"Красивые души" - читать интересную книгу автора (Симада Масахико)

5.2

После первого тура по Европе голос и внешность Каору хорошо запомнились зрителям, и предложения о гастролях потекли рекой. Мадам Попински предположила, что Опера-хаус скоро предложит ему контракт; значит, ему нужно к этому готовиться и пополнять свой репертуар. Так Каору остался в Нью-Йорке, продолжая неустанно совершенствоваться.

Господин Маккарам, который когда-то безответно влюбился в Каору и приютил его, стал профессором Нью-Йоркского университета; кубинец Энрике, живший по законам рулетки, работал автослесарем; у Чон Сон Мина был овощной магазин – словом, все вели обычную жизнь без особых потрясений. А Каору ожидало будущее, усыпанное розами, совсем не похожее на те времена, когда он впервые оказался в Нью-Йорке. Для начала Каору опять втянулся в круг общения господина Маккарама, на ежевечерних сборищах увеличивая ряды обожателей своего голоса. Пользуясь протекцией мадам Попински, он знакомился с управляющими гостиниц, врачами, депутатами Конгресса и другими известными личностями, которые обожали оперу и верили в блестящее будущее Каору.

Каору научился улыбаться важным персонам и признанным красавицам, умело поддерживать разговор и отвечать на шутки. Если у него возникало желание, он мог поужинать вдвоем почти с любым из круга своих новых знакомых – от популярной фотомодели до преуспевающего бизнесмена. Каору на собственном опыте почувствовал, как ценят сверхчеловека, поющего голосом неземной женщины, обладатели высокой мудрости, ищущие лекарство от скуки. Будешь вращаться в этом обществе – и когда-нибудь непременно встретишься с Фудзико. Каору хотелось похвастаться перед ней утонченностью и лоском, которые он приобрел.

Каору вернулся в Токио, утомленный своим триумфом. Иначе говоря, сбежал, чтобы впасть в зимнюю спячку. Он снял квартиру с хорошей звукоизоляцией в Кагурадзаке, поставил в ней полуторную кровать и пианино и затаился там. Встречаться с Сигэру и Мамору ему не хотелось, и в дом Токива он захаживал редко. Предпочитая затворничество в своей квартире, певец Каору Нода будто восстановил чайную комнату дома на противоположном берегу, где когда-то жил вместе с Куродо и Кирико. Когда он уходил из дому, в квартиру наведывалась Андзю, проветривала ее и убирала. Возвращаясь, он предавался полному безделью. Грелся на солнце у окна, выходящего на запад, и расслаблялся, чувствуя себя растением, в котором идет процесс фотосинтеза. Андзю посадила для него цветы. Она готовила ему, нянчилась с ним, слушала истории о городах, где он побывал с концертами.

Сигэру понял, что у Каору нет желания трудиться на благо «Токива Сёдзи», и не скрывал своего раздражения, высказывая Андзю все, что думает. Все вы, женщины Токива, принимаете сторону Каору, – упрекал он не только Андзю, но и Амико. Его удручало, что слава Каору могла бы служить рекламой «Токива Сёдзи», а он, похоже, всячески от этого открещивался, выступая под фамилией Нода. К тому же пел он фальцетом, от которого озноб пробирал, что было вдвойне неприятно. А если вспомнить, что этому фальцету его обучила любовница Сигэру Ёсино Хосокава – его Ёсино, которая тоже теперь сходила с ума по Каору… Ну как такое вытерпишь! Конечно, он сам был виноват, поощряя сближение Ёсино с Каору, да и Каору, переспав с любовницей отчима, явно демонстрировал ему свое пренебрежение. Плеснул помои в лицо. «Ну, ничего, я непременно проучу его», – думал Сигэру.

За счет отделов недвижимости и страхования жизни дела в «Токива Сёдзи» шли успешно, компания держалась на гребне благоприятной волны. Мамору исполнился тридцать один год, он стал начальником отдела развлечений и тратил деньги, заработанные другими подразделениями, на скупку произведений искусства и финансирование кинопроектов. Под предлогом поиска молодых актрис и певиц Мамору собирал хорошеньких девочек со всей страны и устраивал торговлю телами. Девушек с заметной внешностью и крупным бюстом он отбирал для участия в телепередачах и журнальных фотосессиях. Остальным девицам предлагал поработать в клубах и кабаре, которыми управляла «Корпорация Киёмаса», – словом, руководствовался придуманным им же лозунгом: индустрия развлечений – это удачное сочетание личных вкусов с реальной прибылью.

Благодаря успехам «Токива Сёдзи» Мамору продолжал делать хаотичные инвестиции, а Сигэру закрывал на это глаза, изо всех сил стараясь расширить деятельность компании. Со стороны казалось, что «Токива Сёдзи» активно развивается, тогда как за ее спиной маячила опасность разорения.

В доме Токива больше не собирались вместе, посемейному. Андзю пыталась найти семейные радости в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Как-то Каору, с удовольствием съев паэлью, которую приготовила ему Андзю, сказал:

– А я и не знал, что ты так хорошо готовишь.

Андзю смущенно улыбнулась, а Каору, задумчиво наклонив голову, пристально посмотрел Андзю в глаза и спросил:

– Сестра, почему ты заботишься обо мне?

Кроме Андзю, Каору никто не готовил и не стирал. Она делала это как что-то само собой разумеющееся, и Каору, в свою очередь, естественным образом вписывался в сценарий семейных радостей, который разыгрывала Андзю.

– Так ты же сам ничего не умеешь!

Андзю хотела привязать к себе младшего брата, который того и гляди умчится куда-нибудь, и баловала его как могла. К тому же сама она теряла душевное равновесие, если ей не о ком было заботиться.

Время от времени Андзю звала Каору прогуляться с ней по магазинам или в кино. Примеряя новые туфли, она клала руку на плечо брата-красавчика, спрашивала его мнение о сумке, которую хотела купить, а после кино ходила с ним ужинать. С каким удовольствием она ловила взгляды своих ровесниц, завидующих тому, как они ладно смотрятся с Каору. Однажды она привела его в парикмахерский салон, который посещала сама, и попросила подстричь его только что вымытые взъерошенные волосы так, как ей нравилось.

В комнате стояло зеркало в полный рост. Обычно оно было закрыто тканью – Каору пользовался им, только когда разучивал оперные партии. Перед зеркалом он, работая над образом, соединял голос, жесты, выражение лица. Иногда в джинсах и футболке, иногда в пижаме, Каору представлял себя Орфеем или Юлием Цезарем. Поначалу его движения были скованными, как у марионетки, и это его смешило, но постепенно он стал делать все меньше лишних движений, и – странное дело – ему начинало казаться, что он видит призрачные фигуры героев мифов или древней истории. Должно быть, и на него действовала волшебная сила его голоса. Так, доведя до совершенства исполнение своих партий, Каору собирался вновь отправиться в оперные театры Европы и Америки.

Однажды во второй половине дня Андзю стояла голышом перед зеркалом в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Каору простудил горло и ушел в поликлинику. Ожидая, пока он вернется, Андзю смотрела на свое отражение. Давно она себя не рассматривала. Не то чтобы она что-то искала или что-то хотела проверить, она принимала разнообразные позы, чтобы собственными глазами рассмотреть свою кожу, увидеть свое тело в разных ракурсах.

Уже три года не знавшая загара кожа Андзю хранила восковую белизну, на ней не было ни шрамика, ни следа от укуса насекомого. На боку – две родинки, еще с детства; грудь немного смотрит вверх; ключицы слегка выступают. Конечно, это было ее, родное тело, но оно утратило подростковую пухлость. Говорили, что ей идет кимоно, и действительно, ее покатые плечи и тоненькая шея были изящны, но в этом чувствовалась старомодность. Ей бы хотелось стать чуть стройнее и гибкой, как мальчик, но ни плечи, ни икры ее не могли похвастать упругостью мускулов. Объем груди с возрастом уменьшился, но и талия стала тоньше, чем в отрочестве; фигура оформилась, приобрела женские линии. Лишний жир, из-за которого Андзю так переживала подростком, исчез, стали видны очертания ребер и позвоночника. Когда она поворачивалась, на талии образовывались складки – ничего не поделаешь, фигура двадцатисемилетней женщины.

Тогда, в отрочестве, она продолжала расти, ее еще не оформившееся тело дышало свободой. Просто светилось само по себе, ни для кого конкретно. А теперь ее молодое тело увяло, так и не узнав ласки прикосновений. Вот его выставили напоказ перед зеркалом – тело, которое уже перестало расти, которому только и осталось, что увянуть и засохнуть. Ну, и кто, скажите, сможет полюбить это жалкое тело, столь далекое от совершенства? Ему, ненадежному и несовершенному, она вынуждена доверять все свои страхи, ревность и желания. А сможет ли она родить ребенка?

Теперь Андзю жалела, что до сих пор не обращала на свое тело никакого внимания. Ей бы позаботиться о красоте души, но она и этого не делала. Говорят же: тело хорошеет от любви, надо было еще подростком попробовать, подумалось ей. Наверняка закончит свою жизнь «женщиной, так и не продавшей своего тела». Такие потом жалеют, что не продали себя. Но есть же разница: «могла бы, да не продала» и «не было спросу на товар». Андзю хотелось хотя бы проверить, к какой категории женщин она принадлежит. Наверняка Мамору, хорошо разбиравшийся, кто чего стоит, может оценить, за сколько продать сестру.

Вот до чего она додумалась… Неожиданно для себя Андзю представила в зеркале обнаженного Каору. Во время репетиций он стоял перед зеркалом с голым торсом, проверяя, сколько воздуха он набирает в легкие, опустив диафрагму, насколько эффективно использует свой голос. Чтобы петь как женщина-призрак, необходимо было превратить все свое тело в резонатор, и его торс был крепок, как у пловца, что усиливало контраст: женский голос в мужском теле. Андзю представила, как в зеркале, будто плющ, обвивает тело Каору своими руками и ногами. Сердце ее заколотилось, она ощутила жар в висках, почувствовала, как ее до сих пор полое, восковое тело стало наполняться кровью.

Наступила ночь, но Андзю не вернулась в дом Токива. В квартире была широкая кровать, и на ней можно было бы поспать вдвоем, но они никогда этого раньше не делали. Еще до того, как Каору стал снимать эту квартиру, между ними существовало молчаливый уговор. Именно поэтому Андзю заботилась о Каору, а он только ей разрешал бывать в этой «берлоге бездельника». Но уговор был негласным, и точно так же, без слов, его можно было нарушить. Что бы здесь ни происходило, все осталось бы их тайной. Реальность или иллюзия – здесь не было места третьему. По крайней мере, Андзю так хотелось.

Ее все еще пьянили послеполуденные развратные мечты. Каору задремал, вернувшись из поликлиники. Вечером, после шести, он сказал, что проголодался, и Андзю осталась у него, приготовила ему салат, завернув спаржу в ломтики ветчины и добавив помидоров с соевым творогом. Позабыв о времени, они смотрели взятый в видеопрокате фильм режиссера О. Границы между сценами семейной жизни, которые неторопливо разыгрывались в чайной комнате, такой, как в доме на противоположном берегу, и сценами, которые происходили здесь, в «берлоге бездельника», где они сидели бок о бок, оказались стертыми. Им чудилось, вот-вот с экрана в их комнату войдет актриса Таэко Мацубара. И Каору и Андзю дышали одним воздухом чайной комнаты, думая о том, что прямо сидевшая на коленях на татами и молча смотревшая на них Таэко Мацубара – не кто иная, как возлюбленная отца Каору Куродо.

Пока Каору, как зачарованный, не мог оторвать глаз от возлюбленной отца, Андзю успела принять душ и теперь стояла перед Каору, обернувшись большим полотенцем.

– Каору, – вдруг окликнула она его. – Скажи, я еще гожусь на что-нибудь?

Андзю сдернула с себя полотенце и стояла перед Каору голая, как днем перед зеркалом. Каору застыл со спаржей, завернутой в ветчину, во рту, будто ребенок, впервые увидевший что-то непонятное. Но через четыре секунды он пришел в себя и опять, как ни в чем не бывало, стал смотреть видео.

– Ну, посмотри же. Как тебе мое тело? – Она стала принимать разные позы из тех, что днем перед зеркалом казались ей красивыми, будто хотела от Каору, чтобы он назначил ей цену. Каору сказал:

– Красивое, – и закрыл глаза руками.

– Почему ты закрываешь глаза? Или у меня такое тело, что и смотреть не хочется?

– Не издевайся надо мной.

– А я и не издеваюсь. Я тебя соблазняю.

– Андзю, что случилось? С тобой что-то произошло?

– Ничего. Просто я тебя люблю, Каору, сил нет. Раз ты меня отвергаешь, лучше я это тело первому попавшемуся мужику…

Каору резко вздохнул и, чтобы прервать речи Андзю, выключил телевизор, погасил свет и накинул на стоявшую в темноте Андзю ночную рубашку. Андзю понимала, что Каору пытается мягко отстранить ее, но вцепилась ему в спину, пытаясь передать жар своего тела его прохладной коже.

– Я умоляю тебя. Только сегодня ночью. Будь со мной как с женщиной.

Она скинула ночную рубашку и стала расстегивать рубашку Каору, будто читая про себя молитву. Каору стоял не шевелясь, не в силах взять себя в руки. Что ему делать? Явное сопротивление обидит Андзю. Но, ответив на ее желание, он предаст Фудзико, которой поклялся в верности. Не успел он три раза моргнуть, как оказался без рубашки. Он почувствовал, как соски Андзю прижимаются к его спине. Она сплела его пальцы со своими и легла на кровать, увлекая Каору за собой.

Но Каору необходимо было сохранять трезвость духа. Он хорошо понимал, что Андзю находится во власти инстинктов. Это не интрига, цель которой – заставить Каору забыть о Фудзико и похоронить любовь к ней. Ему казалось, если он не успокоит горячих желаний Андзю, если не остановит ее обнаженное тело так, чтобы она потом не испытывала стыда, то это приведет к непоправимым последствиям в его отношениях с Фудзико. Дрожащей рукой Андзю ласкала отвердевший член Каору. Продолжая пребывать в нерешительности, Каору погладил Андзю по волосам и ответил на ее поцелуй.

– Войди в меня, – вынуждала Андзю застывшего в сомнениях Каору. – Ты можешь потом предать меня, только на миг забудь обо всем. Прошу тебя!

Их языки переплетались, губы стали влажными. Между ними исчезла преграда родства, они больше не были братом и сестрой, носящими фамилию Токива. Время закручивалось спиралью, тьмой правило только движение тел. Она сжала губы, стиснула зубы, чтобы удержать вскрик, но ее тело, соединившееся с Каору, наполненное им, издавало стоны радости. Сознание Андзю не поспевало за ее телом, погрузившимся в чувства, которые до сих пор она никогда не испытывала. Дыхание Каору стало прерывистым, по ее позвоночнику поднималась боль. Она невольно громко вскрикнула, и боль отступила, а сознание отделилось от тела. Хотя она должна была находиться снизу, она видела капельки пота у него на спине, любовалась его мускулами, приходившими в движение всякий раз, когда он приподнимался, прогибаясь в пояснице.

Андзю лежала под Каору без чувств. Успев подумать, что пора бы ее сознанию вернуться в тело, прежде чем Каору заметит, что с ней произошло, она вновь почувствовала боль в спине и тихо вскрикнула. Под этот вскрик Каору кончил.

Тело Андзю чувствовало слабость от насыщенного удовлетворения, а сознанием Каору овладевало раскаяние, от которого и пошевелиться нельзя было. «Ну вот, опять согрешил, – думал он. – Когда-нибудь придется за это расплачиваться».

Неизвестно, сколько времени прошло, но когда Андзю пришла в себя, Каору сидел на кровати, повернувшись к ней спиной, и смотрел на призрачные тени, скользящие по полутемной комнате.

– Куда ты смотришь? – спросила она.

Он вздрогнул и прошептал:

– Ты проснулась?

– Ты думаешь о ком-то другом?

Каору тихо обернулся и с улыбкой ответил:

– Просто сижу в прострации.

Андзю не поверила его улыбке. Хотя она и не могла видеть тех призраков, которые вставали перед ним, фальшивой улыбкой не скроешь образов, отпечатавшихся у него на сетчатке. Но как бы Андзю его ни пытала, Каору вряд ли раскроет ей истинный облик тех картин, что привиделись ему. Каору старается забыть о той. Ему и понадобилось это жестокое лекарство: переспать со старшей сестрой, чтобы забыть. Так Андзю пыталась оправдать их порочную связь.

– Каору! – Андзю посмотрела на Каору, который сидел потупившись, с виноватым выражением лица, и сказала: – Спасибо.

Так и не подняв головы, Каору встал, подобрал валявшееся на полу полотенце и бросил его на кровать. По его поведению Андзю догадалась: он все еще колеблется. В этой комнате пока остается невидимый глазу третий. Может, Каору не только не забыл Фудзико, но стал чувствовать еще большую вину перед ней? Андзю так хотелось, чтобы это были всего лишь ее домыслы. В этой комнате Каору не называл ее имени. По крайней мере в присутствии Андзю. Но если Каору испытывает угрызения совести перед Андзю, может, это значит, что, оставшись один, он зовет к себе призрак Фудзико?

Фудзико… Почему Андзю так боялась думать о ней? Может быть, она тоже чувствовала себя виноватой?

На этом Андзю прекратила метания. Будь она прежней – вечно бы корила себя за то, что сделала. Но теперь она перестала верить своим опасениям и тем выводам, которые из них следовали. Довольно слов о любви. Сейчас Андзю ощущала любовь собственным телом. Вот и действуй, полагаясь только на это сладкое ощущение, пронизывающее твое тело.

– Каору… Я люблю тебя. – В ее словах не было ни тени стыда или смущения. Андзю превратилась в обычную женщину.

Каору, как попугай, скромно повторил:

– И я люблю тебя.

В его словах не было лжи. Но Андзю понимала, что любовь его к ней не может быть такой же, как к Фудзико.