Книга первая

Глава первая

Трамвай наконец тронулся. Николай Снопов присел на свободное место и посмотрел на часы. Было без пятнадцати три. Он опаздывал: комиссия по распределению выпускников заседала в институте с двух часов.

Четыре года проучился в институте, и не бывало случая, чтобы он опаздывал, а сегодня как назло!.. Правда, не по своей вине, но кому дело до этого? Перед комиссией не будешь оправдываться…

Широкая улица радовала глаз. Когда Николай поступил в институт, здесь была свалка мусора и строительных отходов. Три года назад начали закладывать сквер. Николай и сам работал на субботниках. А теперь акации подросли и уже дают приятную тень; там, где был огромный заросший полынью пустырь, красуются большие многоэтажные дома.

На остановке Красногвардейской Николай прильнул к окну: в толпе на краю тротуара вполоборота к трамваю стояла стройная девушка в маленькой круглой шляпке и белой кофточке. Сурово сдвинув тонкие брови, она смотрела в сторону большого завода. Николай крикнул:

— Нина!

Девушка оглянулась. Белое и чистое лицо ее, подернутое легким весенним загаром, через который проступал нежный румянец, оживилось, брови дрогнули, разошлись. Она посмотрела на окна трамвая, но Николая не заметила.

Николай постучал кончиками пальцев по оконному стеклу, но в это время раздался звонок и трамвай двинулся. Девушка проводила его недоуменным взглядом. Николай долго смотрел на отдаляющуюся фигуру Нины, а когда не стало видно белой кофточки, вздохнул.

У городского сада, где трамвай сворачивал на улицу Карла Маркса, Николай на ходу спрыгнул с задней площадки и побежал по мостовой. Перед окнами института он остановился, подождал следующего трамвая, но Нины там не было.

Он открыл дверь в вестибюль. Навстречу понеслись дребезжащие звуки электрического звонка и, пробежав волной по этажам, затихли в глубине коридоров.

Поправляя перед зеркалом упрямые, непослушные волосы, Николай услышал приглушенные голоса. За открытой дверью правого, крыла полушепотом спорили двое. По манере разговаривать — быстро и проглатывая окончания слов — узнал однокурсника Сережу Заякина. С ним была Аня Григоренко.

— Я сказал, что в городе не останусь, — твердо проговорил Сергей.

— Вот и глупо. Добрые люди правдами и неправдами этого добиваются, а ты один… — совсем тихо возражала Аня.

— Потому и не хочу, что люди неправдами добиваются, а я…

«Старый спор в новом издании», — усмехнулся Николай.

Еще весной, когда директор института вернулся из Москвы и сообщил, что большинство выпускников будет направлено в сельские школа, в общежитии и в аудиториях только об этом и говорили.

— А ты знаешь, что учителей с высшим образованием в деревне не так-то много? Люди к нам будут обращаться за помощью.

— Да не воображай ты себя всезнайкой! — гневно оборвала его Аня. — Отвратительно, когда ты начинаешь рисоваться. Противно слушать.

— Не слушай, если противно.

— Сережа, — обиженно, но уже без гнева продолжала Аня, — ты ничего не хочешь понять.

— Нет, это ты ничего не хочешь понять. Я ведь знаю, почему ты упорствуешь. Там, конечно, нет парового отопления и заниматься придется при керосиновых лампах. Нет и театров. Вот чего ты боишься!

— Боюсь, — устало призналась Аня. — А главное— боюсь школы. У педагога должно быть призвание, а я не знаю, есть оно у меня или нет.

— Вот-вот! С этого бы и начинала, — со злорадством подхватил Сергей. — Понимаешь ли ты, что там люди с институтским образованием ценятся на вес золота?

— Не тебя ли там на вес золота будут ценить? Ты, ты просто карьерист, Сережа! Тебе обязательно надо быть первым, хотя бы в самой захудалой деревне. Конечно, там будут с тобой считаться, если на весь район будет два-три учителя с высшим образованием. Но ведь это в первое время, когда тебя еще не знают. Потом все это надо оправдать чем-то. Промахи в работе дипломом не прикроешь.

— Эх ты! — зло протянул Сергей.

«Разругаются теперь», — подумал Николай и тут же почувствовал себя неловко: ведь он подслушивает чужой разговор.

— Я не опоздал? Меня не вызывали? — спросил он, входя в коридор.

— Э, куда там! — Сергей безнадежно махнул рукой. — Только третьего вызвали…

Сергей стоял рядом с Аней, прислонившись плечом к косяку двери. Его полное бледное лицо было разгорячено, и сквозь роговые очки смотрели сердитые серые глаза. Аня сидела, не глядя на Сергея, подперев рукой подбородок. Вся ее поза выражала крайнюю досаду и огорчение.

— И то хорошо, что хоть не опоздал, — с облегчением сказал Николай и прошел дальше, туда, где в глубине коридора толпились однокурсники.

— Дедушкин вышел, — вслед ему сказал Сергей.

— Куда прикажете адресовать письма, Геннадий Иванович? — спросил издали Николай.

— Адрес пока старый, — ответил Дедушкин, подходя к Николаю. — В городе оставили: в горком берут, на инструкторскую работу.

— Ого! Недурно! Поздравляю.

— Да не с чем поздравлять. Мне в школу хотелось или в техникум. А то из института и прямо на такую работу… Через несколько лет все позабудешь по специальности… — без воодушевления сказал Дедушкин, пожимая руку Николая. — Но… решение горкома. А у тебя как?

— Пока ни да ни нет. Сказали, что вызовут, если понадоблюсь… Буду ждать.

— У них всегда так. Не узнаешь скоро, — задумчиво ответил Дедушкин и, вдруг оживившись, спросил: — А тебе бы куда хотелось?

— Есть одно желание, да едва ли осуществимое. Когда-то говорили: «Не хочу учиться, хочу жениться». У меня наоборот. Хотелось бы в аспирантуру, да вот не знаю… — Он осекся, потому что стали подходить другие выпускники.

— А ведь это ты правильно, — улыбнулся Дедушкин. — Из тебя хороший научный работник выйдет. Будешь замечательным ученым. Недаром тебя академиком величают.

— Ну, относительно «замечательное» и «ученого» это ты хватил, конечно. Но учиться очень хочется.

— А я не шучу, я серьезно говорю. И на твоем месте не стал бы раздумывать, а бил бы в одну точку. Научная работа…

— Да не в этом дело, Геннадий Иванович. Не в научной работе. Вот сейчас я заходил сюда и как раз звонок подали. Сколько раз за эти годы мы слышали его и не замечали. А ведь скоро прозвенит он нам в последний раз: «Довольно, голубчики! Пора и честь знать. Другим уступайте место». Мы за эти годы так свыклись с институтом, что трудно будет расставаться. Осенью на наше место придут другие. Иное поколение… А институт будет таким же, вечно юным, вечно молодым… Тяжело мне представить жизнь вне этих стен. Я потому и думаю об аспирантуре, чтобы потом вернуться сюда.

— Ей-богу, Коля у нас становится лириком! — засмеялся Сергей из-за спины Дедушкина. — К выпускному вечеру он обязательно напишет оду об институтском звонке. Погодите, вот так:

Декламируя, Сергей вытянул тонкую и длинную шею и выбросил вперед руку.

— Дальше, Сережа, дальше!

— Про лабораторную крысу добавь!

— Оплошал ты, Сережа. Ошибся! С таким талантом тебе прямая дорога была на литфак, — сказал Федор Токмарев, коренастый невысокий студент. — Какой талант пропадает!

— А вы не гогочите! — Сергей отстранил руку Федора, который пытался обнять его. — Тут не до смеха. Скажите, кто будет работать в школах? Мы сегодня получаем путевку в жизнь. Но некоторые из нас считают, что работа в школе для них, для выдающихся личностей, является ущемлением их достоинства.

— Уточни, Сережа!

— Чего там «утошнять», когда и без того тошно. Один метит прямо в научные работники, другой хочет быть «вечным студентом»…

— Брось строить из себя героя нашего времени. Пустозвонство! — рассердился Федор, задетый за живое. Он хорошо знал, в кого метит Сергей. Федора еще с третьего курса профессор Андреев намечал себе ассистентом, и сегодня этот вопрос должен был решиться. Поэтому он был не совсем спокоен и болезненно воспринял колкость Сергея.

— Пустозвонство, говоришь? Не-ет. Это ты оказался пустозвоном. Учили тебя для школы, ждали, когда окончишь, а ты…

— Ассистенту или «вечному студенту», по-твоему, нечего делать? Им все готовенькое дадут?

— Да уж это не с детьми работать в школе…

— Ну, — презрительно фыркнул Федор. — Заладил: «школа», «дети». Нашелся новоявленный народник. Ты, если хочешь знать, боишься учиться дальше. Сам хорошо представляешь, что ассистенту или «вечному студенту» надо много работать, чтобы достигнуть цели. В конце концов, не все ли равно, где приложить силы?

— Все равно? — Сергей иронически взглянул Федору в глаза. — Здорово сказано! Как ты думаешь, ради чего тебя учили столько лет? Ради твоих прекрасных глаз? Или, может, для того, чтобы ты, Федор Токмарев, имея диплом, выгодно женился? Если бы у тебя было хоть немного гражданской совести, ты бы так не рассуждал.

— Ты уж слишком строго, Сережа, — сказала Катя Ванеева, худощавая блондинка.

— Ну, а как иначе, Катя? Что будет, если каждый начнет звонить со своей колокольни?

— Но ведь никому не возбраняется строить жизнь по-своему, — вставила Аня, пытаясь смягчить острый разговор.

— Я не понимаю… Неужели это преступление, если я буду просить, чтобы меня оставили в городе? У меня мама болеет, — рассуждала Катя.

— А я буду настаивать, чтобы меня оставили при институте, — решительно заявил Федор. — Что решит комиссия, мне наплевать! Меня приглашают на кафедру, Андреев поддерживает, и я не собираюсь упустить такую возможность. Она ведь не у каждого бывает, — добавил он, чтобы задеть Сергея.

— Признаю, признаю твой гениальный ум, — отозвался Сергей и отвернулся.

— Пойми, Сережа, что я не меньше тебя желаю работать. — Федору не хотелось ссориться. — Страна говорит нам: «Дерзай, твори!..» А ты! Когда же нам дерзать? Когда будет сорок? Одинаковых дорог для всех нет. Я не понимаю… Четыре года мы были друзьями, а под конец не поладили.

— Потому и не поладили, что были друзьями. Эх, Федя! И в науке можно найти свое место, да не так. За спиной Андреева в науку не проскочишь. Не знаю, как тебе доказать это… Да и не сумею, пожалуй.

— Постойте, ребята, — вмешался Николай. — Я тоже обвиняемый. Мне кажется, во многом прав…

Он недоговорил. Из директорской приемной показалась секретарша и, щуря близорукие глаза, сказала:

— Снопов.

Николай сунул кому-то свой портфель и торопливо пошел в приемную.

В кабинете за большим столом сидело несколько человек. Кроме директора, декана, заведующего облоно и представительницы обкома партии, был еще какой-то незнакомый человек с седеющими волосами и бледным усталым лицом.

«Из наркомпроса», — подумал Николай.

— Садитесь, товарищ Снопов, — предложил директор.

Николай смущенно присел на край первого попавшегося кресла.

— Куда бы вы хотели поехать на работу, товарищ Снопов? — спросил представитель наркомата.

Николай встал и, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости, ответил:

— Прошу дать мне возможность продолжать учебу в аспирантуре.

Все сидевшие за столом повернули к нему головы. Николаю казалось, что они заглядывают ему в душу и ищут там, к чему бы придраться, чтобы отказать. Наступило молчание. Директор подошел к представителю наркомата и, наклонившись через стол, что-то подчеркнул карандашом на бумаге, лежащей перед ним. Представитель наркомата в знак согласия кивнул головой.

— У меня один вопрос, — повернулся заведующий облоно к Николаю. — Куда вы хотели бы поступить в аспирантуру?

— В Московский университет.

Заведующий облоно оглянулся на членов комиссии с таким видом, словно хотел сказать: «Посмотрите-ка на этого чудака! Куда захотел! Святая простота!», — но, перехватив взгляд Николая, потушил улыбку.

«Вот зануда», — подумал Николай.

Представитель наркомата, заложив руки за спину, бесшумно прошелся по ковру, а декан факультета, знавший намерения Снопова, незаметно для других ободряюще кивнул ему головой.

— Ничего у вас не выйдет, молодой человек, — начал заведующий облоно. В уголках его плотно сжатых губ так и проступала усмешка, а в карих глазах искрились веселые точечки. — Вы представляете себе, как там происходит прием, какую там подготовку требуют? И потом, в Московском университете каждый профессор сам себе подбирает кандидатов. Он их годами готовит! Это надо понять.

— Я полагаю, — возразил Николай, стараясь быть вежливым и спокойным, — что университет союзного и мирового значения не так уж замкнут, как вы думаете. Попытаться надо. Ведь никто из Москвы не приедет и не скажет мне: «Вы приняты в аспирантуру, товарищ Снопов. Приезжайте, пожалуйста. Милости просим». — И, уловив легкий смех в глазах представителя наркомата, добавил: — Я намерен попытаться.

Директор засмеялся. Студент, как говорится, не лез в карман за словом. Да и в самом деле, откуда такое предвзятое мнение, что наши студенты подготовлены хуже, чем столичные? Сами мы в этом виноваты: до сих пор ни одного человека не рекомендовали…

— Но ведь это же напрасная затея, — продолжал заведующий вполголоса, обращаясь уже не к Николаю, а к директору. — Аспирантура для него только ширма. Он просто хочет ускользнуть из системы народного образования. Я бы посоветовал ему годика два поработать, а там, если он очень желает учиться, можно и послать. Без практики, товарищ Снопов, — обратился он снова к Николаю, — вы далеко не уйдете. Вот вам список школ. Предоставляем вам возможность выбрать место по душе. Я рекомендую вам директорство в средней школе…

Николай не взял протянутую бумагу: принять ее значило бы показать готовность уступить.

— Почему вы думаете, что аспирантура для Снопова — пустая затея? — спросила представительница обкома, молчавшая да сих пор.

— Да он сам не знает, чего он хочет! Особых данных у него для аспирантуры я лично пока не вижу. Отличников у нас в институте немало. Тогда все они должны…

— Вы не правы. Снопов — не только отличник. У него есть печатная работа. Пусть студенческая, но, как говорится, лиха беда начало. Насколько мне помнится, работа удачная. Правда, не очень легко она ему далась…

Представительница обкома вскользь упрекнула директора института и декана факультета за то, что они в свое время не поддержали Снопова.

Два года назад в институте объявили конкурс на лучшую студенческую исследовательскую работу. Многие взялись за дело, но, не получая помощи научных работников, бросили. Лишь несколько студентов, в том числе и Снопов, довели взятые темы до конца, А редакционная комиссия, составленная из ученых, незаслуженно забраковала работу Николая. Только вмешательство научно-исследовательского института и специалистов, к которым он обратился, спасло положение. Помотали тогда ему нервы.

— Я считаю, что товарищ Снопов безусловно подходящая кандидатура, — заговорил декан.

— Неправильно нацеливаете, Владимир Александрович, вашего студента…

— Я тоже считаю нужным удовлетворить просьбу Снопова, — вставил директор, постукивая кончиком карандаша по настольному стеклу.

— А на каком основании?

— Основание? Желание самого Снопова. Разве это ничего не значит? И потом… Почему вы думаете, что наши студенты не подготовлены… Откуда такое убеждение?

Спор разгорался. Николай не вмешивался. Он ждал, что скажет представитель наркомата. Решение зависело от него.

— Почему бы нам не пойти навстречу желанию Снопова? — сказал тот наконец.

— А если он не поступит? — не сдавался заведующий облоно.

— В школе будет. Итак, товарищ Снопов, вам предоставляется право поступать в аспирантуру, — заключил директор.

Разговор был окончен. Николай встал, поблагодарил комиссию и вышел.

Через несколько минут он уже шагал по направлению к общежитию.

По улице двигалась большая колонна физкультурников. Около клуба Профинтерна оркестр заиграл марш.

Догоняя колонну, Николай заметил Дедушкина. Геннадий Иванович вышел из магазина военной книги, и, «взяв ногу», пошел по краю тротуара рядом с физкультурниками.

Геннадий Иванович был старше своих однокурсников лет на десять. В институт он пришел из школы, с большим педагогическим стажем и жизненным опытом. Рассудительный и всегда уравновешенный, он пользовался среди студентов непререкаемым авторитетом. Однокурсники никогда не называли его иначе как по имени и отчеству.

На углу Большевистской колонна свернула в сторону. Пропуская ее, Дедушкин остановился. Тут и догнал его Николай.

— Там, в институте, я не успел тебя расспросить, — сказал Дедушкин, когда они миновали перекресток. — Что тебе сказали в военкомате?

— Определенного ничего. Заявление взяли и сказали: «Жди». Только и всего.

— Значит, решил окончательно?

— Решил. Не могу иначе.

— Ну что же. Это правильно, — согласился Геннадий Иванович.

— Да, чем закончился спор Федора с Сергеем? — спросил Николай.

— У них ничем, конечно. А вообще-то этот спор время решать будет. Кто из них прав? Сергей, конечно, только он и сам не знает, как правильно поступать. А в отношении тебя заблуждается.

Несколько шагов прошли молча.

— Представь себе, Геннадий Иванович, — заговорил Николай, — бывает в жизни такое, что самому себе невозможно объяснить… Казалось бы, человека знаешь мало, а вот тянет к нему.

«Эх, вон куда тебя понесло!» — усмехнулся про себя Дедушкин.

— Я и сам не знаю, как это началось, но мысли…

— Ты боишься начать с ней разговор? Трудно сказать первое слово?

— А ты откуда знаешь, что я говорю о «ней»? — смутился Николай. — Я же тебе не сказал «она».

— Ну, тут немного ума надо, чтобы догадаться. Вначале всегда трудно. Но говорить обязан ты…

— Как это… ни с того ни с сего… Грохнешь еще невпопад такое, что она скажет: «Ты, что, рехнулся, что ли, или очумел?»

— Это не случится, — улыбнулся Дедушкин, видимо, вспомнив что-то свое. — Девушки, дружище, такой народ… Они наши чувства читают быстрее, чем мы сами успеем их осознать. Пока мы готовимся высказаться, у них решение готово. Не знаю, как это назвать. Опыт, что ли, тысячелетний, а может, чутье.

— Унеси, пожалуйста, портфель, — попросил вдруг Николай. — Пойду.

Дедушкин, не ожидавший такого оборота дела, усмехнулся, но удерживать или отговаривать не стал.

Во дворе общежития медицинского института Николай понял: поздно. У кладовой лежали кучей матрацы, подушки без наволочек. Две женщины затаскивали их под крышу.

— Вы не знаете, в какой комнате живет Нина Никитина?

— Уехала она часа два тому назад.

— Куда? — спросил он, хотя это не нужно было делать.

— Поди-ка я знаю. Тут их сотни…

Николай пошел к трамвайной остановке. Только теперь он заметил, что солнце клонится к земле и небо сегодня не голубое, а бесцветное, словно выжженное.

Он не стал ждать трамвая. Хотелось идти и идти до полной усталости, позабыть, стряхнуть с себя щемящее беспокойство. Утешаться надеждой на новую встречу не приходилось: Нина вернется только к началу сентября. Где-то будет он сам в это время? Дорог в жизни много, а мир велик…

В общежитии его ожидали Федя Токмарев, Аня Григоренко и Саша Серебренников, председатель профкома института.

— Вот что, кандидат в академики, — вместо приветствия сказал Саша. — Профком решил направить тебя на две недели в дом отдыха.

— Едем, Коля! — подзадоривал его Федя. — Мне тоже дали путевку.

— Куда? — спросил Николай, еще не совсем понимая, о чем идет речь.

— Отдыхать.

— А экзамены? Педагогика с историей педагогики? Это для меня что-то значит?

— Экзамен у тебя последний, да и то через три недели. Ты и так все знаешь, — ввернула Аня.

— Положим, я не все знаю, — задумчиво ответил Николай, а самому хотелось сказать: «Вот не знаю, куда она уехала. Сегодня видел ее и проехал мимо, не выскочил, не подошел… А может быть, это и к лучшему? Не успел начать — заканчивать не нужно».

— Собирайся и — марш, — наседал Саша.

— Да вы что? С ума, что ли, посходили? Перед последним экзаменом отдыхать ехать! Схватишь на последнем экзамене «посредственно» — прощай тогда аспирантура!

— Путевка уже выписана на тебя. Если не поедешь, пропадет. А у профкома нет лишних денег, чтобы разбрасываться.

— Едем, Коля! Потом подготовимся!

— Ладно! Едем! — махнул Николай рукой.

Маленький пароходик, звонко перекликаясь со встречными судами, вырвался на простор из сутолоки в черте города и бойко зашлепал плицами колес, направляясь вниз по Каме.

Федор и Николай ни разу за эту весну не успели побывать за городом и теперь с жадностью смотрели на темно-зеленые заливные луга, склоны гор, покрытые колышущейся рожью, и на только что распаханные черные поля.

Изредка пробегали навстречу села и маленькие городки, утопающие в зелени. Завидев приближающийся пароход, сбегались на берег ватаги мальчишек и, раздевшись на ходу, с разбегу бросались в воду, чтобы покачаться на волнах. На длинной песчаной косе стояли дети в одинаковых белых панамочках и долго махали пассажирам маленькими ручонками.

Было жарко. Воздух был сухой и горячий. Особенно страдал от жары Федор. Полноватый и грузный, он с трудом переносил зной и то и дело вытирал лицо мокрым платком.

Неотступно сопровождали пароход белые чайки, постоянные баловни пассажиров. Целыми стаями кружились они над судном, вымогая подачки. Федор, усевшись в плетеное кресло в тени парусинового навеса, бросал им кусочки хлеба. Стоило в воздухе промелькнуть крошке, как несколько суетливых птиц стремительно кидались За ней. Более шустрая почти у самой воды подхватывала ее и, чуть прочертив воду кончиком крыла, взмывала вверх. Несколько соперниц с криком налетали на шуструю, но она, ловко увертываясь и сверкая на солнце белыми крыльями, уходила все дальше, а остальные продолжали кружиться над пароходиком, ожидая новой подачки.

Под вечер жара спала. Подул слабый прохладный ветерок. Вдали показались высокие холмы. Над гладью воды нависли суровые красные и серые скалы. Кое-где горы отходили от берега, освобождая место заливным лугам. Цепи отступивших к горизонту горбатых вершин напоминали громадных доисторических животных, величественно и спокойно бредущих на закате к излюбленным местам ночлега.

В дом отдыха приехали поздно вечером. Поднимаясь по тропинке от пристани в гору, услышали звуки баяна и оживленные голоса.

— Весело у вас тут, — заметил Федор женщине, которая сопровождала их в регистратуру.

— На то и приезжают.

— Ого! — восхищенно воскликнул Федор, увидев здание общежития, притаившееся в мелком березняке на опушке старого соснового бора. — Здесь мне нравится. — И, повернувшись к Николаю, шедшему позади, добавил: — Вот бы пожить тут! Умирать не надо!

— Будешь научным работником и построишь себе дачу, уважаемый Федор Васильевич, — в тон ему ответил Николай.

— Ну, до этого нам с тобой, коллега, далеко. Когда-то еще признают нас с тобой, а когда признают, может статься, ничего и не надо будет.

— Вы, кажется, мрачно настроены? — Нелегко будет, но я все сделаю, чтобы сократить срок пребывания в рядах мелкой научной челяди.

— Дай-то бог! Федор не понял иронии.

После ужина, когда они вышли из столовой, было уже темно. Не сговариваясь, приятели направились по аллее, идущей вдоль Камы. Дойдя до конца ее, Федор спохватился; что оставил в столовой фуражку, и пошел обратно.

Ожидая Федора, Николай сел на скамейку под старой липой. Воздух был теплый, немного влажный. Ярко мерцали вечерние звезды.

На веранде столовой включили радиолу. По всему лесу раздались какие-то неприятные, щемящие звуки, а вслед за этим густой женский голос запел:

Разлилась Волга широко, Милый мой теперь далеко.

Николай, сам того не замечая, тихо подпевал пластинке:

Люди добрые, поверьте, Расставанье хуже смерти.

«Да, может быть, — сказал он про себя и с грустью подумал: — А если не с кем расставаться? Тогда как? Это, кажется, еще смешнее в двадцать три года, а?»

Со стороны Камы послышались легкие шаги. По дорожке приближалась девушка. Полоса света из окна столовой мешала разглядеть ее лицо, но у Николая от внезапного волнения перехватило дыхание: в этой тоненькой фигуре и легкой походке было для него что-то пугающе знакомое.

— Нина? — спросил он, боясь, что сейчас же убедится в ошибке.

— Коля! Николай! — ответила она певучим голосом и остановилась. — Ты тоже приехал отдыхать? На две недели?

— Да, Нина, да, — сказал он, взглянув ей в глаза.

Доцент Колесниченко приехал в дом отдыха с твердым намерением: в течение двух недель не вспоминать о том, что он врач и ведет научно-исследовательскую работу. Он чувствовал огромное утомление.

Тема докторской диссертации, выбранная им полтора года назад, повернулась против него самого. Начиная исследование, он хотел только доказать известное в науке положение, но чем больше углублялся в материал, чем больше сопоставлял данные клинической практики, тем больше выводы, к которым он приходил, опровергали все прежние представления. «Известные» положения оказались ошибочными, вредными. Практика тысяч врачей подтверждала это, но разбить старые, укоренившиеся взгляды было очень трудно. Для этого нужно было накопить огромное количество фактов, объяснить их теоретически…

Доктор медицинских наук профессор Пронин, руководивший исследованиями Колесниченко, вначале отнесся недоброжелательно к его экспериментам, но потом и сам заинтересовался ими и стал помогать.

Однако дело продвигалось очень медленно. Пронин усердно выискивал в работе своего подопечного самые уязвимые места, без конца заставляя искать новые и новые подтверждения его правоты. Это, конечно, шло на пользу дела, но тут переутомление…

В последние месяцы Колесниченко потерял аппетит, страдал от головных болей. Пронин заметил это и потребовал на время прекратить всякую научную работу и отдохнуть. Много времени на это Колесниченко не хотелось тратить и он, отказавшись от путевки в Сочи, поехал в ближайший дом отдыха.

Здесь Дмитрий Петрович скучал. Очутившись без дела, он не знал, как убить время. Знакомых, кроме трех студенток, тут у него не было. А у них образовалась своя компания…

Приглядываясь к девушкам-студенткам, Колесниченко увидел в них что-то новое, чего не мог заметить в институте. Нина Никитина, например, слывшая в институте самой красивой девушкой, поразила его скромностью и умением держаться в обществе непринужденно и естественно. Она часто смущалась, но чувствовалось, что в обиду себя не даст. Дмитрий Петрович запомнил ее с первого курса. Когда начались практические занятия в анатомичке, Дмитрий Петрович был уверен, что эта хрупкая, бледная девушка не выдержит и бросит институт: ведь в первые дни у ней даже случались обмороки. Но она выдержала!

Ее подруга, смуглая полненькая Зина Кожевникова, видимо, хороводила всей компанией. Озорная, насмешливая, она не умела долго сидеть на одном месте. Третья подруга — Клава Романова — полностью находилась под ее влиянием.

С первых дней пребывания в доме отдыха они со студентами педагогического института Николаем Сноповым и Федором Токмаревым составили свою неразлучную группу.

Конечно, Колесниченко не мог присоединиться к ним, хотя очень скучал в одиночестве. Зачем стеснять их своим присутствием? Молодежь проводит время по-своему: шумно и очень свободно. А какая студентка допустит вольность в присутствии знакомого преподавателя? Да и что общего между ними?

Пытался Дмитрий Петрович завести знакомства среди других отдыхающих — ничего не вышло. Одни, узнав, что он доцент, становились с ним излишне, до надоедливости, почтительными, другие избегали знакомства и только издали кланялись ему. Нашелся один, который не прочь был сблизиться, но он безудержно хвастал перенесенными болезнями и, считая себя знатоком медицины, без конца молол всякую чепуху.

Свое одиночество среди множества людей Колесниченко объяснял неумением поддерживать знакомства. А ведь есть люди, которые просто и легко сближаются с другими. Тот же Николай Снопов. Казалось бы, ни к кому он не напрашивается на дружбу, а через день-другой после приезда все уже знали его и он был знаком со всеми.

Друг Снопова Федор Токмарев иного склада. Этот сначала подумает, не уронит ли свое достоинство, заговорив с неравным себе по положению. Дмитрию Петровичу казалось, что Токмарев из тех, кто не любит утруждать себя лишним беспокойством, кто ищет тихой и спокойной жизни, а потом в сорок пять лет начнет полнеть, а в пятьдесят — страдать одышкой.

Дома Колесниченко вставал рано, и здесь не мог избавиться от этой привычки. Вот и сегодня он в шесть часов вышел уже на крыльцо покурить. На нижней ступеньке сидели три дожитых человека и разговаривали о новых порядках на каком-то заводе. Чтобы не мешать им, Колесниченко ушел на веранду и, усевшись в кресле, закурил.

Солнце только что появилось из-за леса. Трава заблестела тусклой росой. За барьером веранды виднелась часть леса и дымящаяся легкой испариной Кама. Как хорошо было бы, подумал Дмитрий Петрович, если бы клиника была расположена на таком месте. Это была бы прекрасная обстановка для выздоравливающих, не то, что в городе, где от пыли листья деревьев становятся серыми.

Со стороны Камы из-за старой липы показался с полотенцем через плечо Николай Снопов. Стройный, загорелый, с тугими мускулами, отчетливо проступающими под голубой майкой, он шел легкой походкой физкультурника.

— Выкупался? — спросил его один из сидевших на крыльце.

— Ага!

— Вода, знать, холодная?

— В самый раз! Когда лезешь, кажется холодная, а потом хоть бы что!

— Рано встаешь. В твои годы спать бы да спать.

— Проспишь, а потом и вспоминать нечего будет. Вон какое сегодня утро чудесное.

— Да, денек будет благодатный.

— Дмитрий Петрович! — крикнул Николай, увидев Колесниченко. — После завтрака поедемте с нами за Каму?

— За Каму? С удовольствием! — сказал Колесниченко и тут же пожалел: зачем было навязываться студентам.

— Так мы вас будем ждать в восемь тридцать в столовой.

— Хорошо, — уже без воодушевления ответил Колесниченко.

Часов в десять переплыли через Каму и, разыскав на опушке едва заметную тропинку, углубились в лес. В лесу остро пахло прелым деревом и болотной гнилью. В воздухе вились тучи комаров. Отчаянно отбиваясь от них ветками липы, пытались пройти дальше — к заброшенным торфоразработкам, где, по рассказам бывалых людей, очень красивые места.

— Съедят заживо! — не выдержал Федор. — Идем обратно! — предложила Клава.

— Бежим!

Не дожидаясь общего согласия, Зина и Клава побежали назад. За ними как ветром сдунуло Федора, Нину и Николая.

Оставшись один, Колесниченко огляделся по сторонам. Бежать за ними или догонять шагом? Он наломал новый веник из веток и пошел по просеке. Но, казалось, все комары, отстав от убежавших, накинулись на него и теперь решили добить окончательно. Они проникали за ворот, забирались под рубашку, запутывались в волосах, попадали в рот.

Дмитрий Петрович не выдержал и побежал. Молодежь ожидала его в лодке.

— Вот так погуляли! — весело крикнул он, сбегая с горки.

— Такое не всегда увидишь.

— А что, если бы каждый комар был величиной с воробья? — начал фантазировать Федор.

— Они бы сделали из тебя скелет, — съязвила Зина.

— Чтобы показывать студентам медицинского института, — отпарировал Федор, слегка поклонился и перепрыгнул через сиденье на нос лодки. — Как экспонат…

«Нашла коса на камень», — подумал Колесниченко. Ему почему-то сразу показалось, что Зина терпеть не может Федора.

— Дмитрий Петрович, закурите, — сказала Нина. — Комаров меньше будет.

— Это можно, — согласился он и, когда отъехали от берега, сказал: — А жаль, что сорвалась прогулка.

— Она еще продолжается. Оставим лодку и по берегу пойдем к озерам, — предложил Николай.

— Опять комаров кормить? — усмехнулся Колесниченко. — Нет уж… Покорно благодарю.

— А там их нет, Дмитрий Петрович. Мы уже бывали, — успокоила его Нина.

Выбравшись по крутому склону на гору, вошли в сосновый бор. Могучие старые сосны тянулись вверх. Сквозь их густые вершины едва пробивались лучи полуденного солнца. Под соснами было сухо и прохладно, пахло смолой и травами.

Вскоре начался мелкий и редкий березняк. Молодежь разбрелась по расчищенным для покоса полянкам.

Петляя между низкорослыми деревьями, Дмитрий Петрович медленно шел вперед, наслаждаясь бесконечно возникавшими перед ним все новыми и новыми картинами. В тени развесистой березки он присел отдохнуть. Где-то недалеко раздавались голоса Зины и Клавы.

Зашуршала трава, послышался хруст хвороста.

— Куда тебе столько цветов? — услышал Колесниченко голос Николая.

— Венок сплету, — ответила Нина.

— В таком случае, может быть, и мои пригодятся?

— Ой, какие незабудки! У тебя, Коля, есть вкус.

— Незабудки? Разве это незабудки? А я думал — анютины глазки… — лукаво сказал Николай.

— Ах ты, Коля, Колечка! Разве анютины глазки такие? — Нина засмеялась так задушевно и заразительно, что Дмитрий Петрович невольно улыбнулся.

Сквозь густые ветви мелькнула белая кофточка, и Нина вышла на полянку. Вслед за ней появился Николай. Они остановились в нескольких шагах от березки.

— Знаешь, когда я собирал, я не думал о названиях. Я просто хотел набрать под цвет твоих глаз… У тебя они действительно как незабудки. Кто хоть раз увидит их, тому едва ли суждено позабыть. Нет, не забыть, — закончил он немного грустно.

Нина смущенно опустила голову. Потом она быстро пошла вперед. Николай, радостный и немного растерянный, остался на месте. Он повертел перед собой незабудку, понюхал ее, засмеялся и, зажав в руке, побежал за Ниной.

Колесниченко закурил и опустился на траву. Он долго лежал, улыбаясь голубому небу.

Ночью не было росы. Солнце взошло в оранжево-красном небе и медленно, словно растаяв, скрылось в молочном тумане бесформенных туч. Часов в десять подул сухой, обжигающий ветер. К обеду закружились, заплясали на дорогах длинными воронками вихри, сметая мелкий мусор, понеслись над полями… Облака рыжеватой пыли заклубились над выжженными зноем пашнями. Заволновался старый бор: зашумели ветвями ели, заскрипели перестойные сосны. Кама оделась пеленой скачущих волн.

Внезапно ветер утих. В одно мгновение расслабленно повисли, как бы в недоумении, листья деревьев. Только сосновый бор, словно не веря наступившей тишине, продолжал скрипеть и стонать. Сверкнула молния, прорезав темные тучи, и стрелой ринулась вниз. Раскатисто прокатился гром и, как по команде, посыпались на пересохшую землю крупные капли дождя. Еще вспышка молнии — капли заторопились, зачастили, поднимая мелкие брызги, и хлынул, как из ведра, проливной весенний дождь — молодой, шумный, веселый.

Гроза загнала отдыхающих домой. Обычно пустовавшие красный уголок, библиотека и биллиардная заполнились шумной публикой.

Нина искала Николая по всему дому отдыха. Перед грозой они всей компанией были в том самом березняке, который так понравился Колесниченко, не заметили, как подкралась гроза, а когда хватились, было поздно. Пока добежали до общежития, промокли до нитки.

Николай был в бильярдной. Нина едва узнала его. В белой вышитой рубашке, в галифе и сапогах, он казался выше, подобраннее и строже, чем обычно. Таким она видела его впервые.

— Коля, мы ждем тебя, — сказала она.

— Сейчас, Нина. Последний удар. Или выиграю или…

Не договорив, он приготовился к удару. Целился долго. Губы его вытянулись: он почти беззвучно насвистывал какую-то мелодию. Левый глаз был прищурен. Нина не увидела движения его руки, но удар получился короткий, звонкий. Два шара стремительно покатились по ровной суконной площадке и упали в разные лузы.

— Здорово!

— Девять!

— Классический удар!

Николай положил кий и глубоко вздохнул, как человек, совершивший трудное дело, и тут же, встретившись взглядом с Ниной, улыбнулся. В коридоре она спросила:

— Скажи, о чем ты думал, когда забивал последние шары?

— Если бы ты знала, — засмеялся он, глядя на нее, — то высмеяла бы меня и сказала: «Рехнулся человек». Просто загадал, можно ли добиться того, чего очень хочется если приложить все силы?

— Ну и что же? Можно? Николай промолчал.

На веранде за шахматным столиком их ожидали Дмитрий Петрович и Федор. В креслах у окна рукодельничали Зина и Клава.

Гроза прошла. Теперь уже вдалеке громоздились друг на друга темные тучи. Изредка по ним пробегали светлые струйки молний, потом раздавались приглушенные раскаты грома. Капало с крыш и с листьев деревьев. Обильно политая земля отдыхала и нежилась после продолжительной засухи.

— Красота-а! — заметил Колесниченко, глядя на виднеющиеся вдали колхозные поля. — Тысячи пудов хлеба упали с неба. Еще два-три раза промочит так — и никакая засуха не страшна.

— В вас, Дмитрий Петрович, оказывается, крестьянин сидит, — пошутил Федор.

— А чего ж тут удивительного? Разве я человек без роду и племени? Да я и сам когда-то пахал, участвовал в организации колхоза, а мой отец был в числе первых вступивших.

— Смотрите, какая прелесть! — прервал их разговор возглас Зины.

Над мелким березняком повисли три радуги. Одна из них, нижняя, была особенно яркая.

— Совсем близко, — заметил Николай.

— Близко, да не подступишься, — отозвался Колесниченко, перемешивая длинными волосатыми пальцами костяшки домино. — Представьте, с этим явлением у наших предков было связано понятие о счастье. Считали, что тот, кто пройдет под радугой, получит вечное счастье.

— Э-э! Выходит, значит, никому на земле не увидеть его, — засмеялся Николай. — Попробуй пройди под ней — радуга или исчезнет или отдалится. Смысл, стало быть, в том, что никому не видать счастья? Бедные люди! Стоит ли им жить на свете, если счастья нет!

— Доля правды в этой народной мудрости есть, — вставил Федор, подходя к барьеру веранды.

— Разве в мире нет счастливых? Одни несчастные существа обитают? Ты, Федя, того… загнул немного, — сейчас же возразил Николай.

— Не спорьте напрасно, — примирительно сказал Колесниченко. — Счастье каждый понимает по-своему.

Начинавшийся было спор тут же, однако, заглох. На веранде появилась сотрудница дома отдыха и спросила: — Вы не знаете доцента Колесниченко?

— А что такое? Я — Колесниченко.

— Вот. Телеграмма вам…

Колесниченко прочитал телеграмму и нахмурился;

— Опять выполнил досрочно план отдыха!

— Что такое?

— Отзывают. У меня почему-то всегда так, — недовольно ответил Дмитрий Петрович. — В прошлом году декана пришлось замещать, потом председателя месткома. А что теперь случилось, не знаю. Ну, ладно! — с досадой махнул он рукой. — До парохода никто нам не помешает отдохнуть. В нашем распоряжении еще пять часов. Организуем прощальный обед на вольном воздухе… Девушки, я вас прошу — сходите в столовую, договоритесь насчет посуды. Что там надо, я не знаю. Это по вашей части. Тебе, Федя, придется отправиться в магазин. А мы с тобой, Коля, попытаемся попасть в буфет проходящего парохода…

Колесниченко уехал вечером. Пароход медленно отвалил от пристани и, сверкая множеством огней, вышел на простор реки и скоро скрылся за поворотом. Поплескавшись с шумом около дебаркадера, волны ушли по берегу вслед за пароходом. На тусклой поверхности воды закачались длинные огни бакенов. За Камой против пристани кто-то разжег костер. Невдалеке крякали дикие утки. Из-за леса за рекой в оранжевом зареве поднималась луна.

— Пойдем, потанцуем, — предложил Николай Нине.

— Пойдем.

По дороге Николай молчал.

— О чем ты задумался?

— Так… О Дмитрии Петровиче… Хирург он… А там, видимо, много хирургов потребуется.

— Ты о Монголии? Неужели там так серьезно? А Дмитрий Петрович догадывался об этом?

— Думаю, что нет.

Нина не придала значения этому разговору: мало ли какие догадки можно строить.

Узкая тропинка, извиваясь в кустарниках, вывела их на танцевальную площадку. При свете электрических лампочек под липами кружились пары.

Николай уверенно повел Нину по кругу. Он шел свободно, чутко оберегая ее от толчков танцующих. Нина едва успевала угадывать его неожиданные сложные движения. Казалось, что танцует сама душа.

— Хорошо как, Нина, — восторженно шепнул он, выведя ее на середину площадки. — Хотелось бы всегда так с тобой».

— Не придется, — ответила Нина, не смея поднять глаза.

— Почему?

— Скоро кончится отдых, и мы разойдемся в разные стороны, — ответила она и, чтобы подавить нахлынувшую грусть, пошутила: — Ты уедешь в Москву, в аспирантуру. А мне еще долго зубрить свою медицину. Ты будешь ученым, а я — врачом. Дороги, видишь, разные.

— Ты, конечно, будешь сельским врачом? Заведешь себе корову, огород, — сказал он в тон ей.

— Заведу, наверное. — Она посмотрела ему в глаза — ночью они показались темноватыми. Увидев в них веселые искорки, задорно добавила — Как же иначе? Обязательно заведу!

Танец окончился.

— Трудно сказать, Нина, кем нам придется быть, — сказал Николай, когда они выбрались из толпы. — Жизнь прожить, говорят, не поле перейти. Иная аспирантура, кажется, ждет меня.

— Не понимаю… Скажи, если не секрет.

— Секрета, конечно, никакого нет. Просто положение неопределенное. — Он все-таки уклонился от прямого ответа.

Налетел слабый ветерок и, прошуршав в листве берез, с шумом унесся в лес.

Яркие лучи солнца, скользя по стене, добрались до койки и разбудили Нину. Она пыталась заслониться от них подушкой, платьем, накинутым на спинку стула, но ничего не помогло. Убедившись, что ей не уснуть, она откинула одеяло.

За окном самозабвенно пел соловей. Что значат для маленькой, почти незаметной птички все ее трели, свисты и перещелкивания? Какие мечты и надежды вложены в ее нежные мелодии?

Соловей внезапно замолк. Нина долго ждала продолжения, но за окном слышался только щебет воробьев да синиц. Улетел за пищей для своей маленькой семьи? Или еще что-то случилось?

— Зина! — окликнула она подругу. — Ты спишь? Слышала, как соловей пел?

Зина не ответила.

— Ох и любишь же ты поспать, Зинка! Хоть земля тресни пополам, а ты будешь спать!

Снова не получив ответа, Нина встала и, подбежав К кровати подруги, пощекотала ей ухо обрывком газеты. Зина не проснулась, а только повернулась на другой бок.

— Да проснись же ты! Посмотри, какое чудесное утро! — сказала Нина и с завистью подумала: «Вот это сон!»

Потом, бесцеремонно отодвинув подругу, легла рядом с ней.

Зина вдруг захохотала и порывисто обняла подругу.

— Тебе не спится? — спросила она, и сама ответила: — Оно и понятно.

— Почему? — спросила Нина, рассеянно улыбнувшись.

— Коля — хороший человек.

— Как ты узнала?

— Шила в мешке не утаишь. Недаром же сама с собой начинаешь разговаривать… Любит он тебя.

— Не знаю.

— Он тебе, будто, не говорил? — недоверчиво спросила Зина.

— Нет, — с горечью ответила Нина.

— А зачем тебе обязательно слова? Без слов ясно.

— Как же без слов?

— Дура! — возмутилась Зина. — А те пентюхи! Двое влюблены в одну и объясниться не могут. Умора! Федька-то… Каша во рту застывает, а тоже туда же!

— Никогда ты не можешь обойтись без злых шуток! — рассердилась» Нина.

— Ей-богу, как мальчишки в четвертом классе, — смеялась Зина.

— Да ну тебя! С тобой никогда нельзя разговаривать серьезно!

Нина встала, оделась и села к окну. Тикали в коридоре стенные часы. Кто-то прошел мимо двери, шаркая кожаными подошвами.

Утро было ясное, воздух прохладный. Глядя на спокойную гладь Камы, Нина ощущала какую-то смутную, непонятную тревогу. Почему так?

Коль полюбишь, пострадаешь — Эту песню запоешь… — запела она и посмотрела на Зину. Та уже снова спала, положив руки под щеку.

— Да, коль полюбишь…

Любовь, любовь! Никто не знает, когда зародится это большое чувство: то ли в смутных желаниях на заре зрелости, то ли еще раньше? Но настанет день, когда будет нужен он — нежный, красивый, благородный, для которого не жаль ничего, ради которого можно идти на все. И бывает, как наяву ощущаешь его во сне и в грезах видишь себя в его сильных руках.

Вначале это еще смутный, расплывчатый образ. Воображение наделило его самыми дорогими для тебя качествами. Ни мать, ни самая задушевная подруга не знают и не могут узнать эту сердечную тайну, да и сама ты едва ли в состоянии осознать все, что чувствуешь…

И вдруг нежданно-негаданно появится он, уже не смутный, не созданный мечтой, а реальный, настоящий, живой. Трудно сказать, где найдешь свою судьбу. Не объяснишь ведь, почему сердце выделит из сотен таких же молодых именно его. Может быть, он будет тем, кого встретишь случайно на сложных переплетениях жизненных путей, или тем, кто годами жил рядом, не замеченный раньше, или, того хуже, — изводимый твоими девичьими колкостями. Какой случай и в какой добрый или недобрый, час зажжет костер в груди — не предвидеть, не предсказать…

А потом… Потеряешь душевный покой. Потеряется и исчезнет простота в обращении с людьми. Впервые почувствуешь, что не можешь просто сказать человеку то, о чем легко говорила вчера,

И вот когда скажется прошлое! Все ведь зависит ох того, как сумела подготовиться к жизни. То ли приобрела такие качества, что старый человек тебя поставит я пример другим, при встрече будет рад перекинуться словом, а сыну укажет на тебя, как на желанную невесту; молодой парень, не поведет себя при тебе вольно, а пройдет мимо, оглянется и вздохнет украдкой. То ли успела к тебе прилипнуть нелестная слава, и тогда…

Все зависит от тебя…

В это утро к завтраку Федор вышел один.

— Где Коля? — спросила Нина, наклоняясь к тарелке. Она боялась, что лицо предательски вспыхнет краской смущения.

— А! — недовольно бросил Федор. — Носят его черти! Дурная башка, правду говорят, ногам не дает покоя. — И, не скрывая злости, добавил: — Уехал в соседний городишко. Оставил записку, что приедет к обеду. Поговорить с институтом по телефону ему приспичило.

— О чем? — заинтересовалась Зина.

— Знаешь, взбредет иногда некоторым умникам в голову такое, что отговорить отцу с матерью не удастся.

— Что ты нам загадки загадываешь? Говори толком, — оборвала его Зина.

— Спроси сама, если надо. Что я могу сказать о его планах на будущее?

В это утро все пошло вразлад. Пригласил Федор девушек покататься на лодке. Зина не захотела. Потом ей взбрело в голову идти к озерам, но тут же она закапризничала. Сама не пошла и другим испортила настроение. Наконец Нина поссорилась с ней и ушла к одинокой березе на берегу. Отсюда она хорошо видела, что Федор и Клава ищут ее, но не захотела покинуть свое убежище.

Из-за мыса показался белый пассажирский пароход. Первой мыслью Нины было сейчас же идти на пристань встречать Колю. Но удобно ли? И так Зина говорит, что все замечают их отношения…

Пароход загудел и начал разворачиваться. Нина поправила волосы и медленно пошла по тропинке к берегу. Несколько человек обогнали ее. У подножья горы догнали Зина и Клава. Зина подбежала к ней и громко, чтобы слышал Федор, шедший позади, шепнула:

— Не горюй, приехал твой суженый.

— Зина!

Но Зина уже была далеко. Подхватив Клаву под руку, она с громким хохотом бежала по хрустящему гравию.

Открыли решетчатые ворота на дебаркадере, и отдыхающие хлынули на него. Когда Нина подошла к барьеру, матросы только что начали укладывать трап. Колю она увидела не сразу, но Зина, неизвестно когда очутившаяся рядом, бросила:

— Вон он, твой беглец!

Нина вспыхнула. Какая бесшабашная эта Зина! Ляпнет иногда такое, что со стыда можно сгореть. Если бы не знала подругу, можно было бы подумать, что она злая и мстительная, а ведь Зинка просто озорная. И нос у нее озорной — чуть вздернут вверх.

Николай, увидев Нину, перепрыгнул за спиной матроса с парохода на дебаркадер.

— Что случилось? — спросил он, глядя на смущенное лицо Нины.

— Зина…

— Опять что-то начудила! Девушка с уксусом.

— Ты далеко ездил?

— В город. Разве Федя не сказал?

— Ты бы мог и сам сказать, — ответила Нина, не скрывая обиды.

— Знаешь, пароход пришел очень рано! Поедем завтра туда? Там есть на что посмотреть, — вдруг предложил он.

В город поехали впятером. Побывали в музее, побродили по тенистым улицам, а к вечеру поднялись на гору, где, по преданию, во время похода на Казань две недели стоял лагерем Пугачев. Потом перед возвращением в дом отдыха зашли в кино.

Сидя рядом с Николаем, Нина чувствовала его плечо и знала, что стоит ей посмотреть на него, как дрогнут уголки сильных губ и по лицу разольется сдержанная улыбка. Оттого, что он рядом, у нее самой слегка кружилась голова и было томительно радостно. Никогда раньше не испытывала она такое чувство.

На катер опоздали. Решили переехать на лодке на другой берег и пойти пешком до дома отдыха.

Перевозчика тоже не оказалось. Николай побежал к старику бакенщику, чтобы договориться с ним о лодке.

Погода портилась. С юго-востока надвигалась мрачная разорванная туча с белыми барашками по краям.

— Переехать-то можно, — сказал старик, когда остальные подошли к избушке. — Да переждать бы надо малость. Ветер сильный будет.

— Может, успеем до дождя? — нерешительно спросил Николай, поглядывая на тучу.

— Тучка-то грозовая, — ответил старик. — Как бы не с градом.

— Ну, ерунда, — успокоил Федор. — Едем! Ничего не случится.

— Едем, Коля, — поддержала его Нина.

— Если сильный ветер, на Каме опасно, Нина, — предупредил Николай.

— Скажи лучше, что ты трусишь, — сказала Нина. Ей захотелось подразнить Николая. — Если боишься, оставайся. Мы одни переедем. Дедушка, перевезешь нас?

— Молодой человек разумное говорит, — ответил старик и, повернувшись, пошел к домику.

— Одну минуточку, — крикнул Федор старику и побежал догонять его. Несколько минут они спорили, а потом Федор вернулся с торжествующим видом.

— А я не думала, что ты такой… боязливый, — бросила Нина Николаю.

— Говори прямо: «Трус», — отрезал Николай и пошел к берегу.

— Какая ты невыдержанная, — упрекнула Нину Клава.

— Милые детки, не надо ругаться, — назидательно вставила Зина, провожая Николая взглядом. — Нет худа без добра, а вот есть ли добро без худа?

— Будет буря, мы поспорим, — запел Федор и, взяв из рук старика весла, пошел к лодке. Николай уже был там и вычерпывал воду маленьким ведерком.

Вначале ветер был встречный, но гребцы — в первой паре Николай с Федором и во второй Нина с Клавой— с силой налегли на весла, и лодка пошла быстро.

Бакенщик правил, а Зина, сидя на носу, поджав под себя ноги и размахивая руками, командовала:

— Раз! Два! Раз! Два!

— Споем! — крикнул Федор и, не дожидаясь никого, начал:

Девушки подхватили:

На середине реки ветер внезапно стих. Никто не обратил на это внимания, кроме Николая и старика, опасливо поглядывавших по сторонам.

— Нажимай сильнее, — шепнул Николай Федору, показывая глазами на приближающуюся тучу.

Федор внезапно прекратил пение.

Там, где только что виднелась вершина высокого холма, неслись облака рыжей пыли, а стремительный ветер, опередив их, врезался в заливной луг, взъерошив зеленую равнину, как будто пытался вырвать, искалечить и растоптать каждый стебель. Кама пока еще спокойно несла свои воды, но внизу по ее поверхности побежали рябоватые струйки, а за ними, подгоняемые страшной силой, неслись белые гребни грязно-бурых волн. Они росли на глазах. Еще мгновение — и ничего не стало видно кругом. Старик пытался повернуть лодку навстречу большому валу, но не сумел.

Волна, неожиданно выросшая почти под самой лодкой, вырвала из его рук весло, и сам он едва не вылетел в бушующую воду.

— Держи! — крикнул Николай Федору и, бросив ему весло, перепрыгнул на корму.

Оттолкнув старика, он выхватил из воды кормовое весло. В это время большой вал перепрыгнул через борт и обрушился на сидящих в лодке. Тут уже и Федору стало ясно, что еще одна такая порция — и все пойдут ко дну. Николай успел развернуть лодку. Следующая волна с шумом надвинулась на суденышко, но, не сумев захлестнуть его, со злобным шипением пронеслась на уровне бортов.

— Спокойнее! Нажимай! — крикнул Николай гребцам.

Несколько раз гребни волн заплескивали лодку, но реку переехали благополучно.

— Вот вам и «Вниз по матушке», — сказал Николай, когда лодка мягко врезалась в прибрежный песок. — Еще немного— и… в Астрахани встретились бы.

— В жизнь больше не поеду на лодке! — заявила Клава, ступив на землю. — Какой ужас! Какой ужас!

Она была бледна как мел. Зина, стараясь скрыть испуг, делала вид, что разглядывает свои промоченные покупки.

Федор молча помог девушкам сойти на берег. Нина растерянно смотрела на товарищей. Она поняла опасность только в то мгновение, когда лодка, потеряв управление, закрутилась на месте, как щепка, и ничего не стало видно, кроме бурлящей воды.

— Ишь какое дело… С гражданской войны на Каме, а вот в такой переплет попадаю второй раз. Сила-то, сила какая! Кормовик не удержал, — бормотал старик, извиняясь за свою оплошность. — Натерпелись страху…

— Тут хоть у кого вырвет, — успокаивал его Николай.

Пошумев над Камой, буря удалилась. Легонько побрызгивал дождик.

Николай не торопился; Федор, Зина и Клава убежали, спасаясь от дождя, а Нина стояла около него и держала в руках его портфель и пиджак. Он помог старику вытащить лодку на берег и отлить воду.

— Вот оно как получается, — рассуждал старик. — Весло выбило из рук! Вовремя подоспел… Дай тебе бог доброго здоровья и хорошую невесту.

— За добрую невесту я, дедушка, готов на такой лодке море-океан переплыть, — пошутил Николай.

Когда Николай и Нина поднялись на гору, их товарищи были уже далеко.

Скоро ветер совсем утих. Тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Мир оживал после пережитой бури. В траве перекликались перепела, коростель зарядил свою скрипучую, однообразную песню, а вдали у холмов канюк, надрываясь, просил:

— Пи-ить! Пи-ить! И эхо повторяло:

— И-ить! И-ить!

На повороте тропинки Нина вдруг испуганно схватила Николая за рукав. Что-то живое отчаянно билось перед ними в траве. Николай раздвинул стебли, и с земли взлетел жаворонок.

— Дурочка! — крикнула Нина птице. — Испугалась как. И меня напугала!

Жаворонок, вырвавшись на простор, сделал несколько кругов и запел, то поднимаясь ввысь; то опускаясь пониже. Временами казалось, что он почти висит на месте.

— Хорошо тебе петь наверху, — сказала Нина, следя глазами за полетом.

— Не всегда и птицам бывает хорошо. Вот наступит такая девушка на головку своими маленькими туфельками — не так запоешь, — пошутил Николай.

— Я же не наступила.

Нина прошла несколько шагов вперед и вдруг запела:

Между небом и землей Песня раздается…

Она пела вполголоса. Николаю казалось, что она вкладывает в эти слова какие-то свои мысли.

Неисходною струей… — подхватил Николай. Нина как будто ожидала этого и, взглянув мельком на него, продолжала:

Кто-то вспомнит про меня И вздохнет украдкой…

— Люблю я этот романс, — призналась она, когда пропели последний куплет. — А ты хорошо поешь, Коля. Голос у тебя добрый,

— Сядем, Нина, отдохнем.

— Устал?

— Куда нам торопиться?

— К отбою не опоздаем? Ну, ладно, посидим. Николай постелил ей свой пиджак, а сам сел на траву. Нина была несколько смущена и пыталась скрыть это за потоком слов.

— Интересная сегодня погода: жара, буря, а теперь вот опять тихо. Каждая травинка отдыхает. Хорошо бы сейчас идти, идти, идти, встретить на высокой горе восход солнца, а вместе с солнцем — большую радость. Ну, чтобы все в этот день радовались. Ты веришь, Коля, в такое большое счастье?

— Почему бы нет?

— А потом, — продолжала она, откусывая стебелек травы, — под вечер, немного утомленной, уйти от людей в лес и слушать соловья…

— И я с тобой…

— Ну, это тебя не касается! Ты ведь у нас мудрый ученый, ты станешь равнодушно созерцать мир с высоты философской мысли. Постой, как это у Пушкина? А, вспомнила:

Добру и злу внимая равнодушно…

— Скажи, Нина, почему ты поступила в медицинский?

— Не люблю я, Коля, когда смеются над моей специальностью, — сказала Нина серьезно.

— Ты меня не поняла. Профессия врача — очень трудная и ответственная.

— А мне ничего не давалось легко. Я знала это. Когда училась в первом классе, у меня почти одновременно умерли отец и мать. Учительница говорила, что если бы были врачи, их удалось бы спасти. Тогда я и решила…

— Нравится специальность?

— Знаешь, сколько слез было вначале, — со вздохом ответила Нина. — Я уж хотела уйти… Но как подумаешь о людях… Теперь меня другое волнует… Можно во многих случаях обойтись без хирургического вмешательства? Можно. Так надо найти способ!

Разговаривая, она машинально откусывала стебель травы и неожиданно увидела лицо Николая близко от себя.

Вдруг он порывисто обнял ее и поцеловал в губы. Вырываясь, она удар. ила его по щеке и гневно сказала:

— И ты… Такой же! — На глазах у нее появились слезы.

— Нина! Что ты! Зачем? — крикнул он. — Я же люблю тебя! Слышишь? Нина! Что же мне делать, если я люблю тебя?

Утро застало их на высокой горе.

Верхние края узкой тучки, застывшей над горизонтом, вспыхнули от ярких огненных лучей. С каждой минутой цвет их менялся. То они были темные, почти черные, то становились оранжевыми или отливали манящей голубизной. На долю секунды мелькнул зеленый свет, и вслед за этим над тучей появился край солнечного диска, и первые лучи, обнажив тонущие в утреннем сумраке дальние холмы, узкой полосой упали на свинцовую поверхность Камы.

— Смотри, Коля, смотри! Это же наше с тобой солнце, — сказала Нина. — Солнце нашего счастья. Слышишь, Коля? Запомним это на всю жизнь.

— Я все запомню. Глупо в наше время давать клятвы, но я скажу: пока солнце светит для меня, я не забуду, что у меня есть Нина. И что я люблю ее.

— Повтори, Коля. Еще раз повтори.

— Как хорошо, что мы встретились здесь.

— Если очень любишь, все равно встретились бы.

— Потеряли бы друг друга навсегда…

— Разыскал бы, если любишь по-настоящему… Но ты говоришь так, будто предстоит невесть какая разлука…

— Понимаешь, Нина, за тебя… За таких… Нельзя мне оставаться.

Нина не обратила внимания на его слова. Она смотрела на горизонт и думала об этом дне. Ведь еще вчера, уезжая на прогулку, она чувствовала, что сегодня он скажет ей то, чего она так ждала, и что сегодня начнется другая жизнь.

Да, она знала это, могла бы изменить ход событий, но… Тогда бы было больно тому, кто сейчас стоит рядом. Разве можно ему нанести такую рану, если вся его вина состоит в том, что он любит? А сама? Ведь и сама она этого ждала и шла навстречу.

В дом отдыха вернулись часа за три до подъема. Николай уговаривал подождать под старой липой, но Нина не согласилась.

— Поспим немного, а там целый день впереди, — сказала она.

Расстались в коридоре. Николай проводил Нину взглядом. Вот она, тихо постукивая высокими каблуками по деревянному полу, дошла до своей комнаты, остановилась и, встретившись с его восторженным взглядом, погрозила пальцем и тут же шаловливо поцеловала его. Николай кинулся к ней, но она торопливо юркнула в комнату.