"Аленький цветочек" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс, Семенова Мария...)ПрологИван да МарьяСтоит лето в огромной земле, называемой полуостровом Кольским… Плывёт над сопками нескончаемый полярный день… Время ужинать, а в горнице светлым-светло от лучей северного незаходящего солнца… – Ну-кось, давайте за стол! Закусим, чем Бог послал! – Скудин-старший повёл саженными плечищами, степенно огладил бороду и подмигнул Скудину-младшему – такому же широкому, как отец, только выбритому гладко, по-городскому. – Разговорами сыт не будешь! Вот уже неделю егерь Степан Васильевич пребывал в отличном расположении духа. Даже перепуганного браконьера, пойманного вчера на Щучьем, купать, как водится, в болотине не стал, а, сетку отобрав, отпустил с миром. И как не радоваться-то? Сын Ванька пожаловал в гости, да и не просто пожаловал – молодую жену привёз отцу с матерью показать… То есть, положа руку на сердце, не такую уж молодую. Годков двадцати пяти, а может, и поболе (Степан Васильевич слышал когда-то, будто городских баб о возрасте не спрашивают, и на всякий случай не уточнял). Ну так ведь оно, если разобраться, опять к лучшему. Не соплюха какая, вертихвостка. Женщина, по всему видать, солидная. С образованием… Солидностью этого самого образования Степан Васильевич, опять же правду сказать, не шибко проникся. Невесткина почти законченная докторская диссертация, о которой с гордостью упомянул Иван, особого впечатления на него не произвела. А вот то, что она сразу, по собственной инициативе и притом ловко взялась со свекровью за сковородки и тряпки, – это вызвало уважение. И выросла Марьяна, оказалось, без матери. Как не побаловать, не приласкать сироту?.. Сынок Ванька тоже давно не мальчик. Сороковник разменял, в шрамах весь, вот-вот третью звезду на погоны получит. Не хрен собачий, – полковником будет! А с виду так вовсе настоящий генерал. Статный, ростом под потолок, плечами не про всякую дверь. Порода! Скудинская, основательная, из уральских казаков! Путано петляет жизнь человеческая… В далёком тридцать пятом сержант госбезопасности Вася Скудин влюбился без памяти в рыжеволосую колдунью, ссыльнопоселенную со Смоленщины. Плюнул на всё: на карьеру, на чины, в жёны взял, сына родил… и жил в согласии и любви, покуда не застрелили на финской. Та колдунья до сих пор по земле ходит, кто Григорьевной зовёт, кто бабой Томой. Вон она сидит, мама, – на почётном месте. И улыбается, глядя на любимого внучка. Хорош Ванечка! И жёнка ничего. Не сухотна, не ломотна, не тоща, не ледаща. Справная, одним словом, бабёнка… Сильна Григорьевна, каждого видит насквозь. Всякий, стоя перед ней, чувствует: знает о нём эта бабка такое, что и самому человеку неведомо. Даже здесь, в коренном саамском краю, где через одного «чертознаи», признаётся и уважается её сила. Много лет назад местный нойда[1] надумал сжить со света соперницу, решил порчу на неё навести. Намазал свой сейд[2] жиром и кровью, поговорил с духом-помощником, посоветовался с Саймо-олмаком, покровителем чародеев… и решил отстать, не связываться. Шибко сильный нойда, однако, оказалась эта русская баба… И то! Скоро сто лет – а все зубы свои, взгляд живой, длинные волосы всё так же густы… только побелели, стали цвета прелой соломы. Верно сказали духи – лучше не связываться! Между тем все расселись, и хозяин дома поднял чарку самогона, весело повел глазами из-под кустистых бровей. – Дай вам Боже, дорогие мои, крепкого здоровья и долгих лет. А нам – чтобы встречаться почаще! С чувством сказал, от самого сердца. За столом, чай, не чужие собрались, родня, да ещё любезный друг Данилов, старый саам, тоже Степан и тоже егерь, по-свойски заглянул на огонёк. – Ну, бывайте здоровы! Чокнулись, выпили, взялись за еду. На столе всего горой: и свежее, с пылу с жару, и томлёное, бочковое, из-под гнёта. Жареный хариус и малосольный ленок, тушеная бобрятина и лосиная печень, варёная икра и запашистый, домашней выпечки хлеб… Никакой тебе «скудости», от которой их древняя фамилия вроде бы происходила. Реформы, не реформы, социализм, капитализм – а чтобы егерь да без харчей? Не было никогда и не бывать такому вовеки! Скудины были из тех русских людей, которые ни с мечом, ни с калачом шуток не шутят. Ели не торопясь, со вкусом и молча – какие могут быть разговоры, пока не утолён первый голод. Не скоро налили по второй. Потом выпили – в охотку, под лососиную тёшу, и – слово за слово – не спеша потекла размеренная застольная беседа. О видах на охоту, о погоде, о снежном человеке, который в прошлом месяце ломился в избу ко вдовой лопарке,[3] насилу отогнали выстрелами в воздух… Коварная штука брусничный самогон. Ни малейшего сивушного духа, лишь чуть отдаёт лесом и травами, а спичку поднеси – чистая аква вита, горит синим пламенем. А ещё развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Однако у Скудиных меру знали. Все чинно, пристойно. Лишь стук ложек (вилок здесь, как искони велось на Руси, не признавали) да степенный разговор по душам… Чёрный кот – а какому ж ещё быть в доме колдуньи! – полёживал у печки, с интересом косился на людей, однако же к столу не лез, только жмурил жёлтый хитрющий глаз. Во-первых, хорошо воспитан. Во-вторых, лень. А в-третьих, уже нутро ничего не принимает, от пуза нажрался рыбьих потрохов… – Давай, Машенька, еще подложу. – Хозяйка дома, привстав, с улыбкой потянулась к торчащему из чугунка половнику. – Соляночка нынче задалась! Степан Васильевич сам медведя добыл. Невестка ей нравилась. Не кичливая, скромная, сразу видно – из хорошей семьи, даром что городская. Правду сказать, Дарья Дмитриевна и сама родилась в городе, который на Севере только и признаётся столицей, – в Ленинграде. Так бы, верно, и сохла всю жизнь в каменном нагромождении улиц… если бы в пятьдесят пятом, юной студенткой, не встретила в тайболе[4] младшего лесничего Стёпушку Скудина. Ох!.. Всё забыла – и практику, и свой институт. Не послушала ни родителей, ни друзей. Вышла замуж и осталась у чёрта на рогах – за Полярным кругом… И ничего, скоро уже полвека вместе, в семье совет да любовь, сына вырастили – не стыд! А сколько подруг, в столице оставшихся, счастья так и не нашли… – Спасибо, Дарья Дмитриевна, этак мне скоро всё перешивать придется. – Невестка, взглянув на свекровь, вдруг бесхитростно рассмеялась, с весёлым отчаянием покачала белокурой стриженой головой. – Знаете, как в том анекдоте: где талию будем делать – здесь, здесь, может, здесь? При этих ее словах старуха Григорьевна улыбнулась. Должно быть, подумала, что Марьяне, того гляди, скоро придётся перешивать платья совсем по другой, гораздо более веской причине. Однако не сказала ничего. Молча занялась добротно наперченной, сдобренной кореньями ухой. Мудра была старая, знала хорошо: слово – серебро. А молчание… Наконец настала очередь чая. На столе появились мёд, сахар, варенье, пироги. Скудин-старший лично внес пышущий жаром ваныкинский[5] самовар. На боках ведёрного, из «польского серебра», начищенного красавца было написано: «Где есть чай, там и под елью рай». И в самом деле, хорошо было у Скудиных в доме. Спокойно, несуетно… – Пробирает, однако. – После четвертого стакана саам Данилов утёрся полотенцем, начал набивать обкуренную старинную трубочку. – Степан, а не сходить ли нам на нерестилище? Ох, болит душа… Он был небольшого роста, с лицом морщинистым, словно печёное яблоко, однако считался лучшим егерем в округе. Знал местную тайболу, как собственную ладонь. – Ваня, хочешь с нами? – Забыв про чай, Скудин-старший взглянул на сына, вытащил объёмистый кисет с махрой. – Машу возьми, прогуляетесь! В свои семьдесят он был по-прежнему неутомим и могуч, браконьеры от него бегали как от огня, только убежать не очень-то удавалось. Он был рад предстоящему моциону, сильное тело требовало движения. – Не, бать, мы на Чёрную горку… – Иван обнял жену, притянул к себе, и та вскинула на него глаза, светившиеся бесконечным доверием. Счастлив мужчина, на которого так глядит любимая женщина. Иван подмигнул ей и кивнул в сторону висящего на гвозде маленького приёмника. – Помнишь, что радио говорило? Комета Сикейроса прилетела. И будет сегодня в самом что ни есть перигелии. Якобы в наших широтах интересное зрелище ожидается. – Про комету Галлея тоже, помнится, в своё время трезвону было не обобраться, – хмыкнул Степан Васильевич. – А прилетела-улетела, никто и не видал. Однако при этом он понимающе подмигнул сыну. Сам недавно был молодым, помнил, как делаются лишними самые близкие люди, как хочется быть вместе, вдвоём, только вдвоём… Сын говорил ему, что они с Марьяной живут уже почти полгода. И хорошо, если до сих пор – как в первую ночь. – Лучше б дома сидели! – Молчавшая весь вечер Григорьевна поставила стакан, неодобрительно насупилась. – На Чёрной тундре[6] вообще делать нечего, а сегодня тем более. Вы, городские, небось и не помните, какой нынче день! Мужчины переглянулись. Баба Тома никогда не начинала стращать попусту. Если уж говорила – следовало послушать. – Шестое июля. – Маша задумалась, помяла нижнюю губу пальцами. Иван знал это её выражение: так она смотрела в компьютерный экран, готовя новую атаку на даже ей не поддающуюся проблему. – Ага! Завтра седьмое, – продолжала она, – то есть по церковному календарю ночь на Ивана Купалу. Как говорят, самое время для шабаша. И у вас тут, по-видимому, местные ведьмы собираются именно на… – Тихо, девка, тихо. – Степан Данилов сделал строгое лицо и приложил корявый палец к обветренным губам. – А то придет Мец-хозяин, чёрный, лохматый, с хвостом. Заведёт в самую чащу… Не болтай, однако, о чём не знаешь. Придержи язык. Маша про себя улыбнулась. Как когда-то сказал один великий физик другому: «В чём разница между нашими научными школами? Вы не стесняетесь говорить своим ученикам, что вы – дурак. А я своим – что они дураки…» Всё правильно. Настоящий учёный не будет притворяться всезнайкой. Его дело – обнаружив пробел, задавать вопросы и переваривать новую информацию… А старик сунул трубку в рот, глубоко затянулся и медленно выпустил сизую струйку дыма. – Меня послушай, – начал он торжественно. – Давным-давно злоба людская усилилась, да так, что пуп земли дрогнул от ужаса, и Юмбел, верховный Бог, в бешенстве спустился с небес. Его страшный гнев вспыхнул, как красные, синие и зелёные огненные змеи, и мужчины прятали свои лица, и дети кричали от страха. Великий Бог говорил: «Я переверну этот мир. Я велю рекам течь вспять. Я заставлю море встать на дыбы. Я соберу его в огромную стену и обрушу на злобных детей земли и таким образом уничтожу их и всю жизнь». И морской вал прошёл по земле, и мёртвые тела носились по поверхности тёмных вод… Взяв паузу, Данилов глянул на Ванькину городскую жену. Заметил, что слушала она внимательно и с должным почтением. Кивнул, довольно затянулся… Собственно, старался он специально для неё, чтобы ума-разума набиралась. Может, впрямь поумнеет, поймёт, какой должна быть правильная женщина. Здешних-то Скудиных лопарскими сказками не удивишь, Григорьевна и не такое знает, ей духи многое открыли… – Так вот, девка, к чему я всё это. – Саам вдруг улыбнулся, показав редкие, почерневшие от табака зубы. – Не все люди погибли. Был один народ, укрылся глубоко в пещерах, его теперь чудью подземной зовут. Правит им хозяйка Выгахке… сильная волшебница, все богатства держит в своих руках. Золото, серебро, камни драгоценные. А вход в недра, где чудь обитает, находится на склоне Чёрной тундры, только где именно – никто не знает, мимо пройдёшь – не заметишь. А раз в год, когда Пейве-Солнце достигает вершины силы, на укромной полянке распускается огненный цветок. Только его опять не всякий увидит. Это ведь хозяйка Выгахке свой знак подает, зазывает хороших людей в гости. Те, кто в силах тот цветок увидеть и лаз отыскать, назад не возвращаются. Под землей жизнь лучше, чем здесь, однако. Вот так-то, девка. А ты – шабаш, ведьмы. Тьфу! – Вообще-то, – подумав и вежливо помолчав, осторожно ответила Маша, – на самом деле наши предки Купалу отмечали не седьмого июля, а двадцать второго июня. Когда астрономически солнце действительно в максимуме. Так что весь этот старый стиль, новый стиль применительно к языческим праздникам… Данилов положил погасшую трубку, шумно отхлебнул чаю, остывшего, но добротно заваренного и потому вкусного. – На озере будешь, – сказал он, – брось на берег жёлтую монету и у хозяйки прощения попроси. Не вслух, мысленно. А то недалеко до беды, с этим не шутят. Он не стал рассказывать, как лет тридцать назад его не послушали геологи из Москвы. Рассмеялись этак снисходительно – что, мол, ещё за предрассудки дремучего шаманизма. И никакого, конечно, прощения не попросили. А через день их завалило в ущелье камнями. Мокрое место осталось… Маша смеяться не стала, наоборот, кивнула: – Спасибо за науку. – И оглянулась на свекровь: – Дарья Дмитриевна, с посудой помочь? Ответ был известен заранее. «Иди отдыхай, дочка, успеешь ещё наломаться». – Спасибо, мать. – Иван дожевал рыбник и поднялся следом за женой. Скрипнув половицами, подошёл к шкафу. – Батя, я возьму твой бинокль? Ростом он был не менее двух метров и весил прилично за центнер, но при этом килограммы подполковника Скудина состояли отнюдь не из жира. Отнюдь, отнюдь! Только гибкие мышцы, жилы и кости. Какой к бесу Сталлоне, какие Лундгрен со Шварценеггером! Не видали они там, в своих занюханных Голливудах, серьёзного русского мужика! – Бери, бери, не помутнеет небось. – Степан Васильевич кивнул, глянул, как Маша сдергивает с лески полотенце, и усмехнулся беззлобно. Даст ей, пожалуй, Ванька позагорать. И на всякий случай спросил: – Иван, не позабыл, где живём? Спецназ, не спецназ, а родительское наставление никому ещё не мешало. – Угу, – подтвердил Иван. И сунул в карман штыковой накидыш «Милитари». – В тайболе. Сколько он себя помнил, отец всё время повторял: «Мужик без ножа – не мужик. Так, недоразумение одно. Чепуховина. В тайболе живём…» – Степан Арсеньевич, до свидания! – В коротком платье, с распушившимися волосами Маша напоминала не без пяти минут доктора технических наук, а студентку-первокурсницу. – Значит, жёлтую непременно?.. Скудин-младший вернулся к столу, пожал руку сааму. – Счастливо, дядя Степан. Увидимся ещё, даст Бог. И вспомнил, как давным-давно Данилов вытащил его, сопляка, из стремнины. Откачал, а потом, спустив штаны, больно отодрал кручёным ремешком: «Куда лезешь, Ванька-дурак? Вначале думай, делай потом!..» Но бате не заложил. Тот до сих пор так и не знал ничего. – Бог-то Бог, да и сам не будь плох. – Старик тряхнул его руку и, не разжимая пальцев, тихо, так, чтобы больше никто не услышал, сказал: – Хорошая тебе жёнка попалась, только жизни её ещё учить и учить, потому как дура, однако. Сам Данилов был женат в пятый раз, на тридцатилетней молодухе. Стало быть, в женщинах толк понимал. |
||
|