"Черный город" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пал Гёргей был самым примечательным вице-губернатором Спеша во времена Тёкёли.[1] А времена были тяжелые, беспокойные. Вчера лабанцы хозяйничали, а завтра, глядишь, — куруцы нагрянут.[2] Заниматься политикой в ту пору было — все равно что танцевать с полным кувшином на голове. Но при каждом неосторожном движении танцора проливалась из кувшина не вода и не вино, а кровь человеческая. Впрочем, в ту пору кровь была, пожалуй, дешевле воды.

Однако власть есть власть, а человек, отведав однажды этого зелья, с каждым разом требует его себе все больше и больше. О, какая приятная штука — власть. До тех пор, разумеется, пока она у тебя в руках, а не ты носишь ярмо чужой власти.

Пал Гёргей был довольно состоятельным человеком, отпрыском знатного рода в Сепеше. Правда, Гёргей уже не пользовались таким почетом, как во времена Арпадов.[3] (Хоть Арпадам дай, господи, вечный покой, коли уж решил обречь ты державу их на вечное беспокойство.)

Время шло, шло потихоньку, а вместе с ним сошли с вершин высоких почестей и наши Гёргей. А ведь когда-то родоначальники Гёргеев — Арнольд и его сыновья — носили титул саксонских графов и были самыми могущественными магнатами на границе с Польшей. Мы говорим о том самом графе Арнольде, что заманил саксонцев в тогда еще безлюдный Сепешский край. Приманил их не так, как гаммельнский крысолов завлек немцев в Трансильванию. Сепешский саксонец не дурак, его не проведешь и не заманишь какой-то дудочкой: ему подавай привилегии, гарантированные права. И саксонцы получили их. Разумеется, при этом и самому Арнольду кое-что перепало от щедрот его королевского величества Белы IV[4] — граф получил все земли в междуречье Дунаец — Попрад: Арпады были тороватыми королями и землю мерили не хольдами,[5] а прямо так, — от одной реки до другой.

Сыновья Арнольда тоже оказались бравыми молодцами, особенно один из них — граф Иорданский. Король Ласло IV[6] пожаловал ему деревеньку — Гёргё. С той поры его потомки и стали писаться Гёргеями.

Власть Гёргеев простиралась на огромную территорию, и не удивительно, что в те времена в Сепешском крае их род играл первую скрипку. Он дал немало маркграфов, а позднее Гёргеи из поколения в поколение восседали и в губернаторском кресле Сепеша. Одному лишь господу богу известно, как в те времена вертелась земля, — должно быть, на острие шпаги, — но только с каждым поколением род Гёргеев становился беднее и беднее и все чаще их оттесняли отпрыски других боярских родов. Могущественные Чаки, Сапояи, Турво мало-помалу затмили Гёргеев, лишили их былого ореола славы.

Дунаец и Попрад, как и прежде, текли в извечных своих берегах, но земля между этими реками уже не принадлежала Гёргеям. От всего их былого богатства осталась самая малость. Да и родословное их древо будто состарилось — почему-то перестало родить полководцев и государственных мужей. В лучшем случае давало вице-губернаторов да исправников. Правда, некая ворожея, стосемилетняя цыганка из Кепшарка, нагадала Михаю Гёргею, что его родословное древо, каким было, таким и осталось — целым и невредимым, однако сейчас оно пребывает в зимней спячке, и будет сон его длиться ровно двести лет. А пройдет двести лет — отдохнувшее древо снова раскинет свои ветви, да такие пышные, что затмит все другие фамилии не только в Венгрии, по и в тридевятом царстве-государстве…

Пал Гёргей, герой нашего повествования, числился всего лишь "состоятельным дворянином", хотя и был в родстве о семействами Берцевици, Екельфалуши, Марьяши и Дарваш — через сестру Каталину, вышедшую замуж за одного и" Дарвашей в село Ошдян, Гёмёрского комитата.[7] Я сознательно упоминаю только его положение в обществе и умалчиваю об имении Гёргё с несколькими тысячами хольдов земли; хотя в этом имении у него была маленькая крепость с грозными бастионами, — но в описываемые мною времена о людях судили прежде всего по их знатности и уж во вторую очередь — по размерам их владений. В ту пору знатный человек мог с такой же легкостью стать собственником огромных поместий, как в наши дни человек, владеющий большими землями, легко делается знатным. С крупными магнатами, вроде Балашей или Чаки, людьми горячей крови, не раз случалось, что у них то миллион в кармане, то блоха на аркане: бывали времена, когда они имели по пять-шесть замков, а немного погодя глядишь — у них снова нет ничего, да и сами-то они скрываются где-нибудь в темной чаще, в хижине полевого сторожа, а то в камышах на болотах. Но все это, так сказать, игра, которую они всерьез не принимали. Король отнял, король обратно вернет, не зря же у магнатов гербы с короной! Набедокурил где-нибудь один отпрыск древнего аристократического рода, а другой или третий тем временем уже лижет королю пятки, улаживает дела своего провинившегося сородича.

Одним словом, не то плохо, что сократились родовые владения Гёргеев, пусть бы даже от них вообще ничего не осталось, плохо то, что Гёргеи выпали из колоды и уже не принадлежали к "знатным династическим родам". Как это случилось, теперь нет смысла доискиваться. В те времена действовал один закон: "Хорошо рубись и удачно женись!" Вероятнее всего, Гёргеи не совсем удачно женились. Рубились же они отлично, как о том свидетельствуют летописи. А кроме того, им не повезло еще и в политике: сначала они неудачно выбрали себе короля (Яноша Сапояи вместо Фердинанда[8]), а затем и бога — перешли вдруг в лютеранство.

Изо всех Гёргеев Пал больше других унаследовал от своих предков: правда, не столько богатства, сколько спеси. Он был огромного роста, обладал необыкновенной физической силой, а от пронзительного взгляда его серых глаз веяло таким холодом, что казалось — не глаза, а две ледышки впились в тебя из-под мохнатых бровей. Привлекательной внешностью Пал Гёргей не отличался, черты лица имел самые топорные. Но стоило ему подняться на трибуну комитатского дворянского собрания, как это неказистое лицо озарялось таким светом вдохновения, что могло даже показаться красивым. Усы, щетиной торчавшие под его носом, были в меру густыми, а вот на бороду у природы, как видно, уже не хватило для него материала, всего-навсего она дала ему несколько рыжих волосков на весь подбородок. Лоб был крутой, выпуклый, а суровые морщины на нем говорили об упрямстве и беспощадности. Плотно сжатые губы не ведали улыбки и часто кривились от гнева. Словом, все лицо Гёргея можно было уподобить мрачной, безрадостной и холодной местности, освещаемой не лучами солнца, а вспышками молний.

Голова у Пала Гёргея была непомерной величины, — шляпы ему приходилось делать на заказ у господина Яноша Камляйтиера, знаменитого шляпника из города Лёче; но зато и умна же была эта большая голова! Пал Гёргей заправлял всем комитатом, по-своему всем распоряжался. И хоть ему было всего сорок два года, его уже трижды избирали на пост вице-губернатора. И всякий раз единогласно. Этой «единогласности» он, очевидно, придавал большое значение, потому что после каждого очередного избрания смело заявлял:

— Благородные соотечественники! Если среди вас имеется хоть один-единственный человек, который не согласен с моим избранием, пусть открыто скажет об этом, и, клянусь богом, я немедленно откажусь от столь почетного поста!

Разумеется, после подобного воззвания вице-губернатора в зале воцарялась гробовая тишина. Никто из "благородных соотечественников" не смел и рта раскрыть, хотя втайне каждый мечтал: авось кто-нибудь из его соседей отважится на такой подвиг. Сам же Пал Гёргей, вероятно, вполне искренне объяснял лестное для него единодушие сословий своей популярностью. Да и другие — тоже. Правда, иной депутат думал про себя: "Я, конечно, терпеть его не могу, но ведь другие-то его любят. Так зачем же мне, дураку, соваться? Чего доброго, еще прикончат меня!"

Популярность — явление необычное! Единственное где видимость равносильна действительности. А то, пожалуй, и ценнее действительности. Стоит человеку сделаться популярным, и он может подняться очень высоко, хотя бы на самом деле люди и ненавидели его.

И, наоборот, — тот, кто пользуется всеобщей, но тайной, никому не видной любовью, ничего не добьется. Действительность — крепкий фундамент, твердый как гранит, но тем не менее самые головокружительные взлеты совершаются на крыльях видимости.

Если говорить по совести, Пала Гёргея дружно не любили в Сепеше, но к его персоне так уж приросли наименования "любимый и уважаемый", что никто не решался отнять у него эти «титулы». В душе каждый считал его человеком бессердечным, тщеславным, капризным, подозрительным, заносчивым и ленивым. Но надо сказать, что эти дурные черты характера отчасти тоже были только видимостью. Так, например, жестокость или, если угодно, деспотизм вице-губернатора объяснялись его вспыльчивостью. Вспылит Гёргей — и тотчас становится зверем, а остынет — тут же пожалеет о том, что натворил, иногда даже постарается возместить нанесенный урон.

Рассказывали, например, как однажды во время очередного заседания комитатского собрания в Лёче он заболел. Ученый фельдшер, господин Андраш Пласник, принялся пичкать графа хиной, а лихорадка знай треплет беднягу, не поддается никаким лекарствам. Несколько дней больной провалялся в своем кабинете в комитатской управе, а затем снарядил слугу в Гёргё с приказом экономке прислать ему ночную сорочку. Гусар привез сорочку, Гёргей надел ее и вдруг видит: одной пуговицы недостает. Он рассвирепел, выпрыгнул из постели, наспех оделся, выбежал во двор, вскочил на гусарскую лошадь, нетерпеливо рывшую копытами землю, и ускакал.

— Куда, куда? — кричали ему вслед перепуганные чиновники управы.

— Ради бога! Что же вы делаете, ваше превосходительство! — в ужасе завопил фельдшер, попавшийся ему навстречу.

— Домой еду… На минутку, — дико вращая глазами, сиплым голосом крикнул Гёргей, — экономке пощечин надавать.

Полчаса скакал вице-губернатор по извилистому тракту в сторону Гёргё, а пока скакал, его гнев улегся, от волнения прошла лихорадка, и уже почти у околицы Гёргё граф, исцелившийся от хворобы, преспокойно повернул обратно.

Хорошо зная свои слабости, Гёргей держал под замком такие "средства административного воздействия", как колодки, скамью для порки и кандалы, а ключ от кладовой после очередной экзекуции по его приказу привязывали во дворе на верхушке какого-нибудь высоченного тополя. Когда появлялась нужда в ключе, вице-губернатор выходил на крыльцо с ружьем и палил по «мишени», пока выстрелом не сбивал ее с дерева. Стрельба отвлекала его, тем более что затягивалась иногда на целый час: в гневе руки у стрелка дрожали, к обычно он попадал в ключ лишь после того, как гнев его утихал, а значит, провинившихся вице-губернатор судил уже спокойнее, избегая скоропалительных приговоров.

Пал Гёргей, несомненно, стремился к справедливости, и поэтому нельзя его назвать дурным человеком. Нет, нет, просто он постоянно был в скверном расположении духа, как всякий, кто ожесточился от ударов судьбы. Что толку, что он считался сильнейшим человеком во всем комитате, когда ему не под силу были целых три дела: он не мог забывать горестей и обид, не мог есть и не мог спать. О, чего бы Гёргей только не отдал за то, чтобы хоть раз как следует выспаться! Вокруг своего замка, в том числе и на соседних крестьянских дворах, он начисто истребил все петушиное племя; заиграл на заре пастух в рожок — получай двадцать пять палок. Особенно строго взыскивалось с нарушителей послеобеденного барского сна, — за это поплатилось немало людей. Ведь послеобеденная дрема — самая сладкая. Ночной сон богом дан, а часы послеобеденного сна ты сам крадешь из служебного времени, если, разумеется, состоишь на службе. Потому он и слаще.

Всем живым существам под окнами барского дома полагалось ходить неслышно, на соседней мельнице, после того как с башни доносился выстрел мортиры, означавший конец барского обеда, прекращали помол: скрип мельничного колеса мог потревожить господский сон! И все в селе следили за тем, чтобы нигде не было ни малейшего шума, не заскрипел бы колодезный ворот, не звякнула бы цепь, не стукнули бы пестом о ступку: барин спит! Песни, громкий разговор строжайше запрещались. Старый садовник Михай Апро, когда ему по какому-нибудь неотложному делу нужно было пройти мимо барских окон, умел изловчиться: тяжелые сапоги с железными подковками он снимал и, если идти доводилось зимой, переобувался в валенки, а летом пробирался через запретную территорию просто босиком. Но вот случилось однажды, что к садовнику приехал погостить на каникулы внучек. Дед с бабкой обрадовались милому мальчугану, который, возможно, с годами и сам выйдет в господа: отец его, кондитер из Кешмарка, видя, что сынок здоровьем хил и слаб, решил учить его на священника. Добрые старички готовы были в лепешку разбиться для внука, каждую пылинку с него сдували. Однако, стоило им на один миг оставить дитя без присмотра, приключилась беда! (Ох, уж эти сорванцы, всегда придумают какую-нибудь опасную проказу!) Увидел школяр где-то на шкафу старую гармонику, вышел с ней на тенистый двор, уселся под липу, как раз под окнами барской опочивальни, и давай наигрывать старинную грустную песню.

Буда, Буда — сколько крови За тебя народ наш пролил!

И длилась-то его забава не дольше минуты, — вся дворня сбежалась угомонить музыканта. Тетушка Апро — на что уж ветхая старушка — и то летела так, что только шуршали, развеваясь, ее накрахмаленные юбки. Подбежала, вырвала из рук мальчика гармошку: "Тише, ты, бесталанный! Сгинь, исчезни!" — и, укрыв внука своим передником, потащила его прочь через кустарник да бурьян, потому что слышала, как за ее спиной уже открывается окно (о, боже!) и резкий, властный голос вопрошает:

— Ну что здесь еще такое?

Ответом был только удалявшийся шорох кустарника. С искаженным от гнева лицом и налившимися кровью глазами Гёргей выскочил во двор, который садовник дядюшка Апро за долгие годы своих трудов поистине превратил в рай земной. Между великанами-деревьями он насадил дивных кустов, а из красивых цветов даже составил в то лето живой герб комитата Сепеш, в котором, как известно, сочетается фамильные гербы графов Турзо, Берцевици и Дравецких, а носорог взят из герба семейства Коротноки. По воскресным дням сепешские крестьяне за много верст съезжались посмотреть на такое чудо, только они объясняли его не искусством дядюшки Апро, а мудростью земли-матушки, — вот, мол, она Посредством цветов дает знать людям: быть скоро кому-нибудь из наших, сепешских, королем. (И ведь предсказание это едва не сбылось! Но всем надеждам пришел конец: князь Тёкёли вместе со своей княгиней скитался где-то у турок, на Востоке.)

Дворовые как раз поливали водой герб из живых цветов, когда Пал Гёргей выскочил на террасу.

— А ну, привести ко мне этого гармониста! — завопил он. — Живым или мертвым! Немедленно!

А сам зубами скрежещет. Зубы у него были препротивного желтого цвета, поскольку он принадлежал к числу «табакуров» (как называли в то время людей, перенявших у турок новую мужскую забаву — курение табака).

Слуги, Переглянувшись, замерли, словно окаменели. Старик Апро побледнел как полотно, а экономка тетушка Марьяк изо всех сил принялась начищать каким-то белым порошком железную вафельницу.

— Кто это играл? — грозно спросил вице-губернатор. Ответа не последовало, хотя все знали виновника: дворовые любили стариков Апро и не хотели их выдавать.

— Тетушка Марьяк, вы видели?

— Не видела, — отвечала экономка. — Разрази меня гром, не видела! — и при этом смело подняла голову.

— Ну ладно! Вот вы как заботитесь обо мне! — негодовал Гёргей. — Никто не видел?

Снова никакого ответа.

— И ты, Престон, не знаешь, кто играл? — спросил он своего доверенного слугу.

— Не знаю, ваше превосходительство.

— И ты, Матяш? (Так звали выездного кучера.)

— И я нет, — через силу выдавил Матяш.

— Ну, что ж, голубчики! Молодцы, ребята! — оскалив зубы, захохотал вице-губернатор леденящим кровь смехом. (Чем ласковее он говорил, тем безжалостнее бывал!) — Ну так слушайте, если через полчаса вы не найдете мне этого гармониста, я вас всех до одного велю выпороть. Dixi [Я сказал (лат.)].

Громко чертыхаясь, Гёргей ушел с террасы, и слышно было, как он хлопал дверями, раздавал пинки собакам, бродившим и лежавшим по всем комнатам. Их жалобный визг раздавался теперь по всему двору. Слуги приуныли, зашептались, не зная, как поступить: выдать барину школяра или нет; старушка Апро ломала в отчаянье руки и причитала, что она не переживет этого дня и скорее бросится в колодец, чем позволит наказать своего внучка. "Господи, что скажет тогда моя бедная доченька!"

Заслышав причитания старухи, дядюшка Апро, человек слабохарактерный, совсем потерял голову и помчался в свою каморку искать, конечно, не голову, а четки — и, как подобает доброму католику, принялся перебирать их, уповая на господа бога, авось он поможет! И только экономка Марьяк подбоченилась и решительно заявила:

— Ну так вот! Не позволю я какому-то язычнику выпороть бедное слабое дитя! Не бойся, сынок, я тебя не дам в обиду! — заявила она и погладила по головке мальчика, который стоял подле нее и весь дрожал от страха. — Ступай себе на кухню, а дверь я запру на ключ. Так что до тебя и сам сатана на доберется. Я же тем временем улажу дело. Только смотри сиди смирно. Жди, пока гроза уляжется. В печке можешь взять остаток ватрушки и гусиную ножку. А я пошла. Ключ с собой забрала. Будьте совершенно спокойны, бабуся.

Экономка обежала для виду сад, а оттуда через калитку выбралась на луг, где сельские цыгане месили глину для кирпича-сырца. Старший из цыганят, Пети, был уже рослым парнишкой. Его-то и решила уговорить тетушка Марьяк взять всю вину на себя — это, мол, он играл на гармонике, а не школяр. Долго они рядились, пока Пети не согласился за четырехнедельного поросенка и за две белые булки отправиться с нею на господский двор. Толпившиеся во дворе слуги и старики Апро сразу поняли, что задумала экономка (знать, не только волос был долгим у этой бабы, а и ум тоже!), и приветливо встретили спасителя. Всячески успокаивая и подбадривая паренька, они повели его к барину. И только двуличный Престон постращал беднягу, шепнув ему на ухо: "Не хотел бы я, цыган, очутиться сейчас на твоем месте!"

Впрочем, Пети тоже чувствовал себя не очень хорошо на своем месте и уже подумывал, как бы вовремя улизнуть, но тетушка Марьяк, словно клещ, впилась в его воротник и, распахнув дверь барского кабинета, втолкнула туда молодого цыгана, торжествующе закричав: — Вот он — преступник!

Вице-губернатор возлежал на кушетке, покрытой медвежьей шкурой, и преспокойно покуривал трубку; бросив ленивый, усталый взгляд на вбежавших в кабинет людей, он зевнул и безразличным, скучающим голосом, сказал: "Хорошо ты играл, Пети. Выдайте ему за это, тетушка Марьяк, один золотой форинт и четыре аршина сукна…"

И много еще таких примеров можно привести, чтобы, показать, как трудно было постигнуть натуру Пала Гёргея. Не человек, а загадка. Но что бы он ни вытворял, люди на него не обижались. Какая-то удивительнейшая удача сопутствовала Гёргею, заигрывала с ним и так забавно отражала его пороки в потешных зеркалах, что порой даже его злодеяния казались красивыми поступками. Другого уже давно убили бы, а Гёргея многие даже брали под защиту: "Ах, оставьте его в покое! — говорили они. — Надо же понять человека! Понять его широкую душу! Гёргей никак не может забыть умершей жены, горюет, бедняга. При такой беде человека нельзя осуждать, он вспыльчив, печален, суров — но все это как раз и показывает, какое на самом деле доброе у него сердце…"

Впрочем, находились и злопыхатели (audiator et altera pas [Выслушаем и другую сторону (лат.)]), на ушко, по секрету, сообщавшие: время, мол, давным-давно исцелило в вице-губернаторском сердце печаль по умершей жене, оставив в нем только дурные качества; не такой уж он суровый отшельник, каким прикидывается: лишь только сумерки спустятся на гёргейский замок, по стенам барских покоев замелькают тени, в пустынных коридорах зашелестят женские юбки…

Те, кто лучше знал Пала Гёргея, разумеется, не верили подобным сплетням, зато другие, знавшие гёргейских молодушек еще лучше, наоборот, нимало не сомневались: ведь женщины из Гёргё всегда славились своей красотой да ветреностью, а мужчин в этих краях после войн Тёкёли уцелело немного.

В узком кругу высоконравственной фамилии Гёргеев подобные сплетни о «дикаре» вызывали заслуженное негодование, но весельчак Янош Гёргей отразил все нападки на младшего брата одной-единственной шуткой:

— Лично я не верю. Но если это и правда, тоже не беда. Вот уже десять лет, как умерла бедняжка Каролина. Человек он в конце концов, а не крест надгробный! Впрочем, и крест прямо не устоит целых десять лет, пошатнется. А вообще кому какое дело? Каждый приумножает число своих крепостных, как умеет.

За такую шуточку жена Яноша, Мария Яноки, отвесила мужу тумака, однако впредь ни она сама, ни остальные родичи не осуждали поведение ее шурина, потому что Янош считался оракулом всего гёргейского рода, — пусть он и не обладал такими дарованиями, как его младший брат, зато был патриотом, истинным куруцем и человеком благородной души, чистой, как свежевыпавший снег.

А Пал Гёргей, овдовев десять лет назад, и в самом деле постепенно одичал. Недаром его прозвали в семейном кругу — «дикарь»; Янош Гёргей не раз подтрунивал над ним: "Ты, братец, уж не с нашего ли герба соскочил?" [На гербе Гёргеев изображен дикий лесной человек, возможно, в память о далеких временах, когда в этих краях еще приходилось корчевать лес. (Прим. автора.)]

Да, Пал Гёргей, когда-то такой веселый и уравновешенный, такой приятный собеседник, после смерти любимой подруги надломился. Говорили, что в глубине сердца он сохранил много доброты и других хороших чувств, но со смертью Каролины все это затянуло таким толстым слоем дурного, что хорошее никак не могло пробиться наружу. И Гёргей превратился в злого самодура, в настоящего тирана — одним словом, в «дикаря». Но прошло время, и люди, осуждавшие его за эту перемену, стали осуждать его за то, что он перестает быть дикарем. Ну не глупо ли устроен свет?

Что же касается покойной барыни, то она вполне заслуживала того, чтобы ее оплакивали. "Какую жемчужину зарываем мы в землю", — начал свое надгробное слово пастор Шамуэль Падолинци. А во время погребения он даже прослезился, хотя у него-то, между прочим, были все причины даже выругаться.

Каролина Екельфалуши еще в девушках славилась своей красотой, а молодицей стала еще краше! В хронике Порубского можно прочесть, что к семнадцати годам ее руки добивались девяносто шесть вздыхателей, но заносчивый отец девушки Дёрдь Екельфалуши ни за что не хотел выдать дочь за Криштофа Марьяши (хотя и самому отцу, и дочке по нраву был такой бравый и богатый кавалер), пока число женихов не дойдет до ста. Криштоф Марьяши прибегнул к хитрости и подговорил нескольких своих друзей: "Посватайтесь для виду, уважьте старика". Так, шутки ради, попросил ее руки заодно с другими и Пал Гёргей. А вышло из этого вот что: влюбились они с Каролиной друг в друга без памяти, о Криштофе Марьяши капризница больше и слышать не хотела (все женщины одинаковы!), и вскоре сыграли свадьбу. Сам Имре Тёкёли, открывая на свадьбе бал, прошелся по кругу с невестой, да так захмелел от ее близости, что разок-другой даже обнял красавицу. А это не понравилось жениху.

— Ну, чего ты ворчишь, Гёргей? — улыбаясь, спросил его князь на свадебном пиру. — Ведь у меня куда больше прав на нее, чем у тебя. Если я "Король Верхней Венгрии" (он тогда только что получил от турецкого султана этот титул), то кому же, как не мне, должна принадлежать "Королева Верхней Венгрии"?

Князь Тёкёли сказал это в шутку, но был в его словах, вероятно, и другой, глубокий смысл.

Еще не кончился медовый месяц, а князь уже несколько раз наведался в Гёргё. Приезжал тайком, в сопровождении одного-единственного оруженосца, словно простой рыцарь. Гёргея эти посещения задевали за живое. Однажды, когда он с депутацией находился у князя в Кешмарке, Тёкёли попросил его передать жене, что, мол, он на днях снова наведается в Гёргё в надежде на хороший ужин. Гёргей покраснел и совсем неучтиво заметил:

— В эти дни нас дома не будет.

Тёкёли нахмурился, а Миклош Берцевици со своим неуместным доброжелательством дернул Гёргея за доломан и вполголоса посоветовал:

— Побереги, братец, per amorem dei [Ради бога (лат.)], голову!

В ответ на это молодой супруг отвел его руку и гордо воскликнул:

— Голова моя принадлежит его величеству, пусть он и бережет ее. А жена принадлежит мне — и я сам буду ее оберегать.

Ответ понравился князю, и он рассмеялся:

— Ну, коли не хочешь быть гостеприимным хозяином, так будь ты у меня желанным гостем.

И оставил Гёргея у себя отобедать, что в глазах господ делегатов было немалой честью. Зато сам Тёкёли с той поры больше ни разу не появлялся в Гёргё. Обиделся? Бог весть. Вернее всего, недосуг было.

Луч удачи, освещавший в те годы князю Тёкёли путь-дорогу, быстро померк. Потому что это был ложный луч. Посылало его не солнце, а глаза турецкого султана. Султан же часто отводил взгляд в сторону, когда этого совсем не следовало делать или когда на его глаза набегала тень гнева.

Славным войнам скоро пришел конец. Князь Тёкёли превратился в тихого человека и где-то в глуши Турции мирно предавался воспоминаниям о былых днях. А на его родине, в Венгрии, все вернулось в скверную, но привычную колею. Потянулись один за другим скучные, печальные годы. И только в гёргейском имении царило счастье и довольство. Каролина сделалась очаровательной хозяйкой дома, милой женой, и Палу Гёр-гею нечего было больше и желать для полноты счастья. Даже ревность, терзавшая поначалу его сердце, исчезла. Да и кто бы мог теперь отнять у счастливца его Каролину? Кто, если на это не отважился сам Тёкёли?

А между тем на нее уже наложила руку властительница куда могущественнее Тёкёли — сама Смерть. В 1689 году красавица Каролина Гёргей, подарив жизнь единственной дочери, навеки смежила очи, попросив перед кончиной слабым, едва слышным голосом только показать ей новорожденную и завещав окрестить девочку Розалией.

Несчастный муж впал в отчаяние. Он рыдал, рвал на себе одежду и бросался на людей, словно дикий зверь. О его неприличном поведении во время похорон вспоминали и много лет спустя. Когда его преподобие пастор Шамуэль Падолинци появился в доме, чтобы отпеть усопшую, Гёргей пришел в ярость.

— Кто этот человек? — словно очнувшись, вдруг вскричал он. — Что ему здесь нужно? Не дам унести Каролину. Нет! Нет! Убирайтесь вон!

— Шурин, ради бога! Ты в своем уме?! — уговаривал его Дарваш. — Не совестно тебе обращаться так со слугой господним?

— Как? Ты, значит, слуга божий! Очень кстати! У меня как раз есть кое-какие счеты с твоим хозяином! Не выпускать его! — ревел Гёргей в горячке. — Его-то мне и нужно! Коль не могу я добраться до того, кто отнял мою дорогую жену, так хоть слугу его поймаю! Вот как, беспощадный бог! — угрожающе потрясал руками Гёргей. — Значит, это твой слуга? Хорошо! Эй, гайдуки,[9] Престон, Слимачка, всыпьте ему двадцать четыре горячих!

Собравшиеся на похороны люди пришли в ужас. От таких кощунственных слов у них волосы встали дыбом, а священник, смиренно обрати взор к небу, промолвил:

— Прости, господи, его, грешного. Это душа его больная вопиет!

Родственники были очень смущены, но им так и не удалось утихомирить Гёргея, и, чтобы хоть как-то довести погребальный обряд до конца, они схватили бедного Пала и заперли его в погреб. Трое здоровяков-мужчин — Янош Гёргей, Криштоф Екельфалуши и Давид Хоранский — едва могли справиться с ним. Так и похоронили красавицу Каролину в отсутствие мужа.