директории, Императору, королям Реставрации - он бы изменил и Луи Филиппу Орлеанскому (если бы успел), - но никогда он не изменял самому себе, всегда действовал согласно собственной интуиции (не рискую приравнять интуицию к убеждениям). Так это же краеугольный камень Системы, основа основ! У Системы нет привязанностей ни к правительствам, ни к религии, ни к идеологиям - она верна лишь себе самой. Теперь понятно, в Брюгге я разговаривал не с просителем, а с начальством, мне это было неведомо, а князь Перигор веселился от души (превосходство информации!) и смотрел на меня, как на винтик, болтик, запасную часть в обширном хозяйстве. "Сменить, спрятать в шкаф", - приказал Талейран (или посоветовал? не знаю, не знаю...). Короче, вот кому я обязан передислокацией ("перебазировкой"?) в балтиморскую военную школу. До и после Система перебрасывала меня во времени и пространстве, в зависимости от профиля работ. Сейчас выяснилось, что в 1828 году я был впервые в моей жизни отправлен в отставку не по своей воле. С Дженни получился аналогичный вариант. Меня не спрашивали. Послали к чертовой матери. * * * Лос-Анджелес больше не звонит. Звоню сам. Не так часто, чтобы не надоесть, не так редко, чтобы не сложилось впечатление, будто я от нее отдаляюсь. Интересуюсь подробностями быта, Элиным воспитанием, отношениями с японским адмиралом Квазимодо, лабораторией доктора Хоффера. Никаких лишних вопросов, которые бы воспринимались как вторжение в ее личную жизнь. Мы оба играем. Я в жмурки. Дженни играет роль усталой, задерганной работой женщины. "Зря я взяла лабораторию Хоффера, приходится вкалывать дома, ты бы посмотрел на меня: круги под глазами, стала похожа на сову. Не сплю ночами". (Не спит ночами с кем?) Словом, статус-кво. Ничего не произошло. Просто она с головой нырнула в бизнес, а я застрял в парижской командировке. Бывает. Дженни с жаром одобрила мои научные планы: "Здорово! Напиши десять томов. Их выставят на полки в каждой университетской библиотеке. Университеты любят многотомные сочинения. Введут тебя в учебную программу. Обретешь мировую известность". Десять томов! Я хмыкнул. Такое пожелание в нашей нынешней ситуации звучало двусмысленно. Иногда в ее голосе появлялись интонации, от которых я начинал трепетать, ожидая, что сейчас, по логике, последует... Не следовало. (Все-таки, уважаемый принц Перигор, для следствия нужны причины. Вы меня не переубедили. А причин, видимо, не было.) Иногда, кладя трубку, я думал, что телефон остается единственным нашим средством общения, но в конце концов Дженни обязательно и непременно прилетит в Париж - тут я в нее верил! На мои похороны. * * * Ура! Ура! Ура! Я в работе, я начал писать. Не ведаю, на сколько томов замахнулся, но первый в голове, конструкция готова, все встало на место. И есть название: "Мир, который предвидел Талейран". Читая его мемуары, я долго и зло с ним спорил, и в этой полемике выкристаллизовался сюжет. Если бы я мог рассказать его в двух словах, то незачем было бы писать книгу. Задача сложная, и это меня вдохновляет. На Талейране ярлык, приклеенный ему Шатобрианом (знаменитая фраза: "Вошло Предательство в обнимку с Преступлением" - Шатобриан о Талейране и Фуше). Кажется, принц Перигор сделал все и даже чуть больше, чтобы заслужить столь хлесткую репутацию. Моя отправная точка: Талейран не предавал. Он предвидел. Он не изменял. Изменялись обстоятельства. Альтернатива была такова, что приходилось выбирать не лучшее решение, а меньшее из зол. И тут Талейран выбирал безошибочно, поэтому пережил (для политиков пережить соперников - значит победить) всех. К примеру, после отречения Императора в Фонтенбло Талейран предложил реставрацию Бурбонов. Русский царь не осмеливался на такую инициативу! Трудно было придумать худший вариант. Однако благодаря этому ловкому демаршу Франция была спасена от территориального раздела (а ведь соседи не забыли унижений и поражений, точили зубы на лакомые кусочки). Естественно, растроганный король Луи Восемнадцатый поспешил отстранить Талейрана от власти. Талейран и это предвидел. Он предвидел, что правление королей Реставрации не вечно. Но в 1814 году, а уж после Ватерлоо - особенно, иной альтернативы не было. Правда, в угоду моей концепции придется опустить один факт. Осторожность была главной чертой характера Талейрана. В 1829 году он пошел на поклон к Шарлю Десятому, хотя чувствовал, что королевский трон шатается. Почему? Талейрана одолевали сомнения, он не был уверен в будущем. А в Брюгге за год до "коленопреклонения" князя Перигора (закончившегося фиаско) швед Карл Валленберг твердо заявил: "Графа Д'Артуа (то есть Его Величество короля - как трусливо поправил Талейран) прогонят с престола". Вот кто на самом деле четко предвидел ход событий! Увы, шведский граф по ряду причин выпал из Истории. А в респектабельной науке не принято ссылаться на свидетельства фантомов. * * * Сегодня мой "родительский день". Брал Аньку из школы. К полпятому у железных барьеров, отгораживающих двери, собралась толпа разнокалиберных мамаш. (Справка для историков. Почему барьеры? Средство борьбы против террористов. Когда на протяжении веков в Европе свирепствовали войны, бомбы к школьным зданиям все же не подкладывали. Похоже, что в дальнейшем, по мере торжества миротворческих идей на планете, у каждой школы выставят бронетранспортер.) Дамы в основном молодые. Цветник. Но я давно заметил, что в отличие от солдат женщины, построенные в каре, теряются, тушуются. Женщина хороша в мужском обрамлении, а тут выделялись лишь стопятидесятикилограммовая негритянка гренадер, с шахматным полем на голове (говорят, моднейшая прическа!), в ярко-зеленом пятнистом платье, и здешняя примадонна - благодаря своей оранжево-фиолетовой копне волос. Примадонна дымила сигаретой и раздаривала папашам, присутствующим в явном меньшинстве, благосклонные взгляды. Я вспоминал скромный детский садик в Лос-Анджелесе и как мы туда подъезжаем за Элей. Анькин класс вышел последним. К этому времени элегантный строй поредел. Анька сразу меня увидела, обрадовалась. Я поднял девочку на руки, поцеловал, снял с ее плеч огромный ранец, по весу предназначенный для зелено-пятнистой гренадерши. - Деда, ты купил конфеты? Покупать конфеты мне было строжайше запрещено. (Угадайте - кем?) Вредно для зубов. Согласен. А ребенок не согласен. И зачем тогда в семействе завели деда? И вот деда гордо шествует, держа за руку довольного ребенка (у Аньки конфета за щекой). Так немного надо для блаженства! И еще деда думает, что тем самым он наверстывает упущенное - ведь со своей дочерью, когда она была в Анькином возрасте, ему гулять не пришлось. И еще деда думает, какое немыслимое счастье испытывал бы Сережа, если бы смог сейчас оказаться на его месте... * * * У меня нет прямых путей на Кэ д'Орфевр. Хотелось бы знать, насколько продвинулось дело Дмитрия Копытина. Идут допросы, протоколы допросов аккуратно складываются в папочку, папка запирается в сейф. Заглянуть бы в эту папочку. Опыт подсказывает, что ничего интересного я в ней не обнаружу. Пока Копытин с адвокатом выстраивали свою линию Мажино. Все, что я вычитал во "France-Soir" - косвенные улики. С ними эшелонированную оборону не взломаешь. Но даже если имеются веские аргументы (если имеются!), о которых не сообщили широкой публике, умный следователь не бросится сразу во фронтальную атаку. Зачем торопиться? Время работает на следствие. Время раздвоилось. Для чинов на Кэ д'Орфевр оно проносится стремительно, масса других забот. А в тюрьме время остановилось. И эта остановка наводит господина Копытина на грустные размышления. Чудодейственных заступников не видно. Обещали? Почему же тогда к воротам Санте не подъезжает дипломатический лимузин с российским флагом? С каждым днем все меньше надежды, зато пропорционально растет уверенность, что бедолагу элементарно подставили, кинули и умыли руки. И тогда возникает вопрос: что лучше - сидеть в Бутырке или в сравнительно комфортабельной парижской камере с цветным телевизором? На телевизор, конечно, можно наплевать, да в Бутырке могут втихаря придушить. А у французов все-таки законность и порядок. И Копытин начинает бить копытами, понимая, что в Германии он несколько погорячился, когда требовал вернуть его в родные пенаты. По совету адвоката Копытин меняет тактику. Теперь он готов кое-что рассказать, если следователь даст ему гарантию... Заглянуть в папочку? У меня нет ни прямых, ни окольных путей на Кэ д'Орфевр. Вернее, есть один. Самый кратчайший. В былые времена, когда у меня не было проблем со Временем, я им иногда пользовался. И ночью в кабинете следователя мог спокойно полистать документы. Но в этом случае придется ставить крест на моих отношениях с Дженни. Я помню слова Глубоководной Рыбы про шагреневую кожу. Я убедился в их справедливости - достаточно посмотреть на себя в зеркало. Пожалуй, пока рановато. * * * Я в гостях у Дженни и... Джека. И еще там какие-то люди. Джек приветлив и даже смотрит на меня несколько виновато. Я понимаю, что возобновилась их семейная жизнь. А потом Дженни говорит, мол, ей надо куда-то идти. Я предлагаю: давай тебя провожу. Нет, не надо. Ну хоть немного. Не надо. Дженни исчезает. Я ловлю сочувственный взгляд Джека. Мы с ним о чем-то болтаем, он хороший парень, Джек. И почему-то Канада. Чистый, ухоженный кленовый лес, без всяких кустарников. Я вижу удаляющуюся пару - Дженни и Джека... Такой вот сон. Или то, что удалось из него запомнить. И я проснулся с ощущением не душевной, а настоящей физической боли в сердце. Давно этого не было. Позвонил в Лос-Анджелес. Незнакомый женский голос начал по-английски, перешел на русский: - Не узнаешь, Энтони? Инга Родней. - Инга! Быть тебе богатой. - Думаю, тебе быть богатым. Две тысячи в месяц тебя устроят? Клянусь, больше не наскребу. Зато студию около университетского кампуса предоставляю бесплатно. Чтоб тебе не таскаться по утрам через весь город. Впрочем, полагаю, тут будешь решать не ты, а Дженни. - Инга, держи студию за мной. Дженни на другой конец города не поедет. И я не хочу эксплуатировать детский труд. В трубке смешок: - Благородная ты личность, Энтони. С таким бы крутить роман. - Ты меня приглашаешь на роман? Я старая зануда, Инга. Намеков не схватываю. Растолкуй, что происходит. Значит, так. Разбился на фривее преподаватель. Перелом основания черепа. (Я заохал. Инга повздыхала.) Есть надежда, что выживет. Нет надежд, что вернется в университет в этом учебном году. Повис курс новейшей европейской истории. Был на кафедре еще один специалист, но в связи с сокращениями уехал в Сиэтл. Университету выгоднее нанять временного лектора, без контракта. Когда я могу прибыть в Лос-Анджелес? Инга вышлет билет на самолет. - Инга, я подумаю. - Энтони, на первый раз я тебя прощаю. Ты действительно отстал от века. В Америке нынче так не делают. В Америке сначала говорят "да", а потом думают. Таким образом отсекают других претендентов. - Yes, my darling! - О'кей! Don't play games with me. Подтверди завтра звонком. Иначе пеняй на себя. * * * Сутки на размышления. Могла бы дать и неделю. На самом деле решение обычно принимают быстро, остальное время уходит на его обоснование. В общем, через двадцать минут я твердо знал, что лечу в Лос-Анджелес. Надо было лишь выработать линию поведения. Меньше всего меня смущал курс лекций. Инга сообщила программу, и я сказал, что полмесяца мне достаточно для сбора материалов. Проблема, как легко догадаться, заключалась в другом. Жить в одном городе с Дженни и не жить с ней. Сохранять непринужденные отношения, не надоедать, не приставать, не намекать. Возможно, Дженни пожелает меня познакомить с... С кем? Лично я в этом щекотливом вопросе никакого рвения проявлять не буду. Однако (кто знает?), Дженни захочет намеренно поставить точки на "i". И это тоже придется выдержать. Спрашивается, зачем я обрекаю себя на казнь египетскую? До сих пор за мной не наблюдалось мазохистских наклонностей. По причине финансов? Глупости. То, что мне наскребла Инга (спасибо, голубка!), не только не заполнит наволочку, которую в розовых мечтах я торжественно вручал Дженни, но даже не покроет госпитальный долг. То есть, если реально смотреть на вещи, поездка в Л.-А. абсолютная бессмыслица. Все так. Я не строил иллюзий. С другой стороны, это последняя возможность увидеть мою девочку. Посидеть с ней в кафе. Полюбоваться на нее. (И на злые сполохи в глазах? Ко всему надо быть готовым.) Нельзя упустить уникальный шанс, чтобы попробовать переломить ситуацию. Вдруг? И потом Дженни привыкла появляться со мной на официальных мероприятиях, ведь я престижный партнер... Генерал Бонапарт в итальянской кампании никогда не уклонялся от боевых действий, поступал по принципу: ввяжемся, а там посмотрим. Бонапарт в Италии был, несомненно, моложе меня. Благоразумнее, конечно, не рыпаться из Парижа. Ждать у моря погоды? Но время работает против меня. Через год Дженни попросту забудет о моем существовании... * * * Вечером я набрал номер Лос-Анджелеса. Дженни на совещании. Часам к одиннадцати Лариса откуда-то ее выудила. - При-и-вет, - пропел волшебный голос. Я рассказал о предложении Инги, о том, что, наверно, его приму. Поспешил, пока не перебила, добавить, что буду жить в кампусе и стараться не высовывать носа за пределы университета. Естественно, о своих планах переломить ситуацию я умолчал, но намекнул, что если соблаговолят выпить со мной чашку кофе в любом заведении, то с великим удовольствием порассуждаю о международном положении. - Здорово! - сказал волшебный голос. - Приеду в аэропорт встречать. - Дженни, прошу тебя не приезжать в аэропорт. - Я говорил как можно строже. - Прошу это запомнить. Какое бы каменное лицо ты ни сделала, я до последней минуты буду надеяться, что ты привезешь меня не к Инге, а на Диккенс-стрит. Увы, человек слаб. И вот, представь себе, я стою около дома Инги, а твоя машина разворачивается, тормозит... Фигу ты затормозишь! - уедешь, послав мне на прощание дьявольскую улыбку. Все это я уже проходил, но тогда у нас были иные отношения. Конечно, если у тебя прорезалась страсть заниматься вивисекцией - воля ваша, барыня-государыня. Всегда рад хоть чем-то вас развлечь. * * * В солидном конверте американского "Федерального экспресса" принесли домой билет в Лос-Анджелес. Дата вылета - 29 октября. Дата возвращения - 30 ноября. Странно. Звоню Инге. "На какой срок ты меня приглашаешь?" - "Как и договорились". "Но в билете..." - "А ты не вникай. Это маленькая французская компания, у нас с ней блат, здесь на месте за 50 долларов они тебе проставят любое число. Наша обычная практика. Все равно получается значительно дешевле, чем на "Дельте" или "TWA". Ага, подумал я, мне прислали билет как бедному студенту. Чартерный рейс, самолет переполнен. Обидеться на Ингу? За что? За то, что у нее куцый бюджет и она экономит на спичках? Это в Системе не считают денег, хотя, точнее, смотря когда. А ты ищешь повода для обиды, чтоб отменить поездку. Почему? Нервничаешь, боишься, как тебя встретят в Городе Ангелов. Твой Ангел обещал не встречать. А вдруг она сама придет, первой, к тебе на лекцию? Послушать. На твоих лекциях, настоящих, для студентов, она еще ни разу не присутствовала. Козырную карту вытягиваешь. Ну, ради этого можешь через океан и на моторной лодке. * * * Ее Высочество выразило желание отвезти меня в аэропорт Орли. Я был польщен, тем более что испытывал за собой чувство вины. Прибавление семейства уже угадывалось невооруженным глазом, а я отваливаю за тридевять земель и, видимо, вернусь после родов. Правда, теперь всем верховодил Идеальный Вариант, но я же все-таки не сбоку припека... Давненько мы не были с ней наедине, поболтаем в машине. Я только настоял, чтоб она доставила меня не в аэропорт, а на площадь Данфер-Рошро, откуда уходит в Орли скоростное метро. И давай выедем пораньше: пятница, вечер, в городе пробки... - Папа, с каких пор ты разбираешься в уличном движении? Я шофер, я знаю. Домчимся до Данфер-Рошро за пятнадцать минут. Возражений моя дочь не допускает, тон у нее прокурорский. В кого бы это? Действительно, поехали резво, дочь рассказывала смешные милые подробности о детях и о своей семейной жизни, от нее, от моего ребенка, исходило такое душевное тепло, что я млел и таял, как свечка. Пятнадцать минут нирваны! Потом мы прочно застряли на бульваре Распай. Машины бампер к бамперу, почти не двигались. С бешеной скоростью двигалась секундная стрелка на моих часах. Каким-то чудом, следуя за автобусом, игнорируя красные светофоры, заезжая колесами на тротуар, моя дочь сделала рывок, и мы попали на Данфер-Рошро. Пересечь площадь заняло бы минут сорок. Я вылез из машины, вытащил из багажника новый огромный чемодан, подарок дочери (пустой он весил тонну, а был набит под завязку), и в обход, по пешеходным дорожкам, поволок его к станции "воздушки". В Орли на мой самолет, наверно, уже объявили посадку. В вагоне "воздушки" я смотрел на циферблат и через окно вниз, на бесконечную реку желтых фар, медленно текущую по южной автостраде. Хороши бы мы были, если бы отправились в аэропорт на машине... "Воздушка" - гениальное изобретение. Когда я выскочил на Западном Орли, до отлета оставалось двенадцать минут. Теоретически я еще успевал! Опять бегом в вагон. Южное Орли. Широченные залы. Бегом к стойке проклятущей авиакомпании. - Посадка на самолет закончена! Что ж, не судьба. Вернусь к детям, позвоню Инге, извинюсь. - Минуточку! - Девушка подымает трубку, говорит с пилотом и... регистрирует мой билет. Я ставлю чемодан на весы, он уплывает в багажное отделение. - Бегите к пятому терминалу, вас ждут. Иду быстрым шагом по длинному безлюдному коридору, похожему на резиновую кишку. Раз багаж взяли - без меня не улетят. Нигде не записано, чтоб пассажиры участвовали в спортивных соревнованиях. Такой кросс по пересеченной местности согнал бы с меня семь потов, да, к счастью, я одет не по-парижски - в Париже холодный осенний дождик, - я одет в джинсовый костюм (подарок Дженни), предназначенный для климата Южной Калифорнии. Не опоздал, удачно выбрал, что надеть... Слишком много счастья! У открытого самолетного люка стоит стюардесса и... торопливо курит. Меня пронизывает страшная догадка. - Разве нельзя курить в самолете? - У нас не курят. - Даже на американских международных рейсах разрешено! - У нас свои правила. - Почему в агентстве не предупредили? - А вы спрашивали? ...Билет куплен в Калифорнии и не мной. Наверно, Инга послала в агентство кого-нибудь из студентов. Ему в голову не пришло, что уважаемый профессор курит. Хочу разорвать билет и швырнуть его в кукольное личико стюардессы. Какие сволочи французы! Пытаются перещеголять американцев в ихнем идиотизме! - Скажите вашему руководству, что тем самым вы теряете клиентов. Первый и последний раз лечу вашей компанией. Пожимает плечами. Я зажигаю сигарету и лихорадочно затягиваюсь. * * * "Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун". По приказу Системы я накрутил в общей сложности витков десять вокруг земного шара. На всех видах транспорта, включая почтовые дилижансы, парусники, поезда. Тихоходное средство по сравнению с авиацией. Но там можно было созерцать пейзажи. Впрочем, однообразие морского пространства или сыпучих песков тоже надоедает. Основные тяготы моей бывшей профессии связаны с ожиданием. Активные действия - употребим такой эвфемизм это все же экзотика. А так - ждешь. Ждешь конца путешествия, ждешь на явочной квартире, ждешь письма, курьера, звонка, нужного человека. Сидишь в гостинице или в собачей дыре, убиваешь время (а вы думали - кого?). Пьешь кофе, если он есть, и куришь, куришь, куришь. В самолете, когда летишь куда-нибудь на противоположную точку глобуса, время останавливается. Как в тюрьме. Однако раньше самолеты ходили полупустыми. Устаешь от чтения, от сигарет, откинешь ручки кресел, ляжешь вдоль сидений, поспишь. В сидячем положении я спать не научился. Но тогда я легче переносил бессонницу. Удивительно, до чего неприхотливая публика! Или сильно тренированная? С помощью каких инженерных генов выращивают нынешних пассажиров ночных рейсов? Их накормили ужином, показали фильм, затем погасили свет, и они дисциплинированно задрыхли в узких креслах, локтем к локтю, голова к голове... Мой персональный фонарик на потолке отбрасывает блеклый кружок. Читать трудно. Я стараюсь не смотреть на часы - и так знаю, что стрелки смазали клеем, даже секундная ворочается неохотно, словно во сне. Мы взлетели в восемь вечера. Сейчас по-парижски четыре утра. А всего лететь тринадцать часов с хвостиком. Значит, в Лос-Анджелес прибудем к полуночи по местному времени. Но мой растянувшийся по океану и материкам день, боюсь, на этом не кончится. Инга предупредила, что к ней придут гости. Случайное совпадение? Подозреваю, она сначала потащит меня к себе. Продемонстрировать гостям свои особые отношения со знаменитостью. И гастролер-профессор обязан быть в форме, улыбаться, отпускать утонченные французские шуточки... Чума. Она забыла, сколько мне лет? Что я плохого ей сделал? Зачем она мне прислала такой билет? Никогда ей не прощу. Эх, покурить бы. Простишь. Инга не виновата. И всегда тебе делала только хорошее. Ты сам жаждал, чтоб тебя принимали за молодого. Ou presque. И вот результат - будь добр соответствовать своей репутации. Проклятье! Одну сигарету! Представляю себе, в каком виде я выползу из самолета. Инга будет явно разочарована. Впрочем, говорят, у нее теперь юный бой-френд. Благодари небеса (они за стенкой, помахай им панибратски ладонью!), что тебя встречает Инга, а не Дженни. Извиваясь ужом, чтоб не разбудить соседей, вылезаю из кресла. Иду к туалету. В салоне кроме моего горят еще три фонарика. Сонное царство. Даже стюардессы где-то закемарили. Воровато оглядываюсь и закуриваю. На подносе с пустыми пластмассовыми стаканчиками замечаю чинарик. Кто-то тоже не выдержал. Привет тебе, мой незнакомый товарищ - великомученик. ...В моей пестрой, длинной, запутанной биографии есть страница, которую я упорно не желаю вспоминать. Лубянка. Недаром о Лубянке я ничего не рассказывал Дженни. Там меня избивали. В прежних своих жизнях я получал ранения в боях, это другое дело, но меня никогда не били. На Лубянке били. Привязывали к спинке стула и молотили в кровь. Дикое, непереносимое унижение. Однако самой изощренной пыткой было, когда не давали папирос. В глубине темного прохода возникает фигура. Последняя затяжка. Тушу окурок. * * * Выспавшиеся, повеселевшие пассажиры выстраиваются в очередь у паспортного контроля. Для многих из них сбылась мечта - они в Америке! Моя мечта была скромнее. Следуя за всеми по лабиринтам аэропорта, я искал курительную комнату. Дохлый номер. Ладно, скорее бы выйти на улицу, там уж мне никто не запретит. Скорее не получается. По одному нас пропускают к регистрационным стойкам. Сначала работали четыре таможенника, потом двое. Понятно. В Лос-Анджелесе полночь, и, наверно, больше с неба никто не свалится. Неожиданно выплескивается толпа мексиканцев. Прибыл запоздавший рейс. Как-то все перемешивается, и я оказываюсь в хвосте. А на таможне остался лишь седой негр. Он не торопится. К едреной фене! Спрошу у полицейского, где тут место для прокаженных, выкурю там пачку, затем поменяю билет на первый же самолет в Европу (если не поменяют - куплю), и в гробу я видел вашу Калифорнию! Так и скажу: не хочу, передумал! Первым же рейсом - в Париж. Но Инга простояла час у выхода. Как я смогу ее предупредить? Таможенник рассматривает мой билет: - Вы возвращаетесь 30 ноября? Объясняю, что должен задержаться, что у меня лекции в университете до июня. А сам злорадствую: "Сейчас он потребует доказательств. Откуда я их возьму? Пусть штампует вылет из Америки 30 ноября. Инга напортачила, ей и расхлебывать кашу. Почему только мне головная боль?" Таможенник берет мой паспорт. В нем, еще со старых времен, постоянная американская виза. - Сэр, - вежливо предлагает таможенник, - я перепишу дату отъезда на 31 мая. Вас устраивает? Какой любезный папаша. Я ему желаю good night. И вот, волоча чемодан на колесиках, поднимаюсь в вестибюль, где мексиканские семьи в полном составе, с грудными младенцами, встречают своих дорогих родственников. Встречают радостными воплями, будто на арену выбегает бык. А за спинами этой буйной корриды я замечаю Дженни, которая вытягивает вверх руку, чтобы привлечь мое внимание. Я подхожу, обнимаю ее, церемонно целую в щеку (как дочку) и матерюсь: - Та-та-та! Зачем ты приехала? Ты же устала! Второй час ночи. - Завтра суббота. Инга попросила, у нее гости. - Это ее проблемы. Пусть выкручивается. - Да я сама захотела. У меня для тебя хорошая новость. - Потом расскажешь. Умираю. Пятнадцать часов не курил. В паркинге зажигаю сигарету. Какое блаженство! Чувствую прилив бодрости. Моя девочка рядом. Мой взгляд скользит по ее ногам, она без колготок, я различаю шрам на левой коленке, сувенир из Риги (бег на восемьдесят метров с барьерами). Моя девочка, моя! Я знаю наизусть каждое пятнышко на ее коже. С сигаретой совсем иная жизнь. Как будто и не было бессонной ночи. Какой теплый вечер в Лос-Анджелесе! Вечер, ночь? Теперь мне без разницы, я ощущаю каждый мускул своего тела, включая... Поразительно! Словно ключ повернули, я ожил, и мне двадцать лет. Мы садимся в синий "понтиак". В кабине все привычно и знакомо. Не было и дня разлуки. Париж мне просто приснился. Дженни за рулем, а я - справа от нее, на своем законном месте. Юбка у Дженни чуть задрана... Бесстыдница. Хочу дать волю рукам. Не надо, успокойся... Выруливаем на фривей. Дженни сосредоточенно смотрит вперед, а губы расплываются в улыбке, ибо знает, что я обычно не слежу за дорогой. Я смотрю на нее. - Тоничка, все в порядке. - Даже не верится. - Я получила бумаги. За твое лечение в госпитале заплатило министерство здравоохранения. Вон она о чем... Однако новость ошеломляющая. Впрочем, я же говорил себе: не дергайся, не лезь на стену, все образуется. Странно только, что министерство, а не Сошел Секьюрити Южной Калифорнии. - Какая там формулировка? - Подожди, вспомню... "Учитывая, что до этого мистер Сан-Джайст выполнял поручения Федерального правительства в Атланте и Мейконе и тем самым как бы находился на государственной службе, министерство считает возможным..." Честно говоря, я не поняла. Когда ты был в штате Джорджия? У меня приступ хохота. Нервная разрядка. Дженни озабоченно притормаживает. Делаю ей знак - продолжай и, успокоившись, расшифровываю загадку. Конечно, заплатила Система, провела, как положено, через министерство. Умники из Системы по каким-то своим соображениям не хотели упоминать о совещании в Вашингтоне, искали хитрую формулировку, поэтому так долго и тянули. В Атланте и Мейконе я действительно был, тут все верно, не придерешься. Я прошел через эти города с армией генерала Шермана, то есть находясь на государственной службе. Ну а даты решили не уточнять. Дженни смеется: - Бюрократы! Виртуозы! Мелькает панно: "До Шерман-Окс 3,5 мили". Но мы плавно сворачиваем с фривея. На стрелке обозначен Вествуд. Я кричу. Я безобразно жутко кричу... без звука. Потом закрываю глаза. Мы не едем на Диккенс-стрит. Дженни везет меня к Инге. * * * Загулявшие у Инги остатки гостей, остатки ужина, остатки выпивки (я плохо различал, кто есть что и что есть кто) встретили с энтузиазмом останки профессора Сан-Джайста. Оле!!! Начавшаяся в аэропорту мексиканская коррида возобновилась. Останки профессора Сан-Джайста влили в себя стакан коньяку. Оле!!! - поклевали с тарелки и говорили нечто бессвязное, воспринимавшееся публикой как высшее проявление остроумия. Распахнули настежь окна, чтоб останки профессора могли дымить (сигарета за сигаретой) - невероятная поблажка в американском доме для тех, кто понимает. С кем-то я целовался - Инга? Голое плечо? Носатая брюнетка? Блюдо с креветками? - не с Дженни. Дженни присутствовала слева от меня. Под занавес Инга произнесла тост за мужчин старой школы, которые - ого-го! - дадут сто очков форы нам, молодым. Гм... Явные счеты с Ларри, ее бой-френдом. Вечно меня впутывают... Затем я услышал: - Дженни, все-таки профессор устал. Разумнее ему остаться у нас, комната готова. Утром мы с Ларри перевезем его в студию, это неподалеку. Не возражаешь? Злодейка не возражала. Я вышел ее проводить в кромешную - как мне казалось - тьму южной ночи. Но сработало автоматическое реле, над дверью зажегся фонарь. Тот, кто воевал, знает, что одна из самых страшных ран, это когда штыком или саблей распарывают живот. Несколько мгновений человек еще на ногах, он бросает оружие и руками инстинктивно придерживает вываливающиеся внутренности (простите за подробности), а в глазах... - Тоничка, не смотри на меня так, - прошептала Дженни, - будет тебе кофе и какао. Позвони. Села в свою черную в темноте стрелу, сделала полукруг, укатила. Я должен был сдохнуть, откинуть копыта, сыграть в ящик, дать дуба, приказать долго жить. Я должен был тихо окочуриться, не вызывая "скорую помощь", чтоб не тревожить моих гостеприимных (слишком) хозяев. Инга и Ларри нашли бы мой хладный труп на краю кровати и записку на столе: "Прощай, Дженни, будь счастлива!" Врачи бы констатировали смерть от перепоя, от перекура, от тропической малярии, заворота кишок, инсульта, желтой лихорадки или просто от разрыва сердца, которое не выдержало женского коварства. Не повезло. Я проснулся с мерзким ощущением симптомов всех вышеперечисленных напастей. Настенные часы показывали шесть утра, мои - три часа пополудни. В Париже я никогда не спал в это время и глупо было стараться. Я выпил на кухне горячего сладкого чая, съел таблетку аспирина, принял ванну, побрился, оделся, поставил на защелку замок входной двери, совершил прогулку по незнакомым окрестностям (где уже бегали спортивного покроя студенты, вызывая у меня жгучую зависть), вернулся, опять разогрел чайник. Инга в халате заглянула на кухню, охнула: - Я морду не успела накрасить. А ты как огурчик. "Внешнее впечатление всегда обманчиво". Пятый постулат разведки. Звонить? Рано. Эля, конечно, будильник, но если Эля у Гали и Матвея Абрамыча, то в кои веки у моей девочки есть возможность выспаться, а я будильником работать не собираюсь. Ларри отвез меня в мою берлогу. Интересный дом. Я его заприметил еще утром. Опоясан двухэтажной палубой балконов. Балконы перегорожены решетками из деревянных прутиков, соломенными циновками, синтетическими ковриками. В доме только студии, и у каждой свой кусок палубы, туалет, душ. В углу, около стеклянной балконной двери (надо бы повесить занавесочку), - электрическая плита, холодильник. Под потолком большой вентилятор с пластмассовыми лопастями. Проверил, вертится. Ну, мне-то жара не угрожает. Я уеду раньше курортно-душегубного сезона, хотя в Лос-Анджелесе погода сумасшедшая (как и его население). Разобрал чемодан и сумку с постельным бельем, заботливо предоставленную Ингой. Если Дженни пожелает поменять на свое... Из чистого суеверия не надо на это надеяться. Поднял телефонную трубку. Молчание. Да, Ларри предупредил, телефон включат в понедельник. Поперся к Инге. Есть деловой повод: обговорить мой курс лекций. Инга предложила съездить в супермаркет. Превосходная идея. Можно позвонить? Ради Бога! Моя птичка улетела. На автоответчике - волшебный голос. Оставил мессидж, то бишь сообщение. Или, если хотите, послание. Так странно и дико ходить по американскому супермаркету без Дженни и Эли. Противоестественно. Набираю в тележку бутылки, банки, картошку, овощи, чтоб потом не волочить на себе тяжести. Когда еще подвернется машина? Здесь не Париж, другие расстояния. На обратном пути милые ребята помогают выгрузить мою добычу в студию. Инга подмигивает: "Действительно, профессор, нужна занавесочка. Обеспечу". Дома Инга прокручивает автоответчик. Ей послания относительно завтрашнего вечера в университете. И вдруг я слышу волшебный голос по-русски: "Тони, мы с Элей в городе. Масса дел. Если попадем в твой район, обязательно заедем к Инге". - Кстати, профессор, - говорит Инга. - Я пригласила Дженни на завтра в университет. Не помнишь? Она сказала, что пойдет с тобой, а ты сказал, что она любит представительствовать. Разве такое было? Ни хрена не помню. Хорошо бы выяснить, что я вообще напозволял себе сегодня ночью... Неудобно спрашивать. Ладно, в любом случае мне как-то становится легче на душе. Принимаю ужасно озабоченный вид и излагаю по пунктам мою программу. Инга вносит коррективы. Все разумно. По американской манере, даже когда хозяева дома, включен автоответчик. В зависимости от того, кто звонит, Инга делает знак Ларри брать или не брать трубку. Ларри отбивает телефонные атаки, чтоб нам не мешали работать. Тем не менее у меня ушки на макушке. Отмечаю, что Инга очень популярная женщина в Городе Ангелов. Ей звонят из Большого Лос-Анджелеса, из Калифорнии, из других штатов, из Нью-Йорка (тут Инга подходит к телефону), из Канады и вроде бы из соседней Галактики. Все интересуются завтрашним вечером. Понимаю, что для университета это важное мероприятие. Только куда-то пропал волшебный голос. Не прорезается. Пора бы и совесть знать, и избавить хозяев от моего присутствия. Не допекать Ингу своей дотошностью (объясняется сие элементарно: жду волшебного голоса. Догадывается ли об этом Инга?), дать ребятам отдых. Ухилять в каюту так я называю студию в двухпалубном доме, - отоспаться. Разумное и логичное решение. Я собираюсь откланиваться, но появляется кто-то из вчерашних (сегодняшних?) гостей, которые горят желанием общаться с французским профессором и которым я что-то обещал (что?), извлекается на свет божий пиво и вино, количество гостей увеличивается в арифметической прогрессии (прыгают с потолка? лезут через окно?), начинается вакханалия, неразумная и нелогичная, в духе богемы нашей университетской молодости, и все почему-то этому рады, и я в том числе. В девять вечера по местному времени звоню. Говорю бодрым, парижским тоном: - Может, приедешь? Здесь весело. Волшебный голос устало отвечает, что они замотались в городе, а теперь она моет Элю в ванной, и что сложно искать бэби-ситтера в субботу, сам знаешь, отложим до завтра. Завтра, перед мероприятием, я за тобой заеду. Спешу заявить, что всегда одобрял здравые, осмысленные поступки. Своим бодрым тоном пытаюсь смазать впечатление от ночного отвратительного зрелища человека с распоротым брюхом. Хотя женщины такие вещи отлично запоминают... А я из дальнейшего сумбура запомнил: Сижу в каюте. Не в своей, а на первом этаже. Видимо, мое намерение увести публику от Инги и Ларри все же осуществилось. Мужская компания. Крутится огромный вентилятор под потолком. Пользуясь отсутствием туземцев, курят трубки и сигары. Собрались такие же гастролеры-преподаватели, как я, - из Англии, Шотландии, а хозяин студии немец (угадайте с трех раз его имя - правильно, Ганс). Так вот, Ганс, щедро подливая в стаканы виски, рассказывает, как одна датчанка, аппетитная аспирантка-интеллектуалочка, ему не давала, и они долго возились на полу, и он ободрал колени, скользя по старому паркету, а потом она в экстазе стала орать: "Еще! Еще! Еще!" И запомнил я это, потому что Ганс вдруг обратился ко мне, персонально: - Энтони, тебе надо постричься. Убрать седые пейсы. И не горбиться. У тебя юная подружка, а ты смотришь на нее заискивающе. Забыл, что ли? Женщины уважают и любят силу. Уползая в свою каюту (в котором часу?), я думал: наверно, бывают такие отношения между мужиками и бабами, и хвастовство немчуры тому подтверждение, однако при чем тут Дженни? Она не от мира сего, у нас было по-другому, и если даже все кончилось, то для меня Дженни навсегда останется прекрасной романтической сказкой. Опять просыпаюсь ни свет ни заря. Обычно, всем на удивление, я быстро приспосабливаюсь к разнице во времени. Увы, мой механизм забарахлил. Зато являюсь свидетелем любопытной сцены: по моему балкону - занавесочку не повесил! - преспокойно шествует мужская особь в одних трусах, перешагивает соломенную перегородку, исчезает из поля зрения. Ну и нравы в домике! С кем он (она) провел ночь? С ней? С ним? В Лос-Анджелесе не угадаешь. Балконы служат как бы тропой любви. Лень спускаться по лестнице, обходить коридорами... Лежу. Размышляю. Через балконную дверь вижу, как розовеет, проясняется небо. Понемногу проясняется и у меня в голове. Почему Дженни приехала в аэропорт? Наплевала на мои просьбы и мольбы? На Дженни это так не похоже. Почему? Да потому! У нее иная логика. Женская. По женской логике все мужчины озабочены денежными проблемами. Мани, мани, мани - на первом месте, эмоции потом. А тут с розовых небес свалился подарок, списали сорок тысяч долга! Почему же не поехать и не сообщить хорошую новость? Далее. Наверно, я выглядел ужасно вымотанным. От усталого мужика какой прок? Дженни - девочка практичная. Пусть отдохнет в чужом доме, поскулит, попереживает. Небось профессор привык, что Дженни у него на подхвате - кухарка, прачка, шофер, мягкая подстилка. Что имеем - не храним, потерявши - плачем. Пусть поплачет, произведет переоценку ценностей. А вчера? К субботе у нее всегда набираются дела. Не успела с ними расправиться. Или надеялась, что профессор, протрезвев, бросится на Диккенс-стрит дежурить под окнами, как и положено порядочному влюбленному. Сквалыга профессор не потрудился даже взять такси, продолжал веселиться, ожидая, что она сама к нему попрется. Хрен ему с морковкой! То есть все логично. Классический пример из учебника! Привожу себя в порядок водно-бритвенными процедурами. Надеваю спортивную рубашку, купленную Дженни, облачаюсь в джинсовую пару. В кастрюльке (спасибо, Инга!) варю кофе. Спускаюсь на улицу и неторопливо прогуливаюсь возле дома. Не горблюсь. Готов к ратным подвигам. Каким?.. Если память не изменяет, то вроде Ганс говорил, что намыливается утром на антикварный базар, типа парижского блошиного рынка. Из подъезда вываливается Ганс с двумя ветеранами вечерней антиалкогольной баталии. Вид у них помятый. Обмен междометиями. Вспоминаем, какое количество противника в пересчете на бутылки и градусы мы вчера уничтожили. Славно поработали! - Как вы едете? - Через Лорел-каньон, Вентура-бульвар... Вентура-бульвар! Сегодня явно небеса мне улыбаются. ...Прошу остановить машину на Вентуре. Топаю по знакомым мостовым, читаю знакомые вывески бутиков и ресторанчиков. Неяркое солнце, свежий ветерок - мой день! Открыт ли цветочный магазин на углу? Ведь воскресенье... Разумеется, магазин открыт. Возможно, хозяин намеревался понежиться в постели, да его растолкали и сообщили: сегодня - мой день! И вот с красиво завернутым букетом, перевязанным розовыми под цвет небес ленточками, и с плюшевым медвежонком (или хрюшкой? - не знаю, ничего другого в цветочном магазине не обнаружил) я иду на Диккенс-стрит. В тишине непробудившейся улицы громко гремит победный марш, слышный лишь мне одному. Иду и не верю собственному счастью: еще полтора месяца назад не думал, не гадал, что когда-нибудь сюда попаду. Прокол! Сквозь решетку подземного гаража замечаю, что синий "понтиак", имеющий скверное обыкновение по ночам принимать мрачные тона, отсутствует. Стоять как дурак у крыльца с цветами и игрушками? А вдруг Эля с кем-нибудь дома? Зайду, оставлю подарки. Звоню условным звонком. Дверь сразу открывают. На четвертом этаже дверь тоже приоткрыта. Рев пылесоса. Линда драит ковер (я забыл, что по воскресеньям она убирает квартиру), Эля сидит у телевизора с цветными карандашами, смотрит на меня как-то странно, лицо застыло, будто не узнает. Но вправду сегодня мой день, ибо из ванной появляется мамаша в желтой майке и черных обтягивающих штанах чуть выше колен. - При-и-и-вет! Хотела побегать. Я извиняюсь за неожиданное вторжение. Вручаю Эле медвежонка-хрюшку, Дженни - цветы. За букет получаю комплимент. Линда зверствует с пылесосом. Дженни ищет вазу для цветов. В гостиной все на прежних местах. Ощущение, что я опять в своем доме. Вспомнил! - Какую спальню ты приобрела? Можно поглядеть? - Погляди. По коридору следую в спальню. Там действительно перемены. Новая широченная кровать с деревянной резной спинкой отодвинута от стенного стеклянного шкафа, поставлена перпендикулярно к окну. По бокам белые продолговатые тумбочки. Около кровати, на стоячей вешалке, темно-зеленый мужской костюм и бордовый галстук. Я выкатываюсь из спальни и очень миролюбиво предлагаю: - Давай перед твоей пробежкой выпьем кофе на Вентуре? - Давай. Мы спускаемся на Вентуру как будто по разным тротуарам. Ни на секунду наши руки не соприкоснулись. Садимся за столик под тентом. Дженни отправляется к бару и сама приносит кофе. Закуриваю. И ловлю на себе взгляд, полный ненависти. - Ну, разведчик, доволен? Разнюхал, проявил оперативную сноровку? Как это называется на вашем жаргоне? - Дженни, не сердись, - мой голос дрожит, - если б я знал, то не заходил бы в спальню. Скажи, на сколько же я опоздал? Когда ты перестала меня ждать? - Глупости, - Дженни смахивает с плеч прилипшую паутинку, - почему я обязана была тебя ждать? Вела нормальный образ жизни. А вот тебе было удобно жить у меня. Как это на вашем жаргоне - превосходная "крыша"? Залег на дно, чтоб втихаря обделывать свои делишки? Ой-ееей! Удар ниже пояса. Предательство. Меня продал Доул. Это же ему я в шутку сказал про "крышу", дно и удачный расклад карт. Почему он меня предал? Ляпнул сдуру? Или намеревался тем самым заслужить благосклонность молодой женщины? Я вижу блеклый шрамик на левой коленке. Так близко, дотронуться пальцами, это же все мое! Нет, теперь не твое - темно-зеленого костюма на вешалке. - Допивай, а я побежала. Убегает вперевалочку, не оглядываясь. * * * Часа два я шагаю по Вентура-бульвару. Потом сажусь в такси. Потом валяюсь на постели в каюте-студии. И говорю, говорю, говорю с Дженни. Пытаюсь ей все объяснить, хотя понимаю, что объяснять бессмысленно. Она и слушать не будет. Поезд ушел. В такси мелькнула мысль: взять манатки, и в аэропорт. Долг заплачен, какого дьявола мне торчать в Городе Ангелов? Но тогда Дженни еще больше укрепится в своем мнении. Если нельзя восстановить отношения, надо попробовать восстановить справедливость. Я же всегда был борцом за справедливость! И обязательства перед Ингой, которая уж точно ни в чем не виновата. Пусть Дженни меня не ждала, но ждут студенты. Срывать им курс? Все переплелось. Человеку распороли живот, вываливаются розовые потроха (под цвет небес), он шатается, закрывает ладонями рану и молит Бога и Дьявола послать ему мгновенную смерть, избавить от страшных мучений, а с небосвода (из преисподней?) раздается зычный глас: - Что за глупые сантименты? Ты же обещал! Сегодня пойдешь на вечер в университет. Иначе Инга и Ларри жутко обидятся. Встаю под душ. Переоденусь в костюм от Ив Сен-Лорана. О'кей, раз надо, раз обещано - буду исполнять роль механической куклы, которая механически улыбается, механически раскланивается, механически отвечает на все вопросы. "Почему Дженни не пришла?" - спросит Инга. "Эля заболела". - "Очень жаль". "Очень досадно". Грех, конечно, накликать хворь на ребенка, нужно придумать что-нибудь другое. Придумаю. Увлекшись переживаниями, я как-то запамятовал о времени. Между тем мероприятие начнется через пятнадцать минут. Что делать? Ждать Ингу? Топать к ней на квартиру? Она, наверно, уже в университете. Я даже не знаю, в каком здании сборище. Придется бегать по кампусу и определять на глазок, по количеству машин. Выскакиваю на балкон. Коричневая колымага Ганса отсутствует. И вообще, паркинг опустел. Мне так не хотелось идти на вечер, а теперь я понимаю, что худший вариант - сидеть одному в каюте. Повешусь на вентиляторе. И включу его, пусть крутится. Отчетливо представляю себе зрелище... С улицы во двор дома выруливает синий "понтиак". Рука из окошка дает мне знак: спускайся! Скатываюсь по лестнице с изяществом бегемота. * * * Паркинг забит. С трудом находим место где-то за километр. Я иду рядом с Дженни, чуть пропуская ее вперед и вроде бы поддерживая за локоть, не осмеливаясь дотронуться. На ней длинное красное платье с высоким разрезом. Новое. Как же она его назвала? "Для любопытных парней"? Раньше в зеркальном шкафу его не было. Искоса наблюдаю за ней в профиль. Она тщательно поработала с косметикой. Такое знакомое и незнакомое лицо. Я привык видеть ее ненакрашенной - милая, любимая, моя девочка. Макияж делает ее по-настоящему красивой, но холодной, пугающе недоступной. - Тебе нравится, как я одета? Первые слова, произнесенные ею после нашего утреннего рандеву. - Очень. Ты самая красивая девочка на свете. Никакой реакции. У входа народ. Спрашивают билеты. Оказывается, нужно было о них позаботиться, а я прохлопал ушами. Дженни уверенной походкой направляется к двери, над которой плакатик: VIP. Для важных персон. Ну, снобы! Университетский вечер. Какие, к черту, VIP? В Париже подняли бы на смех, однако в Америке... Правит капитал? Свои нравы? Сексуальная революция? - выбирайте по желанию, так надоело закруглять фразы... - Билеты для профессора Сан-Джайста. - Для кого??? - Студентка-контролер просматривает пачку конвертов, будто подозревая подвох, но тут же ее суровый лик расплывается в лучезарном "чиизе". - Ах, да, конечно, профессор Сан-Джайст! Девушка протягивает Дженни конверт. Я, мгновенно оценив ситуацию, нагло беру Дженни за руку. Терпит. В фойе пестрая публика. Сборная солянка студенческой молодежи (в спортивных маечках и джинсах), преподавателей (в строгих костюмах и галстуках), VIP(ов), флипов и клипов, с дамами разного возраста, блистающими дорогими нарядами и побрякушками. Кто-то с нами здоровается. Смутно припоминаю, что видел эти рожи на коктейле у Джорджа или еще где-то. "Смотри направо, - шепчет Дженни. - Не узнаешь? Фильм Эндрю Лайна "Сделка состоялась"... Я согласно киваю, хотя никогда даже не слышал про фильм, отстал от жизни, впрочем, название фильма меня устраивает. Кто-то надвигается с объятиями, не увернуться. Знакомлю его с Дженни, чтобы узнать, кто именно. Проректор из Стенфорда. Дженни польщена. А у меня впечатление, что неуклюжего бегемота в старомодном костюме от Ив Сен-Лорана признают за человека только потому, что с ним под руку красивая женщина в длинном красном платье. Проходим через заполненный зал и садимся в кресла седьмого ряда. Кругом сплошные VIP(ы). Слева от нас Инга и Ларри. Инга классно отретуширована, затянута во что-то фиолетовое, выглядит замечательно. Целуется с Дженни как с закадычной подружкой. Вспыхивают блицы. VIP(ов) фотографируют для потомства. На сцене появляются. На сцене начинается. Концерт вперемешку с поздравлениями. Какой-то юбилей? На сцене поют, на сцене танцуют, исполняют сатирические скетчи, толкают речуги. Я не слежу за сценой, я слежу за меняющимся выражением лица моей соседки в красном платье. Вроде все происходящее ее не очень забавляет. Соседка. Ни разу не покосилась в мою сторону. И вдруг: - А теперь предоставляем слово нашему гостю из Парижа, профессору истории Энтони Сан-Джайсту, который в этом году будет читать у нас лекции. Показываю Инге кулак. Надо же предупреждать заранее! Может, предупреждала, да у меня вылетело из головы? Чтоб обойти ряды и подняться на сцену, в моем распоряжении двадцать секунд - ни малейшей идеи не возникает. О чем говорить? В трех шагах от микрофона конферансье дает мне шпаргалку, просвистев в ухо: "После вашего выступления, пожалуйста, объявите французский канкан". Поправляю микрофон. И скучнейшим голосом: - Как вам хорошо известно, в 1871 году немецкие генералы разгромили в пух и прах непобедимую французскую армию. Столица Европы должна была переместиться в Берлин. Но этого не случилось, потому что парижанки на эстрадах кабаре стали танцевать новый танец, задирая юбки, - знаменитый канкан. Неожиданный и коварный ход французов ошеломил германских стратегов. Железный канцлер Бисмарк так и не нашел адекватного ответа. Первенство осталось за Парижем. Вот и я свой курс лекций начинаю с канкана. Прошу вас, mesdamoiselles! В зале смешки и даже аплодисменты. Возвращаюсь в седьмой ряд. Соседка в красном платье наконец-то обращает на меня прекрасные очи: - Неплохо. И самая короткая речь. А то все жуют резину и выпендриваются. И этого достаточно, чтоб взлетел с седьмого ряда на седьмое небо. ...По ее прихоти парю под потолком, взмываю в небеса. Не переквалифицироваться ли мне в космонавты? Денежная специальность. Надо подумать. Приземляюсь. На сцене танцуют канкан. Средненько. Я напряженно размышляю. Есть серьезная тема для размышлений: заграбастать белу ручку моей соседки в свою или переждать, не давить, действовать тихой сапой? Пока я размышляю, объявляют антракт. Публика медленно, чинно вытекает в фойе. Других посмотреть и себя показать. А мы что, не люди? Мы должны продемонстрировать интересующимся высокий разрез. Мы тоже встаем. - Могу я угостить даму кока-колой, лимонадом? - Неплохая мысль. Вторично получаю "неплохо". Сколько это по французской двадцатибалльной шкале оценок: двенадцать? тринадцать? Во всяком случае, проходная отметка. - Кэтти? И она тут? - восклицает Дженни. - Мне нужно сообщить ей одну вещь. Делает рывок и через секунду исчезает с моих глаз. Напрасно я навостренным взглядом разведчика рыскаю по сторонам. Нет красного платья. Невероятно! Опять появляется тема для размышлений. Дженни меня обманывала. Она говорила, что занималась бегом на 80 метров с барьерами, но скрыла, что была чемпионкой республики, Союза или... Развить такую скорость с места в карьер способна лишь чемпионка Европы! Минуты через три и я протискиваюсь в фойе. Дефилирую в густом потоке. Рассматриваю стенды с книгами, фотографии прославленных выпускников университета на стенах. Захожу, пардон, в туалет. На улице с группой студентов выкуриваю сигарету. Меня принимают за своего. Выпиваю в баре лимонад. Кто-то говорит, что я хорошо выступил. Кто-то с кем-то знакомит. Нагрудный карман пиджака пухнет от визитных карточек. Дженни нигде не видно. Звонок. Плыву в зал к седьмому ряду. Кресло моей соседки пустует. Инга перехватывает мой взгляд и грозит пальцем: - Мог бы вякнуть пару слов про университет, для проформы. А Дженни сидит в баре с какой-то бабой. На сцене начинается. На сцене продолжается. Поют, танцуют, толкают речи. Репризы голливудского комика вызывают взрывы смеха. Кресло соседки пустует. Конферансье острит: - Вот наш гость профессор Сан-Джайст волнуется, а Дженни с Кэтти сидят в баре. Зачитывают поздравление супружеской четы, Хилари и Билла Клинтон. В поздравительном адресе тоже упоминается, что Дженни сидит в баре. Но я уже точно знаю: Дженни давно смылась в Шерман-Окс. У них заранее было условлено! И когда в антракте возник темно-зеленый костюм, вернее, темно-зеленый костюм с начинкой - к нему она и совершила рекордный бросок. * * * Сквозь сон, сквозь бред, сквозь немыслимую концентрацию винных паров и табачного дыма (вроде бы проветривал, да фиг проветришь - живу в косматой космической атмосфере) в середине ночи наблюдаю мужскую особь в трусах, которая шлепает по моему балкону, перешагивает через соломенный заборчик-циновку. Кого употреблял, голубь? Кто кричал и что кричали под тобой или на Шерман-Окс? Какие картинки отражались при свете ночника в зеркале шкафа? В гостиной в бешеном ритме канкана крутится датчаночка-аспирантка, задирая юбку - лица не различаю, различаю блеклый шрамик на коленке. Толстый Ганс надвигается, раскрыв объятия, он нашел адекватный ответ, ей не увернуться... Меня будят звонки. Ну да, понедельник, заработал телефон. Голос Инги сообщает, что из-за суматохи при подготовке юбилейного вечера напутали в расписании, и моя первая лекция сегодня в 2.30. * * * Две ошибки. Примо. Путать расписание - их забавы, а мне не надо было впутываться. Твердо заявить: сегодня не готов. Нет, покорно поплелся и читал. Скверно читал. И что бы там потом ни говорили, я-то знаю - так новый курс не начинают. Секондо. Нужно было нахально напроситься к Инге домой, устроить для студентов экскурсию в зоопарк (Рановато его закрывают? Хорошо, пригласить Ганса в турпоход по барам Санта-Моники) - все что угодно, лишь бы не оставаться одному в своей каюте! Однако понадеялся на усталость, дескать, еще не отошел от парижского распорядка и, может, задрыхну где-нибудь к восьми вечера, полезно для здоровья. И вот сижу и не свожу глаз с телефона. Прекрасно понимаю, что звонить нельзя. Никак нельзя. Ни в коем случае. Если человеку надавали по морде, а он приползает на брюхе, по грязи и лужам - ну как на него посмотрят? С брезгливостью и презрением! И я бы сам на месте Дженни сказал бы темно-зеленому костюму, чтоб он брал трубку и рявкал в нее - вдруг кое у кого сохранились иллюзии, а услышит мужской голос... Хотя какие к черту иллюзии? Ясно, четко дали понять. Публично по роже. Круто, зато без экивоков. Поставили точку. Сволочи, гады! Повесить мало! Это я о ком? О тех, кто изобрел телефон. Не было бы телефона, потопал бы я в сторону Шерман-Окс, да часа через три меня бы сморило или здравый смысл взял верх, - ботинок натер ногу, собака выскочила, укусила, машина сбила - бывает же в жизни везение? - короче, повернул бы обратно, доковылял до палубного кораблика и заснул как сурок. Снять трубку, нажать на кнопки. Легкое движение, всего-то... Непреодолимый соблазн. Скота, который включил мой аппарат в сеть, - на гильотину! В старые времена оседлал бы коня и помчался сломя голову. Но на длинном подъеме Лорел-каньона конь бы притомился, подкова отлетела. Пожалев беднягу, свернул бы на бензоколонку раздобыть ведро питьевой воды и охапку сена. И пока автослесарь прилаживал бы подкову, все бы и утряслось: глядь, Эля уже спит и вообще в такой поздний час порядочные люди в гости не ходят. Рука тянется к трубке. Ну что их дернуло изобретать эту игрушку-погремушку? Гильотинировать? Революция была гуманной, а Святая Инквизиция не церемонилась, сжигала на костре. Представляю себе, как прозвучит мой приветливо-фальшивый, бодро-испуганный, выбритый, плешивый, с шестимесячной завивкой голос: "Дженни? Хочу узнать, все ли у тебя благополучно, и сообщить номер своего телефона. Может, когда-нибудь пригодится. Привет горячий!" Вот и все. Разве я навязываюсь? Рука тянется к трубке. Что делать? Как справедливо, как верно, как метко писал Марат: "Что делать? Обрубить большие пальцы на руках всем прирожденным холопам. Наделайте из них живьем чучел, и пусть они в течение трех дней будут выставлены перед народом на зубцах стен сената". Правда, он писал это не про меня конкретно, а несколько по иному поводу. Идея! Если ответит темно-зеленый костюм, я просто положу трубку. - Алло? Дженни. Я произношу свой тошнотворный текст. - Слушай, Тони, я, конечно, должна перед тобой извиниться. Некрасиво получилось. Но это был ужас, не концерт, а школьная самодеятельность. Я кипела от злости. И чтоб не срывать ее на тебе, поехала домой, мне же рано вставать. Откровенная, плохо завуалированная ложь. Я знаю, что она знает, что я это знаю. Нечто вроде логического трюизма. У нас с ней так бывало. Трюизмы... Но не ложь. Теперь она уверена, что я скушаю все с радостным визгом. Комнатному пуделю бросили кусочки со стола, он подпрыгнул, поймал на лету, схавал, завилял хвостиком. Торопливо докладываю, как прошла первая лекция. Будто ей это интересно, будто рука темно-зеленого костюма - пиджак снял, остался в полосатой сорочке и бордовом галстуке - не блуждает, не путешествует ("Уймись", - шепчет моя девочка, прикрыв ладонью трубку и одергивая юбку). Однако я же ничего не вижу, ничего не слышу, значит, этого не существует. М-да, в общении по телефону есть свой шарм. Отменить гильотину. - Кстати или некстати, тебе решать, нас с тобой пригласили на завтра к этому... как его?.. приятель Инги с рыжей бородой. Что там будет? Выпивка, закусон - не прельщает? - и этот, ты мне на него еще указала в фойе, ну который играл в фильме "Сделка состоялась". Адрес? Понятия не имею. Спросить у Инги? В трубке пауза. - Я подумаю. Рыжий с бородой... У него жена беременна. А ты не заметил? Ладно, завтра позвоню и, наверно, заеду за тобой часов в семь. Завтра в семь часов! Какая жирная кость мне досталась от барских щедрот. Вцепляюсь зубами, урчу и жадно ее обгладываю. * * * Я сам, в общем-то, рассказчик. Умею рассказывать. И знаю всякие там уловки, чтобы, когда излагаешь скучный материал, оживить аудиторию. Ничего подобного не видел. По голливудским масштабам - малоизвестный актер. Лет сорока, с непримечательным лицом. Пока рыжая борода угощала гостей аперитивом и витийствовала - вежливо помалкивал. Ну правильно, думал я, его роль в массовке. Сели за стол, он раскрыл рот. И не закрывал. Кажется, никто больше слова не произнес. Он рассказывал. Изображал. Вскочил даже на стул. Гости сползали под стол. Он пользовался передышкой, выпивал, закусывал и, как только все опять размещались на своих местах, начинал новую новеллу. Многократно отрепетированная программа или вдохновение? Или то и другое? Наверно, он не был избалован успехом и ему льстило, что он раскачал, раскочегарил, зажег чопорную, на его взгляд, университетскую компанию. Профессионал! И он старался. Тем более что напротив него самая красивая девочка на свете не сводила восторженных глаз с затейника и умирала от смеха. Впрочем, умирали все. Лишь жена рыжебородого сдерживала себя, зажав рот ладонями: "Не могу смеяться, нет уж сил, нынче будет выкидыш". И я тоже блаженствовал, ибо моей соседке сегодняшний вечер доставлял истинное удовольствие. (А кто ее сюда привел? Кому она обязана? То есть я нахально прикарманивал часть актерских лавров.) Я пьянел не от вина (от вина тоже) - от близкого соседства оголенных рук и плеч, я прикладывался к этому богатству... Хозяйка в хорошем настроении, увлечена и не замечает шалостей комнатного пуделя. Пусть. Главное, чтоб не гавкал, не мешал. Потом все шумно прощались. - Тебя отвезут Инга и Ларри, им по дороге. Я устала, ты же знаешь, мне рано вставать. Аргумент действует безотказно. Я всегда на страже ее драгоценного здоровья. * * * Основные события следующего дня: на балконную дверь повешена занавеска и к телефону подключен респондер, автоответчик. Хотя бы позвонила и сказала спасибо за вчерашнее. Моей выдержки и силы воли хватает на сутки. Я, конечно, не навязываюсь, но почему не было звонка? Вдруг, возвращаясь той ночью, попала в аварию? Ведь тянула винишко, сам подливал. По ее меркам даже слишком... Не дай Бог! А я? Не беспокоюсь, в ус не дую, играю в детские игры "кто первый позвонит". У меня лекция через три часа, а у нее через час ленч. Раньше, бывало, мы успевали пересекнуться. С ее скоростями... Отважно набираю номер госпиталя. Там гарантировано, что зеленый костюм не подымет трубку. Трубку берет Кэтти, узнает меня по голосу, спрашивает, как поживаю. Почти полгода мы вели с ней по телефону обрывочные разговоры. А тут я приехал и еще не заглянул к ним в контору. Чувствую, она в возбужденном состоянии. - А где Дженни? - Профессор, ее дать не могу. Она занята. - Очередное совещание? - Нет, у нас визитер! - и как сенсацию, с придыханием, сообщает имя визитера. Тот самый краснобай из Голливуда. Тогда понятно. Администрация госпиталя - женщины - в шоке. Приход Мессии вызвал бы меньший ажиотаж. Но мне нравится формулировка: у нас визитер! Он явился лечиться в этот задрипанный лепрозорий? Любоваться прелестями Кэтти, Ларисы? Беседовать с Якимуро-Квазимодо о проблемах японского флота? Когда же она успела всучить ему свою визитную карточку? Ну и темпы! Тебе, впрочем, известны ее скорости. К нему никаких претензий. Лучше других ты знаешь, что ни один мужик не устоит, если Дженни на него призывно посмотрит. И вот он приехал получить гонорар за выступление. Не зря же так выкладывался. Теперь в ее коллекции будет голливудский актер. Вдобавок к тому, московскому. Кто должен ревновать - ты или зеленый костюм? Кому она наставит рога? - Ладно, - говорю я Кэтти, - занимайтесь вашим визитером. Позвоню завтра. Сегодня предпочтительно не возникать. Сегодня Дженни не до меня. И боюсь, что попадет Кэтти от начальницы за длинный язык. * * * Завтра ей тоже не до меня. Догадываюсь, что на голливудского затейника большой спрос, поэтому дело нельзя откладывать, динамо ему не покрутишь. Кому, когда она крутила динамо, пламенная революционерка Сексуальной Революции? И послезавтра ей тоже не до меня. Какой мерзавец изобрел автоответчик? Без него я мог бы утешаться дескать, она, конечно, звонила, а я, как на грех, отсутствовал. На гильотину! Кто? Через тысячу лет, то есть в субботу, набираю номер на Диккенс-стрит. Хватит, девочка, пора бы и совесть иметь. Оставляю мессидж. Сижу дома, жду. Ни ответа, ни привета. Звоню в воскресенье. Готов беседовать даже с зеленым костюмом. Товарищ по несчастью, найдем общие темы. Куда они все запропастились? * * * В понедельник Кэтти безропотно соединяет меня со своим шефом. - Да, получила твои послания. Вернулась очень поздно. Мы сейчас с Элей проводим уик-энды в Сан-Диего, у родственников. Разве я тебе не рассказывала? Есть вопросы? Нет вопросов. * * * Третья ошибка. Совершенная давным-давно, когда я жил на Диккенс-стрит. Античный хор: "Неужели это когда-то было?" Герой, забыв текст Софокла, суетливо крестится: "Было, было, вот вам крест на пузе!" Античный хор, возмущенный нарушением классических канонов: "Не верим!" Правильно делают, я и сам не верю, что это когда-то было - пригрезилось, почудилось, враки! - но когда это было и, главное, казалось, что так будет всегда, так вот однажды то ли в шутку, то ли всерьез Дженни предложила: - Давай изменим отношения, будь мне отцом. М-да. Тогда, по логике, получалось, что пятнадцать минут назад мы, к явному ее удовольствию, активно занимались кровосмесительством! Я понимал, откуда эта странная идея: Дженни тосковала по своим родителям, ей их не хватало в Городе Ангелов, где имелся джентльменский набор всех крылатых созданий, кроме ее собственных ангелов-хранителей. Не знаю, до сих пор загадка, удовлетворял ли я ее в качестве любовника, но в роли отца я бы ее определенно устроил. Однако с негодованием отверг эту идею. Я помнил, каких трудов и мучений мне стоило наладить отношения с моей дочерью, я видел, как переживает Анька (переживала!) отсутствие Сережи. Я мог претендовать на место Джека - зарвался, помутился разум, но место отца для меня святыня. И отец Дженни, судя по ее рассказам, превосходнейший человек. Короче, я назвал эту идею кощунством и пожелал ее отцу, глубокоуважаемому М.С., жить до ста лет в добром Здравии ей же на радость. ...Теперь я бы мечтал стать временно исполняющим обязанности ее папаши. Почему? Имел бы законное право ее видеть. Ибо если Дженни еще думает обо мне (в чем сильно сомневаюсь), то она думает, что я в первую очередь ее хочу. Это так, но с существенной и, может, не очень лестной для нее поправкой - в первую очередь я хочу ее видеть. Точно так же я хотел видеть мою маленькую дочку, сходил с ума, а Н.К. - по дремучей глупости, обидевшись на меня - запрещала свидания. * * * - При-и-вет, это ты? Волшебный голос предназначен кому-то другому, а мне перепадает от полноты душевной. (...Смутная картина из какого-то детства: в саду на костре в большом чугунке варят варенье, выкипает, стекает сладкий сок - все, кому не лень, подбирают его ложками.) Не выясняю, кому предназначен, пытаюсь воспользоваться благорасположением. - Нет, не я. Я зарос бородой, мхом и лишайниками. Подаю жалобу в общество охраны природы. Мы с тобой так не договаривались. Мы договаривались, что по моему прибытии в Лос-Анджелес посидим вдвоем тихо и спокойно в кафе. - А зачем? За что я ее люблю - за искренность. Ну, конечно, не только за это. - Представь себе, что кто-то жаждет на тебя посмотреть. Просто полюбоваться красивой девочкой. И вообще, ты мне обещала, что будет еще кофе и какао. - Я обещала??! Она неподражаема. - Хорошо. Я знаю, ты очень занята госпиталем, Элей, годовым балансом, лабораторией доктора Хоффера и так далее... Особенно "так далием". Мог бы подробно перечислить этих "так далиев". Не перечисляю. - ...Найди какой-нибудь час в любое удобное для тебя время. Если совпадет с мой лекцией, я ее отменю. - Как идут твои лекции? - Будет повод рассказать. Тема для беседы. Не заставляй меня заниматься попрошайничеством. А что я делаю? Попрошайничаю, навязываюсь, скулю, как собачонка, встав на задние лапки... Я готов к тому, что сейчас меня пошлют к едреной фене. И шмякнут трубкой. Не посылают. Завтра она подъедет к факультету и повезет меня в едальное заведение. - Интересное кафе, связанное с историей Голливуда. Тебе понравится. * * * На стенах фотографии разнокалиберных голливудских звезд. На стенах, под стеклом меню с автографами. Мебель а-ля XIX век. Деревянные барьеры. Она говорит, что и поныне еще кое-кто сюда заглядывает. Не уточняет. А я не спрашиваю, откуда у нее такие сведения. Мне до лампочки. Бесспорно, есть какой-то шарм, амбьянс. Наверно, тут вкусно кормят. Я не ем в это время. Дженни - на разгрузочной диете. И знаменитостей не видно. И курить, естественно, запрещено. Не в коней сегодня корм. Раза три я оставляю свою даму и нервно затягиваюсь сигаретой на улице. Потом возвращаюсь, и с меня продолжают методично, живьем снимать шкуру. Без наркоза. - Тони, это была цепь случайных совпадений. Видимо, я привыкла к семейной жизни и боялась остаться одной. ...Денежный вопрос? Бред сивой кобылы! Мне не нужны твои миллионы, даже если бы они вываливались у тебя из карманов. До сих пор ты меня с кем-то путаешь. Я никогда не беру у мужиков деньги. Все зарабатываю сама. ...Человек, уже поживший, с опытом и несколько подуставший, чувствуя, что легкий приятный роман может переродиться в нечто затяжное, мучительное, которое обязательно дает боль, - останавливается, начинает пятиться, уходит. Это не страх или злой умысел. Это инстинкт. ...У нас не было никакой перспективы. Для счастливого брака с тобой я опоздала лет на двадцать. Претензии к моей маме, бабушке. Моей вины нет, что мы разошлись во времени. ...Клянусь, Тони, получилось совершенно неожиданно. Увлеклась, влюбилась. И длилось это пару месяцев. Ну не такая любовь, как с тобой, но для меня два месяца - большой срок. Тут, прекратив стенания, вздохи и всхлипы, я вставил в ее монолог нечто членораздельное, дескать, подобных увлечений у нее еще будет штук сто или двести, и вообще я удивляюсь, почему после моего отъезда к ее дому не выстроилась очередь. - Ты сейчас увлечена. И в этот момент между нами проскочила какая-то искра, что-то от прежних отношений, искра доверия. Она поняла, что я обхожу дипломатическим молчанием темно-зеленый костюм и, главное, в дальнейшем тоже буду его не замечать, а зеленый костюм в ее жизни присутствует. Но я закрыл глаза, в упор не вижу, точка. А намекаю на романчик, который то ли уже прошел, то ли не состоялся, а если состоялся, то без особых для нее эмоций. И все перед моим носом, глупо отрицать. - Я - женщина слабая. Красноречием он даже тебя забил. Но там жена, дети, официальная любовница. Там завязнешь, как в трясине. "Значит, вы провели достаточно времени вдвоем, раз ты имеешь столь подробную информацию", - подумал я, продолжая сидеть с улыбкой идиота. Навязывался в подружки. Не соображал, что если превращусь для нее в бесполого друга, в священника, коему исповедуются, то попаду из огня в полымя. И будет хуже. Она сообразила. Усмехнулась. Махнула рукой. Отмахнулась. От него и от меня. Миг доверия кончился. - Тони, да, я такая. Ну как тебе объяснить? Я пять месяцев рьяно помогаю бездомным, а после, все забыв, полгода занимаюсь спекуляцией недвижимостью. Не понял? Хорошо, еще одно сравнение. Я три месяца стою в церкви со свечкой (извини, я иудейка, но это для сравнения), а потом на восемь месяцев пускаюсь в дикий разгул. Я - качели. Меня бросает то вверх, то вниз. Но в любом положении это я, я остаюсь самой собой. Я такая. Ты же привык идти по прямой линии, без отклонений. Тебе меня не выдержать и не принять. Я в ответ... Да что мои слова? Пустое колебание воздуха. Она повезла меня обратно к университету, и где-то на полдороги я сказал: "Стоп, спасибо, теперь сам дойду". Мне нужно было протопать километры, чтобы все это осмыслить, переварить. И у нее наступал цейтнот (заметил, как она украдкой косилась на часы): Элю надо взять из детского сада, домашние дела, и т. д. и т. п. - разумеется, все так, но я догадывался, что сегодняшний вечер у нее ангажирован. С зеленым темно-зеленым или тружеником кино, страдающим от обилия жен и любовниц? То, что картинно махнула на него рукой - ничего не значило. У девочки на качелях большая амплитуда, в болоте не застрянет. Спросить, с кем именно? Ей-богу, не волновало. Я вычислил, что ни тот, ни другой не был первым, с кем она мне изменяла. А тогда - без разницы. И решалась моя судьба. Дженни поставила "понтиак" к тротуару, машина немного накренилась (все мостовые - дугой) и правое сиденье оказалось ниже, а ее, водительское, выше, и с этой вышины, с верхотуры трона, она молча смотрела на меня несколько минут, а я, вобрав голову в плечи, чувствовал себя склизкой раздавленной лягушкой. Сгущаю краски? Одно я знал точно: так уже было, так уже смотрели на меня, вернее, не на меня, так смотрела Жозефина Богарне на капитана кавалерии Жерома Готара из окошка Императорской кареты. Взгляд принцессы, бывшей Золушки, случайно попавшей в свою прежнюю обитель. "Неужели я жила тут, в такой нищете?" То есть - неужели я жила с этим типом? Что я в нем нашла? И если нашла, где все это? Жозефина отвесила Готару пощечину - произвела его в полковники! - и он перестал для нее существовать. Перевернула страницу. В глазах Дженни читалась жалость. Жалость к себе или ко мне? Или к нам обоим? Но вот ее взгляд стал непроницаемым. - Тони, вытащи из-под сиденья пакет. Там твоя игрушка. Давно собиралась тебе передать. Моя "игрушка"! Улетая в Париж, я оставил свой пистолет Дженни. Не проходить же с ним паспортный контроль в аэропорту? И пока пистолет хранился у нее дома, у меня теплилась надежда, что не все потеряно, есть общая тайна, которая нас связывает. Я вытащил пакет и засунул его под пиджак, за пояс. Дженни перевернула страницу. - Будь осторожен, Тони. - Будь осторожна, моя девочка. Не гони по улицам. Поцеловать ее? Я ощущал себя склизким, мокрым, раздавленным. Словно лежу в госпитале, и опять открылась страшная рана, разошлись швы на животе. Человек в таком состоянии заслуживает всяческого сочувствия, но к нему стараются не прикасаться. О нем позаботится медперсонал, а не женщина, спешащая на свидание. * * * Разумеется, я знал этот принцип американского преподавания на гуманитарных факультетах. Выбирается что-то конкретное и изучается достаточно глубоко. Если студент заинтересовался, обо всем остальном он прочтет сам. О'кей, в чужой монастырь со своим уставом не суются. И я не в восторге от нашей французской системы, когда гонят галопом по Европам, а в результате мало что запоминается. В прошлом году они проходили гражданскую войну в Штатах и Парижскую коммуну. Из любопытства я задал несколько проверочных вопросов и получил множество полезных для себя сведений. А после того как мулатка Молли Горд, которую я никогда на лекциях не видел в юбке длиннее двадцати сантиметров, перечислила по алфавиту имена коммунаров, расстрелянных у стены Пер-Лашез, я подумал, что стал жертвой грандиозного розыгрыша и вместо студентов мне подсунули группу академиков. И все-таки начинали вкрадываться какие-то сомнения, поэтому на семинаре я попросил господ студентов не стесняться и рассказать об основных событиях XIX века в Европе. Да, предварительно я договорился с Питером, чтобы он помалкивал, - Питер, гениальный мальчик, глотал книги, как гамбургеры, и знал все. Общими усилиями (без Питера, Питер сардонически ухмылялся) они восстановили картину. Значит так: была Французская и Английская революции... Я уточнил: - События XIX века, пожалуйста. Мои балбесы даже обиделись. А мы про что? Дальше я не вмешивался Слушал. Итак, сначала Французская и Английская революции. Казнили французского короля-солнце Луи Четырнадцатого и английского Ричарда-Львиное Сердце. Потом войны. Наполеон воевал с Кромвелем. Затем Наполеон и Кромвель объединились и пошли походом на Москву, но русский царь Иван Грозный разбил их на Куликовском поле. Казаки заняли Париж и перетрахали всех парижанок. Возмущенные горожане восстали и понастроили баррикады, на которых погиб Гаврош. Наполеон сбежал с русской графиней Еленой на Корсику, где его отравили англичане. Во Франции Реставрация. Король Луи Филипп правил безобразно: "После нас хоть потоп". Перетрахал всех парижанок. Италией управлял Папа Римский. К нему германский Император Барбаросса приполз на коленях. Испания вела кровопролитные войны с арабами, оккупировавшими полстраны. Австрийский Император Меттерних натравил турок на Грецию и Россию, турки заняли Крым. В Бельгии изобрели знаменитый белый шоколад. Рабочий класс эксплуатировался беспощадно. И тогда Карл Маркс написал "Манифест..." Призрак коммунизма стал бродить по Европе. Испугавшись, русский царь (Петр? Николай?) отменил рабство крестьян, однако его убили революционеры-декабристы и перетрахали всех парижанок. Чтобы покончить с революционной угрозой, немецкий канцлер Бисмарк создал мощную прусскую армию... Теперь они заговорили хором. Пройденный материал. Я попросил опустить период франко-прусской войны и Парижской коммуны. Что было после? Тут возник спор: Во Франции начали танцевать канкан, профессор сам на вечере рассказывал... Итак, они танцевали до первой мировой войны?.. Нет, сперва татары напали на Россию. Не татары, а японцы. Пирл-Харбор, извините, Порт-Артур!.. Адмирал Нельсон разбил немецкий флот под Трафальгаром... Ну, посмешил, парусные суда другая эпоха. Гарибальди выгнал турок из Италии... Откуда там турки, турки в это время резали армян... Убийство в Сараеве. Убили Карла Маркса и Розу Люксембург, что послужило поводом для Первой мировой войны. Первая мировая это 1917 год, американцы высадились в Европе и перетрахали всех парижанок. Профессор спрашивает про XIX век. Построили Версальский дворец и Эйфелеву башню путем нещадной эксплуатации рабочего класса... - Основное событие девятнадцатого века произошло в 1870 году, - заявила Сарра Джейн, - 21 декабря родился Василий Ильич Ленин. Я был потрясен. Я не ожидал такого знания подробностей и имен. Ни один мой студент в Дофине не назвал бы ни Розу Люксембург, ни Куликовское поле (Куликово, но я уже слишком требователен) даже под пытками гестапо. Не назвал бы по той простой причине, что мы этого никогда не проходили. Правда, наблюдался некоторый идеологический перекос. Тоже объяснимо. В процентном отношении количество марксистов среди преподавателей американских университетов больше, чем на Кубе или в Северной Корее. - Ребята, вы замечательные эрудиты, - сказал я. - Мне бы только хотелось навести в вашем энциклопедическом образовании хронологический и географический порядок. Устроим дополнительные занятия. Класс приуныл. - А зачем? - спросила Сарра Джейн. ...Кажется, недавно мне задавали подобный вопрос. О дополнительных часах (на добровольных началах) надо договориться с Ингой. С Ингой договориться можно, а вот придет ли кто-нибудь из класса? * * * В воскресенье к вечеру позвонила Инга: - Что делаем, профессор? - Готовлюсь к дополнительным занятиям. - Ты мне не нравишься, Сан-Джайст. Давай поедем куда-нибудь развлекаться. Ларри нас отпускает. Он тебе доверяет. В машине я попросил, дескать, нельзя ли сделать крюк, нужно забросить письмо. В этот момент Инга обгоняла автобус и не услышала или не захотела услышать, а я не стал повторять. Беседуем на академические темы. Я говорю: - Возьми Сарру Джейн. Она уникум. В Америке никто, кроме нее, не укажет точно день рождения Сталина. И если бы она не перепутала всего остального, то цены бы ей не было. Как редкий экспонат - в музей? Вдруг замечаю, что мы катим по Вентура-бульвару. - Куда мы едем? - На Диккенс-стрит. Тебе же туда надо забросить письмо? Я молчу. Инга молчит. Сворачиваем на Диккенс-стрит. Подруливаем к дому. Выхожу. Направляюсь к почтовым ящикам. Бросить письмо невозможно. Нет щелей для писем. Когда я жил здесь, у меня был ключ, чтоб брать почту, а как ее доставляют - меня не интересовало. На всякий случай нажимаю на дверной звонок к Дженни. Естественно, никто не отвечает. Дженни с Элей в Сан-Диего. У родственников. Теперь это называется родством. Темно-зеленый костюм, голливудский краснобай с женами и любовницами и тот первый, с которым она решила мне изменить - все нынче в Сан-Диего, по-родственному, единая дружная семья! Да и я хорош, разведчик, не обратить внимания на такую деталь с почтовым ящиком. Гнать пора на пенсию! Гм... Что давно и сделано. И Системой, и Дженни. Сконфуженный, возвращаюсь в машину. - Так принято во многих домах Лос-Анджелеса. Иначе завалят рекламой, говорит Инга. Говорит очень тихо, спокойно, без всякого ехидства в голосе, наоборот, словно извиняясь. - Но ты бы мне не поверил. Знаешь, пожалуй, это к лучшему. Завтра перечтешь письмо и порвешь. Или перепишешь. Или пошлешь по почте. У почтальона общий ключ, доставка гарантирована. К сожалению. Ибо по личному опыту могу сказать: письма - дело бесполезное. - Инга, ты умная баба. И прекрасно знаешь, что опыт других никогда никого ничему не научил. Обратно поедем через Лорел-каньон? Там неподалеку есть пиццерия "Неаполитано". Рекомендую. Однажды я там здорово надрался. В одиночестве. Поэтому никаких ностальгических воспоминаний не будет. Вдарим по кьянти? Поехали, засели, вдарили. Я плохой специалист по едальным заведениям, чему свидетельствовало почти полное отсутствие публики (может, публика тоже смылась в Сан-Диего? Мода нынче такая?), да нас это как раз устраивало. Задушевная беседа получилась. Разговор двух разбойников-авантюристов. Оба владели сокровищами, у одного их сперли, и он, потерпевший, делится опытом как и когда проморгал, проворонил. Вот в данном случае чужой опыт очень полезен (по аналогии: недаром криминальные структуры делятся опытом!), удачливый разбойник слушает и соображает: "Замок надо повесить, забор починить". Ведь у Инги схожая ситуация - молодой бой-френд, пятнадцать лет разницы. Для женщины это много, для женщины это слишком, но Инга держит Ларри стальными когтями. Инга - авантюристка похлеще меня. Я знавал таких. Терезия, "богоматерь Термидора". Сильные натуры. Как мне казалось (подчеркиваю - мое сугубо личное впечатление), я не жаловался, а читал лекцию. По технике безопасности. Инга была предельно внимательна. Будут ли так же внимательны мои балбесы на дополнительных занятиях? Если выступлю на эту, всех интересующую тему, то прибегут из соседних классов. Всем полезно послушать. А если бы слушала Дженни? Для меня, мысленно, она присутствовала за столиком, клевала вилкой салат. Контролер. Конечно, какие-то вещи я выбалтывал. В задушевных беседах, как в разведке, баш на баш. Инга мне про Ларри: не устоял ее парень перед кофейными бедрами Молли Горд (я его понимаю), ну а я - про темно-зеленый костюм. Ни в чем я Дженни не винил. Только самого себя. В кризисных ситуациях нельзя, Инга, раскрываться, никакие рассудочные доводы тут не действуют. Ларри смотрит на тебя, а видит блядскую юбку и кофейные бедра Молли (что видит Дженни, когда смотрит на меня, я решил не уточнять. Впрочем, действительно не знаю. Спросить при случае?). К Дженни нет претензий, она честно предупреждала. Я вышел из самолета, как средневековый рыцарь, в металлических доспехах, с закрытым забралом Не ждал, не гадал, что она меня встретит. Инга, ты не виновата, у тебя были гости, стечение обстоятельств. Я мудак, я осел, на радостях сбросил панцирь, теплая, понимаешь, погода в Лос-Анджелесе. Вылез голышом, как на пляж. И получил сокрушительную оплеуху. До сих пор в нокауте. А письмо не для нее. Письмо для себя. Раз ты уже в нокауте, в нокдауне - путаюсь со спортивными терминами, - короче, раз ты тонешь, то письмом, высказав в нем все, ты снимаешь с себя тяжесть и барахтаешься на поверхности. Очень важно выговориться. Слова типа: люблю, все прощу, буду ждать - произносятся не для партнера, произносятся в его присутствии для себя. Дескать, он услышал, прочел, значит, остается проблеск надежды. Ты писала Ларри? Пять писем? Допустим, он их не читал, он их подкладывал под жопу Молли Горд, перед тем, как ее... (а что сделает Дженни с моим письмом -думать не хотелось), но ты выиграла время, ты выплыла. И вернувшись, он обнаружил не кисель, не скисшее молоко, а энергичную бабу, которая послала его на... Ползал на коленях, спал в саду под твоим окном на надувном матрасе? Видишь, как романтично. Я подумал, что о матрасике можно было упомянуть, красивая подробность, а вот о ползанье на коленях - тут она его продала. Продала - значит, не простила, Инга из тех женщин, что не прощают. И Ларри это известно. Не обнаружив под юбкой Молли ничего сверхъестественного, он поостыл и смекнул, что Инга вскоре использует свое служебное положение. А как развивались события, если бы я был деканом, а Дженни преподавателем на кафедре по контракту? Риторический вопрос, от черной зависти. Ларри симпатяга, ну увлекся, с кем не бывает? И все мои измышления - плод испорченной фантазии. И еще. Исповедуясь, разрывая на груди тельняшку, я тем не менее зорко следил за выражением ее лица. Я пытался понять, знает ли Инга о романчике, который закрутился на вечере у рыжебородого перед ее глазами, или Дженни, опытная конспираторша, провела интригу так, что никто не пронюхал? Нет, решил я, не знает. Инга сильная, волевая баба, однако есть вещи посильнее. Не обсудить со мной такой пассаж или не дать скрытый намек, мол, в курсе, но молчу - на такой подвиг женщины не способны. С каким бы рвением она перемыла косточки, да и я бы кое-что почерпнул для общего развития - обмен информацией к обоюдному удовольствию! - но впрямь лихо тогда работал парень, будем к нему справедливы, всех обольстил, очаровал, ослепил, и, кроме него самого, никто ничего не видел. Мастерство. Снимаю шляпу. С вешалки. И еще. Мой рассказ про зеленый костюм (он светлеет в моем сознании, со временем превратится в светлый образ) - это обыкновенная житейская история, где-то выигрышная для Дженни. Подтверждает истину: хороший товар не залеживается. А если бы я упомянул о пикантном продолжении того вечера, я бы продал Дженни, продал с потрохами. В конечном счете, после очередной бутылки кьянти (не считал какой) мы с Ингой пришли к выводу, что были созданы друг для друга, и как жалко, как досадно, что мы не познакомились в школе, не поженились в университете, - увы, не пересекались, прошлепали лучшие свои годы, как пароходы на параллельных курсах, - что не она сидела в диетической самообслужке на Вилшер-бульваре ("Ненавижу диету! Неужели это у нее всерьез?" "Инга, если Дженни предложить на выбор баранину, зажаренную на шампуре, на костре, как мы любили в нашей молодости, - помнишь? слюнки текут! и банку сушеной сои, жирность - 0%, соль 0%, то Дженни не колеблясь предпочтет сою"), что не я поехал с ней в горы ("Жили в палатке, ловили рыбу, ночью - жуткая холодина, но с Ларри не замерзнешь"), - ну не сложилось, не получилось, разные судьбы! И так повздыхав и поохав, мы весело расстались около моей двухпалубки. Инга помчалась домой, где ее ждал Ларри (ночь выдалась прохладная), а я поднялся в свою каюту, прокрутил автоответчик, чертыхнулся и лег спать. С Ингой мне с самого начала было бы просто. Не сахар. Однако ее поведение предсказуемо, я таких женщин вижу насквозь. Предсказуемость - основа нормальной семьи. Завтра пошлю письмо Змее Подколодной. Звонить не буду, просить о встрече не буду, пошлю по почте. Понятия не имею, как она отреагирует. Казалось, для меня моя девочка прозрачна как стекло, а выяснилось, что ничего я про нее не знаю. * * * Восхищаюсь Ингой. В учебных канцеляриях меньше всего любят перемены в графике. Даже если снизойдет Папа Римский и заявит, что выдался свободный денек и он благоволит прочесть лекцию, университетские крысы падут на колени, заплачут от умиления, но скажут: "Аудитории заняты, часы расписаны". Инга, как маг, щелкнула пальцами, и мне нашли "окно" и комнату для дополнительных занятий. Пришли 9 человек. Цифру пишу прописью - девять! Разумеется, был Питер, хотя мог смело отдыхать. Бросились в глаза (не могли не броситься, там освоена наука, как их подавать) кофейные бедра Молли. Что ж, все правильно. Первая твоя лекция была жиденькой, и сразу создалась репутация. А тут еще полез на рожон, потребовал лишних часов. Элегантный метод поставить на место гастролера. По роже! И тогда распахнулись двери, а с небес спустилась моя девочка. Контролер со змеиной улыбкой: "Ну, профессор, как будешь выкручиваться?" И я сказал: "Останься. Смотри. Тебя никто не видит, но мне достаточно, что я тебя вижу. Для тебя и буду читать". И обратился к остаткам класса, разбросанным по аудитории, как матросы в океанских волнах после кораблекрушения: - Ребята, вы, наверно, меня не поняли. Явка с повинной на дополнительные занятия не обязательна. И на экзамене я не буду снижать отметки за незнание материала, который не входит в программу. Так что у вас есть возможность провести время более интересно... Ладно, как хотите. Садитесь поближе ко мне и считайте, что я рассказываю анекдоты. По сути дела, во Франции девятнадцатый век начался раньше, чем у всех, за пятьдесят дней до официальной даты. 18 брюмера 1799 года глава Директории Баррас собирался пообедать. Накануне у него была бурная ночь с очередной фавориткой (Молли, он любил красивых женщин, вас бы он не пропустил), проснулся поздно, лениво читал какие-то депеши, пока не прорезался аппетит. И вот он ждет, когда ему принесут жареного цыпленка, а цыпленка не приносят. Он в гневе звонит в колокольчик, но вместо метрдотеля появляется генерал и на серебряном блюде подает бумагу, где каллиграфическим почерком начертано, что правительство Франции добровольно уходит в отставку, и он, Поль Баррас, собственноручно заверяет сие своей подписью. - За границей, - почтительно сообщает генерал, - вы будете получать пенсию в миллион франков ежегодно. Баррас выглядывает в окно. Дворец окружен солдатами. - Раз дело добровольное, - говорит Баррас, - то я подписываю отречение. Правда, желательно знать, кто мне гарантирует пенсию. - Пенсию вам гарантирует Первый консул Франции Наполеон Бонапарт. - Как это любезно с его стороны. Я не спрашиваю, когда он успел стать Консулом. У меня один лишь вопрос: успею ли я съесть цыпленка? * * * У меня один лишь вопрос: получила ли она письмо? Все, я ее оставил в покое, не навязываюсь, но могу я позвонить, чтоб проверить работу почты? Трубку берет Лариса (Хорошая примета! Я становлюсь суеверным - если трубку возьмет Кэтти, то нарвусь на какую-нибудь пакость) и без лишних слов соединяет меня с начальством. - При-и-вет! Это ты? При звуках волшебного голоса балдею. Как наркоман. Никогда не был наркоманом. Значит, как балда. Однако мы же мужчины! Нельзя начинать разговор с всхлипов и стонов! - Слышу стук компьютера. Опять горишь на работе! - Горение - мое перманентное состояние. ...Двусмысленно. - Здоровье? - Молоко коровье. - Ну, главное узнал, и на том спасибо. Теперь второстепенные детали. Получила письмо? Ведь я старался, сочинял, выстраивал концепцию. В газетах пишут, что почта работает отвратительно. - Письмо? - Пауза. Голос резко меняется. - Тони, прекрати меня обкладывать херами! Обкладывать чем? Осторожно кладу трубку. Конечно, я не думал, что она не спит ночами и перечитывает письмо. И все-таки должна была как-то ответить. Она начисто забыла о нем! И вспомнила только в разговоре со мной. Звонок. Инга предлагает передвинуть час лекций. Звонок. Ганс находит мою идею турпохода по барам Санта-Моники весьма заманчивой. Звонок. - Почему у тебя занято? - Обкладывают. - Ты что, обиделся? Я срываюсь: - Эта фраза не из твоего лексикона. Ты ее приготовила заранее, чтобы побольнее меня ударить. - Кто первым начал? Кто написал... Минуточку, вот: "После развода ты боялась одиночества, депрессии, и я был нужен. А когда ты выплыла, то послала меня подальше". Так ты видишь наши отношения? - Дженни, я понимаю, что это не довод. Когда женщина уходит, она уверена, что ей будет всю жизнь хорошо, а было плохо только потому, что жила с человеком, от которого уходит. - Тони, у меня руки чешутся бить тебе морду. - Наконец-то приятная новость. Появится возможность лицезреть мою девочку на близком расстоянии. * * * Лицезрел и восхищался, как это она профессионально делает. Определила уязвимые места клиента, угадала систему его защиты и методично лупит. Спокойно, иногда даже с улыбкой. И всякий раз стопроцентное попадание. Любо было смотреть. Несколько смазывало зрелищный эффект лишь то, что били морду не какому-нибудь доктору Хофферу, а мне персонально. Итак, я могу хоть сейчас переезжать на Диккенс-стрит. Она не шутит, у нее нет времени на шутки. Вот ключи. Пожалуйста. При условии, что беру ее и Элю на полное содержание... Я сказала, что не нуждаюсь в твоих миллионах? Женская бравада, пора бы привыкнуть - женщины мелют языком несусветную чушь. Очень даже нуждается. Миллионы всем нужны. С миллионами некоторый пробел? Выпали через дырку из кармана? Ол райт, будь добрым приносить домой зарплату равную моей. Семь тысяч. И тогда свою зарплату она сможет откладывать на приобретение недвижимости, иначе зачем ей вкалывать в госпитале, как папа Карло? Действительно, глупо пускать деньги на ветер, платить за съем квартиры. Тони, ты говорил это неоднократно и был абсолютно прав. Надо думать о своем будущем. А тебе надо сегодня же купить машину. С Шерман-Окс, кроме как на машине, до университета не добраться. Работать шофером она отказывается. Не умеешь водить? Найми шофера. Хорошо, ради меня она пойдет и в шоферы. При условии, что я ей компенсирую госпитальную зарплату. Семь тысяч. Такая у нее ставка. Ее требования экстравагантны? Тони, оглянись вокруг, все так живут, особенно когда имеется значительная разница в возрасте. Правда, она знает случаи, когда пожилые бабы берут на содержание молодых парней. В этом есть какая-то логика. Она не ханжа, она никого не осуждает. Но чтоб молодые бабы содержали пожилых мужиков - таких случаев она не знает. Может, ты знаешь? Скажи! Ол райт, бывают исключения. Бывают инвалиды, калеки от рождения, неприспособленные к жизни люди Женщинам их жалко, женщины им помогают. Но ты был на вершине власти, вторым человеком Франции! Почему ты не позаботился о своем будущем? ...Она нашла это кафе. Легкие дачные столики на улице. Кури на здоровье. Она взяла себе тарелку биодиетической смеси из кукурузы, фисташек, оливок, морской капусты, айвы и ревеня. И мне рекомендовала: вкусно и полезно! От этого я уклонился. Пил кофе, наливая его из керамического кофейника. Благодать! Правда, мне чистили рожу. Она это называла "чистить репу". И тут уклоняться не получалось. Зато нас разделял всего лишь столик. Когда еще я увижу ее так близко? Сиди и помалкивай. Но я встрял. За него я обязан был заступиться. - Дженни, он принадлежал к особому поколению. Поколению идеалистов. Это были последние честные революционеры в нашем тысячелетии. Недаром их звали Неподкупными. Потом все защитники угнетенных и обездоленных, как только захватывали власть, первым делом прятали для себя деньги в иностранных банках. Тут ты можешь мне верить. Я занимался революционными движениями и как профессор-историк, и как офицер разведки. Я заговорил о честности? О честности она давно мечтала со мной побеседовать. "О доблести, о подвигах, о славе" - цитата из русского поэта, тебе неизвестного. Хорошо, не трогаем юного идеалиста. Предположим, он не ведал, что творил. Хотя это очень сомнительно. Тут ты можешь мне верить, я в его возрасте, Тони. Но потом ты стал Королем. И за "шведским столом" занимался не совсем революционными движениями. Она имеет в виду движения как физические упражнения. И щедро платил своим шлюхам. Тебе в голову не приходило, что у тебя складывается странная судьба и, возможно, предстоит весьма долгая жизнь, которая потребует некоторых расходов? Почему ты не спрятал для себя деньги? Заграничных банков не было? Или возникали бы сложности с переводом крупных сумм? Пошатнулась бы репутация Короля-якобинца? Зарыл бы в землю сундук с золотом. Шито-крыто. Где-нибудь на берегу северного фиорда в Норвегии. Я посмотрел ей в глаза. В них отражалась небесная синева похожего дня Южной Калифорнии. Нет, подумал я, это случайность. Она прирожденный снайпер, поражает цель, стреляя вслепую. - Ты серьезно? Грабить государственную казну? - Опять разговоры об идеалах? Все короли так или иначе проматывали казну, бросали деньги на ветер: войны, любовницы, балы, реформы, развлечения, парады, наряды. Если не они сами, так их наследники. И ты мог разумно распорядиться, взяв свою долю, нанеся шведской казне, которая, кстати сказать, захлебывается от богатства, минимальный ущерб. Нет, ты считал себя честнейшим человеком! И теперь тоже так считаешь? Для вас, дьяволов, путешествующих во времени, годы не имеют цены. Плюс минус два века - какая разница! У женщины, обыкновенной смертной, ее истинное богатство - молодые годы, пятнадцать - двадцать лет. И если она связывает свою жизнь с мужчиной в солидном возрасте, она должна получить что-то взамен. Кстати, порядочные, честные мужчины это понимают и оставляют молодым женам наследство, а если нечего оставить, то они не сочиняют письма, не выстраивают концепцию, а сидят тихо на печи со своими старыми бабками. Тони, я внимательно читала письмо, я знаю твою манеру работать над текстом. Ты обвиняешь меня во всех смертных грехах - поправка: прямых обвинений нет, есть скрытые намеки, это я и называю "обкладывать херами". Да, у меня много смертных грехов, ибо я смертная. И почему ты думаешь, что мне было бы противно жить на вилле в Малибу и разъезжать на "феррари" или на "БМВ-328"? Твой знаменитый соотечественник Ален Делон (знаю, у тебя на киноактеров аллергия, извини) сказал цинично и откровенно: "Мы хищники, нам нужна молодая кровь". Что ж, с Аленом Делоном, может, я бы и согласилась. Какой он был очаровашка в "Рокко и его братьях"! Пусть пьет кровь стаканами. Нормальный обмен: деньги - товар. И еще одна проблема в подобных отношениях, пожалуй, самая главная. Нет, не угадал, не сексуальная. С какого-то момента про эти шалости забудем. С какого-то момента, Тони, мужчина начинает распадаться. Физически. Все новые недуги: здесь болит, тут колет, давление подымается, давление опускается, то понос, то запор, ой, как подскочил процент холестерина! Снимаю сразу твое возражение. Да, ты ничего не сказал. Ты хотел это сказать. Тони, я не живу на Малибу и не общаюсь с кинозвездами. Я работаю в госпитале и общаюсь с врачами, плотно общаюсь. У меня специфическое поле для наблюдений. Так вот, безобразнее всего стареют мужчины, которые не привыкли болеть и всю жизнь чувствовали себя здоровяками. Они становятся капризными и мнительными. Их логика: ведь раньше этого не было, значит - происки врачей, не так лечат, сознательно сажают на лекарства, как дилеры сажают на иглу наркоманов, чтобы выкачивать с клиентов деньги. И свое скверное настроение они ушатами выливают на любящих и преданных жен, превращая их существование в каторгу. А потом на последнем вздохе: "Прости, дорогая, что оставляю тебя у разбитого корыта. Будешь получать половину моей пенсии. Зато я умираю как честный человек". Честный? Стибрив лучшие годы у молодой женщины, полакомившись, как хищник, ее кровью? Если когда-нибудь еще будешь королем, позаботься заранее... - Хватит, - взмолился я, - перестань меня размазывать по стенке. Все-таки я этого не заслуживаю. У нее явно было еще что-то припасено увесистое, но, взглянув на меня, решила: и так достаточно. И сбавила напор. - Сколько я тебе должна? - ??? - Ты же платил у стойки. - Дженни, ты спятила? - Это несправедливо. Я же тебя пригласила. Сумасшедшая девчонка! Теоретически с меня причитались миллионы, однако в кафе она хотела платить сама. - Что у тебя с деньгами? - В смысле? - В смысле нужны ли тебе деньги? - Инга мне положила зарплату в две тысячи. - Всего??! Вот с первого взгляда она мне не понравилась. Понимаю, у вас сейчас большая дружба, но учти, она мухлюет и употребляет тебя даром под амбаром. После того как они отгрохали этот юбилей, пусть не рассказывает сказки, что ей срезали бюджет. Кто тебя кормит ужином? Инга и Ларри? - Я привык к одиночеству. - Это хорошо. Это полезно. - В ее голосе зазвучала прежняя жесткая интонация. - До дома доберешься? Я в цейтноте, опаздываю... Отлично. Привыкай к самообслуживанию. Время бесплатных извозчиков кончилось. Она пересекла улицу, дошла до темно-синей стрелы, открыла дверцу кабины и, не оборачиваясь, помахала рукой. Знала, что я смотрю ей вслед. * * * У меня профессорская рассеянность, но не совсем типичная. То есть я погружаюсь в свои мысли (словно ныряю с головой в темный омут), а все остальное делаю автоматически, причем автомат работает безупречно. Я перейду дорогу только на зеленый свет, я заверну в супермаркет, чтоб пополнить запасы, и не ошибусь ни в выборе продуктов, ни в цене (и подумаю: "Как странно, как дико, как неестественно быть в американском супермаркете без Дженни и Эли". Автомат). Завалившись в каюту (в отличие от корабельной, я прозвал ее "каютой без компании"), даже не разобрав пакеты, кинусь к телефону прослушать респондер. Сегодня точно там не должно быть волшебного голоса. Но реакция автомата! Затем, задернув занавеску на балконной двери (вспомню про ночного бродягу в трусах: совершает ли он свои регулярные рейсы?), выложу жратву в холодильник, поставлю варить картошку и в ожидании ужина уткнусь в книгу, иногда выписывая из нее фразы на отдельные листки. Готовлюсь к лекции. Автомат. И в то же время я не вылезаю из омута. Брожу по тропинкам вдоль обрывистых скал. Ищу развалины рыбацкого домика. Все изменилось. Сосну спилили или она рухнула, но вон этот огромный камень, заросший мхом, он мог быть в трех шагах у забора... Неужели не найду? Неужели буду искать? Неужели меня настолько поломали и изничтожили, что я, забыв про честь и порядочность, полечу к северному фиорду? "Для вас, дьяволов, путешествующих во времени..." Почему во множественном числе? Ей встретился еще один? Зарыть сундук с золотом. Не во Франции или в Америке, не в Швеции, не в Южной Африке, где я жил подолгу, нет, сказано было - в Норвегии. Почему такая точность попадания? А главное - сумасшедший дом. Почему тебе, в тупую, безмозглую башку, не пришло, что когда-нибудь у нее возникнет ассоциация, перекинет мостик от этих паралитиков, трясущихся дебилов, у которых отовсюду течет, - к ее профессору (особенно после того, как увидела меня на госпитальной койке с капельницей), вот, мол, его светлое будущее. Работай она в спортзале с юными атлетами... Нет, ежедневно приезжает в свой госпиталь, "специфическое поле для наблюдения". Ты до сих пор не понял? Это была не просто тренировка, "чистка репы" для поддержания формы, это был смертный приговор, который обжалованию не подлежит. ...В кастрюльке выкипела вода. Запах подгорающей картошки вытащил меня из омута. И тут я обнаружил, что занят не совсем привычным делом: верчу в руках пистолет и запихиваю патроны в обойму. Значит, я вынул со дна чемодана коробочку, распаковал. Как? Когда? Абсолютно не помню. Сижу Бог знает сколько времени, играю. Автомат разладился? * * * Как будто я самолет с включенным автопилотом. Ноги мои несут меня по Диккенс-стрит. Зачем? Почему? Так надо. Я в плаще, и под плащом, за поясом, пистолет. Зачем? Так надо. Холодный ночной ветер кружит на мостовой опавшие листья, и я кружу возле ее дома. От одного уличного фонаря к другому. Почему? Так надо. Наконец поднимаюсь по лестнице и стучу деревянным молотком в дверь. Могли не открыть, или на пороге мог ждать темно-зеленый костюм, или заспанная физиономия голливудского затейника, или фантом в трусах, путешествующий по моему балкону, или черт лысый - я ко всему был готов. Открыл слуга, молча принял плащ, проводил на второй этаж в гостиную. Появилась Дженни в длинном красном платье с глубоким разрезом, без косметики, глаза не подведены, но для меня - еще более красивые. Легкий кивок вместо приветствия. Ее лицо ничего не выражало. - Девочка моя, я пришел не по своей воле. Я услышал, что ты меня зовешь. Говоря это, я говорю ложь. Я пришел бы все равно, чтоб тебя увидеть. Я не могу жить без тебя. Дженни смотрела на меня... Нет, не совсем на меня. На левый борт моего пиджака. Я достал пистолет, протянул ей: - Если хочешь, убей меня. Только не прогоняй. Я буду говорить жалкие слова: люблю, все прощаю и т. д. Слова предназначены не тебе, предназначены самому себе. Раз ты их слушаешь, значит, у меня остается проблеск надежды. Иначе я загнусь, превращусь в постыдную развалину. Разве ты хочешь меня таким видеть? Она взяла пистолет обеими руками, положила на колени. - Осторожно, - сказал я, - он снят с предохранителя. - Жером, ты услышал меня только сейчас? Ты знаешь, что было в письмах, которые я послала тебе в казарму и которые ты не потрудился даже прочесть? Я просила и умоляла приехать ко мне. Хоть как к уличной девке, ты же ездил к ним? Пожалуйста, я на все была согласна, но с тем, чтоб ты меня выслушал, дал мне возможность сказать все слова, пусть жалкие, пусть неубедительные, но важные для меня самой. С их помощью я надеялась удержать тебя, продлить если не любовь, то связь, чтоб устоять на ногах, чтоб не сойти с ума, чтоб найти в себе силы выжить. Ведь у меня были дети, к которым ты хорошо относился, хотя бы ради них ты меня пожалел... Нет, ты был нагл, молод, жесток, начисто лишен сострадания, ты избрал самый страшный путь - обрубить все сразу. - Однако ты выжила и потом взяла блистательный реванш! - Это было потом, Жером. А тогда каждый день мог стать для меня роковым. Ты не знаешь женщин, Жером. Женщины, когда любят, живут одним днем, сегодняшним. - Дженни, я не понимаю, где я и в каком времени. Если это сон, то лучше меня не будить, я счастлив тебя видеть. И все-таки не трогай курок. Мало ли что. С оружием не играют. - Как ты боишься меня. Это превосходно, это меня радует. Ее взгляд стал темным, непроницаемым. Она подняла пистолет, направив дуло в мою сторону. - На, возьми его. Я сделаю так, что ты поймешь - это не было сном. А когда я захочу тебя убить, я просто скажу: "Посмотри на себя в зеркало". Теперь уходи. И будь осторожен. Зря ты приехал в Лос-Анджелес. За тобой следуют демоны, злые и беспощадные. Внизу слуга помог мне надеть плащ, и я сунул пистолет в карман. Я помнил про демонов. Мне показалось, что я их увидел на улице крутящимися под фонарными столбами с бешеной скоростью мини-смерчей. Но я не смог различить даже контуры их очертаний. И когда я проснулся, я удивился не тому, что так подробно запомнил сон, а тому, что не мог различить контуры вертящихся под уличными фонарями безликих, бестелых... ну, не знаю каких, но знаю, что опасных, - это я почувствовал. Под все это дело я здорово продрых до десяти утра. Настроение прекрасное. Люблю выспаться. Полежать и спокойно поразмыслить, да надо было бежать в душ. Через два часа - моя вторая дополнительная лекция. Придут ли и сколько? Вот где действительно демоны водятся, так это в моем классе. Злые и беспощадные. Возьмут и не придут, порешив тем самым начистить мне репу. Значит, сезон такой, чистки репы. Или морда у меня такая, сама кирпича просит. Кстати, обычно бреюсь на ощупь, а тут достал маленькое зеркало... Ну, не Ален Делон, отнюдь, но вполне терпимо, с такой рожей в петлю не лезут. У вешалки, натягивая брюки, якобы случайно (и отдавая себе отчет в комичности сцены) проверил карманы плаща. Естественно, пусты. Пистолет в кобуре и в коробке - на дне чемодана. Где же ему еще быть? Заглянуть туда? Не сходи с ума. А вот позвонить Дженни - это идея. Имею я право позвонить и пожелать доброго утра? И если Дженни благорасположена к беседе - позабавить девочку, рассказать про сон. Звоню. Кэтти. Расположена к беседе. Давно вас не видно, профессор. Наступает сезон дождей, не боитесь простудиться? Ах да, вы в Париже привыкли... В Сан-Франциско льет, она по радио слыхала. Дженни уехала с хозяином в Сан-Франциско. Переговоры с клиентом. Вернется завтра. Не судьба. Завтра так завтра. Будем жить сегодняшним днем. Выхожу на балкон, чтоб сообразить, какая нынче погода и надевать ли плащ. И столбенею. Пистолет в кобуре висит на наружной ручке двери, причем ремешок привязан к ручке бантиком. Ни хрена себе! Правда, по моему балкону путешествуют преимущественно ночью, а в это время все соседи уже утопали в университет. А если кто-то заглянул из любопытства спозаранку, продрав глаза? Сдернул кобуру, спрятал пистолет на место, сел, закурил. Как и когда, на каком автопилоте я умудрился выкинуть такое антраша? Я бы еще понял, если бы обнаружил пистолет в холодильнике. Ну убирал после ужина остатки еды, автоматические движения. За каким чертом я поперся с пистолетом на балкон? Почему повесил пистолет на ручку? Совсем рехнулся, старый дурень? Между прочим, раньше у меня никакой профессорской рассеянности не было... "Их логика: ведь раньше этого не было, значит - происки врачей... Они становятся капризными и мнительными". Из приговора. Допустим, что так. Однако, когда среди бела дня видишь свой пистолет висящим снаружи на балконной двери, какие тут, к черту, капризы и мнительность? Мистика? Да, я всем говорю, что верю в мистику, и, в общем, больше, чем у кого-нибудь, у меня есть на это некоторые основания. На самом деле я в мистику не верю. Слишком долго я проработал в Системе и знаю, как фабрикуется мистика, прозрения, откровения, совпадения и тому подобные чудеса на постном масле. Квартал у нас спокойный. Многие, как и я, спят с приоткрытой балконной дверью, чтоб шел свежий воздух. Привыкли, что кто-то из своих шастает по ночам. Полубогемные нравы. В такой обстановке забраться на мой второй этаж - проще пареной репы. Кстати, какую репу чистят, сырую или пареную? Хороший повод позвонить Дженни, спросить. Можно спросить и у моих студентов, если охламоны придут на занятия. Этот вопрос мы как-нибудь решим. Остается нерешенным другой вопрос: кто и зачем начинает мне посылать приветы? * * * Мистика, сплошная мистика! Вошел в аудиторию и глазам своим не поверил. Мой класс почти в полном составе! Что ж, тогда про мистику и расскажем. Император, господа студенты, в свободное от сражений время баловался бабцом (И вы, Молли, были бы у него в фаворитках). Во дворце Фонтенбло спальни Императора и Жозефины находились рядом, но без приглашения Жозефина не осмеливалась наведываться к своему супругу. Однажды она осмелилась - в самый неподходящий момент. Разгневанный Император приказал забить дверь между их спальнями наглухо. Вся придворная челядь про это знала, представьте себе, каково было императрице! (Я не жалел ее. Вот, мадам, кого вы любили, кому вы все прощали, от кого вы готовы были все вытерпеть. И не надо мне пудрить мозги. Правда, Жозефина стала на десять лет старше. В жизни женщины это кое-что значит.) Тем не менее тайком и весьма регулярно Император появлялся в спальне Жозефины. Привычка? Любовь? Похоть? Ответить не могу, в Императорские покои не заглядывал. (Клянусь честью! И даже если бы мне приказали заглянуть - никогда! Пожалуйста, расстреляйте перед строем.) Люди осведомленные, а во дворце таких пруд пруди, утверждали, что в этом для Императора было нечто мистическое. Суеверный человек хоть раз в день прикасается к своему талисману, будь то икона, крест, магический камень, четки, старинная сабля, ствол дуба, домашняя кошка, пареная репа (соскочила с языка, проклятая!)... Дюрок в мемуарах писал, что Император искренне полагал: если бы он, Император, спал с Жозефиной в дни Трафальгара, то французская эскадра разбила бы адмирала Нельсона. Теперь перейдем к вещам серьезным. Наполеоновская континентальная блокада не имела ни малейшего шанса на успех, потому что английский флот... Привожу несколько цифр... Где-то потом, переведя дыхание, я заметил, что они конспектируют мою лекцию. Конспектировать курс, по которому не надо сдавать экзаменов и писать зачетных работ? Фантастика! Хорошие ребята. Заинтересовались предметом. А ты на них был готов вылить ушаты помоев (как полчаса назад на Жозефину). Думаю, однако, это не моя заслуга, а европейской методики. И немец-педант прочел бы курс лучше и компактнее, без моих экстравагантных отступлений. В перерыве - далее следовало плановое занятие - я увидел приближающиеся кофейные бедра. - Профессор, извините, я не поняла одного. Император, когда он тайком появлялся у Жозефины, он только прикасался к ней или они спали? Или прикосновения - это какая-то особая форма французского секса? Глаза у Молли были чисты, как у школьницы-первоклассницы, а сзади меня возникал смешок. - Молли, - сказал я довольно агрессивно, - я преподаю историю, а не сексологию. Спросите у Ларри, он более сведущ в этом вопросе. Но если вы хотели не спросить, а просветить меня, расширить, что называется, мой кругозор, то я предоставлю вам слово в начале лекции. Думаю, господа студенты протестовать не будут. Смех, но, так сказать, уже в мою пользу. На лице Молли смущение и удивление. Она явно ждала иного ответа. Не такого категоричного и... информирующего. Если бы я в подобном тоне мог разговаривать с Дженни! То есть я ее отлично понимаю. Сидит человек все утро перед компьютером и напряженно выискивает: "...200 тысяч долларов, 150 тысяч, 74 тысячи... 35 тысяч - мелочь, не пригодится. Ага, вижу еще 120 тысяч. Осталось найти 130 тысяч - и все сойдется. Где их взять? А если копнуть здесь? Рискованно. Вроде бы получается. Вроде - на природе, а нам нужно точно. Проверим, подсчитаем". - То есть по уши человек погружен в работу, ну не Бог весть какой важности, но все-таки не хухры-мухры, не маникюр делает. И просила ее не трогать, и ни с кем по телефону не соединять. Кроме... Зуммер. Неужели кроме?.. Лариса докладывает: "На проводе такой-то. Будешь говорить?" Черт бы его побрал! Только нащупала ниточку. Не потерять бы ее. Однако, говорить придется, иначе такой-то обидится. А обижать не хочется, почтенный папаша. Почтенный папаша несет ахинею. Дескать, ему приснилось, что у нас была свиданка в доме на Пасси, дверь открыл твой слуга в старой ливрее, не помнишь его? И ты сказала, а я ответил, и ты сказала, а я сказал, и ты сказала... А потом студентка на занятиях спросила: как именно Жозефина спала с Императором? Не правда ли, смешное совпадение? Еще как смешно! Минуту назад видела эти 130 тысяч, за хвостик их ухватила, да тут в трубку бу-бу-бу, мол, Жозефина через десять лет стала уж не той Жозефиной, бу-бу-бу, - и проклятущие 130 тысяч долларов исчезли с экрана. Вернее, на экране они есть, а в реальности - мираж. Качало-мочало, начинай сначала. Куда же они запропастились? Короче, у любого самого благовоспитанного человека терпение лопнет. - Тони, ты кончай свой бред с Жозефиной. Не ищи во мне того, чего нет и быть не может. Меня зовут Дженни. Дженни, а не Жозефина. Это ты вдруг стал на десять лет старше, а не я. Мне - двадцать семь! Ты пристаешь ко мне со своей Жозефиной, как с пареной репой или с писаной торбой! Телефонная трубка обожгла мне пальцы. Но упоминание о пареной репе... Опять совпадение? - Ты права, моя девочка. Я кончаю свой бред. На прощание позволь заметить, что если мне не изменяет память, по-русски говорят "пристал, как банный лист". С пареной репой и писаной торбой не пристают. Извини за занудство. Привычка поправлять студентов. - "Вы не знаете по-русски, госпожа моя". Цитата из русского поэта, тебе не известного. Ты прав, мой профессор. Прав, как всегда. Извини за резкий тон. У меня запарка с репой, торбой, банными листами и зелеными бумажками, столь презираемыми тобой. Что же касается студентки, такой любознательной, я схватываю намеки. Не сомневаюсь, что ты пользуешься успехом. И если заведешь с ней роман и успокоишься, то я буду искренне за тебя рада. * * * Девять вечера. Она должна укладывать Элю. Еще можно звонить, не рискуя вызвать недовольство. Сижу в "каюте без компании". На столе разложены книги, приготовлена чистая бумага. Только я не делаю записей. Я верчу в руках пистолет, вынимаю и ставлю на место обойму, подымаю и опускаю предохранитель. Не автомат. Не профессорская рассеянность. Очень осмысленные движения. Да, я ее отлично понимаю. Но еще лучше - теперь, наконец-то, не прошло и двухсот лет! - я понимаю психологию самоубийц. Добровольно уходят из жизни не от слабости, не от расстроенных чувств, неудач или горя. И не в состоянии аффекта. (Все, конечно, бывает, да я про здоровых людей.) Нервный срыв, отчаяние, повторяю, - все это преодолимо. Стиснуть зубы. Или закурить. Уходят из жизни, когда больше нет весомых аргументов, когда больше нечем ответить. Там убеждены, что тебя раздавило или поставили по стойке "смирно". Так нет, получай! Самоубийство - это самозащита, последний удар обидчику. - Извини за поздний звонок, моя девочка. Прощай! И нажать курок. Какой сладостный, дикий соблазн! Половина десятого. Еще можно звонить. Я верчу пистолет. Десять. Уже неудобно. Уже поздновато. Наверно, она уже спит, ведь ей рано на работу. Ладно, отложим до завтра. * * * С Дженни мы всегда сразу находили место в паркинге (Мы находили! Она находила). С Гансом тупо утюжим третий подземный гараж - и напрасно, все занято. Что людям дома не сидится, зачем они приперлись на променад Санта-Моники, что они тут потеряли? - Ганс, да ну их к чертям собачьим, - взмолился я. Но Ганс изловчился и приткнул свою тачку в угол. Два пешеходных квартала. Продвинутая молодежь Лос-Анджелеса неспешно двигается сомкнутыми рядами взад-вперед, изображая эксайтинг и веселье. Дабы публика не спутала променад с кладбищем, присутствуют номенклатурные фигуры эксайтинга: негр-атлет показывает трюки с мячом, чумазый мексиканец - трюки с огнем (дракон: Змей Горыныч глотает вонючее пойло, выпускает изо рта струю пламени), гипсовый мим - трюки с мыльными пузырями, китаец - иероглиф дрессирует пеструю бумажную спирохету (почему не тигра?), а у фонтана играет джаз. Якобы джаз. Гитарист, флейтист, ударник - бух, бух, бух, - ритм без мелодии. Якобы музыка. Юный бородач-тучник, облизывая микрофон, в такт выкрикивает короткие слова: "Я - тебя, ты - меня, сверху - вниз, снизу - в рот, слава - дрянь, коп - смерть, бой - бей, герлс - дай, мани-мани-мани, ты со мной!!" Якобы поет. Якобы песню. Смысла в словах не ищите. Байрон и Гете могут отдыхать. Мода нынче такая. Мой глаз выхватывает из толпы парочку. Она обнимает и целует его, что-то взволнованно говорит, густую копну волос треплет ветерок - Она на уровне, Она соответствует, ну прямо героиня голливудского боевика. А Он... рыло как сапог, как ботинок, без намека на мысль или эмоцию. Видимо, все, что надо, он уже получил сегодня от девушки, и ему скучно, ждет не дождется, когда она от него отлипнет, отвяжется, отпустить его в бар пить пиво со своими дружками и хвастаться: "Пять палок кинул". Шествует загорелая девица. Формы - мировой стандарт. Любо-дорого смотреть. На нее и смотрят. И она это знает. А что еще она знает? Что в ее светлой головке? Мешанина из клипов, телесериалов, кадров полицейских фильмов и фильмов ужасов (нынче не в моде сентиментальные), историй, вычитанных в глянцевых журналах про звезд рока и кино, топ-моделей и спортсменов, зарабатывающих миллионы - что еще? - несколько фраз, застрявших из детских книжек, две-три остроты, сказанные последним, с кем сидела в ресторане и спала (извините, занималась сексом), несколько примитивных мелодий - да нет там мелодий, они уже полуоглохли в дискотеках, где их всех травят звериной дозой децибелов! Раньше она хоть умела считать, а теперь зачем, когда есть карманный калькулятор? Спрашивается, о чем мне с ней разговаривать? - Это кафе называют литературным, - сообщает Ганс. Действительно, музыка тут не гремит и народу немного. Кто-то пишет (столбиком расходы за неделю), кто-то читает (учебное руководство по компьютерам), кто-то листает газету (биржевой курс). Бармен задрал на стойку ногу, засучил штанину и демонстрирует черной девице свои татуировки. Напротив нас сидит дама с милым лицом, уже чуть тронутым возрастом В руках у дамы толстый роман в бумажном переплете, - бестселлер! - и сама дама явно настроена завести роман, длинный и красивый. С Гансом, пожалуйста, не со мной. И впервые за отмеренный мне срок - приговорили! - я почувствовал, как все мне чуждо, безразлично, неинтересно. Дженни меня бросила, жизнь кончилась. - Что будем пить? - спросил Ганс. * * * Час ночи. Я устал и здорово поддавши. И все-таки я позвонил. Ну не было сил терпеть. Вдруг накатило: узнать, что там, как там. Обычно для звонков я выбирал другое время, а тут подумал, что количество спиртного, которое мы с завидной лихостью приняли с Гансом на грудь, придаст мне веселость и беззаботность. - Я тебя не разбудил? - С какой стати? - возмутилась моя дочь. - У нас десять утра, и я уже отвела детей. - Но при твоем состоянии. Небось тянет прикорнуть?.. - Папа, у нас все нормально. Что с тобой случилось? - Порядок в танковых войсках! - Мне не нравится твой голос. Я начал с живостью объяснять, что устал - не от лекций и семинаров, нет! от обязательных для университетских преподавателей в Америке коктейлей, обедов, парти (клянусь, ничто не выдумывал), вот и сегодня с одним немецким профессором мы форсировали линию Мажино, укрепленную коньяком, виски и пивом, эшелонированная оборона, танки Гудериана непременно бы завязли. И, набалтывая слова, я ощущал благодатный, облегчающий прилив нежности. Молодец, доченька! Несмотря на старания H.К., образовалась у нас внутренняя связь, ведь сразу она что-то почувствовала неладное. - Папа, ты не забыл, сколько тебе лет? ...Увы, вот чего я не забыл, так именно этого. Я пообещал завтра, то есть сегодня утром, совершить оздоровительную прогулку километров на тридцать, а ее попросил рассказать подробнее о детях. * * * И все эти подробности про Аньку и Лелю я увлеченно, с энтузиазмом пересказал за ужином у Инги и Ларри, хотя заметил, что они, мои истории, воспринимаются хозяевами без должного энтузиазма. Видимо, от меня ждали других историй, для чего и пригласили некую особу, особенностью которой было делать большие глаза после каждой моей реплики: "Ой, как интересно!" Клянусь, кроме меня самого, это никого не интересовало, все любят слушать лишь про своих детей, но я не голливудский затейник, и не было той, перед кем мог бы выкладываться Решил я почтенный профессор, мне позволены старческие причуды. То есть мелко пакостить ни в чем не повинным хозяевам. Почему не повинным? Кто меня вытащил в Лос-Анджелес на муку адскую? Пусть терпят Логично, не правда ли? Ведь гулял бы спокойно с детьми в парке Жоржа Брассенса. Кстати, ввернем и про парк. - Ой, да вы замечательный отец! - воскликнула особа, а у меня закралось подозрение, что если бы я так же красноречиво выставлял себя в роли людоеда, пожирателя маленьких детей - она бы верила и точно так же восторгалась. - Какой я отец - не знаю, существуют разные мнения, - поправил я, - а вот дед - замечательный. Последовала новелла про наш отдых на берегу океана. Вдохновение прорезалось. - ...Жаль, что жена моя с нами не поехала. Инга поперхнулась и отложила вилку. - Разве ты женат? - Здрасьте, дочка у меня от кого? От святого духа? Разумеется, с женой были сложности, я тебе рассказывал. Давно все наладилось. - Так приятно встретить примерного семьянина, - вздохнула особа. - Примерного? Не совсем уверен. Однако стараемся. И я старался. Перед милой особой. И почему я на нее вначале взъелся? У Инги в доме сложилась традиция, что все изображали из себя молодых (хронический молодняк!), ну и разговоры соответствующие, а тут благодаря присутствию доброй гостьи (наверно, сестра той дамы, что сидела в литературном кафе и мечтала о романе, длинном и красивом) я смог оттянуться, вспомнить своих маленьких котят Древнему деду только дай волю побалакать о внуках Возрастное. Чего же это скрывать? Добрая душа предложила подвезти до дома. Я вежливо отказался, мотивируя: а) здоровьем - мне необходима вечерняя прогулка, б) и тем, что Инга меня держит за кухонного мужика, надо ей помочь убрать после ужина. Испепеляющий взгляд Инги проигнорировал. Но проводил гостью до ее машины. Спортивный двухместный кабриолет. Развлекаются дамочки в Лос-Анджелесе, однако. Возвращаюсь. Впечатление, что Ларри успели начистить репу. Ему-то за что? Так или иначе, основной удар он принял на себя. Мне досталось по инерции. - Так всегда, профессор. О мужике заботишься, в ответ получаешь помои. Его была идея, Ларри. А я что, сводня? Думаешь, легко было организовать тебе интеллигентную бабу? Да ты такую клоунаду устроил... Тебе в цирке выступать. - Инга, лапочка моя, ты что, офонарела? - изумился я. - Не видишь разве, в каком я состоянии? Какие еще бабы? Дай Бог живым ноги унести из Лос-Анджелеса. - Вот этого она и боится, - проябедничал обиженный Ларри. - Плюнет Сан-Джайст на контракт и улетит в Париж. Я растрогался. Ребята, вот вам крест на пузе. Умру на факультете. Мне мой класс очень нравится. Студенты довольны? Приятно слышать. Инга, работаю, пока не прогонишь. Почему? Откуда я знаю, ты работодатель, не я. Не заклинай, мало ли какие бывают ситуации. Ну плесни еще вина. Давай по последней. Ты хочешь позвонить? Кому? Змее подколодной? И что сказать? Знаешь, напиши ей лучше коллективное прошение от губернатора Калифорнии. У тебя же связи. Ходатайство губернатора, глядишь, подействует. Пусть бумагу привезут в госпиталь с нарочным на мотоцикле. Эффектно. С вами, ребята, не соскучишься. Припев из советской песни? Ты помнишь? Я не помню. Как?.. "Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым". Классика. Дай списать слова. Есть на эту тему chansonnette francaise: "Quand tu sera la-ba, arrange-toi, arrange-toi pour me rester fidele. Meme si elle t'appele..." Перевожу: "Когда ты будешь там, сделай так, чтоб остаться мне верным. Даже если Она тебя позовет, чтоб посмеяться в глаза - все равно, опасайся la Grande Berta". Кто такая Большая Берта? Ты знаешь? Умница. Ларри не знает, что естественно. Другое поколение. Ларри, Большая Берта не кто, а что. Так называлась дальнобойная пушка, из которой немцы лупили по Парижу. Почему в случае неверности ее надо опасаться? На этот вопрос ответить не могу. Французские глупости. Невнятно, но красиво. * * * Воскресенье. Время ленча. То есть те, кто не уехал к родственникам в Сан-Диего, или в загородные рестораны, или делать променад в густой толпе по деревянному настилу набережной Вениса, сейчас сидят у себя дома за обеденным столом. Это я к тому, что только в Лос-Анджелесе в середине дня, где-то в центральном районе можно оказаться в совершенно безлюдном квартале. Даже машины по улицам не ездят. Как будто объявили учебную атомную тревогу. Лично меня это очень устраивает. Я выбираю улицы потише, позеленее и накручиваю пехом свой километраж. Воздух чист и прохладен. И, наверно, где-то кто-то щебечет. Не обращаю внимания, ибо в голове у меня прокручиваются, увы, все те же мысли - дескать, что мне прокрутит респондер, когда я вернусь в "каюту без компании", и прокрутит ли что-нибудь, а если не прокрутит, то тогда я сам поговорю по телефону на автоответчик в Шерман-Окс, и может, мне перезвонят - словом, чушь собачья. Да, такая деталь. Не угадываю я здесь погоду. Высовываю нос на балкон холодно. Выхожу в плаще - нормально. А потом, когда набираю скорость - пар с меня валит. Иду, распахнув плащ, руки в карманах, чтоб полы не развевались. И вот выруливаю в глухой проулок, замечаю справа на другой стороне двух парней, бредущих в моем направлении (белых парней; на черных я бы инстинктивно сделал стойку, и пусть те, кто никогда не жил в Городе Ангелов, меня осудят), но они далеко, метрах в трехстах. Я еще подумал... Наверно, что-то умное, раз не помню. Я поворачиваю налево, спускаюсь к пешеходному мостику с железными перилами. Внизу хилый ручеек, который в сезон дождей вспухнет в солидную речку. В голове проскакивает мысль, мол, какое место, ниоткуда не просматривается. Впрочем, в Лос-Анджелесе никто в окно не смотрит, все смотрят телевизор. Ощущаю как будто ветерок, предшествующий грозовому вихрю. Оборачиваюсь. Парни в двух шагах за моей спиной. Рефлекс вековой давности: не останавливаться, не шарахаться (куда тут шарахнешься, через перила?), продолжать движение, чуть повернув голову, следя краем глаза за теми, кто вас обгоняет. Остановиться? Развернуться навстречу? а) Это проявление страха, б) Это вызов. Даже если они еще не решили - начинать акцию или нет, то теперь вы им не оставляете выбора. Продолжая движение и держа их в поле зрения, вы им даете понять: а) что вы их засекли, б) вы их принимаете за обыкновенных прохожих, торопящихся по своим надобностям (Скажем, к бабам. Приспичило.), - обгоняйте, пожалуйста, господа! То есть вы им предоставляете свободу выбора. Пусть они думают (вам думать уже некогда), почему объект так спокоен, так уверен в себе. Вдарить вас по затылку - секунда, да, может, вы прореагируете стремительно - в долю секунды? Черт знает, что там у вас в руках, в карманах плаща (черт-то знает, в карманах у меня ничего нет, но он им сообщить не успевает), и не лучше ли отложить дело до следующего раза, когда вы, выпивши, поковыляете в темноте от Инги домой и не услышите за спиной даже паровоза... "Ax, это сладкое слово - свобода". Свобода выбора. Откуда цитата? Интереснее знать - откуда они свалились на мою голову? Короче... Короче длится несколько секунд. Меня обгоняют. Я невольно замедляю шаги. Они - убыстряют. По их упругой походке я чувствую: спортивные, накачанные ребята. Затылки одинаково стриженые. Дорожка с мостика поднимается и выводит нас на цивилизованную стрит с заборчиками, палисадниками, пыльными пальмами. Перед раскрытой дверью гаража лысый джентльмен в очках, в желтом резиновом фартуке и фиолетовых резиновых перчатках трет губкой с мыльной пеной черный "олдсмобиль" и поливает его тонкой струей из шланга. Редкое зрелище в Лос-Анджелесе, где все предпочитают пользоваться автомойками на заправочных станциях. Спортивная парочка удаляется по прямой в бодром темпе. Когда я выхожу на перекресток широкой шумной улицы - их и след простыл. Или сели в свою машину, или зашли вон в тот ресторанчик (заглянуть проверить?), или еще раньше завернули в домик, к бабам, к которым так спешили. Теперь я могу поразмыслить на досуге. Благодаря добрым молодцам появилась новая тема, а то я закис, закручинился (в том смысле, что кручусь на одном месте, вокруг респондера, заело пластинку) - спасибо, родные. Мальчики сделали молниеносный рывок. Триста метров за минуту, ну за полторы, не больше. И я не услышал ни топота, ни дыхания. Профессионалы. Профессионалы чего? От скуки такие рывки не делают, и даже если мальчики решили просто поразвлечься, то должны были продолжить. Как? Каким образом? Мне неведомо. Моя реакция притупилась, я их почуял в последний момент. Это минус. Однако я еще произвожу впечатление человека, с которым при ближайшем рассмотрении связываться не желают, хотя мостик ниоткуда не просматривался. Это плюс, это меня обнадеживает. Хорошо, отбросим криминальный вариант и вариант встречи с двумя городскими сумасшедшими, которые полчаса тому назад перемахнули через забор психушки, и их разыскивают санитары. И вариант, что я сам свихнулся. Мне лишь почудилось, померещилось. Тогда что остается? Проверка. На жаргоне Системы это называется "проверка на вшивость". Проверка рефлексов, реакции, манеры поведения. Странно. Странно не то, что они возникли неожиданно. Это в плохих фильмах объект долго преследуют, идут по пятам и т.д. В реальности - всегда возникают неожиданно и с противоположной стороны. Странно другое. Я отовсюду ушел, никуда не лезу, нет никаких причин, чтоб мной кто-то заинтересовался. Впрочем, это не довод. То, что мне кажется, будто нет причин, не означает, что причин не существует. Просто у меня на этот счет нет никаких идей. Но если это было, возвращаюсь к первоначальной версии - местной шпане, то я здорово перемудрил или, скажем так, моя старая выучка оказала мне медвежью услугу. Зачем я угрожающе оттопыривал правый локоть? Ну, вдарили бы мне по кумполу, и делу конец. Не сидел бы вечерами у телефона, не доставал бы из чемодана игрушку. Они сильно облегчили бы мне жизнь. Такой шанс проморгал! * * * Месяца не прошло, а я так резко сдал позиции. Березина! ...24 июня 1812 года Император приказал переправляться через Неман. Маршал Ней наблюдал, как полк кирасир, пройдя гуськом по наведенному плавучему мосту на русский берег, буквально за минуту развернулся в боевой порядок, готовый... "И амуниция сверкала на солнце, а у солдат залихватские улыбки. Это была действительно Великая Армия, - вспоминал маршал Ней, - но ни единого казака не маячило на горизонте". По мнению Мишеля Нея, такую армию никто и ничто не могло остановить. "Мы били русских всюду, где их настигали. Под Бородино они дрались отчаянно, но если бы Император ввел в дело Старую Гвардию! Мы взяли Москву. Несмотря на пожар, провианта было достаточно. Русские не посмели бы приблизиться к окраинам города, в котором на зимних квартирах расположилась армия, не проигравшая ни одного сражения. Была еще возможность, не задерживаясь в Москве, - но именно не задерживаясь! - повернуть на Санкт-Петербург. Мы бы взяли русскую столицу без боя, второго Бородино Кутузов не мог себе позволить. Нас сгубили не русские морозы, нас сгубило отсутствие логики. Инициатива была в наших руках. Мы могли выжидать, мы могли наступать, однако ни в коем случае не отступать! Великая Армия привыкла побеждать. Она не умела отступать, просто такого опыта не имела, поэтому движение назад по Старой Смоленской дороге воспринято было как проявление слабости. Отступление превратилось в бегство". И вот спустя всего несколько месяцев после начала Русской кампании маршал Ней, получивший титул князя Московского, пытался увести остатки французских войск по хрупкому льду Березины. Только Старая Гвардия переправилась, сохраняя достоинство и боевые порядки, Великой Армии уже не существовало. "Это было направляемое стадо замерзших испуганных животных. Они в панике сталкивали друг друга с понтонов и проваливались в ледяную воду. Ничего более кошмарного и позорного в своей жизни, - вспоминал маршал Ней, - я не видел". Но если бы маршал Ней увидел меня, сегодняшнего, он бы к кошмарному и позорному прибавил свежий пример. Последнюю фразу я, естественно, вслух не произношу. Класс полон. Я замечаю двух или трех незнакомых студентов. И почти все конспектируют. После лекции вокруг меня образуется некоторое окружение. Почтительные лица. А Питер спрашивает: - Профессор, вы несколько раз цитировали воспоминания маршала Нея. Очень интересно. Но ведь известно, что он не оставил мемуаров, он просто не успел их написать. "Ехидина, - подумал я, - все знает". - Питер, вы правы, маршал Ней не успел написать мемуары, его расстреляли. Когда? Верно, в 1815 году. Но он успел мне кое-что рассказать. Такой ответ принимаете? Окружение вежливо улыбается. Эти убийственные улыбки американских студентов! Дескать, профессор, мы ценим ваш юмор, да по существу вы не ответили, нам факты подавайте. Спешу добавить: - Шучу, конечно. В архивах национальной библиотеки в Париже хранятся тысячи писем разных деятелей времен Наполеона. Если читать все подряд - кто что кому сказал, - то восстанавливается общая картина. - И вы читали все? - округлил глаза Питер. - Разумеется, не все. Признаюсь честно, трудно разбирать рукописные тексты. Люди той эпохи блистали множеством талантов, плюс - блистали остроумием, орденами, эполетами, но не хорошим почерком! Что называется - произвел впечатление. Чувствую, растет на факультете мой авторитет. Между прочим, нормальные американцы производят машины, компьютеры, жевательную резинку, женские прокладки. Жеребец-производитель производит племенное потомство. А ты осваиваешь профессию производителя впечатлений. Пора бы на старости лет производить что-нибудь полезное... Понимаю, прекрасно понимаю: стыдно врать детям! Но когда я сказал правду мне не поверили. Приходится выбирать ложь, которая всех устраивает. К вопросу о лжи, которая всех устраивает. Вдруг совершенно неожиданно: не прошло и ста лет! - звонок: - Тони, меня тут пригласили на ленч в субботу. Не бог весть какой ресторан, но люди симпатичные, и нужно поддерживать с ними отношения. Ты не хочешь со мной пойти? Голос не волшебный. Голос такой, дружески небрежный, однако угадывается, что в данном случае в моем присутствии заинтересованы. Любой неграмотный бандюга, отчисленный из школы за неуспеваемость и торговлю наркотиками, в полицейском досье которого, в графе "интеллектуальность", стоит жирный ноль, - так вот, он бы на моем месте не задумываясь, ответил: "С удовольствием, май дарлинг, только сейчас на моей постели лежат две герлс с задранными юбками и требуют еще. А третья расстегивает мои брюки. Когда разберусь с ними - позвоню". Абсолютно правильно. Три недели вас размазывали по стенке и вдруг, разом, все прощать? А человек интеллигентный в солидном возрасте, но не потерявший опыта общения с женщинами, вежливо бы извинился. Мол, как жалко, как досадно. В котором часу ленч? Нельзя ли перенести на вечер? Ах, как обидно. Дело в том, что именно в это время ему назначена встреча с помощником губернатора, сенатором штата Айова, конгрессменом из Небраски, вице-президентом First American Bank (ненужное зачеркнуть). Воскресенье вечером? Desole, сожалею, съемки на телевидении. Неизвестно, утвердят ли программу, но отменить невозможно. Я тебе перезвоню в понедельник. Чао-какао! Так бы залихватски (сверкая амуницией на солнце) ответили солдаты Великой Армии, никогда не прекращающей битвы с прекрасным полом. Что касается меня, испуганного, замордованного животного, которого загнали в Березину, то я, потеряв остатки разума, в панике, сам себя сталкиваю в ледяную воду... Я радостно замычал, заблеял, захрюкал и заверил, что в субботу в назначенный час примчусь на Диккенс-стрит впереди собственного визга. В трубке снисходительно сказали, что мчаться, повизгивая, на Диккенс-стрит профессору несолидно, заедут за мной сами. Опять же тема для размышлений. Куда запропастилась свора родственников из Сан-Диего? Как они переживут уик-энд без? Ведь они уже привыкли получать товар с доставкой на дом. Или родственников всем скопом отправили в служебную командировку на Восточное побережье? Я хорошо изучил мою девочку и знаю: ради поддержания отношений с симпатичными людьми она ни за что не пожертвует другими отношениями, для нее более важными - дня не пропустит, не тот темперамент. Или там разрыв отношений? Или их выяснение? Наказывают родственников в Сан-Диего, отлучают от церкви, дескать, милый, помучайся без, а если невмоготу - заколачивай гвозди. Конечно, могли быть обычные женские дела, и тогда надо было как-то заполнить паузу: вспомнили о встрече с симпатичными людьми, давно назревшей. Одно я сразу отмел начисто - это не предлог, чтоб увидеться со мной. Я, как маршал Ней, наблюдал со стороны закоченевшего бедолагу, закутанного поверх шинели в рваное одеяло (победный трофей из Москвы!), спотыкающегося по льду Березины. Вот так я выгляжу, и таким свиданку не назначают. ...Они в Лос-Анджелесе не имеют ни стыда ни совести: вторая половина ноября, а день раскочегарили градусов под тридцать Цельсия! Дважды переодевался и вот стою посреди двора в летних брюках и рубашке с закатанными рукавами. Стою и думаю, мол, приезжает человек, а я уже решил было, что никогда его не увижу Соответствующих мыслей - воз и маленькая тележка. Специально спустился во двор, чтоб она не подумала, будто я хочу заманить ее в свою студию с какими-то корыстными целями. Злопамятный. Ведь в тот раз она не поднялась, махнула рукой из машины, а я тоже схватываю намеки на лету. С улицы выруливает темно-синяя стрела. Резко тормозит, поравнявшись со мной. Отодвинулась бархатная штора императорской кареты. Пристальный, непроницаемый взгляд Жозефины. Все перепуталось в моей башке - не нырнуть бы под лед Березины, не грохнуться на асфальт... - Тони, пойди переодень рубашку. От такого приветствия я даже обретаю человеческий голос. Не мычу, не блею, спрашиваю с нотками обиды: - Почему? Твоя любимая рубашка, ты мне ее купила. - Пятно на боку. Не отстиралось. Пятно? Верно Ну и глазастая девка... Симпатичные люди оказались тремя симпатичными дамами из адвокатской конторы. Значит, отметил я, у Дженни возник интерес к каким-то юридическим проблемам Лет тридцать тому назад дамы непременно заинтересовали бы и меня, правда, в несколько ином качестве (и в отсутствии Дженни), а пока глава конторы мэтр Вирджиния Джейн, с присущей юристам четкостью разрешила все мои сомнения расставила все точки над "I", пока официант расставлял на столе закуски. - Профессор Сан-Джайст, моя дочка взвыла, узнав, что я ленчую с вами в субботу. Она сказала, что этого не может быть, вы такой гордый, неприступный, французская знаменитость! Я сказала: "Моя клиентка, Дженни, обещала вас привести". Она сказала: "Держу пари, что он не придет. Твоей клиентке, кем бы она ни была, далеко до Молли Горд, Молли - чемпионка университета по кадрежке, а я сама видела, с каким треском Сан-Джайст ее отшил, когда она попыталась клеиться..." Я покосился на Дженни. Дженни - правильно, угадали! - невозмутимо ковыряла вилкой салат. Далее мэтр сказала, что ей сказала дочка по поводу, а я, как человек воспитанный, сказал, что, по моему мнению, Сарра Джейн - очень умная девочка, то есть произошел обмен комплиментами. И мне бы, конечно, хотелось, чтоб Змея Подколодная не пропустила славословия в мой адрес мимо ушей, однако Змеюка посчитала, что с меня достаточно, я свою роль отыграл, пора бы мне заткнуться. Она сдернула с плеч шарфик, осталась в платье на бретельках и перевела беседу на нужную ей тему. Больше в умные разговоры я не встревал. Не отрывая глаз от такого роскошества, я урчал, пускал слюни, чавкал, старался с хрустом отгрызать по кусочкам - словом, делал вид, будто имею на ее плечи какие-то права, а она, Змея Подколодная, делала вид, что это соответствует действительности. Ложь, которая всех устраивала. Ложь, которая доказывала простую истину, столь милую симпатичным дамам: неприступных мужчин не бывает, бывают мужчины неоприходованные. ...Финита комедия. Я прошу остановить машину Небо чуть заволокло, потянуло свежачком, самое время мне прогуляться. Актеры снимают маски, смывают грим. Она сказала, что очень мне благодарна, а я сказал, что был счастлив, она сказала, мол, была потрясена тем фактом, что я пил и ел за ленчем, а я сказал, что, дескать, старался вжиться в роль. И она сказала (сказала еще в дороге), что вечером идет на прием в адмиралтейство к обормоту Якимото (японский праздник у хозяина), будут сплошные американцы, форма одежды - парадная. Короче, все было сказано. Нет, не все. Мягкой кошачьей лапой, вобрав когти, она погладила мою ладонь. - Тони, не надо думать обо мне плохо. Обещаешь? - Обещаю. Ты самая любимая девочка на свете. "Синяя стрела" развернулась и укатила, а я пошел накручивать свой километраж и размышлять о пользе невинного вранья. Не скрою, мне было приятно услышать эти слова, но я знал - прежний опыт подсказывал, - что такие слова женщина говорит своему старому мужу тогда, когда убегает на свидание к любовнику, причем любовнику не случайному, а проверенному, с которым заранее известно, что будем исполнять и каким способом. Тем не менее я сдержал свое обещание. И в полдесятого вечера, несколько расслабившись доступными мне (в холодильнике) средствами, решил ей позвонить. Поблагодарить за прекрасный день, за то, что она умница, и за то, что сегодня впервые за долгий период я даже не вспомнил про игрушечку в чемодане. (Впрочем, про игрушку желательно промолчать. Промолчим.) Я смело набрал ее номер. Она точно уже вернулась с приема (конечно, прием у Якимото, никаких сомнений!), ведь время укладывать Элю, петь ей в постели песенку. Увы, моя диспозиция была ошибочной. Я-то держал свое обещание, но и родственники из Сан-Диего держали круговую оборону на Диккенс-стрит. Молодой мужской голос неприязненно, с раздражением ответил, что Дженни еще нет и неизвестно, когда будет. Я понял, что говорю с темно-зеленым костюмом. Думаю, и темно-зеленый костюм понял, с кем он говорит. С моим появлением в Городе Ангелов Дженни стала отлучаться из дома гораздо чаще, чем раньше. (В будни все ее передвижения контролировались по телефону из Сан-Диего? Безусловно.) И вероятно, свои вечерние выходы она мотивировала светскими мероприятиями, связанными со мной. "Обязаловка, дорогуша. Ты же заезжал на юбилей в университете, сам видел, какая тоска. Что же касается профессора, он трогателен, но посмотрел бы на него - песок сыплется". Не ручаюсь, что именно так она говорила зеленому костюму (совсем не ручаюсь, что ее дорогуша постоянно в темно-зеленом костюме - отнюдь), но если говорила, то что-нибудь в таком духе - невинная ложь, которая устраивала всех. Однако у зеленого костюма имелись явно свои идеи по поводу ее скучных светских мероприятий, и он не знал, служу ли я ширмой или... Во всяком случае, в его голосе я услышал не только раздражение, я услышал боль. Похоже, что в Сан-Диего меня еще принимали всерьез. Я положил трубку. Как ни странно, весьма успокоенный. Может, чуть-чуть со злорадством. Скорее, с сочувствием. И пусть ему, зеленому костюму, спать этой ночью с Дженни, - и не только этой, через неделю тоже, по расписанию - да ведь кончится тем, что она размажет его по стенке. Круче и жестче, чем меня. Товарищ по несчастью... Пора, пора организовывать нам с ним Товарищество по Несчастью, акционерное общество с уставным капиталом - впрочем, тут я профан, устав напишет Дженни, она у нас специалист по финансам. Звоню ей в понедельник в госпиталь. Просто так, проверка интонации. Разговаривают крайне любезно. И во вторник. И в среду. Город Ангелов. В четверг спрашивают: а ты чего, собственно, звонишь? И так как вопрос задан не волшебным, но почти ангельским голосом, покорно объясняю. Домашняя заготовка: дескать, ты была, как всегда, права, в моем возрасте преобладают корыстные интересы, а интересы у меня какие? Сохранить здоровье! И я заметил, что общение с тобой, даже по телефону, благотворно действует на мое моральное и физическое состояние. Тогда говорят, пожалуйста, тогда говорят, ради Бога. Только звони мне лучше домой, сам знаешь, какое время для меня удобно. Чужой опыт никого не учит? Собственный опыт ничему не учит! Ведь зарекался не затрагивать скользкой темы, а тут вякнул, мол, звонил в субботу, в удобное время, да нарвался. Разительное изменение голоса. Интонации немецкого генералитета. Фельдмаршал Роммель, генерал-полковник Гудериан. Дранг нах Остен! - С каким парнем ты разговаривал? С американцем? Молодой голос? Этого быть не может! Во сколько это было? Полдесятого вечера? Я вернулась домой в час ночи, прием у шефа затянулся до безобразия. А с Элей дежурил Матвей Абрамович, старичок, муж Гали, помнишь? Он по-английски не чирикает. Ты просто ошибся номером. Американец назвал мое имя? В Лос-Анджелесе сто тысяч Дженни. Совпадение. Надо было перезвонить. И почти убедила. Я тут же дал задний ход, и она смилостивилась, сбавила напор: - Ты, наверно, сам не замечаешь, что разговариваешь со мной, как жена-домохозяйка с загульным муженьком. Таким же тоном. Попреки и упреки. Не загоняй меня в угол. Ты мне сразу напоминаешь Джека, будишь во мне очень плохие ассоциации. Я от этого зверею и могу ответить очень грубо. Не подставляйся. Урок зарубил на носу. Звоню в полдесятого вечера. Говорю лишь на дозволенные темы, утвержденные военной цензурой. Мне устраивают мелкие провокации. Не поддаюсь. Иду прямо по обозначенной трассе. Я знаю повадки советского конвоя. Там шаг в сторону считается побегом. Стреляют на поражение. Постепенно ее голос опять обретает ангельские интонации. Мне обстоятельно сообщают, как прошел день, что сказала Кэтти, что сказала Лариса, что сказала Кэтти про Ларису, что сказала Лариса про Кэтти, что сказал адмирал Якимото, он же Якимура, вчера на приеме и что он сказал сегодня про вчерашнее - не правда ли, смешно? Конечно, смешно, моя девочка. Смешно и грустно, ибо я вспоминаю то блаженное время, когда звонил в госпиталь из Парижа и получал такие же подробные доклады, кто что кому сказал, но разговор со мной для нее был разрядкой, отдыхом, а не обязанностью. Хватит. Забудем. Теперь наше дело маленькое - поддакивать. Уезжаете на уик-энд в Сан-Диего? Да-да-да! Полезно сменить обстановку. Элю ждут с нетерпением тетя Клара и дядя Сэм? Они так любят Элю? Ни секунды не сомневаюсь, особенно по поводу нетерпения и любви. Ты про кого? Я про Элю, тетю Клару и дядю Сэма, а ты про что подумала? Да-да-да, в Сан-Диего совсем другой воздух, дуют океанские бризы, а в Лос-Анджелесе бензиновый смрад и смог, не продышаться ребенку. (Действительно, откуда в Лос-Анджелесе взяться океанским бризам? Он же в тысяче миль от моря, огорожен Кордильерами и Альпами! - ироническая фраза, естественно, проглатывается.) Йес, яволь, да-да-да! Знаю ли я, что Эля учинила сегодня в детском саду? Нет. Продолжай. Про Элю мне всегда интересно. А про кого не интересно? Про президента республики Сальвадор. Постой, разве я что-нибудь про него сказала? Нет, поэтому и неинтересно. А если бы сказала? Тогда не пропустил бы ни слова. И вот, в том же ряду, как бы между прочим: - ...Но вообще я ужасная врушка. Вру с вдохновением даже тогда, когда этого не требуется. Мне в детстве читали тысячи сказок. Привычка фантазировать вошла в кровь. И Эля вся в меня, хотя ей я прочла сказки три, не больше. Она рассказывает в детском саду такие басни, их там принимают за чистую монету. Например, оказывается, ее мама была стюардессой и прыгала с самолета на парашюте. Рассказывает, нисколько не смущаясь моим присутствием. Я слушаю, смеюсь и вижу, что ничего нельзя поделать. Гены. Позже, в процессе жевания своей стряпни, я тщательно пережевываю услышанное. Что означает ее откровенность? Признак доверия? Очередная провокация? Или все сказанное мне не имеет для нее никакого значения, просто сотрясение воздуха (отравленного бензиновыми парами и не продуваемого океанскими бризами)? В любом случае должен ей сказать спасибо, ибо получил занятную тему для размышлений, которые отвлекают от дурных намерений, а значит, способствуют здоровью, моральному и физическому. В конце концов, que demande le peuple? Что хочет народ? * * * Каждое ее слово, каждую ее фразу я анализирую, пробую на зуб, просматриваю на свет. Однако за последний месяц я ей тоже умудрился кое-что наговорить. Экскурсы в историю и беседы на бытовые темы отбросим. Поищем перлы. Обычно бормочут: не помню, мол, в состоянии аффекта. Нет, помнят. Надо помнить. Вот несколько перлов для искателей жемчуга: 1) Я теперь понимаю, какую власть может заиметь женщина. Скажешь: убей. Пойду, убью. 2) Под твоим взглядом я себя чувствую как раздавленная лягушка. 3) Я умираю при звуках твоего голоса. 4) ................... (Язык не поворачивается произнести. Но ведь повернулся!) 19) .................... 20) Я тебя и прокаженной приму. И так же буду любить. Последнее, по-моему, шедевр. Прямо как генерал Бонапарт в Египте посещает чумной лазарет! Самое удивительное не то, что я это говорил, а то, что она это слушала. Слушала, правда, без всякого удовольствия, но не принимала никаких мер. Например: привезти меня в свой госпиталь и запереть в палату для буйнопомешанных. Значит, реакция не самая страшная, не та, которой я больше всего боюсь. А боюсь я простой вежливой фразы типа: - Дорогой, достопочтенный, многоуважаемый профессор, ну, пожалуйста, фак-аут. * * * Появился Доул. Буднично. Позвонил, приехал. Признаться, когда он позвонил, я малость закипел, но к тому времени, когда он приехал, весь пар из меня вышел. Глупо, тупо и нелепо выяснять с ним отношения, мол, зачем ты ей сказал про меня то-то и то-то. Ведь с тех пор я сам успел наговорить такое, что злейший мой враг не придумает. И вообще, сейчас все это всхлипывания о прошлогоднем снеге. Без лишних слов (то есть без восклицаний типа: "Вчера только узнал, что ты вернулся в Лос-Анджелес", "Встретил N, и он мне сообщил твой телефон", "Покупал в киоске журналы, и мне случайно всучили, я же по-французски не читаю...") Доул протянул мне свежий номер журнала "Paris Match", раскрытый на странице с заголовком "Русская мафия". В журнале уже такая постоянная рубрика. Чем же порадовал читателя "Pans Match" на этот раз? "Свободен! После трех с половиной месяцев заключения в тюрьме Санте Дмитрий Копытин освобожден под залог без права выезда из Франции". Далее то, что на полицейском жаргоне называется "салат с майонезом". Якобы Дмитрий Копытин (публикуется московская цветная фотография с какой-то бабой) должен был убить крупного русского бизнесмена Дмитрия Кабанова, проживающего ныне в Бруклине (цветная фотография Кабанова у подъезда своего дома), для чего и летел в Нью-Йорк, но был арестован Интерполом при посадке на рейс Люфтганзы в аэропорту Франкфурта. "Расследование ни к чему не привело, - заявил адвокат Копытина мэтр Жан Дидье, - одни лишь подозрения не доказывают вины". В свою очередь Дмитрий Кабанов подозревался в том, что был как-то связан с нашумевшим и до сих пор не раскрытым убийством голден-боя русского происхождения, Прекрасного Сержа, в квартире этого Сержа в центре Парижа. Журналист напоминает подробности дела, причем не высасывает из пальца (это ему невкусно), не пересказывает слитую полицией информацию, а смело дает полет своей буйной фантазии: "В Париже Сергея... все звали не иначе как Прекрасный Серж, и ему были открыты двери ночных клубов, особенно тех, где в моде кокаин" "В своей шикарной двухэтажной квартире в Восьмом районе устраивал шумные пирушки, приглашал даже цыганский хор с медведем". "Его любовница, венгерская манекенщица, во время стрельбы спряталась под кровать и ничего не видела". Ну заглянул бы, сволочь, в старое "Фигаро", где черным по белому написано, что в Сережу стреляли через стеклянную дверь из автомата с глушителем и его подружка сидела на втором этаже, смотрела телевизор и ничего слышать не могла! Бросилось в глаза: насколько журналист вольно жонглирует фактами и собственными домыслами, настолько он осторожно и точно цитирует мэтра Жана Дидье. А Жан Дидье очень сдержан в своих высказываниях. К адвокату не придерешься. Он ни в чем Сережу не обвиняет. Моральный облик Прекрасного Сержа он оставляет за скобками. Он лишь полагает, что ни Дмитрий Копытин, ни Дмитрий Кабанов к убийству в Париже не причастны. Да, Прекрасный Серж хорошо заработал на французском контракте с Москвой, но дальше у него крупных контрактов не было, были крупные расходы. Вполне вероятно, что он пытался урвать крупный кусок в других делах и с другими партнерами, которые следствию пока неизвестны. Увы, нравы русской мафии таковы, что вместо разборки с помощью адвокатов предпочитают разборки с помощью автоматов. Я оценил, что мэтр Жан Дидье умолчал о загадочной русской душе. И еще деталь: журналист перечислял кого угодно, включая корсиканских бандитов и нигерийских торговцев оружием, однако ни словом не упомянул Сережиных детей... Час назад я приготовился разговаривать с Доулом сквозь зубы. Но теперь он был для меня лучшим другом, ведь это единственный человек из Системы, с которым я мог еще общаться. И, естественно, он в курсе всего. Я обрушил на него весь свой запал эмоций. Пойми, говорил я Доулу, отныне информация в прессу будет поступать из уст этого адвоката. Французской полиции нечего сказать, французы никого не поймали или поймали не то, что хотели, похоже, они умывают руки. А адвокату потеть и потеть, он должен отмазать своих клиентов, отмыть черного кобеля. Он не рискует сам катить бочку на Сережу, зная, что его могут привлечь за клевету. Кто? Не важно. Опытный профессионал, он не желает подставляться. Ловко и тонко адвокат (или те, кто за ним стоит) запускает свои инсинуации в прессу, а пресса уже закусила удила, для нее это лакомый кусок, это товар, который хорошо идет. Не удивлюсь, если в следующих газетных статьях Сережа предстанет как содержатель притонов, или как глава какой-нибудь челябинской мафии, или как резидент в Европе колумбийских баронов наркобизнеса. Пресса почуяла, что за Сережу никто не заступится, на него можно вешать всех собак. А я вынужден молчать в тряпочку, я не имею права раскрыть рот, ведь моя дочь мне приказала не высовываться. И ее тоже можно понять. Французы выполнили свое обещание: все забыли о Сережиной семье, о детях, следствие ушло далеко в сторону. Если вопреки запрету (то есть испортив отношения с дочерью) я высунусь, то сразу привлеку внимание (или его искусственно привлекут) к детям, к новой семье, где ждут третьего ребенка. Один этот факт - находка для желтых газетчиков, любителей сальностей и скабрезностей. И могут шантажировать, угрожать, не мне - детям! Рассчитывать на защиту французской полиции, которая не сумела спасти жизнь последнему премьер-министру шаха Ирана, хотя превратила его дом в вооруженную крепость? Доул, сколько времени прошло, а мы до сих пор не знаем истинной подоплеки дела, мы не знаем, кому мешал Сережа, мы не знаем, зачем понадобился этот вызывающий, наглый теракт в Париже. Да, у меня есть свои предположения, не доказанные, а параллельно им могут существовать еще пять-шесть вполне правдоподобных версий Я давно догадался, что в данном случае теория русской мафии всех устраивает... - Мы тоже ничего не можем сделать, - прервал меня Доул. - Репутация русских бизнесменов очень подмочена в Штатах. Наша четвертая власть пишет, что русская мафия перегнала через официальные фирмы миллиарды долларов в Америку и подкупила иммиграционные ведомства, полицию, федеральных функционеров! Поэтому любой окружной прокурор звереет при упоминании русских фамилий. Ну да, конечно. Мой получасовой эмоциональный выплеск Доул расценил как завуалированную просьбу о помощи. Психология чиновника, который служит в Системе. Привычка искать всюду и во всем подтекст. Особенно когда он разговаривает с человеком, который в Системе уже не служит. Между прочим, различие между Доулом и мной приблизительно, скажем, такое же, как между сержантом и полковником. Я должен был ответить. "Доул, пшел вон!" Точно так же профессор Сан-Джайст давно должен был заметить недоучившейся студентке Дженни: "Май дарлинг, извини, мне надоело твое вранье. Гуд бай, май лав". Вполне бы соответствовало табели о рангах и было бы правильно понято. Вместо этого я пытаюсь понять и объяснить себе смысл их слов и поступков. Понять и объяснить себе - две разные вещи. Понимаем мы причину, а, объясняя себе, приспосабливаемся к изменившимся обстоятельствам. - Доул, - сказал я как можно спокойнее, - я никогда ничего не просил у американцев. (Я имел в виду американские подразделения Системы.) Я получаю французскую пенсию и здесь по приглашению университета. Я сам ушел из Системы... - Ну и глупо, - опять перебил меня Доул. - Так из Системы не уходят. Обычно договариваются и получают приличные откупные или пристойную должность в какой-нибудь фирме. Ты же ушел, просто хлопнув дверью. Я тебя не понял, и никто тебя не понял. Меня покоробило: "Я тебя не понял". Тем самым Доул подчеркивал, что больше никаких различий (дистанции, что ли?) между нами не существует. Но у меня же особые обстоятельства, нестандартная ситуация! ...- Но у меня же особые обстоятельства, сложная ситуация, - басил тучный бородач в белой чалме. - Я не могу оставить этих людей. Это все мое семейство, родственники моих жен и детей. Тем временем в левом крыле дворца уже полыхало пламя. Английский офицер с перебинтованной рукой пустил очередь из станкового пулемета и, обернувшись к бородачу, заорал: - Ваше Величество, через десять минут мятежники будут здесь и первым делом они вам вспорют брюхо. Бегом вниз, к причалу. В шлюпке есть место только для вас и для моих солдат Я снимаю оборону. Пока мы еще успеваем, и миноносец на рейде нас прикроет огнем. Живо! И офицер добавил такое английское ругательство, услышав которое Ибн-Шейх-Паша имел полное право замуровать английского подданного на всю жизнь в каземат, а то и посадить на кол согласно нравам своей страны И непременно бы это сделал еще месяц тому назад. Неделю тому назад? Пожалуй. Два дня тому назад? Маловероятно. А сейчас тучный бородач в белой чалме проявил редкую проворность и вприпрыжку бросился вниз по лестнице. Не до этикета было. Так диктовали обстоятельства. И как он себе объяснил внезапное изменение табели о рангах, мне неведомо. Никогда не носил белую чалму. В общем, хорошо, когда есть что вспомнить. Помогает. И я здраво рассудил, что нечего мне лезть в бутылку, а надо, наоборот, вытащить бутылку из холодильника и предложить Доулу дринк. И это было правильное решение, ибо я увидел, как Доул сразу повеселел. Зря я обвинял Доула в хамстве. По американским меркам это именно я принял его хамски: для американца сначала дринк - как "How are you?", как для француза обязательное "Ca va?" - уж потом все прочее. А я вцепился в статью и тут же, без намека на дринк, вылил на Доула разные свои особые обстоятельства, перемешанные (вместо коктейля) с семейной ситуацией, в которую Доул совсем не обязан вникать, ему за это зарплату не платят. И вообще, Система устами Доула или рядового констебля должна была когда-нибудь выразить мне свое "фэ", ткнуть носом, дескать, ушел от нас, что ж, пеняй на себя. Как же ей отказаться от такого удовольствия? Логично. Дринкнули по маленькой. Я извлек из холодильника соленые маслины. Повторили. В башке просветлело. Поведению американца присуща некоторая хамоватость - продолжал рассуждать я, - и это по-своему проявление честности. Раз он не может в чем-то помочь, он и слушать не желает. Тем самым он как бы говорит: не будем терять понапрасну времени. Время для американцев - деньги. Тогда, естественно, возникает вопрос: за каким чертом Доул поперся ко мне? Показать статью в "Pans Match"? Конечно, весьма любезно с его стороны, только не те у нас отношения. Мог бы просто звякнуть по телефону. Значит, повод. Повод для чего? Из оперативных дел я выпал. Тем не менее человек тратит на меня время. И тут озарило. Или я, старый дурень, совсем выжил из ума, или запахло деньгами. Причем деньгами, которые подкладывают в огонь под сковородки в аду. Паленый запашок. Мне стало интересно. Что ж, поиграем. И я начал толковать о достоинствах дринка, только, Доул, не той крепленой гадости, что пьют в Америке, Англии или России, а о великих французских и испанских винах. Я, например, Доул, не могу отличить Сан-Эмильон 1990 года от Сан-Эмильона 1993 года, двухлетнюю разницу мне не осилить, а есть знатоки, которые точно определят Сан-Эмильон 1990 года и Сан-Эмильон 1991 года, причем укажут, какой именно виноградник и было ли лето в том году засушливым или дождливым. Доул спросил, собираюсь ли я возвращаться во Францию. Я ответил, что, кроме университета, меня в Америке ничто не держит. Мое начальство послало меня к едрене фене. (С жалобой я обращался явно не в ту инстанцию. Увы, человек слаб.) А вот густые тягучие вина Сарагосы... Доул сказал, что я абсолютно прав. Французы умывают руки и больше ничего не хотят. Они в Америке давно поняли, что дело из категории нераскрываемых, однако со мной было бесполезно говорить, пока я сам не набью себе шишек на лбу, пытаясь протаранить головой стену. Мысленно я прикрепил к погонам Доула две звездочки. Не за понимание моего характера (сие он вычитал в "объективке") - первую за то, что не спросил, кто мое начальство (мужская солидарность!), вторую за то, что внимательно, оказалось, прослушал мой эмоциональный получасовой выплеск. Растут люди! Мы еще раз дринкнули, и я завел речь о бургундских винах. Бургундских, Доул, с большой буквы. И тогда Доул сказал. Я навострил уши. Заманчиво. И Доул сказал, что это пока проект, но проект серьезный и, главное, там все чисто, они проверяли. - А зачем им это нужно? - спросил я. - Ну. Скажем, чтоб подправить себе репутацию. Теперь во всем детант, разрядка, и они желают выглядеть добропорядочными джентльменами, которые способны делать и добрые дела. - А я в качестве этикетки качества? Как французы указывают на этикетках хороших вин appellation controlee? - Видимо, так. - А как вы смотрите на это? (В английском you равнозначно "ты" и "вы". Получалось, что я запрашиваю мнение Доула персонально. М-да.) - А мы, - подчеркнул Доул, - мы смотрим на это очень положительно. Мы тебя и рекомендовали. * * * Азбучная истина: когда в безнадежную личную ситуацию вмешиваются внешние обстоятельства - это помогает. Правда, это не меняет безнадеги, помогает лишь продержаться на плаву. Представьте себе картину. Баба скинула мужика в воду, а сама сидит в лодке и созерцает, как он барахтается. Иногда советы дает, мол, я бы на твоем месте плыла к берегу. Впрочем, как хочешь, и не смей цепляться за лодку, заеду веслом по кумполу, надоел, старый хрыч. И вдруг в женской сумочке тренькает портативный телефон. Звонят из банка, требуют ейного мужика. "Что-нибудь ему передать?" - "Нет, мы желаем говорить лично с ним". Что делает злодейка? Злодейка милостиво разрешает хрычу подержаться рукой за борт и вручает ему телефон. Ведь ей любопытно знать, зачем позвонили из банка. Может, перевели на счет пару миллиончиков? То есть мужику передышка. Да откуда миллионы? Банк выяснял, почему он выписывал чеки без покрытия. Ну, раз так, бабец отбирает телефон, отталкивает хрыча веслом иди на дно, дорогуша. ...По ее тону научился определять, что у нее происходит с темно-зеленым костюмом. Какие-то нелады. Раскачивают лодку, кто-то кого-то сталкивает за борт, кому-то заехали веслом по кумполу. Короче, жизнь кипит, и ей явно не до меня. - Профессор, - голос пока холодно-вежливый, - нарушаете конвенцию. Мы условились о беседах по телефону, а ты придумываешь повод, чтобы вытянуть меня на свиданку. Проглотил фразу, рвалась с языка: "Если я для тебя, как орангутанг, если тебе противно со мной встречаться..." Или она меня вымуштровала, или испугался идти на обострение. Но мотивировал сие не страхом, а заботой о человеке, дескать, это ей плохо, это у нее обострение - дома, в лодке... не будем уточнять. И потом, на руках козырь, - внешнее обстоятельство! - глупо упускать такую возможность. И рассказываю подробности. Чувствую, заинтересовало. Спрашивает: - А твое мнение? - Тот самый случай, когда у меня нет мнения. Надо сперва послушать и посмотреть. Мне показалось, что тебе будет интересно взглянуть глазом профессионала. - Подожди. Дай сообразить. - Голос в трубке теплеет. - Четверг? День напряженный, сплошные митинги. Вечер - еще хуже. Но попробую выкрутиться. Между прочим, "митинг" на ее лексиконе - это совещание. Прямой перевод с английского. Я ее не поправляю, мне так нравится. Пусть митингует. Весь вопрос - с кем? Похоже, что к темно-зеленому костюму я уже не ревную. Как к законному мужу. "А вечером - еще хуже". От кого она собирается выкручиваться? Фиг она скажет. Ведь честно предупредила: "Я ужасная врушка". А мужики - ужасные лгуны. Врут, как дышат. И я первый. Сказал с самой искренней интонацией: "У меня нет мнения". Конечно есть. Предложение Доула я обдумал со всех сторон. Прибавил к нему происшествие на мостике и мой пистолет, привязанный к ручке балконной двери. Знаки. Каждый знак отдельно ничего не означает, надо разгадывать в совокупности. Как ребус. Да, важная деталь: Доул ничего не предлагает, предлагают через Доула, зная, что американцы за это схватятся, что им выгодно заиметь своего человека в лавке. Так вот, мне усиленно намекают, советуют, рекомендуют прекратить погоню за призраками. Соорудили даже, если верить Доулу, своего рода золотую клетку. Мышеловку. Но в отличие от мышеловки гарантируют безопасность. Сиди там, наслаждайся жизнью (наслаждение, правда, не гарантируют, Дженни им неподвластна), зарабатывай денежку и, главное, не рыпайся. Впрочем, не настаиваю, что все именно так. Одна из версий, имеющая право на существование. * * * До четверга мы несколько раз созванивались с Доулом. Доул был явно в тесном контакте с мистером Литвиновым и сообщал мне новости. Два крупных нефтяных промышленника из Техаса обещали фонду финансовую поддержку. Бостонский симфонический оркестр дает для фонда благотворительный концерт. Приедет на гастроли Большой драматический театр (БДТ) Санкт-Петербурга. Иегуди Менухин, Питер Устинов, Михаил Шемякин (все выходцы из России!) согласились вести семинары. Для семинаров по науке привлекают нобелевских лауреатов. Проект фонда вызвал восторг у губернатора Калифорнии. Фонд будет утвержден как культурная, некоммерческая организация. Никакой финансовой прибыли быть не должно. Выручка за концерты, плата за обучение, всякого рода пожертвования пойдут на покрытие административных и хозяйственных расходов (в том числе и на вашу ставку директора, месье!). Телевидение (компания NBC) готовит репортаж, посвященный фонду. Через Доула я спросил: почему бы не объединиться с фондом Сороса? Передай своему профессору, ответил мистер Литвинов, что деньги Сороса, пока доходят до России, разворовываются почем зря. Сорос своим фондом не занимается, ему некогда, к фонду Сороса присосалась масса жуликов. Из каждой тысячи долларов, посланной российским ученым, девятьсот оседают в карманах так называемых посредников в Нью-Йорке и Москве. Поэтому мы, калифорнийский фонд, ни цента переводить в Россию не будем. Будем оттуда приглашать студентов и преподавателей в Лос-Анджелес, студентов (малоимущих) обеспечим стипендией, преподавателей - зарплатой. - Это так? - спросил я Доула, имея в виду фонд Сороса - Хуже. А Сорос человек амбициозный и критику своего фонда считает происками злопыхателей. И тогда я подумал, что дело затевается действительно серьезное и полезное. А вот у меня амбиции Зайца из немецкой сказки. Заяц решил, что битву под Аустерлицем устроили специально для того, чтобы выгнать его, Зайца, из норы. - Передай дословно своему мистеру Литвинову: идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Только это сказал не я, а один известный идеолог. - Кто? - полюбопытствовал Доул. - Мистер Литвинов знает. Изучал его труды в советском вузе. * * * В назначенный час мы с Дженни подъехали к гостинице Доула, и Дженни оставила свою темно-синюю красавицу "стрелу" в паркинге, ибо мистер Литвинов прислал за нами немножечко "роллс-ройса", немножечко с шофером. В Лос-Анджелесе "роллс-ройсами" никого не удивишь, но мне показалось, что это немножечко перебор. Далее мои опасения подтвердились. Когда открылись ворота феодального поместья (не ранчо, не виллы - поместья!), я увидел на лужайке немножечко скульптуры Боттеро - массивного чугунного кота, которого хорошо запомнил по экспозиции на Елисейских полях. Из окна третьего этажа (феодалы оторвали себе немножечко земли на вершине холма за Голливудом, никогда не был в этом районе) обозревалась красочная панорама вечерних огней Города Ангелов. Ополоумели! Благотворительный фонд, а сняли усадьбу, которая и миллионеру немножечко не по зубам. Русский купеческий размах! Ну да, Дженни предупредила: не выступай, помалкивай, отвечай лишь на вопросы, ты в бизнесе ничего не смыслишь. И я вспомнил, что еще Сережа мне объяснял, как важен адрес, когда снял контору на бульваре Осман. Но Сережа снял свой офис, буквально заложив последние штаны, а здесь что заложили, с кого и что сняли? - Зовите меня просто Васей, - сказал мистер Литвинов по-английски. В меру подтянут, в меру спортивен, в меру в возрасте, интеллект на уровне, улыбка "чииз", одет с витрины - стопроцентное попадание, такой будет брать американцев голыми руками. С Доулом у него вась-вась, Ван Доул для него Ваня, они начали толкать друг друга локтями, как школьники на перемене. И Дженни произвела впечатление на мистера Литвинова своей строгостью и линиями. Вот кто не произвел, так это ваш покорный слуга. Это как на смотринах приводят невесту, и жених тут же решает: "Такую кривоногую? Да никогда в жизни!", но продолжает улыбаться, ведь пригласили гостей, родственников, старинный обряд, уважать надо. И невеста, если не дура, тоже чувствует, что тут ей не обломится. То есть мы с мистером Литвиновым оба сразу поняли: потерянный вечер. И даже в мелочах раздражающее несовпадение. - Ваня, тебе виски? Лед из Гренландии, биологически чистый. Прочтем, учтем, посмотрим. Дженни, мартини? С долькой лимончика? Исполню, золотко. Прочтем, учтем, посмотрим. Профессору коньячок фирменный, французский, естественно? Простите, не расслышал... Томатный сок? Конечно, извольте. - Пепельницу? Нижайшая просьба: курите на балконе. Я свой персонал вымуштровал - не курить в помещении. Нам с американцами работать. ...А персонал присутствовал. Подходил получать от мистера Литвинова ценные указания. На какие деньги он содержит столько народу? Не твоя забота, тебе с ним не работать. Провел он нас по коридорам, по классным комнатам, где мировые знаменитости будут преподавать студентам всех возрастов и национальностей, никакой дискриминации, господа, кто в состоянии платить за обучение - милости просим. А стены увешаны картинами русских художников-модернистов, запрещены они тогда были, понимаете? Дашь художнику пятьсот рублей, он не верит собственному счастью, а сейчас все это стоит - ого-го! Посмотрите, профессор, какой зверь этот Зверев. - Мистер Литвинов, я не специалист в живописи. - И чтоб все было ясно, чтоб подчеркнуть полную нестыковку: - Боттеро, которого я увидел в саду, вы приобрели тоже по дешевке? Дипломат. Настоящий дипломат. Сделал вид, что не заметил шпильки. Пошел подробный рассказ про Южную Америку. Ах, какие страны! Там, извините, Дженни, молодые женщины лифчик не носят. Нет надобности. Груди стоят, как литые. А Боттеро не всегда был знаменитым Боттеро, и когда-то ему льстило, служило рекламой, что первый секретарь советского посольства приезжает в его мастерскую. Кот, вернее, одна из трех авторских копий кота, считайте - мне персональный презент. Ах, какое было славное время в Латинской Америке. Вот только была накладка, выслали из Бразилии. Господа, посмотрите на меня, ну какой я шпион, разве похож на шпиона? Небось, Ваня, это твоя работа. ЦРУ требовало отчетности, ты ткнул пальцем наугад в список советских дипломатов... Шутник, балагур мистер Литвинов - Вася распорядился, чтоб накрывали ужин. - Тони, тебе надо высунуться, - шепнула Дженни. Я пожал плечами и демонстративно ушел на балкон курить. Курил долго. Возвращаюсь. Стол в главной зале накрыт. И мистер Литвинов - Вася глядит на меня, как на невесту, которая хоть и кривонога, но за ней в приданое обещают огород, корову, козу и виноградник. Заколебался мужичок. - Профессор, ваша девушка мне такое про вас насплетничала. Оказывается, вы известный во всем мире историк! Лишь по характеру бука. Родом из России? Верно, Доул мне говорил. Я бы с удовольствием побалакал на родной фене, но Ванюша не поймет, невежливо будет. Я подумал, что если уж Дженни за меня вступилась, то надо самому что-то сделать, иначе она больше никогда никуда со мной не поедет. - Если я правильно понял, это будет нечто вроде Луизианы? - В Луизиане нет русской эмиграции, и такого фонда быть не может, вмешался Доул. - Профессор, очевидно, имел в виду сравнение с парижским центром Помпиду. Доул видел, что мои смотрины проваливаются с треском, и желал тоже мне как-то помочь. - Доул, - сказал я как можно мягче, - я имел в виду не штат Луизиана, я имею в виду музей Луизиана под Копенгагеном. Там постоянная экспозиция картин и скульптур, плюс это международный культурный центр, где проводятся конференции, симпозиумы. Давно-давно, пожалуй, полтора века тому назад, я наблюдал, как разворачивается линейный парусный корабль, выставив навстречу неприятельской эскадре свой борт, ощетинившийся тремя палубами пушек. Подобный маневр совершал теперь мистер Литвинов. - Да, вы правы. Луизиана. Частный музей, принадлежащий... - Датскому миллионеру, интеллигентному старикану. Как его имя-то? - Я тоже фамилии не помню... И вы там часто бывали, профессор? - Однажды на одном семинаре. Я назвал дату. Доулу эта дата ничего не говорила, он тогда (со служебной точки зрения) под стол пешком ходил. А вот мистер Литвинов - Вася, если я его правильно вычислил, должен был знать, какая публика и на каком уровне собралась тогда в Луизиане поглазеть на художественные экспонаты. - Мне сказали, что вы в это время не ужинаете? - Голос у мистера Литвинова был поникшим. - Почему, с удовольствием съем шампиньоны, запеченные в сметане. Может, потому, что выпили вина, все как-то разом повеселели. Или мои сваты почувствовали, что жених вдруг круто изменил первоначальное мнение и решил просить руки и сердца деревенской дурнушки. Любви с первого взгляда не получилось, так, видимо, в приданом что-то прельстило - коза или виноградник. А я себе сказал, что не хрена корчить недотрогу. Или действительно мой потолок быть председателем фонда товарищей по несчастью, отставных бедолаг, которых Дженни выбросила на помойку (тогда сиди там и не чирикай), или пользуйся редкой возможностью - идея фонда перспективна, и не надо ограничиваться русским культурным и научным потенциалом. Вот, например, наше великое кино, французский кинематограф шестидесятых годов - американцы, затюканные своим ширпотребным Голливудом, небось понятия о нем не имеют. А я бы мог связаться с оставшимися в Париже мастодонтами - ностальгия по шестидесятым годам, по хорошо забытому старому приведет в Калифорнийский Интернациональный Культурный Центр (так я мысленно уже называл детище мистера Литвинова и К°, результат непорочного зачатия) зрителей и слушателей всех возрастов, от студентов до пенсионеров. Да вот, конкретно. Цикл по Жерару Филипу, от "Фанфана-Тюльпана" до "Пармской обители", из Парижа пришлют ленты, затраты минимальные, а пожилые дамы Калифорнии разнесут зрительный зал. В общем, из меня поперли идеи, ведь я приготовился к разным вариантам, в том числе и к тому, что вариант окажется серьезным, и я видел, что мистер Литвинов (если он оставит себе финансы, администрацию и не будет вмешиваться в культурные программы, то мы сработаемся) теперь очень хочет меня послушать, да и Дженни будет интересно и неожиданно услышать вместо привычных вариаций на тему "Зачем ты меня покинула?" занимательные подробности про молодых тогда еще Монтана, Симону Синьоре, Азнавура, Марину Влади. И я открывал рот, но... тут возникал Доул: - Вася, угловую комнату на втором этаже отремонтировали? - Вася, трубы в гараже поменяли? Ну, господа, мы же не на диспуте, ритуал ужина, приходилось тыкать вилкой и затыкать себе рот грибом. И чего это Доул так разошелся? Талдычит о конференции дантистов: "Контракт подписан? Дантисты сняли наш дом - (так и сказал: "наш дом") - для своей ежегодной конференции, а это большие деньги!" Какой ремонт, какие трубы? При чем тут дантисты, когда мы обсуждаем проект культурного фонда? Или - я похолодел - наши ребятишки с ума спятили? - Подождите, господа, - я отложил вилку, - уж не намерены ли вы купить эту усадьбу? - Я ее купил три года назад, - потупил глаза проказник Вася. - Очень выгодное было дельце. Как раз после землетрясения. Цены на недвижимость резко упали, хозяин умер, дом обветшал, с наследников требовали огромный налог, и они предпочли живые деньги. Пришлось вложить много в ремонт, зато сегодня мы с вами, ужиная здесь, буквально, можно сказать, сидим на миллионах. Класс, подумал я, нынешние умеют работать. Я имел в виду не дом - неторопливость ответа. Луизианой я застал Литвинова врасплох, а сейчас сам прошляпил: шарил подзорной трубой по горизонту, а эскадра появилась с тыла. И я козырял прошлым, а Литвинов - настоящим. Есть некоторая разница. Надо бы по справедливости, хоть в шутливой форме, сделать ему реверанс. Но вмешалась Дженни. Весь вечер (во всяком случае, в моем присутствии) она помалкивала, и ее молчание придавало значительности нашим разговорам. Скажем так: она демонстрировала умение молчать. И вдруг ехидным, резким, таким знакомым мне тоном она спросила: - Вася, ты с детства такой гениальный? Мне легко подсчитать, на скольких миллионах ты сидишь. Я финансистка, финансы - моя профессия. А кто тебя этому выучил? - А чем я занимался в Бразилии? - обиделся мистер Литвинов. - Это американцы - дураки, - он кивнул на Доула, - полагали, что я по шпионской части. Я в Бразилии шесть лет скупал земельные участки. Приобрел опыт. Мы засиделись (на миллионах?) у гостеприимного хозяина. Я даже еще чего-то пожевал и промочил горло вином. Прощаясь, Литвинов перешел со мной на русский: - Профессор, спасибо, очень рад, лучшей кандидатуры, чем вы, не вижу, да, не откладывайте, прямо завтра факсаните мне свою курицу, а детали мы обсудим в рабочем порядке. Английская драндулетина с комфортом доставила нас к гостинице Доула (вызвав легкую панику у портье), и шофер был готов везти меня дальше до дома, мол, так шеф приказал, однако Дженни с ледяной вежливостью возразила, что с профессором она до сих пор как-то сама разбиралась, без чьих-то приказов. И вот ночными пустынными улицами мы несемся на "понтиаке" к моей хате, моя любимая девочка сама вызвалась (я честно проскулил: "Дженни, тебе надо домой. Поздно". В ответ получил: "Слишком поздно". Понимай, как знаешь), и я чувствую, что ей нужно сейчас мое общество, наконец-то со мной захотели побыть. Но я знаю, кожей ощущаю, что если позволю себе какой-то двусмысленный жест (положить руку ей на колено), то она взорвется с яростью осколочной гранаты. Да, я ей нужен. Как аудитория. Как сведущий человек. Чтобы высказаться. Впрочем, закладывая виражи, она проглатывает половину фраз, и до меня доносятся их охвостья: - В Москве я организовала подпольный пошивочный цех, давала на лапу участковому, тряслась, что настучат в ОБХСС... Перестройка, но в любой момент могли повернуть к старому... Для нас Перестройка была неожиданностью, а им заранее все было известно, они ничего не боялись... Считала себя удачливой бизнесменшей. Тони, как тебе нравится бизнесменша женского рода? "Факсаните свою курицу". Я не сразу догадалась, что курица - это жаргон от curriculum vitae, то бишь резюме... А ты откуда знал? Инга сказала? Просвещает. Да, что тут мы все делаем с великим и могучим! Как я гордилась когда заработала первые свои сто тысяч деревянных! А тут, лежа на печи, миллионы зеленых... Скупать землю - самый выгодный и надежный бизнес. Надо только знать где и иметь свободные деньги в сейфе. Купил и жди. Жди, пока стоимость вырастет в двадцать раз. Ждать, правда, трудновато. Так не свои же они вкладывали, над ними не капало!.. В каком он чине? Тони, тебя спрашиваю, в каком чине Литвинов? Я объяснил, что в этих ведомствах высокие чины редкость. Традиционно полагают, что ведомственные погоны капитана равны погонам армейского майора. Но если ведомство в силе, как во времена Сталина, Гитлера или Франко, то капитан может оказаться повыше подполковника. Думаю, у Литвинова погоны полковника. И еще я подумал... но благоразумно промолчал в тряпочку. Церемонно чмокнул подставленную мне щеку. Посмотрел, как задние огни "понтиака" прочертили во дворе красный полукруг. * * * Какая сука меня будит? Все-таки все люди, с которыми я общался в Лос-Анджелесе, знали некоторые странности моего распорядка и без особой нужды рано не звонили. Женский молодой-деловой-американский голос (американский характерен тем, что уже в девять утра лопается от переизбытка бодрости и энергии) просил проспеленговать мою фамилию, имя, указать дату и место рождения, научную степень. Сенкью, мистер Сан-Джайст, мы оформляем на утверждение список директоров нашего фонда, мистер Литвинов просил напомнить, что ждет по факсу ваш curriculum vitae. Диктую номер факса. Записали? Бай! Какое бай-бай, чертова кукла! Тем не менее я ворочаюсь еще в постели, а мистер Литвинов, хоть был вечером весьма тепленьким, развел спозаранку бурную деятельность! Я пошел в душ, обрушил на голову, чередуя, потоки горячей и холодной воды, привел башку в рабочее состояние, и правильно сделал, ибо вскоре (но уже в пристойный час) позвонил Доул и обрушил на меня потоки своего красноречия: - Как тебе это нравится? Литвинов был кадровым разведчиком, а забывает элементарные вещи! - (Мысленно я отметил прошедшее время глагола.) - Я ему десять раз про тебя рассказывал, а он все перепутал и поначалу принял тебя за другого человека. Вот ротозей! Правда, у него столько забот, что поневоле голова пойдет кругом. Его сводят с Биллом Гейтсом, он может в любой момент улететь в Сиэтл. - (Мысленно я спросил: "Кто сводит, уж не вы ли, друзья?") Представляешь себе, если Билл Гейтс отслюнит в фонд из тощего кошелька своей корпорации? Да, скажи спасибо Дженни, прекрасная была идея взять ее на встречу, не знаю, какие между вами отношения, но она так тебя подала! Моя жена максимум вымолвит про меня хорошего, дескать, умеет бросить бифштекс на сковородку и сам заправляет стиральную машину. Если бы ты слышал, что говорила Дженни! "Сан-Джайст самый честный человек на свете, и скромность его поведения обратно пропорциональна его талантам... Последний из могикан того поколения людей, для которых делать себе рекламу считалось дурным тоном". Думаю, теперь все будет в порядке, надо лишь ждать, утверждение благотворительных фондов всегда занимает массу времени, инстанции придираются, ищут - не осталось ли лазеек для личного обогащения устроителей. Рутина. ...И много еще чего нелестного про бюрократию. - Доул, я задаю вопрос. Мысленно. И сам на него отвечаю. Вслух. Вы, если я правильно понял, ни ухом, ни рылом к фонду Литвинова касательства не имеете, проталкивать его через бюрократические рогатки не собираетесь... - Боже упаси! - воскликнул Доул. - Я хотел тебе сказать, но ты и сам усек! Вчера мы совершенно случайно завернули на огонек к Литвинову. Вася пригласил в гости Дженни, а мы составили ей компанию В нашем городе страшновато по вечерам отпускать молодую женщину одну. Доул отчалил. Я пил чай и смотрел на телефон. Если он с утра проявил такую активность, чего же ждать дальше? Не Доул, телефон. С Доулом ясно, он поспешил отметиться, ибо жизнь внесла коррективы. Жизнь умнее запланированных легенд. Правда, не ясно, почему он старается слегка смазать картину. Как будто он мне показывает свежие фотографии вчерашнего вечера, а я вижу, что их уже успели подретушировать. Тема для размышлений. Билл Гейтс? Для понта, для вдохновения. Нет ни одного благотворительного фонда в мире, который бы не протягивал скрюченные пальчики к Сиэтлу. Впрочем, по тому, как Доул отбрыкивается от фонда, заметает свои следы, ясно, что Литвинову не только не препятствуют, но и помогают раскручиваться! И тогда... Тема для размышлений. И я размышлял. Почему Дженни избегает свидания со мной, шарахается, как от облезлой обезьяны, и за глаза поет мне дифирамбы? Деловые переговоры? Ее-то за язык никто не тянул. И если она до сих пор обо мне такого мнения... Я косился на телефон. Трубка, как котенок, поджала хвостик, выгнула спинку и всем своим видом показывала, что намерена дрыхнуть до вечера. Я потопал в университет. * * * - Где тебя черти носят? Я звонила целый день. Доложил начальству, где именно. Как будто это ее интересовало. - Факсанул курицу? - А процесс приготовления? Потрошу, нашпиговываю, жарю. - Прочти. Прочел.Забраковала. - Что значит "читал лекции"? Забрел случайно в аудиторию? Пиши: преподавал в Стенфорде, Гарварде. И сейчас ты преподаешь, а не читаешь лекции. Кого интересует твой официальный статус? Ты пишешь curriculum vitae, а не прошение на велфер. Ты член или не член? Не смейся. Я-то проверяла. Какая разница между почетным членом и действительным членом, кто это понимает? Пиши: член Академии, доктор наук... Тони, сейчас так принято, все пишут о себе "я самый великий, выдающийся, уникальный". Читает эти бумаги не начальство, а их секретарши. Если секретарша, знакомясь с твоим послужным списком, не будет писать от восторга, она просто не положит его в папку для доклада. И так как голос был дружественный, я еще помнил ее слова-в передаче Доула, и даже если бы она взорвалась гранатой, то из-за дальности расстояния осколки меня бы не изувечили, я спросил то, о чем благоразумно промолчал вчера при расставании: - Дженни, конечно, тут много волокиты, формальностей, однако похоже, что как раз к концу весеннего семестра фонд станет реальностью. И тогда моя зарплата будет чуть больше твоей. Смогу оплачивать все счета. И машину Литвинов будет присылать. Предложение переехать на Диккенс-стрит остается в силе? - Кто это тебе предлагал? - Вспомни наш разговор в кафе. - Я предлагала??? - Я бы не стал придумывать. - Ну бабы! - восхитилась Дженни. - Действительно, язык без костей. Намелют такую чепуховину! * * * - Факсанул курицу? - Инга факсанула. - Почему Инга? - Потому что утром вел семинар, в университете факс, а Инга умеет это делать. - Она умеет это делать! А кто не умеет? - Я не умею. Для меня ваши факсы, телексы, компьютеры как китайская грамота. - Мир семимильными шагами движется к прогрессу, ты с такой же скоростью пятишься назад. Ты обиделся на мир из-за меня или это твоя принципиальная позиция? - Надо ответить что-нибудь умное? - У меня маникюрша через сорок минут. Это где-то в твоем районе. Погудеть тебе снизу? Гениально придумано. Бесплатное кино. Маникюрша держит Дженни за руку, как клещами, я устроился рядом с маникюршей и смотрю на свою красотку не отрываясь. И не надо искать умные слова, они развлекают друг друга бабьей болтовней. Было заметно, что Дженни устала на работе. Она зевала, закрывала глаза, иногда морщилась от боли - маникюрша слишком усердствовала ножичком. А мне - полчаса кайфа. Ну а потом вопрос для приличия: нужно ли подвезти, или отправлюсь на свою прогулку? Из машины не оборачиваясь махнула рукой, зная, что гляжу ей вслед. И я зашагал к дому, несколько окрыленный, ведь Дженни дала мне знак, что снимает блокаду, что мы будем видеться хотя бы так. Молодец, девочка, поняла, что мне это необходимо, или, как она любит повторять: "То, что доктор прописал". * * * Но снятие блокады совпало с чертовыми предрождественской, рождественской неделями (Господи, прости мое богохульство!) и новогодними праздниками. Занятия в университете кончались, мои знакомые бегали, как черти, по магазинам, закупали рождественские и новогодние подарки, а потом разъехались к родственникам. Будь я директором Калифорнийского Интернационального Культурного Центра, я бы слетал к моим котятам в Париж, пришел бы нежданно-негаданно, как Дед Мороз, обвешанный праздничными пакетами. Однако фонд мистера Литвинова был пока еще вилами на воде писан (чертовыми вилами - это подозрение меня не покидало), цены на авиабилеты прыгнули в поднебесье, и вообще подразумевалось, что папа складывает по одной зеленые бумажки, экономит на минеральной воде, а вот в мае кое-что привезет, очень будет кстати. То есть у меня появилась масса свободного (чертова!) времени. У Дженни тоже со временем стало полегче, и родные далеко-в Израиле, но существовал темно-зеленый костюм и еще кто-то, неопознанный, там происходили какие-то наступательные или арьергардные бои, поэтому ее планы менялись. То она спешит в Сан-Диего, естественно, к дорогим тете Кларе и дяде Сэму, провести там неделю. О'кей! Возвращается через два дня. Почему? У тети Клары приступ печени, у дяди Сэма расстройство желудка. Возьми меня с собой к Инге. Мы договариваемся на субботу. Звонок: "Ой, забыла, у Эли детский праздник, я тебе позвоню". Я понимал, что ей сложно и хлопотно скоординировать детские праздники, приступы печени, расстройства желудка и не перепутать, что у кого, но меня она сбила с толку, моя круговая оборона, крепостная стена из фанеры, возведенная с таким трудом, - рухнула. И пошло и поехало! Весь джентльменский набор, сервис по первому классу. Часовые сидения у телефона в полной прострации. Вздрагивания от каждого звонка (опять не она!). Время остановилось, к минутной стрелке подвесили пудовые гири. Я сообщал ей на респондер, что, допустим, иду к Гансу, диктовал его номер телефона, добавляя, что буду счастлив, если она появится, но не рассчитываю на такую честь. И там, у Ганса, невольно подскакивал при каждом звонке и не отводил глаз от двери: вдруг? Однажды увидел во дворе темно-синий "понтиак" с ее номерами. Мгновенная дикая радость, сменившаяся тревогой - что-то не то. Действительно, лишь три последние цифры совпадали. Вечером, когда встречная машина с зажженными фарами тормозила, то сердце замирало. Конечно она! Ведь она знает мою привычку гулять на ночь глядя, и знает мои маршруты. Чертовы праздники! Новогоднюю ночь она провела в Сан-Диего... У кого были сомнения, что так и будет? Пропускаю свои комментарии о драгоценном здоровье тети Клары и дяди Сэма. Ну, один вечер можешь мне посвятить, чтоб вместе, хотя бы символично, отметить Новый год? Любой вечер, на твой выбор. Приглашаю в любой ресторан по твоему вкусу. (И гори синим пламенем экономия моего бюджета.) Пожалуйста, герр профессор, это мы с удовольствием. Приехала. И впервые поднялась в студию. Держа за руку Элю. Эля - лапочка, рассматривала мою "каюту без компании" с любопытством, Дженни - поджав губы. Во всем огромном Лос-Анджелесе имелся лишь один ресторан, где готовили любимые Элей блинчики. Но после праздничных безумств или народ притомился, или продукты иссякли. Мы оказались единственными посетителями. Любимых Элей блинчиков не было. Официант предложил нечто взамен, Эля - лапочка; согласилась, храбро попробовала и... отодвинула тарелку. Потом она бродила между столов и стульев, включила музыкальный автомат, автомат заиграл какую-то белиберду... Эля начала капризничать и хныкать. И я сказал: - Девочка устала. Ее пора везти домой и укладывать спать. И впрямь, с какой стати мучить ребенка? Дженни наблюдала, как я расплачивался, и с укором заметила: - Столько денег потратил без толку! Вернувшись в "каюту без компании", я вытащил из конверта, который Дженни мне передала, с десяток фотографий того периода и долго их перебирал. Наверно, она выгребла из ящика все ненужное, освобождая место для более актуального. Фотографии, сделанные полароидом (американцам всегда некогда, жаждут результат получить сразу), то есть отвратительного качества, но и на них Дженни ослепительная баба, а я хоть и выгляжу страшилой, но морда такая счастливо-самоуверенная... * * * Возобновились университетские занятия, что сильно облегчило мне жизнь. Однако вечерами сервис по первому классу продолжался: прострация у телефона, вздрагивание от каждого звонка, от скрипа тормозов во время моей прогулки. Разумеется, можно было отсиживаться в гостях, прятаться. Не хотелось. Апатия? Или соображения вот такого рода: В азарте обмена ударами я готов был застрелиться. (Поправка. Обмена ударами не было. Начиная с аэропорта, Дженни тебе чистила репу, а ты лишь жалобно мычал. Выстрел был бы единственным твоим ответным ударом. О'кей, леди и джентльмены, поправка принята.) После визита к мистеру Литвинову я понял, что Дженни относится ко мне не так уж плохо (в том смысле, что бывает хуже), и моя игрушка мирно дремала на дне чемодана. Азарт прошел. И вообще, леди и джентльмены, честно говоря, человек в возрасте и с опытом знает, как излечиться (простите за термин) от любви к женщине. Самый быстрый способ - другая баба. Не мой вариант. Хорошо, существуют другие. Например, тренировка воображения. Если бы молодой Вертер целеустремленно и методично представлял себе какие-то скажем так, пуритански-гигиенические процессы, он бы не продырявил свою башку, а благополучно дотянул до чина тайного советника (подозреваю, что у прародителя молодого Вертера, самого герра Гете, воображение было отлично развито). Короче, избавиться от любви к женщине довольно легко. Сохранить любовь к женщине - вот что трудно. Как старый кавалерист скажу: лошади красивы и грациозны во всех своих движениях, индивидуально и поэскадронно. Постройте женщин повзводно. Какое унылое будет зрелище. Группой женщины красивы только в кордебалете. Но туда такой отбор и там их так дрессируют! Женщины красивы лишь штучно, индивидуально, особенно в момент, когда решают идти (или не идти) с вами спать. А если у вас прошло эротическое желание? Золотой ореол женщины меркнет. Вы всегда с удовольствием сядете на лошадь, которую хоть раз оседлали. Совсем не очевидно, что вы с удовольствием вернетесь к женщине, с которой переспали. А если вернетесь, то причиной тому может быть не совпадение сексуального партнерства (термин Дженни) - нет, более прозаически: вкусный ужин, приятная беседа (или отсутствие слов - это скорее всего) или просто делать вам было нечего и никаких других вариантов вы не нашли. Анализируйте, сравнивайте физиологические, эстетические, моральные, психологические, ветеринарные факторы - вы ни к чему не придете, ничего не поймете, совсем запутаетесь. Тот случай, где сам черт ногу сломит. И вдруг что-то щелкает в небесах, и вы влюблены. Отныне курносое личико, косые глаза, родинка на губах для вас образец совершенства. Все красотки мира в подметки не годятся вашей избраннице. Наступило чудо, о котором вот уже две тысячи (пять тысяч?) лет пишут писатели и поэты. Написали много. Со знанием предмета. Иногда в отчаянии спрашиваю: может, было бы лучше все это спокойно перечитывать, а не крутиться самому, как ужаленному, в эпицентре событий? Вопрос теоретический. А практически я знаю, что надо как можно дольше сохранить это дивное состояние, ибо оно недолговечно. Только бы выдержать, не сдохнуть в круговороте. В своей не самой короткой жизни мне всего три раза выпал небесный подарок. Я любил трех женщин: Жозефину, Дису, Дженни. Первая и последняя любовь из категории несчастных. Дису я любил по-королевски, то есть - хамски. Никаких страданий молодого Вертера, сплошные удовольствия. И понял, что люблю по-настоящему, когда увидел ее на ступеньках церкви в Тронхейме с младенцем на руках (моей дочерью?). Понимаешь, когда теряешь. Если бы Диса знала, сколько я про нее думал в рыбацком домике на берегу фиорда! Да, она считала себя обиженной, униженной, недооцененной. Зимой на берегу норвежского фиорда, заочно, сама того не ведая, она взяла реванш. Какое бы для Дисы было счастье, если бы в Стокгольме, а не после, я ее любил так же жертвенно, самозабвенно, мученически, как Жозефину и Дженни. Счастье? Ставим знак вопроса. Ведь она говорила: "Я бы вас любила, король", а не "я бы вас любила, Карлуша". Может, счастье ей принесла (если принесла) именно королевская любовь, а не влюбленность скромного капитана Готара или пожилого профессора Сан-Джайста? И окажись она с графом Карлом Валленбергом в рыбацком домике, в полном уединении, в разгар полярной ночи, не взвыла бы она с тоски через пару недель? Она же скучала даже в Тронхейме, да, провинциальной дыре, тем не менее - столице. Его Величество Карл Четырнадцатый собрал за своим "шведским столом", выражаясь современным языком, первую женскую сборную Швеции и Норвегии. Каждая красотка сама по себе была сокровищем, каждой можно было посвятить жизнь. Ну подарки, повышение их мужей в чине, имели место, однако это принималось как правило игры, не больше. Участницы "сборной" охотно, с радостью прислуживали за "шведским столом", интригуя, рвались к этому столу, отпихивая соперниц локтями. И Король это понимал и забавлялся с дамами, не задавая себе дурацких вопросов. Королевская любовь. Этим все сказано. В рыбацком домике на берегу фиорда граф Карл Валленберг подкладывал в печку дрова, часами глядел на огонь, сожалел (конечно, сожалел, признаемся честно) о потерянной короне, мучился сомнениями, пытаясь предугадать свою дальнейшую судьбу, но благодарил Бога за то, что ему была дарована любовь к Дисе, ибо это чувство одно заменяло (скажем точнее - компенсировало) утраченные почести и богатства. Не заменяло. Не компенсировало. Все сложнее. Десять лет в казарме казались капитану Готару самыми черными годами его жизни. Карл Валленберг вспоминал этот период как светлый и чистый, наполненный смыслом, то есть любовью к Жозефине. Жена прославленного генерала, супруга Первого консула, наконец, Императрица была абсолютно недоступна, но никто не мог запретить капитану Готару мечтать, и там тоже был джентльменский набор, полный сервис, только реквизит другой - ожидание не звонка, а письма, и сердце замирало, когда подъезжавшая сзади карета замедляла ход. Лишь выдуманная, нереальная романтическая любовь могла заменить, компенсировать утрату, гибель революционных идеалов. И почему-то капитан Готар был убежден, что обязательно встретит Жозефину, и она сделает его, скажем, начальником ее императорского эскорта (заходить далее воображение не осмеливалось), и он будет видеть ее ежедневно - предел мечтаний! Вру. Не предел. В этом случае фантазия перехлестывала все допустимые рамки... Предчувствия сбылись. Императрица его увидела! Чего никак не мог предполагать капитан Готар - что женщина, перед которой в своих розовых снах он падал ниц, публично, на глазах полкового начальства, залепит ему пощечину, и он, Готар, утрется, ибо в его положении от погон полковника не отказываются. На этом любовь Готара к Жозефине кончилась. Резюме: она его облагодетельствовала, он ее разлюбил. Мораль? В рыбацком домике на берегу фиорда Карл Валленберг понимал, что совершил благородный, прекрасный поступок, добровольно отказавшись от короны в пользу человека, который ее по праву заслужил. И гордился своим поступком. Но поступок - это жест, мгновение, а полярная ночь над фиордами бесконечна, и не так просто привыкнуть к своей новой роли (роли, кстати сказать, пока неопределенной), не просто после королевских покоев, привыкать к деревянным деревенским кроватям, ко всему, что с этим связано. И только иррациональная любовь к Дисе, уводила его от реальной действительности, помогала подняться над нею (над действительностью, не над Дисой), воспарить, уйти в философию, в медитацию, занятия Высокими Материями, с высоты которых земные богатства и почести - суета сует. И изредка наезжая в Тронхейм за пенсионом, граф Карл Валленберг старательно избегал тех улиц, где мог увидеть Дису, ибо абстрактная любовь не должна была сталкиваться с реальной, и несправедливо было лишать Дису иллюзий, навеянных королевской любовью. Нельзя было мешать Дисе жить. Что не мешало самому графу пользоваться услугами фрекен Эльзы, а потом, в Амстердаме, услугами этой, как ее? - с пухлыми губами, румянами на щеках, еще она предпочитала длинные шелковые платья. Увы, я забываю имена. Есть ли тут противоречия? Граф Карл Валленберг, имея за плечами биографию маршала Бернадота и кое-какие собственные подвиги, резонно полагал, что быть ангелом во плоти - не его амплуа. Однако в темноте полярной ночи он прозрел, понял, осознал, что любовь к женщине (просьба не путать с плотскими утехами!) это выход, скажем так, в четвертое измерение, где все существует иначе, чем в привычном для людей трехмерном пространстве. В скобках замечу: мне не дано знать, в каких измерениях - пятом? шестом? я путешествовал в перерывах между очередными жизнями. Ведь меня не спрашивали. Били чем-то тяжелым по затылку и отправляли в беспамятстве к новому месту назначения. ...Значит, вот какого рода соображения. И соображая в таком роде (мужском? женском? пожалуй, в среднем), хвастаясь перед собой богатством и оригинальностью своих размышлений (оригинальностью особенно: четвертое измерение! красиво?), я не спешил делиться ими (за неимением богатства - хотя бы мыслями) с Дженни. Сразу представлял себе, как у нее суживаются глаза и свистяще-ледяным шепотом она начинает: - Ах, мне делают снисхождение? Для тебя вылечиться - раз плюнуть? Давай посмотрим, пробуй! А женщина для тебя не личность - объект желаний, и то предпочтительно без гигиенических подробностей? Нечто вроде резиновой куклы? Герр профессор, откуда у вас такое скотство, дремучее мужланство? Почему мужики уверены, что их жалкие причиндалы, которые функционируют от силы раз в неделю, должны привлекать... Ой, не надо. Кажется, она меня выдрессировала и замордовала так, что я ее боюсь. * * * Когда я не занудствую, то есть не бормочу о своих высоких чувствах, наши пересечения происходят вполне приятно. Если происходят. Ибо когда она говорит "позвоню", это не значит, что она позвонит, когда говорит "заеду", это не значит, что она заедет - это лишь свидетельствует, что она искренне хотела так сделать, но потом возникли непредвиденные обстоятельства. Вообще она очень обязательная девочка во всем, что касается деловых отношений. У нас с ней просто отношения. Точнее, она ко мне хорошо относится, значит, извини, не смогла, в следующий раз. Недоволен? Пиши жалобу в ООН. И вот чудо произошло, мы пересеклись в кафе, она, раскрасневшаяся, оживленная, совсем не агрессивная, увлеченно что-то рассказывает. Какого хрена тебе еще нужно? ...- Кто-то заходит ко мне в кабинет. Я не оборачиваюсь, смотрю на экран компьютера. Представляется: новый доктор. Я поднимаю глаза и балдею. Красавец, веселый, молодой, энергичный, обаятельная улыбка - мой стиль. В одну секунду я влюбилась в него и от неожиданности не могла ничего скрыть. Думаю, он это понял. Он ушел, а у меня пальцы дрожат, не на те клавиши попадаю. Сижу, волнуюсь, как пионерка, переживаю. Классическая любовь с первого взгляда! Потом звоню Манчестеру, осторожно навожу справки. Обычно всех докторов в наш госпиталь принимают по рекомендации Вилли Манчестера. Ну, знаток детективов, угадываешь развязку? Конечно, доктор оказался "голубым". Такая вот история случилась со мной сегодня. Она смотрит на меня (точнее - в мою сторону) вся еще в своих мыслях и напевает мелодию без слов. Я не знаю этой песни, но когда-то, перемывая посуду или приготавливая ужин герру профессору, она мурлыкала себе под нос и слова песни. Я запомнил одну строчку: "Гуд бай, мой мальчик! Гуд бай, мой милый, ведь, как всегда, девчонка виновата..." Мальчик. Молодой доктор. Красивый, веселый, энергичный. С курчавой копной темных волос и белозубой улыбкой. Бегает десять километров каждое утро. Играет в теннис, очень сильная подача. На пляже выпрыгивает над волейбольной сеткой и забивает "кол". С дикой скоростью, выписывая элегантные пируэты, мчится на горных лыжах. Без устали танцует в дискотеке. Всю ночь занимается любовью. На улице, вызывая зависть у одиноких дам, может взять на руки и посадить к себе на плечи. Водит спортивный "мерседес". Поднимается на четвертый этаж по лестнице, перешагивая через две ступеньки. И ни секунды не задумывается над тем, что: а) подскочит давление; 6) начнется сердцебиение; в) забыл принять лекарство; г) заболит живот, голова; д) неловкое движение - и заноет плечо, рука, нога. (Заноет душа. За что меня приговорили к старости? Мы так недоговаривались!) "Гуд бай, мой мальчик. Гуд бай, мой милый". Мальчик. Истинное богатство, настоящее счастье для девчонки. Ни в чем и никогда девчонка не виновата. Перепутали что-то наверху, неправильно развели стрелки, поезда разошлись во времени. Вместо молодого доктора - красивого, веселого, энергичного - подсунули пожилую полуразвалину, полуподружку, которая (который? которое?) сидит напротив за столиком и сочувственно вздыхает: - Да, моя девочка, действительно не повезло. Однако я в тебя верю. Закадришь не этого, так другого. На твой век мальчиков хватит. Что ж, сам согласился на роль подружки. Причем долго этого добивался. В таком случае - получай. И соответствуй. * * * Бедный, бедный! Я имею в виду темно-зеленый костюм. В воскресенье (почему отпало Сан-Диего?) меня пригласили (куда запропастились дорогие дядя Сэм и тетя Клара?) сопровождать святое семейство на самую фешенебельную торговую улицу Беверли-Хиллз. Повод: хозяин, адмирал Якимото, сделал в магазине оптики оптовые закупки и получил бон на сто долларов, который презентовал Дженни, а Дженни решила эту дармовую сумму немедленно реализовать. В результате она истратила шестьсот долларов, из них триста на солнечные мужские очки (300 долларов за пластмассовую хреновину со стеклами без диоптрий? Грабеж среди бела дня!), но ведь Дженни получает удовольствие от процесса. Правда, из уважения к моим сединам меня не заставляли торчать все это время в магазине, а отпустили с Элей в кафе, где мы нашли детский уголок. Значит, пока Дженни получала удовольствие у прилавка, а Эля получала удовольствие, раскачиваясь на хрюшках, зверюшках, самолетах и пожарных автомобилях (Квотер за штуку. Монашеский аскетизм по сравнению с мамашей-кутилой), я получал удовольствие от иллюзии, что все, хоть на пару часов, как прежде. И потом мы все вместе прошвырнулись взад-вперед по тротуарам. Так вот, я заметил, что на этой знаменитой Большой Грабиловке, где публика глядит только на витрины, отдельные представители мужского пола оборачивались вслед Дженни. Чтоб в Городе Ангелов кто-то обращал внимание на женщину? И я ощущал, что от нее исходят флюиды уверенности, силы, она чувствует себя в состоянии закадрить, охмурить и поломать любого мужика, и мужской пол невольно реагировал на такой феномен. Солнечные очки предназначены не темно-зеленому костюму. Я немножечко знаю мою девочку, подарки она покупает в присутствии объекта. В данном случае это наживка для более крупной рыбины. Впервые я понял, что Дженни разительно изменилась, на университетском вечере. При скоплении народа это было особенно заметно. Совсем не та домашняя девочка, заботливая жена, к которой я привык. Правда, и тогда наблюдались некоторые взбрыкивания, что казалось вполне естественным в ее возрасте. Да она мне честно рассказала про свои "качели". Как она назвала период нашей совместной жизни - стояние со свечкой в церкви, раздача милостыни нищим? Хлесткие сравнения, в том смысле, что попутно и меня отхлестали. Не помню, как она охарактеризовала свой теперешний период - пляски на столе? Неправильно. Она себя не видит со стороны, а я ее вижу. Я бы сказал так: пантера вышла на охоту, мягко пружинит лапами, но горе тому, кто в эти лапы попадается - переломит хребет. Я-то давно лежу трупом в кустах. Она пробежит мимо, на секунду остановится, понюхает и - отвернется. Неаппетитно, тухлятиной несет. Ей сейчас интересно рвать когтями и потрошить темно-зеленый костюм - свежая, молодая кровь. И кто-то еще на очереди. * * * В этом городе меня, безусловно, любит один человек. И как водится у занятых людей, любовь проявляется вечером. Когда вечером я захожу к Инге буквально на десять минут спросить, уточнить какую-нибудь канцелярскую скукотищу, глаза Ларри радостно вспыхивают. - Инга, профессорское время. Накрывай на стол. - Ребята, я же на десять минут, не надо... - Инга, не слушай. Профессорское время. И в глазах - такая мольба, столько эмоций! Отказаться - значит наплевать человеку в душу... Накрывать на стол означает вытаскивать из заначки бутылки, а на закуску что Бог пошлет (что Инга наскребет в холодильнике). Подозреваю, у Инги есть основания припрятывать бутылки, а не держать их в баре, как в лучших домах Филадельфии. Впрочем, может, Инга идет в ногу с модой, то есть блюдет режим, когда нет особых поводов. Но тут повод такой роскошный, привычки французского профессора в этой американской семье очень уважают, а Инге хватает такта не следить за тем, сколько Ларри себе наливает, иначе получится дискриминация. - Как мудро ты придумал: оттягиваться на ночь глядя за стаканчиком! блаженствует Ларри. - Что я буду делать, когда ты уедешь? Изменить порядок слов - и будет копия моей канючки перед Дженни. Неразделенная любовь. Сочувственно киваю головой (в отличие от других людей, которые кивают задницей): да, действительно, уеду. Про предложение от фонда мистера Литвинова я ребят не информировал. И не почему-нибудь, а из чистого суеверия. Возвращаюсь в свою каюту тепленьким. Автоответчик подмигивает красным огоньком. Я бы, конечно, сразу прокрутил кассету, если бы сегодня уже не говорил с Дженни. Дважды в день она со мной не разговаривает, мол, нечего баловать. Остальные подождут до утра. Я подтруниваю над Ларри, а с кем еще так посидишь, без напряга? Чувствую, что засну мгновенно. И все-таки кому я так поздно понадобился? От кого мессидж? Ганс? К черту! Молли? Ха-ха! Впрочем, туда же. Билл Гейтс? Баюшки-баю. Доул? На него похоже. Нажимаю на кнопку. Слышу женский голос, который в первый момент не узнаю: "Антон, позвони в Париж по телефону..." Дает номер. Отбой. Это Н.К., это ее манера. Бывало, она дозванивалась мне в деканат: "Антон, нам нужны деньги". И вешала трубку. "Антон, приезжай на бульвар Сульт. Купишь нам продукты. Мы больны". И вешала трубку. И никогда ни "здравствуй", ни "до свидания". Но с чего бы ей звонить в Америку? Номер мне абсолютно не знаком. И вдруг я холодею от ужаса. Меня трясет. Тихо подвывая, набираю номер. Занят. Набираю еще. Занят, проклятый. Ага, что-то соображаю, звоню дочери домой. Длинные унылые гудки. Длинные унылые гудки. Набираю проклятый номер. Занят. Набираю номер. Занят. Закуриваю. Может, конечно, врачи правы, курить вредно, но я бы сейчас сдох без сигареты. Набираю номер. - Папочка? Где я? В госпитале. У меня персональный телефон в палате. Ну, можешь меня поздравить. Три восемьсот. Зовут Александром. Хочешь с ним поговорить? Шурик, поговори. с дедом. Папа, он спит. Наелся и спит. Дома никто не отвечает, потому что все едут ко мне в госпиталь. Тебе лететь в Париж? Папа, я замужняя дама. Все, что надо, делается и даже больше. Официальную свадьбу мы сыграем осенью. К осени ты приедешь? * * * Знаю прекрасно, что утром у нее самая запарка, что ее могут вообще не позвать к телефону - митинг, клиент, уехала на рандеву - или она будет говорить сквозь зубы, выискивая в компьютере недостающие, как всегда, полмиллиона. Но как удержаться? Собираюсь с духом, звоню. Некоторое удивление: - Ты? Сообщаю новость. - Ой! Волшебный голос. Требует доложить подробно и обстоятельно. Что ни скажу, все время смеется (снег, звенит колокольчик, серебряный счастливый смех Дисы! Если бы я знал, что со мной будут так разговаривать, сам бы рожал каждый день...). Рассказываю, какой ужас я пережил. Почему она (то есть Н.К.) так сделала? Видимо, хотела мне преподнести сюрприз. Ты обрадовался? Ревел в трубку, как бурый медведь. Правда, сначала сгоряча чуть было не сорвался, не заорал: "Твою мать, извини, надо повесить на березовом суку!" Надеюсь, прикусил язык? Странно, что иногда у тебя хватает ума. Жалеешь, что не в Париже? - Откровенно говоря, чувствую себя дезертиром с трудового фронта. - Уж кто-кто, а твоя дочь не может пожаловаться на отсутствие внимания с твоей стороны. * * * ...Позже я подумал, что если меня еще к кому-то ревнуют, то только к моему ребенку. "Странно, что тебе иногда хватает ума". Значит, в остальных случаях я произвожу впечатление умалишенного? Таким она меня видит? М-да, себе я кажусь мудрым, как змий. Мне кажется, что я научился с ней разговаривать, и точно знаю, какие темы нельзя затрагивать. Например, нельзя вспоминать свои успехи у женщин даже стопятидесятилетней давности. Мимикой лица мне дают понять, как тоскливо и противно про это слушать. Восхищаясь ее теперешней силой и уверенностью в себе, нельзя даже теоретически предположить, что в этом есть и какая-то моя заслуга, что моя любовь сделала ее такой. Она стервенеет прямо на глазах. Опять не хватило ума. Невинная фраза по телефону: "У меня к тебе серьезный разговор" - ее, Дженни, насторожила, и она, Дженни, исчезла с горизонта. Ширпотребовский набор: митинги, рандеву, встречи с клиентом, лаборатория, уик-энд в Сан-Диего, конференции... Как будто ни одна конференция в Городе Ангелов не может состояться без ее участия. Что ж, пришлось затаиться, и когда она несколько ослабила бдительность, выклянчил свиданку в баре. Опоздала на час двадцать шесть минут, что даже для нее слишком. Сняла куртку. Верхние пуговицы на блузке расстегнуты, юбка мятая... Я понял, что небрежность в одежде специальный знак, дескать, для тебя и не стараемся. Но настроение хорошее, и, главное, она сознает за собой вину за опоздание (все-таки девочка совестливая), поэтому готова быть заранее снисходительной к моим глупостям. И бар ей понравился: в стиле старой Англии, толстые свечи на столиках, тихая музыка. Заказали дринк, орешки. В такой приятной обстановке можно даже со мной провести время. (Даже, даже, даже. По правилам грамматики "даже" обозначает последний предел: "Терпим даже таракана".) Доклад свой построил по-научному. Преамбула: Мол, дескать, и так далее, сама понимаешь, в общем, в целом, в частности, короче, бывают ситуации, когда бесчеловечно говорить сразу "нет", надо сделать вид, что подумаешь, обмозгуешь, пусть остается хоть слабая надежда, а потом он, она, сам, сама воздвигнет, смастерит защитную стенку, и не будет ощущения острой обиды, поверь моему опыту... Соответствующая мимика лица, но я проскакиваю минное поле... Я не хвастаюсь своими подвигами, просто, с твоего позволения, некоторые теоретические выкладки, экскурс в психологию. Тезис: В Истории, то есть в исторической науке, эмоции смазываются, сохраняются лишь голые факты, поэтому, а не почему-нибудь другому, без всякого подвоха какой тут подвох? - я делаю тебе официальное предложение, которое, естественно, ни к чему тебя не обязывает. Да, у меня была жена, и она была Королевой. Нас не разводили, однако больше в моей биографии, в моих биографиях никаких жен не зафиксировано, их попросту не существовало. Теперь, когда я это сказал, а ты выслушала, это станет фактом твоей биографии, моих биографий. Понимаю, сейчас тебе смешно, сейчас тебе плевать, плюнуть и растереть, но, возможно, лет через пятьдесят - женщины меняются с возрастом - ты вспомнишь, скажем так, осторожно, с положительной эмоцией, что профессор Сан-Джайст, а значит, и все те, кем он когда-то был, почтительно просили твоей руки и сердца. Точка. Извини за дурацкую мизансцену, знаю, что ты торопишься. Спасибо. Молчание. Непроницаемый взгляд Жозефины. Потом в глазах мелькнули искры. - Ну, я правильно тебе ответила? Учитывая некоторую торжественность момента, чинно поговорили о чем-то нейтральном. Я проводил ее до "понтиака". Она сохраняла дистанцию - не позволяла мне ни прижиманий, ни прикасаний, мы словно танцевали котильон в парадной зале. Села в кабину. - Профессор, благодарю за высокую честь. Теперь, по всем законам жанра, герои должны уходить твердой походкой, не оборачиваясь. Что я и сделал. Но, использовав профессиональный трюк разведчика, незаметно оглянулся. На долю мгновения. Этого хватило, чтобы увидеть, как она припала к рулю в приступе смеха, как будто не могла больше сдерживаться. Топая домой, я размышлял, что именно ее так развеселило. Конечно, нелепость ситуации, помноженная на мою патетичность. Для девочки с обостренным чувством юмора вполне достаточно. И все-таки... Расстегнутая блузка, и юбка сильно помята. Дженни строго следит за своей одеждой, она не придет на работу в неотглаженной юбке. Абсолютно исключено. Значит... Значит, по дороге ко мне заехала к кому-то, времени было мало, небось сперва не соглашалась, ссылаясь на то, что беспардонно опаздывает, но тот, к кому она заехала, просто задрал ей юбку, ну невтерпеж обоим, молодость, кровь играет. И вот, не успев привести свой туалет в порядок, явилась на скучную свиданку, а тут ей преподнесли реверанс из девятнадцатого века. Сопоставив события и временной интервал между ними - умрешь от хохота. Таковы теперешние нравы и легкомыслие юности. Теперешние? Король был в летах, однако приказал остановить карету и повел Кристину в рощу. "Я испачкаю платье, что скажет муж?" - шептала Кристина, но король уже укладывал Кристину на мокрую траву, он знал, что она тоже этого хочет, ей нравится его настойчивость, спонтанность желания, и ей плевать на самом деле, что скажет муж, она придумает объяснение. * * * Написал ей звуковое письмо. То есть надиктовал на магнитофон и кассету положил в конверт. Передам при встрече со словами, мол, если когда-нибудь у тебя будет плохое настроение, депрессия и т. д. - послушай, взбодришься. Представляю себе, как она будет слушать мой скрипучий голос, перемежаемый тяжелыми вздохами. В тексте ни упреков, ни попреков - сплошная ода, дескать, какая ты замечательная девочка и как я в тебя верю. Женщины знают, что с годами они изменятся. Женщины не знают, как быстро они меняются. В пределах одной своей жизни они проживают несколько, иногда совершенно различных жизней. Оставаться самой собой, с начала до конца, удается редким, очень сильным, а главное, очень эгоистичным, эгоцентрическим натурам. Такой была Марлен Дитрих, кинодива тридцатых годов, мечта мужского поколения, уничтоженного потом во второй мировой войне. Перед войной в Лондоне, на приеме в шведском посольстве, имел честь быть представленным фрау Дитрих и наблюдать ее не на экране, а с близкого расстояния. Эффект, как бы теперь сказали, атомной бомбы. Испепеляла все вокруг в радиусе десяти километров. И мы с ней, с фрау, были тогда примерно одного возраста. Лет через сорок, в Париже, увидел ее опять, и я был снова молодым (сравнительно), а она - старой развалиной. Но какой величественной, музейной развалиной! Повторяю, Марлен Дитрих исключение. А обычно старые развалины вызывают лишь жалость и сожаление. Ладно, не будем так далеко заглядывать. Я бы хотел быть полезным, какой-то опорой для Дженни, хотя бы через двадцать лет. Через двадцать лет, может быть, она бы нуждалась в моей помощи, через двадцать лет, может быть (наконец-то!), я сумел бы сделать для нее нечто весомое... Увы, есть предчувствие, что через двадцать лет меня уже не будет. Помню (все, что с ней связано, прекрасно помню), год назад, на дне рождения Эли, в русском ресторане, когда Дженни решила, что меня охмурила Зина (Когда мы с Дженни в одном помещении, ей только кажется, что я на нее не смотрю. Она постоянно в поле моего зрения. Шпионские фокусы), я подглядел такую сценку: включили пленку и зазвучала песня из популярного советского фильма, которую пел знаменитый советский артист, ее возлюбленный, давно и трагически погибший. Дженни насупилась, губы ее передернулись, и она вымолвила "Ого!" с такой злостью, будто протестовала, что посредством песни их любовь (подозреваю, не слишком счастливая для Дженни, но оставившая заметный след в ее жизни) становится достоянием веселящейся подвыпившей публики. И вот тогда по ее лицу я догадался, какой она будет через двадцать лет. То есть я увидел ее, сорокашестилетнюю, и вот к этой женщине, с резко очерченном ртом и затаенной в глазах обидой, обращены мои слова, которые я надиктовал на магнитофонную кассету: "Ты лучше всех, умнее всех, красивее всех, моя девочка, - (пропускаю интимную часть, не предназначенную для посторонних ушей) - а эту сволочь, что портит тебе существование, ты сломаешь, разотрешь в порошок, у тебя все, все, слышишь меня, будет хорошо, я в тебя верю". Когда-нибудь, ну не через двадцать - через сорок лет, она прослушает мое послание - если до этого при переезде в другую квартиру или дом не выбросит кассету на помойку. * * * Молли, выражаясь языком охотников, сделала стойку, когда я подсел к ней в университетском буфете. Орудия главного калибра были извлечены из-под столика, и Молли приняла такую позу, чтоб я мог созерцать ее кофейные бедра. Ну согласись, что эффектно, что далеко не каждой удается такой фортель! Правда, мне это как мертвому припарки, однако на Дженни подобная картинка - я и Молли Горд в боевой готовности - могла бы подействовать. Я спросил: не слишком ли загружен мой курс, не злоупотребляю ли я подробностями? Мне ответили. Из ответа я понял, что пока мне не простили публичную ссылку на Ларри как на признанного сексолога, но если я буду настойчив... Подтверждалось мое первоначальное мнение. Я ей нужен для коллекции и для того, чтобы доказать классу ее неотразимость. Наш романчик длился бы недолго, но достаточно, чтоб о нем доложили Дженни доброжелатели. Еще вариант. Разыскать Зину. Перед ней я виноват, однажды я ее уже подставил, поэтому ей надо обещать нечто стабильное. Должность моей секретарши, когда я буду директором Калифорнийского Интернационального Культурного Центра. Выбью для Зины приличную ставку у мистера Литвинова, ведь он во мне так заинтересован. Если откажет, то буду платить Зине из своей директорской зарплаты. Как личному секретарю. (Тут Дженни решительно не поверит: "Ты способен потратиться только на меня. Иначе основную сумму будешь посылать в Париж дочери".) Ладно, не надо заглядывать так далеко вперед. Просто сообщим Дженни о своих благих намерениях по телефону. И пусть думает. Ведь работа директора КИКЦ (Кикц? М-да, звучит как ругательство) предполагает представительство и вращение в сферах. Значит, представительствовать и вращаться со мной будет Зина. Хорошо, если для тебя все это сложно, то потребуй элементарного уважения. И когда назначают свиданку на перекрестке, скажи, что будешь ждать в кафе. Зайдет на секунду и увидит тебя в компании с Молли или Зиной, или с какой-нибудь особой женского пола студенческого возраста. Сделай хоть что-нибудь! ..."Темно-синяя стрела" затормозила у светофора. Черная пантера взяла конверт, небрежно бросила его в бардачок, где у нее набор музыкальных кассет для дорожного пользования, махнула мне лапой из окна и укатила на охотничий промысел. Звериное чутье. Знает, что я валяюсь растерзанным полутрупом в кустах, что не способен к малейшему сопротивлению, что для меня и так праздник получить от нее мимолетную улыбку, что весь сегодняшний вечер буду вспоминать эти пятнадцать секунд у светофора. Разобью их на стоп-кадры, буду их перебирать, рассматривать и сравнивать с прошлым разом. И с умным видом размышлять: в прошлый раз она сделала лапой так, сегодня иначе - что бы это значило? * * * Через двадцать лет все ясно. Ни тени сомнения. Лишь бы смог прожить эти годы, не потеряв формы. А через сорок лет? Ты бы продолжал любить Дженни? Она не сохранится, как Марлен Дитрих, слишком щедрая натура... Она раздает себя без оглядки - Эле, работе, карьере, и тем, кто с ней сегодня, и тем, кто с ней будет завтра. И на тебя, дурака, столько сил потратила... Ты привык к определенному кругу, где на первом месте - служба. Ни один твой коллега не прожил сорок лет семейной жизни. Может, и было такое, но ты этого не знал. Ты получал оглушительный удар по башке, то есть новое назначение в другом времени и на другом континенте. Неужели существуют мужчины, которые способны прожить с одной и той же женщиной сорок лет? В газетах пишут - да, я таких не видел. Потрогать бы их руками. Из какого материала они сделаны? Корректнее сформулировать вопрос так: неужели существуют женщины, с которыми хочется прожить сорок лет и более? (Их ты потрогать руками не жаждешь?) Однажды Дженни ядовито заметила: "Профессор, ты же скрытый женоненавистник! Тебе приятны только молодые и красивые. Уродливых и старых ты терпеть не можешь!" Я не отрицал. Я объяснил. Тогда (тогда я жил еще на Диккенс-стрит) она слушала мои объяснения. Вот, извольте: Нет уродливых и старых. В природе все разумно и уместно. И жар-птица и крокодилы. Страшны превращения. Да, женщины меняются, и это естественно. Но никогда жар-птица не превращается в крокодила, а юная красавица превращается в жирную старуху с бородавками на лице. За что? Это несправедливо. Это ошибка Создателя. Более того, это преступление. За это надо наказывать ("Рубить Создателю голову", - подсказала ехидина), женщины такой участи не заслуживают. Не бывает старой медведицы, бывают медведицы, волчицы, тигрицы... Дикий мир? Ослабевших съедают? Возьмем домашних животных. Старая лошадь, если за ней элементарно ухаживают, то есть кормят и моют, отличается от юной кобылки лишь отсутствием резвости. Не бывает старых собак, бывают больные собаки. Или женщина чем-то прогневала Создателя? Может, он был так очарован Первой Женщиной, поклонялся ей, как Богине, а она изменила ему с Дьяволом рогатым, наставила рога? Кстати, это выражение "наставить рога" пришло из тьмы веков. Ну, дуреха, ну, Бес попутал. Создатель, как же сильно он ее любил, чтоб так страшно проклясть весь женский род! Другие ведь не виноваты. Или Создатель понял, что сам заложил в женщинах нечто порочное. "Я тоже порочна?" - "Ты святая". - "Ты бы смог меня любить в течение всей моей жизни?" - "Клянусь". "Тебе легко клясться, - сказала ехидина. - Ты знаешь, что не доживешь до моего преклонного возраста, сам мне в этом признался". ...Легко клясться. Права, как всегда. Ведь двести лет мудрая Система меня баловала (спасибо, господа начальники!): мне не довелось увидеть ни одну из своих любовниц в доме. В моей памяти они остались навечно молодыми. Разрази меня гром! Опять не помню, как ее звали. И ко мне она не имела никакого отношения. Назовем ее миссис N. Там был любовный треугольник. Миссис N, он и ее соперница. Он ушел от миссис N к сопернице, потом вернулся, стоял на пороге ее дома под дождем, его шатало (не то от горя, не то от виски), соперница прибежала, пыталась увести, он ее отталкивал и просил, умолял миссис N, ну и все такое прочее. Я оказался случайным свидетелем этой сцены. И вот победный блик в глазах миссис N я запомнил. Она стоит в освещенном проеме двери, и эти двое под дождем возятся на ступеньках, жалкие, мокрые... Апогей торжества! Через пять лет я встретил миссис N и еле узнал. Ее стало в четыре раза больше. Слоновья болезнь. И вскоре она умерла. Трагическая судьба. Но может, для нее главным в ее жизни остались те победные мгновения? К чему это я? К тому, что, пораскинув мозгами, решил: Дженни я бы любил, что бы с ней ни случилось, и через сорок лет. Теперь надо поймать ее где-нибудь на перекрестке, когда она, заложив головокружительный вираж типа "Покрышкин в воздухе", обгоняет "ленд-ровер" и "кадиллак"! когда она везет триста тысяч наличными и чеками в банк; когда она, выпросив полчаса из рабочего времени, несется в лабораторию чистить репу доктору Хофферу; когда на красных светофорах она просматривает в машине свой готовый отчет для адмирала Якимуры; когда у нее деловой ленч с клиентом, после чего она летит на конференцию в Сиэтл; когда темно-зеленый костюм на Диккенс-стрит от нетерпения сучит ногами и перезаряжает ревниво винчестер, а она спешит на тайную свиданку с неопознанным (неопознанными?) объектом - так вот, на полпути, на взлете, при посадке, перехватить мою девочку и сообщить ей эту важную новость. Думаю, Дженни чрезвычайно обрадуется. * * * Женщины меняются очень быстро. Какие пять лет! Прошел всего лишь год с хвостиком. У нее были глаза рубаки-гусара, которые загорались в моем присутствии. Наверно, не только в моем. Дженни говорила: Зинка берет мужиков тем, что делает вид, будто через пять минут даст даром под амбаром. Тем не менее я запомнил, как она смотрела на меня и повторяла: "Дженни вас бросит, профессор". ...Мне открыла дверь женщина без возраста. Точнее, молчаливая дама строгого воспитания, которая в долю секунды заставила меня понять (как это они умеют сыграть лицом?), что ей будет крайне неприятно, если я по старой привычке поцелую ее в щеку. И далее она сидела рядом с Саней или стояла за его спиной (а Саня с кресла даже не приподнялся), всем своим видом показывая, что ее внимание обращено только на Саню и меня терпят лишь потому, что он, ее повелитель, изволит со мной разговаривать. Добропорядочная, преданная, послушная жена, у которой никогда в жизни (никогда!) не было никаких глупостей. Я наблюдал эту метаморфозу и восхищался. Как здорово и в какой короткий срок он ее так вышколил? Что значит попала в крепкие руки. А ты - каша манная, она бы тебя размазывала по тарелке. И я вспомнил слова Сани: "Вы, Антон Валентинович, разучились общаться с дамочками. Вы просто забыли, что бывает с бабой, когда она получает седьмую палку в ночь". М-да, недостижимые для меня высоты... Беседа наша шла почему-то напряженно. Видимо, до сих пор Саня не простил мне, что тогда, в гостинице, я упустил Кабана. И чтоб как-то разрядить обстановку, я хотел в шутливой форме повторить Сане его теорию "седьмой палки", дескать, воочию убеждаюсь, что ты оказался прав, но не успел, и хорошо, что не успел, ибо заметил: Саня сидит в кресле на колесиках, а Зина тихонько это кресло двигает. Тогда понятен и его холодный тон по телефону, и почему Саня сразу предупредил, что не сможет меня ни привезти, ни отвезти. То есть Саня деликатно намекнул: на него больше нельзя рассчитывать - а я, погруженный в свои проблемы, не просек и приперся. И взгляд, полный ненависти, что иногда прорезался и сильно меня озадачивал (за какие это мои грехи?), предназначался не мне персонально, а всему человечеству, беззаботно прыгающему и бегающему на двух ногах. Я знаю этот взгляд - так смотрят люди, которых неизлечимая болезнь застала врасплох и которые пока еще с ней не смирились. Что с ним произошло? Что случилось? Вот тут мне хватило такта промолчать. Саня принадлежал к той редкой породе мужчин, у которых такие вещи не спрашивают. Саня заметил, что я заметил колесики под креслом. - Антон Валентинович, каждый день, лежа на спине, я поднимаю пятидесятикилограммовую штангу. Я делаю все процедуры. В конце концов я встану на ноги. - Он встанет на ноги, - эхом повторила Зина. По ее голосу я догадался, что она абсолютно в это не верит. При упоминании Сережиного имени Саня встрепенулся, подался вперед ко мне. Я начал рассказывать о событиях в Париже, о пополнении семейства парнокопытных. Точнее, я не рассказывал, а докладывал, как докладывали в Афгане взводные ротным, а ротные комбату. Саня, как и любой солдат, возвращаясь с боевых операций, не раз присутствовал на таких докладах. Только теперь ему отводилась роль и ротного и комбата. И Саня принял эту роль. Может, посчитал, что после того, как я провалил дело с Кабаном, ему самому сподручнее взять бразды правления. Может, и видел, что я устраиваю театр, но уж слишком был велик соблазн вылезти, хотя бы мысленно, из инвалидного кресла и ощутить себя, хотя бы мысленно, на коне. Думал ли он о впечатлительных зрителях? Не знаю и знать не хочу. Моей же целью было дать понять зрителям, вернее, одной-единственной зрительнице, что Саня не просто приложение к инвалидному креслу, нет, он остается участником сложной интриги, действующим лицом, а может, и руководителем многоступенчатой разветвленной операции, суть которой ей, зрительнице, не совсем понятна, да это для ее же блага - есть вещи, куда женскому полу лучше не соваться. Для пущей важности я начертил на листке бумаги несколько схем типа "поезд (субъект) выходит из пункта А в пункт Б, через Г и Д", и Саня деловито их просмотрел, ибо помнил, что ротный и комбат при докладах всегда глядели на карту. - Пидоры гнойные ваши французы, Антон Валентинович, - сказал Саня, закрыли, суки, дело. "Недотягивает Санек до ротного и комбата, - подумал я прежде, чем ответить - те небось употребляли только ненормативную лексику". - А русские, Саня, его никогда и не открывали. - А мы? - спросил Саня. Посторонним зрителям и слушателям, присутствующим в комнате в качестве мебели, могло показаться, что под многозначительным "мы" подразумевался как минимум десант в две-три роты, однако присутствующие в качестве мебели находились за креслом, а Саня смотрел на меня, и в его глазах опять прочитывалась ненависть: ко мне, ко всему миру и, в первую очередь, к себе самому, прикованному к креслу, то есть выбитому из игры, то есть вынужденному не действовать, а играть комедию перед зрителями и слушателями, присутствующими в качестве мебели, но явно уже заимевшими над Саней некоторую власть. - Мы, - ответил я по-военному, - мы выбираем другой путь. Ты же знаешь, Саня, что в нашей профессии существует две методики. - (И пусть Зинка думает, подумал я, что Саня птица высокого полета, что работа в автомастерской служила лишь прикрытием. Пусть поверит в это или повесится!) - Следуя одной, надо гоняться за объектом по белу свету. Следуя другой методике, надо соорудить лакомую приманку, которую субъект решит обязательно схавать. И я рассказал в общих чертах про Калифорнийский фонд. Филантропическое мероприятие. Широкие международные связи. Громкая трибуна для пропаганды русской культуры. Удобная "крыша" для отмывания наворованных русских денег. Ты представляешь себе, Саня, какая пестрая клиентура туда попрется? Опыт меня научил не верить в благотворительность спецслужб. Зачем они это затевают, они мне не сообщили. И я не страдаю любопытством. У них свои цели, у меня свои. - Кто организует фонд? - спросил Саня. - Номинально я буду во главе. - Кто организует фонд? - повторил Саня. Он привык, что ротный и комбат требовали не общих ля-ля, а конкретных данных. - Некий мистер Вася Литвинов. Это имя Сане ничего не говорило, зато теперь он убедился, что я ему не вешаю лапшу на уши. И лицо его осветилось в благодарной улыбкой. "Хоть что-то смог для тебя сделать, Санек, - с облегчением подумал я. И еще я подумал, на этот раз про себя самого: - Ну и жопа ты, профессор. Если ты действительно веришь в то, что наплел, то никак нельзя было произносить вслух имя Литвинова. Нарушение элементарных правил. Присутствующие в комнате зрители не всегда выполняли роль мебели и когда-то на-вытворяли глупостей, а вилла над Голливудом не только трибуна и крыша, но и прекрасное место для определенных глупостей, и Литвинов, судя по его выправке, подобных глупостей не чурался и для глупостей, естественно, предпочитал русских дам, а круг русских дам для подобных эскапад весьма ограничен, значит, элементарная арифметика... Нет, сказал я себе, - или ты веришь в любовь и преданность, или ты прожженный жлоб, для которого не осталось ничего святого и которому даже в кустах мерещится плакат: "Осторожно, враг подслушивает!" Саня дал знак, и Зина мигом превратилась из мебели в радушную хозяйку. "Уйти, не выпив с Саней, не посидев с нами за столом? Помилуйте, Антон Валентинович! Отведайте салатику. Рыбки, пожалуйста". Странно звучало в ее устах мое имя-отчество. Раньше она меня называла только профессором. Раньше? Забудь Смотри, как искусно она раскладывает закуски на тарелки: порции одинаковы, а создается впечатление, что Сане лучшие куски, а нам с ней остатки от барских щедрот. Умеет даже в мелочах подчеркнуть... Кусочно-закусочная психология ревности. Да не Зину я ревновал, я как бы присутствовал на зрелище, которое мне не дано увидеть: Дженни ухаживает за столом, показывает свое расположение темно-зеленому костюму или неопознанным объектам, если они уже вхожи на Диккенс-стрит... Что же касается Зины, то у нее эйфория. Ведь впервые ей достался классный мужик, причем моложе ее, который точно никуда от нее не уйдет. Физически не способен уйти. Не может передвигаться без ее помощи. Ну, Саня, храни тебя Бог! И пусть Зина пребывает в этой эйфории до конца твоих дней. Давно заметил: когда поминаешь Бога, высовывается черт. Зина удалилась на кухню, а черт дернул меня за язык. Зачем? Поклялся же не спрашивать! Так хорошо, умиротворенно сидели-и вдруг... черт дернул: - Саня, ты попал в автокатастрофу или проверял рефлексы черных товарищей? По поводу "черных товарищей" мы говорили с ним год назад, а Саня тут же вспомнил. Усмехнулся: - Антон Валентинович, я похож на человека, которого бьют? Нет, никак, даже в кресле Саня не был похож на человека, которого бьют. Он бы въехал в инвалидном кресле в толпу и толпа бы расступилась. - На тихой улице, недалеко от дома, мне воткнули нож в спину. Очень грамотно воткнули. Чтоб не убить, а парализовать. Я бы сказал наши товарищи, если бы видел их лица. Я застыл, как вкопанный, а они пошли дальше. Двое белых, спортивного типа. Я увидел лишь их стриженые затылки. * * * Кроме Императора, они все для меня бывшие. Правда, я присутствовал при отречении Императора, но отречение было формальным (знаменитые "Сто дней" тому подтверждение), и даже на Святой Елене Император вел себя как суверен, изрядно попортив кровь своим тюремщикам, просто мне это было неведомо. Что же касается остальных, то все они быстро скисали, потеряв должность. Не место красит человека, а человек место? Ерунда. Или частично справедливо в экстремальных условиях: революции, природные катаклизмы. Может, после Термидора-я вращался всегда в военно-чиновничьем мире, куда путем естественного отбора попадали определенного сорта индивидуумы? Тоже верно. Однако, насколько они казались проницательными, компетентными, дальновидными на руководящих постах, настолько все это стремительно улетучивалось, когда их задвигали в отставку. Даже лицо менялось: пропадал стальной взгляд, округлялся квадратный подбородок, вместо холодной гримасы, подчеркивающей собственное превосходство, проступала заискивающая улыбка. Они все добрели. Точнее, старались выглядеть добренькими. Не скажу, что мне посчастливилось лицезреть маршала Нея на поле боя. Посчастливилось? Я помню, как он из меня делал котлету после Йены. Каким жалким офицеришкой я перед ним выглядел! Но объективно маршал Ней, ведущий в атаку полки - эпохальное зрелище, достойное кисти художника. И я наблюдал генерала Гранта в штабе армии. Chapeau! Ничего общего не могло быть у этих великих людей с толстым стариканом, страдающим одышкой, до слез спорящим с итальянским торговцем из-за ста лир, или с тихим, застенчивым пьянчужкой, у которого руки тряслись от радости, когда тайком от домашних к нему в кабинет приносили бутылку виски. И тем не менее... Что ж тогда требовать от людей обыкновенных? Их карьера достигала определенных высот, затем следовала неминуемая отставка (неминуемая, как смерть!), и если человек сохранял остатки ума, то поливал цветы в своем саду, а если терял разум (случалось и такое), то надевал парадный мундир с орденами и ждал, что его позовут начальство или благодарное Отечество (что никогда уж не случалось). За двести лет у меня было много начальников и командиров (скажем так - разных), и моим единственным преимуществом являлось то, что с какого-то момента я понимал: я их всех увижу в гробу. Кстати, возвращаясь через две-три жизни в ранее обжитые места, я исправно посещал кладбища и находил могилы со знакомыми именами. Не знаю, почему меня к ним тянуло. Никаких задних мыслей. Просто ритуал. Так вот, вдруг и я (Я!!!) почувствовал себя бывшим. Я знал, что этот миг когда-нибудь наступит, думал, что он будет страшным. Нет, не страшным обидным, дискомфортным. Ведь будь я при должности, или хотя бы на службе, то дал бы команду, или убедил бы начальство дать команду, прочесали бы всю Калифорнию и выловили бы двух молодцов со стрижеными затылками, которые имеют странную привычку подстраиваться со спины к одиноким прохожим. Это же не загадочное убийство в Париже со сложной интригой, которое, будь я на службе, может, мне и не разрешили бы копать. В данном случае дело проще пареной репы! В конце концов, применили бы не очень законные методы слежки для восстановления справедливости и закона. То есть индивидуальный подход. А я - бывший. Разумеется, у меня есть законное право обратиться в полицию. На общих основаниях. И что я скажу в полиции? Дескать, у вас такое-то нераскрытое дело, и я хочу добавить подробности, дескать, ко мне тоже подстраивались в такой-то день в таком-то месте. И дальше, спросят, что дальше? Вас ударили? Вам воткнули ножик в спину? Ах, вам показалось, что у них такие намерения? И часто вам такое кажется? Вы можете нарисовать словесный портрет? Ах, вы не запомнили их лица? Короче, полицейский чин от меня отмахнется, как от надоевшего мнительного чайника. В глазах полицейского чина я буду выглядеть еще одним городским сумасшедшим. С заискивающей улыбкой. * * * Я подумал, что подействовало мое звуковое письмо, что Дженни, возвращаясь ночью с тайной свиданки, перепутала кассеты и вместо рок-попа (или поп-рока как правильно?) поставила мои стенания, вздохи и паузы, которые, как ни странно, пришлись под настроение, однако на всякий случай спросил: - Почему мне такая честь? - Твои акции как будущего директора Международного культурного центра повысились, - засмеялась Дженни. - Жалко, что ты не присутствовал при разговоре. Сначала они довольно равнодушно осведомились, что это такое и с чем едят. Я назвала адрес. Они ахнули и жутко заинтересовались Только у меня завтра день очень напряженный. Ты сможешь сам добраться на Диккенс-стрит к семи вечера? No problem. Для нас, суперменов, отшагать пятнадцать миль - пустяки. Правда, и у меня выдался напряженный день. И в университете вышел напряг: после занятий все разбежались в разные стороны, и ни один охламон - по направлению к Вентура-бульвару. (Отшагать нам, конечно, пустяки, да не в костюме с галстуком и не перед коктейлем - ведь приплетусь мокрой курицей.) К счастью, кто-то из обслуживающего персонала (кажется, уборщица) согласился перевезти уважаемого профессора на своей "хонде" через Лорел-каньон. По Вентуре я припустил бодро. Иду, значит, и размышляю. Дескать, уборщица (или кто она там?) умеет править механическим драндулетом, а я почему-то до сих пор сию науку не осилил, считаю ниже собственного достоинства. А достоинство мое, как выяснилось, не в знаниях, не в печатных трудах, не в славной биографии, а в адресе, который, в сущности, ко мне никакого отношения не имеет. Поэтому хочется выразиться непечатными словами. И зачем я два века старался, пыхтел, чего-то добивался, когда требовались всего-то адрес и механический драндулет? Что я, не мог бы так же важно восседать за рулем, как эта крашеная ведьма или тот старый гриб? Ведь управлять механическим драндулетом проще и безопаснее, чем скакать на лошади. Правда, говорят, на скорости... Но какие в американских городах скорости, особенно в час пик? По Вентуре драндулеты ползут, как черепахи. Немного поддадут, а на светофоре я их догоняю. И все-таки они чуть быстрее. Почему они быстрее меня? Это ненормально. Перед нами барьер красных огней, передо мной пустой тротуар, могу включить любую скорость. Не включается. Взять такси? Сдача позиций. Пожалуй, сейчас я бы их сдал, да нет свободных такси на Вентуре. На перекрестке уличный фонарь высветил в ближайшем ко мне драндулете симпатичное женское лицо. Я сошел на мостовую, постучал в стекло. Стекло опустилось. - Извините, миссис, вы едете прямо по бульвару? - А что? - Не могли бы вы меня подбросить, я опаздываю. Дама торопливо нажала на кнопку. Стекло поднялось. Дама рванула на красный, едва не врезавшись в разворачивающийся пикап. Натерпелась, бедняжка, страху. Небось в ее мозгу сразу всплыли все телевизионные истории о сексуальных маньяках. Мол, специально приоделся прилично, чтобы вызвать доверие. Но разве можно доверять в Лос-Анджелесе бездрандулетным мужчинам? Милая дамочка, я сегодня явно не по этой части. Меня сейчас самого можно употребить (сомневаюсь, чтоб были желающие). Любой мальчишка отнимет кошелек. Я опять зашагал. Не шагалось. Разумнее зайти в кафе. Вон огни ресторана. Выпить кофе у стойки. Потеряю время. И так опаздываю. Все ведь рассчитано на мою скорость. Надо бы найти скамейку. Найти скамейку в Городе Ангелов, где все рулят на драндулетах или парят на крылышках? Я сел на каменный столбик, установленный для того, чтобы машины на этом месте не заезжали на тротуар. Редкие прохожие делали круг, обходя меня. Впрочем, если бы я был одет похуже и положил на тротуар шляпу - наверно, бросали бы в нее монетки. Ладно, главное, не паниковать. Я не знаю, что со мной. Давит грудь. Подышим. Спокойно подышим. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Давит. Никогда раньше ничего такого не было ("Их логика: ведь раньше этого не было!" Из приговора.). Позвонить Дженни, чтоб подобрала по дороге, я же совсем недалеко. Она подъедет. Она точно не испугается моей сексуальной агрессии. Лишь подумает: "Ни хрена себе, женишок объявился!" Кому бы я позвонил, так это неулыбчивой бабе из ядерной медицины: "Вы же мне говорили, что по состоянию здоровья я пригоден к службе в десантных войсках?" Она спустится с этажа и, убежден, впервые улыбнется, со значением и без слов отсыплет мне горсть таблеток... "Ни хрена себе, - скажет Дженни, - как только его прижало, он зовет другую бабу!" Ты права, моя девочка. Без паники. Посидим, передохнем и тихонько потопаем. Потихоньку, полегоньку. Вот так. Давит грудь. Не страшно. Ведь не сдохну. А если сдохну, это тоже решение проблемы. Вернее, трусливое бегство от всех проблем. Топаю. Топаю и думаю. Какой роскошный сюжетик может получиться. Вдруг мои акции как будущего директора Престижного Адреса так поднялись, что Дженни перед официальным коктейлем (туда успеется!) устроит коктейль на дому и небрежно спросит: "Мне надо стриптиз делать, чтоб завлечь тебя в постель?" А я отвечу: "Спасибо, моя девочка. Только сначала вызови "скорую помощь". Перспектива "роскошного сюжетика" придала мне резвости. Доплелся. Поднялся на четвертый этаж. Дженни красноречиво взглянула на часы, но ничего не сказала. Элей занималась Линда. Дженни, в чем-то умопомрачительном, наводила в своей ванной последний марафет. Я попросил позволения зайти в ванную к Эле, чтобы сполоснуть рожу (а были наполеоновские планы принять душ). Зайти в ванну к Эле позволили. А почему нет? Там в принципе не должно быть никаких следов темно-зеленого костюма и неожиданных объектов. Потом светская беседа с Линдой. Эля показала свои новые рисунки. Дженни фланировала между ванной и гостиной, отдавая ЦУ, и я чувствовал, что все ее антенны периферийного зрения включены, ей было любопытно наблюдать мою реакцию, ведь впервые после моего скандального вторжения в то роковое утро я был допущен в святая святых. Боюсь, я ее сильно разочаровал. Ни волнения, ни дрожи в голосе, ни чрезмерного ажиотажа не проявлялось. Может, она объясняла себе это моей профессиональной выучкой, умением брать себя в руки. На самом деле ничего нарочитого в моем поведении не было. Просто я еще не знал, не понял - сдохну или на этот раз пронесет? И в "понтиаке", сидя рядом с моей ненаглядной, я был на редкость сдержан. Что подумала Дженни? Не знаю. Я тупо прислушивался к себе. Давиловка не отпускала. Прибыли. Отметились. Прошлись вдоль и поперек. Многократно сказали "чииз". Я с ходу, вопреки всем своим привычкам, глотнул полную рюмку коньяка. Повторил. Дженни на меня подозрительно покосилась. Обычно на светских раутах она моментально уносилась "в вихре вальса", и я тревожно шарил глазами по пестрой толпе, гадал, не уволокли ли мою девочку в какое-нибудь помещение, где дверь запирается на задвижку. Сегодня, как на грех, она была паинькой, не отставала от меня ни на шаг, видимо, решив, что я замыслил какой-то фокус. Верно, замыслил. Я хотел отволочь в сторонку какого-нибудь джентльмена предынфарктной комплекции и сказать: "Дяденька, у тебя же карманы набиты сердечными лекарствами, выручи, дорогуша, поделись малость". Но ведь не при Дженни... - Что желаете, сэр? - Коньяк. Да, да, доливайте еще. Ее глаза потемнели. Какой грандиозный мне предстоит мордобой после общественного мероприятия! Начнет так: "Когда ты меня просишь где-нибудь присутствовать и соответствовать, я соответствую. А я тебя лишь раз попросила соответствовать, так ты устроил спектакль, напился по-свински якобы с горя и "от несчастной любви". И тут появился главный "чииз", тот самый, который ахнул, узнав адрес, и ради которого - "чииза", а не адреса - меня привели сюда. А могли бы прийти с темно-зеленым костюмом или с неопознанными объектами, нет, не ценишь ты к себе хорошего отношения! Я раскрыл рот, чтоб обменяться дежурными глупостями. И ничего, вписался в образ. Клянусь, провел диалог на уровне, удивив даже Дженни своей внезапной бойкостью и жизнерадостностью. А почему, спрашивается, мне не радоваться, если я наконец понял, что буду жить? Отпустило. Перестало давить. В общем, я так озадачил Дженни своим поведением, что: 1) никаких мордобоев или упреков не было (собственно, а за что?); 2) настояла (я, правда, сопротивлялся слабо) и отвезла меня до трехпалубного корабля. N.В. Было впечатление, что доставка на дом не входила в ее первоначальные планы. Первоначально предполагалось продолжить приучать капризного субъекта к самостоятельным передвижениям по Л.-А. с педагогической целью доказать преимущество передвижения на собственном драндулете. Почему такая смена настроения? Более того, было впечатление, что мне могут предложить "роскошный сюжетик", то есть не просто доставку, а доставку товара на дом, - такой вариант явно обдумывался по дороге - и я, как мне казалось, был уже во всеоружии: умрем, но не посрамим чести драгунского полка. Во дворе дома ритуал прощания. И опять же по глазам Дженни я увидел, что она заинтригована. Ну не было у меня соответствующей моменту морды служащего похоронного бюро. То есть она поняла, что меня одинаково устроит - поднимется ли она в студию или оставит меня в покое. Такие нюансы женщины интуитивно чувствуют. Естественно, она укатила, помахав лапой из окошка. "В каюте без компании" я размышлял на оригинальную тему: все мужики сволочи и обманщики. Наплетут девушкам с три короба, а когда предстоит выбор муки душевные или физические - инстинктивно предпочитают вздохи при луне. * * * Неделю я ловил своего коварного врага. Выходил каждое утро, делал километровые круги, замысловатые петли, все дальше удаляясь от дома. Постепенно наращивал темп. Вечером повторял все снова, избегая мелких провокаций: резких движений, рывков, пробежек. И не оглядывался. Зачем оглядываться? Мой коварный враг не прятался в темных кустах, не крался по пятам, не дышал мне в спину мой коварный враг сидел во мне самом, и я ждал, когда же он изволит высунуться и что этому способствует. Наверно, я нелепо выглядел со стороны, как и любой человек, который идет, не замечая ничего вокруг и прислушиваясь лишь к самому себе (И где-то я таких людей видел. Где? Не помню), однако Лос-Анджелес хорош тем, что некому тут наблюдать странных бездрандулетников, слоняющихся в это время суток. Коварный враг затаился. Тогда я отшагал некое число км в одном направлении, рассчитывая, что злодей использует фактор усталости, неуверенности (обратно далеко топать) и начнет давить, душить и пакостить. "Ни хрена", - как сказала бы Дженни, хотя Дженни так никогда не говорила. То есть она так говорила в наших диалогах, которые я репетировал во время своих маршрутов. Даже не диалогов - моего прочувственного прощания, где я солировал, - дескать, моя посудина дала течь, и я отчаливаю, и, дескать, с медицинскими проблемами мне надо обращаться не к тебе, а по другому адресу (по какому - умалчивал), и где - в диалогах, а не в адресе - Дженни доставались лишь короткие реплики. Так вот: ни хрена! Ну, если ни хрена, то какого хрена? Просто мнительность, невроз и прочие возрастные явления, с которыми, увы, мне еще предстоит сталкиваться, но не более того. Позвонила Дженни: - Ты куда пропал? А ведь действительно пропал. Гоняясь за призраками и занимаясь декламацией в призрачном мире, я как-то забыл, что живые люди тоже существуют. - Дела, - ответил я, - дела, связанные с культурным фондом. Как бы между прочим сообщил о визите к Сане. При упоминании Зины мне показалось, что на другом конце провода подпрыгнули. Однако я подробно обрисовал тамошнюю ситуацию. Оргвыводов не последовало. На другом конце провода ограничились соответствующими словами. - Кстати, - продолжал я по наитию, - мне нужна будет секретарша. Честная баба, которой можно доверять. Пожалуй, сманю у тебя Кэтти или Ларису. Как ты на это смотришь? Мне сказали, что это неплохая идея. Деловыми качествами они, конечно, не блещут. И вообще, ленивы, их надо палкой подгонять. Зато на них можно положиться, не продадут, в этом смысле она их проверила. И к тебе, герр профессор, они относятся с уважением. Да, да, очень неплохая идея, она еще подумает, кто из них более подходит для такой работы. Учти только, что они, конечно, продадут, если им заплатят большие деньги, но какой дурак им заплатит большие деньги? И несколько поспешно положили трубку. Раньше подобная поспешность навела бы меня на мысли, что кто-то на Диккенс-стрит дает волю рукам и кому-то невтерпеж. Но я успел приучить себя, что в моем воображении на Диккенс-стрит в полдесятого вечера опускается занавес (сейчас было без двадцати десять), Дженни, по идее, должна спать (ей же рано вставать!), а я, как дисциплинированный зритель, под занавес не заглядываю. Дисциплинированному зрителю объявили: "Финита комедия" - и он бежит занимать очередь в гардероб, чтобы получить свою шубу или тюбетейку. Но что бы там, за занавесом, ни происходило (Интересно - что? Угадай с двух раз. Правильно, с грохотом снимают декорации), Дженни продолжает размышлять... Неужели? Хотя, если она спит, тогда, конечно, ей снится странная метаморфоза: растерзанная добыча пылившаяся в кустах за ненадобностью, вдруг оживает, стряхивает пыль с ушей, поднимается, зализывает раны и собирается куда-то отваливать. По логике пусть катится на все четыре стороны! Но по женской логике, пример которой мне только что продемонстрировали, добыча, пусть не первой свежести, спрятана про запас, однако все равно своя и надо как-то реагировать. Как? * * * Что бы там ни утверждали ученые и философы, как бы они ни морочили головы просвещенной публике, на нашей земле есть всего три тайны, до сих пор не разгаданные: тайна тунгусского метеорита, женской логики и мужского идиотизма. И если с тунгусским метеоритом и женской логикой оптимисты не теряют надежд разобраться, то, сталкиваясь с мужским идиотизмом, в растерянности опускают руки. Тот самый вариант, когда любая наука бессильна. Легче легкого было предвидеть, что раз я набрался храбрости выйти из разряда подружек и ступить на тропу войны с прекрасным полом, то естественной реакцией моей девочки будет выпустить когти и залепить мне по роже при первом удобном случае. В том, что такой случай представился чуть ли не на следующий день, не моя вина, но как я роскошно подставился: сам прибежал, размазывая скупые мужские слезы, думая, что мне их заботливо вытрут... Почему я сразу позвонил? Ведь можно было вообще не звонить, что называется - замять для ясности или сообщить месяца через три перед самым отлетом из Лос-Анджелеса? Почему, почему, за ответом посылаю к специалистам по тунгусскому метеориту. Короче, позвонил в удобное для нее время, когда Эля бултыхается в ванне и пускает кораблики, и бодро доложил: - Была свиданка, вот только что вернулся. Хвастаешь? Привычка рассказывать тебе правду, и только правду. Получил удовольствие? Сложно сказать, ибо их было не одна, а две персоны. Справился? Вынужден тебя разочаровать: персоны мужского пола, а я не по этой части. Конечно, ты их знаешь. Угадала. Нет, не на "роллс-ройсе", на подержанном драндулете неизвестной мне марки. Фонд утвердили. Гром победы раздавайся? Фигу. Бюджет срезали, вернее, бюджет есть, а денег в нем - кот наплакал. Практически весь обслуживающий персонал вынуждены уволить. В такой ситуации невозможно оформить мне директорскую ставку. Да я первый завопил: "Ребята, вы что, спятили? Как я буду людям, которых вы на улицу выгоняете, в глаза смотреть?" Расстроился ли я? С чего бы? У меня лекции в университете, мне во Франции исправно retraite капает. И потом, они сказали, что это временные трудности. Как только дела поправятся, они опять ко мне придут, дескать, идея всем нравится. Какой у них был вид? Гм... Весьма подавленный, особенно у Доула, но, честно говоря, я не понял почему. Или он переживал из-за этой новости, или потому, что сорвался поход в кабак. Доул явно жаждал надраться, а я уперся: "Нет, ребята, только кофе, я не пью". - Хорошо, что ты сохраняешь чувство юмора, - сказала Дженни почти ласково. - Подожди, меня Эля зовет. Слушай, я ее уложу и тебе перезвоню. Я ждал и смотрел на часы. Звонка не было. Может, она сама задремала, убаюкивая девочку? День, наверно, выдался хлопотливый, устала на работе. Позвонить? Но после того, как на Диккенс-стрит опускают занавес, я туда не звоню. Звонок. - Извини. Я просто долго разговаривала с одним человеком. Позвонила ему за консультацией. Он дока в таких делах, знает всю процедуру оформления. Понимаешь, в Америке все - бизнес. Фонд, не подлежащий налогообложению, это очень хитрый бизнес. Это гораздо сложнее, чем взять рискованный кредит в банке под сомнительное предприятие. Тем не менее все возможно, если знать правила игры. Допустим, некий джентльмен решил построить фабрику по производству мыльных пузырей. Спрашивается, кто ему даст хоть доллар в долг? Дадут, если он грамотно проведет операцию. Он придет к банкиру не один, а с командой. В ней будет выпускник престижного университета, одетый с иголочки, и благообразная женщина-бухгалтер со стажем, внушающим доверие... Она так трогательно растолковывала мне банковские истины, так старалась, что мне показалось, сейчас последует: "Тоничка, вызови такси и приезжай. Через час приедешь?" И я бы ответил: "Я буду у тебя через минуту. Как? Это мои правила игры". Через минуту я постучал бы в ее дверь на четвертом этаже дома на Диккенс-стрит, такой шанс не упускают, а дальше - гори все синим пламенем в адском огне с Глубоководными Рыбами на сковородке в томатном соусе. Бывала в ее голосе интонация, которую я называл "скрытой страстью", и вот мне почудилась эта интонация, и я моментально отреагировал. Я захотел свою девочку, захотел физически, ведь мы не занимались с ней любовью черт знает сколько времени! Я представил себе, как она открывает дверь, еще не веря, что это я. И я... И она... Такая радужная картина меня ослепила, интонация - сделала глухим, и я не сразу понял, не сразу осознал, что в трубке сменился тон, что в трубке орут. "Скрытая страсть" прорезалась. - Тебя выебли. Повторяю по буквам: ВЫЕБЛИ! Они - мужики ушлые, грамотно подготовили досье, ты им был нужен в широком ассортименте. "Известный профессор из Европы". Для чиновников нашего провинциального штата это звучит. А когда все было завизировано и подписано, тебе сказали: "Катись, дорогуша, колбаской по Малой Спасской". Ты напоминаешь девицу, которая расфуфырилась, намарафетилась, выучила два стихотворения, думая, что ее пригласили в интеллигентную компанию. А как пришла в гости, ей без лишних разговоров накинули простыню на голову, завалили и исполнили хором спереди и сзади. Расщедрились, предложили поужинать в ресторане! Девице тоже после того, как затрахали, поднесли стакан водки. В другой раз я бы спросил: мол, откуда такое знание деталей в истории с девицей? Спросил бы без подковырки, просто, чтоб парировать удар, перевести дыхание. Перевести дыхание. Коварный враг, нагло улыбаясь, танком утюжил мне грудь. Поэтому я слабо возразил: - Там же сокращают штат. Подлил масла в огонь. - Как ты это проверишь? Человек, с которым я только что говорила, сказал: "Твой профессор может потребовать, чтоб ему открыли досье? Заявиться в контору, сесть за компьютер и просмотреть их банковские счета? Передай своему профессору, что если он не способен снять рубашку с ближнего, ему нечего соваться в бизнес". Я ответила, что профессор живет по христианским заповедям. Когда его бьют по правой щеке, он подставляет левую. И если у него вытащат кошелек, он начнет извиняться: мол, простите, там мало. - Дженни, - взмолился я, пытаясь вздохнуть поглубже, набрать побольше воздуха, - подумай, котенька, о чем ты говоришь. Я никогда не имел дела с ворами. Это люди из Системы, а Доула я вообще давно знаю. Трубка гремела, как репродуктор на площади: - Меня всегда удивляло твое преклонение перед спецслужбами. Разве нормальный человек туда пойдет? Туда записываются люди с психическими отклонениями, воры и жулики. Прикрываясь формой, легче воровать. Они чувствуют себя вне закона, выше простых смертных и набивают карманы. Мальчишкам нравятся люди в военной форме, у которых оружие. Но ты же давно не мальчик. Откуда у тебя такая инфантильность? На моей родине главными ворами и хапугами стали не уголовники, а бывшие сотрудники так называемых органов... Я с трудом воспринимал ее слова. - ...Кто продавал военные секреты Америки русским и китайцам? Респектабельные господа из ЦРУ. В твоей родной Франции кто выслеживал, арестовывал евреев и отправлял их в немецкие лагеря смерти? Эсэсовцы, гестапо? Французские полицейские. Я ее почти не слышал. - "...Ах, Доула я давно знаю". Что ты про него знаешь? Не успел ты улететь из Лос-Анджелеса, как он полез мне под юбку. Впрочем, успокойся, с ним у меня ничего не было и не будет. Не переживай за своего друга Доула. Вася Литвинов с ним поделится. Там четко - услуга за услугу. Где-нибудь в Мексике, на модном курорте, Доулу строят виллу. Я прислушался к себе. Меня сейчас волновал извечный гамлетовский вопрос: to be or no to be? Что в переводе с датского означало: сдохну или нет? - ...Самое грустное, - заговорила трубка нормальным голосом, поэтому я услышал... к сожалению. - Самое грустное, Тоничка, что ты никогда не мог за себя постоять. В твоей богатой событиями жизни тебя дважды выносило на вершину власти. Подчеркиваю глагол выносило. И что же? Ты пальцем не пошевельнул, чтобы удержать власть. Ты скрестил руки и молчал, когда уничтожали Робеспьера и твою революцию. Твоя Революция, небось, с большой буквы? Кстати, Жозефина Богарне тоже досталась тебе случайно, и ты за нее не дрался. Ты добровольно отдал шведскую корону, как только появился претендент... Поэтому не случайно тебя сделали механической куклой. Твоя судьба - исполнять чужую волю. Я не слишком тебя утомила? Good night. Трубка сразу потеряла свою магию и издавала короткий писк. Я повертел ее и положил на рычаг. Трубка заткнулась, но коварный враг продолжал нагло ухмыляться. Целеустремленно я перешел к активным действиям. Удар в челюсть первой рюмкой. Удар в ухо второй. После пятой рюмки наглая рожа растаяла в воздухе. Я свободно вдохнул полной грудью и выпил за здоровье моей девочки. Я понимал, почему она проехалась по мне асфальтовым катком. Характер. Жалея человека, которого обидели и обманули, она приходит в такую ярость (в первую очередь потому, что человек позволил себя обмануть и обидеть), что готова его убить. Характер. Я сам когда-то был таким. * * * Человек, по которому проехались асфальтовым катком, становится плоским, тихим и очень комфортным в общении. Его можно сложить вчетверо и спрятать в ящик платяного шкафа, потом вывесить на веревочке на террасу, как занавеску от солнца, потом расстелить на полу у входной двери, потом запустить в стиральную машину, высушить и прихватить в гости в качестве модной накидки. Опять забросить в шкаф и забыть. Перебирая старые вещи, случайно наткнуться и подумать, как же его использовать. В "понтиак" на сиденье себе под?.. Нет, слишком много ему чести прикасаться к таким частям. В багажник! Пригодится для протирки стекол. И никакой мороки. * * * У меня наладилось. Я, можно сказать, подженился. Мы помирились. Ну если некуда деться, что толку отбрыкиваться? Приходится как-то договариваться. (Я имею в виду своего коварного врага. А вы о ком подумали?) Обычно он начинал резвиться утром, не очень усердствуя, скорее напоминая о своем присутствии. Вот когда я спускался на улицу, чтобы переть пехом в университет или сделать кружок на парочку км, тут он наваливался и запускал свою музыку. Я это предвидел, замедляя ход, заранее выбирал место, где бы присесть. Ну если ему так хочется, если ему это доставляет удовольствие - пускай себе давит и душит на здоровье! Наверно, он тоже ценил мое к нему расположение, ибо, добросовестно выполнив свою программу, он затихал и больше меня не тревожил. Казалось бы, вечером, когда я устал, перекурил и совершал прогулку гораздо интенсивнее самое время ему снова пакостить. Нет, спит до утра сном праведника. То есть я не мешал ему утром, а он мне - вечером. Знаете, я знавал семьи, где дорого бы дали за такое обоюдное согласие. Конечно, разумеется, естественно было постараться прекратить эту принудиловку и обратиться к врачам. Но, во-первых, неясно, как мой сожитель (коварный!) прореагирует на нарушение нашей джентльменской конвенции, может, от лекарств я взвою! Во-вторых, я уже сказал, что некуда было деваться. Ведь Инга оформила по всем правилам, с социальной страховкой, беднягу, который попал в автокатастрофу и до сих пор проходил курс реабилитации в госпиталях. Оформлять на его место другого было поздно, да и средств не было. Инга, чтоб спасти курс, пригласила меня полуофициально. В том смысле, что я француз и у меня во Франции свое securite social. И все закрыли глаза на то, что американское сейшел секьюрити французское секьюрити в гробу видало, в Америке оно не действительно. Правда, Инга, как человек совестливый, меня спросила: "Ты собираешься болеть?" "Никогда не занимался такими глупостями", - честно ответил я. Раз слово дано, надо его держать. Не подводить людей. А к здешним врачам обращаться - никаких денег не хватит. Вернусь в Париж и направлю свои стопы в отделение ядерной медицины. Или прямиком в небесную медицину. Там по ходу дела разберемся. * * * Как-то после того, как меня в очередной раз забросили в стиральную машину, я проснулся в середине ночи. Проснулся, перевернулся. Уважая некое подобие субтропической зимы, никто давно не шлялся у меня по балкону. Но тут почудилось, что кто-то прилип к стеклу. Я встал, подкрался к балконной двери, отдернул занавеску. Туману набили, как вату в одеяло. Я с трудом различал палубные перила. Пространство за ними кончилось. На палубе никого - ни в трусах, ни без. И тем не менее было ощущение, что мне подали знак. Коварный враг, как верная жена, заворочался в постели и в полусне забормотал: "На поиски приключений? Очень не советую. Подумай об утре. Очень потом пожалеешь..." И, как верную жену, я успокоил, убаюкал его шепотом: "Какие приключения? Бессонница. Я хочу немного проветриться. Клянусь, я не буду заходить к ней в дом..." Быстро оделся. Вышел на балкон. Плотно притворил за собой дверь. Шагнул. Еще шаг. Где перила? Еще шаг и... подо мной белое море, а я скольжу по его поверхности, и далеко внизу, в глубине мелькнула цепочка тлеющих огней фривея. Всегда было тайной, загадкой, как же я перемещаюсь в своих путешествиях. Вот так, как писал австрийский поэт Цейдлиц: По синим волнам океана, Лишь звезды блеснут в небесах, Корабль одинокий несется, Несется на всех парусах. Не гнутся высокие мачты. На них флюгера не шумят И молча в открытые люки Чугунные пушки глядят. Только скользил не я один. За мной на приличном расстоянии, но не отставая, два белых бурунчика. Припомнилось: "За тобой следуют демоны, злые и беспощадные". Однако, раз они держат дистанцию, значит, рутинное дежурство, не более того. Что ж, интуиция меня не подвела, сегодня надо было высунуть нос на улицу и убедиться, что ничего не изменилось. А дальше? Куда летит корабль? "По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах и молча в открытые люки чугунные пушки глядят". Забыл. Права Дженни, плохо у меня с поэзией. Ладно, пусть, куда летит корабль - останется тайной, а я благополучно приземлился на Диккенс-стрит. На Диккенс-стрит не туман, а туманчик, разведенное молоко. На Диккенс-стрит экономят - то на фонарях, то на тумане. Я пристроился между красной "тойотой" и старым "шевроле". Когда-то я смотрел на них с балкона четвертого этажа, а теперь вот гляжу снизу на темные окна. И если кто-то оттуда смотрит вниз (молча, в открытые люки, как чугунные пушки), то он видит то же самое, что и я тогда: кучу опавших листьев, красную "тойоту", "шевроле"-пикап, но меня он не видит, я в своих путешествиях - невидимка. Кот с ошейником (тот же самый? другой? - хоть убейте, не знаю) трусцой пересек улицу. "Сейчас появится зеленый "ягуар", - подумал я, и верно, появился, только не "ягуар", а длинный-предлинный драндулет. Может, у него тоже было кошачье имя? Не знаю. На таких обычно разъезжают гангстеры или звезды поп-рока (рок-попа?). Такой длинный, что он изогнулся, как поезд, будто состоял из нескольких вагонов, чтобы вырулить из-за угла на Диккенс-стрит. Вырулил, подъехал к дому Дженни и нагло затормозил посередине улицы. Сколько их в машине, кто за рулем? Через затемненные стекла, заиндевевшие, словно они прихватили из соседних кварталов клочья тумана, я ничего не мог рассмотреть. Не пора ли мне, так сказать, материализоваться и бежать к телефонной будке, звонить в полицию? На четвертом этаже, в гостиной, вспыхнул верхний свет. Погас. И сразу зажегся на лестнице. Кто-то спускался. Облегченно вздохнув и не таясь (ведь невидимка!), я пересек улицу. Отнюдь не желая вмешиваться в личную жизнь Дженни, я просто хотел поближе поглядеть рок-попу, которой подают такую посудину. Открылась входная дверь. Он спускался по ступенькам наружной лестницы. Сапоги, белые лосины, оливковый сюртук без погон. Косая челка рассекала лоб. Повторяю, я знал, что невидим, но автоматически вытянулся во фрунт. Поравнявшись со мной, он остановился. Он меня увидел. - Знакомое лицо, - проговорил он командным тоном. - Вы служили в кавалерии? - Так точно, Ваше Величество, - отрапортовал я. - Второй драгунский полк... - ...Из корпуса маршала Нея. Помню, помню. Вы еще бестолково маневрировали при Йене. Впрочем, - он милостиво улыбнулся, - при Эйлау вы дрались отменно, я был вами доволен. Его лицо вдруг исказилось несвойственной ему болезненной гримасой. - Теперь много пишут, вы, наверно, читали: непобедимый маршал Ней. Непобедимый... Он мог управлять корпусом, десятитысячной армией - не больше. Какой из него стратег? Интриган. Резким движением он приложил руку к виску, хотя на голове у него не было треуголки, и державным шагом направился к машине. Замер на полдороге. Обернулся. Пальцем поманил меня. Я беспрекословно повиновался. По ироническому блеску его глаз я понял, что он видит меня насквозь. Правда, в данный момент видеть сквозь меня ни для кого не представляло труда. Император же читал мои мысли и, кажется, тайные помыслы тоже. И взгляд его тяжелел от обиды и гнева. - И вы туда же? Проторенным путем? Послушайте, полковник, сколько лет прошло? Зачем же повторять за всеми? Давайте взглянем трезво, без эмоций. Ну как я мог на Бородинском поле отправить в бой Старую Гвардию? Там уже никто и ничто не контролировал - сплошная мясорубка. Остаться под Москвой без резерва? Бестолковщина! Император сел на заднее сиденье, драндулет бесшумно тронулся и на перекрестке, выруливая с Диккенс-стрит, изогнулся, как поезд. Туман начал быстро сгущаться. Создавалось впечатление, что туман, как публику во время посещения объекта Важной Персоной, сдерживала полиция. Оцепление сняли - туман повалил со всех сторон. Исчез слабый свет фонаря над входной дверью четырехэтажного дома. Туман забивался за ворот плаща, его наваливали мне на плечи и утрамбовывали лопатами. И вот в этом белесо-темном вареве меня озарило, и я хлопнул себя ладонью по лбу: "Прав Император. Действительно, ты бестолочь. Взгляни трезво и без эмоций. Ведь Дженни, пока у вас была любовь, тебя не обманывала. Она тебе открытым текстом сказала, что Император тайно приезжал к ней в Мальмезон и никто про это не знал. И ты не догадался? Ну не может женщина сказать яснее. Женщина, исповедуясь, рассказывает про прошлое - и - никогда! - про настоящее". Я проснулся от острой боли. Свело левую ногу. Помассировал ее, подождал, чтоб отпустило. Проковылял к балконной двери, отдернул занавеску. На улице густая вата тумана, как в моем сегодняшнем сне. Тут я обратил внимание, что левая нога распухла. Не так, чтоб очень, но заметно. С некоторыми сложностями запихнул ее в ботинок и отправился на утреннюю прогулку. Я знал, что обязательно надо прохаживать ногу, чтоб кровь стала нормально циркулировать. А коварный враг, урча от удовольствия, пакостил на полную катушку и гнусавил мне в ухо: "Я же тебе говорил, я же тебя по-дружески предупреждал - не ищи приключений!" * * * Ногу, конечно, надо было бы починить. Заплатить один раз хорошему врачу не разорюсь. Только бы найти хорошего. Где такой? У кого спросить? У Инги. Да закавыка в том, что у Инги никак нельзя спрашивать. "Зачем тебе?" - "Нога распухла". И Инга тут же нашла бы врача, может, самого хорошего и не очень дорогого, и устроила бы мне головомойку, мол, легкомысленно отношусь к собственному здоровью. А попутно, уж не знаю, по какому поводу, позвонила бы Дженни и, как бы между прочим (или из самых лучших побуждений), проябедничала: дескать, вот у нас какая новость. И в глазах Дженни история нашей любви превратилась бы в банальную историю болезни. История болезни - медицинский термин. В каждом госпитале таких историй - тысячи. Раньше они хранились в картотеках, теперь - в компьютерах. И Дженни обрыдли эти истории и возится она с ними лишь потому, что ей за это прилично платят. * * * Просыпаясь, вспоминаю Дженни. Ах и ох! Уточним. Просыпаясь, вспоминаю слова Дженни: "Тебя сделали механической куклой". Не чувствую левую ногу. Чужая она. Как будто действительно ее мне приделали. И по этому поводу мои "ах" и "ох". Ежедневно упорно прохаживаю ее. "Прохаживайте ногу" - новый термин в медицине, мое изобретение, умные люди его бы запатентовали. Еще год назад я гулял с Дженни и Элей. Приехав в Л.-А. по приглашению университета, гулял сам по себе. Нынче прохаживаю, прогуливаю левую ногу, и когда наконец она оживает - почти счастлив. Эволюция. Несколько в ином направлении, чем у Дарвина. Но при таком темпе скоро буду скакать по пальмам и питаться бананами. В общем, встаю каждое утро с левой ноги. И настрой - соответствующий. И коварный враг не устает гнусавить (он вообще не устает): "Не рыпайся". Куда рыпаться? Все пути-дороги к делу Сережи перекрыты. Я хотел обойти с неожиданной стороны, через Калифорнийский Информационный Культурный Центр, КИКЦ, строил хитроумные планы, да меня кикцанули, или, как сказала Дженни... Надо бы забыть то, что она сказала. О'кей, по эту сторону все перекрыто. Тогда по другую сторону... Но по ту сторону тебе точно нельзя соваться. Ты до сих пор не знаешь, заглянул ли ты в потусторонний мир в ту туманную ночь или это тебе приснилось, однако в результате левая нога распухла, и какой подарочек тебе преподнесут в следующий раз... Жаждешь заполучить полную инвалидность? Глубоководная Рыба предупреждала: последствия непредсказуемые. Интересно, что Дженни проговорилась, - не во сне, а наяву! - а я не обратил внимания. "Для вас, дьяволов, путешествующих во времени, годы не имеют значения". Правда, помнится, спросил себя: "Почему во множественном числе?" Спросил и забыл. Ведь в голове не укладывалось, что все запрограммировано таким образом. Что если я по собственной инициативе буду партизанить по ту сторону, даже сохраняя доброе здравие, то в итоге окажусь в тупике 1806 года. Круг замкнется. И вот нарвался. И не ревность толкала. С познавательной точки зрения (сидит где-то во мне страсть - зуд! - разведчика) опознал неопознанный объект. На свою голову. Да, все они для меня бывшие, кроме... И объект (не то слово, найти более почтительное определение) может мне скомандовать: "Кругом! Шагом марш!" И пойду. Строевым шагом. Чтоб на Диккенс-стрит никогда не появляться. Знает ли об этом Дженни? Или два мира по обе стороны у нее между собой не контачат? Тема для размышления? Нет темы. Не о чем размышлять. В 1806 году из окна императорской кареты Жозефина залепила мне пощечину. А Дженни не нуждается даже в видимости атрибутов власти. Начистить мне репу она способна в любое время дня и ночи, не утруждая свои белые ручки. Просто по телефону. Технический прогресс. Да надо ли ей это? Человек, по которому проехались асфальтовым катком, становится плоским, тихим и очень комфортным в общении. * * * Не рыпаться. Закрыть глаза. Ничего не вижу (даже если вижу), ничего не слышу. "Шеф отдал нам приказ - лететь в Кейптаун". Никто больше не отдаст тебе приказ. Эти сказки не про тебя. Ты исчерпал себя в качестве механической куклы, износился. Кончилась романтика дальних дорог, секретных миссий, тайных разработок и поисков справедливости в этом лучшем из миров (В другом - тоже. Финита.). Твой рыцарский плащ Дженни пригвоздила твоим же ржавым кинжалом к позорному столбу. В сущности, ничего ужасного не происходит. Скажем так - не ты первый, не ты последний. Тебе предстоит (еще какое-то время и не более) обыкновенная жизнь обыкновенного человека пенсионного возраста. И только. Что в моей ситуации, наверно, самое скверное. * * * В субботу и воскресенье я изменил свой распорядок. Основная моя прогулка (кто с кем, а я - с левой ногой) не вечерняя, а утренняя. Утром в эти дни в университетских окрестностях очень оживленно. И все бегут. Бегут группами, парами, поодиночке. Издалека похоже на цветные ленты серпантина. В массе своей мужики. С некоторой завистью слежу за трусцой пятидесятилетних и старше. Увы, сам бегать не рискую, коварный враг мне это категорически запрещает. Встречаются и юные создания женского пола. Весьма привлекательные. Но я обращаю внимание на атлетически сложенных парней от двадцати до тридцати лет. Присматриваюсь. Придирчиво выбираю Этот высок, широкоплеч, да ноги как жерди. Этот в теле, бицепсы, трицепсы - загляденье, однако лоб скошен, кретинский вид. Вот ребята с рекламной картинки, загорелые, белозубые, бегут без малейшего напряжения, весело переговариваясь между собой - беру любого. Сексуальная переориентация? Хуже. Старческое слабоумие. Мечты о том... Мечтают все же о чем-то реальном. Значит, не мечты, а суходрочка... Химеры. Вдруг, тра-та-та-та-та, барабаны, трубы, Система призывает меня под знамена, и моя душа вселяется, въезжает, как в пустую квартиру, в обличье, тело того или другого парня, которого я заприметил (А что будет с их душами? 06 этом не задумываюсь. Психология типичного душегуба.). И тогда, здоровый, тридцатилетний, скроенный по американским стандартам, я начну планомерную осаду дома на Диккенс-стрит. С такими физическими данными, да с моей змеиной мудростью, я вышибу с четвертого этажа и зеленый костюм, и всех визитеров мужского пола. Кроме. Ну с НИМ я пересекаться не буду, Система позаботится. И буду спать с Дженни Каждую ночь... Каждую ночь не получится, сучья Система обязательно ушлет в служебные командировки. Ладно, окромя командировок и кроме... я все же буду спать с Дженни. Каждую ночь. В течение сорока лет. О'кей, тогда выбираю вон того, двадцатилетнего. Двадцатилетний - надежнее, больше неизрасходованных сил, что весьма пригодится со временем. * * * Есть мнение, что предыдущее поколение всегда завидует следующему. Не совсем так. Сначала молодежь завидует старшим, у которых ключевые посты в этой жизни. Пользуется протекцией старших, их помощью, чтоб продвинуться. Вот если удастся продвинуться, а главное, сдвинуть старшее поколение с насиженных мест (что не всегда очевидно), тогда старики (задвинутые) поднимают вопль: не та нынче молодежь пошла и не тем путем топает. Извечный конфликт отцов и детей. Кажется, со мной такого не случалось (или еще не было времени на старческое брюзжание - наверстаешь). У меня молодые вызывают страх, в том смысле, что я боюсь за них. Смогут ли они прожить отпущенный им срок? Увернуться от грузовика, уцепиться за веревку, опоздать на самолет? То есть избежать роковых несчастий, которые поджидают каждого, ибо грузовик все равно в кого-то врежется и кто-то сядет в самолет, который рухнет в океан. И минуют ли их пули, предназначенные им, персонально (перед глазами - пример Сережи), ведь стрелять всегда будут, тут иллюзии абсолютно беспочвенны. Как человек, неоднократно бывший мишенью, свидетельствую: чтоб в тебя не попали - это вопрос не столько сноровки, сколько везения. Чему завидовать? Молодости, здоровью? На собственном опыте убедился, на опыте пяти или шести жизней, как все это быстро проходит. Есть мнение, что существование наших детей и внуков станет безопаснее: дескать, большие войны кончились и кнопка ядерного чемоданчика гарантирует стабильность на Земле. Общество потребления, поверив на слово, радостно пустилось в пляс. Говорить о том, что человечество повисло над бездной, что к кнопке обязательно дотянется рука маньяка или фанатика, - считается занудством и дурным тоном. Дотянется (не хотят слушать, танцуют), еще взорвется (не слушают, поют), еще полыхнет (заткнули уши, потребляют). Не дотянется маньяк, нажмут на кнопку сами охранники. И не спрашивайте почему. Я их знаю, охранников, наблюдал с близкого расстояния. Конечно, будущие поколения будут жить более комфортно. То есть с меньшими затратами физической энергии и сил, то есть пагубнее для собственного здоровья. Победили прежние болезни? Нагрянут новые, неизведанные. Плюс изобретут диеты и средства для похудения, которые будут косить людей эффективнее, чем холера и чума. В общем, я пессимист. В светлое будущее не верю. Тем не менее люто завидую вон тому мальчишке, что беззаботно бросает мяч в баскетбольную корзину на спортивной площадке. Лет через десять он вырастет в двухметрового лохматого бугая, сексуально озабоченного, а Дженни (шикарная леди, мечта дворового хулигана) специально остановит открытое ландо у баскетбольного поля. То есть у мальчишки будет шанс, которого у меня уже не будет. * * * Иногда для каких-то своих целей Дженни извлекала меня из шкафа. Куда-то, к кому-то. И там, у кого-то, повинуясь мимике ее лица, я чинно представительствовал, надувал щеки или разглагольствовал. О чем? Сие не имело значения ни для нее, ни для меня. Видимо, она давно для себя решила: все, что я могу сказать, она уже слышала. И, понимая это, я даже не помнил, что молол, а она - тем более. После того, как я отрабатывал номер, меня опять куда-то запихивали, но тряпке, которую проутюжили асфальтовым катком, что лежать в прихожей, что висеть на балконе - без разницы. Иногда мы пересекались с ней в городе за чашкой кофе, и я исполнял роль верной подружки. Поддакивая, охая, употребляя одобрительные междометия, слушал монолог, который не требовал никаких моих комментариев. Упаси Бог, что-нибудь вякнуть! Как арестанта за провинность, лишат на полгода свиданий. Зато я цепко ухватывал редкие слова, обращенные непосредственно ко мне, пробовал их на зуб, вертел в руках, просматривал на свет, пытаясь найти в них двойной смысл, хотя все это было бессмысленно, в том смысле, что наши отношения для Дженни давно потеряли всяческий смысл. - На какие темы помолчим, профессор?.. - Не надо меня бояться. Я сама себя боюсь. Впрочем, ты прав, это красивая фраза (ты же так подумал?), которая не меняет ничего... - Вчера ты был бесподобен. Приступ вдохновения? Еще как слушали! Раскрыв рты, пуская слюни, развесив уши. Они же привыкли сплетничать о Шарон Стоун, Линде Евангелисте, Клаудии Шиффер и прочих блядях. Малость приелось. А тут другой век, французские фамилии: Колло Д'Эрбуа, Билло-Варенн - сколько экзотики! А если бы ты вставил имя какого-нибудь неандертальца, они бы почувствовали себя людьми, освоившими европейскую культуру. Я не ехидничаю. Лишь напоминаю, что если ты собрался с духом и жаждешь мне объяснить, почему Сен-Жюст застыл Девятого термидора, как каменный истукан, и какие на самом деле им руководили благородные намерения, если ты желаешь ответить на какой-то мой укол, на то, что наболтала второпях (убей, не помню!), - то для этого есть путь попроще. Позвони мне домой, когда я укладываю Элю... - Один мой старый знакомый заимел скверную привычку являться ко мне на ночь глядя... Верная подружка невольно навострила ушки. Согласитесь, было от чего. Точно, однажды я его заприметил. Не самого, а евойный драндулет. Зеленый "ягуар". Естественно, все свои размышления вслух, доводы "за" и "против", Дженни адресовала к себе самой, однако на этот раз я рискнул высунуться, блеснуть оригинальной идеей: - Наоборот, воспользуйся случаем и выходи замуж за миллионера... - ...чтобы поездить в "Ягуаре", который я так хочу иметь, пожить в богатом большом доме, понять, что все это мишура, суета, а, главное, за все это надо платить, платить несвободой, подчинением нелюбимому человеку. Через год развестись, получив парочку миллионов после бракоразводного процесса. Таким образом пройти искушение, стать во всех отношениях независимой бабой и в итоге вернуться к тебе... Она произнесла монотонно, почти слово в слово все, что я собирался сказать. - Сейчас ты все-таки его ждешь, а так разозлишься и сбежишь от него, продолжал я по инерции. И заткнулся под ее взглядом, квалифицировать который не решусь. И больше не возникал. О чем с ней говорить, если все мои речуги она знает заранее? * * * У меня впечатление (или, скажем, уверенность), что ей неинтересно, неприятно со мной общаться. Но она заставляет себя, то есть делает специально, чтобы доказать себе, как правильно она поступила, уйдя от меня. Вот, мол, смотри, как он распадается прямо на глазах, и это только цветочки, а что с ним будет через год, два? Странная ассоциация, я чувствую себя человеком, которого приговорили к расстрелу. Солдаты прицелились, сейчас последует команда, надо бы стоять с гордо поднятой головой, ничего другого не остается, а он, приговоренный, еще на что-то надеется, выкрикивает бессвязные фразы, причитает, пытается кого-то разжалобить, падает на колени... Брр... Мерзкое зрелище. * * * - "Они путают Монтескье с монпансье". Заклеймил. И очень собой доволен. Экспромт? Небось придумал загодя. Перед кем хотел отличиться, перед Молли или Питером? Бедные твои студенты... Хорошо, я назову тебе сорок имен - могу сто, могу двести - ограничимся сорока. Это имена певцов, музыкантов, спортсменов, актеров, телеведущих популярных программ. Априори ты презираешь людей этих профессий. Но их имена - знак нашего времени, они вошли в жизнь мальчиков и девочек второго, может, третьего поколения. Это наш воздух, наш быт, наше существование. Где-нибудь на Марсе встретятся два незнакомца, произнесут имя Маккартни (Ты меня поправишь: Макартур. Фамилии генералов ты выучил наизусть. Певцов - в гробу видал.), Пола Маккартни, и сразу возникнет контакт, взаимопонимание. Эти имена - ключ к нашему времени, так же как твой Монпансье Монтескье ключ к твоему каменному веку. Перечислить? Ну, хотя бы Гарфункел, Морисон, Корбейн. Кто они? Музыканты, спортсмены, водопроводчики? Я назову сто, двести имен. Ни одно из них ничего тебе не скажет. Ты их не знаешь, более того, и знать не хочешь. Какое-то верблюжье высокомерие. * * * - Ведь я умру, моя девочка. - Как же, умрешь! От тебя дождешься. * * * Уломал ее, уговорил! Все-таки, когда чего-то очень хочешь от женщины добиваешься. Вообще-то на успех не рассчитывал, но, заметив, что она колеблется, удвоил натиск. - Дай, - говорю, - дай хоть раз в жизни сделаю для тебя что-то полезное. Целый день ты в машине, в офисе, совсем не дышишь свежим воздухом. Тут пешком ходу полчаса. Туда и обратно - час. Тютелька в тютельку. Ну если в кои-то веки выпал свободный час, используй его себе на благо. Человек создан как двигательное животное... Привел массу убедительных аргументов. Переложили мы ее покупки в багажник, оставили "понтиак" на паркинге супермаркета и отправились на оздоровительный моцион. В загул с любимой женщиной! Полчаса туда, полчаса обратно. Что еще надо для полного счастья! Еще что-то надо?? В этой эйфории забыл, совершенно забыл основной постулат разведки: враг не дремлет. (Последнее время я так долго возился с коварным врагом, что запамятовал о существовании злейшего врага. Что-то много врагов у меня развелось...) Враг притаился. Заманивал. И вот, как бывает только в чертовом Городе чертовых Ангелов, чертово солнце прорвало жиденький слой облачков (с таким трудом их нагоняли, обещали пасмурную погоду, ну погодили бы для приличия часок - нет, дудки!) и начало с остервенением шпарить. Синоптическое отступление. Жители Лос-Анджелеса привыкли, что у них или тепло, или очень тепло, или конец света. Поэтому сводку погоды никто не слушает, а смотрят на календарь. По календарю для конца света еще рановато. Правда, мелькнуло сообщение, что задует восточный ветер из Невады. Население этот прогноз дружно проигнорировало, а я не понял, что сие означает. В принципе жарой меня не удивить. В этом смысле в Гонконге и в Ливане тоже не сахар. И в Южной Африке есть теплое местечко - Калахари называется, - где мне пришлось загорать недели три. Рекомендую для самоубийц. Но, примо, я бы никогда туда не поехал по доброй воле, секондо, если уж туда попал, то знаешь, куда попал, и соответственно подготовлен. А тут? Впечатление, что живешь в цивилизованном городе. Приглашаешь девочку прогуляться. Я ж не злодей, я ей только добра желаю. Погода вроде благоприятствует любви. И вдруг солнце как с цепи сорвалось! Стрелка на уличном градуснике хищным зверем прыгнула вверх. Прошло всего десять минут, и мы прошли два квартала, глупо возвращаться, а оказались в другом климате. Какой, к черту, климат? Пекло. Чертово пекло, какое же еще? И я чувствую, как моя девочка, что идет рядом, но не разрешает брать себя под руку (нечего меня баловать!), тихо закипает с неумолимостью чайника на раскаленной плите. Сначала пыталась не обращать внимания и даже что-то лепетала. Потом замолчала. Небось подумала, что я нарочно все подстроил. Отогнала эту мысль как недостойную. Послала мне вымученную улыбку. Солнце шпарит. Чайник закипает. За что ей такая каторга? Мы входим в тень большого здания. Сейчас полегчает. Ни хрена! Как в финской сауне. Потому что солнечные лучи отражаются от стеклянной стены билдинга на той стороне улицы и бьют в нас рикошетом. Такая чертовщина возможна лишь в городе чертовых Ангелов! Чайник клокочет на плите. Ничем не провинилась, а влипла в историю. Влипла: юбка прилипает, кофточка прилипает... Как она себя ругает! Зачем согласилась? Опять поддалась его причудам, в Лос-Анджелесе нормальные люди ездят на машинах, время - деньги, а я теряю с ним и время и деньги, и сейчас потечет мой макияж. Я вижу себя ее глазами - капризный старикашка, с мокрыми пятнами на рубашке, с лоснящимся лицом и испуганным взглядом. Боже, думает она, что у меня с ним общего? Какой ушат помоев она на меня выльет, и я заранее втягиваю голову в плечи. И еще она злится потому, что в последний момент не сможет всего этого высказать, пожалеет меня. Ну почему, почему я должна его жалеть, думает она, когда все это кончится? Действительно, когда? Солнце расплавило асфальт, солнце расплавило время, маленькая романтическая прогулка растянулась на вечность. Мне кажется, что от меня за версту несет лошадиным потом - вернулась та мания, что преследовала меня, когда я с эскадроном возвращался после учений в парижскую казарму. И вот наконец, даже не верится, мы пересекли Синайскую пустыню, добрели, доковыляли до людного перекрестка Беверли-бульвар с Ферфакс-авеню, где находится нужный ей банк, и сейчас нырнем в блаженную прохладу банковского офиса, ибо солнце в Лос-Анджелесе плавит все, кроме денег. Как я и предполагал, моей девочке удается взять себя в руки, она лишь мерит меня тяжелым взглядом и мрачно роняет: - Думаешь, за эти подвиги тебе поставят памятник? В ее глазах недоумение. Она не понимает моей реакции. Ей не нравится, когда она не понимает моей реакции. А я улыбаюсь. Я улыбаюсь иронии судьбы, случайному совпадению, я не подстроил ничего нарочно, так получилось. - Обернись. Посмотри. Мне уже поставили памятник. * * * Конечно, в своих одиноких скитаниях по городу я приходил на это место. И не раз. Памятник представляет собой двухкорпусную ажурную металлическую конструкцию. Еще он похож на бабочку, в вертикальном положении расправившую крылья. На цоколе мелкими буквами выгравировано: Рауль Валлвнберг Этот "ангел спасения" отправился в Будапешт летом 1944 года как шведский дипломат с целью спасти оставшихся венгерских евреев от печей Освенцима. Он оформил тысячи пропусков, организовал нелегальные квартиры, вернул осужденных, сняв их с депортационных поездов и "маршей смерти". В последние часы оккупации города он не допустил взрыва нацистами гетто, где проживали 70 тысяч евреев. Советская Армия неверно истолковала его деятельность и взяла его в плен. Он так и не вышел на свободу. Он сохранил нашу веру в человечество. Оставшиеся в живых Скульптор Аззетто сделал памятник в стиле модерн, а модерновое искусство, откровенно говоря, я не очень понимаю. Но меня занимает другая загадка. Как Аззетто распознал двойственность натуры Рауля Валленберга? Или это тоже случайное совпадение? |
||
|