Глава XX ТАБУ НА ЛЮДЕЙ

Табу, распространяющееся на вождей и правителей. Мы уже знаем, что пища микадо ежедневно приготавливалась в новых сосудах и подавалась на новых блюдах. Делались эти сосуды и блюда из простой глины, чтобы их можно было разбить или выбросить после одноразового использования. Обычно они разбивались, потому что считалось, что, если кто-то еще отведает пищу из этой священной посуды, его рот и горло воспалятся и распухнут. То же самое ожидало того, кто стал бы носить одежду микадо без его позволения: все его тело покрылось бы опухолями. На островах Фиджи есть особое название (кана лама) для болезни, проистекающей якобы от приема пищи из посуды вождя и ношения его одежды. Путешественник рассказывал: „Горло и тело раздуваются, и нечестивец умирает. Один туземец подарил мне красивый коврик, которым не решался воспользоваться сам, потому что на нем сидел старший сын Такомбау.^{68} Но была одна простая семья или клан, члены которых не были подвержены этой опасности. Как-то раз я беседовал об этом с Такомбау. „О да, — сказал он. — Эй, такой-то, подойди и потри мне спину“. Этот человек выполнил приказание. Он был одним из тех, кто мог делать это безнаказанно. Наделенные такой высокой привилегией люди назывались На ндука ни — грязь вождя“.

В дурных последствиях, проистекающих от пользования посудой или одеждой микадо и фиджийского вождя, проявляется еще одна грань богочеловека, который привлек наше внимание. Божественная личность является источником как благодеяний, так и опасности; ее надлежит не только оберегать, но и остерегаться. Священный организм вождя столь хрупкий, что может прийти в расстройство от малейшего прикосновения, вместе с тем содержит в себе мощный заряд магической и духовной силы, разряжение которого может иметь фатальные последствия для всякого, кто приходит с ним в соприкосновение. Вследствие этого изоляция богочеловека необходима не только для его личной безопасности, но и для безопасности других. Божественная личность подобна огню. При соблюдении надлежащих запретов из него можно извлечь много полезного, но опрометчивое прикосновение или пренебрежение границами обжигает или губит нарушителя. Поэтому считалось, что нарушение табу повлечет за собой губительные последствия: преступник сунул руку в божественное пламя, которое охватит его и пожрет на месте.

Негры нуба, населяющие лесистую и плодородную область Джебел-Нуба в Восточной Африке, верят, что их поразит смерть, если они войдут в дом вождя-жреца. Правда, обнажив левое плечо и попросив вождя возложить на него руку, они могут избежать кары за вторжение. А случись кому-то посидеть на камне, который вождь избрал для личного пользования, и он умрет в течение года. Вождь племени казембе из Анголы кажется своим подданным столь священным, что никто не может дотронуться до него без того, чтобы его насмерть не поразила магическая сила, пронизывающая божественную личность. Но так как в отдельных случаях соприкосновения с вождем избежать невозможно, казембе придумали приемы, с помощью которых согрешивший может остаться в живых. Став перед вождем на колени, такой человек тыльной стороной ладони прикасается к тыльной стороне царственной руки, после чего кладет свою ладонь на ладонь вождя и ловит его пальцы. Этот обряд после четырех-пятикратного повторения отвращает опасность неминуемой смерти. На островах Тонга бытует верование, что если кто-то после прикосновения к священной особе верховного вождя (или к его вещи) дотронется руками до своей пищи, то распухнет и умрет: святость вождя подобно сильно действующему яду заражает руки подданного и, перейдя на него через посредство пищи, оказывается фатальной. Подвергшийся такой опасности простолюдин может очиститься, прикоснувшись к подошве вождя ладонью и тыльной стороной обеих рук; после этого руки споласкиваются водой. Если воды поблизости не оказывалось, очистившийся натирал руки сочным листом подорожника или банана. После этого он йог брать пищу руками, не подвергаясь опасности заболеть (ведь болезнь связана с принятием пищи табуированными руками). Ощутив желание поесть до совершения искупительной дезинфекции, он должен был либо найти кого-то, кто бы его накормил, либо опуститься на колени и, как животное, брать пищу с земли ртом. Он не имел права даже пускать в ход зубочистку, а мог лишь направлять руку другого человека, держащую зубочистку. Тонганцы были подвержены затвердению печени и некоторым видам золотухи. Эти заболевания они часто приписывали небрежности в исполнении необходимых искупительных обрядов за неосторожное прикосновение к вождю или принадлежащим ему предметам. В силу этого они периодически подвергали себя обрядовому очищению из предосторожности, не будучи уверенными в том, совершили они нечто такое, что его требует, или нет. Верховный вождь с Тонга не имел права отказаться участвовать в этом обряде и подставлял свою ногу тому, кто желал к ней прикоснуться, даже если обращались к нему в неподходящее время. Нередко можно было видеть, как жирный, неуклюжий вождь, который совершал прогулку, со всех ног убегал с дороги, чтобы избежать назойливого и не свободного от корысти проявления знаков уважения. Если кому-то показалось, что он нечаянно взял пищу табуированными руками, он усаживался перед вождем и, взяв его за ногу, прижимал ее к своему животу, чтобы находящаяся в желудке пища не причинила ему вреда и не привела к распуханию и смерти. Итак, золотуха рассматривалась на острове Тонга как результат принятия пищи табуированными руками. Можно предположить, что страдающие золотухой лица прибегали к прикосновению к царственной ноге как к лекарству от болезни. Напрашивается очевидная аналогия с древним английским обычаем излечивать больных золотухой прикосновением руки короля. Это позволяет допустить, что своим названием — „королевская болезнь“ — золотуха как у англичан, так и у тонганцев обязана верованию, что ею заражались (и от нее вылечивались) путем контакта с его королевским величеством.

В Новой Зеландии страх перед священными особами вождей был столь же велик, как на островах Тонга. По принципу заражения их духовное могущество, унаследованное от духов предков, распространялось на все, к чему они притрагивались, и могло насмерть поразить всякого, кто по оплошности или недосмотру оказывался на их пути. Однажды, например, случилось так, что новозеландский вождь высокого ранга и великой святости оставил на обочине дороги остатки своей пищи. После его ухода подоспел раб, дюжий голодный малый, увидел оставшуюся еду и, не спросив, съел ее. Не успел он покончить с обедом, как ему с ужасом сообщили, что съеденная им пища принадлежала вождю. „Я хорошо знал несчастного преступника. Это был человек замечательного мужества, покрывший себя славой в межплеменных войнах“, — рассказывал путешественник, но „как только роковая весть достигла его ушей, у него начались исключительной силы судороги и спазмы в животе, которые не прекращались до самой смерти, последовавшей на закате того же дня. Это был сильный мужчина в самом цвете лет. и, если какой-нибудь вольнодумец-пакеха (то есть европеец) посмел бы утверждать, что причиной его смерти была не тапу вождя, которая перешла на него через пищу, его выслушали бы с чувством презрения к его невежеству и неспособности понимать очевидные и прямые доказательства“. Случай этот не единичный. Женщина маори, до которой после съедения какого-то фрукта дошло известие, что этот плод был взят в табуированном месте, воскликнула, что дух вождя, чью святость она осквернила, поразит ее. Это случилось в полдень, а к двенадцати часам следующего дня она была мертва. Однажды причиной смерти нескольких людей явилось огниво вождя, которое тот потерял. Найдя его, несколько мужчин зажгли с его помощью свои трубки, а узнав, кому оно принадлежало, умерли от ужаса. И одеяние верховного вождя Новой Зеландии приносит смерть всякому, кто решится его надеть. Один миссионер был свидетелем того, как вождь бросил в пропасть шерстяное одеяло, которое показалось ему слишком тяжелым. На вопрос миссионера, почему он не оставил одеяло на дереве для какого-нибудь прохожего, тот ответил, что „именно страх за то, что его кто-то возьмет, заставил его выбросить одеяло в пропасть. Ведь так как он (вождь) покрывался им, его тапу (то есть духовная сила, переданная через прикосновение одеялу, а от него — к человеку) убила бы этого человека“. Из тех же соображений вождь маори не станет раздувать огонь ртом. В противном случае- его священное дыхание сообщило бы святость огню, которая с него перешла бы на стоящий на огне горшок, с того — на варящееся в горшке мясо, с него — на человека, съевшего мясо, варившееся в горшке, который подогревался на огне, раздутом вождем. Так что отведавший мяса, конечно, умер бы от заражения дыханием вождя, передавшимся ему через этих посредников.

Итак, у полинезийских народностей, к которым принадлежат маори, суеверие воздвигло вокруг священных особ вождей барьер одновременно реальный и воображаемый. Переход через этот барьер влек за собой смерть, как только преступник узнавал, что он натворил. Роковая сила фантазии, одержимость суеверными страхами характерна не только для полинезийцев. По всей вероятности, она присуща всем дикарям. Так, австралийский абориген умрет от пустяковой царапины, если ему покажется, что оружие, которым она нанесена, заговорено и наделено, таким образом, магической силой. В этом случае он просто-напросто ложится, отказывается от пищи и чахнет. Если знахарь у индейских племен Бразилии предрек скорую смерть тому, кто чем-то его обидел, „бедняга тут же укладывался в гамак; уверенность в своей близкой кончине была столь сильна, что он отказывался от еды и питья. Предсказание служило приговором, который приводила в исполнение вера“.

Табу носящих траур. Рассматривая священных вождей и правителей как существа, наделенные таинственной духовной силой, которая, так сказать, разряжается при соприкосновении с ними, примитивный человек, естественно, причисляет их к особо опасным группам лиц и налагает на них те же запреты, что и на убийц, женщин во время менструаций и других лиц, на которых он взирает с суеверным ужасом. К примеру, вождям и жрецам в Полинезии не разрешалось притрагиваться руками к пище, поэтому кормить их обязаны были другие. Мы знаем, что их посуда, одежда и другие принадлежности не могли использоваться другими людьми под страхом болезни и смерти. Соблюдения таких же предосторожностей в первобытных обществах требовали по отношению к девушкам во время первой менструации, к женщинам после родов, человекоубийцам, лицам, находящимся в трауре, и всем тем, кто приходил в соприкосновение с покойником. Остановимся на этом последнем разряде людей. У маори всякий, кто имел дело с мертвецом — помогал доставить его на место захоронения или прикасался к костям умершего человека, — оказывался почти в полной изоляции от окружающих. Он не мог ни войти в дом, ни вступить в контакт с тем или иным лицом, ни прикоснуться к какому-либо предмету без того, чтобы не навести на него порчу. Он даже не мог дотронуться до пищи руками, которые были столь сильно табуированы и нечисты, что делались бесполезными. Еда ставилась для него на землю, он должен был садиться или становиться на колени и со сложенными за спиной руками, как мог, поедать ее. В некоторых случаях его кормление возлагалось на другого человека: последний старался, протянув руку, делать свое дело так, чтобы не дотронуться до табуированного. Впрочем, кормящий могильщика в свою очередь был подчинен массе строгих запретов, почти таких же обременительных, как те, которые налагались на могильщика. Почти во всяком большом селении был свой опустившийся бедняк, который добывал себе скудное пропитание обслуживанием табуированных людей. Одетый в тряпье, вымазанный с головы до ног красной охрой и дурно пахнущим жиром акулы, всегда одинокий и молчаливый, обычно старый, измученный и сморщенный, нередко полоумный, он мог без движения просиживать целые дни в стороне от дорог и оживленных улиц, глядя потухшими глазами на деловую суету, в которой он не мог принять участия. Дважды в день бросали ему как милостыню скудную пищу, и он ел ее, как только мог, без помощи рук. А ночью, обмотав вокруг тела засаленные лохмотья, он вползал в жалкое логовище из листьев и хлама. Там он, грязный, голодный и озябший, в прерываемой мучительными сновидениями дреме проводил жалкую ночь, преддверие грядущего жалкого дня. Таково было единственное человеческое существо, которому на расстояние протянутой руки разрешалось приближаться к тому, кто отдавал умершему последний долг уважения и дружбы. А когда срок изоляции подходил к концу и могильщик готов был вновь вернуться к своим соплеменникам, посуда, которой он пользовался в заточении, разбивалась вдребезги, носимая им одежда выбрасывалась, чтобы заразная скверна не распространялась на других (то есть по той же причине, по которой разбивалась посуда и выбрасывалась одежда священных правителей и вождей). Вот сколь полную аналогию проводит дикарь между духовным воздействием, которое источает божество и которое оказывает мертвец, между ароматом святости и зловонием разложения.

Предписание, которое запрещает людям, находившимся в контакте с мертвецом, прикасаться к пище руками, видимо, распространено по всей Полинезии. Так, на островах Самоа „т кто ухаживали за покойником, тщательнейшим образом избегали иметь дело с пищей, и их, как беспомощных младенцев, целыми днями кормили другие. Считалось, что в случае нарушения этого правила бог домашнего очага наказывал виновных облысением и выпадением зубов“. На островах Тонга „никто не смел притронуться к мертвому вождю без того, чтобы не стать табу на десять лунных месяцев; исключение составляли вожди, которые в таком случае в зависимости от ранга умершего вождя становились табу на три, четыре или на пять месяцев. Но в случае погребения тела Туитонги (великого божественного вождя) даже вождь самого высокого ранга становился табу на десять месяцев… Во время действия табу человек не должен прикасаться к пище собственными руками. Кормить его должен кто-то другой, сам он не может пользоваться даже зубочисткой, а может лишь направлять руку того, кто зубочистку держит. Если он голоден, а накормить его некому, он обязан стать на четвереньки и хватать пищу ртом. Если же он преступит хоть один из этих запретов, можно наверняка ожидать, что он распухнет и умрет“.

Индейцы-шусвап (Британская Колумбия) изолируют вдовцов и вдов во время ношения траура и запрещают им дотрагиваться до своей головы и тела; чаши и сосуды для приготовления и подачи пищи, которыми они пользуются в это время, не могут использоваться никем другим. Они должны построить рядом с водоемом парильню и потеть там всю ночь, регулярно мыться, после чего растирать свое тело еловыми ветками. Ветки могут использоваться лишь один раз. Затем их втыкают в землю внутри хижины. Мимо людей в трауре не пройдет ни один охотник, так как считается, что они приносят несчастье. Даже тот, на кого упадет их тень, сразу же почувствует себя дурно. Для постели и подушек они используют ветви колючего кустарника, чтобы держать на расстоянии от себя дух умершего. Постели их также обложены колючим кустарником. Последняя предосторожность ясно показывает, какого рода духовная опасность требует исключения таких лиц из нормального общения: существует страх перед привидением, которое будто бы находится в непосредственной близости от них. В районе Мекео (Британская Новая Гвинея) вдовец теряет все гражданские права и становится в социальном отношении изгоем, которого все сторонятся. Он не имеет права возделывать сад, появляться на людях, проходить через селение, прохаживаться по дорогам и тропинкам. Подобно дикому зверю, он должен скрываться в высокой траве или в кустах. Если он видит или слышит, что кто-то приближается — особенно если это женщина, — он обязан скрыться за деревом или в чаще леса. Если у него возникает желание половить рыбу или поохотиться, он должен заниматься этим в одиночестве и ночью. Если ему нужно попросить у кого-то (пусть даже у миссионера) совета, он приходит ночью и тайком. Присоединись он к отряду рыболовов или охотников, его присутствие оказало бы губительное влияние, — рыбу и добычу распугал бы призрак умершей жены. Для самообороны он постоянно держит при себе томагавк: не только от диких кабанов, с которыми он может повстречаться в джунглях, но и от страшного духа покойницы-жены, готового при случае сыграть с ним злую шутку — ведь души умерших зловредны и единственную радость находят в том, чтобы вредить живым.

Табу на женщин во время менструаций и родов. Запреты и последствия, которые, как предполагается, вызовет нарушение их, одинаковы как по отношению к особам, которых почитают священными, так и относительно тех, кто считается нечистыми. Одеяние священного вождя убивает тех, кто им пользуется. То же воздействие оказывают вещи, к которым прикоснулась, например, женщина во время менструаций. Один австралийский абориген, застав жену, у которой были месячные, лежащей на его одеяле, убил ее и той же ночью сам умер от страха. Поэтому австралийским женщинам в этот период под страхом смерти запрещено прикасаться к вещам, которыми пользуются мужчины, и даже проходить с мужчинами по одной тропинке. Во время родов их также изолируют, и вся посуда, которой они пользуются в этот промежуток времени, сжигается. В Уганде горшки, к которым женщина притрагивается, будучи нечистой (во время родов или месячных), подлежат уничтожению. Однако оскверненные ее прикосновением копья и щиты не ломаются, а только очищаются. „Едва ли у индейцев-дени и у других американских племен найдется существо, которое вызывало больший страх, чем женщина в период месячных. Как только давали о себе знать признаки этого состояния, девушку или женщину тщательно отделяли от всякого общения с мужчинами и заставляли жить в маленькой хижине вдали от взоров мужчин. Она должна была воздерживаться от прикосновения к принадлежащим мужчине вещам, а также к добытой на охоте оленине или мясу другого животного. Считалось, что своим прикосновением она оскверняла добычу и, приводя этим животное в ярость, обрекала охотников на неудачу. Ее меню состояло исключительно из сушеной рыбы, а единственным напитком, который она втягивала в себя через трубку, была холодная вода. Так как сам вид ее был опасен для общества, то даже некоторое время после того, как она возвращалась в нормальное состояние, особый кожаный капор с ниспадающей на грудь бахромой скрывал ее лицо от взоров окружающих. „У индейцев-брибри (Коста-Рика) женщина в период месячных тоже считается нечистой. Единственная посуда, которой она может пользоваться, — это листья бананового дерева. После употребления они забрасываются в какое-нибудь пустынное место: ведь если корове случится набрести на них и съесть, она неминуемо зачахнет и умрет. Пьет женщина в это время из особого сосуда, из которого под угрозой смерти не должен пить никто другой“.

У многих народов аналогичные запреты по тем же причинам накладываются на рожениц. Считается, что женщины в послеродовой период находятся в опасном для окружающих состоянии и своим прикосновением могут заразить человека или вещь. Поэтому до восстановления сил и исчезновения якобы существующей опасности их держат в карантине. Так, на островах Таити родившую женщину на две или три недели помещают во временный шалаш, построенный на священной земле. В течение этого срока ей воспрещается дотрагиваться до пищевых продуктов, и кормить ее должны другие. Если в этот период к ребенку прикоснулось другое лицо, то оно подвергалось до совершения обряда очищения тем же запретам, что и мать. На острове Кадьяк неподалеку от Аляски женщина перед родами удаляется в жалкую лачугу из тростника, где она независимо от времени года должна пребывать в течение двадцати дней после рождения ребенка. Она считается столь нечистой, что никто не решится к ней прикоснуться, и пищу ей подают на палках. Индейцы-брибри считают загрязнение при родах куда более опасным, чем при менструации. Женщина, предчувствующая приближение родов, сообщает об этом мужу, который строит для нее хижину в уединенном месте. Там она должна жить в одиночестве, не вступая в общение ни с кем, кроме матери или другой близкой женщины. После родов знахарь очищает ее своим дыханием и тем, что кладет на нее животное (все равно какое). Однако даже после этой церемонии она в течение лунного месяца должна жить отдельно от родственников и соблюдать в отношении еды и питья те же правила, что и на период месячных, В наихудшем положении оказывается женщина, у которой произошел выкидыш или родился мертвый ребенок, В этих случаях она не смеет проходить рядом ни с одной живой душой. Даже простое прикосновение к пище, которую она ела, представляет собой якобы крайнюю опасность. Пищу ей подают на конце длинной палки. Это обычно продолжается три недели, после чего женщина возвращается домой и там подвергается ограничениям, связанным с нормальными родами.

Некоторые племена банту имеют еще более преувеличенные представления о силе инфекции, которую распространяет вокруг себя женщина, имевшая выкидыш и скрывшая это. Один крупный специалист по этим народностям сообщает, что родовая кровь „в глазах южноафриканских негров представляется связанной с еще более опасным загрязнением, чем кровь, выделяющаяся при менструациях. В послеродовой период мужчину в течение восьми дней не допускают в хижину из страха, что кровотечение у роженицы окажет на него пагубное влияние. Он не решается взять на руки своего ребенка на протяжении трех месяцев после его появления на свет. Но особый ужас вызывают выделения, когда они происходят от выкидыша, особенно выкидыша скрытого. В таком случае опасность (или гибель) угрожает не только мужу, она нависает над всей страной и даже над небом. Курьезная ассоциация идей приводит здесь к уверенности, что физиологический акт причиняет космические бедствия!“ Я процитирую слова шамана и вызывателя дождя племени бапенде относительно тех губительных последствий, которые выкидыш может возыметь для всей страны. „Того, что у женщины произошел выкидыш и она дала крови вытечь, а ребенка скрыла, достаточно, чтобы подули горячие ветры и земля потрескалась от зноя. Дождь больше не падает, так как страна осквернена. Дождь не посмеет приблизиться к тому месту, где пролилась ее кровь. Он побоится и не подойдет. Женщина эта совершила великий грех. Она разорила страну вождя, она скрыла кровь, которая недостаточно хорошо сгустилась, чтобы сформировать человека. Такая кровь — табу. Она ни в коем случае не должна попадать на землю. Вождь соберет своих подчиненных и спросит их: „В ваших селениях все в порядке?“ И кто-нибудь из них ответит: „Такая-то женщина была беременна, а мы до сих пор не видели рожденного ею ребенка“. Тогда женщину эту арестуют. Ей скажут: „Покажи нам, где ты его спрятала“. В указанном месте вырывают яму и окропляют ее отваром из двух видов корней, приготовленным в особом горшке. Из этой могилы берут немного земли и бросают ее в реку. Затем из реки приносят воду и разбрызгивают ее там, где женщина пролила кровь. Сама женщина обязана каждый день омываться специальным лекарством. Тогда страну снова увлажнит дождь. Поэтому мы (знахари) собираем женщин страны и призываем их изготовлять комки из земли, на которую упала их кровь. Однажды утром они нам его приносят. Если мы хотим приготовить лекарство для того, чтобы окропить всю страну, мы измельчаем эту землю в порошок. По истечении пяти дней мы собираем маленьких мальчиков и девочек, таких маленьких, что им еще неизвестны все эти женские дела. Мы закладываем лекарство в рога быка, и дети направляются с ним ко всем бродам, ко всем входам в страну. Девочка выкапывает мотыгой в земле ямку, а другие обмакивают в рога ветку и окропляют внутренность ямки, приговаривая: „Дождь! Дождь!“ Так мы отводим несчастье, которое женщины принесли на нашу землю. Дождь снова сможет выпасть. Страна очищена!“

Табу, налагаемые на воинов. Дикарям также кажется, что души воинов находятся, так сказать, в атмосфере опасности, которая принуждает прибегать к ритуалам, по природе своей радикально отличным от тех рациональных мер предосторожности, которые они как нечто само собой разумеющееся принимают против действительных врагов. Все эти обряды преследуют цель подвергнуть воина — как до, так и после победы чему-то вроде духовного карантина или затворничества, которому первобытный человек подвергает богов в человеческом образе и другие опасные существа ради их УР собственной пользы. Воины-маори, вступившие на тропу войны, становились чем-то в высшей степени священным или табуированным. Они сами и их оставшиеся дома друзья сверх многочисленных обычных табу должны были строго соблюдать некоторые курьезные предосторожности. Говоря непочтительным языком европейцев, которые знали маори во времена прежних войн, они покрывались слоем „табу в дюйм толщиной“, а вождь экспедиции становился абсолютно неприкасаемым. Вступавшие в войну древние израильтяне также были связаны определенными правилами ритуальной чистоты, идентичными тем, которые во время походов соблюдают маори и австралийские аборигены. Используемые ими сосуды становились священными; они должны были воздерживаться и особо соблюдать правила личной гигиены. Эти предписания первоначально мотивировались если судить по признаниям дикарей, которые их придерживаются — боязнью того, как бы в руки врага не попали частицы их тела и как бы они из-за этого не нашли смерть от колдовства, у некоторых племен индейцев Северной Америки молодой воин во время своей первой кампании должен был следовать определенным предписаниям, два из которых ничем не отличаются от тех, которые должны были выполнять девушки в период первой менструации. Никто не смел прикасаться к посуде, из которой ел и пил молодой воин; ему запрещалось чесать голову или другую часть тела своими пальцами (если уж ему становилось невтерпеж от зуда. то он должен был чесаться палочкой). Приведенный выше запрет, как и правило, которое запрещает табуированному лицу есть своими руками, видимо, покоится на предполагаемой святости или оскверненности (в зависимости от способа выражения) табуированных рук. Кроме того, мужчины-индейцы, находясь на тропе войны, всегда обязаны были ночью спать лицом к своей стране. И сколь неудобной бы ни была для них эта поза, изменить ее они не имели права. Им запрещалось сидеть на голой земле, мочить ноги, идти по проторенной дороге, если этого можно было избежать. Когда они вынуждены были нарушать эти запреты, они старались уравновесить дурные последствия такого поступка тем, что смазывали ноги лекарственными или магическими средствами, которые с этой целью носили при себе. Участникам экспедиции не разрешалось перешагивать через ноги, руки или туловище своего товарища, лежащего или сидящего на земле. Запрещалось им также перешагивать через плащ, ружье, томагавк или какую-либо другую часть вооружения. Если кто-нибудь по оплошности нарушал это правило, долгом того, через которого — или через собственность которого — переступили, было сбить нарушителя с ног, а долгом последнего было перенести это спокойно и не оказывать сопротивления. Сосудами, из которых воины принимали пищу, были обычно небольшие чашки из дерева или березовой коры с отметинами для различения краев. На пути от дома индейцы неизменно пили из чашки с одного края, а на обратном пути — с другого. На обрат дм пути, когда они находились в одном переходе от своего селения, они развешивали свои чашки на деревьях или выбрасывали их в прерии. Делалось это, несомненно, с целью избежать того, чтобы их священность (или оскверненность) не передалась друзьям и не возымела губительных последствий. Как мы уже убеждались, по той же причине уничтожали или прятали посуду и одежду священного микадо, женщин во время месячных и родов и лиц, осквернивших себя соприкосновением с покойником. Индеец-апач в первых четырех военных походах обязан воздерживаться от почесывания головы пальцами и от прикосновения губами к воде. Голову он почесывает палочкой, а воду пьет через полый тростник или прут. Палочка и тростник прикрепляются к поясу воина и друг к другу кожаным ремнем. Обычай не чесать голову пальцами, а пользоваться вместо этого палочкой, как правило, соблюдался во время похода и индейцами-оджибве.

Относительно индейцев-кри и родственных им племен нам известно, что во время войны они „не общаются с женщинами“. За три дня и три ночи до выступления на войну и такое же время после возвращения домой они суеверно воздерживаются от любых отношений даже с собственными женами, потому что должны очиститься. У племени бапенде и батонка (Южная Африка) от сношений с женщинами должны воздерживаться не только воины; оставшиеся в селениях мужчины также должны соблюдать воздержание. Всякая невоздержанность с их стороны приведет, как они считают, к тому, что путь воинов будет тернистым и экспедиции не будет сопутствовать успех.

Мы не можем с уверенностью сказать, почему многие дикие племена взяли себе за правило не приближаться к женщинам во время войны. Но можно предположить, что это было мотивировано суеверным страхом перед тем, как бы, по принципам симпатической магии, тесный контакт с женщинами не заразил воинов женской слабостью и трусостью. Равным образом дикари воображают, что контакт с роженицей расслабляет воинов и ослабляет силу их оружия. Кайяны с острова Борнео идут еще дальше: по их мнению, прикосновение к ткацкому станку или к женской одежде ослабило бы мужчину настолько, что он не имел бы успеха ни в охоте, ни в рыбной ловле, ни на войне. Поэтому воины у диких народов избегают не только половых сношений с женщинами. Они стараются избегать слабый пол вообще. Например, у горных племен Ассама мужчинам запрещается не только сожительствовать с женами во время и после похода — им не разрешается также есть приготовленную женщиной пищу, говорить с ней. Одна женщина, которая нечаянно нарушила это табу, заговорив со своим мужем в период военных действий, узнав о совершенном ею „ужасном преступлении“, заболела и умерла.

Табу на убийц. Если читатель продолжает сомневаться относительно того, основываются ли рассмотренные нами правила поведения на суеверных страхах, или же они продиктованы разумной осторожностью, его сомнения, вероятно, рассеются, когда он узнает, что еще более строгие запреты распространяются на воинов, одержавших победу над врагом. Поводом для обременительных ограничений, налагаемых на победителей в час их триумфа, возможно, является боязнь гнева духов убитых ими врагов. Страх перед мстительными духами, оказывающими влияние на поведение убийцы, часто выражается недвусмысленным образом. Общей целью табу, которым подвергают священных вождей, плакальщиков, рожениц, мужчин на тропе войны и других лиц, является изолировать табуированных лиц от общения с обычными людьми. Достигается эта цель установлением множества правил, предписывающих мужчинам жить отдельно от женщин, избегать полового общения с ними, употреблять используемую другими посуду и т. д. Теми же средствами добиваются изоляции и воинов-победителей, особенно тех, которые действительно пролили вражескую кровь. Когда на острове Тимор отряд воинов возвращается с победой и приносит головы побежденных врагов, обычай запрещает предводителю отряда возвращаться непосредственно к себе домой. В его распоряжение предоставляется особая хижина, в которой он с целью телесного и духовного очищения должен провести два месяца. В этот период он не имеет права ни навещать жену, ни прикасаться к пище своими руками; кормить его должно другое лицо. Эти ритуалы, очевидно, продиктованы страхом перед духами убитых. Из другого сообщения об обрядах, отправляемых на том же острове по возвращении удачливого охотника за головами, мы узнаем, что по такому случаю для умиротворения души человека, чью голову он отрубил, приносят жертвы. Местные жители полагают, что, если жертвоприношений не совершить, на победителя обрушится какое-нибудь несчастье. Более того, часть обряда составляет танец, сопровождаемый песней, в которой оплакивается смерть убитого и испрашивается прощение за нее. „Не обижайся, говорится в ней, — что голова здесь у нас; наши головы, будь мы менее удачливы, могли бы сейчас находиться в твоей деревне. Сейчас дух твой может успокоиться и оставить в покое нас. Зачем стал ты нашим врагом? Не лучше ли было нам оставаться друзьями? Тогда кровь твоя не была бы пролита и не слетела бы с плеч голова“. Народность палу в центральной части острова Целебес, захватив на войне головы врагов, в храме умилостивляли души убитых.

У племен устья реки Ванигела в Новой Гвинее „человек, который отнял у другого жизнь, считается нечистым до свершения подобающих обрядов. Убив человека, он должен как можно скорее очистить себя и свое оружие. После того как это исполнено с надлежащим тщанием, он направляется в деревню и усаживается там на деревянном жертвенном помосте. Никто не приближается к нему и не обращает на него внимания. Для него строят дом, который отдается на попечение двух или трех мальчиков-слуг. Есть он может только жареные бананы, и то лишь их середину (концы он выбрасывает). На третий день заточения друзья устраивают в его честь небольшое пиршество и изготовляют для него новые набедренные повязки. На четвертый — этот человек надевает свои лучшие украшения, берет скальпы убитых им врагов и в полном вооружении шествует по деревне. На следующий день устраивается охота. Из добытой дичи отбирают кенгуру. Его разрезают, извлекают селезенку и печень и натирают ими спину убившего. После этого он торжественно спускается к ближайшему источнику и, стоя в нем с широко расставленными ногами, умывается. Юные необстрелянные воины проплывают между его ногами. Считается, что это придаст им мужества и силы. На рассвете следующего дня он в полном вооружении выбегает на улицу и громким голосом выкрикивает имя своей жертвы. Домой убийца возвращается убежденным, что совершенно испугал дух убитого. Верными способами отпугивания духа являются также разжигание костров и топанье по деревянному настилу. На следующий день очищение воина подходит к концу. Теперь он может пойти к своей жене“.

Когда у виндеси (Голландская Новая Гвинея) отряду охотников за головами сопутствует успех, приближаясь к дому, они возвещают о своем приближении и удаче, трубя в раковины. Каноэ воинов украшены ветвями. Их лица вычернены древесным углем. Если в умерщвлении жертвы приняло участие несколько человек, ее голова делится между ними. Воины всегда прибывают в деревню на рассвете. Они подгребают к селению с большим шумом, а женщины стоят на верандах домов, готовые пуститься в пляс. Проплывая мимо room sram, или дома, где живет молодежь, воины вонзают в его стену или крышу столько заостренных палок или бамбуковых шестов, сколько они убили врагов. День они проводят довольно спокойно. Время от времени бьют в барабан или трубят в раковину, а иногда с громкими криками колотят в стены домов, чтобы отогнать души убитых. Члены племени ябим в Новой Гвинее также верят, что душа убитого преследует убийцу и старается причинить ему зло. Поэтому они отгоняют душу криками и барабанным боем. Когда фиджийцы — а делали они это часто — живьем погребали человека, то с наступлением сумерек они обычно с помощью бамбуковых палок, раковин и т. и. поднимали ужасный гвалт, чтобы отпугнуть душу погребенного и удержать ее от попытки вернуться в свой дом. F чтобы сделать этот дом непривлекательным для души, фиджиицы разбирали старую крышу и покрывали дом всем, что казалось им наиболее отталкивающим. Американские индейцы вечером того дня, когда они насмерть замучивали пленника, бегали по деревне с ужасными воплями и колотили палками по утвари, стенам и крышам домов, чтобы не дать душе жертвы поселиться в них и отомстить за мучения, которые претерпело его тело. „Однажды, — рассказывает путешественник, приблизившись ночью к деревне индейцев-оттава, я застал ее обитателей в смятении. Они были заняты тем, что поднимали необычайно громкий и какофоничный гвалт. Из расспросов я узнал, что недавно между племенами Оттава и кикапу произошло сражение, в котором погибло несколько воинов. Целью производимого шума было помешать душам погибших войти в деревню“.

Басуты „по возвращении с поля битвы совершают специальное омовение. Совершенно необходимо, чтобы воины как можно скорее очистились от пролитой ими крови, иначе тени жертв будут непрестанно преследовать их и нарушать их сон. В полном вооружении воины строем направляются к ближайшему источнику. Когда они входят в воду, колдун, расположившись на возвышении, кидает в поток очищающие вещества. В последнем нет, однако, такой уж необходимости. Омовению подлежат также копья и боевые топоры“. У негров-багешу (Восточная Африка) убивший не может возвратиться в свой дом в день совершения убийства, но он имеет право войти в селение и провести ночь в доме друга. Он убивает овцу и вымазывает грудь, правую руку и голову внутренностями животного. К нему приводят его детей, и он то же проделывает с ними. Затем внутренностями и кишками овцы он вымазывает дверь с обеих сторон, а остатки их забрасывает на крышу дома. В течение всего дня он не смеет притрагиваться к пище руками, а переправляет ее в рот двумя палочками. На жену эти запреты не распространяются. Она может, если ей того хочется, даже оплакать человека, которого убил ее муж. Воины живущего на севере Замбези племени ангонов, убившие в походе врагов, вымазывают свое тело и лицо золой, надевают на себя одежду своих жертв и обвязывают вокруг шеи веревки, так чтобы концы их свисали на плечи или на грудь. Это одеяние они носят на протяжении трех дней после своего возвращения с похода. Поднимаясь на рассвете, они бегают по деревне и, чтобы отогнать души убитых, испускают истошные вопли. Ведь если эти души не выгнать из домов, они могут принести живым болезнь и несчастье.

В данных сообщениях ничего не говорится о насильственном заточении убившего (по крайней мере, после ритуального очищения), однако известно, что у части южноафриканских племен воин, убивший на войне очень храброго врага, лишается права приближаться к жене и семье в течение десяти дней с того момента, как он омыл свое тело в проточной воде. Кроме того, он получает от знахаря племени снадобье, которое пережевывает вместе с пищей. Когда негр-нанди (Восточная Африка) убивал человека из другого племени, он раскрашивал одну сторону тела, копья и меча красной краской, а другую белой. На протяжении четырех дней после кровопролития воин считался нечистым и не имел права вернуться домой. Он должен был построить у реки небольшой навес и жить под ним. Он не смел общаться со своей женой или возлюбленной и употреблять в пищу что-либо кроме каши, говядины и козлятины. Чтобы очиститься, воин в конце четвертого дня принимал сильно действующее слабительное из коры дерева segetet и выпивал козье молоко, смешанное с кровью. У племен банту района Кавирондо, когда мужчина убивает на войне врага, по возвращении домой он выбривает себе голову, а для того, чтобы помешать душе убитого причинять ему беспокойство, друзья втирают в его тело снадобье, которое состоит из козьего помета. Тот же обычай соблюдается туземцами вагейя в Восточной Африке. У племени джалуо (Кавирондо) бытует несколько иной обычай. Там воин выбривает голову через три дня после возвращения с поля сражения. Но прежде чем войти выселение, он должен повесить себе на шею живую курицу головой кверху. после чего отрубить курице голову так, чтобы она осталась висеть на его шее. Вскоре после возвращения воина в честь убитого им человека устраивается пиршество, чтобы душа его не преследовала убившего. Когда на островах Палау мужчины возвращаются из военного похода, молодых воинов, впервые принимавших участие в военных действиях, и всех, кто убил врагов, запирают в большом доме для совещаний, и они становятся табу. Они не могут выходить наружу, купаться, притрагиваться к женщине, есть рыбу. Их рацион ограничен кокосовыми орехами и сиропом. Они натираются заговоренными листьями и жуют заколдованный бетель. По истечении трех дней воины вместе идут купаться как можно ближе к тому месту, где был убит человек.

Молодые храбрецы у натчей в Северной Америке, добывшие свои первые скальпы, обязаны на протяжении шести месяцев соблюдать некоторые запреты. Им не разрешается спать с женами и употреблять в пищу мясо: едят они исключительно рыбу и мучной заварной пудинг. Существовало поверье, что стоит им нарушить эти правила, и. душа убитого магическим путем вызовет их смерть, они больше не одержат побед над врагом и малейшая царапина окажется для них смертельной. Индеец-чоктав, который убил врага и снял с него скальп, месяц носил траур и в этот период не расчесывал волосы, а если ощущал зуд в голове, то почесаться он мог только палочкой, которую с этой целью носил привязанной к кисти руки. Ритуальное оплакивание убитых врагов было у североамериканских индейцев обычным явлением.

Итак, мы видели, что свободное общение с соплеменниками для воинов, убивших в битве врага, на время прерывалось (особенно это относилось к их общению с женами). Прежде чем быть вновь допущенными в общество, они должны были пройти через очистительные обряды. Эта изоляция и искупи тельные обряды имели одну цель: отогнать, запугать и умиротворить душу убитого. Мы с полным основанием можем предположить, что тот же смысл первоначально имело аналогичное очищение человекоубийц, обагривших свои руки кровью соплеменников, Идея морального и духовного возрождения, символизируемого омовением, постом и т. д., была просто позднейшим истолкованием, которое люди, оставившие далеко позади первобытную логику, дали этому древнему обычаю. Эта гипотеза найдет подтверждение, если нам удастся доказать, что дикари действительно налагали табу на убийц соплеменников из страха, что их преследует душа жертвы. Сделать это мы можем на примере индейцев-омаха из Северной Америки. У этих индейцев за родственниками убитого оставалось право предать смерти убийцу, но иногда, соглашаясь принять от убийцы подарки, они от этого права отказывались. Если убийце сохраняли жизнь, то на срок от двух до четырех лет ему вменялось в обязанность соблюдение строгих предписаний. Он должен был ходить босым; ему запрещалось есть подогретую пищу, возвышать голос, озираться кругом. Ему предписывалось завертываться в плащ и завязывать его на шее даже в жаркую погоду; он не должен был допускать, чтобы плащ ниспадал и развевался. Ему не разрешалось размахивать руками их следовало держать прижатыми к туловищу. Он не имел права расчесывать волосы; его волосы не должны были развеваться на ветру. Когда племя отправлялось на охоту, ему надлежало разбивать палатку в четырехстах метрах от остальных охотников, „чтобы душа жертвы не подняла сильный ветер, могущий нанести ущерб охоте“. Оставаться вместе с ним в палатке разрешалось только его родственникам. Никто не желал разделять с ним трапезу, потому что, „если мы едим с тем, кого ненавидит Ваканда, Ваканда возненавидит и нас“. Иногда убийца бродил ночью, стеная и оплакивая свое преступление. В конце периода изоляции родственники убийцы, слыша его причитания, говорили: „Довольно. Приди и погуляй в толпе. Надень мокасины и хороший плащ“. Причина, по которой убийцу держат на значительном расстоянии от охотников, дает ключ ко всем остальным табу: он преследуется душой убитого и поэтому опасен. Древние греки верили, что душа недавно убитого человека гневается на убийцу и тревожит его. Поэтому даже человеку, совершившему убийство непреднамеренно, необходимо было на год, пока не остынет гнев покойного, покинуть страну. Убийца не мог возвратиться, пока не принесена жертва и не выполнен ритуал очищения. Если убитым оказывался иностранец, убийце следовало остерегаться его родни, как своей собственной. Предание о матереубийце Оресте,^{69} который скитался с одного места на другое, преследуемый фуриями убитой матери, с которым никто не хотел разделить трапезу, которого не впускали в жилища до тех пор, пока он не очистился, правдиво отражает существовавший у греков страх перед теми, кого продолжала преследовать озлобленная душа.

Табу, налагаемые на охотников и рыболовов. Охотник и рыболов в первобытном обществе должны были часто соблюдать те же правила воздержания и подвергаться тем же очистительным ритуалам, что человекоубийца и воин, хотя точная цель которую преследовали эти правила и ритуалы, известна не во всех случаях. Мы с некоторой долей вероятности можем допустить что, подобно тому как основным мотивом изоляции и очищения воина является страх перед душами убитых врагов, охотник или рыболов, подчиняющийся тем же правилам, движим прежде всего страхом перед душами зверей, птиц и рыб, которых он убил или намеревается убить. Ведь, как правило, дикарь видит в животных одаренные душой и разумом существа, подобные ему самому, и в силу этого, естественно, относится к ним с таким же уважением, как и к людям. Поэтому он старается умилостивить души убитых животных так же, как он умиротворяет души убитых им людей. Эти умилостивительные обряды будут описаны в ходе дальнейшего изложения. В данный же момент нас интересуют, во-первых, табу, которые охотник и рыболов соблюдают перед началом сезона охоты и рыболовства и во время него, а во-вторых, очистительные обряды, которые эти лица должны соблюдать по возвращении с удачной охоты.

Дикарь в той или иной мере почитает души всех животных. Но с особым почтением относится он к душам тех из них, которые либо очень полезны для него, либо наводят на него ужас своими размерами, силой или свирепостью. Охота на такого рода ценных или опасных животных регулируется в силу этого более сложными предписаниями и ритуалами, чем истребление сравнительно бесполезных и ничтожных созданий. Так, готовясь к промыслу китов, индейцы-нутка соблюдали недельный пост. Они очень мало ели, по нескольку раз в день купались, пели и царапали тело, конечности и лица раковинами и ветками кустарника до тех пор, пока не начинали походить на людей, жестоко исколотых колючками шиповника. В этот период нутка предписывалось воздерживаться от всякого общения с женщинами. Соблюдение этого условия считалось необходимым, чтобы промысел был удачным. Рассказывают, что один вождь, которому не удалось поймать кита, приписывал свою неудачу нарушению целомудрия кем-то из его людей. Следует отметить, что участникам китобойного промысла предписывались точно такие же правила поведения, что и воинам-нутка, вступающим на тропу войны. Когда-то такого же рода правила соблюдались малагасийскими китобоями. За восемь дней до выхода в море команда китобойного судна начинала поститься. Матросы воздерживались от сношений с женщинами и от употребления спиртных напитков и признавались друг другу в самых тайных своих прегрешениях. Человеку, совершившему большой грех, принимать участие в плавании запрещалось. На острове Мабуйяг воздержание предписывалось перед охотой на дюгоней и в период спаривания черепах. Охота на черепах проводится в октябре и ноябре. Считалось, что если в этот период неженатые люди вступят в половые сношения друг с другом, то при приближении лодки к плывущим черепахам самцы отделятся от самок и уплывут в разные стороны. На острове Моват (Новая Гвинея) мужчины также не вступают в половые сношения с женщинами в период спаривания черепах, хотя в остальное время года нравы местных жителей отличаются большой распущенностью.

На одном из Каролинских островов (Уап) на весь промысловый сезон, который длится шесть — восемь недель, рыбак подпадает под действие очень сильного табу. На берегу он должен проводить все свое время в мужском доме, ни под каким предлогом он не смеет навещать свой дом, видеть жену или других женщин из своей семьи. По мнению туземцев, брось он украдкой хоть один взгляд на этих женщин, ночью летающая рыба неизбежно врезалась бы ему в глаза. Если жена, дочь или мать приносят ему подарок или хотят поговорить с ним, они должны повернуться лицом к берегу, а спиной к мужскому дому. После этого рыбак может выйти поговорить с ними или, повернувшись к ним спиной, принять принесенный подарок. Потом он должен немедленно вернуться в свою „тюрьму“. Рыбакам запрещалось даже по вечерам принимать участие в танцах и пении других мужчин в мужском доме. Им следовало держаться отдельной группой и хранить молчание. Когда в области Мирзапур в дом вносят грены тутового шелкопряда, туземцы кол, или бхуйяр, кладут их на место, тщательно вымазанное пометом священной коровы. С этого момента владелец дома должен следить за соблюдением ритуальной чистоты. Ему следует прекратить общение с женой, ему запрещается спать в кровати, бриться, стричь ногти, смазывать себя маслом, есть пищу, приготовленную на масле, лгать и совершать поступки, которые представляются ему дурными. Он дает Сингармати Дэви обет о принесении ей жертвы, если выведутся хорошие шелковичные черви. Когда из грен появляются черви, хозяин собирает женщин, и они поют ту же песню, что и при рождении младенца: все замужние женщины в округе вымазывают проборы в волосах свинцовым суриком. Спаривание бабочек-шелкопрядов празднуется как бракосочетание. К шелкопрядам, таким образом, в меру возможности, относятся как к людям. ПОЭТОМУ правило, запрещающее половое общение в период, когда выводятся шелковичные черви, возможно, является лишь расширением по аналогии другого правила, соблюдаемого многими народами: оно запрещает мужу жить с женой половой жизнью во время ее беременности и кормления грудью ребенка.

Охотники на острове Ниас, начиная охоту, вначале вырывают ямы, прикрывают их ветками, травой и листьями, а потом загоняют в них дичь. Во время рытья ям они должны соблюдать некоторые табу. Им запрещается плеваться (иначе дичь с отвращением отвернется от ям): им запрещается смеяться (иначе обвалятся стенки ямы); им не разрешается употреблять в пищу соль, готовить корм свиньям. Находясь в яме, они не имеют права чесаться, потому что в противном случае почва может размягчиться и осесть. Чтобы их труд не пропал даром, на следующую ночь после того, как вырыты ямы, они не должны вступать в половые сношения с женщинами.

Соблюдение строгого целомудрия как условия успешной охоты или рыбной ловли распространено среди примитивных народов очень широко. Приведенные примеры дают основание предположить, что правило это основывалось скорее на суеверии, чем на боязни того, что его нарушение может вызвать у охотника или рыболова состояние временной слабости. Дурное следствие невоздержанности заключается не в том, что она ослабляет человека, а в том, что она наносит якобы обиду животному, которое поэтому не дает себя поймать. Перед тем как поставить ловушки на медведей, индейцы-карриер (Британская Колумбия) на целый месяц расстаются со своими женами, в этот период они не пьют с женой из одного сосуда, а пользуются для питья особой берестяной чашкой. Пренебрежение этими мерами предосторожности повлечет будто бы за собой бегство дичи из ловушек. Когда те же индейцы собирались ставить ловушки на куниц, период воздержания сокращался до десяти дней.

Поучительно было бы исчерпывающе рассмотреть многочисленные случаи, в которых дикарь обуздывает свои страсти и сохраняет целомудрие из соображений суеверия. Но заняться этим в данный момент мы не можем. Мы приведем лишь „сколько разрозненных примеров этого обычая, а затем перейдем к ритуалам очищения, которые охотник и рыбак совершают по окончании охоты и рыбной ловли. Рабочие соляных копей недалеко от Сифума в Лаосе должны были воздерживаться от поповых сношений на месте своей работы, им также запрещалось покрывать голову или закрываться от палящих солнечных лучен зонтом. У начинов в Бирме пивные дрожжи готовят две женщины, избранные по жребию, в период работы (она длится три дня) они не употребляют в пищу ничего кислого и не вступают со своими мужьями в половые сношения. Считается, что в противном случае пиво прокиснет. Медовую брагу у масаев варят один мужчина и одна женщина. До тех пор, пока напиток не будет готов для питья, они живут в одной хижине. Однако им категорически запрещается на протяжении всего этого времени вступать друг с другом в половую связь. В течение двух дней до начала варки и весь период ее приготовления (то есть шесть дней) им необходимо соблюдать целомудрие. Если эта пара нарушит целомудрие, то брага, по поверью масаев, будет непригодной для питья, а пчелы, собравшие пыльцу, улетят прочь. От изготовителя яда масаи также требуют, чтобы он спал один и соблюдал другие табу, которые превращают его почти что в парию. Члены племени вандороббо, живущего с масаями в одном регионе, верят, что одного присутствия женщины по соседству с мужчиной, занятым варкой яда, достаточно, чтобы лишить яд его силы. То же самое произойдет, если жена изготовителя яда в это время совершила прелюбодеяние. В последнем случае табу не поддается никакому рациональному объяснению. Как яд может утратить силу своего воздействия из-за нарушения супружеской верности женой его изготовителя? Влияние прелюбодеяния на яд явно относится к числу случаев симпатической магии: нарушение супружеской верности женой оказывает на расстоянии симпатическое воздействие на работу мужа. Отсюда мы можем с уверенностью заключить, что и воздержание самого изготовителя яда является не более как случаем симпатической магии, а не (как склонен предполагать цивилизованный читатель) мудрой предосторожностью, направленной на то, чтобы избежать случайного отравления жены“.

Когда бапенде и батопка, выбрав новое место для селенья, приступают к постройке домов, всем женатым людям запрещено вступать в половые сношения. Если какая-то супружеская пара, как обнаруживалось, нарушала это правило, строительство тут же приостанавливалось, и для селения выбирали другое место. Туземцы воображают, что нарушение целомудрия повредит строящемуся селению, что начнет чахнуть и, возможно, умрет вождь, а женщина, виновная в этом преступлении, навсегда останется бездетной. Во время строительства или починки ирригационной дамбы вождь чамов (Кохинхина), который приносит традиционные жертвы и испрашивает покровительство богов для этого предприятия, должен жить в жалкой соломенной лачуге, не принимая участия в работах и соблюдая строжайшее воздержание. Нарушение им целомудрия, по народному поверью, вызвало бы прорыв дамбы. Здесь нет и намека на обычное поддержание физической силы вождя: ведь последний не принимает никакого участия в возведении дамбы.

Если табу и правила воздержания, соблюдаемые охотниками и рыбаками до промысла и во время него, как мы имели возможность убедиться, продиктованы суеверием (главным образом боязнью обидеть или испугать душу существа, подлежащего умерщвлению), можно ожидать, что, по крайней мере, столь же тягостными будут и табу, налагаемые после совершения убийства. Ведь теперь охотника и его друзей страшит разгневанная душа жертвы. Согласно другой гипотезе, правила воздержания, включая воздержание от пищи, питья и сна, являются не более как необходимыми мерами предосторожности, принимаемыми для поддержания здоровья и хорошего самочувствия охотников и рыбаков. Но в таком случае совершенно излишне, абсурдно и необъяснимо соблюдение этих табу после окончания промысла, то есть после того, как дичь убита, а рыба выловлена. Но, как мы сейчас покажем, после того как животных уже нет в живых, другими словами, после того как наполнилась сумка охотника и невод рыбака, табу эти часто ужесточаются и становятся еще более обязательными. В этом пункте рационалистическая теория терпит окончательное крушение, и остается в силе лишь теория суеверного страха.

У эскимосов Берингова пролива „охотник должен очень осторожно обращаться с тушами убитых им животных, чтобы, случаем, не обидеть их тени и не навлечь на себя и на свой народ всякие напасти и даже гибель“. Поэтому охотник-уналит, принимавший участие в загарпунивании белухи или просто помогавший вытаскивать кита из сетей, четыре дня после этого не имел права заниматься никаким делом. Считалось, что в течение этого времени в его теле продолжала пребывать тень или душа кита. В тот же период, чтобы не поранить тень кита, невидимо парящую по соседству, никому не разрешалось пользоваться острыми и заточенными предметами. Запрещалось также поднимать сильный шум, чтобы не испугать или не обидеть душу. Человека, который станет разделывать тушу кита железным топором, ждет смерть. Поэтому в эскимосской деревне после удачной охоты на кита на четыре дня запрещается использование всех железных орудий.

Каждый год в декабре те же эскимосы устраивают большой праздник. В доме для собраний они выставляют на обозрение мочевые пузыри убитых за год тюленей, китов, моржей и белых медведей. Там их оставляют на несколько дней. Все это охотники воздерживаются от всякого общения с женщинами. В противном случае были бы, по их словам, обижены тени убитых животных. Равным образом, поразив кита заговоренным гарпуном, охотник-алеут с Аляски не станет бросать гарпун вторично, а тут же возвратится домой и уединится от своих родичей в специально построенном для этого домике. Там он без еды и питья, без общества женщин остается на три дня.

Время от времени он, подражая смертельно раненному киту, издает хрипящий звук, чтобы помешать пораженному животному покинуть берег. На четвертый день алеут выходит из заточения и, крича хриплым голосом и ударяя по воде руками, купается в море. Затем он вместе с товарищем отправляется на то место, где, по его расчетам, находится выброшенный на берег кит. Если животное было мертво, охотник тотчас же вырезал ту часть туши, куда была нанесена смертельная рана. Если же кит был еще жив, охотник вновь возвращался в селение и продолжал омовение до тех пор, пока добыча не умирала. Подражание раненому киту в этом примере, вероятно, нацелено на то, чтобы посредством гомеопатической магии вызвать действительную смерть животного. Алеуты уверены также, что они наносят оскорбление душе страшного полярного медведя, если не соблюдают относящиеся к ней табу. Душа медведя задерживается у того места, где она покинула тело на три дня, В эти дни эскимосы особенно стараются неукоснительно выполнять все табу. По их поверью, человека, который нанес обиду душе медведя, наказание постигает куда быстрее, чем того, кто обидел души морских зверей.

Если кайянам с острова Борнео удалось застрелить одну из наводящих ужас местных пантер, они приходят в большое беспокойство по поводу безопасности своих душ, так как пребывают в уверенности, что душа пантеры едва ли не могущественнее их собственной. Поэтому они семь раз переступают через труп животного, повторяя заклинание: „Твоя душа, пантера, под моей душой“. По возвращении домой кайяны обмазывают себя, своих собак и оружие кровью домашней птицы, чтобы успокоить свои души и не дать им отлететь: питая слабость к куриному мясу, они приписывают такой же вкус и своим душам. Перед тем как вновь отправиться на охоту, кайяны должны купаться днем и ночью восемь дней. Об охотнике-готтентоте, который убил льва, леопарда, слона или носорога, идет слава как о великом герое, но он в течение трех дней должен в бездействии оставаться у себя дома, и жена не может подходить к нему. Ей также предписывалось ограничить свой рацион и есть не более того, что необходимо для поддержания здоровья. У лапландцев (лопарей) величайшим подвигом считается убить медведя, которого они почитают царем зверей. Тем не менее все мужчины, принимавшие участие в этом деле, считаются нечистыми. На протяжении трех дней они должны жить отдельно в специально построенной хижине или юрте, где они разделывают и поедают тушу медведя. Оленем, привезшим на санях эту тушу, в течение целого года не может править женщина. По другому сообщению, его вообще никто не может запрягать в этот период. Прежде чем войти в предназначенную для них юрту, охотники снимают с себя одежду, в которой они убили медведя, и жены плюют им в лица красным соком ольховой коры. В юрту они проникают не через обычную дверь, а через отверстие сзади. Двое мужчин с частью уже приготовленного медвежьего мяса отряжались для того, чтобы отдать его женщинам, которым запрещалось приближаться к мужской юрте. Эти мужчины притворяются иноплеменниками, принесшими подарки из чужой страны. Женщины также делают при этом вид, что ни о чем не подозревают, и обещают чужестранцам, повязать вокруг их ног красные ленточки. Медвежатину нельзя было передавать женщинам через дверь юрты; необходимо было просунуть ее через отверстие, образованное откинутым краем полога. По окончании трехдневного заключения мужчинам разрешается вернуться к женам. Однако, прежде чем выйти из юрты, они один за другим обегают вокруг очага, держась за цепь, на которой над костром подвешивают горшки. Это рассматривается как очищение. После этого охотники получают право покинуть юрту через обычную дверь и присоединиться к женщинам. Но вожак отряда должен воздерживаться от половых сношений с женой еще в течение двух дней.

Известно, что кафры питают ужас перед удавом или напоминающими его огромными змеями „и под влиянием этого суеверного представления даже боятся его убивать. В прошлом человеку, который почему-то (будь то для самозащиты или по другой причине) убил удава, предписывалось несколько недель подряд лежать днем в проточной воде. В селении, откуда он был родом, вообще не разрешалось убивать ни одно животное, пока это предписание не будет исполнено. Затем труп змеи осторожно зарывали в вырытый рядом с хлевом ров, где останки ее пребывали в совершенном спокойствии вместе с останками вождя. В настоящее время период покаяния в подобном случае (как и срок траура по покойнику) сокращен до нескольких дней. В Мадрасе великим грехом считается убийство кобры. Если это все же происходит, местные жители обычно сжигают труп змеи, как тело покойника. Убивший считается нечистым в течение трех дней. На второй день на останки кобры выливают молоко. На третий день несчастный грешник вновь обретает чистоту.

В этих примерах животное, умерщвление которого нуждается в искуплении, является священным, то есть жизнь его оберегается из соображений суеверия. Обращение с совершившим убийство святотатцем, впрочем, столь явно напоминает обращение с охотниками и рыбаками, которые убили животных на обычном промысле, что можно допустить базисное единство представлений, на которых основываются оба этих обычая. По нашему мнению, представления эти — почитание дикарем душ зверей (особенно ценных или внушающих ужас), а также страх перед мстительными духами, В подтверждение этого взгляда можно привести в пример ритуалы, соблюдаемые рыбаками Анпама в случае, если на берег прилив выбрасывает тушу кита. Согласно сообщениям, эта живущая рыболовством народность поклоняется китам, поскольку из китового промысла она извлекает необходимые блага. В редком селении на побережье нет маленькой пагоды, в которой не хранились бы более или менее подлинные кости кита. Когда на берег выбрасывает мертвого кита, жители устраивают ему торжественные похороны. Человек, заметивший его первым, выступает в роли главного плакальщика и отправляет такие обряды, какие наследник справляет по умершему родственнику. Он облачается в полный траур (надевает соломенную шляпу, белое платье с подвернутыми длинными рукавами и др.). В качестве ближайшего родственника покойного он руководит похоронами кита, во время которых воскуряются благовония, раскидываются позолоченные и посеребренные листья, разрываются хлопушки. После разделки туши и извлечения жира местные жители зарывают труп кита в песок. Затем строится навес, под которым они приносят жертвы. Некоторое время спустя после похорон душа кита, как правило, „входит“ в кого-либо из жителей селения и его устами провозглашает, мужского она пола или женского.