"Брак на небесах" - читать интересную книгу автора (Картленд Барбара)

Глава 4

Герцог приехал домой вечером накануне венчания в крайне скверном настроении.

У него хватило честности признаться себе, что он сам виноват в том, что позволил баронессе уговорить себя задержаться в Лестершире дольше, чем было возможно.

Кроме того, когда, уже из Лондона, он намеревался наконец выехать в Бакхерст-парк, выяснилось, что муж баронессы отправился на важную встречу в Голландию, и потому она осталась одна в посольстве.

Перед таким искушением или, точнее, перед этой искусительницей было невозможно устоять, и герцог продолжал наслаждаться связью, которая становилась все более стремительной и пылкой, ибо они оба сознавали, что время на исходе и его невеста ждет жениха.

Более того, Эдмунд набрался наглости заявить, что очень сомневается в том, что у герцога когда-либо появится наследник. Якобы вскоре после рождения Бак был проклят колдуньей, предсказавшей, что его сын никогда не унаследует герцогство.

Это было чистейшим вымыслом – плодом изобретательного ума Эдмунда, и по большей части люди посмеивались и не обращали внимания на такую чепуху.

Но герцог не сомневался в том, что его враги – а таковые у него имелись – постараются нажить капитал на этой выдумке, и эта ложь ему была особенно омерзительна, так как исходила от Эдмунда.

Поэтому герцог продолжал находить утешение и забвение в объятиях баронессы, чьи чары, казалось, утроились, хотя, конечно, ему давно пора быть дома и принимать кучу родственников, съезжающихся на свадьбу.

Когда наконец он выехал из Лондона, все шло хорошо, пока одна из лошадей не потеряла подкову. Нельзя сказать, что такое случалось редко, но когда человек очень спешит, это может взбесить любого.

И хотя, к счастью, у герцога на всех главных дорогах имелись запасные лошади, и тем более на дороге от Лондона до Бакхерст-парка, такая неприятность означала, что еще пять с лишним миль ему нужно ехать медленно и осторожно.

Естественно, это задержало Бакхерста еще больше, и когда, наконец, он добрался до дорожки, обсаженной старыми дубами, он понял, что опаздывает на ужин, а это было уже совсем непозволительно.

Да, правду говорила няня в детстве, что у него «черная обезьянка на плече», то есть он невезучий… И настроение у герцога уж никак не поднялось от того, что, подъехав к дому, он увидел огромный шатер, где на следующий день предполагалось угощать арендаторов и работников.

Он окинул его сердитым взглядом, и у него возникло острое желание повернуть коней и возвратиться прямиком в Лондон.

При этом он почти явственно услышал прощальные слова баронессы, сказанные на ее соблазнительном, картавом, скверном английском:

«Бак, дорогой, я буду ждать тебя. Помни, что я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь, но если ты захочешь меня, то всегда найдешь».

Когда она говорила это, ее красные губы были совсем рядом, а аромат экзотических парижских духов, казалось, так же заманивал его, как и ее зовущие глаза и мягкие руки вокруг его шеи.

«Баронесса ждет меня, – говорил он себе в эту минуту в двух шагах от дома, – но меня также ждет незнакомая неловкая молодая женщина, которую сестры выбрали мне в невесты».

И тут же мысли о предстоящем браке захлестнули его, как пловца накрывает девятый вал, и он почувствовал ужас от того, что тонет и не может выплыть.

Герцог уже отчетливо представил, какую тоску на него нагонит лепет ни в чем не сведущей девчонки, у которой начисто отсутствует жизненный опыт, а тем более опыт общения с мужским полом.

Сам-то он был привычен к пикировкам, double entendres и таким словесным дуэлям, которые неизбежно кончались постелью.

Ему также была ненавистна мысль об улыбках, которыми непременно будут обмениваться друзья и родственники, когда он пойдет от алтаря с женой, женщиной, с которой ему предстоит прожить жизнь, но которую он сам не выбирал. Она оказалась рядом лишь потому, что была сочтена для него подходящей парой, так как ее род был не менее знатным, чем его собственный.

«Подходящая!» – с ненавистью повторил герцог.

Теперь, когда уже было поздно, он решил, что свалял дурака.

Если уж ему приспичило жениться, то следовало выбрать жену самому, из его собственного круга; например, вдовушку, которая без труда согласилась бы взять на себя ответственность быть герцогиней Бакхерст.

Она могла бы развлекать его, устраивая вечеринки с приглашением его лучших друзей, и была бы достаточно умудренной жизненным опытом, чтобы закрывать глаза на его опрометчивые поступки. И он, несомненно, отвечал бы ей взаимностью.

А вместо этого он опрометчиво, как с ним частенько бывало, решил в выборе жены положиться на сестер, то есть пустил жизненно важное дело на самотек.

А сестры, конечно, руководствуются банальными принципами – невеста должна быть молодой и из хорошей семьи, а стало быть, пригодной для производства сыновей, что так важно для преемственности рода.

Где-то в дальнем закоулке мозга у него брезжило смутное воспоминание о том, что он сам поставил и еще одно условие – она должна быть чистой и непорочной, – но теперь он решил, что спятил тогда, придумав такую несусветную глупость. От беспросветной тоски у него даже заныл зуб.

Какое значение могут иметь такие мелочи, в то время как единственное, что ему нужно, это женщина вроде баронессы, которая не станет заставлять его выполнять скучные обязанности мужа.

Хмурый как туча, герцог выбрался из фаэтона, пошел вверх по широким серым каменным ступеням, на которых, как обычно, была расстелена красная ковровая дорожка, и вошел в подъезд, украшенный барельефами из камня.

Его встретили дворецкий и добрая дюжина слуг.

– Добро пожаловать домой, ваша светлость! – почтительно поклонился дворецкий.

Герцог кивнул ему и, не задавая никаких вопросов, пошел по лестнице с резными золочеными перилами к себе наверх.

Чувство ужаса перед тем, что ему предстоит, отнюдь не притупилось от того, что он увидел массу белых цветов в холле и коридорах.

Когда герцог добрался до своих апартаментов и вошел в спальню, которая при его дедушке была переделана так, что привела бы в восторг любого истинного ценителя красоты, до него вновь донесся аромат цветов, отчего он пришел в еще большее раздражение.

Аромат доносился не из его собственной комнаты, иначе он просто вышвырнул бы эти цветы в окно, а из смежного будуара, располагавшегося между его спальней и опочивальней, которой всегда пользовались здравствующие герцогини Бакхерст.

От одной мысли об этом у него разлилась желчь: кровать герцогинь, сработанная в эпоху Карла II, была украшена массой золотых ангелов, сердечек и диадем, а потолочные фрески кисти итальянского художника изображали Афродиту в объятиях бога войны Ареса.

Герцог прошел в свою спальню, где его ждал камердинер, и недовольно сказал:

– Открой окна! Все вокруг провоняло этими чертовыми цветами!

– Это белые лилии, милорд. Ее милость решила, что они как нельзя лучше подходят для будуара и спальни невесты.

Герцог поджал губы и нечеловеческим усилием воли удержался от того, чтобы высказаться более веско на этот счет.

Лишь приняв холодную ванну, он почувствовал, что напряжение и ярость понемногу проходят, и подумал, что не стоит демонстрировать свои эмоции при ком-нибудь помимо сестер.

Он понимал, что в доме, где сойдется куча родственников, будет крайне трудно скрыть, что он ни разу в жизни не видел свою невесту и что он ненавидит не только мысль о браке, но и девушку, которая с такой готовностью согласилась выйти за него.

До этой минуты он не думал о ней как о живом существе, а видел лишь обузу, которая, несомненно, осложнит всю его дальнейшую жизнь.

Теперь же он решил, что эта женщина наверняка относится к типу, который он презирает, а именно – к тем, которые ради того, чтобы «вскарабкаться по социальной лестнице», готовы согласиться на любого мужа, если к нему прилагаются титул и состояние.

Да, слишком поздно что-либо менять. Он, конечно, сам виноват, настаивая на том, чтобы венчание состоялось через месяц, думал герцог.

Ни одна женщина, обладающая хоть каплей гордости, не приняла бы его жестких условий, в особенности узнав, что он не собирается встретиться с ней до венчания и сделать ей предложение лично.

Ему смутно вспомнилось, что в письме от сестры сообщалось: родители многих девушек, к которым она обратилась вначале, отвергли его предложение.

Но Элизабет была слишком тактична, чтобы упомянуть причину их отказа, и потому герцог решил, что, видимо, это было связано с жесткими сроками, установленными им для свадьбы.

– Да, все это сплошное недоразумение! – сказал герцог сам себе вслух.

При этом он прекрасно понимал, что винить можно только его самого, но от этого было не легче.

Наконец он был готов, и его камердинер был уверен, что никто не может сравниться статью с его облаченным по последней моде хозяином.

Но герцог даже не взглянул в зеркало, выходя из комнаты, так как его голова была занята совсем другим – он думал о том, что наступил последний вечер его свободной жизни.

Считая, что ему абсолютно нечего праздновать, он отверг предложения друзей о том, что ему следует организовать на прощание холостяцкую вечеринку. Бакхерст слишком много раз принимал участие в таких вечеринках, чтобы не находить их ужасно скучными: гости напивались в стельку, шутки были плоскими, а жених от злоупотребления выпивкой на двое суток выходил из строя.

Герцог многое бы отдал за то, чтобы провести последнюю ночь с баронессой, он только об этом и мечтал, не испытывая ни малейшего желания видеть любопытствующие, испытующие и искрящиеся весельем взгляды родственников, которые собрались внизу.

Он ожидал многого, но когда по прошествии нескольких часов ушел спать, решил, что недооценил, насколько мерзким может быть такой вечер.

Ему казалось, что все тосты в его честь были неискренними, а фонтаны лести в его адрес со стороны женской части родни были сплошной фальшью.

Кроме того, из тридцати человек, собравшихся за столом в Баронском зале, кроме Элизабет, не было никого, к кому он испытывал бы хоть малейшую привязанность.

Блюда, поданные на ужин, были великолепны, вина превосходны, но у герцога был такой вид, словно он ест опилки и пьет воду из лужи.

Сидя во главе длинного стола, уставленного золотыми канделябрами и безделушками, веками принадлежавшими семье, он был в состоянии думать лишь о том, что с завтрашнего дня в противоположном конце этого стола постоянно будет восседать некая женщина, которую он будет вынужден называть своей женой.

Герцог чувствовал, что его гнетущее настроение передается и женщинам, сидящим по левую и правую стороны от него.

После того как его соседки поняли тщетность своих попыток добиться хоть какой-нибудь реакции на их воодушевленные замечания, они стали искоса поглядывать на него и переговариваться с другими гостями.

И лишь когда леди удалились в свою комнату и мужчинам был предложен портвейн, к нему подсел маркиз и неуверенно сказал:

– Надеюсь, мы сделали все, как ты просил, Бак. Элизабет и Маргарет выбились из сил, лишь бы ты был доволен.

– Я бы остался доволен, если бы меня здесь сейчас не было!

Маркиз вздохнул.

– Я знаю, но раз ты заезжал в Лондон, то знаешь, какую линию гнет Эдмунд.

– Знаю!

– Из него так и хлещет фонтан лжи, – сердито сказал маркиз, – и он готов изливать ее всем, кто пожелает, и, к сожалению, такие находятся.

Герцог поджал губы, а Холл продолжал:

– Хотя мне известно, что он отчаянно обеспокоен. Кредиторы требуют у него возврата кредитов.

– Ему следовало ожидать этого.

– Конечно, но в целом ситуация мне не по душе. Отчаявшись, люди совершают отчаянные поступки, Бак, и тебе это хорошо известно.

– Не представляю, что можно сделать еще более отчаянное, чем жениться на Лотти!

Маркиз снова вздохнул.

– Надеюсь, ты прав, но в данных обстоятельствах я чувствую себя неуютно.

– А как ты думаешь, что чувствую я? – яростно спросил герцог.

Маркиз промолчал, и разговор прервался. К счастью, вечер завершился рано, так как большинство родственников были в годах и многим из них еще предстояло покрыть большие расстояния, возвращаясь домой.

Маркиза ясно объяснила им, что после венчания они не смогут остаться в Бакхерст-парке, так как в первые дни медового месяца там будет находиться герцог.

По правде говоря, это было лишь догадкой Элизабет: у нее не было ни малейшего представления о планах брата после свадьбы.

Она написала ему два письма, спрашивая, куда он собирается на медовый месяц, но он не ответил, и ей оставалось лишь надеяться, что он обо всем договорился с мистером Дэлтоном. Во всяком случае, она была уверена, что первую ночь он проведет в Бакхерст-парк, и хотела, чтоб никто ему не мешал. Она также рассчитывала, что ей удастся поговорить с Баком до приезда гостей, но поскольку он опоздал, она печально подумала, что дальше она бессильна. Ей оставалось лишь молиться о том, чтобы выражение, не покидавшее его лица в течение всего ужина, не напугало Сэмелу с самого начала.

С каждым посещением Прайори она все больше привязывалась к будущей свояченице, убеждаясь, что Сэмела отличалась всеми достоинствами, которых Бак требовал от будущей жены.

В то же время ее друзья в Лондоне рассказывали, как соблазнительна баронесса и как они с Баком не расстаются после приезда из Лестершира.

– Почему судьба распорядилась, чтобы эта женщина вторглась в его жизнь именно в это время? – спрашивала Элизабет мужа.

– Она очень привлекательна!

– Все женщины Бака были такими, но у нее к тому же ужасающий акцент!

– Она как сирена, и, полагаю, именно этот тип женщин всегда нравился Баку. Я мог бы назвать полдюжины красавиц, со змеиной грацией крутившихся около него, и считавшихся женщинами опасными – вроде тебя.

– Конечно, я думаю, что они опасны. Я люблю Бака, и ты, Артур, также привязан к нему; мы все желаем ему счастья в браке. Но какие шансы у Сэмелы конкурировать с такой женщиной, как баронесса?

Не получив от супруга ответа – он лишь пожал плечами, – она смятенно подумала: все, что можно, она уже предприняла и сделать большего была не в силах.

Следующее утро выдалось ослепительно солнечным, и можно было найти удовлетворение хотя бы в том, что сад, в котором со дня объявления свадьбы лихорадочно трудились садовники, радовал глаз красотой цветочных клумб и газонов.

Церковь также поражала своим убранством, и когда гости наполнили ее разноцветьем своих одежд, маркиза подумала, что Сэмела оценит венки из белых цветов, расставленные вокруг алтаря, и похожие на звездочки белые орхидеи, покрывавшие сам алтарь.

«Они похожи на нее», – подумала Элизабет, и сама удивилась тому, как поэтично это звучит.

Сэмела уже отметила, как очаровательно принарядили деревню, которую они миновали по пути к церкви, расположенной в начале большого парка.

Жители деревни были в восторге от того, что герцог женится; это означало возможность повеселиться на славу, а вечером полюбоваться фейерверком! Поэтому они, кто как мог, украсили свои домики и соорудили две триумфальные арки, под которыми должна была пройти невеста перед венчанием.

Граф Кенуин и Сэмела жили в своем замкнутом мире, целиком погруженные в собственные проблемы, и не имели никакого представления о том, как ими восхищались деревенские жители и как их любили.

Можно себе представить, как удивился бы граф, если бы узнал, что местные жители ценят его красоту и отвагу и, сочувствуя его печальному положению, жалеют и в то же время уважают.

«Вот это настоящий джентльмен, – говорили фермеры и их жены, – и ужасно обидно, что у него за душой нет ни пенни. А если бы завелись деньжата, о, он обязательно поделился бы ими, это чистая правда!»

Поскольку они очень жалели графа, то старались всеми силами помогать поддерживать в порядке поместье Кенуин, чтобы графу не приходилось тратить лишние деньги.

А Сэмелу они любили за ее характер, унаследованный от матери.

Леди Уинн нечего было им предложить, помимо доброты, любви и понимания их нужд.

Хотя кровля их домиков протекла и они понимали, что безденежный граф не в состоянии помочь с ремонтом, но то, что юная леди была с ними, посещала больных и выслушивала их печали, означало больше, чем прочная кровля и свежевыкрашенные двери, чем могли похвастаться хозяева жилищ, расположенных по соседству, на землях герцога.

Известие о том, что после стольких лет холостяцкой жизни герцог выбрал себе в жены девушку, которую они знали и любили, привело в восхищение всех, кто жил на землях Кенуинов.

Герцог был бы поражен, если узнал, как этот выбор улучшил его репутацию.

«Выбирая лошадь, он никогда не промахнется», – говорил один фермер другому, а теперь я знаю, что он не промах и при выборе невесты». А их жены судачили о том, что на свете еще не было невесты, прелестнее ее милости, какое бы свадебное платье на ней ни было.

Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и потому скоро все узнали, что и подвенечное платье, и все приданое девушки были подарком маркизы.

Все эти вещи прибыли из Лондона, и догадки о богатстве и красоте содержимого бесчисленных свертков и коробок будоражили кровь всех местных девушек возраста Сэмелы, их матерей, бабушек и прабабушек.

Когда Сэмела с отцом подъехали к деревне в роскошном экипаже, запряженном четверкой великолепный коней, вдоль дороги тесными рядами стояли женщины, махавшие платками. Проводив глазами четверку лошадей, они изо всех сил бежали через боковые ворота в парк.

Экипаж подъехал к главному входу в парк, где на столбах красовались вырезанные из камня грифоны, и проехал через чугунные ворота, украшенные герцогской короной.

К тому моменту, когда кони остановились у маленькой церквушки из серого камня, народу вокруг собралось видимо-невидимо.

Затем, когда Сэмеле помогли выйти из экипажа, толпа, увидевшая ее наряд, ахнула.

Маркиза выбрала его со всем старанием, и результат был столь потрясающим, что о таком платье любая невеста могла бы только грезить. Корсаж из мягкой белой кисеи и очень пышная юбка подчеркивали изящество талии, а вуаль, закрывавшая лицо, делала невесту похожей на нимфу или фею, выходящую из озера. Голову Сэмелы венчала тиара из коллекции сокровищ Бакхерстов, не такая огромная, какую герцогини всегда надевали по случаю начала работы парламента или иных торжеств, а в форме крошечного цветочного венка. Сей головной убор отбрасывал на ее светлые волосы солнечные блики, и казалось, что она несет с собой сияние дня.

Опираясь на руку отца, Сэмела двигалась словно во сне; ей казалось: то, что происходит, не может быть правдой.

Одно дело знать, что ей предстоит венчание, и другое – в самом деле покинуть родной дом и вот уже идти по проходу к человеку, который будет ее мужем.

Ей казалось, что это она просто рассказывает сама себе одну из своих обычных фантастических историй… Но нет, все происходящее было правдой, а вовсе не игрой ее воображения.

Тихое звучание органа, шорох в рядах, где сидели гости, были похожи на музыку ветра, шелестящего листьями в кронах дерев, и Сэмела ни на минуту не забывала о том, что ноги несут ее все ближе и ближе к герцогу.

Ей показалось, что эта дорога никогда не кончится, но внезапно они оказались рядом и она взглянула на него сквозь ячейки вуали: ей привиделось, что герцог заполнил собой всю церковь и вокруг больше ничего и никого не было – только он.

В большом зале было ужасно жарко, и казалось, что очередь желающих пожать руки герцогу и Сэмеле не имеет конца.

Имена людей объявлялись, но Сэмеле они ни о чем не говорили, и громогласный голос дворецкого смешивался с бесконечным потоком поздравлений, пока все эти звуки не превратились в подобие непрерывного рева морского прибоя.

«Поздравляю, Бак, уверен, вы будете счастливы!»

«Как приятно познакомиться, мы надеемся, что будем часто видеть вас и вашего супруга!»

«Примите самые добрые пожелания!»

«Мы с мужем рассчитываем видеть вас у себя, как только вы вернетесь из свадебного путешествия!»

«Всяческих вам успехов!»

И так далее, и тому подобное. Сэмела слышала свой собственный голос, машинально повторявший одно и то же: «Благодарю, благодарю», и пыталась вглядеться в каждого приближающегося с поздравлениями, но это оказалось невозможным.

Затем наконец, когда Сэмела уже изнемогала от духоты и пребывания в одной и той же позе почти два часа, она увидела, что герцог отошел от нее, и подумала, нужно ли следовать за ним.

В этот момент к ней подошел маркиз, вручил бокал шампанского и сказал:

– Верно, вы утомились, но выглядите превосходно и все восхищаются вами.

– Спасибо.

Она не знала, куда направился герцог, и оглядела толпу гостей, полагая, что заметит мужа благодаря его огромному росту.

У них не было возможности поговорить друг с другом, когда они ехали от церкви в открытом экипаже, – всю дорогу до дома их приветствовали оглушительными криками, а дети и взрослые засыпали экипаж цветами: букетиками роз и маргариток, гвоздик из палисадников, цветов шиповника и жимолости из живых изгородей.

На взгляд Сэмелы, все это было так трогательно; она пыталась поблагодарить людей, приветствовавших их, раздавая во все стороны кивки и улыбки. В доме их встретили слуги, которые проводили их по коридору к бальному залу, и Сэмела лишь мельком увидела высокие расписные потолки, картины, флажки и белые цветы, попадавшиеся по дороге.

Там маркиза показала им, что нужно встать у двери, напротив огромных ваз с белыми лилиями.

– Ты так хороша, дорогая! – сказала она Сэмеле. – Молодые женщины аж прослезились при виде твоего платья, понимая, что на их собственной свадьбе у них никогда не будет ничего подобного.

Сэмела улыбнулась и посмотрела на герцога, чтобы увидеть его улыбку, но он глядел в другую сторону, беседуя с маркизом.

Потом поток гостей стал непрерывен, и оставалось лишь любезно благодарить их. Когда она искала глазами герцога, затерявшегося в толпе, подошел отец и обнял ее, а с другой стороны подошла Морин, чтобы поцеловать невесту.

– Как все чудесно организовано! – воскликнула Морин. – Ты похожа на настоящую принцессу из волшебной сказки!

Сэмела была в восторге. Затем Морин шепнула:

– Я молюсь, дорогая, чтобы ты была так же счастлива, как я.

Накануне рано утром Сэмела была на свадьбе отца и Морин в маленькой церквушке, где девушку в свое время крестили.

В отличие от ее шумной свадьбы это была очень тихая, скромная церемония; графу было неловко опережать дочь, но обе женщины убедили его, что так будет лучше.

– Дело не только в том, что я хочу присутствовать на твоей свадьбе, папа, – сказала Сэме-ла. – Но ведь, как только я уеду, Морин придется вернуться к себе, то есть ты останешься один, а я этого не могу допустить. Так что, прошу тебя, давайте поскорее вас обвенчаем.

Под влиянием их уговоров и собственных чувств граф быстро получил особое разрешение от церкви, и местный викарий, старый его друг, согласился обвенчать их без оглашения.

Обряд не сопровождался даже музыкой, и все-таки Сэмеле казалось, что она слышит пение ангелов. Теперь она была спокойна за отца, а его невеста вся сияла от радости.

Когда граф надел кольцо на палец Морин, Сэмела видела, с какой любовью смотрит на него ее мачеха, и не сомневалась, что теперь с бедностью и лишениями последних лет будет покончено.

– Я буду исключительно тактична, дорогая, – говорила ей Морин, – отец и не заметит, что все расходы будут производиться за мой счет. Я мечтаю о том, чтобы Кенуин занял достойное место в графстве. Ведь очень многие люди сожалеют, что он превратился чуть ли не в отшельника, вместо того чтобы быть их наставником и советником, как бывало раньше.

Сэмела была счастлива.

– Именно этого хочу и я! Папа такой умный, а в последние годы все его заботы свелись к тому, чтобы не дать развалиться дому.

– Все это изменится, – обещала Морин. – Но в то же время я вовсе не хочу оказывать на него давление.

– Он любит вас, – ответила девушка, – и потому вам будет нетрудно убедить его заниматься по-настоящему важными делами.

Морин сердечно расцеловала ее.

– Ты так здраво рассуждаешь, – сказала она. – Я понимаю, что обязана своим счастьем тебе, и мне очень хочется надеяться, что наступит день, когда ты будешь так же счастлива, как я.

Сэмела промолчала, и на ее лице была такая растерянность, что Морин встревожилась. Оставшись наедине с мужем, Морин заметила, испытующе глядя на него:

– Я волнуюсь за Сэмелу: она так молода и так плохо знает мир за пределами твоего волшебного дома.

– Скоро она познает все.

– Поэтому-то я и беспокоюсь.

Понимая, что граф тоже живет в мире, совершенно отличном от того, в котором блистает герцог, она не стала делиться с ним во всех подробностях своими опасениями по поводу будущего Сэмелы. Вместо этого она дала себе клятвенное обещание восстановить былую красоту родового гнезда Кенуинов, чтобы дом был так же хорош внутри, как снаружи. И чтобы тот образ домашнего очага, который Сэмела видела в своих фантазиях, воплотился в жизнь.

Если Сэмела все больше слабела от духоты, бесконечного пожатия рук и повторения избитых фраз с добрыми пожеланиями, герцог чувствовал, как в нем вскипает такая ярость, что он вот-вот взорвется.

Все, что он когда-либо думал и говорил о своей ненависти к браку, казалось, воплотилось в жуткую реальность, и эта мысль так мучила его, что он чувствовал буквально физическую боль.

Он ненавидел родственников, ненавидел друзей и был абсолютно уверен, что все их слова – это словесный мусор, который они обрушивают на него только ради приличия.

Кроме того, его точила мысль, что незнакомая молодая женщина, стоящая рядом с ним, теперь – его жена.

Он не смотрел на нее ни в церкви, ни после того, как они занесли свои имена в церковную книгу: вуаль на лице невесты поднимал не он, как положено, а Элизабет, а он при этом повернулся к ним спиной.

Он не взглянул на Сэмелу, когда она взяла его под руку; и когда под звуки исполняемого на органе свадебного марша они пошли по проходу, ему казалось, что он слышит хихиканье собравшихся, и это напомнило ему шествие жертвы к гильотине.

Он пожертвовал своей свободой только для того, чтобы не дать Лотти возможности носить герцогскую корону, а это была чересчур высокая цена.

Внезапно почувствовав, что он больше не выдержит, и, улучив момент, когда объявили имя еще одного гостя, герцог покинул Сэмелу и вышел из зала, намереваясь подняться к себе.

В холле он встретил мистера Дэлтона.

– А я как раз шел за вами, ваша светлость.

– В чем дело?

– Мне казалось, вам будет приятно узнать, что привезли жеребца, которого вы приобрели три дня назад на аукционе Таттерсоллз.

– А я полагал, что его привезут не ранее завтрашнего дня.

Мистер Дэлтон рассмеялся.

– Думаю, они счастливы, что доставили его наконец сюда. Мне сказали, что сейчас он занят тем, что крушит свое стойло!

– Да, мне говорили, что он строптивый. Это и было причиной того, что я был единственным, кто сделал на него заявку.

– Хочется надеяться, что он не опасен! – тревожно сказал мистер Дэлтон.

– А мне – наоборот! – парировал герцог. Не говоря больше ни слова, он повернулся, вышел через парадное и пошел в сторону конюшен.

Мистер Дэлтон посмотрел ему вслед и вздохнул.

Он-то знал лучше других, что испытывает теперь герцог, и мог понять, почему строптивый конь устраивает его гораздо больше, чем тихое, смирное животное. Однако он также хорошо понимал, что герцогу не следует бросать гостей, а тем более – невесту.

Полагая, что это его долг, он поспешил к бальному залу на тот случай, если понадобится разъяснить, куда исчез герцог.

Бакхерст подошел к конюшне и еще издали услышал шум в стойле, куда поместили его новое приобретение.

Вокруг стойла собралась большая толпа конюхов, старший грум, двое или трое незнакомых людей, которых, по-видимому, кони интересовали больше, чем подарки, разложенные в бильярдной, и большой пятислойной пирог, который еще не разрезали. Старший грум сразу поспешил к герцогу.

– Изумительное животное, ваша светлость. Но, кажется, нам с ним придется не сладко.

– Я так и думал, – удовлетворенно сказал Бакхерст.

Он заглянул в стойло, где жеребец доламывал кормушку.

– Неужели он не устал после такой дороги?

– Дорога была недолгой, ваша светлость. Поставщики с трудом доставили его вчера в Уинчпул, где и переночевали.

– Ему нужно размяться, – сказал герцог. – Оседлайте его.

– Как, прямо сейчас? – переспросил старший грум, не веря своим ушам и округлившимися глазами глядя на свадебный костюм герцога.

– Я прокачусь на нем недалеко, по парку.

Понадобились неимоверные усилия старшего и двух младших грумов и четырех помощников конюха, чтобы оседлать жеребца, норов которого абсолютно соответствовал его кличке – Рыжий Строптивец.

И лишь когда общими усилиями они вывели его и герцог вскочил в седло, жеребец с удовлетворением почувствовал на себе достойного противника.

Он мгновенно показал свою независимость и злобу.

Герцог был в восторге.

Впервые за все последние дни он почувствовал, как ярость, кипевшая у него в груди, улетучивается, и сосредоточил внимание не на своих проблемах, а на строптивце, которому свойственно было такое же свободолюбие, как и ему самому.

За десять минут он домчался до мостика перед озером, причем жеребец шарахался от каждого встречного куста.

За мостом герцог решил проехать по парку, словно был уверен, что коню захочется прогуляться в тени деревьев.

За парком простиралось ровное поле, на котором можно было как следует погонять коня, скакать же сломя голову через парк было опасно: под деревьями скрывались бугры и кроличьи норы.

Поэтому он держал коня на коротком поводу, понимая, что без шпор и хлыста с ним трудно справиться. Но Бакхерст был уверен, что при его умении требуется лишь время, чтобы Рыжий Строптивец признал в нем своего хозяина и они могли заключить хотя бы временное перемирие.

У него был большой опыт укрощения неприрученных коней, и этот вид спорта давал ему такое удовлетворение, что герцог сейчас испытывал подлинное наслаждение после пережитых страданий.

Герцог изо всех сил сдерживал коня, и лишь выехав в поле, собирался пустить его в карьер, чтобы он выдохся и перестал сопротивляться.

Затем, когда они оказались под одним из кряжистых дубов, из-за куста выскочил пятнистый олень.

Конь вздыбился, фыркая от испуга, и герцог, отклонившись назад, ударился головой о толстую ветку дуба. От сильного удара он на мгновение ослабил повод, и конь тут же сбросил его, на лету лягнув в грудь.

В глазах герцога потемнело, и он неподвижно распластался на земле.