"Источник. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Рэнд Айн)

V

— В чем дело? Разве я не получу Стоунридж? — взорвался Питер Китинг.

Доминик прошла в гостиную. Он последовал за ней и остановился у открытой двери. Мальчик-лифтер внес ее багаж и вышел. Снимая перчатки, она сказала:

— Ты получишь Стоунридж, Питер. Остальное тебе скажет сам мистер Винанд. Он хочет встретиться с тобой сегодня же вечером. В восемь тридцать. У него дома.

— Почему, черт возьми?

— Он тебе все скажет сам.

Доминик осторожно похлопала перчатками по ладони, это означало, что все кончено, — как точка в конце предложения. Она повернулась, чтобы выйти. Он встал на ее пути.

— А мне плевать, — начал он, — абсолютно все равно. Я могу играть и по-вашему. Вы великие люди, не так ли? Потому что действуете, как грузчики, и ты, и мистер Гейл Винанд. К черту порядочность, к чертям собачьим чувства другого. Ладно, я тоже так умею. Я использую вас обоих, получу от вас все, что смогу, — а на остальное мне плевать. Ну как тебе это нравится? Все ваши штучки теряют смысл, когда растоптанный червяк не желает страдать? Испортил развлечение?

— Думаю, так намного лучше, Питер. Я довольна.

Он понял, что не может сохранить такое отношение, когда вечером входил в кабинет Винанда. Он не мог скрыть трепета при мысли, что допущен в дом Гейла Винанда. К тому времени, когда он пересекал комнату, чтобы усесться в кресло напротив стола, Китинг не чувствовал ничего, кроме собственной тяжести, ему казалось, что на мягком ковре остаются отпечатки его ботинок, тяжелых, как свинцовые подошвы водолаза.

— То, что я должен вам сказать, мистер Китинг, вероятно, не следовало бы ни говорить, ни делать, — начал Винанд. Китингу не приходилось слышать, чтобы человек так следил за своей речью. У него мелькнула сумасшедшая мысль, что голос Винанда звучит так, словно он прижал к губам кулак и выпускал каждый слог по одному, предварительно его осмотрев. — Все лишние слова были бы оскорбительны, поэтому буду краток. Я женюсь на вашей жене. Завтра она отправляется в Рино. Вот контракт на Стоунридж. Я его подписал. К нему приложен чек на двести пятьдесят тысяч долларов. Кроме того, вы получите за работу по контракту. Я был бы вам признателен, если бы вы ничего не говорили. Я понимаю, что мог бы получить ваше согласие и за меньшую сумму, но я не желаю обсуждений. Было бы невыносимо, если бы вы начали торговаться. Поэтому прошу вас — это ваше, и будем считать, что все улажено.

Он протянул контракт через стол. Китинг заметил бледно-голубой прямоугольник чека, подколотый скрепкой поверх страницы. Скрепка сверкнула серебром в свете настольной лампы.

Китинг не протянул руки. Он сказал, подчеркивая каждое слово:

— Я не хочу этого. Вы можете получить мое согласие просто так. — Подбородок его нелепо двигался.

Он заметил на лице Винанда выражение удивления, почти нежности.

— Вы не хотите этого? И не хотите Стоунриджа?

— Я хочу Стоунридж! — Рука Китинга поднялась и схватила бумаги. — Всего хочу! Почему это должно пройти вам даром? Не все ли мне равно?

Винанд встал, в голосе его прозвучали облегчение и сожаление:

— Правильно, мистер Китинг. На какой-то момент вы почти оправдали ваш брак. Пусть все останется так, как мы договаривались. Спокойной ночи.

Китинг не пошел домой. Он отправился к Нейлу Дьюмонту, своему новому дизайнеру и лучшему другу. Нейл Дьюмонт был высоким, нескладным, анемичным светским молодым человеком, плечи которого опустились под бременем слишком многих знаменитых предков. Он не был хорошим дизайнером, но у него были связи. Он рабски ухаживал за Китингом в конторе, а Китинг рабски ухаживал за ним в нерабочие часы.

Он нашел Дьюмонта дома. Они захватили с собой Гордона Прескотта и Винсента Ноултона и выкатились, чтобы устроить дикую пьянку. Китинг пил немного. Он платил. Платил больше, чем было надо. Казалось, он озабочен единственно тем, за что бы еще заплатить. Он раздавал огромные чаевые. Он постоянно спрашивал: «Мы ведь друзья? Разве мы не друзья? Разве мы не?..» Он смотрел на окружавшие его рюмки, следил, как переливается свет в бокалах. Он смотрел на три пары глаз, не очень отчетливо различимых, но время от времени с удовольствием обращавшихся в его сторону, — они были нежными и заботливыми.

В тот же вечер, уложив чемоданы, Доминик отправилась к Стивену Мэллори.

Она не виделась с Рорком уже двадцать месяцев. Время от времени она заглядывала к Мэллори. Мэллори понимал, что эти посещения были передышками в той войне, для которой она не может подыскать названия, он понимал, что ей не хотелось приходить, что редкие вечера, проведенные с ним, были временем, вырванным из ее жизни. Он никогда ни о чем не спрашивал, но был рад видеть ее. Они разговаривали спокойно, по-товарищески, как давно женатые люди, словно он обладал ее телом, но ощущение чуда давным-давно миновало, ничего не оставив, кроме блаженного чувства близости. Он никогда не касался ее тела, но обладал им в более глубоком смысле, пока работал над ее статуей, и они не потеряли особого чувства друг друга, возникшего между ними благодаря статуе.

Открыв дверь и увидев ее, он улыбнулся.

— Привет, Доминик.

— Привет, Стив. Не вовремя?

— Все в порядке, проходи.

У него была огромная неопрятная студия в старом доме. Она заметила изменения со времени своего последнего посещения. Помещение приняло веселый вид, как человек, который слишком долго сдерживал дыхание, а потом вздохнул полной грудью. Она увидела подержанную мебель, потертый яркий восточный ковер, агатовые пепельницы, статуэтки из археологических раскопок — все, что Мэллори захотелось купить после того, как ему внезапно повезло с Винандом. Но стены выглядели странно голыми над этим веселым беспорядком. Картин он не покупал. В студии висел только один набросок — рисунок храма Стоддарда, сделанный самим Рорком.

Она медленно осматривалась, замечая каждый предмет и причину его появления. Он подтолкнул к камину два кресла, и они уселись по обе стороны огня.

Он просто сказал:

— Клейтон, штат Огайо.

— Что делает?

— Новый универмаг для Джейнера. Пятиэтажный. На главной улице.

— Сколько он уже там?

— Около месяца.

Это было первое, что он говорил, когда бы она ни приходила, не заставляя ее спрашивать. С ним было просто, он избавлял ее от необходимости объяснений или вопросов, кроме того, он ничего не обсуждал.

— Я завтра уезжаю, Стив.

— Надолго?

— На шесть недель. В Рино.

— Я рад.

— Лучше не говорить сейчас, что я сделаю, когда вернусь. Вряд ли ты будешь рад.

— Я попытаюсь, если тебе хочется это сделать.

— Именно это мне и хочется сделать.

Одно полено на груде углей не прогорело, его раздробили на мелкие куски, и оно тлело, не вспыхивая, обрамляя продольной полосой огонь. Мэллори наклонился и подбросил новое полено. Оно разорвало продольную полосу над огнем, разбросав кучу искр на покрытые сажей кирпичи.

Он заговорил о своей работе. Она слушала как эмигрант, услышавший вдруг обрывки родной речи.

Помолчав, она спросила:

— Как он, Стив?

— Как всегда. Ты же знаешь, он не меняется.

Он стукнул кочергой по полену. Несколько угольков вывалилось из камина. Он отправил их обратно и сказал:

— Я часто думаю, что он единственный из нас достигнет бессмертия. Я не имею в виду, что он прославится или не умрет. Ведь он уже живет в бессмертии. Я думаю, что сама идея бессмертия создана для таких, как он. Ты же знаешь, как люди хотят стать бессмертными. Но они умирают с каждым прожитым днем. Они всегда уже не те, что при прошлой встрече. Каждый час они убивают какую-то часть себя. Они меняются, отрицают, противоречат — и называют это развитием. В конце концов, не остается ничего, ничего непересмотренного и непреданного; как будто человек никогда не был цельной личностью, лишь последовательностью сменяющих друг друга определений. Как же они надеются на постоянство, которого не испытали ни разу в жизни? Но Говард — его нельзя представить иначе, как живущим вечно.

Она сидела, глядя на огонь, который придавал ее лицу обманчивое подобие жизни.

Через некоторое время он спросил:

— Тебе нравятся вещи, которые я приобрел?

— Нравятся, и нравится, что они у тебя.

— Я еще не рассказал тебе, что со мной произошло со времени нашей последней встречи. Совершенно невероятно. Гейл Винанд…

— Да, я знаю.

— Знаешь? Винанд — почему он выбрал именно меня?

— Это я тоже знаю. Расскажу, когда вернусь.

— У него поразительный нюх. Поразительный для него. Он купил самое лучшее.

— Да, он это может. — Затем без всякого перехода, как будто он знал, что она имеет в виду не Винанда, Доминик спросила: — Стив, он когда-нибудь спрашивал обо мне?

— Нет.

— Ты говорил ему, что я захожу сюда?

— Нет.

— Это… это ради меня?

— Нет. Ради него.

Он понял, что сказал ей все, что она хотела знать. Поднимаясь, она сказала:

— Давай попьем чайку. Покажи мне, где ты все держишь. Я приготовлю.

Доминик выехала в Рино рано утром. Китинг еще спал, и она не стала будить его, чтобы попрощаться.

Открыв глаза, он сразу понял, что она уехала. Он понял это, даже не глядя на часы, — по особенной тишине в доме. Он подумал, что следовало бы сказать: «Скатертью дорога», — но не сказал этого и не ощутил. Все его ощущения выражались широкой и плоской сентенцией: «Это бесполезно», не относящейся ни к нему, ни к Доминик. Он остался один. Он лежал на спине в своей кровати, беспомощно раскинув руки. На его лице застыло обиженное выражение, в глазах таилось удивление. Он чувствовал, что всему пришел конец, что это смерть, и дело не в потере Доминик.

Он встал и оделся. В ванной он обнаружил ее полотенце, использованное и отброшенное. Он поднял его и долго прижимал к губам, испытывая не горе, а какое-то непонятное ему самому чувство.

Он чувствовал, что по-настоящему любил ее лишь дважды: в тот вечер, когда позвонил Тухи, и сейчас. Потом он раскрыл ладони, и полотенце скользнуло на пол, как проливается вода между пальцами.

Он отправился в свою контору и работал как обычно. Никто не знал о его разводе, и у него не было желания сообщать об этом. Нейл Дьюмонт подмигнул ему и проблеял: «Пит, на тебе лица нет». Он пожал плечами и отвернулся. Сегодня вид Дьюмонта вызывал у него тошноту.

Он рано ушел с работы. Какой-то непонятный инстинкт, подобный голоду, подгонял его, пока он не понял, что должен увидеться с Эллсвортом Тухи. Он должен его найти. Он чувствовал себя как человек, оставшийся в живых после кораблекрушения и решивший плыть к видневшемуся вдали огоньку.

В этот же вечер он притащился домой к Эллсворту Тухи. Войдя, он смутно порадовался своему самообладанию, — Тухи ничего не заметил по его лицу.

— О, привет, Питер, — сказал он с отсутствующим видом. — Твое чувство времени оставляет желать лучшего. Ты застал меня в самый поганый вечер из всех возможных. Устал как собака. Но пусть тебя это не беспокоит. Мы друзья, а друзья и должны причинять неудобства. Садись, я сейчас освобожусь.

— Извини, Эллсворт. Но… я был вынужден.

— Будь как дома. Просто забудь на минуту, что я существую. Ладно?

Китинг уселся и стал ждать. Тухи работал. Он делал заметки на листах машинописного текста. Он чинил карандаш, и этот скрипучий звук неприятно бил по нервам Китинга. Потом он опять склонился над столом и зашуршал своими бумагами.

Через полчаса он отодвинул бумаги в сторону и улыбнулся Китингу.

— Ну вот, — сказал он. Китинг слегка подался вперед. — Посиди еще, — остановил его Тухи, — я должен позвонить в одно место. — Он набрал номер Гэса Уэбба. — Привет, Гэс, — весело начал он. — Как ты, ходячая реклама противозачаточных средств?

Китинг никогда не слышал от Тухи такого вольного тона, особой интонации братских отношений, допускающих некоторую фамильярность. Он слышал высокий голос Уэбба, тот рассмеялся в трубку. Трубка продолжала извергать быструю последовательность звуков, начиная от самых низких, как будто кто-то прочищал горло.

Слов было не разобрать, только их общую тональность, полную самозабвения и фамильярности, нарушаемую время от времени всплесками веселья.

Тухи откинулся на спинку стула, слушал и слабо улыбался.

— Да, — соглашался он, — угу-у… Лучше и не скажешь, малыш… Вернее некуда… — Он уселся поудобнее и положил ногу в блестящем остроносом ботинке на край стола. — Послушай, малыш, я все-таки советую тебе пока быть поосторожнее со старым Бассеттом. Конечно, ему нравится твоя работа, но не стоит сейчас его так пугать. Без грубостей, понимаешь? Не особенно раскрывай хлебало… Ты прекрасно знаешь, кто я такой, чтобы тебе советовать… Верно… В том-то и дело, малыш… О, он так и сделал? Чудно, зайчик мой… Хорошо, всего. Да, послушай, Гэс, а ты слышал анекдот об английской леди и сантехнике? — Он начал рассказывать. Трубка почти завыла в ответ. — Ну, зайчик, следи за собой и своим пищеварением. Спокойной ночи. — Тухи положил трубку и сказал: — Ну вот, Питер. — Он потянулся, встал, подошел к Питеру и остановился перед ним, слегка покачиваясь на своих маленьких ножках и глядя ясно и приветливо. — Что там у тебя за дело? Мир рушится прямо у тебя перед носом?

Китинг сунул руку в карман и вытащил скомканный желтый чек. Он был подписан Китингом, десять тысяч долларов на имя Эллсворта М. Тухи. Жест, которым он протянул Тухи чек, не был жестом дарителя, он словно сам просил подаяния.

— Пожалуйста, Эллсворт… вот… возьми… на благое дело… На Центр социальных исследований… на что захочешь… Ты лучше знаешь… На благое дело.

Тухи подержал чек кончиками пальцев, как грязную мелкую монету, склонив голову набок и оценивающе скривив губы, и бросил на стол.

— Весьма щедро, Питер. Действительно щедро. В честь чего это?

— Эллсворт, помнишь, ты однажды сказал: не имеет значения, кто мы и чем занимаемся, если мы помогаем другим; только это и важно. Ведь это и есть добро, правда? И это чисто?

— Я сказал это не однажды. Я говорил это миллион раз. И это действительно верно.

— Конечно, верно. Если у тебя хватает мужества принять это.

— Ты же мой друг? Ты же мой единственный друг. Я… я сам-то себе не друг, но ты друг. Мой друг. Разве нет, Эллсворт?

— Ну конечно. Что гораздо более ценно, чем твоя дружба с самим собой. Несколько странная формулировка, но сойдет.

— Ты меня понимаешь. Никто больше не понимает. И ты меня любишь.

— Беззаветно. Когда не слишком занят.

— Что?

— Чувство юмора, Питер, где твое чувство юмора? В чем дело? Брюхо болит? Несварение души?

— Эллсворт, я…

— Да?

— Я не могу тебе сказать. Даже тебе.

— Ты трус, Питер.

Китинг беспомощно уставился на него; голос Тухи, звучал сурово и мягко, и он не мог понять, что ему следует чувствовать: боль, обиду или доверие.

— Ты приходишь сказать мне, что не имеет значения, что ты делаешь, а затем начинаешь рыдать то над одним, то над другим. Ну, давай, будь мужчиной и скажи, что же не важно. Скажи, что ты сам не важен. Покажи это. Ну, смелей. Забудь о своем маленьком Я.

— Я не важен, Эллсворт. Я не важен. О Господи, если бы кто-нибудь мог сказать это, как говоришь ты. Я не важен. И я не хочу быть важным.

— Откуда деньги?

— Я продал Доминик.

— О чем ты говоришь? О круизе?

— Только кажется, что я продал вовсе не Доминик…

— А какая тебе разница, если…

— Она отправилась в Рино.

— Что?

Он не мог понять, почему Тухи так бурно отреагировал, он слишком устал, чтобы думать об этом. Он рассказал, как все случилось; рассказ не занял много времени.

— Ты последний идиот! Ты не должен был этого допускать!

— А что я мог сделать против Винанда?

— Позволить ему на ней жениться!

— А почему нет, Эллсворт? Это лучше, чем…

— Я и не подумал, что он… О Господи, черт возьми, я оказался еще большим дураком, чем ты!

— Но для Доминик лучше, чтобы…

— К чертовой матери Доминик! Я же думаю о Винанде!

— Эллсворт, что с тобой?.. Почему это тебя беспокоит?

— Помолчи, ладно? Мне надо подумать.

Через некоторое время Тухи пожал плечами, сел возле Китинга и обнял его за плечи.

— Извини, Питер, — начал он. — Я прошу прощения. Я был непростительно груб с тобой. Просто я был в шоке. Но я понимаю, что ты чувствуешь. Однако не следует принимать все близко к сердцу. Это не имеет значения. — Он говорил автоматически. Мысли его витали далеко, но Китинг не заметил этого. Он слушал слова. Они были бальзамом для его души. — Это не имеет значения. Ты только человек. А кто лучше? Кто может первым бросить камень? Все мы люди-человеки. Это не имеет значения.

— Боже! — воскликнул Альва Скаррет. — Это невозможно! Только не на Доминик Франкон!

— Он сделает это, — подтвердил Тухи. — Как только она вернется.

Скаррет удивился, когда Тухи пригласил его позавтракать, но услышанные новости сделали это удивление еще больше и болезненнее.

— Мне нравится Доминик. — Скаррет, потеряв всякий аппетит, отодвинул тарелку. — Мне она всегда нравилась. Но получить ее в качестве миссис Гейл Винанд!

— Я чувствую то же самое, — кивнул Тухи.

— Я всегда советовал ему жениться. Это помогает. Придает стиль. Дает своего рода подтверждение респектабельности. Он всегда любил кататься по тонкому льду. Правда, пока что ему все с рук сходило! Но Доминик!

— Почему вам кажется, что этот брак столь плох?

— Ну что ж, это… Черт побери, вы же знаете, что это совсем не то!

— Я знаю. А вы?

— Послушайте, она очень опасная женщина.

— Да. Но это не главный ваш аргумент. Ваш главный аргумент иной: он опасный мужчина.

— Что ж… в каком-то смысле… да.

— Мой уважаемый редактор, вы меня отлично понимаете. Но бывают обстоятельства, когда полезно сформулировать, что и как. Это помогает… сотрудничеству. У нас много общего, хотя вы все время от этого открещивались. Мы — две вариации одной темы, если можно так выразиться. Или играем с двух сторон против одного центра, если вы предпочитаете собственный стиль. Но наш дорогой босс — совсем другая мелодия. Совершенно иной лейтмотив — разве нет, Альва? Наш любимый босс — всего лишь случайность среди нас. А на случайности нельзя полагаться. Вы годами сидели на краю своего кресла, наблюдая за мистером Гейлом Винандом. Не так ли? Поэтому вы понимаете, о чем я толкую. Вы также знаете, что мисс Доминик Франкон тоже ария не из нашей оперы. И вам не хотелось бы, чтобы именно это влияние отразилось на жизни нашего босса. Должен ли я объяснить подробнее?

— Вы умный человек, Эллсворт, — серьезно сказал Скаррет.

— Это давно известно.

— Я поговорю с ним. Вам лучше этого не делать. Он вас не переваривает, вы уж меня извините. Но не думаю, что и я смогу что-то сделать. Если уж он что надумал, то это серьезно.

— Я не ожидаю, что у вас что-то получится. Вы можете попытаться, если хотите, хотя это бесполезно. Мы не сможем предотвратить этот брак. В моих правилах признавать неудачу, если она неизбежна.

— Тогда почему же вы…

— Вам это рассказываю? В порядке обмена, Альва. Снабжаю информацией.

— Я ценю это, Эллсворт. Честное слово, ценю.

— Будет весьма благоразумно и впредь ценить это. Газеты Винанда, Альва, так просто не сдадутся. В единении сила. Ваш стиль.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что нас ожидают тяжелые времена, друг мой. Поэтому лучше держаться вместе.

— Господи, я же с вами, Эллсворт. И всегда был с вами.

— Не совсем так, но Господь с ним. Меня волнует лишь настоящее. И будущее. Как залог нашего взаимопонимания — что вы думаете насчет того, чтобы при первой же возможности отделаться от Джимми Кернса?

— Я вижу, вы ведете к этому уже несколько месяцев! А что плохого в Джимми Кернсе? Он умный мальчик, многообещающий. Лучший театральный критик в городе. У него острый ум.

— Да, ум у него есть — собственный. Но мне не кажется, что вам нужно что-то острое — если не считать вашей собственной остроты. И думаю, что надо быть осторожнее с многообещающими мальчиками.

— А кого посадить на его место?

— Жюля Фауглера.

— Ну, черт возьми, Эллсворт!

— А почему нет?

— Этот старый су… Он нам не подходит.

— Подойдет, если захотите. Подумайте, какое он сделал себе имя.

— Но это же самый невыносимый из всех старых…

— Хорошо, не берите. Мы еще поговорим об этом позже, просто отделайтесь от Джимми Кернса.

— Послушайте, Эллсворт. Для меня все равны, любимчиков

у меня нет. Я выкину за дверь Джимми, если пожелаете. Но не понимаю, что от этого изменится и, кроме того, какое это имеет отношение к предмету нашего разговора?

— Не понимаете, — согласился Тухи. — Но скоро поймете.

— Гейл, ты знаешь, что я хочу видеть тебя счастливым, — говорил в тот же вечер Альва Скаррет, сидя в удобном кресле в кабинете Винанда на крыше небоскреба. — Ты знаешь, что я ни о чем больше не думаю.

Винанд, вытянувшись на кушетке, закинув ногу на ногу, молча курил.

— Я знаю Доминик много лет, — продолжал Скаррет, — задолго до того, как ты услышал о ней. Я люблю ее. Люблю, можно сказать, как отец. Но согласись, она не та женщина, в которой твои читатели хотели бы увидеть миссис Гейл Винанд.

Винанд молчал.

— Твоя жена — общественная фигура, Гейл. Она становится ею автоматически. Она принадлежит обществу. Твои читатели вправе ожидать от нее некоторых вещей. Она должна быть символом, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Вроде королевы Англии. Можешь ли ты надеяться, что Доминик поднимется до этого? Можешь ли надеяться, что она вообще будет соблюдать приличия? Более непредсказуемой личности я не знаю. У нее ужасная репутация. Но хуже всего — только подумай, Гейл! — разведенная! А мы тратим тонны краски, ратуя за святость семейного очага и чистоту женщины! Как твои читатели переварят это? Как прикажешь мне подать им твою жену?

— Тебе не кажется, что лучше прекратить этот разговор, Альва?

— Да, Гейл, — смиренно сказал Скаррет.

Предчувствуя серьезные последствия, как после жестокой схватки, Скаррет ожидал примирения и искал его.

— Я понял, Гейл! — вскричал он весело. — Я понял, что мы сможем сделать. Мы снова возьмем Доминик в газету, вести рубрику, но другую — объединенную рубрику о доме. Знаешь, хозяйственные советы, кухня, дети и все такое. Это отразит все нападки, все увидят, какая она домовитая и милая, несмотря на все ее девичьи заблуждения. Пусть женщины ее простят. Мы введем особый раздел — «Рецепты миссис Гейл Винанд». Тут уже подойдут ее фотографии — клетчатые платья, переднички, скромная прическа.

— Заткнись, Альва, пока я тебе не дал по морде, — сказал Винанд, не повышая голоса.

— Да, Гейл. — Скаррет попытался встать.

— Сиди. Я не закончил. — Скаррет послушно ждал. — Завтра утром, — сказал Винанд, — ты разошлешь указание во все наши газеты. Ты напишешь, чтобы просмотрели все архивы и нашли все фотографии Доминик Франкон, которые могли сохраниться в связи с ее старой рубрикой. Ты напишешь, чтобы все это было уничтожено. Ты напишешь, что впредь упоминание ее имени или использование ее фотографии в любой из моих газет будет стоить работы всему руководству. В нужное время ты опубликуешь сообщение о нашей свадьбе во всех газетах. Без этого не обойтись. Но это будет самое краткое сообщение, на которое ты способен. Без комментариев. Без статей. Без снимков. Шепни, кому надо, чтобы как следует это запомнили. Это означает увольнение для всех, включая тебя.

— И никаких репортажей — когда вы поженитесь?

— Никаких, Альва.

— Но Господи Боже мой! Это же сенсация! Другие газеты…

— Мне безразлично, что делается в других газетах.

— Но… почему, Гейл?

— Ты все равно не поймешь.

Доминик сидела в вагоне у окна и прислушивалась к стуку колес под полом. Она смотрела, как за окном в сгущающихся сумерках проплывают сельские пейзажи Огайо. Голова ее покоилась на изголовье сиденья, руки безвольно свисали с поручней. Она составляла как бы единое целое с вагоном и двигалась вместе с его оконными рамами, полом и стенками. Края открывавшейся перед ней панорамы расплывались в сгущавшейся темноте, но окно оставалось светлым — вечерний свет поднимался с поверхности земли. Она позволила себе понаслаждаться этим странным освещением; оно заполнило купе и царило в нем, пока Доминик не прогнала его, включив свет.

Она не ощущала какой-то цели. В этой поездке ее не было, главной оставалась сама поездка — металлические звуки движения. Она чувствовала слабость и опустошенность, ее Я растворилось в безболезненном упадке сил, довольное тем, что все исчезает и становится неопределенным, кроме пейзажа за окном.

Когда в замедлившемся движении за стеклом Доминик различила надпись «Клейтон» на выцветшей вывеске под карнизом станционного здания, она поняла, чего ждала. Поняла, зачем села в этот поезд, а не в скорый, зачем внимательно изучала расписание, хотя тогда для нее оно было всего лишь бессмысленным перечнем названий. Доминик схватила чемодан, пальто и шляпку. Побежала. У нее не было времени одеться — она боялась, что пол под ней двинется и унесет ее отсюда. Она пронеслась по узкому коридору, сбежала по ступенькам. Спрыгнула на платформу, почувствовав, как зимний холод обжег обнаженную шею. Остановилась и посмотрела на здание станции. За ее спиной, уносясь одаль, прогрохотал поезд.

Тогда она надела пальто и шляпку. Прошла по заляпанному жевательной резинкой деревянному настилу сквозь тяжелый поток жара от железной печки в зале ожидания и вышла на площадь за зданием станции.

Она увидела последние лучи уходящего солнца над низкими крышами. Увидела растрескавшуюся мостовую и маленькие домики, прилепившиеся друг к другу; облетевшие деревья со скрюченными ветвями, сухой клок сорной травы в дверном проеме заброшенного гаража, темные витрины магазинов, открытую аптеку на углу и отблеск мутного желтого света в ее низко посаженных окнах.

Она никогда здесь не была, но чувствовала, как это местечко властно заявляет свои права, надвигаясь на нее со всех сторон с пугающей настойчивостью. Как будто какая-то темная масса затягивала ее. Она положила руку на пожарный гидрант и почувствовала, как холод просачивается через перчатку к коже. Город приветствовал ее прямым проникновением, которого не могли остановить ни ее одежда, ни ее сознание. Оставался покой неизбежности. Надо действовать, и ее действия были простыми, известными заранее. Она спросила прохожего, где здесь новое здание универмага Джейнера.

Она терпеливо окунулась в скопище темных улочек. Прошла мимо неприкаянных лужаек и перекошенных крылец, мимо пустырей, где ветер играл сорняками и пустыми банками, мимо закрытых бакалейных лавочек и окутанных паром прачечных, мимо незанавешенного окна, позволявшего увидеть мужчину, читающего газету у камина. Она сворачивала на перекрестках и переходила улицы, ощущая камни мостовых сквозь тонкие подошвы своих лодочек. Редкие прохожие заглядывались на нее, удивленные ее потусторонней элегантностью. Она отмечала это и мысленно отвечала на их удивление. Она как бы говорила: «Разве вы не понимаете? Я гораздо больше местная, чем вы». Время от времени она останавливалась и закрывала глаза — ей было тяжело дышать.

Она дошла до главной улицы и пошла медленнее. Освещение здесь было скудное, машины, стоящие под углом к тротуарам, кинотеатр, в витрине магазина среди кухонной утвари виднелось розовое женское белье. Она шла выпрямившись, глядя прямо перед собой.

Она увидела отблеск на стене старого здания — брандмауэре из желтого кирпича. Свет шел из вырытого экскаваторами котлована. Она поняла, что пришла, хотя очень надеялась, что это не так. Если они работают допоздна, он должен быть здесь. Ей не хотелось видеть его сегодня. Ей хотелось только увидеть площадку, к большему она не была готова; она хотела увидеть его завтра. Но она уже не могла остановиться. Она подошла к котловану, открытому, без ограждения. Услышала скрежет металла, увидела стрелу подъемного крана, тени людей на косой поверхности свежевырытой земли, казавшейся желтой в электрическом свете. Она не могла видеть ступенек, которые поднимались к тротуару, но услышала звук шагов, а потом увидела Рорка, выходящего из котлована. Он был без шляпы, в расстегнутом свободном пальто.

Он остановился и посмотрел на нее. Она подумала, что все нормально, все как всегда, и его серые глаза и рыжие волосы такие же, какими она привыкла их видеть. Она удивилась, когда он бросился к ней, его рука больно сжала ее локоть, и он сказал:

— Ты бы лучше присела.

Она поняла, что не устояла бы, если бы не его рука на ее локте. Он взял ее чемодан, перевел ее через улицу и заставил присесть на ступеньки пустого дома. Она прислонилась к закрытой двери. Он сел рядом и продолжал крепко держать ее локоть — не ласково, а как бы контролируя ее и себя.

Через несколько секунд он убрал руку. Она поняла, что теперь все в порядке. Она может говорить.

— Это твое новое здание?

— Да. Ты прямо с поезда?

— Да.

— Здесь довольно далеко.

— Наверно.

Она подумала, что они не поздоровались и что это нормально. Это не была встреча — они никогда не расставались. Она подумала, что было бы странно, если бы она когда-нибудь говорила ему «здравствуй». Человек не может приветствовать каждое утро самого себя.

— Когда ты сегодня встал? — спросила она.

— В семь.

— Я еще была в Нью-Йорке. В такси. Спешила на Центральный вокзал. Где ты завтракаешь?

— В вагончике.

— Из тех, что открыты всю ночь?

— Да. В основном там бывают водители грузовиков.

— Ты часто туда ходишь?

— Когда мне хочется выпить чашечку кофе.

— Сидишь у стойки? И окружающие глазеют на тебя?

— Сижу у стойки, когда есть время. Да, там бывает народ. Не думаю, что на меня особенно глазеют.

— А потом? Возвращаешься на работу?

— Да.

— Ходишь пешком каждый день? По этим улицам? Мимо окон? И если кто-то захочет заговорить и откроет окно…

— Народ здесь не глазеет в окна.

Со ступенек был виден котлован напротив — земля, рабочие, стальные конструкции, высящиеся в резком свете прожекторов. Она подумала, как странно видеть свежевырытую землю посреди улицы, будто вырванный из одежды города лоскут, обнаживший его плоть. Она сказала:

— Ты построил два загородных дома за два года.

— Да. В Пенсильвании и недалеко от Бостона.

— Не очень интересные дома.

— Недорогие, ты хочешь сказать. Но строить их было интересно.

— Сколько ты еще здесь продержишься?

— Месяц.

— Почему ты работаешь по ночам?

— Это срочная работа.

В котловане пришел в движение подъемный кран, переносящий длинный брус. Она видела, как Рорк наблюдает за ним, и знала, что это инстинктивная реакция, отразившаяся в его глазах, что-то физически близкое, родственное всему тому, что происходило с его строением.

— Рорк…

Они еще не назвали друг друга по имени. Было какое-то чувственное наслаждение в том, чтобы предаться отложенному надолго удовольствию — произнести имя и знать, что он его слышит.

— Рорк, это снова каменоломня.

Он улыбнулся:

— Если хочешь. Только это не так.

— После дома Энрайта? После здания Корда?

— Я думаю об этом иначе.

— А как ты думаешь?

— Я люблю это делать. Каждое здание — это личность независимо от размеров. Единственная и неповторимая.

Он смотрел через улицу. Он не изменился. В нем по-прежнему чувствовалась легкость, свобода в движениях, в действиях, в мысли. Она произнесла фразу, в которой не было ни начала, ни конца:

— …строя пятиэтажки до конца своей жизни…

— Если надо. Но я не думаю, что так будет всегда.

— Чего ты ждешь?

— Я не жду.

Она закрыла глаза, но не смогла спрятать рот — ее губы выдавали горечь, гнев и боль.

— Рорк, если бы ты был в городе, я бы не пришла с тобой встретиться.

— Я знаю.

— Но именно в этой безымянной дыре… Я должна была ее увидеть. Должна была посмотреть на это место.

— Когда ты возвращаешься?

— Ты знаешь, что я не останусь?

— Да.

— Почему?

— Ты все еще боишься вагончиков-закусочных и окон.

— Я не еду в Нью-Йорк. Не сразу.

— Нет?

— Ты ни о чем не спросил, Рорк, только шла ли я со станции пешком.

— О чем мне спросить?

— Я сошла с поезда, когда увидела название станции, — сказала она мрачно. — Я не собиралась здесь выходить. Я еду в Рино.

— А потом?

— Снова выхожу замуж.

— Я знаю твоего жениха?

— Ты слышал о нем. Его зовут Гейл Винанд.

Она увидела его глаза. Она думала, что ей захочется смеяться; наконец-то она смогла нанести ему такой удар, который уже не надеялась нанести. Но она не рассмеялась. Он думал о Генри Камероне, о его словах: «Мне нечего им ответить, Говард. Я оставляю тебя с ними один на один. Ты им ответишь! Всем — газеткам Винанда, тем, чьи глаза делают существование таких газеток возможным, и тем, кто стоит за ними».

— Рорк.

Он не отвечал.

— Это хуже, чем Питер Китинг, да? — спросила она.

— Намного хуже.

— Ты хочешь меня остановить?

— Нет.

Он не дотронулся до нее с тех пор, как отпустил ее локоть, да и этот жест годился разве что для санитарной машины. Она протянула руку — и коснулась его руки. Он не отдернул пальцы и не изобразил безразличия. Она наклонилась, взяла его руку, не поднимая ее с его колен, и прижалась к ней губами. Шляпа слетела с ее головы, и он видел белокурые волосы на своих коленях, чувствовал, как она вновь и вновь целует его руку. Его пальцы сжали ее руку, это был единственный ответ.

Она подняла голову и посмотрела на улицу. Вдали висело освещенное окно, забранное решеткой из простых железных прутьев. Маленькие домики уходили в темноту, вдоль узких тротуаров стояли беззащитные деревья.

Она заметила свою шляпу, упавшую на нижнюю ступеньку, и наклонилась поднять ее. Ее рука без перчатки легла на ступеньку. Камень был старый, изношенный и ледяной. Она ощутила удовольствие от прикосновения. Она замерла на мгновение, согнувшись над камнем, ощущая эти ступеньки, по которым прошлось столько ног.

— Рорк, где ты живешь?

— Снимаю комнату.

— Какую?

— Просто комнату.

— Какая она? Какие там стены?

— Оклеенные обоями. Выцветшими.

— А какая мебель?

— Стол, стулья, кровать.

— Нет, расскажи подробнее.

— Там есть шкаф для белья, комод, кровать, большой стол…

— Возле стены?

— Нет. Я поставил его напротив окна, я там работаю. Еще там есть стул с прямой спинкой, кресло с встроенной лампой и книжная полка, которой я не пользуюсь. Наверно, это все.

— Коврики? Занавески?

— Кажется, на окнах что-то есть и лежит какой-то коврик. Пол прекрасно отполирован, это великолепное старое дерево.

— Я буду думать о твоей комнате ночью — в поезде. Он смотрел на другую сторону улицы. Она попросила:

— Рорк, разреши мне остаться с тобой на ночь.

— Нет.

Она проследила за его взглядом. Он смотрел на скрежетавшие в котлопане механизмы. Помолчав, она спросила:

— Как тебе удалось получить этот заказ?

— Заказчик видел мои постройки в Нью-Йорке, и они ему понравились.

Из котлована вышел мужчина в комбинезоне, всмотрелся в темноту и крикнул:

— Это вы, босс?

— Да, — крикнул в ответ Рорк.

— Не можете спуститься сюда на минутку?

Рорк пошел к нему через улицу. Она не слышала разговора, услышала только, как Рорк весело сказал: «Это легко», а затем оба направились к спуску в котлован. Мужчина остановился, заговорил, объясняя. Рорк откинул назад голову, наблюдая за поднимавшейся вверх стальной конструкцией; свет падал прямо на его лицо, и Доминик увидела его серьезный взгляд, его выражение наполнило ее радостным чувством — она увидела его натренированный грамотный ум в действии. Он наклонился, подобрал кусок фанеры, вынул из кармана карандаш и начал быстро чертить, стоя одной ногой на груде досок и объясняя что-то мужчине, который удовлетворенно кивал. Она не могла расслышать слов, но чувствовала отношение Рорка к этому человеку, к другим людям в котловане — какое-то свежее чувство верности и братства, которое совсем не соответствовало тому, что принято называть этими словами. Он закончил, протянул чертеж мужчине, и оба чему-то засмеялись. Затем Рорк вернулся к ней и уселся рядом на ступеньках.

— Рорк, — сказала она, — я хочу остаться здесь с тобой на все оставшиеся нам годы. — Он выжидающе смотрел на нее. — Я хочу жить здесь. — В ее голосе звучало с трудом сдерживаемое напряжение. — Я хочу жить, как живешь ты. Не касаться своих денег, я их кому-нибудь отдам. Стиву Мэллори, если хочешь, или какой-нибудь из организаций Тухи, не имеет значения. Мы снимем здесь дом, такой же, как эти, и я буду — не смейся, я все умею — готовить, стирать твое белье, мыть пол. А ты откажешься от архитектуры.

Он не смеялся. Доминик видела только сосредоточенное внимание к тому, что она говорила.

— Рорк, постарайся понять, пожалуйста, постарайся понять. У меня нет сил видеть, что они с тобой делают, что они еще с тобой сделают. Это страшно важно — ты, эти здания и твои чувства. Но ты не можешь так продолжать. Это не может продолжаться долго. Они тебе не позволят. Ты движешься к катастрофе. Это не может кончиться иначе. Сдайся. Возьмись за какую-нибудь бессмысленную работу — как в каменоломне. Будем жить здесь. Мы будем мало получать и ничего не будем отдавать. Будем жить только для себя, как сможем.

Он рассмеялся. Он не хотел смеяться, но уже не мог остановиться.

— Доминик. — Ее поразило, как он произнес ее имя. Это дало ей силы выслушать последовавшие за этим слова: — Я хотел бы сказать тебе: то, что ты сказала, было для меня соблазном, во всяком случае на мгновение. Но это не так. Если бы я был жестоким человеком, я бы принял твое предложение. Чтобы увидеть, как скоро ты начнешь умолять меня вернуться к строительству.

— Да… Возможно…

— Выходи замуж за Винанда и оставайся с ним. Это лучше того, что ты делаешь с собой сейчас.

— Ты не против… если мы чуточку посидим здесь… и… не будем говорить об этом, а просто побеседуем, как будто все идет как надо… пусть это будет получасовым перемирием… Расскажи мне, как ты проводил время здесь, все, что можешь припомнить…

Потом они говорили, это крыльцо пустого дома было словно самолет, летящий в пространстве, откуда не видно ни земли, ни неба; Рорк не смотрел на другую сторону улицы.

Потом он взглянул на часы у себя на руке и сказал:

— Через час поезд на Запад. Проводить тебя до станции?

— Ты не против, если мы пойдем пешком?

— Договорились.

Она встала и спросила:

— А когда теперь, Рорк?

Он повел рукой в направлении улиц:

— Когда ты перестанешь ненавидеть все это, перестанешь бояться этого, научишься не замечать этого.

Они пошли на станцию. Она прислушивалась к звуку его и своих шагов на пустынной улице, ее взгляд скользил по стенам зданий, мимо которых они проходили. Она уже любила эти места, этот городок и все, что было связано с ним.

Они прошли мимо пустыря. Ветер обвил ее ноги обрывками старых газет. Они липли к ее ногам с лаской кошки. Она подумала, что все в этом городе близко ей и имеет право на подобные жесты. Нагнулась, подобрала газету и начала складывать, чтобы сохранить.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Будет что почитать в поезде, — глуповато объяснила она. Он вырвал газету из ее рук, смял и отбросил в сухие сорняки.

Она ничего не сказала, и они продолжили путь.

Над пустынной платформой горела одна-единственная лампочка. Они ждали. Он смотрел на железнодорожную колею, туда, откуда должен был появиться поезд. Когда рельсы загудели и дрогнули, а белый шар головных огней блеснул на расстоянии и уперся в небо, набухая и разрастаясь с огромной скоростью, Рорк не двинулся и не повернулся к Доминик. Стремительно несущийся луч бросил его тень поперек платформы, закружил над шпалами и отбросил во тьму. На мгновение она увидела прямые линии его тела в свете огней. Паровоз миновал их, застучали колеса замедливших свой бег вагонов. Он смотрел на проносившиеся мимо окна вагонов. Она не видела его лица, только линию щеки.

Когда поезд остановился, Рорк повернулся к ней. Они не пожали друг другу руки. Они стояли, молча глядя в лица друг друга, прямо, как по стойке смирно; это напоминало военное приветствие. Затем она схватила свой чемодан и поднялась в вагон. Минуту спустя поезд тронулся.