"В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА" - читать интересную книгу автора (Жадовская Юлия Валериановна)

IV

Все ближе и ближе подвигалась я к Амилову. Уже замелькали в вечернем сумраке знакомые деревни; вот повернули в сторону и поехали по косогору над замерзшею речкой; миновали мостик, ведущий на мельницу; нырнули в огромнейший ухаб под ближайшею деревушкой; окна изб светились огнем, бросая розовый блеск на снег; в воздухе потянуло чем-то родным; какая-то особенная тишина веяла над этою уединенною стороной. Еще четверть версты - и Амилово, осененное высоким садом своим, открылось моим глазам.

Дуняша спала и потому не изливала своих восторгов.

Мы уже у крыльца. Федосья Петровна встречает нас, окруженная другими горничными.

- Радость-то наша приехала! Загостилась, сударыня. Тетенька-то затосковалась по вас! - восклицают они.

Вдруг дверь залы растворилась, и тетушка, поддерживаемая Марьей Ивановной и Катериной Никитишной, появилась в своей беленькой косыночке.

- Где она? приехала Генечка! сокровище мое! Господи! благодарю тебя!

Катерина Никитишна плачет от умиления, Марья Ивановна улыбается сквозь слезы…

- Чаю, Федосья! чаю поскорее! - кричит тетушка, - да булочек подай. Ведь я друга-то моего ждала, всего настряпала. Радость ты моя, радость!

И она с горячей любовью еще раз прижала мою голову к своей груди.

Я обошла все комнаты. Каждая вещь стояла на том же месте, в том же порядке; там же цеплялся плющ за мох ничем не оклеенных стен; те же портреты Суворова и Цицерона красовались над диванами в гостиной; дымчатая кошка лежала на том же стуле у печки, и скворец мой спал в своей клетке, завернув головку под крылышко.

И мысль, что я дома, что я счастлива, поглотила все существо мое в этот незабвенный вечер.

Передо мной развертывалась жизнь тихая, как пустыня, светлая, как ручей в ясную погоду, а я недоверчиво отдавалась ее течению, вопрошала будущее и трепетно устремляла взор в темную даль… Сердце пробуждалось в этой тишине, и требовало жизни, и напевало странные жалобы, странные мольбы, потрясавшие все существо мое горькою отрадой. Неодолимое очарование заставляло прислушиваться к этому голосу сердца и отнимало силы заставить его молчать… Волны мечтаний снова нахлынули на меня, понесли, закачали, затомили мою душу… Это не были мечты заоблачного мира. Не было ангелов с золотыми крыльями, не было идеалов холодного совершенства, - нет, призраки мои носили печать жизни и страсти; они выходили из мира сего, но выходили такими, что к ним лежала душа моя и трепетало сердце теплым и чистым сочувствием. Они были, как я же, из плоти и крови; как я же, любили, страдали, сомневались и грустили; вместе со мной любовались Божьим миром и не проходили безучастно мимо того, что зовется в нем добром и злом…

А ясные дни мелькали один за другим, подводя все ближе и ближе время весны. Март уже был в исходе. Наступила страстная неделя.

Уныло гудел колокол нашей церкви, собирая богомольцев. Тетушка молилась и постилась; Катерина Никитишна тоже ела одну капусту и хлеб, отводя душу только чаем. Мы с Марьей Ивановной, хотя и не так безропотно, томили себя голодом, но не отставали от них. Федосья Петровна не пила даже чаю после господ и однажды чуть не приколотила "греховодницу" Дуняшу за то, что она съела кусок хлеба перед обедом. Стыдила ее целый час и хотела пожаловаться ее матери; но Дуняша отвела беду, возложа всю вину на искусителя рода человеческого, который, как известно, и горами качает, не только такими слабыми созданиями, как она.

В Великий четверток жгли соль и чистили ризы на образах. На другой день, в Великую пятницу, мыли и чистили в доме все, что можно было мыть и чистить.

Мы с Марьей Ивановной укрылись в мою комнату от страшного нашествия баб и девок, вооруженных мокрыми тряпками. Их нашло около десяти, хотя и половины было бы достаточно для водворения страшного беспорядка, какой производили они; но уж так было заведено исстари. Они кричали, перебранивались, перекорялись. Федосья Петровна, как деятельный и разумный начальник, поспевала всюду, вовремя распоряжалась, грозила и заставляла на некоторое время умолкать несносных крикуш.

Тетушка, по обыкновению, с удивительным терпением переносила весь этот гам, сидя за ширмами на своей постели, пока и оттуда не выгнали ее неумолимые поломойки.

Она присоединилась к нам.

- А, да здесь хорошо, тепло, - сказала она, входя, - солнышко светит. Как приятно солнце в это время!

- Вы бы, маменька, ангел мой, скушали что-нибудь, подкрепили себя, вы этак ослабеете, - сказала Марья Ивановна, бросясь вместе со мной и Катериной Никитишной поддержать пошатнувшуюся тетушку.

- Вот, друзья мои, - сказала улыбаясь тетушка, - видно, куликнула спозаранку.

- Видно и впрямь, родная, - продолжала шутку Катерина Никитишна, - праздник встретили.

- Кто празднику рад, тот до свету пьян. Генечка, друг мой, не покушать ли тебе чего-нибудь? не ослабей ты у меня!

Я успокоила тетушку.

- Словно и дом-то другой стал, как сокол-то наш приехал, - сказала Катерина Никитишна, - и Авдотья Петровна расцвела. А то скажет, бывало, слово да и задумается.

- Ох, уж какая мне была тоска без нее, моего друга!

- А мне разве не было тоски, - сказала я.

- Тосковала и она, маменька, - подтвердила Марья Ивановна.

- Поди-ка ты ко мне, дитя мое, поцелуй меня!

После обеда водворилась тишина, и солнце сквозь промытые стекла еще ярче озаряло вечерними лучами комнаты.

На другой день, то есть в Великую субботу, утром, начинались другие хлопоты: Анисья, поварова жена, месила в девичьей на чистой доске куличи.

Тетушка уверяла, что она печет лучше своего мужа, а на самом деле старушка моя чувствовала нечто вроде отвращения к мужской прислуге и по возможности старалась окружать себя женщинами. Белое сдобное тесто уже возвышалось под искусными руками Анисьи тремя фигурными пирамидами, из которых одна поменьше назначена была мне, как то бывало во времена моего детства, когда эта "собинка"* приводила меня в восхищение. Чувство собственности сильно развито в человеке, и в словах "это мое!" заключается особенная прелесть.

Я могла распоряжаться, как мне угодно, моим маленьким куличиком, делить и отдавать его кому хочу.

Тетушка, казалось, совершенно забыла, что мне уже семнадцатый год; она утешала меня и заботилась обо мне, как о малютке. И эта теплота чистейшей и глубокой привя-

*Собинка - свой пирожок, лепешка.

занности в самом деле разнеживала и смиряла мою душу до младенческой ясности.

"Подайте дитяти, спросите дитятю, угодно ли ей…?" - так выражалась тетушка в своих заботах обо мне.

Иногда Федосья Петровна улыбалась на подобное приказание, а Катерина Никитишна или Марья Ивановна, шутя, замечали:

- Экое у нас дитятко!

- Ну, друзья мои, - говорила тетушка, - для меня она всегда дитя. Помнишь, Катенька, как она тут домики строила? или, бывало, посажу ее на этот стол да рассказываю сказки… Все-то прошло! идет время, не остановится…

И тетушка задумчиво опускала голову под гнетом какой-то тайной тяжелой мысли.

Тетушка сама начиняла изюмом и миндалем три пирамиды и очень была довольна, когда и я приняла участие в ее труде.

- Вот уж один денек и до праздника! привел бы Господь дожить! - сказала Марья Ивановна. - А признаться, надоела уж постная пища. Я думаю, и вы, маменька, ждете чайку со сливочками?

- Ох, уж не говори, милая! постный чай хуже микстуры для меня. Смотри же, Федосья, чтобы сливки были с пенками.

- Как же, сударыня, самых густых наснимаю.

- То-то, то-то! да чтоб утопить хорошенько! Вот сюда, друг мой, здесь пусто, - обратилась тетушка ко мне и пальцем вдавила в тесто крупную изюмину.

К вечеру все в доме притихло в ожидании праздника. Вечерний сумрак медленно одевал предметы своим мечтательным покровом. Во всех комнатах затеплились лампадки. Прислуга говорит шепотом, ходит осторожно, будто боясь нарушить торжественность ожидания и спугнуть радостное чувство, запавшее в душу каждого.

Тетушка после долгой молитвы отдыхает; Катерина Никитишна мирно храпит на лежанке в моей комнате; Марья Ивановна ушла домой.

Праздник носится в воздухе, веет в тишине, расцветает в сердцах. Стар и мал ждут его с одинаковым нетерпением. Он глядит в окна, разливается трепетным мерцанием на ризах образов, дышит на всех отрадой, заглядывает в самые углы сердца человеческого, озаряет их ясными лучами. Это светлое перепутье на жизнен-ной дороге, где утомленная душа подкрепляется, и с новыми силами и с тайною надеждой идет дальше под тяжелою ношей забот и труда,

Бьет одиннадцать.

Федосья Петровна несет лучший тетушкин чепчик, расправляет на нем ленты, раздувает примятый рюш и бережно кладет на столик. Кошка с любопытством следит за свесившимися концами лент, и не успела Федосья Петровна отойти, как чепчик уже лежит на полу, сдернутый бархатною лапкой.

- Брысь! ах ты, проклятая! вот я тебя!.. Я засмеялась.

- Нечему, сударыня, смеяться-то; ну, как бы изорвала либо измяла, чтобы тетенька-то сказала? не сказала бы спасибо.

И чепец вознесен был на шкаф с книгами. Вот и двенадцать! В воздухе пронесся и разлился торжественный звон. Все засуетились.

- Маменька, ангел мой! уж ударили, - сказала вошедшая тоже в парадном чепце с лиловыми лентами Марья Ивановна.

- Готова, друг мой, иду. Генечка-то где?

- Здесь.

- А Катенька?

- Здесь, родная, здесь, я за вами!

И все мы стеснились в узеньком коридоре, ближайшим путем пробираясь в прихожую, потому что для тетушки тяжел был каждый лишний шаг. Две горничные шли впереди со свечами; Федосья Петровна и Анисья вели тетушку под руки, едва помещаясь с нею рядом; шествие завершали я, Катерина Никитишна и Марья Ивановна.

У крыльца стояли столь известные дрожки с фартуками, на которые мы все четверо поместились.

Апрельская ночь обдала нас тонким проницающим воздухом, накрыла чистым, прозрачным, голубым небом, усеянным звездами. По дороге в церковь неясно, будто тени, движутся группы прихожан, слышится говор. Колокольня горит плошками.

Мы переехали и мостик, под которым бурлит в весеннем разливе речка; поднялись на гору, остановились у освещенного четырьмя плошками входа в церковь, наполненную уже богомольцами, протеснились на свои места, и радостное "Христос воскресе!" потрясло все души, оживило все сердца, повторилось в устах каждого, сравняло, помирило всех в общем, братском лобзании…

- Христос воскресе! кумушка Катерина Никитишна!

- Воистину воскресе! кума Арина Степановна! как поживаешь?

- Живу помаленьку, маюсь еще на белом свете. Вот Бог привел и до праздника дожить. Кресенка-то твоя становится какая хорошенькая.

- Слава Богу!

- Да побывай у нас на празднике-то.

- Побываю, побываю!

- Ты у Авдотьи Петровны разговляешься?

- У Авдотьи Петровны.

- Она и меня приглашала, дай Бог ей здоровья, да нельзя, детки ждут.

- Ну да как, чай, не ждать!

- Христос воскресе! Евгения Александровна!

- Воистину воскресе, Прасковья Ильинишна! Вы к нам?

- Нельзя, дорогая моя! старик-то мой дома ждет; хворает, и в церковь Божью не в силах был дотащиться.

- Уж как вы милы, моя красавица! точно ангел стоит, - сказала, подходя ко мне, Анна Филипповна, соседка в розовой шляпке необычной формы и величины. Шляпка эта двадцать лет тому назад была подарена ей одною богатою помещицей и надевалась постоянно каждый год в двунадесятые праздники.

Анна Филипповна даже в своем кругу считалась оригинальною по своим понятиям о модах и упорно держалась своих мнений, уверяя, что моды выдумывают портнихи, чтоб вытаскивать больше денег из кармана добрых людей.

Солнце всходило великолепно, когда мы в прежнем порядке уселись на дрожки и возвращались домой; ни одно облачко не омрачило небесной лазури.

- Смотри, Генечка, как играет солнышко, - сказала Марья Ивановна.

И в самом деле, оно будто колыхалось, переливаясь радужными лучами.

Тетушка благоговейно перекрестилась.

- Вся тварь радуется сегодня, - прибавила она. Несмотря на то, что тетушка приглашала почти всех соседей, на деле оказалось много званых и мало избранных: всякий желал провести этот день дома, в своей семье. Священник и дьякон с женами обедали у нас.

Явились и чай со сливками, и разнообразнейшая закуска. К обеду приехал из уездного города Митя, сын Марьи Ивановны, кончавший курс в уездном училище. Из маленького мальчика образовался длинный, сухощавый юноша, с глуповатою физиономией и добродушною улыбкой, открывавшею ряд широких белых зубов. Я не могла постичь, откуда взялся у него такой толстый, некрасивый нос.

- Вот и мой Дмитрий… - умильно сказала Марья Ивановна.

- Как он вырос! - заметила я.

- Здравствуйте, сестрица! здоровы ли вы? Христос воскресе-с!

- Что ты долго ехал? - спросила Марья Ивановна.

- Да как же-с, маменька, нельзя: дорога-то очень дурна.

- Ну что, как там у вас?

- Да что-с, ничего-с, помаленьку поживаем. Дмитрий Андреич, городничий, чин получили. Обед хотят делать и нашего смотрителя пригласят.

- Ну вот!

- А в Великий четверг пожар был, два дома мещанских сгорели.

- Ах, Боже мой!

- Экой гнев Божий! - с чувством отозвалась попадья. После обеда, когда гости разошлись, а тетушка Катерина Никитишна и Марья Ивановна легли отдыхать, я осталась одна с Митенькой, и он повел со мной следующий разговор:

- Что, каково погостили у Татьяны Петровны, сестрица? Веселились?

- Нет, скучно было.

- Вот и мою сестрицу Бог пристроил. А вы так совсем переменились, не узнаешь вас.

- И вы, Митя, очень переменились. Теперь, верно, не станете разорять птичьи гнезда?

- Ой, где уж, сестрица! о другом надо уж теперь думать.

- Ну, что вы поделываете в вашем училище?

- Учимся-с. У нас строго-с. Слава Богу, нынче после экзаменов выйду.

- Куда же вы думаете поступить?

- Да в суд-с. Афанасий Алексеич обещал местечко дать.

- Отчего бы вам не поступить в гимназию, а оттуда в университет?

- Ой, что вы, сестрица! куда! очень трудно-с. Вот и теперь-то долбишь, долбишь, так что голова кругом идет. Нет-с, уж куда нам! Вон у нас есть ученик, так хочет в гимназию, да по ученой идти-с. Стихи пишет, Ей-Богу-с! Как это, сестрица, пишут стихи? И Бог его знает, откуда так складно выходит! Да меня, кажется, убили бы - я бы ни одного стишка не написал.

- Учится-то он хорошо?

- И-и, как учится! первый ученик-с!

Молчание.

- Что вы, сестрица, в окошко так смотрите? уж не гулять ли думаете? Вы прежде были охотница. Да еще грязно-с.

- Нет, я смотрю, вон, кажется, под липкой расцвели подснежники.

- Да не угодно ли, я вам нарву?

- Как можно? грязно.

- Ничего, помилуйте-с, у меня сапоги не промокнут. Я не нежен, привык. Сейчас вам нарву…

- Мне совестно, Митенька, вы очень добры.

- Помилуйте, сестрица! да это что! пустяки-с! я для вас не то готов сделать.

Я смотрела в окно, как услужливый Митя, отважно шагая через весенние лужи, добрался до толстой липы, под которою цвели подснежники.

Через минуту он воротился с пучком темно-голубых цветов, прекрасных и нежных, как первая мечта о счастье, робко поникших на своих тоненьких стебельках.

Я была очень благодарна Мите.

- Вот, сестрица, у нас через месяц экзамены будут.

- Ну так что же? Вы не боитесь?

- Нет-с, Бог милостив, выйду. Да вот учитель словесности, проклятый, выдумал сочинения задавать к экзамену. Ну какие у нас сочинители! один, два, да и обчелся. Опиши ему, видите ли, осень… Вот тут-то я и погиб: как ее опишешь? осень, известно, грязь и дожди, что тут описывать! Разве отца Алексея попросить?

- Давайте вместе сочинять; может быть, я вам помогу…

- Ах, матушка сестрица! вот уж благодетельница! Позвольте ручку поцеловать!

- Полноте, что вы!

- Да как же, помилуйте! Вы меня просто, можно сказать, оживили.

Вошла Марья Ивановна. Лицо ее сохраняло следы недавнего сна. Митя сообщил ей свою радость.

- Вот дай Бог тебе здоровья! - сказала она. - Господи, - прибавила она, - подумаешь, как трудно это ученье! что муки примут! Ну хорошо, как у кого есть способность, а кому не дано-то, тут что станешь делать?

- Да мне, маменька, только курс-то кончить, а там, Бог милостив, легче будет.

- А-а-а! славную же высыпку задала. Ты не уснула, Генечка? Маменька-то еще почивает! Ну да ведь утомилась. В ее годы еще как ее Бог носит. Вот и Катерина Никитишна. Что, мать, выспалась?

- И как еще прекрасно! словно убитая спала.