"В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА" - читать интересную книгу автора (Жадовская Юлия Валериановна)

II

Грустно было мне расстаться с Лизой; я чувствовала, как одна из горячих моих привязанностей оторвалась и канула в море прошедшего, оставя по себе болезненный след в сердце, где она выросла и жила столько лет. С тоской проводила я и добрую Марью Ивановну. Вокруг меня распространилась мучительная пустота, населяемая по временам страшными призраками и тихими воспоминаниями.

Подарок Тарханова получил для меня в это время не малую цену. Я поняла, что значит поэзия, прочитав Пушкина; Гоголь потряс мою душу всею увлекающею силою своего таланта… Чтение этих произведений открывало новый мир моей умственной деятельности, отвечало на многие вопросы, разъясняло остававшиеся прежде для меня темными, заставляло задумываться над многим в жизни.

Сочинения на французском языке усиливали мои старания успеть в нем, и старания не остались бесплодны.

Однажды Татьяна Петровна уехала вечером на партию. Пусты и мрачны оставались парадные комнаты дома, вся жизнь которого сосредоточилась в теплой девичьей, где при сальной нагоревшей свече слышались смех и громкие разговоры горничных. По временам резкий голос Степаниды Ивановны раздавался по длинному коридору.

Комнаты не намерены были освещать для одной меня, но их по-своему освещала в этот вечер луна, полным, волшебным светом своим, нарисовав на полу клетки оконных рам с несколькими тощими растениями, томившимися на окнах. Затейливые листья гераниума, мелкая бахрома розмарина, казалось, дрожали и двигались, озаренные серебряными лучами. Блестки мороза искрились и сверкали на стеклах.

Я села к окну и загляделась на ясное, тихое, необъятное небо.

Вдруг новая темная полоса на полу привлекла мое внимание. Когда я подняла глаза, передо мной стоял Тарханов; он стоял прямо, вытянув вперед шею и устремив на меня испытующий взор. Мне невольно вспомнилось название ястреба, данное ему Лизой. И в самом деле, в этом положении, со своим коротким загнутым носом и блестящими глазами, он чрезвычайно походил на хищную птицу.

- Здравствуй, друг мой! - сказал он, когда взоры наши встретились. - Что ты тут делаешь?

- А вот смотрю на звезды.

- Возносись выше звезд, моя радость, не останавливайся на них; все это бренность и прах. В законах духа нашего

есть такая высота, такая сладость, перед которыми все видимое ничего не значит.

- Но это так хорошо; это помогает возвышаться душе.

- Эге! да ты, я вижу, наклонна к романтизму. Ну а читали вы присланные мною книги?

Я выразила ему свое удовольствие и благодарность.

- Это что, это все пустяки! То ли еще ты от меня увидишь и получишь. Ты еще, лапка, едва прикоснулась к чаше жизни только еще облизываешь края этой чаши. Нет! я введу тебя в такой мир наслаждений, что все теперешние белендрясы твоего воображения покажутся пошлы и глупы.

Я почувствовала какую-то внутреннюю неловкость от пышных обещаний.

- Я хочу, Генечка, - продолжал он, - чтоб ты любила меня, чтоб я был для тебя всем. На дружбу мою ты можешь полагаться, как на каменную стену. Я поднесу тебе чашу такого упоительного напитка, что уста твои не захотят оторваться от него, и весь этот жалкий круг твоей теперешней жизни и не вспомнится тебе. Я познакомлю тебя с замечательными людьми. Я оборву все шипы предрассудков и ложных понятий с прекрасных роз твоего сердца, потому что считаю тебя выше многих женщин… А знаешь что, лапка, не прокатиться ли нам? Я приехал в санях.

- Как же без спросу Татьяны Петровны?

- Со мной тебе нечего спрашиваться.

И после нескольких минут нерешимости я согласилась. Мы сели в прекрасные сани. Пара больших вороных лошадей тихим шагом повезла нас по хрустящему снегу, облитому лунным светом.

- Тише, братец, ради Бога, тише! - говорил Тарханов кучеру и с непритворным страхом охал и вскрикивал при каждом небольшом ухабе.

- Я не боюсь скорой езды, Артемий Никифорыч, - сказала я, вообразив, что страх его был за меня, и со всем своеволием ребенка, который начинает понимать, что он любимец, крикнула кучеру: - Пошел!

Сани полетели, слегка ковыляя по ухабам и склоняясь по временам то на ту, то на другую сторону.

- Злодейка! варвар! ой батюшки! ой! убьет она меня! стой, братец, стой! - кричал Тарханов в неописанном ужасе.

Я хохотала до слез и успокаивала его, но напрасно: кучер сдержал лошадей, и мы опять поехали шагом.

- Неужели вы так боитесь? - спросила я.

- Боюсь, братец, ужасно боюсь.

"А! - подумала я, - если он также презирает и блага мира, как мелочные его опасности, то что же такое все возношения его духа, все его великолепные разглагольствования!".

- Заедем, Генечка, ко мне. Я остановился в лучшей здешней гостинице, взял три номера. Грязно только.

Мы подъехали к большому длинному каменному зданию, над дверьми которого блестела крупная надпись: "Гостиница "Вена". Вход в номера".

Поднявшись на высокую лестницу и пройдя длинный, плохо освещенный и грязный коридор, где встретились нам двое мужчин в шубах да какая-то закутанная женская фигура, вошли мы в комнату, двери которой распахнулись перед нами на обе половинки; у каждой почтительно и подобострастно стоял слуга в ливрее, и чем робче опускали они глаза, тем суровее, мрачнее и важнее становилось лицо Тарханова.

- Писем нет? - спросил он.

- Есть, ваше превосходительство! два письма с почты. Пожилой человек с добрым лицом торопился зажигать на всех столах стеариновые свечи. Это был камердинер Тарханова, с которым он всегда обращался с полушутливою ласковостью.

- Ламп нет, экая мерзость! Зажигай, старина, все свечи,- сказал он. - Дай нам чаю, да к чаю чего-нибудь получше.

- Сейчас, ваше превосходительство!

- Вот моя временная келья!- сказал Тарханов, входя со мною в небольшую, более других уютную комнату.

Два покойных кресла придвинуты были к круглому столу, на котором горели четыре свечи; тонкий, раздражающий запах какого-то куренья приятно подействовал на мои нервы.

- У Татьяны, - сказал он, - дом - настоящий сарай; она не умеет разлить вокруг себя этой теплоты, этого bien-etre*, как говорят французы, которое ты могла бы разлить около себя. Она никогда не была способна к этому. Ну что ты живешь

* bien-etre - уют (пер. с фр.).

у нее? Ты не живешь, а прозябаешь. У тебя там душа точно окована, Вот теперь ты другая; вон у тебя и рожица-то оживилась.

И в самом деле, мне вдруг сделалось хорошо. Какие-то новые инстинкты пробудились во мне, я почувствовала себя ловкою и развязною. Тарханов не казался уже мне тем мрачным, недоступным человеком, каким я воображала его несколько часов назад. Я видела в нем доброго, благодетельного гения. Я сделалась весела, говорлива, откровенна.

- Ах ты, моя принцесса! - сказал он, улыбаясь едва ли не в первый раз во все время нашего, знакомства* - Подайте нам сладкого!

И тотчас разнообразный десерт поставлен был на стол.

- Кушай, моя радость, - говорил Тарханов, - ты, чай, не видала ничего этого у Татьяны.

- Я никогда об этом не думаю, - отвечала я с чувством затронутого самолюбия.

- А я уж привык, я всякий день лакомлюсь, - сказал он, будто не замечая тона моих слов. - А где же медвежонок? - спросил он.

На этот вопрос из-за спинки дивана вынырнул неожиданно мальчик лет двенадцати с лихорадочными глазами и пропищал:

- Здесь, ваше превосходительство!

- Куда ты это залез?

Тарханов взял несколько винограду и конфект и со словами: "На, вот тебе!" - протянул мальчику руку, которую тот поцеловал. И необыкновенный человек, как ни хмурился, но не мог скрыть удовольствия, промелькнувшего на его лице от этого знака подобострастия.

- Это сын одного бедного чиновника, я везу его с собой, помещу в какое-нибудь заведение. Ты, медвежонок, я чай, у отца с матерью этого и не видывал? а?

Глаза мальчика сверкнули как-то особенно.

- Не видывал ведь? а?

- Нет… - отвечал тот нерешительно.

- Ну, ступай.

И медвежонок юркнул за диван.

Сцена эта неприятно на меня подействовала, и веселость моя начинала исчезать.

- А вот я тебя, Генечка, сейчас попотчую тем, чего ты никогда не едала…

Он открыл красивую шкатулку и вынул оттуда коробочку с какими-то сахарными лепешками.

- Ну, что? каково? - спрашивал он самодовольно.

- Не хорошо, - отвечала я, отведывая одну лепешечку.

- Провинциалка ты, братец!

- Разве хулить то, что не нравится - провинциализм?

- Горяча ты больно, я вижу! - сказал он, и глаза его сверкнули неудовольствием.

- А вы хладнокровны?

- Шутишь, моя радость, не тебе определить меня.

- Где же мне, неопытной, глупой девочке… я вас совершенно не понимаю, - сказала я с притворным простодушием.

Он снова самодовольно улыбнулся.

- А вот, Генечка! - сказал он, - как ты думаешь, отчего я поседел? Я страстно был влюблен в одну женщину, ну, и она любила меня. Что же! - она однажды в обществе и начала показывать свою власть надо мной. Это меня так поразило, что я всю ночь не спал, а когда встал поутру, то бакенбарды у меня и половина волос поседели… С этих пор я прекратил с ней знакомство…

Я поняла, что этот камешек был брошен в мой огород.

- Однако пора; я вам надоедаю.

- Нет, радость моя, ты мне никогда не надоешь… После этого он стал вздыхать и прикрыл рукою свое разгоревшееся лицо.

Он провожал меня в тех же санях до дому Татьяны Петровны.

Когда мы поехали, я почувствовала тяжесть на плече; это была рука Тарханова.

- Знаешь ли, для чего я положил руку на твое плечо?

- Нет, не знаю.

- Для того, чтоб пролить магнетическую струю в твою Душу.

Но магнетическая струя не проливалась, и я радехонька была приехать домой, потому что начинала уже тревожиться самовольным отъездом своим.

Татьяна Петровна еще была в гостях, когда я возвратилась. Я дождалась ее приезда и рассказала ей о прогулке с Тархановым.

- Ну что ж, - сказала она, - человек почтенный, пожилой, женатый. Отчего не пользоваться его расположением?

Отношения мои к Тарханову становились раздражительны и тяжелы, несмотря на то, что он обладал способностью обуять мое воображение, взволновать, оглушить, поразить меня таинственностью своего красноречия и отнять смелость сделать какую-либо попытку стряхнуть с себя его влияние. Едва я успевала сделать какую-нибудь догадку, как он опрокидывал, затемнял истину со свойственным ему только искусством и ронял вину этой догадки на меня же.

Он опутал меня странною властью, но душа моя билась и рвалась, как пойманная птичка в сетях этой власти. Сколько раз мысль моя с тоской и призывом неслась к Павлу Иванычу, приникая с любовью к безмятежному приюту моего детства, где не тяготел на мне гнет невыносимой нравственной неволи! Сколько раз пробуждалась во мне решимость сказать этому человеку: "Оставьте меня, ваша дружба тяжела мне!" - но как только устремлялись на меня эти сверкающие глаза, решимость моя исчезала и несозревшие силы души изменяли.

- Ты не возмечтай о себе слишком много, Генечка, - говорила мне Татьяна Петровна, - таких любимиц, как ты, было у него несколько сотен, и все они скоро ему надоедали. Он очень капризен и недоверчив. Одно неосторожное слово - и дружба его исчезнет.

Следующая и последняя сцена с Тархановым оправдала слова ее и положила конец тягостному влиянию кошмара, душившего меня уже около двух месяцев.

В один вечер Татьяна Петровна по настоянию Тарханова продолжала в портретной начатую пульку с Анфисой Павловной и неизменными своими партнерами Нилом Иванычем и Антоном Силычем.

У меня болела голова, и я почти лежала на диване в гостиной, когда подошел ко мне Тарханов.

- Оставайся так, лапка, - сказал он, когда я хотела встать,- ты этак очень хороша.

Я улыбнулась со всем самодовольствием польщенного женского самолюбия.

Он сел против меня и прикрыл глаза рукою, будто боясь напугать меня яркостью своего взгляда.

- Какая у тебя ножка, Генечка! - вдруг вскричал он и неожиданно страстно прильнул губами к ноге моей.

Я быстро встала.

Он схватил меня за руки, и привлекши к себе, дрожа и задыхаясь, проговорил:

- Забудь, забудь для меня всех! Завеса спала с глаз моих.

- Это дружба? - сказала я, освободясь от него и с полным негодованием посмотрев ему в лицо, но тотчас же опустила глаза, потому что он был страшен в эту минуту.

- А вы что же изволили подумать? - сурово сказал он.

- Я подумала, что вы не так неразгаданны, как многие это воображают.

- Вы меня поддразниваете? - сказал он мрачно. - Не обожгитесь.

- А вы? вы мало дразнили меня. Теперь моя очередь.

- Что вы сказали? и голос его зазвучал неописанным гневом. - Вы девочка, которая еще не умеет ни жить, ни понимать людей умнее себя! Прощайте, Евгения Александровна! вы никогда уже более не появитесь в области моей дружбы. Вам угодно было порвать струну, которая привязывала меня к вам.

- Струна эта звучала не в лад, - сказала я смело.

Он взял шляпу и, крикнув: "Прощай, Татьяна!" - вышел.

- Он уехал? Артемий Никифорыч уехал? - кричала Анфиса Павловна, выставляя из-за желтой драпировки свою остроконечную физиономию.

- Кажется, уехал.

- А, вы здесь, душечка! что же это, отчего он так скоро уехал?

- Не знаю.

- Как же это он и вам, любимице-то своей, не сказал?

- Не знаю.

- Ах, ведь, впрочем, он престранный, преоригинальный человек!

- Анфиса Павловна! тебе сдавать, - крикнула Татьяна Петровна.

- Вы уж, душечка, не поссорились ли с ним? Ведь вы еще молоды, неопытны; с такими людьми надо уметь да и уметь обращаться.

- Вас тетушка зовет, Анфиса Павловна.

Она ушла, бросив любопытный взгляд и оставя меня еще под гнетом тягостного впечатления.

Грустно, больно мне было сделаться игрушкою странной мистификации и найти неожиданно врага под личиною друга. Жизнь пугала меня, будущность представлялась в тусклом и обманчивом мерцании. Ладья едва отплыла от берега, а уж море, дотоле светлое и покойное, начало волноваться…

- Вот чудак! - говорила Татьяна Петровна, узнав на другой день о внезапном отъезде Тарханова из города. - Уехал не простясь! Впрочем, он часто так делает. Уж не от него ли? - прибавила она, принимая письмо от вошедшего человека. - Ах нет, это от сестрицы, Генечка! вот и к тебе.

"Сокровище мое, ненаглядная Генечка! - писала мне тетушка. Желаю знать о твоем здоровье. Сердце мое ведает только, как тягостна разлука с тобою. С нетерпением ожидаю радостного свидания и надеюсь на милосердие Царицы Небесной, что Она не лишит меня этого утешения на старости лет моих. Желаю быть тебе здоровой и помнить твою старую тетку. Прощай, ангел мой! целую тебя несчетное число раз. Я последнее время стала что-то прихварывать, но ты не беспокойся, это скоро пройдет. Да будет над тобой Божеское благословение, и мое, и проч.

P.S. Скворец твой жив и здоров, я сама смотрю за ним".

Почерк был заметно слабее обыкновенного, что повергло меня в большое беспокойство насчет здоровья тетушки.

- Нечего делать, Генечка, - сказала мне Татьяна Петровна, - тебе надо ехать: сестрица пишет, что нездорова и что очень желает тебя видеть.

И сердце мое сладостно забилось при мысли о возвращении в родной угол. Ясно рисовались мне тихие картины моего недавнего детства, тем более отрадного, что душою уже начинала овладевать какая-то преждевременная, нравственная усталость. В эти три месяца моего гощенья у Татьяны Петровны я будто пережила целые длинные годы.

- Что, Евгения Александровна, скоро ли домой-то? - спрашивала меня вечером Дуняша.

- А хочется тебе домой?

- Ой, да как еще хочется! хоть бы, кажется, одним глазком на батюшку с матушкой взглянула. Да и что здесь? - все не так, как у нас. Девицы-то здешние только бы пересмеять да за воротами повертеться. Вы, говорят, с барышней-то деревенщины. Одна Степанида Ивановна поласковее, и видно, что с нашей стороны. А как эта Анфиса Павловна, точно змея шипит. Этта вышла в девичью, да и ну судить да рядить об вас… Она и гордая-то, говорит, и думает-то о себе невесть что!.. она, говорит, - да вы, барышня, не рассердитесь - все с Тархановым кокетничает. Ей-Богу-с! так и говорит. Уж Степанида Ивановна напустилась на нее: стыдитесь, говорит, Анфиса Павловна! что еще она понимает? где такому птенчику кокетничать? Вы, говорит, по себе, видно, судите. Она, говорит, с ним кататься ездила да к нему заезжала. Так что же, говорит Степанида Ивановна, отчего и не покататься; вы и постарее, да, чай, бы не отказались… А я говорю, они, мол, сударыня, не тайком ездили, про то и Татьяна Петровна знают. Не тайком, говорит, да все не хорошо. А Степанида Ивановна ей: полноте, полноте! Она и пошла вон, как не солоно хлебала. Ох, привел бы Господь до дому-то добраться!

Настало и последнее утро моего пребывания у Татьяны Петровны.

Проснувшись, я окинула взглядом мою большую спальню, украшенную комодом, тремя стульями и диваном, служившим мне постелью, над которым висела большая темная картина, представляющая старика, склонившегося над закрытою книгой.

Я подошла к окну, где встретила первое утро в чужом доме. Тот же розовый блеск освещал разноцветные крыши видневшихся строений, так же клубился голубой дым.

"Завтра комната эта будет пуста, - подумала я, - никто не будет смотреть с участием на задумчивое лицо старика…".

И, ярко освещенное лучом февральского солнца, оно, казалось, оживало, и черты его будто выражали тихую, грустную думу. Странная сила привычки! мне стало жаль его оставить.

- Ты, Генечка, - сказала мне Татьяна Петровна, когда я уже была готова в путь, - заезжай к Ельчановой, она нам родня и обидится, что ты почти мимо ворот проедешь. Там переночуешь, познакомишься со своими кузинами, ее дочерьми.

После этого она простилась со мной довольно ласково, сказав, что надеется, что я опять приеду к ней, что это будет мне полезно.

Степанида Ивановна целовала и приговаривала меня с особенным чувством, Анфиса Павловна также облобызала меня на дорогу.