"МИДРАШ О ЕВРЕЙСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ" - читать интересную книгу автора (Дорфман Михаэль)

Михаэль Дорфман

МИДРАШ О ЕВРЕЙСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ

Практически любой текст современной еврейской мысли, от почти ницшеанских «Тезисов о Фейербахе» Карла Маркса до мессианских «Тезисов о философии истории» Вальтера Биньямина, можно прочесть как мидраш. Не только произведения таких признанныех “«еврейскиех»” авторыов, как Альфред Казин, Сол Белоу или Ирвинг Хоу и Синтия Озик, но и тексты Франца Кафки, Зигмунда Фрейда, Гершома Шолема, Гарольда Блума, Эрнста Жавэ, Джорджа Стейнера, Филиппа Рота, Аллена Мандельбаум, Жака Деррида, Хаим–Йосефа Йерушалми, Марка Шехнера, Пауля Целлана, многих других модернистских творцов. Даже по–викториански чопорный Лайонел Триллинг свои «Эллиотовские лекции» назвал «The Yiddisher Mr. Johnson», а позже обосновывает свои построения талмудическими «Заветами отцов» — «Пиркей Авот».

Мидраш — это акт и процесс интерпретации текста в обеих сферах — нормативной галахи и мифологической агады. Любопытно, что оба эти вида мидраша поднимаются от из одинакового набора. Вначале мы наблюдаем внутренний культурный или религиозный конфликт или же нарушение последовательности. Затем следует вопрос и дается ответ, чем создается новый культурный или интеллектуальный нажим, который обязательно обращается (в новый вопрос). Мидраш начинает сказываться через разрешение кризиса и вновь подтверждает преемственность и целостность традиции прошлого. [1].

Еврейские рассказы — незавершенные, как бы сопротивляющиеся окончательному завершению, как бы отстраняющиеся от привычного уклада. Традиционные еврейские истории долго (иногда и нудно) рассказываются и украшаются подробностями, с тем, чтобы увековечить событие. Истина, мудрость или честность в традиционном смысле этих слов распознаются трудней, чем прежде. В мидрашистской повести рассказчик компенсирует двусмысленностями историческую трагедию и личное крушение. Дурачок Гимпл из Фрамполя, выходя в широкий мир, становится рассказчиком. В конце его рассказа уже ясно, что он — больше мошенник, чем простак. Гимпл сам понимает, что его ложь — фикция. Она должна получить метафизическую достоверность:

«Несомненно, что наш мир — полностью воображаемый мир. Но зато он двоюродный племянник истинного мира» [2].

Под таким вот девизом еврейское творчество оказывало беспрецедентное влияние на современный мир.

Современная еврейская жизнь в огромной мере накапливает опыт культурных конфликтов и нарушения преемственности. Не удивительно ли, что за последние 200 двести лет еврейские авторы смогли разрешать кризисы и подтверждать традицию в своих наративах и притчах? «Вместо акта творчества достаточно попытки культурной трансмиссии самого себя», — замечает Вальтер Биньямин о Кафке. Вот эта традиция и является мидрашем - - по сути и по форме.

Несколько вопросов, так или иначе, возникают в любой еврейской дискуссии. Почему религиозная идея постоянно затрагивает чувства современного светского еврейства, даже отъявленных атеистов или убежденных агностиков? И еще более интересен вопрос, как именно это происходит. Гарольд Блум замечает, что «централизм текста» важнее для еврейского восприятия, чем «религиозная идея». Рассуждая о развитии иудаизма, Гершом Шолем пишет:

«Не систематизация, а комментарий является здесь легитимным способом приближения к истине» [3].

С такой же верой в силу комментария, сохраняющуюся, несмотря на неадекватный в принципе перевод, еврейство вступило в современную эпоху.

Независимо от того, насколько далек современный еврейский интеллектуал от религиозной жизни, и даже независимо от того, какие исторические обстоятельства он попадал, все его поиски и культурные проекты сосредоточивались на книге.

«В книге еврей сам становится книгой. В еврее книга сама становится еврейским миром. Поскольку книга для еврея значит больше, чем подтверждение веры, она становится откровением его иудаизма» [4].

Говоря это, Эдмон Жабэ совершенно не имеет в виду какой–либо конкретной книги. Современный светский еврейский автор, будь то Блум или Жабэ, меньше размышляет о Торе, а больше о мыслительном процессе постижения Писания. Независимо от того, какая именно версия иудаизма предлагается, комментарий Вальтера Биньямина к Кафке становится парадигмой для любого еврейского интеллектуала, не приемлющего старого пути:

«Путь к справедливости лежит через учение. Но Кафка не дерзнул соединить учение с обетованием, которое традиция связывает с изучением Торы. Его помощники — служки, теряющие свой молельный дом, его ученики — воспитанники, потерявшие святые письмена. Теперь никто не поддерживает их в их «безудержном и счастливом странствии». [5]

Общее для Биньямина, Жабэ и для множества еврейских интеллектуалов то, что «еврей, склонившись над книгой», как ни иронично это выглядит, отправляется в «свое безудержное и счастливое странствие».

Любой комментарий предполагает повторение сказанного. «Remembering forward» — так Кьеркегор называл парадокс, как через множество слов, уже сказанных, через идеи, уже обдуманные, каждому автору и каждому комментатору удается сказать что–то оригинальное. В эссе «Новое творение и ритуалы каббалы» Шолем показывает, как замысловато каббалисты подменяют традиционные обряды поминовения и освящения раввинистического иудаизма, наполняя их трансформационным и магическим смыслом.

«Существующий ритуал не изменяется, — пишет Шолем, — он остается более или менее нетронутым… Каббалисты исполняют существующий нравоучительный ритуал, перенимают его, вкладывая в него свой страстный мистический замысел. В результате получается новое творение, которое, однако, согласно еще со старой традицией» [6].

Диалектическое изучение религиозной мысли и культурных взаимоотношений выявляет парадоксальную картину. Мессианский всплеск и кризис, достигший кульминации в народном движении Шабтая Цви, сближает традиционный иудаизм с движением еврейского просвещения Хаскала, с его огромной восприимчивостью к влиянию современности. В новое время вера, вложенная в ритуал, подвергается решительному сомнению. И если ритуал остается, то лишь потому, что в него постоянно вкладывается акт нового творения, описываемый Шолемом.

Джордж Стейнер говорит, что «наша родина — это наши тексты». Норман Финкельштейн отмечает, что современные еврейские писатели, как художники или композиторы, всю жизнь живущие в современном секулярном мире, по сути, никогда не покидают своего дома (а с каких пор еврей чувствует себя дома, где бы то ни было?). В своих книгах, в своем творчестве они воссоздают, процесс нового творения. И уважение к прошлому идет через перелом. По словам Йосефа–Хаима Йерушалми, еврейское прошлое — это традиция перелома. Комментарий становится главным признаком еврейской литературы» и даже всего еврейского искусства, предписывая и сохраняя их долгую традицию. Для Йерушалми, еврейская история — это цепь разломов, крушений и катастроф, серия провалов и спасенияя, которые современный еврейский интеллектуал отрицает только с большим интеллектуальным и духовным риском. Не удивительно, что Вальтер Биньямин стал парадигматическим еврейским художественным интеллектуалом ХХ столетия.

Наверное, поэтому, большинство еврейских авторов, критиков и исследователей культуры, как в Америке, так и в Европе сопротивляются соблазнам постмодернизма. Интересны работы ученика Триллинга Маршалла Бермана о различии модернизма и постмодернизма, о настойчивой жизнеспособности первого и статическом нигилизме второго. Вспомним яростные нападки Синтии Озик, обвиняющей постмодернизм в идолопоклонническом отравлении сознания. Впрочем, Гарольда Блума Озик тоже обвиняет в создании идола из литературы. Известно утверждение Вальтера Биньямина: «Массовая репродукция отделяет продукт воспроизведения от сферы традиции»[7]. Признавая и приветствуя потенциал фотографии и кино для эмансипации масс в сфере искусства, Биньямин тем не менее отмечает, что они уничтожают квази–магическую «ауру» уникального произведения, замещая единственный оригинал множеством его копий. Тревога Биньямина в эссе «Рассказчик» и «Произведения искусства в эпоху его технической воспроизводимости» очень глубоко еврейские, опирающиеся на Вторую заповедь. Тем более Синтия Озик, размышляя о «Новом Явне» в Америке и создании особого еврейского языка New Yiddish, не устает обличать современное писательство, творящее себе кумира.

Даже на родине структурализма во Франции Оливье Рево д’Аллонэ (Olivie Revault d’Allones) противится деконструкции человеческой личности через постмодернистский долг духовности. Сол Фридландер атакует с неожиданной стороны, заявляя:

«Постмодернистская нейтрализация истории, хотя и породила ряд значительных художественных произведений, книг и фильмов, но большинство ее художественной продукции составляет разного вида хитрый кич, похожий на нацистский» [8].

Впрочем, постмодернистская идея ностальгии Фредерика Джеймсона охватывает большую территорию и ведет начало еще от революционной ностальгии Биньямина. Но вряд ли идеи культурной амнезии могут привлечь многих еврейских интеллектуалов, приверженных идеям, определенных Берманом как идеи «прогрессивной современности» [9]

Чем больше знакомишься с современной еврейской литературой, тем больше возникает сомнений в жестком разделении между светским и религиозным творчеством. Речь не идет о традиционном религиозном еврейском комментарии, малоизвестном, да и мало влияющем на литературный и художественный процесс. Трудно обнаружить связь между теологическими сочинениями Любавичского Рэбе М. — М. Шнеерсона или раввина Дов–Йосефа Соловейчика и творчеством р. Хаима Потока или даже р. Адина Штейнзальца.

В письме к своему другу и издателю Залману Шокену, Гершом Шолем пишет о Кафке: «Он идет по тонкой линии между религией и нигилизмом». По определению Шолема, «светское изложение каббалистического мироощущения в современном духе видится мне, как будто труды Кафки покрывает нимб святости». Наверное, сам Кафка первым поднял вопрос о соотношении и относительности святого и светского в еврейском творчестве. В известной дневниковой записи он определяет писательство, как «штурм последней земной границы», которая «может быть легко развита в новую тайную доктрину, в Каббалу» [10].

Размышляя над этим пассажем, Блум, явно под влиянием Шолема, предсказывает, что Кафка станет «строжайшим и наиболее волнующим из позднейших мудрецов создающейся культурной еврейской традиции будущего» [11]. Сведение воедино терминов поэтики и традиции («строжайший и наиболее волнующий» — «severest and most harassing» — это из стиха Уоллеса Стивенса) подчеркивает декларацию Блума:

«Я нахожу неясным и неопределенным в рассуждениях то, что один аутентичный литературный жанр считается больше священным или же более светским, чем другой».

Художественное воображение избегает или же сопротивляется резкой антитезе прямо противоположных категорий. Или, в терминах деконструктивизма Жака Деррида, — «разрушает бинарную оппозицию».

Так или иначе, но через сопротивление и беспокойную оппозицию «еврейская культурная традиция будущего» уже рождается. Даже авторы немодернистской и даже весьма традиционной ориентации не могут обойти шаатнэз - - проблемы смешения священного и светского. Джордж Стейнер настаивает, что смысл зависит от «ставки на превосходство“, которая, как он верит, составляет смысл создания и восприятия всякого художественного произведения. Стейнер провозглашает: «наши долги перед теологией и метафизикой (божественного) присутствия» и призывает нас переосмыслить происходящее, когда мы входим в неизбежно ритуальную сферу творчества. Переосмысление особенно важно для еврейских текстов. Традиционная еврейская склонность к писательству, прошедшая даже через испытание современностью, и сама ставившая испытания, напоминает нам о договорных отношениях между Богом и еврейским народом, даже если многим часто кажется, что договор отменен.

Переходя от Стейнера к терминам Синтии Озик, еврейская литература определяется, как «осязание литургии». Несмотря на огромные разногласия между ними, высказанные Озик в редкостном полемическом задоре, оба согласны, что религиозные чувства всегда присутствуют в значительных литературных произведениях. Синтия Озик идет значительно дальше, утверждая, что

«светский еврей — лишь фикция; когда еврей становится светской личностью, он уже больше не еврей. Это особенно верно для создателей литературы» [12].

Такое прямолинейное и грубоватое утверждение интересно, потому, что возвращает нас к вопросу: — как определить «еврейское» в творчестве авторов–евреев? Если оно не связано с определенной религиозной принадлежностью, скажем, если автор — атеист, скептик или агностик, признающий самоценность понятия «светский еврей», то какие аспекты еврейского творчества необходимо исследовать?

Одним из ответов, будет идея Гарольда Блума о «смысле странствий». Блум рассматривает еврейское творчество, как «синекдоху (то есть перенос значения с части на целое или наоборот) всех метаморфоз еврейского изгнания на достижение успеха». Здесь Блум делает важное обобщение:

«Странствующий народ преподает себе и другим урок смысла странствий. Странствие вынуждает к множеству изменений в способах интерпретации, имеющихся в распоряжении Запада» [13].

Такое определение больше подходит для современной еврейской литературы, чем любое традиционное религиозное определение. Странствия и изменения предполагают движение, процесс, изменение состояния. Но тогда вопрос в том, насколько далеко может еврейский автор зайти, насколько он может измениться, чтобы уход не стал слишком далеким, а изменение — слишком большим?

Разумеется, диапазон ответов на этот вопрос огромен. Один, крайний ответ, дается Жабэ, известным непомерным стремлением сочетать писательство с иудаизмом. Он, гласит: «Одно и то же ожидание, одна и та же надежда, одно и то же преодоление». Здесь современное единство, выраженное раньше в еврейском кредо «Шма Исраэль — Слушай Израиль, Господь Бог, Господь единый». Жабэ верит, по крайней мере, для себя, что процесс писательства когерентен процессу выявления своей еврейской идентификации. Поскольку Жабэ определяет современность, как открытость, то основным условием создания еврейской книги является открытая индивидуализированная самоидентификация. Жабэ отмечает, что метонимическая цепочка современность-gt;открытость-gt;книга-gt;автор-gt;еврей определяет процессы странствий и трансформации.

В эссе о Жабэ, Жак Деррида рассуждает о наличии негативной теологии и «атеологии». Для него, как и для Жабэ, современная еврейская литература состоит из «бесконечных сомнений и колебаний между отрицательной теологией и позитивным утверждением игры». На идеи Деррида о «смысле еврейского скитания», как и на идеи Блума, сильно влияют труды их предшественников Гершома Шолема и Вальтера Биньямина, развивающих аналогичные идеи. Биньямин в своей интерпретации Кафки рассуждает об изменяющемся и непостоянном соотношении между еврейским законом галлаха и преданием аггада, а Шолем много пишет о пропорции между благоговением к преданию и ритуалу и между самонадеянностью и бесцеремонностью каббалистических интерпретаторов в обращении с текстом и аллегориями. Впрочем, не все согласны с такой интерпретацией. Следует учесть и начавшееся в 60–70–е годы возрождение традиционной еврейской учености, например книги р. Ш. — Й. Соловейчика. Дэвид Стерн отмечает, что «разница между всеми концепциями не нова, как и многообразие еврейских интерпретаций в прошлом» [14].

Рассуждая о «смысле странствий», невозможно обойти стороной и другое фундаментальное еврейское понятие: — изгнание — галут. Принятые в разных версиях иудаизма обобщения здесь не годятся, поскольку литература, в отличие от фольклора, — - явление индивидуальное, а следовательно, эти понятия - - галут, изгнание или диаспора — каждый автор описывает в индивидуальных терминах. Нельзя не отметить и другой, неотъемлемый смысл галута, постоянно отмечающий тексты еврейской литературы. В своем великом эссе о мессианской идее Гершом Шолем описывает этот смысл:

«Значение мессианской идеи соотносится с бесконечным бессилием еврейской истории в течение всех столетий изгнания, когда она была не готова выйти на передний план мировой истории. Отсюда предварительность и временность еврейской истории, не позволявшая целостного самоощущения. Мессианская идея — это не только утешение и надежда. Каждая неистовая попытка осуществить ее приводила к абсурду и открывала бездну отчаяния. Есть нечто великое в жизни с надеждой, но одновременно и глубоко нереальное. Личная значимость индивидуальности уменьшалась, и человек никогда не мог полностью выразить себя, поскольку несовершенство его стараний никогда не могло соответствовать общепринятой высшей ценности. Так мессианская идея в иудаизме вынуждала жить в ожидании, в отсрочке, когда ничего не могло быть окончательным и определенным, ничто не могло быть бесповоротно завершено». [15].

Здесь Шолем описал условие, ставшее особенностью современных еврейских писателей. Если еврейское изгнание через мессианскую идею ведет к непреодолимому несовершенству и незавершенности в еврейской жизни, следовательно, еврейские писатели сталкиваются с постоянным разочарованием. Речь идет о «галуте текста», что Деррида назвал «необходимостью интерпретации, как изгнания». Если же Шолем прав, то изгнание должно уменьшать персональный успех, зато поощрять надежду.

Аллан Мандельбаум пишет [16]:

Diaspora,

Is still the way

of shreds and shards,

of all that frays,

discolored words,

and leaves astray,

and winds that scatter

resting birds…

Как мог, я перевел, хотя не сумел сохранить размер.

Диаспора, —

это все еще путь

из всех этих обносков,

клочков, черепков,

обесцвеченных слов,

заметенной листвы и ветров,

швыряющих обмерших птиц…Разумеется, лучше всех это выразил Кафка, говоривший о «чистоте и красоте неудачи» [17].

Вхождение евреев в западную культурную жизнь в XIX - - начале ХХ века совпало с ростом модернизма. Кафка, наверное, наилучший и наиболее очевидный пример тому. Его отец отступил от иудейской традиции. Кафка рассказывает: «[Oтец] точно освободился от необходимости выглядеть передо мной благочестивым» [18]. Вместе с тем отец Кафки «учил иврит и идиш и легко разбирался в новом тайном учении, в Каббале».

Евреи, вдохновленные мечтой о гуманизме, обычно связывавшейся с либеральными или левыми программами, действовали весьма агрессивно. Марк Шехнер объясняет:

«Невозможно ошибиться, рассматривая марксизм, в определенный момент, внедрившийся в еврейское существование, как замену иудаизма. Марксизм полностью перенял у галахического, ортодоксального иудаизма принадлежавшее им ему право интерпретировать мир, диктовать принципы, определять и регулировать образ жизни и руководить обществом. Когда марксизм провалился, то интеллектуалы оказались не менее дезориентированными и потрясенными, чем их деды, пережившие распад традиционного еврейского уклада жизни, управляемого галахой». [19]

Шехнер определяет еврейское увлечение различными теориями социализма и психоанализа как «цепь разочарований, неудач и отступничества». Он считает, что идеи без умысла препятствовали прямой инкорпорации еврейского образа мысли и текстуальности. Парадоксальным образом, но вполне может быть, что возвращение нынешнего поколения к несколько более определенным форматам еврейской идентификации стало возможным благодаря закалке в тиглях марксизма и модернизма.

Цена, которую платили ассимилированные Западом еврейские авторы, предлагая свою “«модернистскую каббалу»” еврейским и нееврейским читателям — это никак не отказ от еврейства. Джон Муррей Кудихю (John Murray Cuddhy) ввел термин «ordeal of civility - - испытание культурностью». Вклад евреев в европейскую культуру (даже в самую радикально–модернистскую) не мог бы состояться без их «отрешения» от старых путей и ценностей. Ведь фрайер (свободный) - кодовое слово религиозного еврейства для отступника («свободного от Закона»). Кудихю пишет:

«Сначала пришел шок еврейской эмансипации. Соблазненных обещаниями гражданских свобод, евреев девятнадцатого века ожидало разочарование. Вместо ожидаемой pays legale — страны закона политического общества — они оказались в pays reel, реальной стране гражданского общества. Соблазненные обещаниями стать гражданами citoyens, они оказались вынужденными становиться bourgeois — буржуа. Пропуск в европейское общество определялся не крещением, как полагал Гейне, а Bildung - - образованием и манерами». [20]

В конце XIX века венский еврей Зигмунд Фрейд «стал их самозванной интеллектуальной элитой, их посредником среди обещаний и опасностей современности» [21]. Психоаналитический метод открывал индивидуальное пространство в гражданском обществе, где невротический еврейский пациент мог справляться со своим травматическим прошлым, включая семейную историю недопустимого и невозможного более образа жизни еврейского местечка штетл. Открытые Фрейдом закономерности стали достоянием мировой науки потому, что психологическая дилемма венских евреев оказалась универсальным симптомом распространяющегося общественного недуга, показала, какую цену необходимо платить за modernity в западном обществе. Психоанализ вместе с его критикой и сегодня остается необыкновенно важной частью мировоззрения свободного светского еврея. Не случайно, самый известный роман Филиппа Рота о еврейских терзаниях разворачивается на кушетке психоаналитика. От Фрейда до Рота еврейский модернизм соединял в себе безмерную отчужденность и скрупулезный критический интеллект.

Впрочем, постмодернизм не только тема для драмы еврейской культуры. Он прямо бросает вызов собственным концепциям еврейских интеллектуалов, их явно затруднительной этнической самоидентификации и роли, которую они играют в мировой культуре.

«… differance не есть, не существует и не является ни одной из форм бытия. Нужно обратить особое внимание на то, что не есть и что, соответственно, не имеет ни существования, ни сущности, на то, что не принадлежит ни категории бытия, ни присутствующего, ни отсутствующего. Тем не менее, то, что определяется здесь как differance, не есть нечто теологическое, даже в самом негативном смысле негативной теологии. Последняя, как известно, имеет дело с анализом некоторой сверхсущностной реальности, выходящей за пределы категорий сущности и существования, то есть, присутствия. Постоянным рефреном негативной теологии является напоминание о том, что даже если предикат Бога и отрицается, его непременно следует признавать, как высшую, невоспринимаемую и непознаваемую форму бытия…

Differance не просто несводима к некоторому онтологическому или теологическому или онто–теологическому образованию: напротив, differance как бы обнаруживает то самое пространство, в котором онто–теология = философия продуцирует свои системы и свою историю. Differance, таким образом, включает в себя и превышает, причем необратимо, онто–теологию или философию». [22]

В постструктуралистском эссе Жака Деррида отрицается сама возможность философской или «онто–теологической» концепции позитивного постижения. Эссе Деррида несомненно является плодом еврейской светской культуры и вплотную соприкасается с проблемой постмодернистской еврейской самоидентификациии. Труды Деррида отмечают границу между современным модернистским «евреем культуры» и постмодернистким «евреем differance». Деррида пишет: «Если бы слово «история» не содержало в себе тему окончательного вытеснения differance, мы могли бы сказать, что различия являются “«историческими»” сами по себе и через самих себя, причем с самого начала» [23]. Для еврейских интеллектуалов здесь есть особый момент. Через утверждение различий — difference (а не differance) - - они открывают свой исторический, а часто, по еврейской традиции от Маймонида до Синтии Озик и того же Деррида, антиисторический аспект. Светский и ассимилированный еврей действует от имени культуры и во имя культуры, а сама культура воспринимается им как «игра различий».

Творческий еврейский интеллектуал, хоть по определению светский, культурно гетерогенный, вдохновленный идеей освобождения от прошлого, зато всегда обладает исторической родословной. И даже самые «нееврейские евреи», по определению Исаака Дойчера,

«находящие еврейство слишком тесным, слишком архаическим, слишком сдавливающим», даже они, так или иначе, обладают еврейским наследием, живя на «грани между нацией и религией… способны лучше постигнуть современные движения и противоречия природы и общества» [24].

Наверное, поэтому еврейские интеллектуалы придерживаются собственного диалектического понимания противоречий современного секулярного творчества не менее ревностно, чем их ортодоксальные прадеды придерживались закона Торы. Их творчество продолжает живую духовную традицию еврейской культуры, начатую четыре тысячи лет назад. Продолжает верней, чем мир ультра–религиозного еврейства, занятый изнуряющей, мелочной, поглощающий все творческие силы борьбой за выживание. Гершон Шолем пишет:

«Со временем традиция испытывает изменения, новые лики светят впереди и освещают путь. Традиция, согласно ее мистическому смыслу, это истинно Устная Тора, поскольку всякая стабилизация текста грозит затруднить и вовсе разрушить его вечное движение, постоянный прогресс и раскрытие новых глубин в нем. Иначе традиция окаменевает» [25].

Радикальные изменения сохраняют и поддерживают еврейскую традицию в той же мере, что и традиционная раввинская практика. Каббала настаивает, что Ур–Тора, «Пламенная Тора», написанная Господом накануне творения мира буквами из черного пламени на белом пламени, никогда не нашла своего полного выражения на Земле, кроме как через бесконечный процесс медитации и размышлений. То, что мы знаем, как библейские книги Торы — это на самом деле Тора устная, так как размышления над истиной всегда эзотерические и открывающиеся через откровения. [26]. Окончательный текст остается у Бога, а еврейская традиция с самого начала представляет собой последовательность созидательных тропов над скрытым Словом.

Герой Филиппа Рота Натан Цукерман, теряет все и, отчаявшись от из–за спятившего на почве правого сионизма брата в Израиле и ударившегося в антисемитизм тестя в Англии, просит свою беременную жену Марту вернуться. Если будет мальчик, говорит он, то я сделаю ему брит — обрезание:

«Обрезание подтверждает, что это мы. И мы не только он и я. Британия сделала меня евреем всего за восемь недель, но я думаю, что есть менее болезненный способ. Пусть будет еврей без иудаизма, без сионизма, без еврейства — идышкайт , без храма и армии, даже без пистолета, еврей, очевидно, и без дома. Тогда он становится объектом самодостаточным, как стакан или яблоко» [27].

Такой ясный мидраш подытоживает наши мысли о еврейской культуре, которая, несмотря на всякие «измы», есть object of himself — объект самодостаточный, и продолжает свое «безудержное и счастливое странствие».

References

1. Barry W. Holtz, «Midrash» in Back to the Sources: Reading the Classical Jewish Texts, edited by Barry W. Holtz (New York: Summit Books, 1984), 179

2. Isaac Bashevis Singer, The Collected Stories, (New York: Farrar Straus Giroux, 1982), 289

3. Gershom Scholem «Revelation and Tradition as Religious Categories in Judaism» in The Messianic Idea in Judaism (New York, Schocken Books, 1871), 352

4. Edmund Jabes, «The Key» in Midrash and Literature ed.by Geoffrey H. Hartman and Sandforf Buddick (New Haven: Yale University Press, 1986)

5. Walter Benjamin, Illumination transl. Harry Zohn (New York, Schocken Books, 1968), 139.

6. Gershom Scholem, On the Kabbalah and Its Symbolism trans. Ralf Manheim (New York, Schocken Boocks, 1965). 126.

7. Benjamin, Illumination. 221

8. Saul Friedlander, Reflections of Nazis: An Essay of Kitch and Death. trans. Thommas Wheir (New York: Harper amp; Row, 1984)

9. Jean–Francois Lyotard, The Post–Modern Condition: A Repoprt on Knowlege. trans Geoff Bennington and oth. (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1968), 184.

10. The Diaries of Frantz Kafka. Ed. Max Brod, trans. Martin Greenberg (New York, Schocken Books, 1949) 202–203.

11. Harold Bloom, Ruin the Sacred Truth: Poetry and Belief from the Bible to the Present. (Cambridge: Harvard University Press, 1989), 172.

12. Cynthia Ozic, The Art and Ardor (New York: Knopf 1983), 169.

13. Harold Bloom, «Introduction» Musical Variation On Jewish Thought, by Oliver Revault D’Allonnes. (New York: Geroge braziller, 1984), 30

14. David Stern ‘Midrash and Indeteminacy»” Critical Inquire 15 (autumn 1988) 161

15. Scholem, The Messianic Idea. 35

16. Allen Mandelbaum Chelmaxioms (Boston: David R. Godine, 1977) 15.

17. Цит. по Benjamin, Illumination. 145.

18. Frantz Kafka, “«Letters to His Father»” in The Basic Kafka (New York:Washington Square Press1979) 216

19. Marc Shechner After the Revolution: Study of Contemporary Jewish American Imagination (Bloomington: Indiana University Press, 1987), 8

20. John Murray Cuddihy, The Ordael of Civility: Freud, Marx, Levi–Strauss, and the Jewish Struggle With Modernity (New York: Basic Books 1979), 38

21. Ibid, 40

22. Жак Деррида Differance в Елена Гурко. Деконструкция: тексты и интерпретация. (Минск: Эконом Пресс).

23. Ibid.

24. Isaac Deutcher, The Non–Jewish Jew and Other Essays (New York: Oxford University Press, 1968), 26.

25. Scholem, The Messianic Idea, 296

26. Scholem On theKabbalah 49–50

27. Philip Roth The Counterlife.

Использованная литература.

1. Haym–Yosef Yerushalmi Zakhor: Jewish History and Jewish Memory (Seattle: University of Washington Press, 1982) 101

2. George Steiner, “«Our Homeland of Text,”” Salmanguindy No 66.(Winter–Spring 1985), 9- —

3. Lionel Trylling Beyond Culture: Essays on Literature and Learning (New York: Viking 1968)

4. Norman Finkelstein The Ritual of New Creation (New York: SUNY Press, 1992)

5. Jacques Derrida, Margins of Philosophy (Chicago: University of Chicago Press, 1982)