"Ювелир с улицы Капуцинов" - читать интересную книгу автора (Самбук Ростислав Федосьевич)

Глава вторая

Петро Кирилюк стоял у окна в проходе. Вагон был старый, его беспощадно качало, он весь скрипел и трещал, словно жаловался и на паровоз, который тянул его в такую даль, и на дождь, который стегал его по железным бокам, и на ветер. Но Петро не обращал внимания на поскрипывание вагона, не слышал затяжных и хриплых паровозных гудков, не за shy;мечал мокрых полей, которые проносились за окном. Нервы его были напряжены до крайности, в каждом взгляде ему чудились враждебность и подозрительность, движения его оставались скованными, напряженными, и он боялся выдать себя. “Какой же ты разведчик, если боишься первого встречного! – терзал он себя. – Какой же ты разведчик!.. – по shy;вторял. – Мальчишка, жалкий трус…”

Кирилюк достал сигарету, настоящую, ароматную сигарету, которая стоила бешеных денег на “черном рынке”, и глубоко затянулся.

“А я и в самом деле не разведчик, – подумал он вдруг, – с меня ничего и не возьмешь… Собственно, чего я мучаю себя? Не бояться? Так я не боюсь. Кабы боялся, то не ехал бы… Нервы…”

Поезд влетел под стальные арки моста. Внизу, под грибком, стоял солдат в шинели и каске. Петро на какое-то мгновенье встретился с ним взглядом и, удивленный выражением его лица, оглянулся, но уже не увидел ни солдата, ни грибка, ни ажурных арок моста.

Солдату было, вероятно, за пятьдесят; маленький, худой, с безбровым морщинистым лицом, он промок и с нескрываемой завистью и злостью смотрел на вагоны пассажирского поезда и людей, которые мелькали в окнах. Маленький окоченевший человечек с автоматом ненавидел его, Кирилюка, – это ясно можно было прочитать в его глазах, хотя он должен был принять Петра за немца.

Петро усмехнулся, опустил окно и высунул голову под дождь. Долой сомнения! В конце концов он хозяин жизни, у него есть то, что ценится здесь больше всего на свете и чего, конечно, не хватает надменному оберсту из соседнего купе. У Петра есть деньги, драгоценности, на нем прекрасный модный костюм, в кармане надежные документы, – он даже вправе позволить себе различные чудачества. Как ни странно, но именно то, что он, этот пассажир в дорогом костюме и белоснежной рубашке, вызывает своим поведением недоуменные взгляды соседей но вагону, придало Кирилюку больше уверенности. Чтобы окончательно развеять свои сомнения, он нарочно толкнул спесивого оберста, который с полотенцем на плече как раз направлялся в туалет. Тот было вздумал возмутиться подобной наглостью, но Кирилюк смерил его таким презрительным взглядом, что оберст неожиданно сам попросил извинения.

“Вот так и надо – расталкивать локтями”, – решил Петро. Еще немного он постоял в коридоре, потом решительно взялся за дверную ручку.

Его спутниками были двое военных с эмблемами танковых войск – толстяк майор средних лет и моложавый, но с седыми висками подполковник. Они как раз собирались обедать: майор аккуратно застелил белой салфеткой столик и разложил на нем бутерброды; подполковник откупоривал бутылки с пивом.

Майор даже не оглянулся на Петра, а подполков shy;ник бросил на него явно неприязненный взгляд. Кирилюк сделал вид, что не заметил этого, и достал свой саквояж. Вынул бутылку коньяку, нарезанную тонкими ломтями ветчину, круг ароматной украинской колбасы и предложил:

– Если не возражаете, господа, прошу распить эту бутылку. – Выдержал паузу. – Кстати, позвольте представиться – обер-лейтенант в отставке Герман Шпехт.

– С удовольствием! – расцвел в улыбке май shy;ор. – Это, – представил он седого, – оберстлйтнант[13] Хауайс. Ваш покорный слуга – майор Кирстен.

Коньяк разлили по стаканам. Кирстен, смакуя, пил его маленькими глотками.

– Эликсир жизни, – вздохнул он и потянулся за ветчиной. – Вы, обер-лейтенант, давно сбросили мундир?

Петро указал на свою трость, стоявшую в углу, и состроил печальную гримасу.

– Шальная пуля под Харьковом. Хорошо еще, что ногу не ампутировали…

Подполковник посмотрел на него с любопытством и спросил:

– Все время на Восточном фронте?

– Даже под Москвой… Глаза майора округлились.

– Это правда, обер-лейтенант?

– Этим не шутят.

– Но ведь там был сущий ад!

Петро внимательно посмотрел на майора. Неужели провоцирует? По виду человек простой, но кто его знает?

– А война вообще не рай! – посмотрел на подполковника, как бы ища поддержки. – Русским посчастливилось: зима и мороз нам помешали.

– Если бы не это, – подтвердил подполковник, – наши танки давно были бы на Урале. Но и сейчас не так уж и скверно. Мы обойдем Москву с фланга и утопим большевиков в Волге.

– За Сталинград! – предложил майор, разливая коньяк.

– За Сталинград! – поддержал Петро, поднимая стакан. – За Сталинград! – повторил. И до боли зримо представил себе бои в городе, обгорелые дома и солдат в продымленных гимнастерках, которые до последних сил удерживают каждый рубеж.

– Генерал Паулюс, – сказал майор, отрезая большой кусок колбасы, – пообещал фюреру через месяц устроить в Сталинграде парад. А генерал слов на ветер не бросает.

“Ваш Паулюс – обыкновеннейший трепач”, – подумал Петро, но сердце у него сжалось…

– У вас такой вид, обер-лейтенант, точно вы яд проглотили, – сказал подполковник.

– Плохо пошло, – щелкнул Петро по стакану. – Разрешите глоток пива, майор.

Пиво было далеко не первосортное, но холодное. Петро пил его с удовольствием, ощущая, как с каждым глотком остывает его разгоряченная голова. “Меньше эмоций! – думал он. – С волками жить – по-волчьи выть…”

– Надеюсь, господа, – сказал весело, – что ваши боевые машины примут участие в сталинградском параде!

– Если не опоздаем, – буркнул подполковник сердито.

– Дело в том, что нас только сейчас перебрасывают на восток, – объяснил майор.

– По-моему, наш поезд идет в Берлин, а это кажется, на западе, – простодушно заметил Петро.

Майор рассмеялся:

– Путь на восток не такой уж прямой, обер-лей shy;тенант. Порою необходима соответствующая подготовка.

Петро понял – это квартирьеры. Готовили переезд какой-то танковой части. Интересно!..

Ответил небрежно:

– Что ж, выпьем за то, чтобы вы не опоздали. Каждый немец должен внести свой вклад в нашу великую борьбу! Для такого случая у меня найдется… – полез в саквояж, – настоящий французский.

– Неужели? – жадно протянул руку майор. – Вы чародей, обер-лейтенант!

– Каждый творит чудеса в меру своих возможностей…

– Финансовых… – добавил майор. – За наши успехи, обер-лейтенант!

– Вы мне нравитесь, – неожиданно сказал подполковник, который до этого молчал, занятый своим стаканом. – Я чувствую, вы – подлинный ариец!

Петро почтительно склонил голову.

– Для меня, герр оберстлйтнант, – сказал торжественно, – большая честь услышать это из уст столь заслуженного человека.

– Далеко едете, обер-лейтенант? – включился в разговор майор.

– В Бреслау.

– Жаль… У нас в Берлине несколько свободных часов. Можно было бы…

– Глупости, Кирстен, – махнул рукой подполковник, – неужели вы полагаете, что всем интересно знакомиться с вашей супругой и, – подчеркнул, – дочерью?

– Так вы не в Берлин? – спросил Петро с безразличным видом.

– Нам предстоит еще целую ночь трястись в поезде, – пожаловался майор. – До Гавра…

– Проклятая страна, – буркнул подполковник. – Кто это выдумал, будто французы галантный народ? Обыкновеннейшие свиньи.

– Не забывайте о француженках, Хауайс, – заметил майор. – Пикантные, скажу вам, есть штучки…

– Все равно свиньи, – с пьяным упрямством повторил подполковник. – И это не только мое мнение, Кирстен. Я повторяю слова самого фон Ауэрштедта. Вы это понимаете?

– Раз это сказал наш корпусной генерал, то мне остается только поднять руки. Тем более что тут нет малейшего противоречия. Ведь, – майор повернулся к Петру, – самая красивая француженка в то же время свинья. Не так ли?

Петро подлил коньяку и сказал:

– Я никогда не был во Франции, господа. Но слышал о ней много хорошего.

– Не верьте, – хмуро оборвал его подполков shy;ник. – Ложь! Что Гавр, что Ростов…

– Не могу согласиться с мнением господина оберстлйтнанта. Русские кусаются сильнее.

– Это у вас чисто субъективное, – засмеялся майор, похлопав Петра по ноге.

– Тем более что русских ждет тот же конец, что и французов! Мы их, – подполковник сжал кулак, – вот так!.. Перемахнем через Волгу – и капут России! Для наших танков не существует преград. Я верю, наш корпус первым окажется на заволжских просторах!

– Я хотел бы служить под командованием господина оберстлйтнанта, – патетически произнес Кири-люк. Он понимал, что его собеседники пьяны и порция грубой лести не помешает.

– Вот если бы все офицеры вермахта были такие, как вы, обер-лейтенант, – ответил тот, весьма польщенный. – За ваше здоровье!

Майор уже храпел в углу. Кирилюк закурил и вышел из купе.

Бывает же так – жалеешь, что выбросил деньги на лотерейный билет, а он вдруг выигрывает, да еще какой куш! Наверно, Кирилюк родился в рубашке. Впрочем, что рубашка!.. Вспомнил, как отец, рассказывая про одного проныру, который всегда счастливо выпутывался из различных передряг, развел руками и воскликнул: “Нет, он не в рубашке родился, а в драповом пальто!” “Так можно и про меня сказать, – подумал Петро, улыбаясь. – Черт подери, еще один такой случай – и я стану фаталистом”.

Шумело в голове. Петро зашел в туалет, умылся. Причесывая мокрые волосы, подвел итоги: танковый корпус, которым командует генерал фон Ауэрштедт, в ближайшее время перебрасывается из Нормандии на Сталинградский фронт. Выходит, у гитлеровцев не такие уж хорошие дела, если приходится снимать с Атлантического вала целый танковый корпус. А может, не один только корпус фон Ауэрштедта?.. Тревожила мысль: преступление – держать при себе такие важные данные. Но в конце концов он недолго задержится в Бреслау.

Оберстлйтнант и майор спали. Кирилюк посмотрел на иссиня-красное лицо майора и вспомнил плакат первых дней войны, который предупреждал: “Болтун – находка для шпионов!” Что ж, совершенно верно; хорошо, если бы такие болваны, как эти квартирьеры, попадались ему почаще…

Вечером поезд прибыл в Бреслау. Попутчики еще спали, и Петро осторожно, чтобы не разбудить их, собрал вещи и вышел на перрон.

Ювелирный магазин Ганса Кремера считался одним из самых крупных и фешенебельных в Бреслау. Он занимал половину первого этажа нового дома на Фридрихштрассе – респектабельном бульваре в центре города. На этом бульваре да на прилегающих к нему нескольких улицах сосредоточена вся деловая жизнь города. Здесь находились банки, филиалы крупных берлинских и рурских фирм, всевозможные конторы и агентства, большие магазины.

По утрам улица кажется слепой – окна нижних этажей закрыты тяжелыми железными шторами. Их серый металл, серые плиты тротуара, серый асфальт проезжей части, хилые липы с желтой привянувшей листвой – все это создает атмосферу безжизненности. И ее не могут нарушить ни одинокие прохожие, ни дворники, подметающие холодный, мертвый камень. Но проходит несколько часов – и Фридрихштрассе не узнать: как будто бы и те же дома, и тротуары, и липы, однако все вокруг переливается яркими красками, витрины магазинов, за зеркальным стеклом которых стандартно-счастливо улыбаются манекены, приглашают заглянуть внутрь, золотом поблескивают вывески.

Петро шел медленно, опираясь на палку. Эту палку подарила ему Катруся перед самым отъездом. Отобрала противную палку, которую Богдан купил по дешевке на базаре, и вынесла эту – из красного дерева, инкрустированную серебром.

– Отцовская, – объяснила.

Петро посмотрел девушке в глаза и заметил что-то такое, чего раньше в них не было, – грусть, затаенную нежность.

– Не надо, – попробовал отказаться. – Это ведь память.

– Возьмите! – неожиданно рассердилась Катруся. – И не разговаривайте!

– Фью-ю-ю!.. – удивленно присвистнул Богдан. – Уж коль сестрица дарит Петру отцовскую палку, то, значит, в лесу медведь издох или…

– Замолчи! – процедила Катруся, покраснев.

Кирилюк взял палку и, опираясь на нее, прошелся по комнате. Богдан насмешливо следил за ним, и Петро заранее ждал какого-нибудь ехидного замечания друга. Ждать пришлось недолго.

– Такие батяры[14], прошу прощенья, – завел Бог shy;дан, – до войны гуляли по Студенческой. Одеты экстра-люкс, а в голове пусто. Пройдется такой тип несколько раз, подхватит какую-нибудь потаскушку и, простите…

– И тебе не стыдно? – вскочила Катруся. – И это называется брат – он погубит свою сестру. Знает ведь, что Петру такая палка просто необходима, а мелет, мелет… – Подошла к Петру, поправила на нем галстук. Глаза ее смотрели выжидающе, словно о чем-то спрашивали.

Он невольно сделал шаг в направлении Катруси, но тут снова загудел Богдан:

– Смотрю я на вас – и слов не нахожу. Если бы не знал сестрицу, то подумал бы – жених и невеста, а то и вовсе молодожены…

Катруся резко обернулась, как бы собираясь сказать что-то гневное, но вдруг оробела, смутилась, стала как будто даже меньше ростом. Устало махнула рукой и вышла на кухню.

– И с чего это она?! – удивился Богдан. Петро хотел было промолчать, но не смог сдержать раздражения.

– Что тебе от нее нужно?

Эта картина живо возникла в его памяти. И в поезде и сейчас его не оставляло чувство, что между ним и Катрусей что-то недоговорено. Вспоминал ее выжидающие, тревожные глаза и корил себя за то, что не нашел тогда слов, которые развеяли бы эту тревогу.

Задумавшись, Кирилюк столкнулся с пожилым че shy;ловеком в черном старомодном костюме. Старик разглядывал витрину с камуфляжными окороками и колбасами из папье-маше. Он гневно посмотрел на Петра, побагровел и, брызгая слюной, грубо выругался. Этот инцидент возвратил Петра к действительности.

Вспомнился Берлин, каким он сохранился в памяти с детства, когда прилавки гастрономических магазинов гнулись от настоящих окороков. Теперь крикливые витрины и золотые вывески вставали перед Кирилюком в их подлинном виде – обшарпанные, но принаряженные и чуть-чуть подновленные, чтобы как-нибудь скрыть их убогость.

Это развеселило Петра, и он уже совсем уверенно перешагнул через порог магазина Ганса Кремера. На вопрос, можно ли увидеть хозяина, отозвался старый, с морщинистым лицом приказчик. Он смерил посетителя с головы до ног хитрым взглядом маленьких водянистых глаз и ответил вопросом на вопрос:

– Господин хочет что-нибудь приобрести у нас? Для этого отнюдь не обязательно вызывать хозяина.

– А если я ничего не собираюсь покупать? – спросил Петро.

– Тогда тем более незачем хозяина тревожить, – огрызнулся приказчик. – Но может быть, господин просто ошибся адресом?

– Вы хотите сказать, что я нахожусь не в магазине господина Ганса Кремера, – язвительно произнес Петро.

Это подействовало. Продавец что-то шепнул девушке, которая стояла рядом за прилавком, и юркнул в маленькую дверь. Прошло минут пять. Петру казалось, что портьера, прикрывавшая дверь, шевельнулась, точно кто-то подсматривал из-за нее. Еще через несколько минут явился приказчик и пригласил Кирилюка следовать за собой.

Они миновали загроможденный коридорчик, спустились по винтовой лестнице и очутились перед обитой железом дверью.

– Сюда, – сказал продавец.

Петро вошел в большой кабинет с зарешеченными окнами и массивными сейфами. Из-за письменного стола на него смотрел седой худенький человечек с усталым, бледным лицом. Не поднялся и не отве shy;тил на приветствие, а нетерпеливо постукивал пальцами по столу, всем своим видом показывая, что не имеет ни времени, ни желания вести пустые разговоры.

– Я привез письмо от вашего племянника Карла, – начал Петро, усаживаясь возле стола.

Ганс Кремер не проявил никакого интереса к словам посетителя. Петро не спеша вытащил конверт и подал его Кремеру.

Над содержанием письма думали долго вместе с Богданом и Зарембой, отклоняя вариант за вариантом, покамест, наконец, не остановились на немногословном деловом рекомендательном письме. Напечатали его на машинке. Подпись скопировал опытный гравер, который приготовил Петру и документы, – не какую-то там посредственную “липу”, а надежные, солидные документы, лучше даже настоящих, как уверял гравер.

Старик внимательно прочитал письмо, запрятал его в ящик стола. Петро внутренне напрягся: сейчас Кре shy;мер может задать один из тех вопросов, на которые он не сумеет ответить. Ведь Кирилюк и в глаза не видел этого племянника Карла, и старику легко будет уличить того, кто выдает себя за его приятеля. И все же он будет изворачиваться, как только сможет. В конце концов Герман Шпехт не такой уж и близкий друг этого юнца Карла Кремера, чтобы быть подробно осведомленным о его жизни. Если ювелир даже и заподозрит его, то не больше чем в мелком шантаже, а это не так уже страшно: уголовная полиция – не гестапо, он всегда успеет вовремя исчезнуть.

Ганс Кремер поднял на Кирилюка глаза, сухо сказал:

– Слушаю вас.

– Я думал, вам интересно будет побеседовать с человеком, который лишь вчера видел Карла…

– Вы думаете?.. – промямлил Кремер, но, должно быть, почувствовав, что хотя бы для приличия следует проявить какой-то интерес к родному племяннику, вяло спросил: – Как его дела?

– К сожалению, не блестящие. Я оставил его в Кракове. Карл заболел воспалением легких.

Кирилюку показалось, что в комнате кто-то вдруг начал пилить дрова. Иллюзия была настолько сильной, что он оглянулся, но, никого не увидев, понял: это смеется Кремер. Да, старик смеялся – с хрипом и дребезжанием; казалось, старая, ржавая пила врезалась в гнилое дерево.

– Ха-ха-ха… Этот шалопай уж всегда влипнет… Ха-ха… Я так и знал… Не одно, так другое… Однако почему он очутился в Кракове?

Ответ на этот вопрос был подробно продуман.

– Один из наших общих знакомых порекомендовал господину Кремеру встретиться со мной. Я тоже ювелир и помог ему провести одну интересную сделку. Он уже собрался ехать дальше, но вдруг заболел…

– И написал письмо, – продолжал Кремер, – рекомендуя вас как солидного человека, чуть ли не своего друга.

Сонные глаза старика моментально стали живыми и пронзительными. Кирилюк понял, что его первое впечатление о Кремере оказалось ошибочным: перед ним не утомленный жизнью, с притуплёнными рефлексами человек, а умный и энергичный делец, с которым не так-то просто меряться силами.

Кремер продолжал:

– И вот вы являетесь с этим письмом ко мне, надеясь оду shy;рачить старого колпака…

– Что вы, господин Кремер! – вскричал Кири shy;люк. – Я только имел в виду…

– Меня не интересует, что вы имели в виду. Вам надо лишь знать, что рекомендацию этого сопляка, моего пле shy;мян shy;ни shy;ка, я вос shy;при shy;ни shy;маю лишь как анек shy;дот. Человек, который смог пус shy;тить по ветру такое наследство, какое оставил его отец, не име shy;ет права на доверие.

“Так вот в чем закавыка!” – подумал Петро. Он го shy;то shy;вился к нескольким вариантам встречи с Гансом Кремером, но такого предвидеть не мог. Придется перестраиваться на ходу – старик так легко не отделается от него.

Словно читая мысли Кирилюка, Ганс Кремер сказал:

– Вот так, молодой человек, – заглянул в ящик стола, ку shy;да спрятал рекомендательное письмо, – кажется, господин Гер shy;ман Шпехт. Я благодарен за то, что вы передали привет и письмо от моего племянника, но, к сожалению, дела…

Он приподнялся, давая понять, что разговор окончен.

– Минуточку, господин Кремер, – твердо ска shy;зал Гер shy;ман Шпехт. Уголки губ у него опустились, лицо приобрело уп shy;ря shy;мое выражение. – Я пришел к вам не затем, чтобы об shy;суж shy;дать характер и поведение вашего племянника. Меня привели дела. Я ювелир и хотел бы…

– Ювелир?.. – состроил гримасу Кремер. – Я не люб shy;лю шантажа и в случае чего могу вызвать полицию. Мне из shy;вест shy;ны все ювелиры Германии, но Германа Шпехта среди них не припоминаю.

– И все-таки он существует, – весело сказал Петро. Он ре shy;шил идти напролом. – Хотите вы того или нет, а существует и, надеюсь, всегда будет процветать!

– Но при чем тут я? – сухо спросил старик.

– Дело в том, что я решил установить с вами деловой контакт, – ответил Петро. – Вы меня устраиваете, господин Кремер. Вернее, не вы, а безупречная репутация вашей фирмы.

Лицо Кремера налилось кровью. Он хватал воздух раскрытым ртом, вытаращив глаза на гостя. На shy;конец овладел собою и сказал с иронической благожелательностью:

– Вы либо идиот, либо неопытный жулик. Идите, я не стану вызывать полицию…

Вместо ответа Петро вытащил из кармана коробочку и раскрыл ее перед самым носом Кремера.

Удар был рассчитан точно. Ювелир зажмурился, как от яркого света. Длинными бескровными пальцами схватил коробочку и чуть ли не ткнулся в нее но shy;сом. Не глядя, нащупал в ящике лупу и долго разглядывал небольшой камешек, поблескивавший на черном бархате. Нос у старика заострился, костлявые, царапающие пальцы дрожали, и весь он был похож на ястреба, который сейчас вцепится острыми когтями в жертву и примется клевать и рвать ее на части.

Наконец, сделав усилие, оторвался от бриллианта и поднял глаза на Петра. Вытер проступившую слезу белоснежным платком, закрыл коробочку и пододвинул ее к посетителю.

– Возьмите и больше никому не показывайте, – сказал равнодушно. – Краденое не покупаю…

Слова эти больно хлестнули Кирилюка, но он сдержался.

“О-о! – подумал Петро с уважением о хозяине. – А ты стреляный воробей!”

Медленно запрятал коробочку, вздохнул и поднялся.

– Что ж, я думал, мы найдем общий язык, господин Кремер, – произнес Петро спокойно. – Жаль… Мое почтение! – повернулся и направился к дверям, почти не сомневаясь, что ювелир сейчас остановит его, что все это игра, точно рассчитанная на несколько ходов вперед; партнер у него серьезный, и сейчас трудно предопределить результат поединка.

– Минуточку, господин Шпехт, – услышал Петро, берясь за ручку двери, – а чем вы можете доказать, что бриллиант принадлежит вам?

Петро усмехнулся: первый ход сделан правильно! Если бы он вскипел, заспорил – проиграл бы. Старик все равно не выпустит бриллианта из рук, он только хочет приобрести его за бесценок. Но теперь диктовать будет он, Герман Шпехт.

– Бриллиант – это пустяки, господин Кремер! – небрежно бросил Петро, возвращаясь. – У нашей фирмы значительно большие возможности… – Положив перед ювелиром документ сотрудника СД, он лицемерно вздохнул: – Но ведь вы несколько предвзято относитесь к нашим предложениям.

Этот документ был не очень высокого качества, и Петра предупредили, что им можно пользоваться лишь в крайних случаях. Но иного выхода не было. Кроме того, Петро знал: ювелир теперь думает только о бриллианте; вероятно, ему даже безразлично, краденый он или нет, и скорее всего в душе старик предпочитал бы, чтобы камень оказался краденым – все-таки меньше платить…

Кремер взглянул на документ и отодвинул его.

– Мы просто зря теряли время, господин Шпехт. Следовало начать с этого.

Петро спрятал документ в свой портфель.

– Как-то не подумал об этом. Ведь прежде всего я коммерсант.

– Ну, ну, – растянул свое длинное лицо в улыбке Кремер, но глаза оставались серьезными и сверлили Шпехта. – Приятно иметь дело с деловыми людьми. Вы хотите продать камень?

– Вы не ошиблись. – Петро снова выложил на стол коробочку.

Ювелир взвесил бриллиант.

– Восемь с половиной каратов.

Капнул на камень кислотой. Причмокнул бескровными губами и сухо сказал:

– Он стоит сорок тысяч марок. Могу предложить тридцать пять.

“Начинает приблизительно с половины цены”, – прикинул Петро и скучным голосом сказал:

– Вы же сами только что сказали, что любите иметь дело с деловыми людьми. За кого вы меня принимаете?

– Сколько же вы хотите? – спросил старик, привстав с места.

– Бриллиант стоит более восьмидесяти тысяч, коллега. Семьдесят пять мне заплатят с закрытыми глазами.

Ювелир опустился на стул.

– Да, вы знаете подлинную цену, – сказал с ува shy;жением. – Но сейчас война… Люди хотят покупать колбасу, а не бриллианты.

– Разница между ограниченным человеком и умным, – поднял брови Петро, – в том и состоит, что умный знает, когда покупать колбасу, а когда бриллианты. И лучше всех должны это знать мы, немцы, которые уже пережили одну послевоенную инфляцию. Сколько выиграли тогда те, кто вложил деньги в драгоценности? Вы знаете это лучше меня, господин Кремер.

– Не те времена, не те времена! – возразил юве shy;лир. – Доблестная немецкая армия одерживает победу за победой.

– Учитывая именно это, – прервал хозяина Петро, – а также то, что это наша первая сделка, я возьму с вас всего семьдесят тысяч и лишь треть – в твердой валюте. Имею в виду доллары и фунты.

Ювелир скрипуче засмеялся.

– Доллары и фунты!.. Ха-ха… Валюта… Где же вы возьмете сейчас валюту?

– Ладно, двадцать процентов валютой, – вздохнул Петро. – И это мое последнее слово!

Ганс Кремер забегал по кабинету. Передвигался он необыкновенно легко – заложив руки за спину, задрав голову и немного подпрыгивая. Казалось, юве shy;лир забыл про торговлю, про бриллиант и про посетителя. Молча попрыгав, сел на стул напротив гостя, уставился на него неподвижным взглядом бесцветных, почти белых глаз.

Петро выдержал этот тяжелый, неприятный взгляд. Кремер облизнул сухие губы и глубоко, с присвистом вздохнул:

– Хорошо… Пусть будет по-вашему… Так и быть, поскольку это наша первая операция…

– Первая или последняя, – ответил Петро, – какое это имеет значение? Я не позволю обирать себя никому – невзирая ни на возраст, ни на авторитет фирмы.

– Вы мне нравитесь, молодой человек, – засмеялся Кремер. – У вас настоящая деловая хватка.

– Немецкая, – поправил его Петро.

– Совершенно верно! – подхватил ювелир. – Полагаю, что, кроме этого камня, у вас найдется еще кое-что?

– Может быть, и найдется… – начал Петро.

Но Кремер не дал ему договорить. Опустив подбородок на свои белые руки, он начал монотонно:

– Мы живем в очень ответственный для немецкого народа период, господин Шпехт. Я имею в виду не только наши военные дела, но и, так сказать, ситуацию экономическую и торговую. В результате победного наступления наших войск происходит кое-какое перемещение ценностей. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? С Востока на Запад!.. К сожалению, поток этих ценностей похож на жалкий ручеек, а он должен стать полноводной рекой. Конечно, отчасти виновата наша администрация, которая, я бы сказал, примитивно регламентирует деловую инициативу на невозделанной ниве. Все это приводит к тому, что значительная часть ценностей, захваченных нашими людьми на Востоке, оседает на месте, а это – я не боюсь громких слов – преступление перед нацией! – На миг остановился, пошевелил губами. Затем многозначительно изрек: – И каждый порядочный немец-патриот должен приложить максимум усилий, чтобы помочь нашей державе в деле перемещения ценностей и тем самым укрепить великую Германию!

“Ишь, какую идеологию подвел! – усмехнулся про себя Петро. – Вот что значит коммерсант! Ведь знает, негодяй, откуда берется это золото! И глазом не моргнул…”

– Вы совершенно правы, – воспользовался Петро секундной паузой, – говоря о временных э-э… непорядках в операциях с драгоценностями. Отдельные наши чиновники не понимают той простой истины, что карман немецкого коммерсанта есть в то же время и карман государства.

– О-о! Как справедливо сказано! – Кремер многозначительно поднял палец.

“Тебе только дай, сам черт потом не вырвет”, – подумал Петро и продолжал:

– Именно это я и хотел подчеркнуть перед тем, как условиться о продаже еще некоторых драгоценностей. Вовсе не нужно, чтобы чинуши узнали о характере наших с вами сделок. Это было бы невыгодно ни мне, ни вам…

Кремер стал совсем другим – теперь он был похож на прекрасно выдрессированную легавую, которая почуяла запах дичи и сделала стойку. Ноздри старика раздувались, в глазах замигали хищные огоньки. Ювелир потер руки и сладким тоном сказал:

– Это изъятое на Востоке золото там, на месте, очень дешево. Надеюсь, вы не станете требовать от старого и бедного ювелира слишком много за него? К тому же секретность сделок…

“Сквалыга!” – подумал Петро. Ему давно уже надоел этот разговор, противно было не только торговаться, даже глядеть на Кремера. Но поддаваться было нельзя – старый пройдоха быстро скрутил бы его в бараний рог.

– В конце концов меня мало беспокоит, будете ли вы афишировать наши сделки или нет. Просто это может повлиять на их дальнейший ход. И вообще такого рода делам реклама только вредит.

– Ха-ха… – проскрипел ювелир. – Я давно уже понял вас, молодой человек. Короче – мы достигнем согласия, если моя фирма получит тридцать процентов скидки от оптовой цены.

– Что?! – возмущенно поднял брови Петро.

– Фирма имеет слишком хорошую репутацию, чтобы рисковать ради какой-то мелочи.

– И пятнадцати процентов будет даже слишком много, господин Кремер. Кроме того, я помню ваши слова о том, что каждый порядочный немец…

– Двадцать пять… – замахал руками ювелир.

– Двадцать – мое последнее слово!

– Ладно. – Старик обошел вокруг стола, сел на свое место. – Но при условии, что товар удовлетворит нас.

– Я не собираюсь навязывать вам всякий хлам. Вы можете приобретать лишь то, что будет устраивать фирму.

– Когда я увижу товар?

– Хоть сейчас, – похлопал Петро по небольшому кожаному саквояжу.

– Как! – подскочил ювелир. – Вы носите драгоценности с собой? В такое тревожное время?..

– Именно поэтому, – улыбнулся Петро. Он вытащил из саквояжа шкатулку, искоса наблюдая за тем, как руки старика потянулись к ней. – Я знаю, вас трудно удивить, но кое-что тут есть…

Кремер склонился над шкатулкой. Долго рассматривал драгоценности. И когда, наконец, нашел в себе силы оторваться от шкатулки, то с уважением уставился на гостя и сказал:

– Воистину вы явились сюда из волшебной сказки, молодой человек!

– Я давно уже вышел из детского возраста, но даже в те далекие годы не увлекался сказками, – улыбнулся Петро. – Меня интересуют деньги!

– Оптом? – спросил ювелир.

Петро кивнул.

Прошло по крайней мере три часа, пока они достигли согласия. Кремер торговался за каждую марку, бегал по кабинету, хватался за голову и совсем заморочил Петра, который представлял себе владельца солидной фирмы респектабельным человеком. Все же каждый остался доволен заключенной сделкой. Петро радовался тому, что он выручил много больше, чем предполагал Заремба; Кремер же был счастлив, что в нынешние тревожные времена ему удалось так выгодно вложить деньги: что ни говори, а золото всегда остается золотом!

– Надеюсь, – сощурил глаза ювелир, – вы понимаете, что сразу рассчитаться фирма не сможет. Во всем городе не найдется сейчас коммерсанта, который смог бы сразу оплатить все это наличными. Могу предложить треть деньгами, остальные – надежными гарантированными векселями.

– Я деловой человек, господин Кремер, – возразил Петро, – для предстоящих сделок мне нужны деньги. Простите, но там, где я работаю, ваши векселя стоят не больше, чем мыльный пузырь. – Ювелир сделал вид, что обиделся, но Петро не обратил на это внимания. – Да, мыльный пузырь… И не забудьте, мы условились – двадцать процентов валютой.

– Этот человек заставит вылететь в трубу, – состроил гримасу ювелир. – Но все же вам придется немного подождать. Деньги на улице не валяются.

– Сколько?

– Около недели.

Увидев, как недовольно поморщился клиент, хозяин сочувственно произнес:

– Я вас понимаю: в чужом городе… скверная гостиница… одиночество… Вот что, – предложил он, подумав немного. – Не лучше ли вам поселиться у меня на это время? Во всем доме – лишь я, дочь и экономка. Надеюсь, вы понравитесь моей Лотте…

Петро даже заерзал на стуле – он и не мечтал, что ему так повезет. Но сразу согласиться было бы неосмотрительно.

Кремер по-своему понял колебания гостя: наверно, не хочет связывать руки, будет зондировать почву у других ювелиров. Но не такой он дурак, Кремер, чтобы упустить саквояж с драгоценностями! Ювелир нажал на кнопку звонка и, когда в дверях появился приказчик с маленькими хитрыми глазками, приказал:

– Вызовите такси. И предупредите фрау Лотту, что мы едем домой. За вашим багажом потом пошлем шофера, – бросил он Петру таким тоном, словно у них все давно уже было решено.

Петро поднялся и покорно склонил голову.

– Мне не хотелось бы обременять вас своей особой, но, – развел руками, – больше ничего не остается, как с благодарностью принять ваше любезное приглашение.

– Поехали, – потянулся Кремер за старомодным черным котелком. – Сегодня я имею право немного развлечься.

В тот вечер Харнак был в хорошем настроении. “Наконец пан Сливинский устроился на работу по специальности!” – хохотал он.

Модест Сливинский немного злился на гауптштурмфюрера, но не мог с ним не согласиться: этот чертов гестаповец был прав. Тем более что поручение, полученное от Менцеля, в глубине души нравилось ему, даже льстило его самолюбию. Он чувствовал себя как актер, который получил, наконец, роль, о которой давно мечтал, роль, для которой все готово и продумано – мизансцены, паузы, даже отдельные интонации, но никто этого не подозревает, – и он удивляет всех неким гениальным экспромтом.

“Трудно, но попробуем…” – ответил он тогда Менцелю, уверенный в том, что для него это поручение в самый раз. Но почему же не покуражиться малость перед этим откормленным немцем! Во всяком случае, это поднимает тебя даже в собственных глазах, придает солидность и вес. Вот только этот Харнак! Пан Модест все время видит смешинку в его глазах, как будто проклятый гауптштурмфюрер заглянул ему в душу и прочитал самые сокровенные мысли. Однако это уж слишком: “Устроился на работу…” Свинья этот Харнак, не может без своих вульгарных шуто shy;чек. Больше того, неблагодарная свинья – ведь всегда расплачивается он, Модест Сливинский, а напоить Харнака не так уж и просто.

Пан Модест не знал, что эту “работу” придумал для него сам Харнак.

Перед этим гауптштурмфюрер долго спорил с Менцелем. Шеф гестапо был сторонником кардинальных действий. Узнав, кем в действительности оказался скромный газетный корректор Заремба, шеф поднял на ноги всю свою агентуру, но добился очень немногого. Было установлено, что Заремба – старый холостяк, жил замкнуто, домой возвращался поздно и почти никого не принимал в своей квартире. Иногда его видели с соседкой, некоей Марией Харчук – молодой и красивой женщиной, вдовой довольно видного коммуниста, который погиб в первые дни войны. “При Советах”, рассказывал один из соседей, бывший мелкий лавочник, муж Марии Харчук работал то ли в обкоме партии, то ли в профсоюзах.

Менцель хотел немедленно арестовать Марию Хар shy;чук. Он считал, что молодая женщина не выдержит “физических методов допроса”, как он любил выражаться, и расскажет все, что знает. Харнак приложил немало усилий, чтобы убедить шефа гестапо не делать этого.

– Ваш план всегда можно осуществить, штан shy;дартенфюрер. – Эта фрау Харчук от нас не убежит. Но представьте себе на минуту, что она ничего не ска shy;жет… К сожалению, тут это уже стало системой… На свете будет меньше одной красивой женщиной. А нам какая польза? Опять начинай сначала?.. Давайте попробуем другой вариант, который, я уверен, гораздо надежнее. Надо завоевать ее сердце, шеф. Это будет не так трудно – ведь женщина в известном возрасте особенно жаждет любви…

– Но кто же способен сыграть эту роль возлюбленного? – все еще не хотел сдаваться Менцель.

– Вы удивляете меня, шеф, – позволил себе фамильярность Харнак. – Конечно, Модест Сливинский!

Менцель на мгновенье задумался. Хлопнул по столу мясистой ладонью и затрясся от беззвучного смеха.

– Ей-богу, замечательная мысль, Вилли! Более подходящего, чем этот надутый индюк, не найти.

Увидев Марию Харчук издали, Модест Сливинский откровенно обрадовался. Роскошная женщина! Какие формы! Полные плечи и красивая головка, украшенная тяжелой, туго заплетенной косой.

“Полное сочетание приятного с полезным!..” – подумал пан Модест, провожая ее взглядом.

Если бы еще не Харнак, то было бы “вшистко в пожонтку”[15]. (Модест Сливинский, хотя и считался одним из столпов украинского национализма, любил по старой привычке блеснуть польским выражением, считая это признаком высокой интеллигентности.) Этот гестаповец, особенно когда напьется до положения риз, становится ужасно циничным. Что он только мелет! Пан Модест притворился, что не расслышал слов гауптштурмфюрера, по тот с пьяным упрямством повторил вопрос насчет “работы по специальности” и еще добавил:

– Пан Модест не надорвался на той работе? Ха-ха-ха… Это очень опасно, мой милый друг…

“Циник, – с омерзением подумал Модест Сливинский. – Циник и пошляк…”

– Вижу по глазам, что вы думаете сейчас обо мне, – продолжал Харнак. – Дескать, какой циник. Ну скажите, не так ли?.. Ну, честно, так думаете?.. Не хотите признаться, черт с вами. Я уверен – думаете… Да, согласен, я – циник… А вы вдвойне! Смотрите на женщину влюбленными глазами, а готовы послать ее на виселицу. Так кто из нас циник?

– Зачем же так… – пан Модест запнулся, подыскивая слово, – заострять? Не в этом же суть!

– А в чем? Откройте мне эту тайну. Обоснуйте ее философски. Ха-ха-ха… Это будет новое слово в философии. Вы слышали о философии подлости, пан Модест?

– Не понимаю вас, – насупился Сливинский. – Я имею в виду те высокие интересы, которые мы отстаиваем вместе с вами. Ради них можно покривить и своими чувствами.

– И вы считаете, что это не подлость? – не унимался окончательно опьяневший Харнак.

– Это тактика, герр гауптштурмфюрер, – нашел себе оправдание Сливинский, – тактика, которую выдумали задолго до нас.

– Вы гениальный человек! – ухмыльнулся Хар shy;нак. – Налейте мне коньяку, непризнанный гений!

Они сидели в квартире Модеста Сливинского и доканчивали уже вторую бутылку. Харнак, узнав о коньячных запасах короля “черного рынка”, зачастил к нему. Сливинский не возражал: на бутылку-другую он всегда найдет деньги, а дружеские взаимоотношения с гауптштурмфюрером с лихвой окупят и не такие расходы.

“Непризнанный гений!” Харнак и не знал, что задел больную струну пана Модеста. Он, почти министр и чуть ли не вельможный магнат, вынужден собственноручно наливать коньяк какому-то паршивому гестаповцу. Вот почему его вдруг так задели слова немца. Он гневно сверкнул глазами и резко сказал:

– Наливайте сами, если хотите! Мне надоело хлестать с вами коньяк!

Сказал – и испугался: с огнем все же не шутят. Но Харнак лишь захохотал в ответ:

– Вам не удастся сегодня вывести меня из равновесия, пан Сливинский. У меня хорошее настроение, и я не стану обращать внимание на вашу неучтивость, хотя на всякий случай вам невредно поостеречься…

Но Сливинский уже спохватился.

– Я имел в виду предложить вам кофе, – угодливо улыбнулся. – Кофе с коньяком…

– Эх и хитрый же вы! – погрозил пальцем Харнак. – Ну да ладно! Расскажите лучше, как у вас дела с этой коммунизированной феминой[16].

План знакомства Сливинского с Марией Харчук был детально разработан в гестапо. Собственно, ничего нового не придумали, да и к чему сушить себе голову, когда есть давно уже проверенные варианты, которые при участии опытных исполнителей всегда звучат свежо и убедительно.

…Мария Харчук возвращалась с работы. Работала в типографии во второй смене. Давно уже наступил комендантский час, и на улицах было безлюдно: лишь в центре патруль проверил ее пропуск. Шла, углубившись в безутешные мысли. Не так давно ей сообщили: Заремба вынужден перейти на нелегальное положение, и ей временно следует приостановить все отношения с членами организации. Приказ был суровый: запрещено было даже здороваться с товарищами по подполью при случайных встречах на улице.

Марию эта новость ошеломила. Надо было поставить точку на всем, что заполняло ее жизнь, придавало силы. Понимала – так надо, но разве легко с этим мириться? Выходит, уже не она, возвращаясь ночью с работы, будет расклеивать на стенах листовки, а кто-то другой. И какая-нибудь другая женщина возьмет корзинку и пойдет в лес будто бы за грибами, чтобы передать леснику аккуратно свернутую в трубочку бумажку с зашифрованным донесением.

Как часто думала она о дальнейшем пути этой бумажной трубочки – из рук в руки, вплоть до партизанского отряда! А там радист склонится над рацией. Ту-ту-ту!.. Полетели переданные в эфир цифры за сотни километров, а где-то там, за линией фронта, генерал, изучая свежие данные, может, помянет ее теплым словом… Он не знает ее, но все равно помянет, ведь обязан же он думать о ней и о тех многих других, благодаря которым бумажная трубочка легла расшифрованным донесением на его стол.

Задумавшись, Мария и не заметила, как с теневой стороны улицы наперерез ей направились двое мужчин.

– Минуточку, пани, – остановили они ее. – Не скажете ли, который час?

Мария остановилась, взглянула на циферблат. Двое подошли вплотную.

– Хороши часики, – схватил ее за руку один из них. – Подари мне, красавица!

– Что вам нужно? – испугалась Мария. – Я буду кричать.

– Спокойно! – пригрозил ножом второй и, обдав винным перегаром, грубо положил ей руку на плечо. – И платье ничего… А ну-ка снимай!

Мария хотела закричать, но перехватило дыхание. В каком-то отчаянии, едва соображая, что делает, она изо всех сил ударила в грудь пытавшегося снять с ее руки часы и побежала. Но второй подставил ногу, и Мария упала, больно ударившись головой о каменные плиты тротуара. От боли и страха она закричала. Кричала без надежды на помощь – патрули здесь бывают редко, а кто другой рискнет высунуть нос на улицу после комендантского часа?

– Замолчи! – Грабитель замахнулся ножом. – Жить надоело?

Мария зажмурила глаза. Вот он, конец… Только бы скорее!..

“Беги, Курносый!” – послышался вдруг испуганный возглас. Она открыла глаза. Возле нее еще стоял грабитель с занесенным ножом, другой исчез, но в это время чья-то длинная тень метнулась из ворот. Человек отвел руку с ножом и ударил грабителя с такой силой, что тот едва устоял. “Беги, Курносый!” – вновь донеслось издали, и грабитель, бросив нож, побежал, петляя между каштанами.

Человек склонился над Марией и помог ей подняться.

– Вас не ранили? Кажется, все в порядке.

У Марии от испуга стучали зубы. Человек снял с себя пиджак, накинул ей на плечи. Наконец она пришла в себя и сказала дрожащим голосом:

– Спасибо, я уже не думала, что останусь в жи shy;вых…

– Что вы! – улыбнулся незнакомец. – Вам еще жить и жить!..

– Не знаю, как вас и благодарить. Вы спасли меня.

– Так уж и спас. Скорее всего ограбили бы – и все…

Мария внимательно посмотрела на своего спасителя. Высокий, с пышной, чуть тронутой сединой шевелюрой, с тонкими чертами лица, он казался ей в эту минуту воплощением благородства.

– Вы полагаете? – Она покачала головой, хотя понимала, что незнакомец, вероятно, прав, но ей неприятно было думать, что она так перепугалась из-за каких-то там часиков и платья.

– Впрочем, кто знает… – произнес незнакомец, подбирая с земли нож. Внимательно осмотрел его и спрятал в карман.

Мария с восхищением взглянула на него и подумала: “А он настоящий мужчина!”

– Вы домой? У вас пропуск? – спросил чело shy;век. – Разрешите вас проводить? Кстати, давайте знакомиться. Модест Яблонский, инженер.

Пану Сливинскому, конечно, не к чему было называть свою настоящую фамилию. Он шел рядом с Марией, поглядывая на нее и ласково улыбаясь.

Мария никогда не признавала уличных знакомств, а теперь вообще имела право поддерживать отношения лишь с близкими и проверенными людьми, но это был необычный случай, и она, подав руку, назвала себя.

Пан Модест рассказывал о грабежах в городе, но Мария через силу слушала его. В голове гудело: видимо, она сильно ушиблась, когда упала. Скорее бы домой! Не помнила, как добрела до дома, еще раз поблагодарила пана Модеста, но тут силы оставили ее – она покачнулась и упала.

“Немного переиграли, черти… – подумал пан Мо shy;дест. – Но это на пользу”.

Он подбежал к колонке, намочил платок, приложил его ко лбу женщины. Мария пришла в себя.

– В какой квартире вы живете?

– Я сама… – Мария попыталась подняться, но ноги не слушались.

– Я спрашиваю, в какой квартире? – раздраженно повторил пан Модест.

Мария протянула ему сумочку.

– Там ключи, – прошептала. – В девятой… На третьем этаже.

Сливинский помог женщине подняться на третий этаж.

– Я сама… – начала было Мария, но Модест уже успел отворить дверь, зажег спичку и, отыскав в передней выключатель, включил свет.

– Дома кто-нибудь есть? – спросил он деловито.

Мария ответила, что живет одна.

Модест сделал озабоченное лицо и сказал:

– Боюсь, как бы у вас не было сотрясения мозга. Немедленно укладывайтесь – необходим полный покой. К сожалению, я тороплюсь… Утром приведу врача.

Мария не успела возразить, как уже щелкнул замок в передней. Тишина… Лишь стучит в висках… Боль такая, что кажется, искры сыплются из глаз, мириады ослепительных, жалящих искр. Мария упала на диван, обхватила руками голову и застонала.

Модест Сливинский, насвистывая, возвращался к себе домой. Все прошло как нельзя лучше. Ключ он захватил с собой (всегда можно объяснить это рассеянностью). Утром приведет врача – и узелок, так сказать, начнет затягиваться. “Теперь ты, птенчик, не упорхнешь”, – напевал пан Модест, чрезвычайно довольный собой. Что ни говори, а с женщинами он обращаться умеет! Вспомнил, как тепло и благодарно посмотрела на него Мария, когда он прощался с ней, и в предвкушении предстоящих успехов потер руки.

Врач признал легкое сотрясение мозга и запретил Марии вставать с кровати. Как-то уж так случилось, что Модест взял на себя заботы о больной. Позвонил в типографию, съездил на “черный рынок” и вернулся на Джерельную, где жила Мария, со скромными дарами: немного масла и белого хлеба, полкилограмма сахару, чаю на несколько заварок и круг колбасы. Увидев, как больная широко раскрыла глаза, сам себя похвалил. Главное – не переиграть. Ведь Модест мог бы приволочь целую кучу различных деликатесов, фрукты и даже апельсины, но и масло с колбасой многим казались вещами недосягаемыми – еще надо было объяснить, как удалось все это раздобыть.

– Нам посчастливилось, – сказал Модест, положив на стол свертки с продуктами. – Как раз вчера мне удалось выгодно продать какому-то спекулянту картину.

Мария прикрыла глаза рукой, чтобы они не выдали ее. Что бы она делала без Модеста Владимировича? В доме несколько картофелин и кусок черного хлеба – даже стыдно перед посторонними. Но пан Модест отлично все понимал.

– Теперь многие живут впроголодь, – продолжал он, и Мария с удовольствием слушала речи своего нового приятеля, благородного и такого тактичного. – Каждый перебивается, как может. Конечно, дело не в колбасе, хотя, – он бросил взгляд на свертки, – и без нее трудно. Признаться, люблю, грешный, поесть… Впрочем, ремень приходится затягивать не только мне одному. Такой войны еще никто никогда не переживал, и жаловаться на недостаток продовольствия было бы безумием.

Пан Модест смотрел на Марию своими выразительными черными глазами. Сейчас он сам верил в то, что говорил. Так нередко бывало с ним: сначала смеется в душе над своими словами, но постепенно распаляется, увлекается собственным красноречием и начинает верить в то, что говорит. Сливинский даже встал и в возбуждении зашагал по комнате.

– Да, безумием! – повторил он с пафосом. – Главное – выйти чистым из этой войны. Я имею в виду не то, что будут говорить о тебе, хоть и этого не сбросишь со счетов, а чтобы сам ты себя ничем не мог упрекнуть. Вот что важно! Чтобы можно было прямо смотреть людям в глаза, чтобы, когда возвратятся, наконец, наши, мог приветствовать их с открытой душой! Хотя, простите, – умело осекся, – не обращайте внимания на мою болтовню. Иногда меня что-то кольнет – и порю всякий вздор. Понимаете, все время душевное одиночество, не с кем поговорить… Извините и не обращайте внимания.

– Говорите, – подняла на него глаза Мария. – Вы так хорошо сказали, что я едва не заплакала.

– Что говорить! – махнул рукой Сливинский, а сам подумал: “На сегодня хватит, как бы не переборщить”. И оборвал разговор, заметив: – Легко слово молвится, да не скоро дело делается…

Принес чайник, налил Марии большую кружку. Поднимаясь с подушки, она нечаянно чуть оголила плечо. Покраснела, как девчонка, – ей почему-то все время было стыдно под внимательным взглядом пана Модеста. Мария сердилась на себя за то, что так опрометчиво впустила в свой дом совершенно незнакомого человека, но в то же время не хотела, чтобы он исчез. “Увлеклась, словно гимназистка, – бичевала она себя, но тут же находила оправдание: – Однако было бы просто неучтиво выпроводить его”.

Вновь и вновь вспоминала, как смело кинулся Мо shy;дест Владимирович на вооруженного ножом бандита. Такой человек не может быть плохим. Правда, есть в нем что-то неприятное. Но что? Может быть, он чуточку сладковатый, что ли? Но нет, ей это просто кажется. Разве можно путать притворство с подлинным уважением? Да и как ему иначе себя держать с женщиной, оказавшейся в такой беде? Ее растрогало, что он такой деликатный: заметил, как она смутилась, когда сползло одеяло, и сразу отвернулся.

– Вы где-нибудь работаете? – спросила его вдруг Мария.

Насупился, махнул рукой.

– Предпочитаю дома сидеть. Когда-то я хорошо зарабатывал и, будучи любителем живописи, покупал картины. Постепенно составилась неплохая коллекция. Теперь приходится ее разорять, отрывая каждый раз кусок от сердца. – Вздохнул. – Хлеб насущный всем есть нужно…

– Но ведь можно было как-то устроиться.

– Это не для меня, – ответил серьезно. – Я инженер, как говорят, путный. – И бросив на Марию внимательный взгляд, добавил: – Мне размениваться на мелочи вроде бы неприлично.

“Так вот ты какой!” – обрадовалась Мария, а сама зевнула, как бы давая понять, что хочет спать. Модест сразу же встал со своего места.

– Разрешите завтра заглянуть? Если, конечно, я не обременяю вас своим присутствием? – Пан Мо shy;дест поставил вопрос так, что трудно было отказать. И ключ он опять “забыл” возвратить…

Обо всем этом Сливинский коротко рассказал Харнаку. Гауптштурмфюрер лениво потягивал коньяк, наблюдая за паном Модестом из-под полуопущенных ресниц.

– Да, вам придется поморочить себе голову, – резюмировал. – Только запомните: тянуть нельзя. Вчера в городе опять появились большевистские листовки.

– Не беспокойтесь, мы вытянем из нее все, что она знает и чего не знает. За успех! – поднял рюмку Модест Сливинский.

Ганс Кремер любил свой дом. У каждого по-разному проявляется эта любовь: один любит собирать книги и уставляет ими все стены; другой ежедневно натирает пол до зеркального блеска; третий без конца переставляет мебель; четвертый не ходит в пивную, а сидит с кружкой дома в кругу семьи. Ганс Кремер любил украшать свой дом коврами. Все комнаты его двухэтажного особняка были увешаны и устланы коврами – персидскими, бухарскими, кавказскими, китайскими… Места не хватило, и ковры украсили коридоры. Даже на балконе лежала какая-то вычурно-фантастическая циновка.

– Думаю, у меня одна из лучших в Германии коллекция ковров, – похвастал ювелир, когда они со Шпехтом зашли в роскошно обставленную гостиную. – Кстати говоря, если попадется что-нибудь оригинальное, имейте в виду.

Кремер заглянул в холл.

– Лотта! – позвал. – Вечно эта девчонка куда-то исчезает.

Петро посмотрел на старика и подумал, что “девчонке”, вероятно, за сорок. Старик успел предупредить, что она осталась вдовой, и ему рисовалась жирная, с мясистым лицом и тяжелой походкой немка. Тем приятнее он был удивлен, когда увидел в дверях гостиной миниатюрную женщину, коротко подстриженную под мальчика, с мелкими, но правильными чертами лица и яркими пухленькими губками.

Лотта посмотрела на гостя откровенно любопытным взором. Видимо, он понравился ей, так как она приветливо улыбнулась и звонким голоском произнесла:

– Рада приветствовать вас, господин Шпехт, в нашей скромной хижине. Надеюсь, вам здесь не будет скучно! – Игриво опустила ресницы и объяснила: – Иногда у нас собирается приятная компания.

Петро поклонился.

– Уверен, что вес компании, даже самые приятные, можно с радостью променять па ваше общество, – отважился он на тяжеловатый комплимент.

Фрау Лотта бросила на него игривый взгляд.

“А вы мне нравитесь”, – можно было прочитать в ее взоре. Действительно, этот Шпехт недурен собою: не очень высок, но строен, с открытым лицом и презрительно-горделивой морщинкой между тонкими бровями. С характером мальчик!

– Обед через полчаса, – предупредил Кремер. – А сейчас я покажу вам вашу комнату.

Они поднялись на второй этаж. Комната с ковром во весь пол выходила окнами в сад. В одно из них заглядывала большая старая груша, осыпанная золотистыми плодами.

– Чудесно! – воскликнул Петро. – После гостиницы это кажется настоящим раем.

– А вот и райская деталь, – сказал ювелир, приподнимая висевший на стене ковер. – Видите: сейф надежный и хорошо замаскированный. Возьмите ключ. Есть, правда, дубликат, но вы можете быть уверены…

– Как вам не стыдно, господин Кремер! – обиделся Петро. – Ведь это не последняя наша встреча.

Стол был богато сервирован, но обед разочаровал Петра. Хлебая жидкий перловый суп, Кремер разглагольствовал о трудных для немецкой нации временах и о долге каждого внести свой вклад в дело героической борьбы. Произнося эти вычитанные из газетных статей слова, он аккуратно разрезал небольшой кусок мяса на миниатюрные доли и долго, старательно жевал их.

Петро, следуя примеру хозяина, тоже долго возился с куском мяса, который легко мог бы проглотить сразу. Вдруг он заметил, что Лотта подает ему какие-то знаки. Сразу не понял ее и лишь потом догадался – она рекомендовала ему не обращать внимания на болтовню старика.

После обеда Кремер попросил прощения у гостя и ушел к себе: он привык в этот час отдыхать. Лотта заговорщически подмигнула Петру и подала знак следовать за ней.

– Теперь мы пообедаем, – сказала, пропуская его в небольшую комнату. На столике стояли бутылки рейнвейна, на горячей сковороде шипели настоящие бифштексы. – У отца причуда, – объяснила Лотта, – афишировать, что мы довольствуемся лишь нормированными продуктами. Тот обед, вероятно, лишь раздразнил ваш аппетит… Не стесняйтесь, ешьте.

Она подала ему бифштекс, налила в бокалы золотистого вина.

– За что мы выпьем?

– За вас! – Петро поднял бокал. – За очаровательную фрау Лотту!

– И вам не стыдно? – погрозила пальчиком Лотта. – Вы же вовсе так не думаете…

“А сама требуешь заверений в этом”, – засмеялся в душе Петро. Эта игра немного забавляла его. Дочь хозяина привлекала непосредственностью, живостью характера. Казалось, какой-то чертенок вселился в эту коротко остриженную особу, руководил ее поведением, выглядывал сквозь широко поставленные глаза. Петро нисколько бы не удивился, если бы Лотта вдруг вздумала показать ему язык, а затем продолжала бы разговор как ни в чем не бывало.

После обеда они пили вино. Лотта рассказывала гостю о новых кинофильмах. Она уселась в кресло совсем по-домашнему, поджав под себя ноги.

Петро подошел к окну. Лотта включила приемник. Диктор бодрым голосом рассказывал об успехах гитлеровских дивизий под Сталинградом. Резким движением женщина выдернула штепсель из розетки.

– Не могу, – сказала она, и в голосе ее Петро почувствовал слезы. – Война… война… Скажите, когда это кончится?

Она сжала виски тонкими пальцами, унизанными кольцами, и смотрела на Петра жалобно, чуть ли не плача.

Петро вспомнил рассказ Кремера. Муж Лотты, физик, подававший большие надежды, погиб в Берлине в первые месяцы войны во время бомбежки. “У каждого свое, – подумал он. – Эта маленькая симпатичная немка ненавидит войну, как все женщины”. Ему стало жаль се, но сказал он совсем не то, что хотел, внутренне краснея за выдавленные им из себя фальшивые, напыщенные слова:

– Война принесет нам, фрау Лотта, невиданное процветание. Лучшие люди Германии всегда мечтали об этом, и мы счастливы, что на нашу долю выпало осуществить их мечты.

– И вам нравится ходить с этой палкой? – кивнула фрау Лотта на Катрусин подарок.

– Потери неминуемы, – тянул свое гость. – Но это ничего не стоит по сравнению с тем, что мы при shy;обретем.

– С вами невозможно разговаривать. – Хозяйка безнадежно махнула рукой. – Все мужчины Германии точно обезумели – война, оружие, кровь… А мне ничего не надо… У меня было все, а остались только эти дурацкие, нелепые ковры и перстни на пальцах. А зачем они? Для чего все это, скажите?

“А ведь она вовсе не так проста, как казалось”, – подумал Петро.

Он стоял у окна и не знал, что сказать ей в ответ. В искренности Лотты не сомневался, но имел ли право ответить тем же? Нет, лучше промолчать.

Пауза затянулась. Петро смотрел в окно и сердился сам на себя. В конце концов почему он должен сочувствовать этой Лотте? Скорее всего муж ее был наци, да и сама кто она? Дочь богатого ювелира, барынька, которая всю жизнь ничего полезного не сделала. Да и небось легкомысленна…

И все же Петру было жаль Лотту – он смотрел в окно, а видел ее наполненные слезами глаза и тонкие пальцы у висков. Повернулся и увидел: ломая спички, она пытается закурить сигарету. Поднес зажигалку.

Немного посидели молча, пуская дым, потом Лотта пред shy;ло shy;жила:

– Пойдемте вниз, в гостиную, я вам немного поиграю. Вы любите Бетховена?

Они вышли на лестницу, которая вела в холл. Прислуга как раз кого-то впускала. Лотта, опираясь на руку Петра, стала на цыпочки, чтобы увидеть, кто пришел. Вдруг захлопала в ла shy;до shy;ши.

– Боже мой, неужели Роберт?!

Прислуга пропустила в холл двух мужчин. Впереди шел эсэ shy;совский офицер – высокий, с неприятным лицом. Тонкие влаж shy;ные губы под узкими усиками, недобрые черные глаза, слов shy;но мелкие маслины.

Петро невольно выпустил палку из правой руки и сунул ру shy;ку в карман, где лежал пистолет. Ведь это же он! Никогда не за shy;быть этих усиков и сердитых черных глаз. Еще секунда – и он бы стрелял, но, увидев тревожный взгляд Лотты, опомнился. Опер shy;ся на перила и сказал:

– С ногою что-то…

Лотта подала ему палку и побежала по лестнице вниз. Петро, тяжело ступая, последовал за ней в холл.

– Это Роберт, Роберт Мор – друг и сослуживец моего му shy;жа, – отрекомендовала она лысоватого средних лет мужчину с глубоко посаженными глазами.

– Эрих Амрен! – стукнул каблуками эсэсовец, не до shy;жи shy;да shy;ясь, пока его представят.

– Наш страж. Можно даже сказать – нянька… – до shy;ба shy;вил Роберт иронически.

Петро до боли в суставах сжал трость и сдержанно от shy;ве shy;тил на поклон Амрена. Только что он, как мальчишка, едва не выдал себя. Но кто мог ждать такой встречи здесь, в холле, устланном ярким ковром?

…Петро хорошо помнил свою первую встречу с Амреном. Вблизи Житомира гитлеровцы организовали огромный фильтрационный лагерь. Огородили несколько гектаров колючей проволокой – и все. Тысячи пленных спали на голой земле под дождями, которые, будто нарочно, не утихали. Начались болезни, раненые умирали ежедневно десятками. В центре лагеря стоял полуразрушенный двухэтажный дом, где гитлеровцы на скорую руку организовали кухню: в огромных котлах варили немытую, полугнилую капусту и свеклу. Однажды Петру посчастливилось попасть в команду, подносившую овощи. Посчастливилось, потому что можно было украдкой оторвать листочек от кочана капусты или погрызть кусочек свеклы. После работы пленные забрались на чердак и, обрадованные тем, что можно, наконец, хотя бы немного подсушить одежду, уснули там. Утром их заметила охрана. Явился начальник лагеря – именно этот Амрен – и устроил кровавый спектакль, который Петро никогда не забудет.

На чердак ворвались эсэсовцы. Они заставляли пленных прыгать с чердака, подталкивая их прикладами.

Первый, кому пришлось прыгать, сломал себе ногу. Второй упал и не поднялся: он расшибся насмерть. Третий перехитрил эсэсовцев: ему удалось ухватиться руками за водосточную трубу и благополучно спуститься. Амрен выхватил пистолет, но парень запетлял, как заяц, и скрылся в многотысячной толпе плен shy;ных. Еще одному удалось удачно соскочить, но Амрен тут же пристрелил его.

Последний был Петро. Он увернулся от эсэсовца, который, громко хохоча, попытался столкнуть его, схватился за водосточную трубу и пополз вниз. Эсэсовец, пытаясь столкнуть Петра, сам потерял равновесие и плюхнулся спиной на кучу наваленного внизу битого кирпича. Это спасло Кирилюка – падение эсэсовца вызвало замешательство начальника лагеря, и Петру посчастливилось скрыться среди пленных. Но тогда начальник лагеря вставил новую обойму и стал стрелять но толпе. Семь пуль – семь раненых или убитых… С каким удовольствием Петро всадил бы сейчас пулю в этого палача! Чтобы сдержаться, он обратился к Лотте:

– Вы, кажется, хотели нам сыграть…

– Прекрасно! – подхватил Мор. – Фрау Лотта – отличный музыкант. Жаль, что она не выступает в концертах.

В гостиной уже были опущены шторы, но Лотта не разрешила включить свет. Она долго сидела за роялем, безвольно опустив руки, словно боясь нарушить очарование предвечерней тишины.

Когда прозвучали звуки “Патетической сонаты” Бетховена, Петро увидел перед собой совсем другую Лотту – не ту, подвижную и легкомысленную, которая только что кокетничала с ним, а умную, с вдохновенным лицом женщину. Казалось, существует какая-то таинственная связь между ее внешностью и музыкой. Ощущение было такое, что она не играет, а поет величественную песню. Петро весь отдался музыке. Когда последний звук растаял в полумраке, он с удивлением огляделся. Все вокруг – ковры на стенах, огромные окна, человек в черном мундире – казалось таким неестественным и нереальным, что Петру стало жутко. Он встретился со взглядом Роберта Мора и в его глазах прочел то же, что чувствовал сам. Тот подсел к нему и спросил:

– Понравилось?

Петро посмотрел на него с недоумением – вопрос показался ему бессмысленным, и он не скрыл этого. Мор не обиделся, наоборот, охотно согласился с гостем. Они с первых же слов почувствовали симпатию друг к другу, сразу преодолели тот барьер отчужденности, который обычно возникает у незнакомых людей, и заговорили, как давние добрые приятели. Начав с музыки, незаметно перешли к проблемам общественного значения литературы и искусства. Обоих радовала общность взглядов.

Амрен подсел к ним и, потягивая коньяк, который распорядилась подать хозяйка, стал прислушиваться к беседе. На его лице отразилась такая напряженная работа мысли, что Мор не выдержал и рассмеялся.

– Не ломайте себе голову, Эрих, – посоветовал он, – и не корите себя: нас трудно было бы понять самому генералу войск СС, а не то что простому штурмбаннфюреру.

– Не думайте, что вы ухватили быка за рога, Mop, – злобно проворчал Амрен. – Ваше университетское образование еще не доказательство ума. Не исключено, что оно не спасет вас от полосатой робы…

– И тогда вы в конечном счете докажете, – скривился в гримасе Мор, – кто из нас умнее? О, это удастся вам довольно легко и быстро…

– Благодарите судьбу за то, что вы нужны нам, – хмуро продолжал Амрен. – В противном случае вас давно уже ели бы вши на Восточном фронте…

– Поосторожнее, Эрих! – сказал Мор. – Или вы уже забыли слова рейхсминистра о том, что каждый из сотрудников нашего института стоит целой дивизии, а наше новое оружие…

– Шутить изволите, – повысил голос Амрен. – Вы всегда были шутником! Потому-то мы и не обращаем внимания на ваши выходки…

– Иногда хочется и пошутить, – как-то сразу сник Мор и резко переменил тему разговора – начал рассказывать фрау Лотте о концертах Берлинского симфонического оркестра.

Петро налил себе коньяку. Он чувствовал себя, как гончая, напавшая на след. Институт – охрана – новое оружие… Шутка? Но ведь Мор говорил совершенно серьезно и, когда Амрен осадил его, испугался. А ведь он, судя по всему, не из пугливых. Выходит, сболтнул такое, за что может поплатиться головой…

Оставив Мора с Лоттой, Петро подсел к Амрену. Тот смерил его недоверчивым взглядом, но выпить не отказался.

– Вы настоящий ариец, господин штурмбаннфюрер, – восторженно произнес Петро. – Вы очень верно подметили: университетское образование далеко еще не признак ума. Я тоже считаю, что гнилая интеллигентщина вредит нашей нации, расслабляет ее.

Эти слова явно пришлись по душе Амрену. Он уже мягче смотрел на гостя фрау Лотты, как бы поощряя его к дальнейшим излияниям. Петро не заставил себя ждать.

– Интеллигенты должны работать на армию, п только на нее. Я верю, что мы доживем до того времени, когда в школах будут преподавать литературу и историю лишь для того, чтобы укреплять патриотические взгляды нашей молодежи.

Маслянистые глазки Амрена округлились.

– Ты, оказывается, настоящий парень, – хлопнул он Петра по плечу. – А я, прости меня, думал, что ты такая же размазня, как и этот мозглявый, хилый тип, – кивнул в сторону Мора. – К сожалению, они нам нужны, но ты правильно сказал, что со временем мы их… – И он многозначительно воздел кверху свой огромный кулак. – А ты настоящий парень! Давай выпьем!

Петро налил ему полный фужер. Амрен выпил, не моргнув. Поманив собутыльника пальцем, он спросил, искоса взглянув на Лотту:

– Ты с пей не теряешь времени? Штучка ничего себе, по не по мне. У тебя здесь нет знакомых?

– Знакомых нет, но есть все для знакомства. – Петро показал набитый деньгами бумажник – аванс от Кремера. – Можем что-нибудь организовать.

– Ты мне сразу понравился, – с уважением ска shy;зал Амрен, – а теперь нравишься еще больше. Послезавтра мы выезжаем, завтра у нас свободный ве shy;черок. Придумай что-нибудь…

Петро пообещал, и они снова подняли бокалы.

“Но зачем они приехали и откуда? – гадал Петро. – Только на два дня и все время торчат здесь. Что им нужно от Кремеров?”

Петро стал прислушиваться к разговору Лотты с Мором. Роберт рассказывал, что несколько дней тому назад встретил в Трептов-парке подругу Лотты, которая просила передать, что ждет ее к себе в гости.

“Выходит, они приехали из Берлина, – понял Петро. – Но зачем?” Вот бы разузнать! Только вряд ли это удастся – они умеют хранить свои тайны. Впро shy;чем, все может случиться: узнал же Петро, и притом без всяких усилий со своей стороны, что Мор работает над каким-то секретным оружием. Однако какое оружие, какой институт? В Берлине не один десяток сверхзасекреченных учреждений, попробуй подступись к ним! Наверно, не одна голова слетела на этом пути – и какие головы!

Но зачем все-таки они приехали?

Лотта позвонила по телефону и пригласила двух подруг. Они не замедлили явиться. Амрен оживился – одна из подруг, высокая и полная блондинка, видимо, особенно понравилась ему, и он принялся ухаживать за ней, перестав прислушиваться к тому, что говорит Мор.

Петро попробовал что-либо выпытать у Мора. Но разговор не клеился. Почему-то исчезла та непринужденность, которая так приятно ознаменовала их знакомство. Мор коротко отвечал на вопросы и держался настороженно. Постепенно Петру удалось преодолеть эту отчужденность, но былой искренности между ними уже не было. Все же Петро не прекращал разговора, хотя вести его приходилось, что называется, на лезвии ножа. Его фразы были внешне невинны (за них не мог бы уцепиться даже самый опытный агент), но за ними угадывались некие подводные рифы. В конце концов Мор это почувствовал и стал смотреть на нового знакомого с явным подозрением. “Может быть, он думает, что я провокатор?” – мелькнула мысль. Что ж, для этого были основания – скользкие вопросы, подозрительное любопытство. Петро представил себя на месте Мора и решил, что тоже заподозрил бы в таком назойливом собеседнике мелкого гестаповского шпика. Стало быть, где-то просчитался, и Мор воспринял все это как хорошо замаскированную провокацию.

Пора было дать задний ход. К счастью, “тыловые позиции” уже были подготовлены: Лотта недвусмысленно требовала внимания. Она капризно надувала пухлые губки, отчего лицо ее совсем изменилось. Она выглядела совершенным подростком, иллюзия была так сильна, что Петро, который немного опьянел, поймал себя на том, что называет ее “деточкой”.

Лотта отобрала у него трость и заставила танцевать с собой. Со стороны это, вероятно, выглядело комично: Петро, прихрамывая, неуклюже топтался на месте. Однако никто этого не замечал, каждый был занят своей партнершей. На минуту заглянул к ним старый Кремер. Охмелевший Амрен, называя старика “папочкой”, пытался его напоить, и ювелир быстро исчез.

Петро пригласил всю компанию на следующий вечер в ресторан. Амрен бурно поддержал это предложение. Мора же оно явно удивило, но он старался не показать этого. Женщины с восторгом приняли приглашение Петра, а Лотта похлопала “милого Германа” по щеке и даже пообещала расцеловать.

Расходились поздно – веселые и возбужденные. Амрен зажал Петра в углу холла, желая непременно дознаться, что тот думает по поводу последней речи фюрера.

– У тебя умная голова, и я хочу услышать, что скажешь ты, – не унимался штурмбаннфюрер. – Я тебе верю, и ты должен это ценить!

Это было очень некстати, так как Мор, отозвав Лотту в сторонку, стал о чем-то шептаться с пей, а их разговор очень интересовал Петра. Грубовато оттолкнув Амрена, Петро сделал вид, что хочет помочь подругам Лотты отыскать свои шляпки. Таким образом, ему удалось близко подойти к Лотте и Мору. Но они уже прощались. Петро услышал лишь слова Мора: “Буду очень благодарен тебе…” – слова, которые могли значить очень многое или быть пустой светской фразой.

Гости ушли. Лотта присела в холле па диване и с вызовом смотрела на Петра. Он погрозил ей пальцем. Лотта пожала плечами и указала гостю на место ря shy;дом. Но Петро продолжал стоять, всем своим видом демонстрируя обиду. Лотта подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза.

– Что с вами, Герман?

Петро пошел напролом.

– Вы, фрау Геллерт, – кокетка и, видимо, привыкли играть мужскими сердцами. А я не хочу довольствоваться второстепенной ролью и оставаться в дураках.

Лотта заморгала глазами.

– Но какие у вас основания так говорить?

– Не делайте из меня идиота, деточка! Вы флиртовали со мной, чтобы замаскировать свои отношения с Робертом Мором…

– С Робертом Мором? – засмеялась Лотта. – Это исключено!

– Но ведь, прощаясь, вы шептали ему нежные слова. Не отпирайтесь, я сам слышал…

– Не надо ревновать, Герман, – прошептала Лотта. – А то я вас не поцелую…

– Потому что храните свои поцелуи для Роберта?..

– Роберт слишком серьезен для этого, – рассмеялась Лотта. – Он просил меня разыскать старые тетради моего покойного мужа. Они вместе работали, и ему нужны какие-то формулы. Теперь вам ясно, что вы действительно ничего не понимаете? За это будете наказаны. Не поцелую вас…

– Это жестоко! – сказал Петро, притворяясь обрадованным и счастливым.

Он попытался обнять Лотту, но она ловко высвободилась и легко взбежала по лестнице. Остановившись наверху, она послала Петру воздушный поцелуй и крикнула: “Вот вам!..” – показала язык и побежала к себе. Петро услышал, как наверху щелкнул замок.

Утром за кофе Ганс Кремер заявил, что весь день будет очень занят и поручает дочери развлекать гостя.

– Господин Шпехт такой серьезный и деловой человек, – поморщилась Лотта, хотя глаза ее смеялись, – что я не знаю, смогу ли угодить ему. Я, конечно, буду стараться, но за результаты не ручаюсь.

– Постарайся, доченька, постарайся, – ничего не понял старик. – Я бы хотел, чтобы господин Шпехт не чувствовал себя чужим в нашем городе.

– Люди быстро акклиматизируются, не так ли, господин Шпехт? – прикидываясь наивной, спросила Лотта.

– Все зависит от условий внешнего окружения, – в тон ей ответил Петро.

Они посмотрели друг другу в глаза и засмеялись. Им понравилась эта игра. Между ними все время стояла какая-то преграда, и оба знали: стоит им захотеть – и преграда исчезнет…

Кремер поднялся.

– Лотта покажет вам город, господин Шпехт. Кажется, вы впервые в Бреслау?

– Но, надеюсь, не в последний раз. Мне так понравилось здесь, что буду считать дни до очередного приезда.

Старик с любопытством посмотрел на дочь; она опустила ресницы и покраснела.

Когда отец уехал, Лотта попросила гостя помочь ей разобрать бумаги мужа. Они поднялись в бывший ка shy;бинет Геллерта – огромную комнату, уставленную книжными шкафами. Лотта зябко повела плечами. Петро коснулся ее руки, но женщина отшатнулась от него. Видимо, воспоминания нахлынули на нее. Петро отошел в противоположный угол кабинета. Лотта провела рукой по лицу, словно отгоняя от себя прошлое. Потом попросила достать с верхних полок аккуратно связанные пачки бумаг.

– Отец после его гибели, – объяснила, – все это собственноручно привел в порядок. Не понимаю, чего хочет Роберт. Ведь у нас остались только конспекты лекций, которые муж читал в университете, да какие-то наброски. Главное хранилось у него на работе.

Лотта уселась на ковре, разбирая поданные ей Петром бумаги – письма, черновики, тетради. Письма она откладывала в отдельную стопку, а толстую пачку тетрадок в черных коленкоровых обложках пододвинула Герману.

– Там конспекты, если интересно – просмотрите.

Да, эти записи были большею частью конспектами лекций, прочитанных покойным Геллертом. Но попадались среди них и другие, явно не относившиеся к университетскому курсу. Бросалась в глаза хаотичность некоторых записей. Попадались страницы с одной лишь формулой, окруженной вопросительными знаками, выписанными с особой тщательностью. На одной из страниц рукою Геллерта было выведено крупными буквами: “Внимание!”, а под этим словом несколько загадочных формул, и все это перечеркнуто, а итогом всему было слово: “Вздор!” Встречались страницы и совсем чистые и разрисованные разными чертиками, карикатурными профилями каких-то людей.

Петро лихорадочно листал эти тетради. Вдруг на первой странице одной из них он наткнулся на выведенное четким почерком слово “Выводы”. Под ним были ровные строчки аккуратных записей, потом пошли целые страницы формул и цифр. Вероятно, именно эта тетрадь интересовала Мора. Петро незаметно сунул ее в карман, а остальные связал в пачку.

Углубившись в бумаги, он совсем забыл про Лотту и только теперь посмотрел на нее. Она сидела спиной к нему и, держа в руках пожелтевшее письмо, тихо всхлипывала. Петру стало искренне жаль ее. Он присел рядышком, но слов не находил. Лотта повернула к нему заплаканное лицо, горько всхлипнула и неожиданно припала к его плечу. Это движение, полное беспомощности и доверия, растрогало Петра. Он вынул платок и стал вытирать им слезы, которые катились по щекам женщины.

– Он любил меня, – сказала Лотта. Забрав у Петра платок, она сама вытерла глаза и жалко улыбнулась. – Видите, как мы скоры на слезы…

Они быстро закончили разбор бумаг Геллерта, отобрав из них те, которые, по мнению Лотты, могли пред shy;ставить интерес для друга ее покойного мужа. В основном, насколько мог судить Петро, это была деловая переписка и консультации.

Когда они покидали кабинет Геллерта, Петро ска shy;зал Лотте:

– Мне кажется, не стоит говорить Мору, что я помогал разбирать бумаги. Может статься, ему будет неприятно, что чужая рука касалась работ его друга.

– Как хотите, мой друг. – Лотта стояла перед Петром заплаканная, но почему-то именно такая она была мила ему: в ней было что-то от той Лотты, которая с таким чувством играла Бетховена. – Как хотите, – повторила она. – Пожалуй, вы правы.

Под вечер снова явились Мор и Амрен. После вчерашней выпивки глаза у эсэсовца заплыли и стали совсем маленькими.

– Голова не болит? – спросил он Петра. – Нет? Вот счастливчик! А у меня на части разламывается. Дайте рюмку коньяку, может быть, легче станет.

Выпил, не закусывая, две рюмки, поморщился и пожаловался:

– Кажется, здоровье у меня неплохое, но черт знает что такое, выпьешь бутылку-другую – и начинает жечь. Откуда эта изжога берется?

Лотта не выдержала и рассмеялась.

– Если после двух бутылок всего лишь изжога, то жить вам, штурмбаннфюрер, до ста лет.

После коньяка Амрен повеселел. Лотта и Мор удалились в кабинет покойного Геллерта. Амрен счел необходимым объяснить Петру причину их ухода.

– Роберт, видишь ли, переписывался с этим – как его? – Геллертом. Ну, и надо посмотреть, сохранились ли эти письма. Они зачем-то ему понадобились.

Продолжая насвистывать, он поднялся вслед за Лоттой и Мором.

Спустя час Петро услышал голос на втором этаже. Он прислушался. Говорил Мор:

– Хорошо, Лотта, что вы сохранили тетради Теодора. Он был очень талантлив, я снова убедился в этом, просматривая его записи. Мне казалось, он успел завершить свою главную работу. Это был бы большой вклад в науку. Но, к сожалению, я ошибся.

– Никто не интересовался бумагами покойного? – спросил Амрен. – Может, кто-нибудь из бывших коллег?

У Петра екнуло сердце…

– Все бумаги собрал отец, – ответила Лотта. – Никто не знал, где они спрятаны, кроме нас двоих. Мы не трогали их. Только перед вашим приходом я пыталась разобрать их.

– Что ж, – сказал Мор. – Будем считать нашу миссию неудачной.

Они спустились в холл. Петро отложил книгу, которую читал в ожидании Лотты и ее спутников.

– Новейшую литературу, – сказал он, – я воспринимаю умом, а не сердцем. Классики все-таки умели поковыряться в человеческой душе. Как вы думаете, Мор, скоро ли мы сможем забыть Шиллера?

– Шиллера? – переспросил тот. – А-а, вы про литературу. А я все про свое…

– Нашли письма?

Мор удивленно посмотрел на Петра.

– Какие письма?!

– Геллерт, вероятно, сжег их, – вмешался Амрен, толкая Мора.

Но Мор так и не понял, что происходит. Тогда Петро сказал:

– Вы, кажется, на машине? Давайте проветримся перед ужином.

“Моя дорогая Дора! Давно тебе не писала, так как не было верной оказии. Это письмо тебе передаст один близкий нашему дому человек. Да и честно говоря, не знала, что и как писать. Сама себя не понимала, блуждала в трех соснах. Еще и сейчас блуждаю между ними и не знаю, когда найду дорогу. Возможно, это потому, что меня (тебе первой признаюсь в этом) устраивает это блуждание. Не хочется разочаровываться…

Ты всегда понимала меня с первого слова и давно уже обо всем догадалась. Да, в мою жизнь вошел мужчина. Я бы сказала, что случайно вошел, но что не случайно в нашей жизни? А может, и сама жизнь – случайность, может, она не стоит ни переживаний, ни слез. Вот видишь, в какую меланхолию я впала. Не знаю, чего во мне больше – меланхолии или надежды…

Теперь – за дело.

Его привел отец – они заключили какой-то договор, и отец увивался вокруг него. Ты же знаешь, какой он, когда чует поживу. Почему отец привел его к нам, я поняла потом, – боялся упустить выгодного клиента, а пока что поручил его своей дочери. Мне было скучно, и я решила развлечься, тем более что этот человек импонировал мне.

Вообрази себе – среднего роста, стройный, темно-русый, с голубыми блестящими глазами. Несколько удивляла настороженность, я сказала бы, внутренняя сосредоточенность, с которой он держался вначале. Я пригласила его к себе, мы пили рейнвейн, вели легкую беседу; мне было приятно кокетничать с ним и, честно говоря, хотелось вскружить ему голову.

Прости, что я до сих пор не назвала его. Герман Шпехт – бывший обер-лейтенант, демобилизованный из армии после ранения. Пуля попала в ногу, и он ходит с тростью. Но все это не имеет значения – ни его дела, ни ранение, ни палка.

Случилось так, что из Берлина приехал Роберт с каким-то бурбоном штурмбаннфюрером; я пригласила подруг, и мы пили коньяк, танцевали, смеялись, флиртовали. Было весело, немного портил нервы бурбон, но с этим можно было мириться. В конце концов я все же вскружила Герману голову – он приревновал меня. И знаешь к кому? Тысячу лет будешь ломать голову и не догадаешься – к Роберту! Правда, Герман только что познакомился с Робертом, но ведь, кажется, с первого взгляда ясно, что Мора можно ревновать лишь к книгам или ретортам, в крайнем случае к его картинам. Не скажу, что ревность Германа не доставила мне несколько приятных минут, но не больше: сердце мое билось ровно.

Утром, когда я проснулась, первый, о ком я подумала, был он. И мне стало приятно, что сейчас я выйду пить кофе и увижу его; хотелось, чтобы этот миг настал скорее – я едва дождалась завтрака.

Он был взволнован – я это почувствовала сразу, и мне казалось, что причиной этого была моя легкомысленная особа. Я попросила его помочь мне разобрать бумаги, которые остались от Теодора, – Роберт интересовался ими.

Мы сидели в кабинете, Герман просматривал скучнейшие тетради, а я читала письма Теодора. Читала и плакала, забыв обо всем. Вдруг оглянулась и увидела такие сочувственные и добрые глаза, что не удержалась и совсем разрыдалась. Он не утешал меня, лишь вытирал слезы – мне стало легче, и я поняла: плачу не только потому, что мне жаль покойного мужа, а жаль и себя, хочется чего-то хорошего, настоящего, и это настоящее рядом, стоит только сделать шаг…

Право, от этого можно сойти с ума!

В тот вечер мы прощались с Робертом. Герман пригласил нас в ресторан. Было много вина и музыки, но все время какое-то беспокойство не покидало меня. Ко всему штурмбаннфюрер начал хвастаться своими подвигами. Благодарение богу, Герман догадался налить ему медвежью порцию коньяку – тот опьянел и начал увиваться за Эльзой. Не знаю, как Эльзу, а меня такой вариант устраивал.

Не удивляйся моей исповеди – такой путаной и непоследовательной, вся моя жизнь сейчас такая непоследовательная. И пишу это тебе потому, что больше не с кем поделиться ни мыслями, ни чувствами – отца интересуют только деньги, а немногие мои знакомые женщины сами готовы натянуть на себя черные мундиры. Боже мой, тебе не кажется, что наша Германия сошла с ума?

Но сейчас я не думаю ни про Германию, ни про черта-дьявола. Возможно, в тот вечер у меня было скверное настроение из-за того, что Герман случайно задел больную струнку Роберта. Он заговорил с ним о живописи, и тот уже не отставал от Шпехта весь вечер. Ты же знаешь причуды Роберта – от молекулы до Рембрандта у него один шаг, и я не знаю, чем в конце концов он увлекается больше. Я старалась попасть им в тон, но спасовала. Оказывается, Герман хорошо знает живопись, имеет несколько ценных картин и обещал Роберту оригиналы каких-то славянских художников.

Дора, дорогая, наверно тебе уже надоело мое пустословие?

Можешь представить себе мою радость, когда мы вышли из ресторана и, распрощавшись с компанией, направились пешком домой. Чуть ли не два часа брели мы по затемненным улицам, но мне было не страшно, и я совсем не устала, даже жалела, что так быстро увидела наш дом.

Я ощущала тепло руки Германа – и от этого самой становилось жарко; я опьянела от этой ночи и присутствия Германа, от его слов. Правда, он говорил мало, а меня, как на грех, одолела болтливость. Хотелось говорить, тем более что я чувствовала с его стороны искреннюю заинтересованность, – он иногда спрашивал о том, что может интересовать лишь близкого или расположенного ко мне человека. И потому он становился мне еще дороже и понятнее.

Кстати, Герман знает Карла. Именно благодаря кузену у Германа и возникла мысль о деловых связях с отцом. Наш легкомысленный Карл взялся за ум и начинает что-то делать. Дай бог!.. Отец махнул на него рукой и ограничился тем, что ради покойного своего брата дал Карлу немного денег и рекомендацию

У Германа с Карлом коммерческие дела, он много расспрашивал о нем – вероятно, хочет знать до тонкостей своего компаньона. Я просила Германа поддержать нашего чурбана – с помощью такого человека, как Шпехт, кузен, глядишь, и станет на ноги.

Мы возвратились домой поздно, но отец еще ждал Шпехта. У них произошел какой-то разговор, и ут shy;ром следующего дня Герман сообщил мне, что дела заставляют его выехать.

Уехал…

Единственно, что мне осталось, – это фотография: в нашем саду стоим мы – он, я и отец. Он смотрит на меня с фотографии – серьезный, умный, и я поверяю ему свои самые таинственные думы…

Вот и вся эта, возможно, банальная история.

Надеюсь, ты не осудишь меня”.

С большими трудностями Кирилюк пробился к секретарю губернатора дистрикта. Высокий, рыжий, похожий на восклицательный знак человек с красными веками выслушал его, внимательно ощупал быстрыми глазами. С минуту подумал и, когда Петро уже хотел нарушить паузу, спросил:

– Письмо с вами?

– Да.

Секретарь протянул руку.

– Прошу…

– Оно адресовано лично господину фон Вайгангу…

Секретарь едва пошевелил тонкими бескровными губами:

– Мы теряем напрасно время, господин Кремер. Я передам письмо губернатору, и он сам решит, принимать вас или нет.

Минут через десять секретарь вернулся. Уже по одному его виду Петро догадался – рекомендация ювелира чего-то стоит! Секретарь приветливо улыбнулся и чуть ли не дружелюбно сказал:

– Подождите, пожалуйста, господин Кремер. Вот свежая газета и журналы. Губернатор примет вас.

Петро уткнул в газету невидящий взгляд. Никогда в жизни он так не волновался. Нечто похожее он испытывал, когда шел сдавать первый экзамен в аспирантуру, чувствуя, что от этого экзамена зависит вся жизнь. Какой он был тогда глупый юнец! К сегодняшнему экзамену он готов лучше, чем даже тогда, подумал он, улыбаясь. Губернатор – это установлено точно – никогда не встречался с племянником Ганса Кремера, а что касается подробностей жизни ювелира, то их припасено сколько угодно. А если окажется, что Карл чего-то и не знает, то ведь он не был в столь близких отношениях с семьей Ганса Кремера…

Секретарь вновь исчез за массивной дверью. Вернувшись, почтительно раскрыл ее перед Кирилюком.

– Господин губернатор ждет вас.

Кабинет длинный, светлый. Стол в противоположном конце кажется маленьким; человек за ним тоже кажется небольшим. Лишь подойдя ближе, Петро понял, что ошибается: за большим дубовым столом сидел высокий человек с квадратной челюстью, плечистый, коротко подстриженный. Подав через стол руку, приветливо сказал:

– Мне очень приятно видеть у себя племянника моего друга и бывшего коллеги. Вы давно видели своего дядю?

“Глупый вопрос, – подумал Кирилюк, – в конце письма обозначена дата”.

– Почти месяц тому назад.

– И вы так долго добирались из Бреслау?

– В Кракове простудился и чуть ли не месяц провалялся с воспалением легких, – объяснил Петро.

Фон Вайганг постучал карандашом по столу, словно отбивая марш.

– Как живет уважаемый Ганс?

– В последнее время ему удалось осуществить несколько выгодных операций. И на здоровье дядюшка пока что не жалуется – поскрипывает,

– “Поскрипывает”?!

Кирилюк заметил, как растянулись уголки губ губернатора. Это, должно быть, означало улыбку.

– Скрипит в прямом и переносном смысле, – ободренный этой улыбкой, позволил себе шутку Петро.

Шутка была благосклонно встречена.

– У Ганса даже смолоду был скрипучий голос, – промолвил губернатор, полуприкрыв глаза. – И он все еще собирает эти, как их?.. Ну?.. – Губернатор нетерпеливо щелкнул пальцами, как бы в ожидании подсказки.

Петро понял: проверка.

– Вы имеете в виду дядюшкину страсть к коврам?

– Ха-ха-ха… Удивительная страсть…

Поняв, что губернатор лишь начал прощупывать его, Кирилюк сам пошел навстречу опасности.

– В комнате, где вы жили, когда гостили у дяди перед войной, висят те же самые ковры. И та же самая старая груша заглядывает в окно… – сказал он, улыбаясь.

– Кажется, вместе со мной тогда гостил у Ганса и ваш отец? – небрежно бросил фон Вайгаиг.

– Мой отец? Возможно… – Петро едва не попал в ловушку, но вовремя опомнился. – Возможно, вы имеете в виду кого-нибудь другого? Моего отца тогда уже не было в живых.

Лицо губернатора разгладилось.

– Кажется, он умер в тридцать четвертом?

– В тридцать шестом, – уточнил Кирилюк.

– Разве? Я уже и не помню… – отстукивал карандашом марш фон Вайганг, и Петро понял – хорошо все помнит и лишь прикидывается, что забыл. – Интересно было бы встретиться сейчас с Гансом. Наверно, постарел.

Кирилюк вынул из кармана фотографию, подал ее губернатору и сказал:

– Вот как он выглядел месяц назад.

Это был один из главных его козырей: на фоне кремеровского особняка он снят вместе с Лоттой и ее отцом. Когда губернатор оторвал свой взгляд от снимка, Петро знал: больше каверзных вопросов не будет – по лицу губернатора расползлась благодушная, полная благожелательности улыбка.

– Какой взрослой стала эта девушка! Я помню ее еще младенцем.

– У Лотты большое несчастье, – сочувственно заметил Петро. – Ее муж Теодор Геллерт…

– Знаю… Геллерт мог бы стать гордостью нации. Как перенесла это горе ваша кузина?

– Время залечивает раны…

– Эта девушка всегда обладала силой воли, – кивнул фон Вайганг. – Лотта – подлинная арийка!

Петро увидел, что губернатор как бы смотрит сквозь него, ничего не замечая. По-видимому, беседа навеяла приятные воспоминания. Может быть, губернатор вспоминает, как рыбачил вместе со своим стар shy;шим товарищем Гансом, которого (если ювелир не преувеличивал) боготворил?

Петро понял – эта лирическая минута ему лишь па пользу. И он не ошибся.

– Что я могу для вас сделать? – нарушил, на shy;конец, паузу фон Вайганг.

– Я хотел бы открыть собственное дело, – начал Петро деловым тоном. – Оно позднее могло бы стать филиалом фирмы “Ганс Кремер”.

– А в перспективе – “Ганс и Карл Кремеры”, – покровительственно улыбнулся фон Вайганг.

– Именно так, господин губернатор. Не стану скрывать – эта перспектива вдохновляет меня.

– Не так уж и дерзка эта мысль. Надо же кому-то продолжить дело Ганса. Однако мы отвлеклись от дела.

– Я хотел бы, – подхватил Петро, – открыть в городе магазин. Оборотные средства и кое-какие товары на первое время у меня имеются, а все зависит от того, как пойдут дела. – И, почтительно склонив голову, как бы заранее благодаря фон Вайганга, Петро добавил: – Конечно, я не могу рассчитывать на прямую поддержку такой высокой особы, как губернатор дистрикта, но доброе слово, сказанное вами, будет значить для меня очень много.

Фон Вайганг благожелательно выслушал эти слова посетителя. Постучав карандашом по столу, он сказал:

– Власти заинтересованы в обновлении коммерческой деятельности в восточных районах. Ваша инициатива, мой друг, заслуживает похвалы. Мы вам поможем, так как ваша деятельность будет способствовать укреплению великого немецкого государства. Обратитесь завтра к моему секретарю, он получит надлежащие инструкции.

Полагая, что аудиенция окончена, Петро поднялся. Но губернатор остановил его едва заметным движением руки.

– Где вы живете?

Петро понял: это проявление величайшей заботы со стороны губернатор.

– Пока что и гостинице.

– Если хотите акклиматизироваться здесь, – посоветовал губернатор, – подыщите себе приличную квар shy;тиру. – Подумал немного и добавил: – Я хотел бы, чтобы племянник моего давнего друга время от времени бывал у меня. Это, – надменно добавил он, – будет для вас наилучшей рекомендацией. О приемных днях вас известит секретарь.

Петро распрощался. Шел к двери, зная, что губернатор смотрит ему вслед. И он ступал медленно, хотя его так и подмывало запрыгать от радости. Вышел на улицу, миновал сквер, покрытый желтой осенней листвой, и только после этого позволил себе облегченно вздохнуть – все трудности позади, успешно сдан самый сложный в жизни экзамен.

Радовался и не знал, что испытания только начинаются…

Огородами Кирилюк пробрался к дому Стефанишиных. Его уже ждали Богдан с Катрусей, Заремба и незнакомый пожилой мужчина с волевым, спокойным лицом.

– Денис Васильевич Ковач, – представил его Заремба. – Метранпаж нашей типографии.

Петро с уважением пожал жилистую руку Ковача. Он знал: Денис Васильевич, или просто вуйко Денис, как все его звали, вместе с Зарембой руководит большой группой подпольщиков.

Богдан ходил вокруг Петра, глядя на него сияющими от радости глазами, и торопил:

– Рассказывай скорее! Мы тут чуть не умерли от волнения…

Стараясь не пропустить ни одной подробности, Петро рассказал о встрече с губернатором. Он воспроизвел его интонации и даже жесты, считая, что каждая мелочь может иметь значение.

Когда он кончил свой рассказ, в комнате воцарилась тишина. Ее нарушил Заремба.

– Ты, парень, сам еще не знаешь, какое дело сделал! Я и не мечтал, что все так ловко выйдет.

Богдан положил свою большую руку на плечо Петра и спросил:

– Но как же быть с магазином? Ты ведь там пропадешь. Представляю себе – Петро за прилавком. Умора!..

– Надо будет – и ты станешь, – оборвал его Заремба. – Магазин следует немедленно открыть. Во-первых, прекрасная явка; во-вторых, Петру необходимо завоевать авторитет в коммерческом мире. Вы как считаете, вуйко Денис?

– А он сам что думает? – кивнул тот на Петра. – Ему дело начинать, пусть и скажет.

– Свое соображение я высказал самому губернатору, – весело засмеялся Кирилюк.

– То вообще, а в деталях?

– В деталях тоже продумал. В центре города, на улице Капуцинов, есть торговое здание с большим подсобным помещением. Там можно открыть магазин. Торговать не только ювелирными изделиями – у нас для этого пороху не хватит, – но и разным хламом. Устроить нечто вроде комиссионного магазина. Думаю, с этим я справлюсь.

Ковач кивнул головой.

– Я тоже думаю – справишься. Ты парень ловкий. А вот для чего все это, понимаешь?

– Тут и ребенку понятно.

– Ой ли! Ну, будешь работать в магазине, так сказать, заворачивать коммерцией, – думаешь, все? А нам надо, чтобы и магазин был, и чтобы ты, то бишь Карл Кремер, не был прикован к нему, чтобы для него коммерция была также ширмой. Вот какие дела, хлопче.

– Как же быть? – растерялся Кирилюк.

– Не такая уж это сложная проблема, – улыбнулся вуйко Денис. – Найдем тебе помощников. Они будут торговать – и надо, чтобы с прибылью: нам деньги понадобятся. Была у меня мысль в подсобке подпольную типографию устроить, но Евген Степанович возражает.

– Почему? – воскликнул Петро.

– А ты не горячись, – сказал Заремба. – Не хочется такое дело под удар ставить. Надеемся, ты там ценную информацию сможешь собирать. Вчера получили ответ на твое сообщение о передислокации танкового корпуса. Тебе объявлена благодарность. А за тетрадью самолет высылают. Теперь понимаешь, что это такое?..

Петро почувствовал, что покраснел.

– Когда еще косовица, а мы уже сено возим, – произнес он смущенно. – А если та тетрадь – мыльный пузырь?..

– Может, и так, – сказал Заремба. – А может, и нет. Во всяком случае, это такая карта, на которую стоит делать ставку.

Ковач закурил, попросив у Катри пепельницу. Девушка поставила перед ним деревянную резную пепельницу гуцульской работы и опять забралась в угол, зябко укутавшись в темный шерстяной платок. Казалось, девушка дремлет, но Петро то и дело перехватывал ее внимательный взгляд. Ему захотелось услышать ее милый голос, посмотреть, как сверкнет она глазами, и он спросил:

– А что скажет Катруся?

– Что ж говорить! – пожала она плечами. – Все уже сказано. Начинаем большую игру, надо все тщательно продумать, а то какой-нибудь пустяк может все погубить.

– Вот это да! – сказал Ковач, поднимая желтый, обкуренный палец. – Сказала как ножом отрезала. А теперь, – поглядел на часы, – пора кончать. Итак, открываем магазин. Всю эту коммерцию мы финансируем. – Обращаясь к Кирилюку, он напомнил: – Учти, фирма должна кормить не только тебя. Дадим тебе двух помощников. Они явятся, когда уладится дело с помещением. Пароль: “Мы слышали, пан будет торговать не только ювелирными изделиями, но и мехом”. Ответ: “С мехами нынче дела скверные”. Люди надежные. Связными будут Бог shy;дан и Катря. Имейте в виду, непосредственные контакты, – улыбнулся, – с господином Карлом Кремером воспрещены. Все связи только через приказчи shy;ков. Предупреждаю, никаких записок, памяток и т.д. Обо мне забудьте. Собственно, все… Теперь – по домам. По одному.

Первыми ушли Ковач и Заремба. Петро еще посидел несколько минут. Богдан и Катря молчали, молчал и он, уставившись в пол.

– Как на похоронах, – усмехнулся Богдан.

– Хоронить, дружище, рано, – поднялся Петро. Подошел к Катре и увидел, как она покраснела.

Богдан смущенно хмыкнул и, буркнув что-то про чай, вышел на кухню. Петро взял руку Катруси, заглянул в ее черные влажные глаза, но сказать ничего не смог, хотя чувствовал, что она ждет его слов.

Вернувшись в гостиницу, долго лежал с закрытыми глазами и вдруг почувствовал такой прилив нежности к Катрусе, что едва не вскочил и не побежал на далекую темную улицу. Потом заснул. Во сне увидел Лотту – она сидела на пушистом ковре и плакала, затем вдруг усмехнулась и показала ему язык. Петро хотел обидеться, но Лотта прижалась к нему, и он почувствовал, как заныло сердце. Знал: все это уже снится ему, но сердце болело… Успокоился, лишь когда стало светать.

Менцель ругался: Мария Харчук оказалась крепким орешком. Неделя проходила за неделей, а она все еще не была откровенна с паном Модестом.

Сливинский уже целый месяц не показывался у пани Стеллы. И Ядзя несколько раз звонила ему, намекая на возможность свидания, но все напрасно – Модест думал лишь о Марии…

Как-то странно сложились их отношения. Сливинский определенно знал: Мария рада, когда он приходит к ней; он видел, как она буквально расцветала при его появлении, как тянулась к нему, и все же… Стоило пану Модесту заговорить о своих сомнениях, о необходимости не только трепать языком, но и бороться с оккупантами, как Мария сразу переводила разговор на другое. И даже когда она соглашалась с его словами, все равно выведать у нее что-нибудь не удавалось.

Марии нравился пан Модест, она чувствовала себя с ним хорошо, беспокоилась, когда он долго не появлялся, но в то же время что-то внушало ей страх к нему, боязнь совершить какой-то неосторожный, страшный по своим последствиям поступок…

Опали листья с деревьев. Модест Сливинский сидел в сквере, подняв воротник пальто, и носком ботинка разгребал слежавшуюся листву. На вершину молодого тополя напротив села ворона. Взглянула подозрительно на одинокую фигуру в сквере и недовольно закаркала. Пан Модест подобрал сухую ветку и швырнул в ворону. И без того скверно на душе, а она еще каркает…

Сливинскому сегодня изрядно попало от Менцеля. Когда шеф гестапо вызвал его, пан Модест думал, что, как всегда, дело ограничится руганью и стучанием кулаком по столу. Сливинский привык к бурному проявлению чувств Менцеля, у него даже выработался иммунитет – надо зарыться поглубже в мягкое кресло, всем своим видом показывая, что страшно боишься угроз штандартенфюрера. При этом можно придумывать острые реплики. Конечно, он не такой дурак, чтобы позволить себе хоть раз оборвать шефа, но все же приятно чувствовать превосходство над ним.

Сегодня Менцель не ругался и не стучал кулаком по столу. Он ласково встретил Сливинского, даже поинтересовался его здоровьем. Спросил о делах, но, не дослушав его очередных оправданий, сочувственно сказал:

– Я не завидую вам, пан Сливинский. Я не позавидовал бы и вашим многоуважаемым родителям, если бы они были живы. Между прочим, – вспыхнул на миг шеф, – я спросил бы у них, зачем они родили на свет божий такого тупого осла! – Повертел шеей в крахмальном воротничке, успокаиваясь, и продолжал притворно мягко: – Дело в том, мой дорогой пан Сливинский, что про ваш, – подчеркнул, – эксперимент с Марией Харчук стало известно самому губернатору фон Вайгангу. Он вызвал меня, и я доложил: дела подвигаются хорошо, не позднее чем через неделю будет положительный ре shy;зультат. Вы можете вообразить, что произойдет, если через неделю я не смогу доложить об успешном завершении операции?.. Нечего говорить, что я снимаю с себя ответственность за ваш – да, да, ваш! – эксперимент. Но это еще не все. Подумали ли вы о том, что ваша бесплодная возня с этой большевичкой может быть расценена как провокация? А вы должны знать – гестапо не любит провокаторов, пан Сливинский. Вы, вероятно, догадываетесь, как мы с ними поступаем? – Выдержав большую паузу, Менцель добавил: – Я не задерживаю вас, уважаемый пан. Всего наилучшего!

Модеста Сливинского шатало, когда он шел по коридору гестапо. Ужас охватил его. Да, с гестапо шутки плохи!.. Оказавшись в цейтноте, Менцель с легкостью пожертвует им. И не станет Модеста Сливинского. Не станет… От этой мысли пана Модеста замутило, и он поспешил на свежий воздух.

Может быть, бежать? Да, в лес, там он возглавит один из отрядов знаменитого бандеровского воинства! Он докажет, что в его жилах течет казацкая кровь! Но тут Модест Сливинский вспомнил о прочных связях гестапо с бандеровским руковод shy;ством. Спасения нет.

Свернув в скверик, он в бессилии опустился на скамейку. Итак, через неделю развязка… Неделя?! Ба, да ведь у него впереди есть еще целая неделя! Семь драгоценных дней!.. За это время можно горы сдвинуть!

“Прочь уныние!” – сказал себе пан Модест и потер задубевшие на ветру руки. Черт знает что, перчатки в кармане, а руки закоченели – вот до чего доводит растерянность.

Поднялся, выпрямил затекшее тело, плюнул в сторону вороны, которая снова устроилась поблизости. Не накаркать тебе несчастья на Модеста Сливинского, не так-то просто затравить его – он еще поборется!..

Вечером пан Модест пришел к Марии с чемодан shy;чиком. На ее удивленный взгляд ответил:

– Поставил точку… Тут все, что осталось у Модеста Яблонского!

Мария всплеснула руками и спросила:

– Что случилось, дорогой?

Это “дорогой” вырвалось помимо ее воли. Женщина покраснела, а пан Модест, почувствовав под ногами твердую почву, бросился в атаку.

– Точка поставлена, и жребий брошен, – продолжал он театрально. – Сегодня мой последний вечер в городе. Завтра я уже не увижу тебя, моя любимая…

– Не пугайте меня, Модест Владимирович… Что случилось?

Сливинский вынул из чемодана и поставил на стол две бутылки с коньяком и вином, а также кулечки с продуктами. В чемодане осталось белье, несколько пар носков, свитер.

– Все мое имущество, – хлопнул крышкой пан Модест. – Сегодня ликвидировал последнюю картину. Из квартиры меня выселили – дом перестраивают под офицерское общежитие. Ничто больше не связывает меня с городом, кроме тебя, солнце мое. Но чувство должно поступиться перед долгом – ут shy;ром еду. В лесах, слышал, есть партизаны! А теперь, дорогая, давай праздновать – сегодня день моего рождения… И, я считаю, второго рождения тоже. Прочь пассивность! Модест Яблонский покажет фашистам, что у него твердая рука и мужественное сердце!..

Мария растерялась.

– А я как раз собралась к родственникам в деревню, – как-то некстати заметила она. – За картошкой. И на работе меня отпустили…

– Значит, обоим нам дорога… – пробормотал пан Модест, обнимая Марию.

Впервые она не сопротивлялась. Модест осмелел, нежно прижимая к себе до сих пор неприступную женщину; он с радостью увидел, как затуманились глаза Марии, и припал к ее губам.

Минуту спустя Сливинский весело хлопотал возле стола.

“Не торопись, все уладится…” – кажется, так сказала ему Мария. И каким тоном! Чертова женщина, столько крутила ему голову, шляк бы ии трафив[17]! Камень, а не женщина! Но недаром говорится: вода и камень долбит.

Мария нарезала хлеб и смотрела на пана Модеста сияющим взором. После первого поцелуя исчезла граница, разделявшая их, и они почувствовали себя свободно и весело. Сказал бы кто-нибудь сейчас пану Модесту, что он мерзавец, – обиделся бы: до того нравилась ему женщина и настолько верил в свое благородство.

Сливинский налил Марии полстакана коньяку и заставил выпить все: мол, он человек суеверный, задумал что-то важное, и, если она не выпьет, его постигнет ужасная неудача.

Коньяк еще больше оживил Марию. Она смеялась и не запрещала пану Модесту целовать ее ладони, плечи. Сливинский подлил еще. Она решительно отодвинула стакан, но уже через минуту весело чокалась с паном Модестом.

– У тебя правдивые глаза, – сказала. – Они согревают меня!

Сливинский и вправду смотрел на Марию удивительно честными, любящими глазами, а про себя думал: “Пора уже выключать свет…”

…Счастливая и безвольная, Мария лежала, прижавшись к пану Модесту.

– Любимый, – шептала, – никуда я тебя не пущу. И тут для нас найдется много дел.

– Все это глупости, – скорбно произнес Мо shy;дест. – Что я могу сделать один – без оружия, без связей?

– Но ведь существуют люди…

– Где они? Не верю я в эти сказки… – Я тебя сведу с ними.

– Ты?! – засмеялся Модест. – Не шути, дорогая!

– Да, я… – прижалась к нему горячей щекой Мария. – Ты не веришь мне, а я познакомлю тебя с вуйком Денисом. Хороший человек, настоящий, честный! Ты найдешь с ним общий язык.

– Это из вашей типографии?

– Да, метранпаж. Он печатает листовки у гитлеровцев под носом.

– И много вас?

– Перестань! – прошептала Мария. – О таких вещах не спрашивают. Ты разве не знаешь, что такое конспирация?

– Догадываюсь, – усмехнулся в темноте Сливинский.

– Умница ты мой… – погладила его по щеке Мария, и через минуту пан Модест услышал ее ровное дыхание.

Модест лениво потянулся и подумал, что у пани Стеллы сейчас пьют и танцуют. Наверно, там Ядзя. “Надо ей непременно завтра позвонить”, – решил. Повернулся на бок и тоже уснул.

Мария разбудила его на заре. Сидела на краю кровати, уже одетая, умытая и причесанная.

– Вернусь послезавтра.

– Я провожу тебя.

– Не надо, – нежно потрепала его шевелюру. – А про наш разговор забудь, никому ни слова!

– Я буду ждать тебя, моя дорогая.

– До послезавтра, – поцеловала его Мария.

На пороге она оглянулась и улыбнулась открыто и радостно.

Модест Сливинский поспал еще, затем встал, сделал гимнастику и направился в гестапо.

– Мой эксперимент, – пан Модест сделал ударение на первом слове, – да, мой, как вы совершенно справедливо изволили выразиться вчера, герр штандартенфюрер, завершился блестящим успехом. Я могу назвать вам имя одного из руководителей подполья…

– Кто? – выпалил Менцель.

– Метранпаж типографии, какой-то вуйко Де shy;нис. Надеюсь, фамилию установить не так уж и трудно.

Менцель вызвал Харнака, и Модест Сливинский выложил все, что узнал от Марии Харчук.

– Поздравляю, Вилли, – сказал штандартенфюрер, – ваш план оказался удачным. Поздравляю и вас, пан Сливинский, – подсластил пилюлю, – вы действовали неплохо. Теперь, господа, нам следует обсудить вторую часть операции… – Заметив знаки, которые подавал ему Харнак, шеф небрежно бросил: – Подождите, пан Сливинский, в приемной, вы, может быть, понадобитесь.

“Як напився, то й од криницы одвернувся”[18], – обиделся пан Модест, нарочито медленно двигаясь к выходу. Когда дверь закрылась, Менцель удивленно посмотрел на Харнака.

– Не понимаю вас, Вилли. Ведь с его помощью мы можем проникнуть в самое сердце организации.

– Не думайте, шеф, что там сидят идиоты. Они раскусят этого павлина в течение одного дня. Достаточно и того, что он обманул Марию Харчук. К тому же, гарантированы ли мы, что там его не знают как дельца черного рынка?

– Логично, – согласился Менцель. – Что ж вы можете предложить?

– Мадам Харчук не должна возвратиться в город, – твердо сказал Харнак. – Ей следует отправиться туда, – сделал выразительный жест рукой, – откуда никто еще не возвращался. Но мы должны быть в стороне. Лучше всего обыкновенная автомобильная катастрофа, в которой погибнет также кто-нибудь из наших людей. Ну, скажем, два полицая. Трупы увидит местное население. Сразу пройдет глух – все чисто и красиво. А мы в это время идем по следу того Дениса… Кстати, установлена ли его фамилия? Прекрасно – значит, Ковач? Дело поручаем самым опытным агентам. Вы согласны, штан shy;дартенфюрер?

Мария Харчук стояла на окраине местечка и ждала автобуса. На все местечко один старенький, обшарпанный автобус, но слава богу, что есть и такой, – все же не пешком. Шел дождь, дул холодный, пронизывающий ветер, и Мария плотно укуталась в теплый платок. Автобуса все не было…

Рядом топталось еще несколько пассажиров. Мария спросила у одного из них, не отменили ли рейс. Тот вытащил из кармана большие серебряные часы, щелкнул крышкой и лишь после этого ответил:

– На ремонте. Обещают, что с минуты на минуту подадут его на остановку.

Подошли два полицая. Видно, подвыпившие – пальто нараспашку, лица красные, нагло поглядывают вокруг. Мария еще плотнее закрыла лицо платком, сгорбилась. Теперь она была похожа на пожилую женщину, которая возвращается в город от деревенских родственников, прихватив с собою то, чем с ней поделились: ведро картошки, несколько вилков капусты, венок лука. По нынешним временам – богатство.

Автобуса не было.

Полицаи начали приставать к пассажиркам. Бросив несколько насмешливых реплик по адресу промокших и плохо одетых крестьян, они оттеснили от них молоденькую девушку, которая глядела на пьяных испуганными глазами.

– Эй, Грицько, – хохотал один из полицаев, – эта фрейлейн похожа на мою бывшую любовницу. Что ты смотришь на меня так жалобно? Улыбнись, девушка, я хочу видеть, как ты улыбаешься.

– Ты едешь в город, девушка? – допытывался второй. – Мы можем там неплохо повеселиться…

Девушка пятилась к Марии, но один из полицаев неожиданно подставил ей ногу, и она упала на мокрую траву.

– Ха-ха-ха! – захохотал полицай.

Мария увидела, как задрожали щеки у пассажира с серебряными часами. Переносица у него побелела, он порывисто обернулся к полицаю.

– Ха-ха-ха! – хохотали полицаи, глядя, как бежит в направлении местечка девушка. – Не пугайся, фрейлейн, мы пошутили!..

– За такие шутки… – начал пассажир, но Мария успела дернуть его за руку.

– Смотрите, – прошептала, – машина…

Из-за угла вынырнул крытый брезентом грузо shy;вик. Резко затормозил, обрызгав грязью столпившихся на остановке крестьян. Из кабины высунулось красное безбровое лицо шофера. Внимательно оглядев пассажиров, он сказал:

– Автобуса не будет. Можете ехать со мной. Полицаи заняли лучшие места возле кабины.

Мария повернулась к ним спиной, примостившись у заднего борта, чтобы видеть дорогу. Она любила смотреть, как убегают назад деревья и кусты, одинокие дома.

Шофер быстро гнал машину, грузовик подпрыгивал на неровном асфальте, Марию бросало в разные стороны. Думала: все-таки посчастливилось. Через полтора-два часа будет в городе, увидит Модеста Владимировича. Хотелось поскорее заглянуть в темные глаза Яблонского. Все теперь в нем нравилось Марии – даже морщинки в уголках губ, которые придавали его лицу несколько скептическое выражение. Завтра она расскажет о нем вуйку Денису, и Модест станет членом их организации. Вместе будут расклеивать листовки. Может быть, Яблонскому поручат более ответственную работу?

Машину подбрасывало на выбоинах, но Мария не замечала этого, мечтая о скорой встрече с лю shy;бимым. Завтра Денис зайдет к ним. Конечно, он будет сердиться, что Мария не посоветовалась с ним, но разве же можно не верить Модесту?! Это все равно что не верить самой себе. Так она и скажет вуйку Денису: “Вы что же, не верите мне?” Ковач поймет ее и не станет ругать. Это же хорошо, когда в организацию приходит еще один надежный товарищ.

По обеим сторонам дороги – черные, голые поля. Машина несется с пригорка на пригорок, поля убегают назад, вот уже и показался осенний неприветливый лес. Лишь кое-где зеленеют поляны. Дождь хлещет по стволам и ветвям, рвы полны воды, из-под колес машины во все стороны летят брызги.

Скоро уже город. Еще немного – и покажется конус Крутого замка, шпили костелов. Здесь шоссе избегает на пригорок, справа лес, слева – глубокий овраг. На дне оврага небольшие кусты и ручеек, который теперь, в пору дождей, похож на маленькую речку. А вот и первые дома…

Безбровый открыл дверцу, оглянулся назад. Никого нет. Впереди тоже чистое шоссе. Шофер нажал на тормоза и, когда машина совсем замедлила ход, резко повернул руль, а сам выскочил на асфальт. Тяжелый грузовик налетел на придорожную вербу, сломал ее и полетел в овраг. Безбровый видел, как машина, несколько раз перевернувшись, врезалась кузовом в землю…

На другой день в местной газете была помещена заметка об аварии на окраине города. Репортер сообщал: на скользкой дороге машину занесло, и она рухнула в овраг. Погибло четырнадцать человек, в том числе два полицая. Среди тех, кто умер, не приходя в сознание, была и Мария Харчук…