"Черный город" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дворяне, проживавшие в те времена в вольных городах, чувствовали себя там не очень удобно, подобно альпийским серебристым елям, которые не приживаются среди вязов, в лиственных наших лесах. В городах дворяне не пользовались никакими привилегиями по сравнению с остальными горожанами: законы города в равной степени распространялись на всех, а значит, и на них; одним словом, в городе господствовали бюргеры, и уж одно это было не по нраву дворянам.

Поэтому они предпочитали селиться за городской чертой, вне крепостных стен, — там их, правда, подстерегало больше опасностей, но зато больше было и свободы. И боевые приключения на каждом шагу. От великого безделья магнаты всегда придумывали какое-нибудь дело, для которого требовалась сабля мелкопоместных дворян. Вот почему они и предпочитали жить по деревням, под сенью семи сливовых деревьев,[27] среди крестьян, — там даже захудалые помещики могли чувствовать себя господами. Если, помимо мелкоты, жили в деревне и крупные магнаты, вроде Пала Гёргея, оскудевших дворян это не только не стесняло, но, наоборот, воодушевляло, как бы подтверждая их мнение, что и магнат и они равноправные члены дворянского сословия, украшение святой короны, подобно тому как любая жемчужина считается драгоценностью, будь она величиною с орех или — с просяное зернышко!

В Гёргё, например, еще не исчезла память о таких дворянских родах, как Бибоки, Фехеры, Валлаи, хотя им уже принадлежали лишь маленькие клочки земли. Дома этих обедневших дворян мало чем отличались от крестьянских, разве только тем, что имели террасу при входе: ведь дворянину полагалось сидеть на террасе, покуривая трубку, — это был главный его отличительный признак.

Дом Бибоков стоял как раз напротив южной башни гёргейского замка. Разумеется, в час опасности, когда заговорили бы крепостные пушки, они снесли бы жилище Бибоков с первых же выстрелов, не уцелел бы ни единый кирпич. Глупо было строиться на таком месте, — об этом говорю не только я, говорили это Бибокам и другие. Но у старого Винце Бибока на все был один ответ: он молча показывал на свой герб — коронованную белку, взбирающуюся на дерево, — и девиз на гербе: "В нужный час и я буду там", то есть за крепостными стенами замка. В этом девизе нашла изящное выражение вечная преданность рода Бибоков вельможному роду Гёргеев, и вместе с гербом и перстнем-печаткой эта верность переходила у Бибоков из поколения в поколение.

В тот день, когда в лёченской ратуше установили на помосте гроб с телом бургомистра, на барском дворе Бибоков двое подростков возились с небольшой, но строптивой вороной лошадкой, которую они во что бы то ни стало хотели объездить под седло. Старый Винце Бибок пообещал кобылку тому из своих сыновей, которому удастся поскорее ее укротить. Но Горка (так звали лошадку) оказалась упрямым существом: при всякой попытке сесть на нее верхом она принималась кусаться, лягаться, вставать на дыбы, а если и эти уловки не помогали — валилась вместе с седоком навзничь. Молодые Бибоки перепробовали все, но неизменно вылетали из седла, — и только потому, что на земле уже лежал мягкий, как перина, снег, все это походило на веселую забаву. У двора Бибоков, за воротами, украшенными небольшим шпилем, собралось уже немало зевак: мужчин, старух, ребятишек, и зрители с явным удовольствием глазели на потешные усилия молодых наездников. Бух! Опять полетел Мишка. А ну, теперь Йожи пусть попробует! Эй, осторожней! Гляди, она сейчас в конюшню затащит!

Толпившиеся у ворот ротозеи, разумеется, делали и другие умные замечания, рассуждали между собой.

— Наверное, опять война будет, — говорил один крестьянин.

— Да ты в уме? Ишь что говорит!

— Раз Бибоки коня объезжают, это неспроста.

— Откуда же Бибоки могут знать: будет война или нет?

— Откуда? — ворча, захлопывал крышку своей трубки старый батрак. — Дворяне, они кровью войну чуют, как вот, скажем, мои кости — непогоду.

— Ну, ежели война начнется, как только один из этих парнишек объездит кобылку, то нам еще далеко до войны.

— Норовистая скотинка — это верно. А с виду смирная! На водопой к колоде, так хоть на ниточке веди — не вырвется!

В это время, свернув с большака и пройдя узким переулком мимо сельской кузницы, к воротам подошел необычного вида странник. Одет он был в какое-то подобие женского цветастого жакета, подпоясанного кушачком. Лохматые длинные волосы, выбиваясь из-под потертой барашковой шапки, свешивались почти до спины. Через плечо на лямке была перекинута полосатая дорожная сума; один сапог уже "просил каши", и подметка держалась лишь благодаря шнурку, которым она была привязана к головке.

Незнакомцу можно было дать лет пятьдесят. Это был высокий, сильный мужчина, отличавшийся необыкновенной волосатостью: буйная шевелюра, пышные густые усы, борода, лохматые брови, а сквозь косматые заросли на лице проглядывали черные, острые, как у гиены, глаза. По лбу наискось до правого уха тянулся красный шрам. Подвешенная на обычной бечевке широкая сабля с медной рукоятью болталась на ходу и все время ударяла то об одну, то о другую ногу путника. Не обратив никакого внимания на зевак, неизвестный отворил калитку и вошел во двор Бибоков.

— Здравствуйте, дорогие мои младшие братцы! — сказал он подросткам, даже не подумав притронуться к шапке на своей голове.

Один из молодых Бибоков, в сотый раз поправляя на лошадке сбившееся набок седло, сердито взглянул на пришельца, удивившись обращению "мои младшие братцы", и, видя, что незнакомец уже поднялся на крыльцо и собирается, не дожидаясь ответа, проследовать в сени, через которые из кухни плыли соблазнительные ароматы томившихся в печи яств, заорал:

— Эй, вы?! Вам чего?

Пришелец рассмеялся и, подчеркивая каждое слово, с театральным пафосом ответил:

— Ничего мне не надо, младшие мои братцы, дети моей супруги, хочу только взглянуть на нашего папашу: жив ли он еще!

Старший подросток, почуяв недоброе в таком странном ответе, бросил и седло и лошадь и помчался следом за незнакомцем в дом, а стоявшие у ворот зеваки принялись судачить, ломая голову над удивительным ответом странника.

— Как он сказал? "Мои младшие братцы?" Может, это старший сын Бибока от его первой жены? (Помнится, одно время что-то говорили про него в деревне!)

Но ведь незнакомец сказал еще другое: "Дети моей жены"? Вот и пойди тут разберись!

Любопытные потоптались у ворот еще немного, ожидая, когда странник выйдет из дома. Вдруг что-нибудь случится? Может, это даже бродячий солдат, а то и шпион жульническим способом проник в чужой дом? Впрочем, за старого Бибока бояться нечего: он в два счета вытурит кнутом из своего дома любого проходимца!

Однако зеваки ждали понапрасну: странник так и не вышел. А немного погодя и младший сын Бибока Йожи, привязав лошадь в конюшне, тоже ушел в дом.

Из дома же во двор выбежал Мишка Бибок, держа в руке зеленый кувшин и ключи от винного погреба. Ага, значит, все-таки кто-то «свой» прибыл? Хозяин-то за вином послал сына.

Появление странного незнакомца сделалось для зевак еще более загадочным: ведь в селах не так-то уж часто случается что-нибудь примечательное. И, расходясь по домам, люди еще долго качали недоуменно головой, пока им не повстречалась возле дома Матяша Крамачко самая старая в Гёргё женщина, бабка Бойка. Они рассказали ей обо всем, что увидели и услышали сейчас, и старуха сразу угадала и тотчас разъяснила односельчанам страшную суть происшествия.

— Боже правый! — всплеснув руками, воскликнула она. — Так ведь это же, должно быть, Жига Бибок, которого убили на войне, когда Тёкёли пошел против австрияков.

— Если убили, значит, не Жига.

— Убить-то убили, а видно, он воскрес, — вывернулась старуха Бойка. — Чего вы меня с толку сбиваете? Сколько раз бывало, что люди домой с войны не приходили. В плен попадали. Дома их уже мертвыми считают, а они, смотришь, все-таки возвращаются. Говорю вам, это Жига. Он женат был, а в жену его, пока она напрасно ждала мужа с войны, влюбился ее свекор, старый Бибок. Ведь и старый козел молодую капустку любит! А молодушка Бибок в ту пору была ой какая красотка!

Отец нынешнего вице-губернатора, тоже бабник порядочный, все расхваливал ее, королевой называл. Ну так вот, в эту «королеву» и влюбился старый Бибок. А раз очевидцы подтвердили, что его сын Жига пал на поле брани, старик честь честью, по закону обвенчался со своей бывшей снохой. У них родилось двое сыновей, а теперь вот пропавший Жига Бибок объявился. (Провалиться мне на месте, если это — не он!) Правильно он сказал мальчишкам: "Милые мои младшие братцы, дети моей жены! Жив ли наш папаша!" Боже правый! Какие страшные дела теперь будут! Значит, объявился Жига. Домой вернулся! Ох, ох!

Всплеснув руками, старуха, причитая, повернулась и заспешила никуда больше, как на двор к Бибокам. А в это самое время экономка Гёргея тетушка Марьяк (сам господь направляет стопы своих избранников) как раз закончила стряпню и вздумала отнести гостинцев жене кузнеца, своей куме, — та была на сносях, того и гляди, родит. Накрыв белоснежной салфеткой тарелку, она шествовала с нею по улице, а навстречу ей семенила старуха Войка. Две знаменитые сплетницы столкнулись носом к носу.

— Знаете, что случилось? — едва успев перевести дух, спросила Войка и тут же сама ответила: — Вернулся к госпоже Бибок муж ее первый, Жига!

Не сразу поняв суть дела, тетушка Марьяк вопросительно посмотрела на старуху.

— Да вы что! Неужто в толк не возьмете? — возмутилась та. — Два живых законных мужа у нее теперь в доме!

Еще бы не понять тетушке Марьяк, великому знатоку в подобных делах! Она просто хотела посмаковать новость, так сказать, по капле впитать ее, а не проглотить одним духом.

— Два живых мужа, говорите? Стало быть, она теперь мачеха своему первому мужу? Сыну своего второго мужа, ее бывшего свекра? Страсти какие! Как же это возможно? Видел его кто-нибудь?

— Видел не видел, а я-то уж точно знаю. И сейчас еще погляжу на него — я как раз прямехонько туда иду. Ох, боюсь, умру от любопытства, если вдруг да не дадут мне увидеть его.

Тетушка Марьяк уж не знала, что делать. В руках у нее была тарелка с пончиками: так почему бы, собственно, не отнести гостинцев госпоже Бибок? Кума-кузнечиха может и до обеда подождать!

— Мы словно сговорились с вами, — воскликнула тетушка Марьяк. — Ведь и я как раз туда же иду, несу вот пончиков барыньке. Бедняжка, как же ей быть теперь! В прошлом году госпожа Бибок на рождество прислала нашему барину гостинец — несколько гроздьев свежего винограда, — и как она только умудряется сохранять виноград до самого рождества? А теперь вот и я решила: "Долг платежом красен". Редкостного у нас, правда, в доме ничего нет, отнесу, думаю, хоть пончиков. Ведь как в пословице говорится: "Не дорог подарок, дорога любовь".

И они уже вдвоем, подобрав юбки (потому что стекавшая из хлевов на улицу навозная жижа растопила в одном месте снег и там образовалась лужа) направились к дому Бибоков. По дороге старуха Войка успела сообщить своей спутнице все подробности происшествия, а в сенях у Бибоков предупредила ее:

— Притворимся, будто мы как есть ничего не знаем!

— А разве мы знаем что-нибудь? — удивилась тетушка Марьяк. — Ничего мы с вами и не знаем. Просто поговорили друг с другом немножко — только и всего.

Пройдя в самую дальнюю комнату (зимой Бибоки топили только ее), они увидели поистине примечательное зрелище: расстегнув свою пеструю жакетку, незнакомец восседал за столом и выуживал из каши куски гусиной печенки. Ел он с завидным аппетитом, так что со лба его катился пот. Каждая черточка угловатого лица нежданного гостя выражала удовольствие, а красная полоса, тянувшаяся ото рта вниз по бороде, свидетельствовала, что перед этим он ел какое-то кушанье с томатной подливкой. Рядом с гостем, слева и справа от него, сидели молодые Бибоки, а напротив — седой, как лунь, старый Винце Бибок. Старик не ел. Уставившись взглядом в тарелку, он барабанил одним пальцем по столу, покрытому скатертью. Госпожа Бибок, ни жива ни мертва от страха, вытирала посуду возле поставца. Она заметно побледнела, осунулась, словно из могилы встала. Между тем она была еще хорошенькой женщиной, хотя, как уверяют люди, цветок, подвязанный к гнилой подпорке, быстро вянет.

В комнате царило тягостное молчание. Все сидели повесив носы. Даже пес мрачно лежал под столом, не притрагиваясь к гусиным косточкам. Ну, а когда в дом заявилась еще две незваные гостьи, хозяйке и вовсе стало не по себе. Однако делать нечего, ей пришлось, скрепя сердце, говорить с ними, хотя от стыда она готова была сквозь землю провалиться. Войка пришла попросить решето до завтра, а тетушка Марьяк "по поручению вице-губернатора" передала хозяюшке гостинцы.

— Большое вам спасибо, — поблагодарила женщина и, машинально переложив стряпню тетушки Марьяк на свою тарелку, тут же поставила ее на стол.

— Не стоит благодарности. Пустяк такой! А у вас, сударыня, гости? — попробовала завязать разговор тетушка Марьяк, бросив с улыбкой вопрошающий взгляд на незнакомца. Однако хозяйка дома не сказала в ответ ни слова. Да и по лицу ее видно было, что она не рада посетительницам.

"Крепкий орешек", — подумала про себя тетушка Марьяк, однако решила не сдаваться. Теперь она обратилась уже к хозяину.

— Его превосходительство велел передать вам сердечный привет.

Старик пробормотал что-то невнятное. Помощь пришла с той стороны, откуда Марьяк ее и не ожидала. Незнакомец отхлебнул вина из стоявшей перед ним глиняной обливной кружки и, устремив на тетушку Марьяк взгляд своих воспаленных, будто кровью налившихся, глаз, заметил:

— Ну, не хотел бы я очутиться сейчас на его месте!

— Это вы про господина вице-губернатора?

— Да, про вице-губернатора Гёргея.

— Ах, что вы это! Побывать на его месте совсем неплохо.

— В другое время — да! А сейчас очень уж на него лёченские немцы зубы точат. Я как раз оттуда, из Лёче. Они там приняли такое решение, что теперь я за вице-губернаторскую голову и гроша ломаного не дал бы.

— Боже мой! — перепугалась экономка. — Неужели они так там разгневались на него? Из-за чего же?

— Вы разве не знаете, что приключилось на Новый год во время охоты? — удивился незнакомец и снова отхлебнул из кружки, а затем, пододвинув ее к хозяину, весело добавил:

— Выпейте и вы, отец, черт вас побери! Будь что будет. Стоит ли горевать из-за того, что я — жив?

Экономка уже загорелась любопытством и ухватилась за новую тему разговора, как ни интересна была для нее первая.

— Знаю, как же не знать! Но то, что вы, сударь, говорите…

— Я говорю только, что он разъярил их.

— Пошутил немножко, — попробовала экономка смягчить выражение пришельца.

— Ничего себе шуточка: пристрелил бургомистра!

— Так ведь ему все равно уже было шестьдесят четыре года. Не два же века жить.

Пришелец громко захохотал.

— Ох, какая вы добрая, бабуся. Добрее господа бога, — сказал он и трижды приложился к кружке; хозяин же к ней так и не притронулся. — Очень вы милосердная — прощаете грешникам.

— О, я истая христианка, сударь! В церковь мне, правда, ходить недосуг: обед надо варить. Его превосходительство, господин вице-губернатор, ничьей иной стряпни не ест. Но я все равно перед сном, загасив свечу и раздевшись, всякий раз читаю вечернюю молитву. Душа у меня, сударь, как белая голубка. Разве я одобряю злые деяния? Один у меня грех — если это в самом деле грех: я за своего барина жизнь готова отдать. И если лёченские немцы точат на него зубы, я сто раз готова подставить свою голову наместо его. А что, они и в самом деле точат зубы? Чего же они хотят?

— А вот это я уж самому господину вице-губернатору скажу, — ответил Жигмонд Бибок (ведь это был действительно он). — После обеда схожу поговорить с ним: у меня есть дело к нему. Не собирается он после обеда никуда уезжать?

— Думается, дома будет барин.

Дальше продолжать разговор тетушка Марьяк не могла, попрощалась и заспешила домой, не забыв, однако, выйдя на крыльцо, на чем свет стоит откостерить вернувшегося домой бродягу Бибока:

— До чего же мерзостный человек! И по виду-то как есть разбойник, из тех, что в горах скрываются. Мне довелось однажды увидеть знаменитого Яношика.[28] Так даже у него лицо куда приятнее было, чем у Жиги. Скажите, пожалуйста, еще «бабусей» называет, бессовестный! А сам, между прочим, куда старше меня. Ох, бедняжка Бибок! Бедняжка Бибок!

Расставшись со старухой Войной, гёргейская экономка во весь дух помчалась домой — поскорее сообщить своему барину об удивительном событии и о тех дурных вестях, которые Жига Бибок принес из города Лёче. Однако с дурными вестями экономка опоздала: пока она ходила к Бибокам, в замок верхом на лошади прискакал Дёрдь Гёргей, обстоятельно рассказал дяде обо всем, что произошло накануне в Лёче, и сообщил о решениях городского сената, алчущего крови.

Вице-губернатор сидел бледный как полотно, и взгляд его, да, впрочем, и весь его облик, был вялый, утомленный. Однако, выслушав племянника, Гёргей слегка оживился.

— Как ты думаешь, братец, они действительно на жизнь мою покушаются; спросил он спокойным голосом.

— Этого я не могу сказать… Вряд ли они отважатся поднять руку на вице-губернатора Сепешского края. Но ездить в Лёче я вам не советовал бы… Саксонца обычно трудно свести с ума, но, если уж он свихнулся, с ним шутки плохи!

— Пожалуй, ты прав, — согласился вице-губернатор. — В пасть к волку сам, по своей воле, я не полезу, — нет, нет. Для этого мне прежде самому нужно свихнуться. Так пусть уж лучше господа бюргеры безумствуют.

— Разумнее всего, дядюшка, уехать вам сейчас куда-нибудь на полгодика. Поживите у наших, в Топорце. А там, глядишь, лёченцы успокоятся — и у них пройдет гнев.

— Бежать? Ну нет, этого я никогда не сделаю. Во-первых, я не могу оставить свое имение без присмотра. Тут без меня все растащат, все уничтожат. А во-вторых, не забывай, что я — Гёргей.

— И вы не боитесь оставаться здесь?

— Этого я не утверждаю. Врать не стану — боюсь! Только не города Лёче. Стены Гёргё достаточно крепки, а если я еще подучу своих крепостных да возьму к себе на службу нескольких бравых солдат-наемников, — я против кого угодно буду в силах обороняться. Боюсь я…

— Императора?

— Нет — палача! Того палача, что сидит во мне, — он еще со времен Каина карал всякого, кто совершал грех, подобный моему. Со вчерашнего дня я в его власти и уже чувствую его топор, занесенный надо мною. С первого же часа меня отбило от еды, я лишился покоя и сна. А то малое, что он еще оставил на мою долю в этом мире, немногого стоит.

— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, дядюшка.

— Вверяю себя судьбе, — смиренно отвечал вице-губернатор. — Знал я: именно такой конец ждет меня из-за моей безмерной горячности. Я боролся против нее всеми силами, но, как видишь, безуспешно.

Пал Гёргей действительно со вчерашнего дня был в подавленном настроении: после того как посланный в Лёче гайдук привез известие о смерти бургомистра, его охватило мучительное беспокойство. Откуда-то из стен дома вдруг начали окликать его таинственные голоса. В углах комнаты ему повсюду мерещился призрак покойного Крамлера. Ночью, стоило ему только закрыть глаза, как появился мертвый бургомистр и уселся на край его ложа. Вице-губернатору пришлось встать одеться, зажечь везде свечи и шагать по комнате до глубокой ночи, раздумывая над тем, что ждет его теперь. Уж под утро он сел к столу и принялся писать письма: одно в Вену — Карою Дежефи, секретарю имперской канцелярии, другое — в Будапешт, Михаю Юсту. В письмах он рассказал историю своей вражды с леченским бургомистром, описал ее трагический исход и просил своих высоких покровителей и земляков доложить (одного — императору, а другого — наместнику) о происшедшем, но в такой форме, чтобы его проступок не рассматривали как уголовное преступление. "Не будь у меня сиротки-дочери, я не побоялся бы принять и смерть за содеянное — заканчивал он свои послания. — Но теперь я вынужден просить Ваше превосходительство похлопотать за меня. Довольно с меня и того, что я казнюсь перед господом богом, царем нашим небесным, так пусть же мирская власть — его величество император и его высочество наместник — не увеличивают тяжких моих мучений. Я еще, может быть, пригожусь им, — ведь надо помнить, какие ныне времена.

P. S. Бургомистр Крамлер не был дворянином".

Утром спозаранку Престон отправился с обоими письмами в дорогу, и уж одно это принесло Гёргею некоторое облегчение. Он надеялся, что таким образом удастся уладить хотя бы юридическую сторону дела. Но он не предполагал, что город Лёче так остро воспримет случившееся.

"Пусть поищут кого потрусливее. Меня им не запугать!" — думал он, твердо убежденный, что дальше резких речей в городской ратуше или, на худой конец, депутации к губернатору дело не пойдет; а кончится все это тем, что после долгих препирательств он, вице-губернатор Гёргей, выразит на заседании Комитатского дворянского собрания сожаление (надо же погладить по шерстке заносчивых мещан) и, чтобы утолить бюргерскую алчность, пожертвует сотню форинтов на городскую больницу или на какие-нибудь другие добрые дела. После таких мер гнев оскорбленных горожан обычно улетучивался.

Однако решение города не снимать траура и не предавать земле забальзамированную руку бургомистра Крамлера до тех пор, пока его смерть не будет отомщена, повергло Гёргея в изумление. Вся эта "черная магия" произвела впечатление даже на него. Таинственность обладает великой силой. Гёргей, конечно, скрыл от Дюри, что он принял угрозы лёченцев всерьез, но, видно было, как они озадачили его. Заложив руки за спину, вице-губернатор шагал по комнате взад и вперед; в глазах его все ярче горел огонь энергии. Новая опасность, пришедшая нежданно-негаданно, не подействовала на него угнетающе, наоборот, оживила его, дала пищу душе: теперь нужно было обдумать, как защититься от возможного нападения врагов. Все это хоть рассеет его немного. Лучше уж сражаться с живыми саксонцами, чем с призраками их мертвецов!

— А какие у них планы, ты не знаешь?

— Не знаю, дядя Пал. Саксонцы умеют держать язык за зубами. А если бы они и были разговорчивы, нам, комитатским, они все равно не скажут, что у них задумано. Мы, дворяне из комитатской управы, узнаем лишь то, что бюргеры считают нужным довести до нашего сведения.

— Хорошо бы кое-что поподробнее разнюхать! Поговори по душам с Гродковским. Это верный мне человек, и ухаживает он за женой Палфалви. Ну, чего ты вздрогнул? "И ты, Брут?" Да?

— Ну что вы, дядя Пал!

— Покраснел, мошенник! Но я верю тебе. Так вот, передай Гродковскому от моего имени, что я сделаю его исправником, если он через свою возлюбленную разузнает: что там и как. Палфалви у своей жены под башмаком, и уж она найдет способ вытянуть из него даже самые великие сенатские секреты. Да и сам по себе Палфалви — человек болтливый. А как только Гродковский узнает что-нибудь, немедленно с конным нарочным днем или ночью дай мне знать.

— Разумеется!

— Ну, а теперь пойди покажись тетушке Марьяк. Увидит, что ты здесь, и, наверно, приготовит к обеду что-нибудь из твоих любимых кушаний!

Оставшись наедине с собой, Гёргей еще раз перебрал в памяти все совершившееся и обдумал, что надо предпринять. Вполне возможно, размышлял он, что лёченцы попытаются напасть на Гёргейский замок, поджечь его и огнем выкурить оттуда хозяина. У города есть своя артиллерия и регулярная, обученная военному делу стража, хорошо владеющая оружием. Чего доброго, они когда-нибудь ночью нагрянут сюда!

Пока он так говорил сам с собой, в кабинет вернулся Дюри.

— Ну вот, дядя Пал! Есть здесь люди, которые получше меня знают, что делается в Лёче.

— Где? Кто? — нетерпеливо вскричал вице-губернатор.

— Тетушка Марьяк только что разговаривала с каким-то прибывшим из Лёче человеком.

— Право, это не женщина, а золото! — заметил Гёргей. — Зови ее немедленно сюда.

— Я уже сказал ей, но сейчас она не может прийти — что-то месит на кухне, да к тому же еще и заправка для супа у нее сегодня не получается.

— Черт бы побрал все ее заправки!

Немного погодя экономка все же явилась и сообщила Гёргею, что вернулся Жигмонд Бибок, которого до сих пор в селе все считали погибшим. А прошлую ночь Бибок провел в Лёче и набрался там всяких страшных слухов.

— Говорит: "Ломаного гроша я не дал бы теперь за голову его превосходительства". А, в общем, после обеда Бибок сам явится сюда и доложит вам все, что ему известно. Придется вам, барин, еще повозиться с ним! — закончила свой рассказ экономка. — Уж и не знаю, как вы рассудите их. Тут ведь одну жену надо разделить меж двух мужей, а один-то из них приходится другому — отцом. Не помню я, чтобы вам, ваше превосходительство, приходилось разбирать в суде такое дело.

— Я знал этого Жигу Бибока еще в ту пору, как был мальчишкой, — заметил вице-губернатор. — Уже и тогда он был хватом, дошлый малый. Сколотил себе из всякого сброда отряд наемников и воевал с ними то на стороне Тёкёли, то за императора, — смотря по тому, кто больше платил. Странно, что через столько лет он все же вернулся сюда. "Но очень кстати! — уже про себя подумал Гёргей. — Мне сейчас именно такой человек и нужен!" А каков он с виду? В силе еще?

— Здоров как бык. А рожа вся исполосована шрамами. Довелось, поди, бродяге, и на виселице побывать.

— Пошлите к нему гайдука. Велите сказать, чтобы тотчас же после обеда Жига пришел ко мне. А сами начинайте накрывать на стол.

Вскоре поспел обед. На этот раз Гёргей, дядя и племянник, сидели за столом только вдвоем: судейским чиновникам накрыли отдельно, в большой столовой. Сидя напротив племянника за бутылочкой токайского, отгоняющего все заботы, Гёргей повеселел. Он говорил о чем угодно, кроме "того случая", словно уже и позабыл о нем; рассказал, например, что на пасху собирается поехать в Ошдян, проведать свою дочку Розалию.

— Ведь она теперь уже совсем большая! А какие письма мне пишет! Я тебе прочту одно после обеда. — Тут Пал Гёргей умолк, словно перебирая в памяти содержание писем, но вдруг лицо его помрачнело, и он спросил Дюри:

— А что ты посоветуешь мне насчет "того дела"?

— Насчет какого дела?

— Ну, эта чертовщина… Смертоубийство. Дюри улыбнулся.

— О, господи! Да мне ли давать советы умнейшему во всем крае человеку?

— Чужую беду, братец, руками разведу, а к своей — ума не приложу! Ну, что скажешь-то?

— А я и в своих и в чужих делах, дядя Пал, могу только руками разводить.

— Неважно, все равно скажи, как бы ты поступил на моем месте?

— Сказать?

— Да, прошу тебя.

— Прежде всего, будь я на вашем месте, я отказался бы от должности вице-губернатора.

Пал Гёргей сделал беспокойное движение.

— Ну, как видно, ты прав, — в том смысле прав, что, пожалуй, тебе лучше руками разводить, чем советы давать! Какой же дурак согласится снять с себя самую надежную свою броню именно в тот час, когда в его грудь нацелено больше всего стрел?

Юный Дёрдь Гёргей густо покраснел, обидевшись, что дядя жестоко высмеял его.

— А я так понимаю, — оправдывался он, — что должность вице-губернатора — не броня, а только пышное одеяние, и, кстати сказать, оно принадлежит, по сути дела, не тому человеку, который в нее облачен, а тем, кто дал ему этот наряд на три года — поносить, покрасоваться. Ну, а когда возникает опасность, что нацеленные стрелы, чего доброго, продырявят это роскошное, на время полученное платье, не лучше ли загодя снять его с себя?

Пал Гёргей выронил из руки вилку. Рассуждения племянника ошеломили его. Он был человеком впечатлительным и потому тут же протянул юноше руку:

— Ты благородный человек! И мыслишь ты, как подобает благородному юноше! Ты меня убедил! Решено: я немедленно подаю в отставку.

Подчиняясь внезапному душевному порыву, Гёргей, даже не закончив трапезы, поспешил в ту столовую, где, громко о чем-то споря, обедали судейские чиновники и практиканты — шесть молодых баричей-бездельников. Вином их угощал пожилой писарь Муки Мортон, сидевший в самом конце стола.

Вице-губернатор лишь изредка обедал в этом веселом обществе. Обычно он сидел за трапезой в полном одиночестве.

Войдя в столовую, Гёргей отдал чиновникам распоряжение: через три дня созвать заседание дворянского собрания, назначив его в Гёргё; приглашения разослать с тремя гонцами во все концы комитата. Затем, тронув за плечо старого писаря, Гёргей сказал ему:

— А с вами, Мортон, я хотел бы кое о чем посоветоваться.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Зайдите ко мне в кабинет.

Старый писарь, побледнев, поспешно встал из-за стола. Еще никогда не случалось, чтобы вице-губернатор с ним "советовался".

— Не сейчас! Сперва закончите обед!

Старый Муки Мортон был способным человеком, однако ему, наверное, на роду было написано состариться в писарях при сепешских вице-губернаторах. В его на редкость крупной голове было больше ума, чем у всех членов епископского совета в городе Рожнё вместе взятых, тем более что тогдашняя административная наука зиждилась в основном на умении красиво писать. Мортон отличался феноменальной памятью и повергал ею всех в изумление; кроме того, он был преданным, надежным человеком, не пьянствовал, не играл в карты, но отличался одним свойством, мешавшим ему продвигаться по службе, — сам он и не догадывался об этой помехе, иначе бы в один миг избавился от нее. Все дело в том, что Мортон обладал красивейшим почерком, и слух об этом прошел за тридевять земель. Рассказывали даже, что наместник императора, к которому часто поступали письменные «препозиции» или доклады сепешского вице-губернатора, подолгу носил эти документы при себе и всем показывал: вот, мол, какого совершенства может достичь человеческая рука даже в таком немудреном деле, как каллиграфия. Буквы Муки Мортона, казалось, жили, смеялись и блистали на красивой, плотней диощдёрской бумаге. Словом, без писаря с таким почерком сепешский вице-губернатор не мог обойтись. Ведь теперь уже буквально весь мир знал, что нет в Венгрии документов, перебеленных красивее, чем те, которые подписывает сепешский вице-губернатор, как нет на свете баклаг лучше тех, что делают в Римасомбате, нет собора красивее, чем в Кашше, колокольни выше, чем у храма Святого Стефана в Вене, и ветчины, вкуснее мишкольцкой. Так разве мог после всего этого Сепеш расстаться с Мортоном? Вот и было ему суждено по гроб жизни служить в писарях, хотя по своему уму он мог бы выйти даже в советники! Впрочем, в желающих стать советниками никогда нет недостатка, а вот другого такого мастера каллиграфии не нашлось бы во всей Венгрии. "Право уж, и не знаю, — думал каждый, — что будет, если у писаря Мортона начнет дрожать рука?"

Едва успев вытереть губы после трапезы, Мортон робко постучался в дверь губернаторского кабинета. Пал Гёргей был с ним на «ты» еще с той поры, когда и сам служил в управе простым писарем, и с глазу на глаз (когда это не могло повредить престижу вице-губернатора) он по-прежнему обращался к старику на "ты".

— Тебе никогда не доводилось слышать о некоем Жигмонде Бибоке? — спросил Гёргей Мортона.

— Как же не доводилось! — воскликнул писарь. — Это здешний гёргейекий дворянин, сын старого Винце Бибока.

— Что же с ним произошло?

— Погиб в одной из битв князя Тёкёли против турок.

— Ты это точно знаешь?

— Точно не знаю, потому что там, где он погиб, я не был. Зато совершенно точно знаю, что наша канцелярия посылала ответ его жене, она у нас запрашивала о муже, — это было в ту пору, когда вице-губернатором состоял его превосходительство Янош Гёргей.

— Да что ты говоришь! Но теперь ты, уж конечно, не помнишь, кто такая была его жена?

— Как же не помнить? Ведь я сам переписывал начисто ответ этой женщине. Краковянка одна. Как вот только звали ее? Ах, да! Вспомнил! Ванда Ясенская.

— Эх, если бы нам найти теперь этот документ!

— По всей вероятности, документ находится в комитатском архиве. Я хорошо помню, что запрос поступил от краковского бургомистра. До сих пор еще его печать стоит у меня перед глазами.

— А давно это было?

— Лет шестнадцать — семнадцать тому назад, если не больше. Я тогда находился при вице-губернаторе в Топорце, мы оттуда направили запрос здешнему исправнику, и он попросту ответил нам, что Жигмонд Бибок умер, а жена его вышла замуж вторично.

— Гм! Может быть, я сам и был в то время здешним исправником.

— Помнится, мне тогда бросилась в глаза такая странность, — продолжал старый писарь, — зачем жене разыскивать своего мужа, если она знает, что он умер, или как она может не знать, что он умер, если сама уже успела выйти замуж за другого? Потому мне и запомнился этот случай.

— А ты никогда не напоминал мне о нем? — спросил вице-губернатор,

— Напоминал один раз. Сразу же, как только прибыл сюда и познакомился с бывшей женой Жигмонда Бибока. Тогда я задавал вам этот вопрос.

— Вероятно, поэтому и вертится у меня в голове какое-то туманное воспоминание, будто я уже слышал как-то раз от тебя об этом прохвосте Жигмонде Бибоке. Но если все это так, то…

— То мы имеем дело с самым обычным двоеженством, — договорил вместо него Мортон. — Это я сразу понял. Да только какой был бы смысл начинать процесс против мертвеца. Поэтому мы взяли и ответили краковскому бургомистру, что разыскиваемый ими человек — умер.

— Ну и неправильно ответили. Как я слышал, Жигмонд Бибок — жив.

— Жив? Не может быть!

— И не только жив, а сегодня собственной персоной заявился к нам в село. Больше того, если меня не обманывает слух, он уже здесь.

В эту самую минуту в кабинет вошел слуга и доложил, что прибыл Винце Бибок с супругой и просит принять их.

— Вдвоем?

— Нет, с ними еще какой-то человек.

— Мне, может, лучше уйти? — спросил у Гёргея писарь.

— Погоди. Вот о чем я хотел тебя предупредить, Мортон: раз уж ты до сих пор о двоеженстве Бибока молчал, молчи и дальше. У меня есть некоторые виды на этого человека. А ты, после того как в управе закончат рассылку приглашений, поезжай в Лёче и разыщи в архиве то краковское письмо, если оно еще сохранилось.

Мортон ушел. А в передней сначала послышалось покашливание, потом робкий стук в дверь, и на оклик Гёргея: "Кто там? Войдите", — порог переступили дрожащие ноги седовласого Бибока, обутого в темно-серые валяные сапоги, облаченного в овчинную бекешу, с красно-бело-зеленым вязаным платком вокруг тонкой морщинистой шеи. Следом за старцем вошла жена двух мужей, с головой закутанная в полосатую красную шаль, так что из-под шали выглядывали лишь глаза да кончик носа. В руке она держала тоненький платочек, прижимая его попеременно то к носу, то к глазам. Шествие замыкал Жигмонд — все в том же странном наряде, в котором он появился в селе. Только саблю он на этот раз оставил дома. Жигмонд Бибок ступал с независимым видом, словно чувствовал себя своим человеком в этом красивом кабинете, украшенном старинными картинами, и словно такие покои ему не в диковинку. Подойдя к письменному столу, за которым сидел Гёргей, Бибок-младший горделиво шагнул вперед и протянул вице-губернатору руку, представившись:

— Ego sum Sigismundus Bibok [Я — Сигизмунд Бибок (лат.)]

Увы, у вице-губернатора в эту минуту обе руки оказались занятыми: на одну он облокотился, подперев ладонью голову, а в другой держал трубку с длинным чубуком.

Холодный прием несколько смутил Жигу Бибока. Он молча уставился на вице-губернатора. Крупная голова и суровое, неприветливое лицо Гёргея производили величественное впечатление, — он был живым воплощением власти.

У Винце Бибока дрожали мелкой дрожью колени, и вице-губернатор, заметив это, сказал:

— Садитесь, дядюшка Бибок. И вы, сударыня, тоже! — что одновременно означало: а господин Бибок-младший пусть постоит.

Старика забил сильный кашель, и, задыхаясь, он рухнул в кресло. Затем наступила глубокая, томительная пауза. Вице-губернатор сидел, молча поглядывая то на одного, то на другого из посетителей.

— Так в чем же дело? — спросил он наконец.

При этих словах Жигмонд Бибок откинул назад голову и по-латыни, как это и приличествовало дворянину, начал было излагать свою жалобу. Однако Гёргей сразу же прервал его.:

— На мельнице, сударь, пшеничку стариков всегда первой берут в помол. Расскажите-ка сначала вы, господин Винце Бибок, что вас привело ко мне.

Старец собрался с силами, одернул бекешу, чтобы она сидела получше, отер рукавом рот и жалобным, слабым, как жужжание осы, голосом, но так же, как и его сын, по-латыни, принялся описывать, какой неожиданный и страшный удар обрушился на ладью его мирной жизни, уже приближавшуюся к своей последней гавани.

— А что случилось? — спросил вице-губернатор.

— Да вот сын мой вернулся, — жалобно простонал старец. — Сын, которого я считал погибшим. Жену его, как вы, ваше превосходительство знаете, я после известия о смерти Жиги взял себе перед богом и людьми в законные супруги, и она родила мне для блага родины и во славу дворянства двоих сыновей.

— Гм. Плохо дело! — пробормотал вице-губернатор. — Однако тут речь идет и о вашей супруге, господин Бибок, так отчего же вам не говорить по-венгерски? Прежде всего отвечайте: почему вы с этим делом обратились ко мне?

— Да потому, ваше превосходительство, что хотим просить вас установить порядок между нами, — пролепетал уже по-венгерски Бибок-отец, умоляюще сложив руки.

— И потому, что мы знаем, — сладким голосом вставил Бибок-сын, — вашу мудрость, господин вице-губернатор, и совершенство во всех отношениях!

— Нельзя нам оставаться под одним кровом, пока вы не рассудите, кто из нас прав, кто виноват, — приглаживая растрепанные, белые, как снег, волосы, продолжал старый Винце, окончательно переходя на венгерский, а вместе с этим с торжественной речи на простонародную.

Вице-губернатору стало вдруг жалко этого трясущегося старика, потемневшее лицо которого выражало отчаяние, и он решил приоткрыть перед ним маленькую, хитрую лазейку.

— Значит, этот человек — ваш сын? — спросил он, кивнув на Жигмонда Бибока. — А так ли это на самом деле? Вглядитесь в него получше.

— Не отказываться же мне от родной крови? — отвечал старец.

— Это ваш первый муж, сударыня? — спросил вице-губернатор женщину. — Узнаете вы его?

— Узнаю, — сдавленным, хриплым голосом, не поднимая глаз, отвечала та. Пал Гёргей, недовольно теребя ус, повернулся к Жигмонду Бибоку:

— Так где же вы пропадали столько лет? Почему все это время не подавали никаких признаков жизни?

Этого только и надо было Бибоку-младшему для того, чтобы унестись в цветистое царство воспоминаний о былых днях, приключениях, переживаниях, геройских подвигах, рассказов о том, как в эперьешской битве он пал во славу родины, сражаясь под знаменами Тёкёли. Из гёргейских дворян многие были очевидцами его кончины; рядом с ним рубился Фриц Валлаи, Карой Фехер, Габор Чемицкий из Фаркашфалвы, — и нет ничего удивительного, что, возвратись домой, они рассказали о его смерти. Да его и в самом деле похоронили бы вместе с убитыми, если б один из австрийцев, убиравших по приказу начальства трупы с поля битвы, не польстился на Жигмондовы сапоги (дивной работы лёченского мастера Микучки) и не попытался бы, прежде чем взвалить труп на тачку и отвезти его к братской могиле, стянуть эти сапоги с ног мертвеца. От жгучей боли Жига застонал, и могильщики увидели, что он еще жив. Так Бибок угодил в австрийский лазарет, а оттуда — в войско лабанцев, где ему пришлось отслужить несколько лет, пока однажды не представился случай бежать в Польшу. В это время Тёкёли снова вторгся со своей армией в Трансильванию; при вести о новой войне Жигмонд Бибок сколотил из польских дворян и крепких крестьянских парней отряд и с ним после долгих злоключений пробился в Трансильванию. Однако, на свое несчастье, вместо куруцев, Бибок снова угодил в руки к Гайстеру и несколько лет отсидел в каземате Ольмюцкой крепости, откуда он не мог послать весточку на родину — разве что с крылатыми птицами, да и то, если бы в птиц могли обратиться кишевшие в темнице крысы, пролететь сквозь тюремные решетки на волю и, взмахнув крыльями, унестись в Гёргё.

Все это Бибок-младший рассказывал длинно, пространно, со всевозможными лирическими отступлениями; однако вице-губернатор слушал его повествование лишь краем уха, зная, сколько вранья в подобных рассказах. Гёргей больше раздумывал над существом дела, и, когда Жига закончил свое curriculum vitae [Жизнеописание, биографию (лат.)], он положил на стол трубку и тихо, доброжелательным тоном сказал троим посетителям, с нетерпением ожидавшим его ответа:

— Случай сам по себе очень прост. Из рассказа господина Жигмонда Бибока я вижу, что в поступках ваших нет ничего наказуемого: все вы действовали из чистых побуждений, значит, никто из вас ни в чем не виновен. Dixit.

— Так-то оно так, — возразил «капитан» Бибок, — по вот отец хочет, чтобы вы рассудили, чья же она теперь жена? Да и все мы об этом просим.

Вице-губернатор покачал головой.

— Нет, в этом я вам не судья! Браки заключаются па небесах, а я — всего-навсего земной человек. Я вице-губернатор Сепеша, но на небесах я — никто. Может быть, слуги Господни согласится что-нибудь тут изменить? Да и то по какой-либо другой, а не по этой причине. Закон в данном случае ясен: женщина — супруга того, кто с ней первый был повенчан.

— Ну, что я говорил? — торжествующе воскликнул Жига Бибок.

У старого Бибока на глаза навернулись слезы.

— Не отнимай у меня Жужу, сынок! Ты уже отвык от нее, — жалобно захныкал он. — Не уходи, Жужа, не покидай меня. Как я буду без тебя? О, ваше превосходительство, взываю к вашему доброму сердцу, не позволяйте сыну отнять у меня Жужу! Лучше уж я все, что у меня есть, отдам. На коленях умоляю, ваше превосходительство, пощадите мои честные седины, мою беспомощную старость, примите в расчет, что Бибоки всегда были верными вассалами Гёргеев! — ломая руки, запричитал старец. — Господи, куда же мне еще идти с жалобой?

Вице-губернатора все больше трогало горе Бибока-старшего.

— Успокойтесь, сударь, но поймите: закон есть закон!

— Ах, какой же этой закон, — вырвалось у старика, — раз вы, сильные мира сего, сделали богиней справедливости какое-то слепое чудовище! Ваш закон говорит, что эта женщина принадлежит моему сыну, хотя соединяет их только запись, сделанная попом в церковной книге, а ведь мне-то Жужа родила двух сыновей, вся ее жизнь со мной срослась! Если она останется со мною, сын мой, правда, лишится жены, но он мужчина в полном расцвете сил и легко найдет себе другую. А вот если ее присудят ему, то не только я лишусь жены, но и дети мои лишатся матери! Да и жить мне осталось немного: я уже стою на краю могилы. После моей смерти Жужа так или иначе ему же останется. Значит, у него есть хотя бы надежда, а у меня и ее нету!

— Да, но ведь и я люблю свою жену, отец, — с наглым видом возразил Жига. — Мое сердце тоже не камень. Я покорный сын, но, право же, с ума сойду, не зная, что мне делать!

— Ты всегда был ласковым ребенком, — сказал старик Бибок и заплакал, как дитя. — Жигушка, старший мой сыночек, возьми у меня что хочешь, только оставь мне Жужу!

А любимая женщина, за которую шла эта ожесточенная борьба, стояла в губернаторском кабинете ни жива ни мертва и дрожала как осиновый лист, устремив взор на пол, на котором играли солнечные зайчики.

— Вероятно, вы могли бы и полюбовно разрешить ваш спор? — заметил вице-губернатор. — Но это я вам говорю не как вице-губернатор, а просто как Пал Гёргей. Совсем не обязательно все рассказывать попам. Случай ваш — необычный, значит, и мерить его обычной меркой нельзя. Живите, как вам заблагорассудится. Какое кому дело? Все зависит от вашего решения, сударыня. А как раз от вас-то я и не слышал еще ни слова. Говорите же, мы слушаем!

Бледное лицо женщины зарделось, и она еще больше прежнего закутала его платком.

— Велите, ваше превосходительство, — запинаясь, проговорила она, — велите вывести меня во двор да отрубить мне голову. Так лучше будет. Сразу оба Бибока станут вдовцами.

— Глупая бабья болтовня! — рассердился Гёргей. — Вы лучше скажите от чистого сердца, кого бы вы сами выбрали себе супругом, если бы закон, допустим, разрешил вам это? Ну почему же вы молчите?

Женщина, все еще колеблясь, подняла на губернатора глаза, горящие лихорадочным огнем, и прошептала:

— Не смею!

— Вот как? Ну что же, вы правы. Идемте со мной в другую комнату и скажите мне всю правду, как на духу…

Гёргей провел госпожу Бибок в соседнюю комнату и с большим трудом, но все же добился от нее искреннего признания:

— Я уже привыкла к моему нынешнему мужу, состарилась с ним, да и перед сыновьями мне стыдно будет возвратиться к первому мужу…

Вице-губернатор, хоть ему и пришлось по нраву решение госпожи Бибок, не мог скрыть своего удивления:

— Вот уж никогда бы не поверил. Значит, старичок еще?..

Однако женщина возмущенно замахала рукой, словно желала прогнать греховную мысль, сквозившую в словах вице-губернатора.

— Не хочу я больше быть женщиной! — воскликнула она, вся вспыхнув, и яркий румянец вернул ей в эту минуту былую красоту. — Останусь я, если можно, вместе с отцом моих детей.

У Гёргея на сердце сразу потеплело, — таким благородным и чистым был образ женщины, стоявшей перед ним. По крайней мере, ему так казалось.

— Хорошо. Как-нибудь попробуем вое уладить, — подбодрил он госпожу Бибок с несвойственной ему мягкостью, а затем, отослав ее в кабинет, позвал к себе обоих Бибоков.

Вице-губернатор Гёргей обладал необыкновенным даром убеждать людей, умел выражать свои мысли ясно, понятно, просто, а к тому же его окружал ореол славы, он считался мудрым человеком, "самой светлой головой" во всем комитате, и ему верили. А вера и убежденность значат намного больше будничной действительности.

— Мои благородные сограждане! — начал Гёргей дружелюбным тоном. — Коли уж приключилась у вас такая беда, я дам вам один совет: не хнычьте и не выносите сор из избы. Смиритесь с судьбой. Видно, так уж она вам судила, и спорить с нею бесполезно, потому что у нее крепкий кулак. Госпожа Бибок созналась мне, что она мечтает о покое и охотнее всего осталась бы жить со своим нынешним мужем. Так что договаривайтесь сейчас же, немедленно. А после этого у меня будет с вами, капитан Бибок, еще и отдельный разговор.

"Капитан" Бибок тяжело вздохнул и устремил глаза в небо.

— А ведь как я люблю эту женщину!

— Но ты слышал: она хочет со мной остаться? — по-ребячески хвастливым голосом воскликнул старик, и глаза его радостно заблестели.

— Все равно она — моя законная жена! — заспорил «капитан», стукнув себя кулаком в грудь.

— Ну, это не совсем так, — вмешался Гёргей. — Госпожа Бибок, если пожелает, может возбудить против вас бракоразводный процесс. Если она выдвинет правильные доводы, ей, вероятна, удастся его выиграть. Ведь вы и сами не утверждали, будто все то время, пока были на свободе, жили в монастыре. Госпожа Бибок сможет, например, доказать, что где-нибудь под Львовом или Краковом, куда вы бежали из плена, у вас есть… — Тут вице-губернатор устремил загадочно-хитрый взгляд на Бибока-младшего.

Жига вздрогнул и заговорил куда более миролюбивым топом:

— Пусть отец сам скажет, чего он хочет.

— Я ведь уже сказал, сынок: хочу, чтобы Жужа осталась со мной.

— Но ради нее я сюда вернулся! — горестно воскликнул Бибок-младший.

— Бог воздаст тебе, дорогой сынок, — за то, что ты не лишаешь своего бедного отца единственной опоры, — елейным голосом отвечал старик.

— Бог воздаст, бог воздаст! Хорошо вам говорить, папаша! Да только словами сыт не будешь. Вы же видите, как я пришел! С пустым карманом, в жалких лохмотьях.

— Так чего же ты хочешь, скажи?

— Я считаю, что, если уж вы всей душой привязаны к Жуже, бог с вами, — переходите с нею в малый дом, я не возражаю!

У старика мгновенно испортилось настроение, и он с упреком повернулся к сыну:

— Эх, Жига, Жига, ты, что же, по старым саксонским обычаям хочешь со мной поступить?

У сепешских саксонцев было обыкновение строить в своих усадьбах по два дома. На склоне лет хозяин обычно передавал бразды правления в хозяйстве или в ремесле сыну, а сам перебирался в маленький дом. По-видимому, Жига именно это и имел в виду. Он хотел, чтобы отец уступил ему роль хозяина, а сам переселился в садовый домик, который когда-то выстроил для своей любовницы, рыжеволосой красавицы Агнегн Кадар, их дед Габор Бибок, весельчак и волокита, служивший во времена благоденствия семейства Бибок помощником исправника. Красотка Кадар приезжала к нему сюда из Лёче на летний отдых.

Винце Бибоку предложение сына пришлось не по вкусу. Старик возмутился, и они поссорились бы, если бы вице-губернатор не вернул спорщиков на путь переговоров.

— Вы, дядя Бибок, тоже не должны требовать себе всего. Мягкая булка да горячая печь — вот о чем вам теперь надо думать. Кстати сказать, не забудьте выговорить себе эти условия. Я понимаю, приятнее жить в большом доме, чем в маленьком, но коли уж сын ваш согласен пойти на жертвы, то и вам не годится жадничать. Передайте ему имение, а себе и двум другим вашим сыновьям потребуйте содержание — натурой и деньгами. А после вашей смерти господин Жига разделит имущество со своими младшими братьями. Винце Бибок поскреб в затылке.

— Нельзя же так, ваше превосходительство, был я хозяином, а стану ничем. Мне с этим не свыкнуться.

Жига Бибок ухмыльнулся.

— Вы ведь будете супругом Жужи! Разве этого мало?

— Понятно, немало. Я люблю ее, жить без нее не могу, а все-таки…

— А все-таки не дам за нее ни гроша? — насмешливо вставил «капитан». — Что ж, ладно! — Он пожал плечами и сделал вид, будто направляется к выходу. — Бедная моя Жужа, вижу я, как тебя ценят! Нет, я тебя здесь не оставлю! Возьму с собою. Свет не клином сошелся, проживем и мы где-нибудь.

Старик расчувствовался, на глазах его вновь показались слезы, а на лбу крупными бусинками проступили капельки пота.

— Значит, не договорились? — коротко спросил вице-губернатор, теряя терпенпе. — Ну, можете идти.

Пришлось старому Бибоку сдаться. Протянув сыну руку, он сказал:

— Бог с тобой, Жига, будь ты хозяином!

Поладив, отец и сын вернулись в кабинет вице-губернатора, где с замирающим сердцем их ждала Жужа; увидев обоих своих мужей, она несколько раз окинула быстрым взглядом одного и другого. И отец и сын были веселы. Жига шутливо, на рыцарский манер, поклонился своей бывшей жене.

— Договорились, мамочка!

Из этих слов Жуже стало ясно, кому она досталась. Однако ей хотелось знать все условия соглашения; но вице-губернатор распорядился иначе:

— Вы, молодушка, можете теперь идти домой. Все будет, как вы пожелали. Вот только изготовим соглашение в письменном виде.

Пока чиновники писали контракт, вице-губернатор расспросил капитана Бибока о том, что делается в Лёче. И тут он узнал, как сенатор Нусткорб пометил кровью бургомистра кусок гёргейских полей, решив на основании "саксонских привилегий" оттягать его в пользу Лёче, как "землю, приобретенную кровью".

"Уступлю им", — подумал про себя вице-губернатор.

Жига оказался толковым малым: он даже объяснил, на основе какого королевского постановления Нусткорб предъявляет свои претензии. Он пояснил, что находился вчера от начала до конца заседания сената на галерее и постарался все-все запомнить; своим острым глазом он сразу же нашел зернышко раздоров, из которого может вырасти целое дерево. Жига Бибок всегда оказывается там, где нужно: вот и сегодня, возвращаясь домой, он шел через поля Гёргея, а туда как раз в это время пожаловала сенатская комиссия из Лёче — столбить поле, "приобретенное кровью". Тут Бибок слово в слово передал Гёргею рассказ Нусткорба о его шутовской затее с захватом земли, о том, как господа саксонцы втроем волокли своего раненого бургомистра по полю, как они выжимали у него из раны кровь, пока бедняга не отдал богу душу.

— Может быть, без их помощи и не умер бы бургомистр? — с явным облегчением воскликнул вице-губернатор.

— Очень даже возможно, — подтвердил Бибок. — Ведь и городской сенат вначале так полагал, пока его не переубедил Нусткорб. Уж очень этот Нусткорб красно говорит да ловко играет на бюргерской жадности.

Лицо вице-губернатора сделалось приветливей, и он уже почти веселым голосом предложил Бибоку сесть.

— Садитесь, капитан, закуривайте. Вы, наверно, курите трубку? А, скажите откровенно, как, по-вашему, обстоит дело. Человек вы бывалый, разбираетесь во всяких делах и в мыслях людей.

"Капитан" Бибок, по нахальству своему, не заставил себя долго упрашивать: он вынул из подставки трубку с длинным чубуком, высек кресалом искру на трут, уселся в кресло, широко расставив ноги, принялся сопеть трубкой, помахивать ею и, пока отсыревший табак не разгорелся, не произнес ни слова.

— Странно! — изрек юн наконец и стрельнул слюной сквозь зубы. — Петух, ежели его покачать, засыпает, а огонь в тлеющей головне, наоборот, просыпается.

— Я вас не об этом спрашивал! — нетерпеливо заметил вице-губернатор, которого коробила развязность гостя.

— А я как раз об этом, ваше превосходительство. Ей-ей, не могу разобраться: чего в лёченских саксонцах больше — петушиного задора или настоящего огня?

— Да, да, конечно, — буркнул вице-губернатор, не без удивления взглянув на собеседника.

— Тут могут быть два решения: оставить лёченцев в покое, не трогать их, если они просто петушатся, или, наоборот, привести все в боевую готовность по правилу: "Хочешь мира, — готовься к войне", если в них настоящий огонь; а то ведь в этой лёченской истории все наоборот.

— Капитан! А вы, как я вижу, неглупый человек! Бибок прищурил левый глаз, который из-за повреждения лицевого нерва был намного меньше правого, да, кстати сказать, отличался от него и цветом.

— Кое-что понимаем, — скромничая, повел Жига плечами и пустил кверху такой клуб дыма, будто задымила поповская печная труба.

— Вот я и хочу знать ваше мнение об этом случае!

— Я считаю, что тут настоящий огонь. Дело опасное. Все зависит от того, кто станет теперь новым лёченским бургомистром. Надо постараться, чтобы в освободившееся кресло сел какой-нибудь добродушный олух.

— Гм. Мысль недурна, — вслух раздумывал вице-губернатор, с интересом прислушиваясь к речам возвратившегося на родину авантюриста.

— Если бургомистром изберут Госновитцера, будьте готовы, ваше превосходительство, к самым отчаянным покушениям: по его роже видно, что он кровожадный, беспощадный пес. Если же победит Нусткорб, то знайте: этот алчен, хитер, энергичен и способен убрать вас с дороги не в открытой борьбе, а с помощью наемного убийцы или отравителя — это для Лёче и дешевле, и менее рискованно. Лучше всего, если бы бургомистром выбрали Мостеля: он человек добрый, уравновешенный, умный и готов на уступки…

Вице-губернатор задумался. Может быть, на выборы и следовало бы оказать влияние через губернатора, графа Чаки или через комитатского казначея. Вслух же он сказал:

— А не думаете вы, что они попытаются с войском напасть на Гёргё? Не слышали чего-нибудь подобного?

"Капитан" Бибок пожал плечами.

— Ничего такого я не слышал, но все возможно: очень уж они разъярились.

— А знаете, капитан, что я думаю?

— Если вы, ваше превосходительство, скажете, буду знать.

— Есть у меня несколько орудий и немало здоровяков среди крепостных. Вот я и решил на всякий случай укрепиться здесь, хотя бы временно, пока дело не будет так или иначе улажено. И как только я услышал про ваше возвращение, то сразу же подумал о вас. Не согласились бы вы составить из беглых солдат и бездельничающих дворян — а ими полна округа — наемный отряд человек в двадцать — тридцать, которые, дав присягу, поступили бы под вашим командованием ко мне на службу? А за зиму вы обучили бы военному делу и моих крепостных.

— Отчего же не согласиться? — воскликнул «капитан», захмелев от радости. — Ведь это мое ремесло!

— Значит, вы считаете такую меру разумной?

— Да вы, ваше превосходительство, будете за мной как за каменной стеной.

— По крайней мере, мы сможем дать отпор, если они нападут.

— Нападут? Да я сожру все это Лёче с потрохами.

— А какие будут ваши условия, капитан? — продолжал вице-губернатор. — Ведь как говорится: "Clara pacta boni amici" [Чем ясней договор, тем лучше дружба (лат.)].

— Обычное жалованье. Мы же знаем, что имеем дело со щедрым человеком, с Гёргеем. Что касается меня самого, то я попросил бы немножко повысить меня в чине. Чтобы я был отныне уже не капитаном, а полковником.

— Как вам будет угодно, милый мой. Считайте этот вопрос решенным.

— Кроме того, я хотел бы получить хорошее обмундирование. Хотя и говорится: "По одежке встречают, а по уму провожают", — но, знаете ли, солдата по мундиру и встречают и провожают.

— У меня на складе сохранилось много всякого обмундирования еще со времен старых гёргейских бандерий. Выбирайте для себя любой мундир, а солдатам закажите сшить одежду в том же духе. Если хотите, мой кастелян сейчас отведет вас на склад.

— Было бы неплохо. Надо прямо сказать, вернулся я домой далеко не в княжеских одеждах, даже деревенские собаки лают на мой наряд, словно им никогда не доводилось видеть образованного человека.

— Ну, так по рукам?

— По рукам! А уж раз я ваш мундир на себя надену, это для меня равносильно присяге. Хотя я могу и присягнуть на верность вам. Чей мундир ношу, тому и служу — тому принадлежат дни мои и ночи, кровь моя и жизнь, пока мундир на моих плечах.

Гёргей позвонил, велел прислать к нему кастеляна, Шамуэля Валкани, и вскоре тот почтительно переступил порог кабинета.

— Проводите господина полковника на склад амуниции, пусть он выберет себе обмундирование.

Склад, или арсенал, как его все называли, помещался в задней части господского замка, к которому каждый новый владелец что-нибудь да пристраивал, и в итоге из всего этого получился невообразимый архитектурный винегрет: имелись здесь, например, такие пристройки, в которых было очень мудрено попасть на второй этаж: сначала спустись в подвал, затем по многочисленным подземным переходам доберись до середины здания, там взберись на чердак, пройди его весь, от начала до конца, и уж оттуда сойди вниз.

Таким же сложным был и путь в арсенал, которым кастелян вел Бибока (а может быть, он нарочно путал следы?). "Подозрительная внешность у этого полковника, — думал он. — Интересно, в армии какого короля он служил?"

Арсенал состоял из двух просторных комнат, где в большом беспорядке были сброшены, так сказать, останки четырехсотлетней венгерской истории: старинные седла, луки, заржавевшие пики, аркебузы, одежда, сабли, ружья, палаши, оковы, всевозможные средства пыток давно минувших лет. Лежало в этом складе и платье воителей былых бандерий, в котором они в старину являлись на свадьбы или другие торжества своих сюзеренов — магнатов Гёргеев; хранилось здесь и несколько трофейных знамен. Наиболее ценные вещи — как сообщил кастелян Валкани — находились в Топорце у Яноша Гёргея, поскольку он был старшим в роду. Однако и в Гёргё сберегались дорогие вещи, с которых сейчас Валкани не спускал глаз: стремена из чистого серебра, усыпанная рубинами булава саксонского графа Гёргея, жившего во времена королей Арпадов, чепраки, расшитые серебряной чешуей, уздечки с серебряным набором. Была здесь даже подкова червонного золота, сверкавшая в свое время на копыте скакуна Михая Гёргея, когда тот ездил на свадьбу Яноша Сапояи с Изабеллой, принцессой Польской. У лошади, как известно, четыре копыта (ах, как жаль, что только четыре!), значит, и золотых подков выковали столько же, но остальные три исчезли. Одну взяла себе госпожа Дарваш, другую — Янош Гёргей, а четвертая, говорят, еще в день свадьбы слетела с конского копыта. Вот уж действительно привалило счастье тому, кто нашел эту подкову!

Но Валкани не очень-то позволил разгуляться в арсенале господину «полковнику», хотя у Жиги прямо голова закружилась от волшебного зрелища, которое казалось ему сущим раем, где вместо райских яблок пленяли взор седла, пороховницы, расшитые перевязи и дамасские клинки.

Амуниция воинов бандерий хранилась тут на вешалках или же в сундуках, пересыпанная камфарой и покрытая листьями табака, чтобы уберечь ее от мышей и моли. Кастелян начал открывать сундуки, один за другим, и всякий раз приговаривал: "Пожалуйста, выбирайте, господин полковник".

Были здесь одежды всех времен и покроев: а-ля Бочкаи, а-ля Бетлен, — барашковые шапки с суконным верхом, расшитые шнурами доломаны, волчьи шкуры, которые в качестве украшения носили когда-то, закинув их за спину; кафтаны, алые, как цветы мака, плащи жандармов славного воина Мартона Гёргея, уже и в те далекие времена понявшего то, что лишь в XX веке постигли короли: лиловый цвет с синим отливом не отличить на определенном расстоянии от голубизны воздуха, и войско, одетое в сукно такого оттенка, становится совершенно невидимым, сколько бы ни напрягали зрения самые остроглазые дозорные на сторожевых башнях.

Лишь после долгих раздумий и колебаний Жигмонд Бибок выбрал себе костюм. Этой разборчивостью он оказался похож на своего современника французского короля, прозванного «Король-Солнце». (Слух о его привередливости дошел даже и до гёргейского кастеляна — ведь августейший щеголь иногда до полудня не мог решить, какой кафтан ему надеть, если камердинер утром подавал ему их несколько.)

В конце концов «полковник» остановил свой выбор на черном, как перья скворца, доломане из тонкого моравского сукна, бекеше на лисьем меху и красных узких штанах, расшитых спереди от пояса до самых колен желтым шнурком. Пожелав немедленно облачиться в новый наряд, он попросил кастеляна на минутку оставить его одного. Но господин Валкани счел эту просьбу хитрой уловкой и откровенно заявил:

— Простите, господин полковник, не могу. Если желаете, переодевайтесь при мне.

— Черт побери! — возмутился Бибок. — За кого вы меня принимаете? Как смеете вы так со мною говорить? Счастье ваше, что я оставил свою саблю дома.

Кастелян не ответил ни слова на этот взрыв благородного негодования, только снял со стены две одинаково острых сабли и протянул одну из них "полковнику".

— Вот, если вам угодно. Я ведь тоже когда-то был солдатом.

Однако Бибок презрительно отмахнулся:

— Не дурите! Не хочу я начинать с такого кровопролития свою службу у его превосходительства.

И, отказавшись от поединка, он принялся стаскивать с себя свои лохмотья, небрежно разбрасывая их во все стороны. Однако Валкани, пристально следивший за тем, чтобы они случайно не очутились вместе с хранившейся в арсенале одеждой, концом пики собрал в кучу сброшенное тряпье, а затем поддел его на острие пики и затолкал в топку печи. ("Не в запахе дело, — объяснял он позднее, — ведь запах горелой одежды мне еще противнее, и не в том, что это рубище ни гроша не стоит, а просто я опасался, что в нем сидят кое-какие жители".) Жига быстро переоделся, — только желтые сапоги со шпорами ссохлись и заставили его помучиться, но, наконец, под аккомпанемент обычных в этих случаях возгласов: "А чтобы вашему прежнему хозяину провалиться в преисподнюю, если он туда еще не попал", он натянул эти сапоги на ноги.

Набросив на плечи бекешу, Бибок выпятил грудь и, самодовольно покачивая станом, уже примирительным тоном спросил:

— Ну, как? Красив?

— Совсем другим человеком стали! — равнодушно подтвердил кастелян. — Теперь вас и родной отец не узнает!

— Я думаю! — горделиво отвечал Бибок. — Вот только хорошо бы соскоблить с моего котелка лишний мох. Нет ли у вас, милейший, кого-нибудь, кто мог бы слегка подстричь мне волосы и бороду.

— Есть, конечно. Старый Йошка!

— Будьте добры, как только мы выберемся из этого лабиринта, позовите мне вашего цирюльника.

— Он — не цирюльник, он — чабан.

— А где же он обучился своему ремеслу?

— Как где? Так ведь он же всю жизнь стрижет баранов.

— А вы, приятель, как я посмотрю, ехидный и наглый дядя!

Очутившись в ладно скроенной одежде, Бибок, по-видимому, почувствовал себя юным повесой и даже назвал «дядей» кастеляна, который был гораздо моложе его: грубоватый тон господина Валкани задевал Бибока, но вместе с тем напоминая, что с этим человеком ему не следует ссориться.

Когда они спустились вниз, кастелян провел Бибока в каморку чабана, где старый Йошка, вооружившись овечьими ножницами, без лишних слов приступил к исполнению своих обязанностей.

— Помни, с кем имеешь дело! — грозно предупредил чабана «полковник». — Если порежешь или подстрижешь лесенкой, считай себя покойником!

Перепуганный чабан стриг Бибока осторожнее, чем самого дорогого тонкорунного барана, но зато и работа удалась на славу. Закончив стрижку, старик взглянул на преображенную голову Бибока и пришел в восхищение:

— Вот как славно получилось!

"Полковник" тоже остался доволен и принялся шарить в карманах своего нового одеяния в надежде, что кто-нибудь из прежних владельцев костюма забыл в нем хоть один медный пятак и можно будет дать на чай чабану. Но в карманах ничего не нашлось, это явно вывело Бибока из себя, и, будто досадуя на свою забывчивость, он воскликнул:

— Ну, так и есть! Всю мелочь я забыл в своей старой одежде! Ладно, придется ограничиться одним "спасибо".

— Из «спасиба» шубы не сошьешь, — недовольно проворчал чабан.

Когда Жигмонд Бибок возвратился в кабинет вице-губернатора, его и в самом деле не узнал родной отец, уже державший в руках заготовленный договор и нетерпеливо поджидавший сына. При виде нарядного, бравого военного с бряцающей саблей на боку, подслеповатый старик почтительно поднялся, приняв гостя за "какую-то важную шишку", а когда тот обратился к нему голосом Жиги с вопросом: "Ну как, отец, готов договор?" — старый Бибок принялся испуганно оглядываться по сторонам: откуда мог исходить сыновний голос, если в комнате нет ни души, кроме него, Винце Бибока, да чужого блестящего рыцаря? И беднягу охватил суеверный страх. В конце концов все выяснилось, и оба Бибока уже приготовились заключить в присутствии вице-губернатора полюбовную сделку, подписав договор о передаче имения Бибоку-младшему и выплате семье Бибока-старшего пожизненной ренты, но вдруг Гёргей разорвал текст договора, так как оказалось, что старик продиктовал писцу, а тот с его слов записал, что Жигмонд Бибок отказывается от всяких претензий на свою бывшую жену, урожденную Жужанну Флатт, в настоящее время жену Винце Бибока.

— Не позволю вносить в договор ничего, что противоречит закону и нравственности, — заявил вице-губернатор. — Разве женщина — вещь, которая может быть предметом купли и продажи? Нет, такое (весьма подвижное!) «недвижимое» ни продать, ни сдавать в аренду нельзя.

Пришлось Бибокам ждать, пока писаря переделают договор, чтобы в нем ни словом не упоминалось о жене. Для чего же даны человеку веки и ресницы, если не для того, чтобы он мог при желании открыть или, напротив, закрыть глаза? Volenti поп fit injuria [Свершающееся с человеком по его доброй воле не может быть противозаконным (лат.)]. Если Жигмонду Бибоку не нужна жена, а этой жене не нужен Жигмонд Бибок и, наоборот, Винце Бибок и Жужанна Бибок не могут жить друг без друга, зачем же мучить троих людей только ради того, чтобы принести жертву ненасытному Молоху — закону?

В старину венгерские магнаты по-своему понимали правосудие. В поисках справедливости они листали не кодексы, но страницы жизни тех, кто к ним обращался за правосудием. Не было в те времена еще и прокуроров. Государственная мудрость тогда еще не сошла с ума и не начала плодить ученых законников, которые вместо того чтобы устранять, на благо государства, недоразумения, недоговоренность и споры между людьми, поддерживают их, углубляют и увеличивают. В те дни все было иначе. В судейских креслах сидели тогда настоящие патриархи, мудрецы, взвешивавшие все обстоятельства дела, властители, а не жалкие рабы статей и параграфов! Законы тогда были несовершенными, примитивными, зато их блюстители — здравомыслящими, авторитетными людьми. Так для чего же им было всегда и во всех случаях преклоняться перед несовершенными законами? Прежде судьи были лучше законов, и, значит, они сами (а не тень его королевского величества) судили, рядили на своем родном языке и по своему собственному разумению. С тех пор законы, как видно, сделались лучше судей, и все переменилось.

Но в описываемый мною день вице-губернатор Гёргей был убежден, что совершил богоугодное деяние, оградив беспомощного старика и милую женщину от посягательств негодяя. Ведь для него было несомненно, что Жигмонд Бибок прошел огонь, воду и медные трубы и, как губка, впитал в себя все дурное, встречавшееся на его пути. Вместе с тем Гёргей радовался, что нашел применение этому опустившемуся, беспутному бродяге, который мог натворить бед в селе, а вместо этого будет теперь командовать отрядом солдат-наемников. Умелое руководство в том и состоит, чтобы направить все, в том числе и злые силы, на полезные дела. Даже саранча, этот бич божий, собранная в мешки и высушенная на солнце, превращается в отличное лакомство для домашней птицы, — иными словами, саранча из пожирателя пищи сама становится пищей.

Однако Пал Гёргей ошибался, полагая, что можно раз и навсегда уладить дело, в котором главную роль играет женщина. Правда, первый день прошел благополучно. «Полковник» Бибок нанес визиты господам Фехерам и Валлаи. Он шествовал по улице с важным, горделивым видом. Говорят, он даже спросил у одного старого крестьянина, Габора Керцеля, где находится поповское подворье, так как собирался навестить его преподобие, на что старик Керцель почтительно ответил:

— Там же, где и раньше. Да вы, наверное, и сами помните еще, господин Жига.

— Очень нужно мне помнить всякий курятник! — заносчиво возразил "полковник".

В селе теперь было о чем посудачить. Что-то будет? И как? Вот путаница! Одни утверждали, что Жига Бибок вернулся домой бродягой-оборванцем, другие же клялись всеми святыми, будто он прибыл в богатейшем наряде, что тебе король — сплошь позументы да вышивки. "Богомерзкое страшилище, вся рожа исполосована шрамами!" — говорили одни; а другие не могли нахвалиться: "Стройный, как тополь, человек, на мужественном лице следы рыцарских ран!" Вот и разберись тут: кто прав, кто нет. А ведь и те и другие говорили правду, — все зависело от того, когда они повстречали Бибока. В обоих же видах довелось лицезреть Бибока только его жене. А к вечеру все местные дворяне заявились к ним в дом с ответным визитом: надо ж посмотреть, что у них там делается. Одним словом, у Бибоков началось столпотворение. Старый Винце был весел и счастлив. Всех приходивших оставлял ужинать и то и дело повторял: "Без вести пропал мой сын, да вот вернулся! Выпьем же за его возвращение". (Этому тосту люди удивлялись еще больше.) Жужанне Бибок пришлось немало похлопотать, стряпая ужин. А за ужином (по крайней мере, так клятвенно утверждает госпожа Фехер) Жигмонд Бибок все время жал под столом ножку юной Эстер Валлаи, вдове Пала Перле. Вдовушка молча терпела, а может быть, даже отвечала ему тем же; в конце концов, отведав доброго вина, компания совсем развеселилась, и одного из младших сыновей старого Бибока послали на гёргейский двор за старым чабаном Йошкой, попросить, чтобы он немедленно пожаловал на гулянку со своей волынкой. Пошло тут веселье да танцы, и только рассвет положил пиршеству конец, а Жигмонд Бибок чуть до смерти не закружил молодую вдовушку Валлаи, не забыв, впрочем, пройтись разок по кругу и с бывшей своей женой. Странно как-то было все это. В особенности, когда он отплясывал с женой. Младшие сыновья Винце Бибока смотрели на Жигу, словно тигрята, приготовившиеся к прыжку. А старый Винце хохотал и хлопал в ладоши, в такт волынке. Сразу видно было: старик захмелел и уже не понимает, что делает.

Тетушка Марьяк чуть свет собрала все эти подробности и, не успев даже разобраться в них сама, принялась сообщать их хозяину за завтраком, как вдруг слуга, принесший барину свежей воды, доложил, что в передней дожидается господина вице-губернатора госпожа Бибок.

— С кем она? — удивленно спросил вице-губернатор.

— Одна.

— Пусть войдет.

Вошла госпожа Бибок. Но теперь ее было не узнать — совсем другая женщина: нарядно одетая, шуршавшая множеством накрахмаленных юбок, в темно-синем ментике с филигранной серебряной застежкой на груди и воротником из медвежьего меха. Голову госпожи Бибок украшал рогатый чепец с вышитыми подвесками около ушей. Одним словом, от вчерашнего надломленного горем несчастного создания не осталось и следа; она держалась прямо, ступала упругой походкой, молодо поскрипывая сафьяновыми сапожками и плавно покачивая бедрами; скромное личико, еще вчера скрывавшееся под огромной шалью, горело румянцем ("Черт побери, — подумал Гёргей, — уже не накрасилась ли она?"), а в глазах, вместо выражения печали и скорби, светилась какая-то задумчивая мечтательность.

— Что хорошего скажете, сударыня? — приветливо спросил вице-губернатор, украдкой разглядывая гостью и находя, что она ничуть не похожа на ту страдалицу, какой он видел ее вчера.

— Ой, ничего хорошего, ваше превосходительство, ничего хорошего. Пропала я, вконец погибаю!

— Ну, что вы! Наоборот, вы воспрянули духом. Со вчерашнего дня, но крайней мере, на десять лет помолодели.

— Это только так кажется. Наверное, потому, что лицо у меня от гнева пылает, — нервно отвечала женщина, кусая прижатый к губам кружевной платочек, словно горячий конь — удила.

— На кого же вы так разгневаны?

— На всех! На бога, на людей, на самое себя и даже на вас, ваше превосходительство.

На вице-губернатора чуть ли не кокетливо смотрели голубые, беспокойные глаза умной женщины, близкой к истерике, озаряя ее слегка скуластое и тем не менее миловидное, привлекательное лицо.

— Не понимаю… о чем вы? — пробормотал в замешательстве вице-губернатор, удивленный ее странным взглядом и смелыми словами, неожиданными в устах этой вчера еще безутешно плакавшей мадонны.

— Обокрали меня, обманули, лишили меня счастья, мужа лишили… Вот я и пришла вам сказать: не бывать этому! — В голосе женщины звучала жгучая обида, протест и с трудом сдерживаемая страсть.

Гёргей покачал головой.

— Ай-яй-яй, сударыня! Чего вы только не наговорили! Ведь вы же сами умоляли меня вчера спасти вас от мужа? Я имею в виду Жигмонда Бибока.

— Откуда же мне было знать, что этот бессердечный пес в первый же вечер выкажет свое нутро? Что на мой позор он спутается с Эстер Валлаи? Вы же сами знаете ее, ваше превосходительство. Хороша вдовица! Нет в ней ни капельки стыда. Если бы вы только видели, ваше превосходительство, как она увивалась вокруг Жиги, как льнула к нему! Вытаращила на него свои совиные глаза, а я на все это смотри и не смей оттаскать ее за волосы. Но ведь если хорошенько приглядеться, у нее тоже не одну седую прядь найдешь…

Госпожа Бибок заскрежетала зубами и принялась яростно дергать обеими руками, словно вырывала волосы из косы своей соперницы.

— Нет, я больше не могу так. Лопнуть готова от злости!

— Странные существа вы, женщины! Вчера, когда вы считали Жигмонда Бибока верным супругом, он был вам не нужен? А стоило ему приударить за другой, и он вам тотчас же понадобился! Вот и разберись тут с вами!

Но госпожа Бибок в знак возражения так решительно замотала головой, что зазвенели, забренчали все медные побрякушки на ее чепце.

— Уже и вчера, поверьте мне, ваше превосходительство, до краев была полна моя чаша горечью. Только этой последней капельки и не хватало, чтобы она пролилась. Не могу я жить, будто батрачка, в маленьком домишке, без собственной земли. Да я вчера больше слез пролила, чем святая Магдалина у гроба господня! Кончилась моя радость, как только мне сказали, какие в договоре условия. Улетела радость, словно птица вспугнутая!

Гёргей пожал плечами.

— Тут уж я ничего не могу поделать.

— Ваше превосходительство, вы все можете, ведь ваша власть превыше всего.

— Не вижу никакой возможности, милая моя.

— Зато я вижу. Вызовите к себе Бибоков и скажите им свой приговор, что жена — я то есть — переходит к тому, чья земля. А раз земля сейчас по договору отдана Жиге…

Вице-губернатор улыбнулся и перебил госпожу Бибок:

— Милая моя, ведь женщина — не здание какое-нибудь, чтобы ее вместе с землей передавать. Как же я могу вынести такое решение?

— Но я выходила замуж не за батрака и не за нищего, — возразила Жужа пренебрежительным тоном и гордо подбоченилась. — Я за дворянина, за помещика выходила! И за ним хочу оставаться!

— Вы вышли замуж просто за Жигмонда Бибока. А у него, строго говоря, не было в то время имения: оно принадлежало его отцу.

— Но тогда он был у Винце Бибока единственным сыном, — огрызнулась Жужа. — А теперь их целых три на какой-то жалкий клочок земли!

— Верно, — решил подразнить ее вице-губернатор, которого начинала уже забавлять эта запутанная история. — Однако не забывайте, что двух других вы сами произвели на свет! Двух других, которые, по сути, должны быть вам деверями!

— Что ж теперь говорить, как все это получилось, — с некоторым смущением ответила Жужа Бибок, потупив голову. — Все по воле божьей делается. Не я тому причиной. Но я не такая дура, чтобы отказаться от того мужа, к которому отходит имение.

— А остаться с ним вам как раз и невозможно, — рассмеялся вице-губернатор. — Даже если бы у меня было право вынести такой приговор, что вы переходите к мужу вместе с имением, я не знаю, в чьи бы руки вы еще угодили. Сейчас имение у Жигмонда Бибока, но если вы пожелаете «отойти» к нему, — что, разумеется, в вашей воле, — тогда имение тотчас же заберет себе старый Винце. Пожелаете вы остаться у Винце, Жиг-монд потребует вас, как свою законную жену, себе.

— Что написано пером, того не вырубишь топором, — защищала свою точку зрения Жужа Бибок. — А в бумаге написано, что отец передал имение Жигмонду.

— Верно, но с условием, что вы, сударыня, останетесь у Винце.

— Об этом в договоре ничего не сказано, — нагло бросила женщина.

Ее замечание покоробило Гёргея.

— Но я-то знаю об этом. Знаю и весьма удивляюсь, что вы, сударыня, готовы не только бросить беспомощного старца, но и отнять у него все состояние! Как я, однако, обманулся в вас! Вчера вы показались мне совсем иной. А вы, видно, женщина корыстная. Так вот, отправляйтесь к себе домой и сами разбирайтесь со своими двумя мужьями! Как любая другая женщина, очутись она на вашем месте. Поступайте, как хотите. Я больше в ваши дела не желаю вмешиваться.

Жужа Бибок побледнела, хотела что-то сказать, но Гёргей жестом остановил ее и резким, не терпящим возражений тоном, приказал:

— Ступайте! С богом!

Тетушка Марьяк все это время подслушивала у замочной скважины, но из всего разговора ей только удалось уловить и передать затем для всеобщего сведения, что вице-губернатор был раздражен, а Жужа Бибок вышла из кабинета с заплаканными глазами. Но даже эти скудные сведения явились настоящим лакомством для обитателей Гёргё: их будничную жизнь взбудоражило столь удивительное и нежданное событие, как дело Бибоков. На памяти их еще никогда не было такой веселой зимы в Гёргё. А что еще им предстояло!

Полковник Бибок быстро отыскал для своей "дворянской гвардии" нескольких бездельников, которые, облачившись в военную форму, пробудили в сердцах гёргейских молодушек и девиц великие страсти. Взял в «армию» Бибок и обоих своих сводных братьев и тотчас произвел их в подпоручики. Словом, жизнь села Гёргё шла теперь бурно; по вечерам молодые витязи заглядывали на посиделки, подсаживались к девицам, усердно прявшим пряжу, и с готовностью поднимали веретенце, когда его роняла то та, то другая красотка. А ведь нередко бывает так: начинается с упавшего веретена, кончается же падением самой пряхи.

По воскресеньям на военные учения собирали и гёргейских крепостных мужиков. Вот уж когда было потехи! Учения проходила на замковом дворе, где только и слышалось: "Seno — slama, seno — slama" [Сено — солома, сено — солома (словацк.)], - потому что в отряде Бибока команду подавали на словацком языке. Любопытные, в особенности женщины, стекались поглядеть на это зрелище не только из Гёргё, но и с окрестных хуторов: Брашника, Одорицы, Пишароца.

Но этим не кончились гёргейские забавы, о которых немало судачили в Лёче самодовольные саксонские бюргеры, прослышав о военных приготовлениях вице-губернатора. Ага, значит, боится господин Гёргей! Окружил себя наемниками!

А Гёргей теперь уж и на охоту ездил не иначе, как под охраной вооруженных солдат. Узнав об этом, саксонцы усмехались и говорили: "Ничего, все равно попадется к нам в руки. Комитатская-то управа находится в Лёче. Управа за ним не поедет. Рано или поздно, а придется ему сюда пожаловать".

Приближалось назначенное на двадцатое января комитатское собрание, и в Гёргё стали съезжаться дворяне Сепешского комитата — кто в карете, кто верхом, а иные (как, например, старый Адам Тарноци) потянулись в повозках, запряженных волами. Прибыли Дравецкие, Колачковские, Екельфалупга, Кишши из Фелшеорослани и трое братьев Абхортиш — молодцы саженного роста (славная, видно, была матушка, коли родила трех таких богатырей!), Луженские, Матяшовские, Имре Мариашши в своем новом венском экипаже, Иов Андреанский на четверке вороных — да разве всех перечислишь! Маленькое село буквально гудело, словно пчелиный улей, от множества приезжих: сами-то господа останавливались, разумеется, в замке, но их гайдукам и кучерам не было места в барских хоромах; лошадей определяли по крестьянским конюшням, а кучера и слуги рассеялись по всему селу, получая от Гёргея только провиант: в полдень и по вечерам прямо под открытым небом на поляне за гумном жарили для них на вертеле целую воловью тушу. Там же деревенские старухи варили гречневую кашу с бараниной, а из барского погреба к каждой трапезе выкатывали бочонок вина. Вот уж где «полковник» Бибок, которому поручили поддерживать порядок среди приезжей прислуги, чувствовал себя в своей стихии!

Дороги в те времена были отвратительные; тем, кто отваживался ехать по ним, нужно было преодолевать много препятствий, а потому со времен Ракошпалотского государственного собрания вошло в обычай день-другой дожидаться, пока подъедут задержавшиеся в пути. Скучать ожидавшим не приходилось, карты и вино в Гёргё имелись: Палу Гёргею при разделе наследства досталось три больших виноградника на Хедьалье, а карты водились в каждом дворянском доме. Правда, карточных колод не хватило, пришлось отправить нарочного в Лёче к Дюри Гёргею, чтобы он прислал оттуда еще несколько "Teufels Gebetbuch" ["Чертовых молитвенников" (нем.)]. «Фербли» в те дни еще не придумали, зато «фараон» и «баккара» были уже хорошо известны. Люди посолиднев играли в «бириби» или «пасседи», сепешское же дворянство предпочитало "тридцать одно" и «креп». Неисправимый картежник Шваби каждое лето отправлялся в Италию и оттуда привозил кучу выигранных талеров и какую-нибудь новую карточную игру. И где он только запропастился на этот раз?

На следующий день приехал Шваби, приехали и все остальные, кого дожидались — за исключением Яноша Гёргея. Но зато пожаловал такой гость, которого совсем не ждали: в крестьянском тулупе, на обшарпанной телеге, прикатил никем не званый господин Кендель, которому только накануне заседания дворянского собрания, в начале прошлого месяца, было пожаловано звание дворянина — как бы в утешение за то, что его затея выкупить у Польши сепешские города провалилась, натолкнувшись на сопротивление дворян.

Венгерское дворянство как сословие никогда не замыкалось в себе. Поэтому-то наша родина все еще и существует, а вовсе не по милости божьей, как утверждают иные поэты. Хорошо придумали наши деды (да упокоит господь их души), установили за правило: где бы ни появился человек, сильный умом или богатством, его надо тотчас же принять в дворянское сословие, впустить его в эту крепость, созданную государственным устройством. Вне ее стен оставались лишь существа слабые, бессильные. И старая знать не злилась, обнаружив вдруг в своих рядах новоиспеченного дворянина, как не испытывает недовольства паук, проглотивший жирную муху.

Однако маленького, тщедушного Кенделя издавна и дружно ненавидели во всем комитате: одни — за темное происхождение его богатства, другие — за странности характера. Поэтому пожалование Кенделю дворянства многие рассматривали как своего рода пощечину, которую австрийский император дал сепешскому дворянству.

Словом, неожиданный приезд господина Кенделя несколько испортил гостям настроение. Хозяин дома оправдывался перед наиболее близкими ему людьми: он, мол, не приглашал ростовщика, но раз уж Кендель здесь, то он — гость наравне со всеми, и весьма нежелательно, чтобы кто-нибудь из дворян оскорбил его.

Кстати, Кендель и сам не скрывал, что явился незваным, и в дом он вошел с подобострастным видом.

— Приглашения я, правда, не получил, но подумал, что хоть я и недавний дворянин, но все же имею право принять участие в совещании, созванном вашим превосходительством, — пояснил он.

Гёргей отвечал ему вежливыми извинениями:

— О, конечно! Разумеется! Это ошибка моих писарей. Они, как видно, рассылали приглашения по старому списку. Добро пожаловать!

— Да, я поспешил, — отвешивая глубокие поклоны, тараторил Кендель. — Ведь мне за шестьдесят, давно уже перевалило за шестьдесят. А дворянское звание для меня что новый складной ножик, подаренный малому ребенку. Никак не могу дождаться часа, чтобы вырезать им что-нибудь такое.

— Ну, тут не очень-то много работы для вашего нового ножа найдется, — улыбнулся вице-губернатор.

Кроме этого замечания, Гёргей пока еще не обмолвился ни словом о причине необычного и по месту и по времени созыва дворянского собрания, — гости напрасно допытывались у него об этом.

Вначале папаша Кендель был всем в тягость: хоть бы сел в карты, что ли, перекинуться, дав господам дворянам возможность сделать небольшое кровопускание его кошельку. Но не тут-то было. "Что подумают люди, — заявил Кендель, — если я, финансист, который состоит в деловых отношениях с настоящими королями, начну швырять деньги на королей бумажных?"

Заносчивый ответ ростовщика еще больше восстановил против него господ аристократов, однако немного погодя, когда кое-кто уже успел проиграть всю свою наличность и жаждал срочно занять у кого-нибудь денег, Кендель сделался вдруг популярнейшим человеком. И все ласково называли его "дядюшкой Гашпаром".

Следует признать, что лоскуток собачьей кожи, превращенный в пергамент, уже и за две недели совершил чудо — сделал кровь Кенделя "голубой"[29] и превратил знаменитого скрягу-ростовщика в беспечного мота: без всяких векселей и гарантий он то и дело по чьей-нибудь просьбе, высказанной ему по секрету, "на ушко", выбегал во двор к своей телеге, отпирал покрытый рядном сундучок (служивший одновременно и козлами) и доставал из лежавшей в нем полосатой торбы необходимую сумму. Выбегать ему приходилось так часто, что молодой Марьяши даже решился посоветовать ему:

— Дядюшка Кендель, а не лучше ли вам приказать принести сюда ваш сундучок?

— А и верно, гораздо лучше! — рассмеялся господин Кендель. — И мне и вам! Ладно, давайте пошлем кого-нибудь за ним!

"Полковник" Бибок мигом доставил с помощью своих солдат сундучок в залу, и он был водружен на длинный зеленый стол, тянувшийся через всю комнату, по самой ее середине. Игроки удивлялись и не понимали, почему Кендель нашел, что будет "гораздо лучше", если сундучок принесут в дом. Только к вечеру им стало это понятно. Вскоре после ужина Кенделя стало клонить ко сну, и он, отцепив со связки, гремевшей у него в кармане, ключ от сундучка, вставил его в замок.

— Я, пожалуй, пойду прилягу. Человек я уже старый, и, не дай бог, кто-нибудь потревожит мой сон. Этого я не люблю. Оставлю-ка я вам этот ключик. Если кому из господ понадобятся деньги, пусть возьмут сами. Только не забудьте записывать на бумажке, кто сколько взял. Чтобы потом кому-нибудь не вздумалось возвратить больше, чем он одолжил. И смотрите же: не смейте будить меня. Ведь с тех пор, как я при шпаге, я спросонья могу ранить человека или даже сразить его насмерть.

Это подтрунивание Кенделя над самим собой вызвало у всех улыбку, а благородный жест, которым он доверил обществу ключ от денежного сундука, сразу же изменил мнение о нем в лучшую сторону. Вот тебе и маленький Кендель! Оказывается, он замечательный человек! Ну как тут не полюбить его? Ласло Колачковский, сведущий в естествознании, сказал, что привить благородные качества как растениям, так и людям можно, по это явление божественно-волшебное, и объяснить его столь же трудно, как, например, превращение уродливой, гадкой гусеницы в изумительно красивого мотылька.

Сражение за карточными столами шло до самого утра, а на другой день после завтрака началась мена лошадьми. Величайшее удовольствие — испытать, какие достоинства кроются в той или иной лошадке, насколько подходит она к остальным твоим выездным лошадям — по масти, по статям и крови. И в конце концов выбрать самую подходящую! Счастливцы, выигравшие в карты (куда же лучше истратить деньги, как не на лошадей?), приехав на паре, возвращались домой четвериком, а если четверик уже имелся — меняли его на более дорогой. Проигравшийся мог скрыть проигрыш от жены: променять своих коней на других, а дома сказать, что новая упряжка куда лучше прежней и поэтому пришлось за нее приплатить. Гости торговались, пробовали коней, гоняли наперегонки и, словно цыгане, старались одурачить друг друга, — так всегда делается при мене лошадьми. Честнейшие люди, отроду не повинные во лжи или пустословии, вдруг начинали превозносить собственных коней до небес, а чужих чернить в смачных выражениях, не уступая в этом заправским барышникам.

— Вот конь, что огонь! Только говорить не умеет.

— Все знает, кроме кнута.

— Овса не ест, а устали не ведает.

— Не идет — танцует.

— Осанка, что у благородной барышни!

— Спокойный, смирный, хоть ребенку в руки поводья дай. Так хозяева восхваляли надоевших им лошадей, стараясь сбыть их с рук. О конях же, которых им хотелось приобрести, они отзывались презрительно:

— Ну, у этого мерина столько же пороков, сколько ему лет.

— Припадает на одну ногу.

— Да он кривой на левый глаз. Видит хуже, чем моя бабушка.

— Голову-то как держит! Будто не лошадь, а осел. "Запрягали, выпрягали, перепрягали, что уже само по себе восхитительное зрелище для прирожденных лошадников, а ведь в Венгрии издревле царил культ лошади. И кто знает, сколько продолжался бы еще этот импровизированный конский базар и всякие его чудачества, если бы хозяин не провозгласил наконец: "Ну, а теперь займемся политикой!" — и тотчас же лошадники и картежники превратились в серьезных людей, депутатов комитетского дворянского собрания.

Гёргей все еще дожидался своего старшего брата. Но поскольку Янош не приехал и на третий день, вице-губернатор решил не откладывать совещание на послеобеденный час, а произнести свою речь "на свежую голову", пока все были трезвыми. Из большого зала вынесли карточные столики, заменив их скамейками, и он преобразился в "зал совещаний". Длинный, покрытый зеленым сукном стол оставили на прежнем месте. Вокруг него расположились представители "четвероконных фамилий".[30] После того как все остальные депутаты разместились на скамейках, Гёргей в краткой вступительной речи приветствовал господ дворян, приехавших к нему, несмотря на непогоду и холод, сказал, что он встретил их, как своих дорогих гостей, однако теперь просит всех считать, что тут, на нейтральной, так сказать, территории, происходит совещание, и посему собравшиеся уже не являются его гостями, а он, Гёргей, хозяином дома.

— Что за чертовщина! — изумленно воскликнул один из Абхортишей. — На это мы не согласны.

— Хо, хо! — проворчал Ференц Мойоки.

— Да нет же, только на полчаса, пока будет идти совещание, — объявил вице-губернатор, и все засмеялись.

— Ну тогда другое дело!

Одновременно Гёргей предложил Петеру Луженскому занять место председателя.

— А почему не вице-губернатор? — заволновались некоторые. — Ведь вы — глава дворянства в нашем комитате.

Разъяснение вице-губернатора, хоть оно и было дано с улыбкой, прозвучало зловеще:

— Верно. Но лучше будет приступить к делу именно так, потому что сменить вовремя главу важнее, чем обменять коня. Вот мы и произведем меновую. Занимайте, сударь, председательское место! Вы, как мне известно, самый старый среди нас.

Восьмидесятилетний старик Луженский тряхнул своей красивой головой с белоснежными сединами.

— Не стар я еще, — весело возразил он, — просто дольше вас всех живу на этой негодной планете! Но уж если вы приказываете, господин вице-губернатор, повинуюсь. С этими словами председатель собрания уселся в почетное кресло, спинку которого украшали две пики с позолоченными наконечниками. Но каким же венгром был бы Петер Луженский, если б, заняв председательское место, он не произнес речи, а кто же больше имел права называться венгром, чем этот старец, носивший на своем теле шрамы от двадцати боевых ран?

Итак, Петер Луженский произнес речь по случаю открытия совещания:

— Уважаемые благородные господа! Хранители рубежей христианской Европы! В дни войн Тёкёли я сражался под одним стягом с неверными, которые были, кстати сказать, бравыми вояками, жаль, что ныне такие уже перевелись. И был у меня среди них один хороший приятель, Хамен-бек, которого я любил, как родного брата. Разговорились мы как-то раз с ним, он мне и говорит: "Вы, венгры, и другие христиане считаете себя умнее нас, мусульман, а на самом деле вы глупейшие на свете люди". — "Почему?" — спрашиваю я. "А потому, — отвечает турок, — что, когда вы хотите оказать кому-нибудь особую честь, вы сажаете его на пиршествах рядом с самыми уродливыми, самыми старыми женщинами, хотя человеку приятнее всего сидеть подле самой красивой и самой юной одалиски". (Веселое оживление в зале.) Вижу, прав был Хамен-бек, чьи слова пришли мне сейчас на ум, когда я на себе испытал другое наше странное обыкновение: сажать на председательское место для ведения серьезных совещаний самых беспомощных, уже скудоумных старцев. (Громкие голоса протеста.) Я не знаю, каков будет предмет нынешнего совещания, но полагаю, что у господина вице-губернатора были весьма серьезные причины на то, чтобы созвать его, раз он заставил нас вылезти из наших берлог в такую мерзкую погоду и тащиться сюда по нашим непролазным дорогам. И хоть я считаю свою персону малоподходящей для обязанностей председателя, все же повинуюсь национальному венгерскому обычаю и сажусь сейчас в сие кресло, доставшееся мне не по заслугам, а по возрасту…

Депутаты в один голос крикнули: "Виват!" Писарь внес в зал саблю вице-губернатора и небольшую деревянную шкатулку. Гёргей поставил шкатулку перед собой на зеленый стол, саблю же не пожелал прицепить к поясу, а отослал обратно.

Затем он поднялся и спокойным голосом изложил по порядку весь ход событий: как из маленького зернышка недовольства выросли крупные разногласия между комитатом и заносчивым городским сенатом Лёче, как постепенно разногласия переросли в лютую ненависть между дворянами и горожанами. Гёргей красочно описал своп собственные нелады с лёченским бургомистром, рассказал, как тот в первый день нового года довел его, Гёргея, до неистовства и толкнул на поступок, достойный сожаления.

— О нем вы, господа, вероятно, уже слышали?

— Знаем! Слышали! — отвечали с мест.

— Я не хочу оправдываться в этом поступке перед вами, — продолжал вице-губернатор, — потому что в нем вы мне не судьи. Богу вверяю я свое дело, перед ним мне легче защищаться, ибо сам господь наделил меня таким вспыльчивым характером. Я просто рассказываю вам всю правду и хочу сделать из того, что произошло, свои выводы. Город Лёче, как это и нужно было ожидать, не только не остался равнодушен к несчастью, о котором я и сам искренне сожалею, но, напротив, принял все это так близко к сердцу, что гнев его перешел все границы. Вместо того чтобы обратиться с жалобой в высшие инстанции, город присвоил себе права судьи. Я совершил преступление в порыве гнева, они же нарочно в течение долгого времени разжигают свой гнев. Городской сенат, обуреваемый замыслами мщения, восстановил мрачные, наводящие ужас обычаи древних германцев: он приказал отсечь у мертвого бургомистра кисть правой руки и похоронить его без таковой. И пока Лёче не покончит со мною, эта отрубленная и набальзамированная рука, выставленная напоказ всему городу, должна постоянно напоминать людям, что она еще пуста, еще не отняла у меня жизни и ее мертвые пальцы не могут подать истлевающему под землею телу знак, что месть свершилась.

Речь Гёргея с каждым словом становилась все вдохновеннее, взор его горел лихорадочным огнем, лицо побледнело. По залу прокатилась волна тревоги. Давид Хоранский выкрикнул с места:

— Да что они, эти саксонцы, думают? Неужто мы их испугаемся!

— И как настойчив в своих замыслах городской сенат, — продолжал вице-губернатор, — видно из его решения, которое призывает к мести всех жителей Лёче и обязывает их ходить в трауре…

— Настоящий "черный город"! Как в сказке! — пробормотал Иов Киш. — Я вчера ехал через Лёче. Они как раз выбирали себе нового бургомистра. Так, представьте себе, люди на улицах все, как один, в черных кафтанах.

— Ничего, слезет с них эта черная краска! — отозвался Шваби. — Не так страшен черт, как его малюют.

Шандор Абхортиш, погрозив своим могучим кулачищем, заявил:

— Мы из этого "черного города" легко можем сделать багровый, если, конечно, в жилах саксонцев течет кровь, а не вода.

Председательствующий недовольно покачал головой, требуя тишины:

— Ну, ну! Давайте все-таки выслушаем до конца господина вице-губернатора. К чему эти возгласы? Он и сам умный человек и скажет все, что сочтет нужным.

Пристыженные крикуны умолкли, и Гёргей продолжал свою речь.

— В таких условиях, почтенное собрание, нетрудно предположить, что меня (я даже уверен в этом) рано или поздно постигнет внезапная кончина.

— Ну, это мы еще посмотрим! — послышался резкий выкрик.

— Именно эта мысль, — продолжал Гёргей, посмотрев в сторону крикнувшего, — именно эта мысль и явилась самой веской причиной, заставившей меня принять некоторые решения. Ведь если город Лёче выместит на мне оскорбление, нанесенное ему убийством бургомистра, — а по всей вероятности, он сделает это, — то и наш комитат не захочет остаться в долгу и в свою очередь отомстит городу за гибель своего вице-губернатора. И вот я спрашиваю почтенное собрание: куда же все это приведет, если так будет продолжаться и дальше? А ведь большой пожар погасить труднее, чем малый. На этот счет у нас, Гёргеев, уже есть запечатленный в семейных хрониках печальный опыт вражды, которая во времена Арпадов разгорелась между Берцевици и Гёргеями, — кончилась она тем, что оба рода едва не вымерли. А ведь то была борьба всего лишь двух родов! Что же произойдет, если вражда вспыхнет между целым комитатом и могущественным городом? Будто еще мало нашей многострадальной стране руин и пожарищ! Нет, в подобных случаях человек не вправе терять рассудок. Мы должны попытаться спасти все, что еще можно спасти. И я в первую очередь хочу оградить комитат от жестокой распри, постараться, чтобы его судьба никоим образом не была связана с моей собственной участью. А потому я слагаю с себя обязанности вице-губернатора и вверяю печать комитата в руки председательствующего сегодня господина Петера Луженского…

В зале началось неописуемое смятение. Многие вскочили. У одних лица выражали гнев, у других — возмущение, сострадание, тревогу, раздумье. Луженский оттолкнул от себя шкатулку с комитатской печатью. Дворянство загудело, словно цимбалы под ударом тяжелого камня.

— Не бывать этому!

— Еще чего не хватало!

— Возьмите назад отставку!

Словно раненый тигр, вскочил со своего места Имре Дравецкий, человек неразговорчивый, но пользовавшийся большим уважением, и, когда зал немного утих, заявил:

— Я не согласен с господином вице-губернатором! Да если бы и согласился с ним мой рассудок дворянина, не может с ним согласиться сердце дворянина. Его превосходительство поступил безрассудно, не отрицаю. Но ведь он пришел в ярый гнев, защищая наши интересы. Из-за нас с вами, господа, так взметнулась волна возмущения в его душе! До роковой вспышки его довели наши с вами обиды. Не будь он нашим предводителем, может быть, рука его никогда и не коснулась бы ружейного курка. А теперь, когда опрометчивое деяние совершено и когда Гёргею угрожает опасность, он, видите ли, хочет, чтобы мы не защищали его. Нет, почтенные господа! Так дело не пойдет. Если господин вице-губернатор проявляет благородство и хочет отойти в сторону, чтобы не обременять нас своими заботами, так будем же и мы благородными людьми и не покинем его! Подумайте, господа дворяне, и вы, ваше превосходительство, какой позор падет на наши головы, если мы бросим в беде своего предводителя! Да неужели мы согласимся отсечь себе голову только потому, что она, видите ли, не нравится лёченцам. Будь что будет, но я не принимаю отставку господина вице-губернатора, а если вы, благородные мои земляки, согласитесь принять ее, клянусь богом, я немедленно переселюсь из Сепешского комитата в какое-нибудь другое место, увезу отсюда даже прах своих предков, потому что они в гробу перевернутся, если я оставлю их здесь после всего этого!

Громкое «ура» покрыло последние слова Дравецкого.

— Да здравствует Дравецкий!

— Да здравствует Гёргей!

— Отдадим и кровь и жизнь за нашего вице-губернатора! — вскричал Моноки, и снова грянуло «ура», как это уж повелось на подобных сборищах.

Суровые черты лица Гёргея заметно смягчились, он часто-часто заморгал, пытаясь "держать навернувшиеся на глаза слезы."

— Спасибо вам за вашу верность, — медленно проговорил Гёргей глухим и даже дрожащим голосом. — Я вечно буду гордиться вашей преданностью. Однако прошу вас отказаться от такого решения — оно невыполнимо. Увы, я не могу больше управлять комитатом: для этого мне пришлось бы жить или хотя бы приезжать в Лёче, где находится комитатская управа, а всякий здравомыслящий человек понимает, что мне появиться там невозможно, — разве только что под охраной войска. Но для этого понадобилось бы особое разрешение короля, ну и… разумеется, понадобилось бы войско.

Зал разочарованно молчал. Всесильные мужи комитата сидевшие вокруг зеленого стола, растерянно переглядывались, вероятно думая одно и то же: Гёргей прав, в Лёче разъяренные бюргеры схватят да изобьют его, беднягу, а то, чего доброго, эти наглецы еще и в тюрьму его бросят, и тогда дворянству для восстановления своей чести придется собрать ополчение, в порошок стереть город, да еще и солью посыпать то место, где он когда-то стоял; дело, разумеется, не обойдется без вмешательства короля, и пойдет тут такая война, что одному богу ведомо, как можно будет ее унять.

В томительной тишине, когда у всех в голове вертелась эта мысль, с четвертой от конца зала скамьи поднялся маленький Кендель. Никто и не увидел бы его за широкими спинами депутатов, но сосед, Ференц Ланци из Гродца, подтолкнув щуплого богача в бок, посоветовал ему: "Если вы намерены что-нибудь сказать, взбирайтесь на скамейку!"

Последовав разумному совету, Кендель проворно влез на скамью, пригладил свою козлиную бородку и, размахивая барашковой шапкой, словно отгоняя мух, заявил:

— Почтенные благородные земляки! Надоел мне длинный разговор. У меня дома уже давно прозвонили полдень, пора бы и к обеду приступать…

Ропот изумления и возмущения не смутил Кенделя, — только вылетали из головы заранее обдуманные, отшлифованные обороты, и речь свою он уже продолжал в простецких выражениях, переведенных с немецкого и польского языков.

— Да вы погодите… Нечего смеяться-то надо мной! Я не есть старый оратор, я есть только молодой дворянин, новый метла, который хорошо метет. Я выдумывай хорошо, а рассказать плохо, вы выдумывай плохо, а расскажет хорошо. Вот где зарытая собака. Предлагаю: кончайте спор, его благородие оставайся вице-губернатор, мы ходил обедать. Я, Гашпар Кендель де Паста эт Алшокенд, — тут он с плебейским гонором ударил себя кулаком в грудь, — строю за свой счет здесь, в Гёргё, новый комитатский управа, как одна капля воды похожий на тот, другой, и на вечный времена дарю его комитату. Dixi, punctual [Я сказал все. Точка (лат.)]. Нет, Кендель больше не был посмешищем! Великое дело — красноречие, но и деньги — не пустяк! У денег, так же, как у власти или ума, свой блеск, свое сияние. И вот уже полдюжины депутатов подскочили к Кенделю, подхватили старика себе на плечи и принялись носить его по залу. А он отбивался ногами и руками и, обливаясь от страха потом, кричал:

— Я еще не привыкал ездить на такой рысак! Отпускай меня. Хи-хи-хи! Ой-ой! Щекотания боюсь.

Только один-единственный голос протеста прозвучал в зале:

— Какая чушь! Чего это ради мы должны убраться из Лёче со своей управой? Ну, уж дудки! Пусть бюргеры убираются из своего "черного города", если наша управа им не нравится.

Тонкий голосишко этот, может быть, и не услышал бы никто, если он не принадлежал молодому Палочаи, ведь молодой Палочаи носил титул барона.

Барона Палочаи разозлило, что Кендель, какой-то барышник из Белы, в один миг завоевал себе почет и уважение сепешского дворянства.

По счастью, в дворянском собрании участвовал Дёрдь Марьяши: завидуя, что сам он не барон, Марьяши частенько сбивал спесь с заносчивых титулованных аристократов. Поднявшись со своего места, он поспешил дать отпор недовольному Палочаи:

— Не знаю, да и знать не хочу, кто сейчас бросил такое постыдное замечание. Но подумайте, сколько в нем неблагодарности, — ведь доблестный муж выразил в простых словах свою готовность на большие жертвы и заслуживает за это не упрека, а похвалы! (Возгласы: "Да здравствует Кендель!") Правда, едва ли нам стоит принимать великодушную помощь господина Кенделя в том виде, как он ее предлагает. К чему нам здесь строить комитатскую управу на какое-то короткое время? Даже моря со временем испаряются — не то что гнев лёченцев! Однако предложение господина Кенделя натолкнуло меня на хорошую мысль: зачем нам что-то строить, если уже имеется давно построенный и столь гостеприимный замок. Давайте так решим: заседания комитатского дворянского собрания — отныне и на неопределенное время будут происходить здесь, в Гёргё. А почему — думается, так же ясно, как дважды два — четыре, да и таких примеров у нас в истории, увы, немало! Ведь сколько лет подряд Пештский комитат проводил свои сословные собрания в Нограде, в городе Фюлек.

— Верно! Правильно! Принимаем!

— Кто согласен, прошу поднять руку! — поставил на голосование это предложение Петер Луженский.

Будто вспорхнувшая птичья стая, дружно взметнулись в воздух руки депутатов. И только Пал Гёргей продолжал нервно постукивать пальцами по зеленому столу.

— Послушаем Гёргея! Пусть он сам скажет!

Гёргей поднялся, покорно потупил голову и глухим, словно доносившимся из подземелья, голосом заговорил:

— Я должен принять на себя все испытания, назначенные мне от бога, а значит, и то, что определил комитат. Остаюсь на своем посту.

Наконец-то великое слово произнесено! Ответом на него было громовое «ура», от которого, как видно, дрогнули стены, ибо в тот самый миг, когда Гёргей вымолвил слово «остаюсь» и раздались крики одобрения, со стены сорвался огромный, в сажень величиной, портрет Эржебет Палашти, матери вице-губернатора, которую живописец изобразил в зеленом бархатном платье и в зеленой шапочке со страусовыми перьями, и грохнулся тяжелой рамой об пол.

— Дурной знак! — шепнул Давид Хоранский на ухо Балажу Екельфалуши. — Тетушка Эржи недовольна. Она любила Пала, баловала его пуще всех своих детей.

Гёргей и сам побледнел, взглянув на портрет, и дрожащим голосом добавил:

— Остаюсь, но хочу, чтобы о нынешнем заседании был составлен протокол, который подпишут все присутствующие. Остаюсь, но только при условии, что среди вас нет ни одной души, желающей моей отставки.

Он окинул собрание орлиным взглядом, но там не нашлось ни единого человека, которому жизнь надоела.

— Нет, все согласны! — закричали в ответ.

Как знать? Может быть, все-таки не согласна была одна душа, уже давно простившаяся с телом, но все еще витавшая в этом зале, где решалась судьба ее сына. Душа, которая и шепнула стене: "Вытолкни гвоздь", а гвоздю: "Урони портрет, где изображена та, что была когда-то мною: помогите мне предостеречь сына".

Так была, ко всеобщему удовольствию, разрешена самая главная часть неприятного дела. Остальные меры предосторожности и дальнейшую тактику решили обсудить позднее, за торжественным обедом.

Обед поспел. Поварихи, кухарки и приставленные прислуживать за столом гайдуки под шумливое командование экономки Марьяк сновали туда и сюда, но все не подавали обед: прежде нужно было хорошенько проветрить большую залу, а затем уж накрывать на стол. Впрочем, сделали все это быстро; казалось, не прошло и пяти минут, тем более, что в это время примчался комендант Гродковский со свежими новостями: самой примечательной из них было сообщение, что после упорной борьбы за бургомистерское кресло между Госновитцером и Нусткорбом, продолжавшейся вчера в Лёче до позднего часа, победил Андраш Нусткорб, получивший перевес в семь голосов, а после своего избрания он произнес довольно миролюбивую речь, в которой не было и намека на то, что он готовится мстить Гёргею.

Все это привело господ дворян в хорошее настроение; повеселел даже мрачный и хмурый вице-губернатор; садясь во главе стола между бароном Палочаи и Петером Луженским, он шутливо сказал прислуживавшему гайдуку, когда подали вкусный суп из гусиных потрохов:

— Раньше всех предложи супу господину Кенделю! Ведь он проголодался больше нас всех, и голод подсказал ему замечательную мысль, благодаря которой и я не лишился куска хлеба.

Господин Кендель засиял, с благодарностью взирая на столь необычную награду, как тарелка супу, а затем даже глаза зажмурил от удовольствия, словно его опрыскали розовой водой.

Вице-губернатор пребывал в веселом расположении духа до самого вечера и весьма сердечно распрощался со своими гостями. Одним из последних уезжал Кендель, испросивший у вице-губернатора милостивого разрешения построить в Гёргё хоть что-нибудь "для доброго дела", а иначе люди будут считать его болтуном. "Дайте мне, — говорил он, — какой-нибудь участок неподалеку от замка, и я выстрою на нем роскошную гостиницу — с каретными сараями и конюшнями — для удобства уважаемых господ дворян, когда они станут приезжать на свои собрания или на выборы вице-губернатора — ведь всем-то в замке им не поместиться. Да и зачем пускать всех в замок, в особенности очень уж мелкие "жемчужины святой короны", которые не лучше мужиков — и ходят в постолах? Ведь если ах поселить в замке, знатным господам магнатам будет не по себе. Да и сами магнаты предпочтут останавливаться в гостинице, где они могут повеселиться, как им вздумается, в особенности когда и вина и служаночки хороши".

Гёргей отговаривался обычными в подобных случаях словами: на короткое время, мол, всем найдется место в замке, а он не может принять такого дорогого подарка ни от кого, да и зачем господину Кенделю тратиться без пользы.

— Так ведь я полагал, ваше превосходительство, что гостиница будет принадлежать мне! А уж я сдам ее в аренду какому-нибудь надежному человеку, и в его трактире почтенные господа дворяне как сыр в масле будут кататься. Если вам гостиница ни к чему, то сделайте это хотя бы ради меня.

Вице-губернатор пожал плечами.

— Ну уж коли вы во что бы то ни стало хотите выбросить свои деньги на ветер, — стройте!

Опустел дом, но хозяин по-прежнему оставался приветливым и разговорчивым; вечер он с явным удовольствием провел за кубком вина в обществе Гродковского, которого уговорил остаться переночевать в Гёргё (ну, и попадет же коменданту от его супруги.), а затем, уже в довольно поздний час, по пути в свою опочивальню, встретил на террасе Бибока, производившего смену часовых, вооруженных пиками и ружьями, и пригласил его к себе в спальню, чтобы во время раздевания, пока слуга Престон стягивает с него сапоги и чешет ему пятки (в одном из зимних походов Гёргей обморозил себе ноги, и с той поры подошвы у него ужасно чесались), обсудить с «полковником» меры обороны. Когда Престон ушел, они условились с Бибоком, что, как только дороги снова станут проезжими, «полковник» доставит от Яноша Гёргея три имеющиеся в Топорце пушки. И тут Гёргей спросил:

— А есть у вас люди, которых можно обучить стрельбе из пушек?

— Есть. Двое моих младших братьев. Ловкие, толковые ребята.

— Бибоки — прирожденные солдаты.

— Я думаю! — коротко и горделиво ответил Бибок.

— А как дела в семье? — полюбопытствовал, вице-губернатор.

— Мир.

— Удивляюсь. После всего, что произошло… — пробормотал Гёргей. — Искренне удивляюсь.

— Весь секрет в том, что…

— Да, в чем же?

— В том, что старик сам больше ничего не может, но ничего и не подозревает, а Жужа ни о чем больше не тоскует, но и ни о чем не болтает.

— Черт побери! — покачал головой Гёргей с иронической улыбкой. — А сами-то вы, полковник, как?

— А я им обоим прихожу на помощь и не скучаю… — пояснил Бибок.

— Словом, вы, полковник, само совершенство, — сладко позёвывая, закончил разговор Гёргей. — Кажется, сегодня я, наконец, буду спать. Только пусть часовые ходят по коридору да хорошенько постукивают копьями о каменный пол.

Так и было приказано часовым. Постукивание копий успокаивало издерганные нервы Гёргея, а стоило этим звукам прекратиться, как он сразу же просыпался в испуге от неожиданно наступившей тишины.