"Черная шаль с красными цветами" - читать интересную книгу автора (Шахов Борис Федотович)ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯВ дорогу Федор вышел через два дня. Перед отправкой сам сшил из клеенки крепкий мешочек, запаковал туда деньги, плотно перевязал дратвой и положил в самый низ заплечного мешка, предварительно завернув их еще и в старую рубаху. Затем зашел к военкому, рассказал с глазу на глаз о своем задании, показал мандат. Военком тут же распорядился выдать ему наган с патронами. И пожелал ни пуха… Федор улыбнулся и послал военкома к черту. Через Эжву Федора переправили еще на лодке, хотя над рекой уже крутила пурга. А через некоторое время он уже сам перешел ту же Эжву по тонкому льду, отдающему синевой. На всякий случай выломал в лесу длинную жердь: лед, говорили местные, стал накануне вечером… Паршуков жил в Усть-Неме, там Федор задержался еще на два дня. Хотел было и звал Паршукова сразу выйти, но тот наотрез отказался: - В такую дорогу, да так, сразу - нет и нет, Федор Михайлович, и не зови. Сколь мы там промотаемся, с таким большим делом, мы и сами не знаем. А надо и одежонку собрать, и обутку, да и по дому кой-чего закруглить, у меня других мужских рук нету. Был бы без кола без двора - конечно, в момент бы срядился… Да и тебе перед дорожкой не грех в баньке попариться. Паршуков оказался обыкновенным мужиком: четверо детей, да скотина, да двор. Лет ему было под сорок - на первый взгляд. В силе еще мужик. - Ну, твоя правда,- уступил Федор.- Чего надо, давай пособлю. - Ты, Михалыч, не торопись. Дорога мне ведома, а дорога, скажу тебе, из худых худая. Такие на пути большие болотья… другого берега не видать. Ну и чего мы с тобою попремся, в грязи тонуть, рисковать зряшно? Снег же сей год выпал на талую землю, вот беда. Лучше день-два переждать, пусть хоть маленько прихватит под снегом. Вообще-то перед самой войною пробивали дорогу в обход болот. На реку Пильву ходили, в деревню Ксенофонтово. Но врать не стану, по той дороге не хаживал и на рыск не пойду. Сам видишь, четверо у меня, мал мала… Придется нам по старой тянуться, через Канаву да повдоль Екатерининского канала… По зимнику аккурат выйдем на деревню Кишканчева слобода. Это уже Чердынский уезд и будет. Оттуда нам тридцать верст до Покчи, а Покча - рукой подать от Чердыни. Там до войны все купчины жили, что хлебом торговали. Там и запасы хранили. Оттудова и начнем. Спервоначалу надо нам найти знаемых людей. Да так найти, чтоб нам с тобою голову не оторвали, с нашими-то деньжищами, да… По-хорошему бы если, то надо нам погодить недельки две, чтоб морозом взялась земля. Там только Зюричские болотья тянутся верст десять… - Нету времени ждать, Паршуков. Если завтра никак не можешь, то послезавтра уж постарайся, Иваныч. Меня, вишь, предупредили: ежели не поспешаем, то утечет хлебушек куда на сторону. Тогда нашими деньжищами в самый раз будет печку топить… А башку нам с тобою отвинтят свои же, усть-сысольские, как пить дать - отвинтят. - За этим дело не станет,- легко согласился Паршуков. Понимал, стало быть. Попарились назавтра. А следующим утром и тронулись. До деревни Канава добрались благополучно. Только при переходе последнего перед Канавой болота, когда уже казалось - все позади, Паршуков провалился, не сильно, сам вылез, но валенки, понятное дело, намочил и в грязище умазался, это как водится. Федор радовался, что перед дорогой не дал себя уговорить и не сменил свои бахилы на валенки. В шерстяных носках и портянках поверх носков было ноге и тепло и сухо. От болота до избы на волоке оказалось всего-то версты две, а валенки Паршукова покрылись толстым слоем промерзшего снега и льда, стали пудовыми. В избушку Григорий Иваныч еле затащил ноги. Пришлось сушиться и приводить обутку в порядок. А вот после Канавы бог дороги отвернулся от них. Вышли из деревни раненько, только-только синева наметилась в небе, и прошли-то всего ничего, только до ближайшей избушки на этом переходе. Пришли совсем рано, устать не успели. Но Паршуков неожиданно предложил здесь и переночевать. - Почему? Да потому, Федя, что впереди болотище бесконечное, никак не мене десятка верст, а то и поболе… Федор задумался. Ерунда какая-то получалась, только из деревни вышли, до потемок еще бы идти да идти, а тут приходится ночевать… Паршуков уговаривал: - По твердому зимнику, два-то мужика, мы бы с тобой горя не знали, шли бы и шли. Да теперь вот боязно, Михалыч. Как ни шагай широко, на болотине шибко не разбежишься, придется ночевать посреди болота. Сам видишь, тут и при дневном-то свете не знаешь, куда ступить, а ночью вовсе беду на себя накличем… Видно было, избушку давно никто не обихаживал. Но под навесом нашлась заржавелая двуручная пила, чуть в стороне в широкую щель в бревне был воткнут топор. Остаток дня потратили на дрова, распилили толстое кондовое дерево, покололи и сложили под навесом. Жарко натопили печь, вскипятили чай и долго с шумом хлебали, заедая сухарями. Вышли опять с рассветом. И опять Паршуков не хотел спешить, готов был в этой избушке еще денек провести. Федор, много позже, когда вспоминал их дорогу, всегда думал: а что, как Паршуков предчувствовал свою судьбу - и оттого тянул, не хотел идти, не спешила его душа на встречу с бедой… И еще думал Федор, тоже позже: вот бы послушать тогда Паршукова, повременить - и сложилось бы все по- другому, хуже ли, лучше - бог весть. Но - по-другому… Да разве знаешь, выходя из дому, что ждет тебя в пути? Никогда не знаешь… Только с версту отошли от избушки, тут оно и началось, то болото. Гиблое из гиблых… Глазами, палкой искали, щупали промерзшую сухую полоску, местами же пришлось прыгать с кочки на кочку. Болото еще хранило в себе накопленное летом тепло, такому болоту нужны крепкие морозы, чтоб схватило его как следует. В нескольких местах и на глаз видно было: нет, не пройти. Приходилось мостить впереди себя сухими сосенками, которые в изобилии чахли вокруг, и переходить по ним. Да и трудно было угадать, где бугорок, а где низинка - все покрыто было нетолстым снежком, коварно прикрывавшим ловушки. Федор шел за Паршуковым, ему, само собой, идти сподручнее, по готовым следам, но - все равно - надо было смотреть в оба и быть осторожным: бывает ведь на болоте - один пройдет вроде ничего, а второй ухнет по пояс, хорошо, если не глубже… Федор так напряженно смотрел под ноги, что упустил, не увидел, как Паршуков грохнулся на бок. Расстояние между собой они держали порядочное, чтобы не давить на болотину двойной тяжестью. Федор поднял голову, услышав громкий вскрик. Глядит - Паршуков барахтается в снегу, воде, грязи, в болотном липком месиве. По всему видно, не выбраться Паршукову, в «окно» попал. - Иваныч, иду!- крикнул Федор и почти бегом бросился на помощь. Паршуков хрипел, он уже заметно устал: - Подмогни, Михалыч… Всем своим телом ухнул Паршуков в грязь, перемешанную со снегом. Федор, медленно соображая, поднял длинные голенища своих сапог и по колено залез в грязь, осторожно нащупывая опору внизу. Из-под ноги поднялись пузыри, сапог увязал все глубже. За спиной Паршукова были котомка и ружье-берданка, ему никак не встать, ружье стволами зацепилось, похоже… Федор сообразил: - Держись покрепче за лямки, Иваныч!- а сам схватился за верхний узел-завязку котомки, сумел дотянуться. И осторожно подтащил Паршукова к себе. Затем вынул увязшую в грязи правую ногу, выбрал на более твердом месте опору получше, и, согнувшись, перехватил Иваныча за ружейный ремень, и снова потянул на себя, выдернул Паршукова повыше, почти рядом с собой. На Григория Ивановича жалко было смотреть. Смахивал он на мокрую курицу. Но главное было впереди. Когда Паршуков согнул ноги, чтобы встать на колени, он снова громко вскрикнул, замер, словно от удара, потом зло и крепко выругался: - Тва-аю так… Кажись, Михалыч, я уже пришел! Федор взял его под мышки, помог стать на ноги. Паршуков стоял на одной, левой, ноге, как-то странно поджимая правую. Легонечко оперся на пострадавшую ногу, попытался сделать шаг и, если бы Федор не подхватил его - он снова рухнул бы в грязь. Застонал. - Стой, Михалыч, подержи меня…- Паршуков скривил лицо,- С коленом что-то, вывих, должно… Придется обратно, Михалыч, в избушку. Не перейти мне болото… Федор, глядя на Паршукова, и сам понял - дальше ему ходу нет. И сразу будто отступила необходимость спешить, все заслонила одна только мысль - ну, пусть обратно, в избушку, где еще остались сухие дрова, пусть, лишь бы не пришлось тащиться с пустыми руками обратно в Усть-Нем, в деревню Паршукова. Только б он ногу не сломал, вот беда-то… Паршуков, неловко согнувшись, ощупывал правое колено. - Вроде не переломил, треска не было… Вывих, поди. - В избе посмотрим,- отозвался Федор.- Ладно хоть недалеко ушли,- он попытался успокоить товарища. Сделал Федор из подручного материала костыль Иванычу, выломал сосенку с развилкой. Паршуков, всяко оберегая правую ногу, доковылял до избы сам, Федор только поддерживал его в опасных местах. Ну, перевозились в грязи оба, это уж куда денешься. Котомку и ружье Паршукова Федор, конечно, взял на себя. Всего-то ушли от избы версты на полторы, а обратно хромали целых полдня. Там, где утром приходилось мостить, Федор перетаскивал товарища на спине - в этих местах Григорий Иванович не мог даже и палкой упереться, тонула палка… Избушка еще не остыла. Федор усадил Паршукова, осторожно стянул с него валенки, завернул штанину. Нога опухла до блеска кожи, стала как бревно. Вокруг колена разлилась нехорошая синева. Мм-мда-а… кажется, крепенько заякорились… Паршуков грустно гладил непомерно раздутое колено. - За какие такие грехи, Михалыч… Слава богу - вывих, не перелом. Давай-ка попробуй вправить. Федор смотрел неуверенно: - Иваныч, а я не того… не добавлю тебе? Как бы совсем чего не вывернуть… - Пробуй, Михалыч,- попросил Паршуков,- я потерплю. Давай сначала протопи печку да нагрей воды в котелке. Там я корыто приметил, под навесом, вот в корыте распарим - и пробуй. Деваться нам некуда. Деваться было некуда. Это правда. Если в Усть-Нем идти за подводой, то все равно, пока морозы не схватят болотья, не пригонишь подводу. Да и как Паршукова одного оставить… Влипли они, что и говорить. Паршукова начало знобить - и от опухоли, и промок он сильно, барахтаясь в холодном болоте. Федор накинул на него свою шубу, а мокрую одежонку развесил сушиться. Возился Федор часа два: нагрел воды, нашел деревянное корыто, заполнил кипятком, наскреб снегу, чтобы развести… Паршуков положил ногу поверх воды, учил Федора: - Возьми в котомке кусок мыла, полей на колено, потом мылом натри и пошупай, где чашечка коленная… Федор разделся до рубахи, задрал штанину на своей ноге и сначала ощупал свою, соображая, как стоят кости. Потом взялся за Паршукова. Горячую воду ладонью, как ковшиком, подымал из корыта и поливал опухоль. Потом, намыленными руками, начал оглаживать, ощупывать, тихонько мять. Паршуков постанывал. Нога постепенно мягчела, Федор промял пальцами поглубже, нащупал сбоку какой-то бугорок, вроде бы лишний. И снова проверил на своем колене, как оно должно быть. Потом опять нащупал «лишний» бугорок на ноге Паршукова, левой рукою взялся снизу, под сгибом, в обхват, а правой с силой даванул на тот бугор, пытаясь сдвинуть его туда, где господь предусмотрел коленную чашку. Паршуков истошно заорал, рванулся - и замер, уронив на грудь голову. Опираясь на поставленные сзади руки, он сидел с закрытыми глазами несколько минут и молчал. Федор не знал, что и подумать. Но Паршуков открыл глаза, поднял голову и вдруг загнул трехэтажным матом: - Так, так и растак! Хоть бы предупредил! Доломал ведь ногу, медведь ты чертов! - Эва, Иваныч, обещал терпеть, так и терпи. Вроде нащупал я неладное… Давай еще поищу, куда он сдвинулся, тот бугор… - У медведицы поди пощупай. Щупало хреново… коновал ижемский… - Погоди лаяться, Иваныч, а то совсем оторву. Федор снова намылил руки и взялся за колено, но Паршуков дернулся: - Хватит, не могу больше, сил нету терпеть… - Ладно,- согласился Федор,- завтра посмотрим, отдохни, может, отпустит… Давай вот, ложись на сухое. А я приготовлю перекусить. На следующий день Паршукову стало лучше. Опираться на правую ногу еще не мог, но опухоль стала спадать, вдвоем ощупывали окаянное колено и шутили - похоже, Федор вчера правильно даванул. Встал Паршуков на обе ноги только на третий день, тяжело ковылял от стенки к стенке. О переходе через болото и разговору не могло быть. Федор пригорюнился, похоже было на то, что чердынского хлебушка им не видать… - Я же говорил, давай дома обождем, пока болотья замерзнут,- сердился Паршуков, но тут сердись не сердись, виноватых не сыщешь. Не повезет, дак… Берданка Паршукова пригодилась, Федор каждый день ходил в лес, подстрелить чего на суп. Рябчиков было много. Но охота, дело привычное с детства, не радовала. Невольная остановка в далекой от жилья забытой избушке, на чужих землях, тревожила Федора, а тут еще здоровенный кирпич казенных денег в котомке… Настроение немного поднялось, когда небо очистилось от туч, а морозец начал заметно потрескивать в лесу, пощипывать лицо. Паршуков по дому ковылял уже без палки, и на улицу выходил за дровами, значит, сможет потихоньку одолевать дорогу. Ночью Федор проснулся с мыслями об Ульяне, о ребенке, которого он не видел, о доме своем недостроенном… Почувствовал: спать больше не сможет. Встал, оделся, вышел на волю. Небо горело-переливалось множеством звезд, мороз крепчал. Федор походил вокруг дома, посидел на пеньке. Чуть подрассвело, прошелся в направлении Чердыни, версты три отмахал. Толстой палкой пытался пробить ледяную корку на слабых местах в болоте, но палка отскакивала, болото держало надежно. Вернулся веселый: - Все, Григорий Иваныч, мороз намостил нам дорогу. Завтра в путь, хоть на паре вороных кати. Хлеба от нас ждут, а мы с тобою прохлаждаемся, словно баре какие… - Слышь, Михалыч,- отозвался отчего-то грустный Паршуков,- может, ты один дальше пойдешь? А меня отпусти домой, Федор… Какой с меня теперь толк? Только обузой на тебе повисну. Видать, не скоро я еще забегаю с такой ногой. Да и на сердце у меня, ну будто гиря чугунная… - Григорий Иваныч, да как я тебя с такой ногой, да еще и с гирей в придачу одного домой отпущу? А как прихватит в дороге? Кому докричишься, один-то? Ничего… Поковыляем помаленьку вдвоем, хватит несоленые супы клевать. А в Чердыни покажем ногу какому фершалу, а то и врачу. Обратно скоком пойдешь! Да и сам посуди, без помощника мне там вовсе зарез, не станешь ведь чужих просить: пособите, мол, котомку деньжищ растрясти… Много позже часто вспоминал Федор и эту просьбу Паршукова, и как он про гирю поминал, это, ясное дело, предчувствие он такое имел, Григорий-то Иваныч… Утречком и вышли. Теперь поменялись: Федор шел впереди, выбирая где поровнее, а Паршуков тянулся по его следам. Миновали Дзюричские болота, а еще версты через четыре пришли в другую нежилую избушку на волоке. Отсюда, сказал Паршуков, оставалось до первой чердынской деревни пятнадцать верст. По-хорошему бы сегодня и пришли. Но ноге нужен был отдых, а то как бы хуже не стало. И они остались на ночь. На другое утро выбрались из избушки еще затемно. Вышли вскоре на санную дорогу, по которой возили сено,- клочья его висели на кустах обочины. По укатанному следу прошли еще около версты. Ноздри Федора защекотал запах дыма, забрехали собаки у домов. И увидели они верховых, рысью едущих прямо на них, навстречу. Верховых было трое, за плечами карабины, короткие, кавалерийские. Паршуков заволновался, Да и Федору стало не по себе. А куда побежишь от верховых? Успокоило маленько, что были всадники в буденновках островерхих и без погонов. Стало быть, красные. Лошади фыркали, грудью лезли на людей. И Федор и Паршуков стояли вместе на обочине. Самый передний, с сильно щербатым ртом и лицом в крупных оспинах, крикнул строго: - Стой! Кто такие? Откудова взялись!- Затем, не ожидая ответа, приказал:- Свиридов, ружье… у того… отобрать! Молодой безусый красноармеец подъехал к Паршукову и ухватился за ствол берданки. Григорий Иванович сам торопливо освобождался от ремня - не подумали бы чего дурного, военные люди, они нервные… - Из Усть-Сысольска мы,- ответил Федор громко,- уполномоченные округа. - Чего, чего-о?..- сразу прищурился старший. Федор повторил. Щербатый-конопатый аж головой покрутил: ну и народ пошел… за дурного принимают: - А ну документы! Федор, уже нарочито не торопясь, вытащил из кармана свою бумагу с печатями. Подал сердитому командиру. «Чего ему на нас орать да злиться?»- не понимал он. Тот долго читал поданную бумагу, перевернул, посмотрел, нет ли каких слов на другой стороне. Затем сунул в карман: - Разберемся… что за птицы такие. Выходи на дорогу! Марш вперед! Уполномоченные… Федор чуть не до слез расстроился: ну вот, еще не хватало, приведут в деревню как пленных каких… арестованных. Говори потом с мужиками про хлеб, рядись о подводах… Ох ты, хлеб-хлебушек… Одна надежда: что не вовсе худые люди попались, разберутся, да и помогут до Покчи добраться. Деревня оказалась за поворотом дороги. Время было к полудню, печные трубы мирно попыхивали столбиками белого дыма. У Федора сердце сжалось - так захотелось домой, в надежное тепло, отдохнуть бы по-человечески, в баньку сходить… Он посмотрел на товарища, Паршуков вид имел озабоченный, грустный, усы и борода густо взялись инеем, глубоко запавшие глаза тревожно всматривались в конвоиров. Паршуков ступал тяжело, опирался на палку, тянул правую ногу. Привели их к большой избе. Оседланные кони привязаны были к высокому крыльцу. Вокруг натоптано, набросано окурков, видать, не первый день на постое. Красноармейцы слезли с коней, привязали их рядом с прочими, щербатый поправил кобуру нагана и, левой рукою придерживая болтающуюся на боку шашку, подошел к спокойно стоящим уполномоченным, ни единому слову которых он не поверил: - Марш в избу! Пришлось Паршукову помогать подняться по крутым ступеням, не получалось самому у Иваныча. - Шевелись давай! Живее!- крикнул сзади сопровождающий с карабином. В доме было по-деревенски чисто и уютно. На столе в переднем углу шумел самовар. За столом сидели трое: два командира, судя по знакам, а в середине, спиною к дверям, по всей видимости, хозяйка, она разливала чай. Все трое глянули на вошедших. Красноармеец приложил руку к шлему и бодро доложил: - Товарищ командир, на зимнем волоке с Вычегды задержаны двое подозрительных. - Кто такие?- спросил тот, что помоложе, ставя блюдце на стол. - Брешут, будто из Усть-Сысольска. На двоих у них одна филькина грамота,- вот.- Щербатый протянул командиру бумагу, взятую у Федора. Тот прочитал мандат, затем долго всматривался сначала в Паршукова, потом в Федора. - Уполномоченные, значит? Та-ак… Оружие есть? Щербатый доложил: изъяли одно пятизарядное ружье бердан, три заряженных патрона. Вон у того, с бородой. - Мое ружье,- подтвердил Паршуков.- Дозвольте сесть, нога у меня…- сморщился он. - Постоишь,- обрезал командир. Федор сказал в свою очередь: - У меня наган имеется,- вынул из внутреннего кармана свой наган и, держа за ствол, положил перед командиром. Тот сердито сверкнул взглядом на щербатого: - Растяпы! Обыскать! Обоих. И заплечные мешки тоже. Первым обыскали Паршукова и его котомку. Потом взялись за Федора. Щербатый зло обшарил карманы, обхлопал спину, бока, живот, ноги. Развязал мешок, вывалил все на пол. Когда дошел до клеенчатого мешка, развязал завязку из дратвы… - Вот это да-а…- аж присвистнул щербатый и с ненавистью посмотрел на Федора. Потом отнес мешок с деньгами на стол. - Хороши лесные уполномоченные,- заметно повеселел молодой командир.- Мешок денег, да при боевом оружии…- Он мотнул головой, словно принял какое-то решение.- А ну не морочьте мне голову! Кто направил? Почему сюда? С каким заданием? Где ваша белая гвардия попряталась? Сколько штыков? Федор впервые за всю эту историю всерьез испугался: не иначе, принимают их за белых шпионов… Еще не хватало. Но понял и другое: надо взять себя в руки и говорить спокойно, не вилять и не задерживать с ответом - не так поймут. Кто ж их знает, может, и вправду белые близко… - Как написано, так оно и есть, товарищ командир. В нашем коми крае второй год подряд неурожай и голод. А мы с Паршуковым дрова поставляем в Питер, в Москву. Много ли нарубит в лесу голодный мужик? Вот нас и послали. Я старший, должен купить хлеб лесорубам. А товарищ мой, Паршуков Григорий Иванович, он из Усть-нема, мне в помощь определен товарищем Вишняковым, который мандат подписал. - Вы, други милые, вот чего… станете отпираться, поставим к стенке как белогвардейских лазутчиков и отправим к праотцам вместе с вашим мандатом.- Это вступил в разговор второй командир, который только что прочитал документ и отбросил его на стол.- Ваша грамотка - она на дураков рассчитана. Двадцать девятого октября выехали вы из Усть-Сысольска, а сегодня у нас что? Сегодня аккурат двадцать девятое ноября. Месяц прошел! За такое время человек на край света успеет, не только в Чердынский уезд. - Это правильно, дней мы много на дорогу убили,- спокойно, как только умел, подтвердил Федор.- Григорий Иванович ногу на болоте вывихнул. Пришлось лечиться да ждать, пока боль отпустит, сидели мы в зимовье, том, что ближе к деревне Канава. Десять дней пережидали. Пока нога отошла, пока болота примерзли… по мокрому болоту Паршуков уже не мог идти, товарищ командир. - Во заливает, белая сволочь!- вмешался щербатый.- Да по ихним мордам видать, какие они уполномоченные! Чикаться тут с ними… Шлепнем за сараем, да и все дела. - Прекрати разговоры, Рябинин!- оборвал командир щербатого.- А ну, выйди и подожди в сенях. Красноармеец забурчал что-то себе под нос и вышел. - Плохо работаете, господа, и офицерики ваши в разведке - тьфу! придумщики… На чем решили нас провести? Вот этой бумажкой? Совнархоз… какой-то лесозаготовительный округ придумали… Вы сразу скажите: от печорских белобандитов посланы или от прохвоста Латкина? К кому направлены? Для чего деньги? - Мы посланы Советской властью, как сказано в бумаге,- почти в отчаянии, чувствуя, что здесь не верят ни единому его слову, сказал Федор.- Мы ничего не придумываем, все как есть. Запросите Усть-Сысольск… Хоть уездный комитет партии, хоть военкома, хоть вот Вишнякова. Меня знают, я делегатом был на съезде Советов, на последнем, в Усть-Сысольске… - Ах-ха! Вот и раскрылся! Думаете, на дураков нарвались? Вокруг пальца обвести? По Печоре, по Ижме и в верховьях Вычегды - кругом белые. И в Усть-Сысольске тоже… У Федора аж в глазах помутилось: как - белые? Откуда они в Усть-Сысольске? Что он городит, этот молодой, в ремнях? И что он еще сказал? По Ижме - белые… Там же Ульяна! Надо было что-то отвечать, Федор попытался собраться: - Пока мы шли, товарищ командир, время тоже не стояло, за месяц бог весть - кто куда пришел. Это нам не известно. - Вот и славно, вот и хорошо. А теперь и скажи: куда идете, кому несете… Последний раз спрашиваю, какое имеете задание? - Задание я сказал: идем за хлебом, чтобы перевезти на Вычегду для лесорубных артелей. Другого задания у нас нету. Не верите - ведите нас к своему командиру, пусть разбирают по всей форме. - По форме, значит, хочешь,- с недоброй усмешкой сказал тот, что постарше.- Будет тебе и по форме… Я вот думаю,- обратился он к молодому,- посадить их в амбар на ночь, мозги прочистятся в холодке, может, и вспомнят, кто их послал и куда. - Да нечего нам вспоминать!- крикнул Федор.- Хватит уже! Сами сидят тут, чай пьют… А мы месяц в дороге, ноги в крови… Совсем уж спятили, что ли, коми мужика за шпиона приняли! Тьфу. Хозяйка давно уже ушла из-за стола и все время допроса тревожно смотрела то на тех, то на других, стояла она у печки. Крик Федора, кажется, поколебал уверенность молодого. - Отправим в штаб, нехай там из них выбьют сведения,- сказал он, вытащил из полевой сумки бумагу, карандаш и начал быстро писать. «Ишь ты, грамотный какой»,- подумал Федор, глядя, как бегает карандаш по бумаге. Написанное молодой вложил в конверт, туда же сунул мандат Федора. И заклеил. - Рябинин!- позвал он. В сенях никто не отзывался. Второй командир подошел к двери, открыл и кликнул вторично. Вошел щербатый. - Возьми Чигринова, доставишь задержанных в штаб полка. Вручишь вот этот пакет и деньги,- приказал молодой. - Товарищ командир, стемнеет же скоро,- заныл щербатый.- А до Покчи почти тридцать верст… это ж нам всю ночь пилить! - Боец Рябинин! Выполняйте приказание!- повысил командир голос.- А завтра к двенадцати быть в роте. - Есть доставить задержанных, пакет и деньги в штаб полка. К двенадцати быть на месте.- Щербатый выпрямился, взял пакет, взял мешок с деньгами. Федор подумал, если все-таки какая-то дисциплина есть среди этих вояк, может, и обойдется… А то ведь, отобрав такие деньги… черт их знает, чего им взбредет в голову. Тоже ведь… соблазн. - Забирай свои шмотки и выходи на улицу!- скомандовал щербатый. На улице он крикнул: «Чигринов, ко мне!» К нему подскочил молоденький красноармеец, мальчишка совсем. - Ты со мной. Доведем белых шпионов в Покчу, в штаб полка. - Заладил,- не выдержал Федор,- шпионов они поймали… - Заткнись!- замахнулся щербатый.- В штабе хайло раскроешь! - И когда же мы их поведем?- поинтересовался молоденький. - А прямо сейчас приказано. - Да ведь скоро ночь,- заканючил Чигринов. - Ночь-полночь, приказано - значит, веди. Иди возьми у Сандрина наган с кобурой, с наганом удобнее, и свяжи шпионам руки сзади, чтоб не вздумали рыпаться. - Рябинин… да мы ж всю ночь будем топать…- опять заныл красноармеец. - Выполняй приказание, мать твою туды-сюды!- Щербатый выругался зло и похабно и толкнул молоденького в нужную сторону, так что тот сразу набрал скорость. Скоро он вернулся обратно. На боку висела кобура, а в руке он держал тонкую веревку. - Да куда мы денемся,- удивился Федор.- Вы хоть ему-то не вяжите, он с больной ногой не дойдет без палки,- сказал Федор щербатому, когда тот начал вязать Паршукову руки. - Жить захочет - он у меня бегом побежит, он у меня лошадь обгонит,- со злым весельем отрезал Рябинин, и Фёдор понял по тому веселью: этого Рябинина ничем не взять, ожесточился, от такого добра не жди. - Потерпи, Григорий Иванович,- обратился Федор к товарищу,- что тут поделать? Скоро кончатся наши беды… Придем в штаб, разберутся там, потерпи,- подбадривал Федор, но тревога уже заползала в сердце: что за спешка такая, на ночь глядя пускаться за тридцать верст… - Молчать, белая сволочь!- рявкнул щербатый, злясь все более. Федор решил больше ни в чем не перечить и молчать до самой Покчи. Судя по всему, ночь им предстояла адская, все силы придется собрать, чтобы со связанными руками отмахать этакий конец. - На том свете кончатся наши мучения,- ответил Паршуков по-коми. И сразу получил пинок от щербатого: - Кому сказал - заткнуться! За спиной Федора, почти у самого уха, фыркала лошадь парнишки-конвоира, а на Паршукова почти беспрестанно орал щербатый, подгоняя когда словом, а когда и пинком. Могли бы подводу дать, подумалось Федору. Сани какие… Тоже мне, заботники… Тридцать верст отмахать пешком, да с такою ногой, как у Иваныча, да чтоб конвоиры вернулись к двенадцати завтра… Это ж бегом надо бежать… Как это он считал, версты и время… интересно. Мне не верит, что месяц сюда тянулись, а сам… Но эти мысли о несоответствии времени и расстояния снова заслонили думки об Ульяне. Как она-то, с ребенком… если там кругом белые?.. А может, соврал молодой командир, брал их с Паршуковым на пушку? И такое вполне может быть,- немного успокоился Федор. Насчет Усть-Сысольска он явно загнул… для проверки, наверное. А он, тютя деревенский, сразу поверил. Но, может, и хорошо, что поверил, клюнул, так сказать, на удочку. А то ведь война, она и есть война - шлепнут за сараем, ищи виноватых на том свете… Паршуков хромал молча, но видно было, как тяжко давалось ему это испытание. Он уже и спотыкался, и падал на дороге, Федор помогал ему подниматься, подставляя ногу, чтобы Григорий Иванович хоть спиною мог опереться на что-то. Щербатый орал все злобнее. Затем он затих, на некоторое время оставил Паршукова одного и подъехал к молоденькому конвоиру. Они минут десять - двадцать ехали рядом, о чем-то говорили негромко. Потом догнали «шпионов». Парнишка поравнялся с Федором и скомандовал: «А ну, стой!» Федор замер, остановленный не столько приказом, сколько новым выражением лица молоденького конвоира. - Стой… Подыми руки, повыше… Федор оглянулся. Паршуков тоже стоял, за второй лошадью. Щербатый молчал и смотрел. Конвоир Федора нагнулся, ножом стал резать веревку, которой были связаны руки. Ну,дотумкали наконец, подумал Федор, разминая затекшие запястья. С вольными-то руками побыстрее пойдем,- повеселел он. Но красноармеец сказал вдруг: - А ну, пошел! Пошел-пошел, убирайся! Федор растерялся. Если это еще одна проверка, то глупее ничего придумать нельзя. Куда он «уберется» без денег, выданных ему на хлеб для рабочих?.. - Ты чего, спятил?- спросил Федор.- Куда это я пойду? Никуда не пойду. Идем в штаб, разберемся, а уж потом… - Какой тебе штаб, дурак! Пошел вон, пока живой! Беги, говорят,- беги!- Чувствовалось, молоденький конвоир сильно нервничает, даже заикаться начал от волнения. На сердце у Федора стало совсем плохо, только сейчас понял он, в какую беду они попали. Он так и остался стоять на дороге, конвоир, натягивая поводья, попятил коня. Федор на секунду опустил голову, толком еще ничего не понимая, а когда снова поднял, на него, в пяти шагах, смотрел черный зрачок нагана. Лошадь под конвоиром стояла смирно, промахнуться с такого расстояния он не мог. Грохнул выстрел - Федору словно обухом топора шарахнули. Голову ударило, будто падающим деревом… Ноги подкосились сами, Федор рухнул лицом в мягкий снежок на дороге… …Он возвращался в сознание трудно, словно всплывал с большой-большой глубины, куда занырнул, не рассчитав воздуха в легких. Сначала он услышал шум, и долго-долго не мог понять, где и почему так сильно шумит. Это было так, будто на одном большом столе кипело сразу сто самоваров… Прошло, наверное, часа два, пока Федор понял: шумит у него в голове. Прошло еще сколько-то времени. Шум начал постепенно стихать, самовары остывали. Прозвучала какая-то далекая писклявая команда… Федор не сразу понял, откуда она и кто кричит. Потом, через время, сообразил: это он сам, неизвестно откуда, стоит, смотрит на себя самого и кричит: открой, открой глаза! Глаза открылись. Было темно, непонятно и холодно. Во рту почему-то сильный вкус железа. Разве я ел сегодня железо, подумал он беспомощно, потому что не помнил, ел или не ел. Грудь ему сперло, легкие долго были сжаты тяжестью тела, им хотелось вдохнуть воздуха, а тело давило и не давало легким расправиться. Надо было вдохнуть, надо… Федора вдруг стошнило, выворачивая внутренности; это извержение приподняло его - и легкие распрямились. Дышать стало легче, изо рта выдавился тугой резиновый ком, глаза с трудом различили - то ли черный, то ли густо-красный. За комком потянулось что-то липкое, длинное, от чего хотелось освободиться. Федор попытался было сплюнуть, как он делал когда-то… но… ничего не вышло, он выдавил только слабенький пузырек - как грудной ребенок… Сознание вернулось к нему еще одною ступенькой, и он решил, что сегодня больше плевать не будет, сил нету. На лице чувствовал он густую липкую паутину, но понимал: сейчас ее не стереть, потому что не поднять руки. Завтра сотру, решил он. А сегодня… что ж было сегодня?.. Сегодня в него стреляли… и, кажется, метко. Да, тот, молоденький, совсем мальчишка. Был еще второй… щербатый, вроде. Но он в него не стрелял. Федор повернулся, с трудом поднял голову и… услышал выстрел… Значит… он живой. Как же так, молоденький сидел высоко на лошади, так близко, он не мог не попасть, он попал… Но он живой, Федор чувствует, что живой. Значит… плохо попал, не убил до конца. Aгa. Где же они, на конях которые?.. Если я приподниму голову… они же опять - пальнут? Самовары шумели глухо и далеко, никаких других звуков Федор не слышал. Холодно… Если не встать, мороз прикончит его до утра… Надо встать и пойти… или ползком. Но они на лошадях, они догонят и опять пальнут… Пресвятая матушка-богородица… сохрани и помилуй! Век буду тебе молиться… За-ради безгрешного моего младенца… Ульяны ради, не дай погибнуть, сохрани, сохрани… Он опять поднял голову, будь что будет. Сердце било как кувалдой по наковальне, и удары эти отдавались у него в голове, в скулах, в затылке… Голову держать он не мог, только осознал, что вокруг никого, и опять уронил. Лежал так еще сколько-то, набираясь сил. Снова тихонечко приподнялся, подсунул руку, подпер подбородок. Обозначилась дорога с отметками конского навоза. Какой-то черный бугорок на той стороне, то ли кочка, то ли пень, не засыпанный снегом. Федор подтянул одну ногу, потом другую, медленно, помогая себе руками, встал на колени. Голова отчаянно закружилась, он замер и подождал немного. Вот он встал на ноги, покачался из стороны в сторону и шагнул. Еще шагнул. Что-то тянуло его к тому бугорку, он и сам не знал - что. Он стоял и рассматривал, рассматривал и узнавал, узнавал, вспоминал. И вспомнил: перед ним, на животе, раскинув руки и уткнувшись по уши в мягкий снег, лежал Паршуков. Паршуков Григорий Иванович. Четверо детей, нога вывихнута, еще не зажила. Тот самый Паршуков, который знал дорогу на Чердынь, отчетливо доложил себе Федор и опустился на колени рядом с Иванычем. Матушка-богородица… подскажи, что делать… Ни язык, ни губы, ни даже мысли Федора не шевелились. Только сердце кричало, кричало молча, но он слышал каждое его слово, такое непереводимое и такое понятное. Зачем?.. за что?.. Куда деваться? Здесь… смерть… такая глупая и простая, даже обидно. В голове медленно прояснялось, мысли начинали стучать о спасении. Нельзя помирать, никак нельзя! Край чужой. Вперед, куда шли, ему не дойти. В лесу не схорониться, тут же замерзнешь. Обратно… Федор понял: дорога ему только назад, в деревню, из которой его повели на смерть. Нету выбора, нету. И он пошел, следя в свете звезд, чтоб не сбиться с дороги. Голову ломило, во рту горело ржавое железо, ноги заплетались, будто бы разучились ходить, не хотели нести хозяина. Федор понял: он должен сосредоточиться на дороге так, чтобы дойти, дойти до деревни. Он начал считать шаги. Потом, не останавливаясь, молился. Потом разговаривал с Ульяной, обещал ей приехать, обязательно приехать, как же, нам еще столько жить, Уля, нам еще свой дом строить, с комнатами, сеновалом, сенями… Лес расступился, зачернели избы. Федор сделал невероятное усилие, чтобы не постучать в крайнюю. Нельзя! Если хватятся и почнут искать, первым делом станут здесь шарить. Надо пройти еще немного, еще… Но все его человеческое, неубитое существо молило, стояло перед ним на коленях: не ходи, не ходи дальше, постучи в дверь, отогрей душу - последнее, что у тебя осталось теперь. Ну, все, больше нету сил. Слава богу, нигде ни огонька. Федор подошел к низенькому крылечку, вровень с землёй, рухнул на четвереньки и до пронзительной боли закусил губу, чтобы не потерять ускользающее снова сознание; сначала постучать, постучать, сначала посту… Он дотянулся до железного кованого кольца и тихонько стукнул, дом деревянный, сельский человек сразу услышит. А ежели посильнее ударить, то и сосед проснется, а этого нельзя, никак нельзя… Он слышал, как в сенях открылась внутренняя дверь, как прозвучал женский голос, но сам уже сказать ничего не мог, только еще раз, тихонько, похлопал ладонью в дверь, сползая на заиндевелые доски крыльца… |
|
|