"Страсти по императрице. Трагические любовь и судьба великих женщин" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

После Ватерлоо ПОСЛЕДНИЕ РОЗЫ МАЛЬМЕЗОНА

На недоверчивый Париж надвинулась тень Ватерлоо. Погода стояла жаркая, и в душном воздухе, их обволакивающем, парижане с тревогой принюхивались к духу свободы.

Двадцать первого июня в восемь часов утра Наполеон прибыл в Елисейский дворец — в сопровождении Бертрана, Дрюо, адъютантов Корбино, Гурго, де ля Бедуайера, конюшего Канизи и помощника личного секретаря Флери де Шабулона. Император, бледный как воск, с трудом, прерывисто дышал; черты лица заострены, под глазами синие круги. Он посмотрел на собравшуюся вокруг него горстку людей — маленький отряд, к которому присоединились Коленкур и Маре, герцог де Бассано, и со вздохом, свидетельствовавшим о подавленности и страдании, едва слышно произнес:

— Армия творила чудеса, но ее охватила паника. Все потеряно. Ней повел себя как безумец! Он погубил всю мою кавалерию… Больше не могу… мне нужны два часа отдыха, чтобы снова заняться делами. — Приложил ладонь к груди и добавил: — Я задыхаюсь…

Приказал приготовить ему ванну и снова заговорил:

— О! Судьба! Трижды победа ускользала из моих рук. Не будь предателя, я застал бы неприятеля врасплох. Разбил бы в Линьи, если б правый фланг исполнил свой долг! Разгромил бы в Мон—Сен—Жан, выполни левое крыло поставленную задачу! Ну что ж, еще не все потеряно!

Пока он верил в это, действительно так считал; возможно, и впрямь не все безвозвратно потеряно, — если 6 только хозяином положения в то время не был Фуше, а перепуганные депутаты палаты не обратили с легкостью свои взоры к Бурбонам.

Новость о возвращении императора быстро разнеслась по Парижу, и люди уже начали стекаться к Елисейскому дворцу. Раздавались крики, призывы, требования увидеть того, кого народ любил слишком горячо, чтобы эта любовь полностью улетучилась. А в этот момент во дворце началось драматическое заседание совета; в ходе его, несмотря на бурные протесты Люсьена Бонапарта, Наполеону дали понять — лучше ему отречься от императорского престола.

С трудом, но все же он согласился: при отречении оставлял трон сыну, юному королю Римскому. Спустя два дня депутаты палаты проголосовали именно за это.

— Все прошло замечательно! — победно объявил Реньо, прибыв к Наполеону сообщить о результатах голосования.

Император устало улыбнулся.

— Пусть мой сын правит в мире, буду счастлив. Мне остается только выбрать место, где жить, отойдя от дел.

Об этой отставке он думал два последних дня, даже переговорил о ней с королевой Гортензией; она примчалась к нему в Елисейский дворец и играла там двойную роль: очень тактичной хозяйки дома и любящей дочери несчастного отца. В порыве чувств, порожденном, несомненно, тайным пристрастием к трагедиям, Наполеон стал подумывать, не отдаться ли на милость Англии. Но Гортензия, а с ней генерал Флао и герцог де Бассано принялись активно его отговаривать.

— Вам ничего хорошего ждать от Англии не приходится, сир, только несчастий! Что ж, он выбрал Америку — всегда влекла его — и незамедлительно начал приготовления.

Многие предложили сопровождать его туда, пригласили банкира Лафита: он сама верность, и император знал, что может полностью на него положиться. Договорился с ним о переводе значительных средств, еще у него остававшихся, и об открытии кредита на такую же сумму в США. Что касается переправы через океан, тут нет никаких трудностей: на рейде в Рошфоре стоят готовые к отплытию фрегаты «Саал» и «Медуза». Вечером 23 июня Наполеон направил временному правительству просьбу выделить эти корабли в его распоряжение и поскорее приготовить его паспорт.

Однако в Париже народ всерьез заволновался. Никого не ввело в заблуждение так называемое признание Наполеона II палатами депутатов — все знали, что признание это иллюзорное. Сидя в Гане, Бурбоны только и ждали момента, чтобы вернуться, и помешать им никак не мог четырехлетний император — не имел он никакой защиты, кроме матери, уже нашедшей себе новое любовное увлечение и мягкой, как кусок масла, да горсточки императорской знати.

Дворянство и буржуазия едва скрывали нетерпение увидеть на троне Людовика XVIII — от него они ждали многого. Приближение неприятеля к столице мало волновало тех, кто связывал с ним лишь возвращение к прошлой жизни и полное забвение революции. Повсюду прекратились все работы, заводы закрылись, а по Парижу ходили толпы рабочих с трехцветными знаменами и зелеными ветками, скандируя: «Да здравствует Наполеон Второй! Да здравствует император! Смерть роялистам! К оружию, к оружию!»

Эти разгоряченные толпы без конца сменяли друг друга на подступах к Елисейскому дворцу. Солдаты, коммунары, женщины, ветераны войн присоединялись к рабочим, и все эти люди орали во всю силу легких, стремясь заставить императора снова начать битву, не признавать себя побежденным, не поддаваться временному правительству — в нем, по общему мнению, собрались предатели и иностранные шпионы. Для побежденного императора Париж опять нашел старые страхи и прежние лозунги времен революции, а ведь она, заметим, свергла королевский трон. «Никогда до этого, — писал позднее очевидец этих страстных часов, — никогда народ, который платил налоги и проливал кровь в битвах, не проявлял к нему такой любви!» Эта слишком шумная любовь, естественно, никоим образом не устраивала Фуше и его правительство. Они опасались, что Париж будет предан огню и залит кровью, когда в него вступят войска русского царя и прусского короля, и решили попросить Наполеона поскорее покинуть Елисейский Дворец и переехать в более отдаленное, тихое место, чтобы «спокойно дождаться, когда все будет готово к его отъезду». Эту неблагодарную миссию поручили выполнить маршалу Даву. Поручение крайне щекотливое… Маршал выполнил его с ледяным спокойствием, а император не простил ему, что он так быстро переметнулся на сторону более сильного.

— Слышите эти крики? — спросил он. — Пожелай я встать во главе этого народа — он инстинктивно понимает подлинные нужды родины, — очень скоро покончил бы со всеми этими людьми, которые посмели выступить против меня, когда я лишился защиты армии! Хотите, чтобы я уехал отсюда? Ладно! Мне это нетрудно!

И эти два человека, так долго сражавшиеся бок о бок, расстались, даже не пожав друг другу руки…

Вечером, во время ужина, Наполеон повернулся к падчерице:

— Я хочу уехать в Мальмезон. Он принадлежит вам[1] — не приютите ли вы меня?

В красивых голубых глазах бывшей королевы Голландии появились слезы.

— Сир, Мальмезон навсегда принадлежит тени моей матери, а вы всегда можете чувствовать себя там как дома!

С трудом дождавшись окончания ужина, Гортензия велела заложить карету и вскоре уехала в маленький дворец в Рюэле, чтобы приготовить все для императора.

Во второй половине следующего дня Наполеон прибыл в дом, бывший местом его счастья. Там почти ничего не изменилось, и, когда Гортензия, в белом длинном платье, встретила его на пороге остекленной террасы, ему на мгновение показалось, что сама Жозефина — Жозефина его молодости, очаровательная и стройная, — восстала из могилы, чтобы встретить его. С полными слез глазами он поднял присевшую в реверансе Гортензию и прижал к груди.

— Спасибо, — только и произнес он, — спасибо, дочка!

Сразу по приезде, пока его небольшая свита — главный маршал Бертран, генералы Гурго и Монтолон, камергер Лас Казес, офицеры для поручений Плана, Резиньи, Сент—Йон и несколько слуг — размещалась в доме, он прошел в библиотеку, сел за стол красного дерева и написал свое последнее обращение к армии — что—то вроде завещания и прощания: «Солдаты, я буду с вами, хотя и вдали от вас. Я знаю все корпуса, и ни один из них не достигнет победы над неприятелем без того, чтобы я не оценил по Достоинству проявленную им отвагу. Вы и я стали жертвами клеветы. Люди, недостой—ные того, чтобы оценить наш труд, увидели в знаках преданности, продемонстрированных вами по отношению ко мне, усердие, предметом которого был один лишь я. Пусть ваши будущие победы принадлежат им, пусть над всем этим — родина, которой вы служили, исполняя мои приказы. Спасите честь, независимость французов. Наполеон узнает о вас по ударам, которые вы нанесете».

Эта страница истории вскоре направлена в кабинет председателя временного правительства, чтобы потом ее прочитали в войсках, которые, как полагал Наполеон, стали отныне войсками юного императора, его сына. Но Фуше сильно опасался, что в армии, как и в Париже, вспыхнет огонь мятежа. Он внимательно прочел императорскую прозу, положил обращение в ящик своего стола… и больше его оттуда не вынимал.

Однако из Парижа продолжали выезжать кареты, следовавшие в направлении Мальмезона. Поток посетителей нарастал. Вначале прибыли братья Бонапарта Жозеф, Люсьен и Жером, затем — верный Савари, герцог де Ровиго, настаивавший на том, чтобы сопровождать хозяина в ссылку. После него подъехали граф де ла Валет, герцог де Бассано, генералы де ля Бедуайер, Пире, Каффарелли, Шартран и, наконец, банкир Лаффит, последнему Наполеон, возмущенный вмешательством Священного союза в решения временного правительства, заявил:

— Эти державы ведут войну не против меня лично, а против революции. Они всегда видели во мне всего лишь представителя, человека революции.

Когда кончился ужин, он взял Гортензию за руку, чтобы прогуляться с ней по саду, в это время года полному цветов. Розы, знаменитые розы Мальмезона, источали благоухание и освещали ночь своим ароматным светом. Император молчал: он слушал, вдыхал запахи, некогда наполненные нежностью. А потом Гортензия вдруг услышала его шепот:

— Бедная Жозефина! Не могу привыкнуть жить здесь без нее. Мне всегда кажется — она выходит из аллеи и собирает столь любимые ею цветы… Эта женщина обладала такой грацией, которой мне никогда больше не приходилось видеть!..

Последние слова он произнес с хрипотой в голосе. Потом смолк и, чуть крепче сжав руку молодой женщины, меланхолично продолжал прогулку.

Он рассчитывал оставаться в Мальмезоне совсем недолго. Полагал, что это последняя остановка перед Рошфором, где его Должны ждать фрегаты, но, несмотря на бесконечные требования дать ему возможность тронуться в путь, правительство затягивало решение, уходило от ответа. Для Фуше отплытие в Америку оставалось таким же иллюзорным, как провозглашение Наполеона II императором Франции. Бывший член Конвента и бывший министр полиции решил: любой ценой не допустить, чтобы свободный Наполеон появился в сердце так называемой родины свободы, как тогда называли США. Фуше — один из тех, кто хотел бы видеть его в заточении за стенами крепости. Не потому ли, что император в свое время отнял у него столь дорогой ему министерский портфель и передал «ни на что не годному Савари»? Он написал Веллингтону, как бы испрашивая пропуск на проход фрегатов Наполеона, — один из способов предупредить о том, что здесь готовилось, — и стал терпеливо дожидаться ответа.

В Мальмезоне Наполеон проводил дни одновременно нежные и напряженные, спокойные и меланхоличные. Вслед за мужчинами к нему стали приезжать женщины — те, кого он любил и кто отвечал ему взаимностью. Одна из самых частых посетительниц — очаровательная графиня Каффарелли, его любовный Ватерлоо: глубоко честная и любящая мужа красавица Жюльенна отвергла ухаживания владыки, соблазненного ее смуглой красотой более чем следовало. Но у нее хватило ума и сердца сохранить уважение и дружбу императора. Потерпевшему поражение при Ватерлоо властителю графиня принесла свой смелый взгляд, теплоту дружбы и ничего больше… но и ничего меньше.

Вскоре приехала прекрасная мадам Дюшатель. Бывшая дама для чтения при Жозефине в прошлом разожгла в Наполеоне такое сильное чувство, что это заставило беспокоиться императрицу. Вся история кончилась наполовину комичной, наполовину бурной сценой, и Наполеон прервал эту связь под действием слез Жозефины. Но всегда хранил некоторую нежность к этой красивой, улыбчивой и мягкой женщине, напоминавшей ему о столь чудесных мгновениях.

Само собой разумеется, и герцогиня де Бассано приехала присесть перед ним в реверансе. После развода и до выхода на сцену Марии—Луизы она тоже познала радости в императорском алькове и оставила об этом вещественное воспоминание в виде портфеля министра иностранных дел для своего мужа. Однако умела проявлять признательность в рамках приличий.

Не замедлила появиться там и еще одна бывшая любовница — мадам де Пеллапра. Камердинер императора Маршан встретил ее неподалеку от Мальмезона — она не решалась войти из—за присутствия Гортензии.

— Но мне необходимо увидеть императора! Я непременно должна поговорить с ним по очень важному для него делу!

Это очень важное дело — предательство Фуше: молодая женщина узнала о нем до начала битвы при Ватерлоо и успела предупредить императора. Теперь намеревалась рассказать ему о тревожных слухах, касавшихся поведения главы временного правительства.

Естественно, Наполеон принял ее, тем более охотно, что эта веселая, прелестная женщина всегда его развлекала. Когда она рассказала о том, что ей известно, он на некоторое время отогнал пришедшие в голову мрачные мысли — дал себе возможность отдохнуть от них — и лукаво спросил гостью:

— Расскажите—ка мне, что вы делали после моего отъезда из Лиона? Мне доложили, что вы служили моему делу весьма забавным способом!

Мадам де Пеллапра рассмеялась и без стеснения поведала, как, переодевшись в крестьянку, объехала все окрестные дороги, раздавая трехцветные кокарды солдатам армии Нея, направленной с целью остановить продвижение Наполеона на Париж при возвращении его с острова Эльба.

— Сидя на осле с корзинами, я делала вид, что еду продавать яйца, и никому в голову не пришло меня арестовать. Смеялась, минуя заставы. Пароля не знала, но имела наготове веселое словцо, а когда проезжала мимо солдат, протягивала им мои кокарды. А они бросали сабли с криками: «Да здравствует курочка, которая снесла эти яйца!»

Впервые за долгое время Наполеон смеялся, а кое—кто утверждал, что мадам де Пеллапра не уедет из Мальмезона раньше восхода солнца.

Красивая и фривольная Элеонора Денюэль де ла Плень, родившая от него ребенка, в Мальмезон не приехала. Но император попросил привезти к нему маленького Леона, белокурого мальчика, чье сходство с королем Римским поразило королеву Гортензию. В то время мальчик рос недалеко от Парижа, в пансионе, который Наполеон лично выбрал для него, поскольку мать не слишком утруждала себя занятиями с ребенком.

— Что вы станете с ним делать? — осведомилась Гортензия. — Я бы охотно занялась им, но не кажется ли вам, что это может навлечь на меня злобу врагов?

— Да, вы правы. Мне было бы приятно знать, что он находится при вас, но люди обязательно начнут говорить, что он ваш сын. Когда окажусь в Америке, устрою его переезд туда.

И в надежде на это с улыбкой смотрел вслед выезжавшей из ворот Мальмезона карете, увозившей юного Леона. Но ему не суждено было вновь увидеть ребенка, так похожего на короля Римского.

В это время армии союзников уже подходили к Парижу. Между Нантей и Гонесс шла битва, Париж бурлил. Как это случилось позднее, в 1871 году, после поражения под Седаном, в ответ на благородный импульс Коммуны Париж хотел драться. Париж хотел защищаться и не понимал, почему императора держат под арестом в Мальмезоне (по—другому это и нельзя назвать: генерал Бекер, пусть ему это и не очень нравилось, получил приказ «заботиться о безопасности Наполеона») и власти тратят время на пустую болтовню, а враг совсем близко. Толпы рабочих и солдат ходили по городу, выкрикивая угрозы. Звучали призывы к оружию, ночью к дверям подбрасывались провокационные листовки. Временное правительство, готовившееся по наущению Фуше к возвращению Людовика XVIII—го, охватил страх. Если Наполеон останется у ворот Парижа — ожидай самого худшего. Надо сделать так, чтобы он уехал. Ему дали понять: пусть покинет Мальмезон и отправится в Рошфор; там у него хватит времени дождаться мифического пропуска — никто и никогда не собирался его выписывать.

Наполеон проявил недоверчивость и отказался уезжать. Он слишком хорошо знал людей, с которыми ему пришлось иметь дело, чтобы не догадываться об их планах. Он покинет Мальмезон, только если получит пропуск.

В его окружении нарастала паника. Близкие к императору люди знали, что Фуше и компания готовы выдать бывшего монарха союзникам. Кое—кто полагал, что ему грозит пожизненное заключение; другие считали, что его просто расстреляют. Наполеон отказался уступать, но торопил Гортензию уехать от него.

— Я ничего не боюсь. Но вы, дочка, уезжайте, покиньте меня!

Гортензия, разумеется, отказалась. Утром 28 июня генерал Флао поехал в Тюильри требовать, чтобы фрегаты подняли паруса сразу по прибытии императора в Рошфор, не дожидаясь пропусков. Он наткнулся на Даву — тот непостижимым образом примкнул к Фуше и стал «его правой рукой». Между этими людьми произошла яростная ссора.

— Генерал, — вскричал Даву, — возвращайтесь к императору и скажите ему, чтобы уезжал! Что его присутствие мешает нам, является помехой на пути любого Урегулирования — спасение Отчизны требует его отъезда! Пусть уезжает немедленно, в противном случае нам придется его арестовать! Я лично арестую его! Флао холодно посмотрел на маршала и, вложив в слова максимум ярости и презрения, ответил:

— Господин маршал, подобный приказ может передать только тот, кто его отдает. Что касается меня, я этого делать не стану! А если, чтобы не подчиняться вашим приказам, нужно подать вам прошение об отставке, — заявляю вам о моей отставке!

С тяжестью на сердце он вернулся в Мальмезон, но не посмел передать слова Даву Наполеону, «опасаясь усилить его страдания». Впрочем, окружение императора было достаточным: приехали его мать и кардинал Феш, а также Корвизар, Тальма, герцогиня Висанс и все другие верные ему люди.

Ближе к полудню перед дворцом остановилась карета. Из нее вышла заплаканная женщина, державшая за руку маленького мальчика, — Мария Валевская, «польская супруга», всегда хранившая любовь к Наполеону; та, кого видели на острове Эльба, а совсем недавно — в Тюильри. Император побежал к ней навстречу и обнял ее.

— Мари! Вы выглядите такой потрясенной!

Он провел ее в библиотеку, где она долго и безуспешно умоляла его приехать в Париж, собрать армию, народ, который требует его возвращения; выступить против захватчика, защитить, наконец, себя и столицу! Но он отказался: знал, что ничего не сможет сделать против армий союзников, дисциплинированных регулярных войск, со спешно собранным войском. Войском, несомненно, героическим, но оно погибнет зря. На этот раз самопожертвование и пролитая кровь бессмысленны и приведут лишь к тому, что Париж испытает на себе месть врага.

— Нет, Мари, — сказал он, — я должен уехать! Не потому, что «они» этого хотят… я должен это сделать ради своего сына!

Она упала в кресло и забилась в рыданиях.

— Я так хотела вас спасти!..

Наконец, когда из Парижа прибыл посланник, сообщивший, что «оба фрегата» в его распоряжении, он стал готовиться к отъезду. Но неприятель продолжает приближаться — он не уедет, не попытавшись защитить страну. Отправил Бекера в Тюильри, пусть попросит для него командование армией, чтобы сразиться с прусскими войсками, — желает умереть со шпагой в руке… Но Бекер передал ему только гневные слова Фуше:

«Он что, издевается над нами?! Неужели мы не знаем, как он сдержит слово, если мы согласимся на его предложение?!»

Наполеон пожал плечами, сказав лишь:

— Они все еще боятся меня!

Переоделся, пожал руки всем друзьям, обнял Гортензию и мать, а потом попросил открыть комнату, где умерла Жозефина и долго пробыл там в одиночестве. Вышел он оттуда с красными глазами. Наконец, бросив последний взгляд на дом, который оставался ему дорог до последнего вздоха, сел в карету с теми, кто решил разделить его судьбу до самого конца, и направился по дороге к океану — в надежде найти за ним огромную страну, где у него останется по меньшей мере право быть свободным человеком.

Но на рейде Рошфора уже стояла английская эскадра, запретившая ему уплыть на двух фрегатах, так великодушно предоставленных временным правительством. Фуше поработал на славу… В конце пути только британский военный корабль «Беллерофон»… и остров Святой Елены.