"Блэк. Эрминия. Корсиканские братья" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)
Блэк РоманПеревод Е. В. Балахонцевой
Глава I, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ДВУМЯ ГЛАВНЫМИ ПЕРСОНАЖАМИ РОМАНА
Шевалье де ля Гравери уже один раз обошел вокруг города и теперь, продолжая прогулку, вновь избрал тот же самый маршрут.
Возможно, было бы более логичным начать повествование, сообщив читателю, кто такой шевалье де ля Гравери и что он из себя представляет, а также, в каком из 86 департаментов Франции расположен город, вдоль валов которого прогуливался шевалье.
Но однажды, когда меня посетило чувство юмора, вероятно, появившееся у меня под воздействием тумана, которым я надышался во время недавнего пребывания в Англии, я решил создать совершенно новую вещь, нарушив существующую традицию в построении романов.
Вот почему я начинаю его с конца вместо того, чтобы начать с начала, как это было принято до сих пор. Уверен, что мой пример найдет подражателей и что через некоторое время все романы будут начинаться только с конца.
Впрочем, есть еще одна причина, по которой я выбрал именно этот прием.
Боюсь, как бы сухое перечисление биографических деталей не оттолкнуло бы читателя и не заставило бы его закрыть книгу после первой же страницы.
Итак, пока я ограничусь тем, что поведаю читателю (и то только потому, что не в силах это от него утаить), что действие происходит в 1842 году в городе Шартре ан Бос на тенистой аллее, поросшей вязами, которая вьется вокруг старых укреплений древней столицы племени карнутов; аллее, которая в течение двух веков служила последовательно сменявшим друг друга поколениям жителей Шартра одновременно и Елисейскими Полями, и своего рода маленьким Провансом.
Впрочем, решив не останавливаться слишком подробно на событиях прошлой жизни нашего героя или, точнее, одного из наших героев, чтобы читатель не обвинял меня в занудстве и в том, что я сыграл с ним злую вероломную шутку, я продолжаю.
Итак, шевалье де ля Гравери второй раз обходил город. Он находился в той части бульвара, которая возвышалась над казармой кавалеристов; отсюда взору в малейших деталях открывался весь обширный двор этой постройки.
Шевалье остановился.
Он останавливался здесь всегда.
Каждый день, выйдя из дома ровно в полдень, выпив перед этим чашечку крепкого кофе и положив в задний карман брюк три-четыре кусочка сахара, чтобы было что погрызть дорогой, шевалье де ля Гравери замедлял или, наоборот, убыстрял свой шаг во второй части прогулки с тем, чтобы оказаться в одном и том же месте, том самом, о котором я только что рассказал, в определенный час, когда сигнал трубы призывал кавалеристов чистить лошадей.
Но ничто, за исключением красной перевязи, которую он носил на одежде, не говорило о воинственных наклонностях шевалье де ля Гравери, его мысли были далеки от этого.
Напротив, доброта шевалье превосходила все, что только можно себе вообразить.
Но ему нравилось созерцать эту яркую и полную жизни картину, уносившую его в те времена, когда он сам (позже я вам расскажу, при каких обстоятельствах) служил в мушкетерах; факт его биографии, которым он страшно гордился с тех пор, как оставил службу.
Не ища утешения, по крайней мере явно, в воспоминаниях прошлого, философски относясь к своим годам, а волосы шевалье из светло-золотистых стали седыми; выглядя вполне довольным своей наружной оболочкой, так же как куколка бабочки бывает довольна своей; не порхая в облаках подобно бывшим молодым аристократам, де ля Гравери вовсе не сердился, что в среде мирных буржуа, подобно ему приходивших к конюшням казармы в поисках ежедневного развлечения, он слыл подлинным знатоком военного искусства. И его не задевало, если его соседи говорили ему: «Знаете, шевалье, вы ведь тоже в свое время, должно быть, были замечательным офицером?»
Это предположение было тем более приятно для шевалье де ля Гравери, что было совершенно лишено оснований.
Равенство перед возрастом, перед морщинами, которое у людей всего лишь служит прелюдией к великому равенству перед смертью, — вот утешение тех, кому есть в чем упрекнуть природу.
У шевалье не было никаких причин восхвалять эту своенравную и прихотливую природу, снисходительную и щедрую к одним и подобную капризной мачехе по отношению к другим.
И именно сейчас, как мне кажется, настал момент описать внешность шевалье; его же духовный мир предстанет перед читателем чуть позже.
Это был человек невысокого роста, справивший свое сорокасемилетие, по-женски или, подобно евнухам, пухленький и кругленький. Как я уже отметил, волосы у него когда-то были золотистого оттенка, но в его описаниях они обычно выглядели как русые; в его больших голубых глазах было выражение беспокойства, и только когда он погружался в мечтательную задумчивость, а надо сказать, шевалье иногда предавался этому занятию, взгляд его становился мрачным и неподвижным. У него были большие плоские бесформенные уши; большие и чувственные губы, при этом верхняя — слегка нависала над нижней на австрийский манер; и, наконец, местами красноватый оттенок лица, которое было почти мертвенно-бледным и серым там, где не проступала краснота.
Всю эту верхнюю часть тела поддерживала массивная и короткая шея, выступавшая из торса с выдающимся вперед животом, на фоне которой проигрывали тоненькие и короткие руки.
И наконец, это туловище передвигалось на маленьких ножках, круглых, как сардельки, и слегка искривленных в коленках.
Все это, вместе взятое, было одето в тот момент, когда мы познакомили с ним читателя, следующим образом: на голове — черная шляпа с широкими полями и невысокой тульей; на шее был повязан галстук из тонкого вышитого батиста; туловище облегал жилет из белого пике, поверх которого красовался голубой сюртук с золотыми пуговицами; и наконец, нижняя часть тела была засунута в нанковые панталоны, несколько коротковатые и тесноватые в коленях и в лодыжках, позволявшие увидеть пестрые носки из хлопка, которые исчезали в ботинках с огромными пряжками.
Таким, каков он был, шевалье де ля Гравери, как мы упоминали, превратил процедуру чистки лошадей в некое развлечение, увеселительный момент своей прогулки, которую он совершал каждый день со скрупулезной точностью, с которой методичные характеры, достигнув определенного возраста, начинают выполнять предписания врачей.
Он оставлял эту процедуру себе на закуску; он наслаждался ею с тем же аппетитом, с которым хороший гастроном вкушает десерт.
Дойдя до деревянной скамейки, стоявшей на краю откоса, спускавшегося к конюшням, де ля Гравери остановился и посмотрел, скоро ли начнется заветный спектакль; затем он, не торопясь, со всеми удобствами уселся на скамейку, подобно тому, как истинный завсегдатай расположился бы в партере Комеди-Франсез, и, опершись ладонями обеих рук на золотой набалдашник своей трости, а сверху положив на руки подбородок, стал ждать, когда звук трубы заменит три звонка режиссера.
И в самом деле, в этот день захватывающий спектакль чистки лошадей остановил, покорил и очаровал многих других, менее любопытных и более пресыщенных, чем наш шевалье; не то чтобы эта каждодневная операция содержала бы в себе нечто необычное из ряда вон выходящее; нет, это были все те же лошади: гнедые, рыжие, пегие, сивые, вороные, белые, в яблоках, пятнистые, черно-белые, ржавшие или вздрагивавшие под щеткой или скребком; это были все те же кавалеристы в сабо и в рабочих холщовых панталонах, те же скучающие младшие лейтенанты, тот же чопорный и важный майор, выслеживающий малейшее нарушение правил подобно тому, как кот выслеживает мышь или надзиратель следит за школьниками.
Но в тот день, когда мы повстречались с шевалье де ля Гравери, прекрасное осеннее солнце освещало всю эту копошащуюся массу двуногих и четвероногих и увеличивало притягательность всей картины в целом и каждой ее детали.
Никогда еще крупы лошадей так не блестели, каски не отбрасывали столько огня, сабли не сверкали столь ослепительно, а лица не были столь рельефно очерчены; словом, никогда еще картина, открывавшаяся его взору, не была столь потрясающе великолепна!
Два величественных шпиля, возвышавшихся над огромным собором, вспыхивали под горячим солнечным лучом; и можно было подумать, будто он залетел сюда из солнечного неба Италии; в резких перепадах света и тени еще явственнее проступали малейшие детали их тончайшей кружевной резьбы, а листья деревьев, росших по берегам Эвре, переливались тысячью оттенков зеленого, красного, золотого!
И хотя шевалье никогда не принадлежал к романтической школе и ни разу в голову ему не пришла мысль прочитать «Поэтические размышления» Ламартина или «Осенние листья» Виктора Гюго, это солнце, это движение, этот шум, это величие пейзажа заворожили и околдовали его; но как все ленивые умы, вместо того, чтобы стать над спектаклем и вволю предаться своим мечтам, направив их по тому пути, который мог бы быть ему наиболее приятен, шевалье вскоре полностью растворился в нем и впал в то состояние умственной расслабленности, когда мысль, казалось, покидает мозг, а душа и тело, когда человек смотрит, ничего не видя, слушает, ничего не воспринимая, и когда сонмище грез и видений, сменяя друг друга, как цветная мозаика в калейдоскопе — при этом у мечтателя даже не достало бы сил поймать хоть одно из своих видений и остановить его, — в конце концов доводит его до состояния опьянения, отдаленно напоминающее опьянение курильщиков опиума или тех, кто потребляет гашиш!
Шевалье де ля Гравери уже несколько минут предавался этой ленивой сонной мечтательности, когда одно из самых достоверных ощущений вернуло его к чувствам реальной жизни.
Ему показалось, что дерзкая рука украдкой пытается проникнуть в правый карман его редингота.
Шевалье резко повернулся и, к своему великому изумлению, вместо разбойничьей, бандитской рожи какого-нибудь карманника или мелкого воришки увидел честную и благодушную физиономию собаки, которая, ничуть не смущаясь, что ее застали с поличным на месте преступления, продолжала жадно тянуться к карману шевалье, слегка помахивая хвостом и умильно облизываясь.
Животное, которое столь внезапно вырвало шевалье из состояния мечтательной созерцательности, принадлежало к той обширной ветви спаниелей, которые пришли к нам из Шотландии в то же время, что и помощь, которую Яков I отправил своему кузену Карлу VII. Он был черным — разумеется, мы говорим о спаниеле, — с белой полосой, которая, начинаясь на горле, переходила, постепенно расширяясь, на грудь и, спускаясь между передних лап, образовывала нечто вроде жабо; хвост у него был длинным и волнистым; его шелковистая шерсть имела металлический отлив; уши, чуткие, длинные и низко посаженные, обрамляли умные, почти человеческие глаза, а между ними находилась слегка удлиненная, вытянутая морда с рыжеватой отметиной на самом ее кончике.
Для всех окружающих это было великолепное создание, которое полностью заслуживало того, чтобы им восхищались, но шевалье де ля Гравери, который стремился сохранять полное безразличие по отношению ко всем животным вообще и к собакам в частности, уделил всего лишь незначительное внимание достоинствам этого спаниеля.
Он был раздосадован.
За ту секунду, которой ему хватило, чтобы осознать, что происходит за его спиной, шевалье де ля Гравери успел выстроить целую драму.
В городе Шартре были воры!
Шайка карманников проникла в столицу департамента Бос с намерением обчистить карманы ее добропорядочных буржуа, которые, как было широко известно, наполняли их разного рода ценностями. Эти дерзкие злодеи, разоблаченные, арестованные, представшие перед судом присяжных, отправленные на каторгу, — и все это благодаря проницательности и обостренности чувств обыкновенного, простого фланера: это была великолепная мизансцена, и вполне понятно, как неимоверно больно было падать с этих волнующих высот в монотонную рутину приевшихся каждодневных встреч на прогулке вокруг города.
Поэтому, поддавшись первому порыву своего плохого настроения, направленному против виновника этого разочарования, шевалье попытался прогнать непрошенного, назойливого визитера, сурово сдвинув брови, подобно олимпийскому богу; ему казалось, что животное не сможет устоять перед могуществом и всесилием этого жеста.
Но собака бесстрашно выдержала этот огненный взгляд и, напротив, с дружелюбным видом созерцала своего противника. Ее огромные желтые, совершенно влажные зрачки, из которых исходило лучистое сияние, так выразительно смотрели на шевалье, что это зеркало души, как называют глаза, как у людей, так и у собак, ясно говорило шевалье де ля Гравери:
«Милосердия, сударь, умоляю вас!»
И все это с таким смиренным, таким жалким видом, что шевалье почувствовал себя взволнованным до глубины души, и суровые морщины на его лбу разгладились; затем, порывшись в том самом кармане, в который спаниель пытался просунуть свою мордочку, он вытащил оттуда один из тех кусочков сахара, которые возбудили алчность воришки.
Собака приняла его со всей мыслимой деликатностью; видя, как она открыла пасть, ловя эту лакомую милостыню, никто никогда не мог бы и подумать, что гадкая мысль, мысль о краже могла прийти в эту честную голову; возможно, сторонний наблюдатель мог бы пожелать, чтобы физиономия спаниеля выражала бы чуть больше признательности, в то время как сахар хрустел на белых зубах животного; но чревоугодие, которое является одним из семи смертных грехов, было одним из тех пороков, к которым шевалье относился весьма снисходительно, рассматривая его, как одну из тех слабостей, что скрашивают человеческое существование.
И поэтому, вместо того, чтобы обидеться на животное за скорее чувственное, нежели признательное выражение его физиономии, шевалье с подлинным, почти завистливым восхищением следил за проявлениями гастрономического наслаждения, которые демонстрировало ему животное.
Впрочем, спаниель решительно был из породы попрошаек!
Едва свалившаяся на него подачка была уничтожена, животное, казалось, вспоминало о ней лишь для того, чтобы выпросить еще одну; что оно и делало, сладко облизываясь и принимая вновь то же самое умоляющее выражение и тот же самый покорный и ласковый вид, выгоду которых оно уже успело оценить; не помышляя о том, что, почти как все попрошайки, из вызывающего участие и сострадание становится назойливым просителем; но вместо того, чтобы рассердиться на него за его навязчивость, шевалье, напротив, поощрял его дурные наклонности, щедро одаривая кусочками сахара, и остановился лишь тогда, когда его карман полностью опустел.
Наступил момент расплаты за сострадание. Шевалье де ля Гравери относился к его приближению с некоторой опаской; в благодеяниях, которыми мы одариваем собаку, всегда присутствует некий элемент самодовольства и даже эгоизма; нам нравится думать, будто вся их ценность заключена лишь в том, из чьих рук они исходят, и шевалье так часто видел разного рода должников, льстецов и лизоблюдов, которые отворачивались от своего благодетеля при виде опустевшей кормушки, что, несмотря на некоторое удовлетворение, о котором мы уже упоминали, он не осмеливался особо надеяться на то, что простой представитель собачьего племени не последует традициям и примерам, подаваемым его собратьям сынами Адама на протяжении ряда веков.
Как бы философски ни научил шевалье де ля Гравери его долгий жизненный путь относиться к подобного рода проблемам, ему трудно было вновь испытать, к тому же на своем горьком опыте, всеобщую неблагодарность; поэтому он желал всего лишь спасти свое случайное знакомство от этого тяжелого испытания, а себя самого избавить от тех унижений, которые оно могло бы повлечь за собой; и после того, как он в последний раз исследовал глубину кармана своего редингота и окончательно удостоверился, что продлить эти приятные отношения на величину хотя бы одного кусочка сахара нет никакой возможности, после того, как на глазах спаниеля он вывернул свой карман, чтобы дать ему доказательство своей искренности и доброй воли, он дружески приласкал животное, прощаясь с ним и одновременно подбадривая его; затем, поднявшись, он возобновил свою прогулку, не осмеливаясь оглянуться и посмотреть назад.
Как вы сами видите, все это не обличает в шевалье де ля Гравери дурного человека, а в спаниеле злую, дурную собаку.
А это уже достаточно много — вывести на сцену человека и собаку так, чтобы человек не был злым, а собака бешеной. Поэтому я полагаю необходимым еще раз вам повторить, учитывая это первое несоответствие, что я предлагаю вашему вниманию вовсе не роман, а подлинную историю.
Случай свел на сей раз доброго человека и добрую собаку.