Глава 9

Занятия в школе у Хилари начинались в понедельник после Нового года, а мой колледж начинал работать только через две недели после него. В первый раз после того, как мы приехали в Пэмбертон, у нас с дочерью появилось свободное время, простирающееся перед нами, как чистый, только что выпавший снег.

Я завела разговоры о походах по магазинам, чтобы купить школьную одежду, о посещении музеев, концертов и галерей, о возвращении Хилари на конюшню, чтобы подогнать отставание в занятиях по выездке, о езде на Питтипэт.

— Козий ручей. Ты обещала. — Хилари даже не подняла головы от книги по стрельбе из лука, которую взяла в библиотеке.

И мы поехали.

— Ну как, приятели, весело прошло ваше Рождество? — спросил Том, целуя Хилари в щеку и мимоходом пожимая мое плечо.

Том носил Эрла, как горжетку вокруг шеи, — погода опять прояснилась, и стало холодно. Мисси, блея, топала за ним и, увидев Хилари, побежала к ней, напоминая детскую лошадку-качалку. Белое морозное дыхание вырывалось из ее ноздрей.

— Спасибо, прекрасно, — ответила я на вопрос Тома.

— Нет, я скучала без тебя, — заявила Хил. — Что ты делал? На обед была индейка? Ты и твои сыновья стреляли из лука?

„Стреляли из моего лука?" — висело невысказанное в жестком чистом воздухе.

— Да, у меня была индейка, дикая индейка. Но мальчики так и не смогли приехать. Скретч, мистер Кармоди и я съели их порцию и были довольны.

— Мне очень жаль, Том, — сказала я. Гнев против Пэт Дэбни бился у меня в груди.

— Мне тоже, — ответил он. — Но я поехал в город и провел с ними несколько часов в рождественскую ночь. А затем отвез их в аэропорт Атланты. Они уехали в свою школу. Мальчики были очень огорчены, что не смогли побывать в лесу. Мне тоже очень жаль. Пэт, по существу, глупая женщина. Когда они станут достаточно взрослыми, чтобы принимать самостоятельные решения, они будут приезжать на Козий ручей так часто, как только смогут. Я могу подождать. А она окажется одинокой старухой.

— А пока здесь есть я, — заметила Хил.

— Пока и всегда есть ты, принцесса Хилари, — проговорил Том, крепко обнимая ее худенькие плечики. — О'кей. Сходи в дом и принеси рабочие куртки — они лежат на спинке дивана. Передвижная школа Дэбни по лесоведению открывается сегодня.

На той неделе мы ездили на Козий ручей каждое утро, и каждый день Том учил нас чему-то новому о лесе, реке и болоте Биг Сильвер. Утро отводилось для походов по местности. Во время одного из них Том научил нас, как распознавать, собирать и готовить растения, чтобы поддерживать свою жизнь в условиях дикой природы. Он научил нас делать веревки, утварь и даже одежду из волокна растений. Мы сделали яму для приготовления пищи и испекли дикую спаржу, луковицы и стебли тростникового проса, амарант, корни репейника и рогоз.

— Можно выжить в глуши при наличии зарослей рогоза, — объяснял Том. — Можно есть его корни, побеги, семена и пыльцу. Листья прекрасно подходят для плетения, а пух с початка является незаменимой прокладной для одеял и спальных мешков. Это замечательное растение, помогающее выжить в приречных болотах.

Мы пили чай из плодов шиповника и ели пеммикан, который Том достал из кармана. Кушанье было приготовлено из высушенной оленины, размельченной вместе с ягодами, — довольно приятный, темный, дикий вкус и удивительно сытная еда.

Мы собирали растения, которые, как уверял Том, являются болотной аптечкой: корни лопуха для мазей и промывания ран, коровяк, жженые листья которого помогают при застое в легких, крапиву для чая, останавливающего понос, дикий лук, отгоняющий насекомых, тысячелистник для остановки кровотечений, заживления воспалительных процессов и от зубной боли.

— Есть множество других растений, используемых в тяжелых случаях. Скретч утверждает, что может вылечить воспаление легких, серьезные септические заражения и даже рак, если захватить его на ранней стадии. Старик спас коз от довольно тяжелых и неприятных болезней. Но эту сторону дела я оставляю ему. Он остался единственным из старожилов, которые знали, что это за растения и где их искать. В другие времена Скретч был бы великим, знаменитым знахарем.

В одно из наших посещений Козьего ручья Том научил нас простейшим приемам подманивания звуками диких обитателей болота Биг Сильвер. Он рассказал нам о доисторическом происхождении способов выслеживания и подманивания дичи, об охотничьих уловках, существовавших в разные времена, о методах привлечения животных звуками, запахом, манками. Он обучил нас „языку" животных, обитающих в южных болотах. Объяснил, какие эмоции проявляются в звуковых сигналах: голод, страх, сексуальные ощущения, простая и присущая всем животным потребность в общении и безопасности, мощный материнский инстинкт, гнев… Том научил нас распознавать признаки того, что животное, которое мы хотели приманить, находится поблизости. Он показал множество способов скрывать себя и свои движения, чтобы приблизиться на нужное расстояние к зверю. Он научил нас использовать ветер, высоту солнца, время дня и пору года, характер местности, показал, как маскировать запах человеческого тела, и рассказал о привычках и повадках разного зверья.

— И все это нужно только для того, чтобы мы смогли приблизиться к живому существу настолько близко, чтобы убить его, — горько заметила я. Мне казалось, что обладание всеми этими знаниями было как-то неприлично, словно в игре против наивного животного ты пользовался целой колодой крапленых карт.

— Даже зная все это, в самый удачный ваш или мой день, проведенный в лесу, любое животное все равно более быстро, бесшумно, более осторожно, более хитро и инициативно, чем мы, — возразил Том. — Это не такое уж неравное состязание. И именно поэтому я не допускаю охотников с ружьями на свою землю. Если кто-то может подобраться достаточно близко, чтобы сделать точный выстрел из лука, то он заслуживает свою индейку или оленя. Кроме того, было время, и оно было не так уж давно, когда ваша жизнь полностью зависела от знания всех этих вещей.

— Но это было когда-то, — не сдавалась я.

— Вполне возможно, что это может потребоваться и теперь, — стоял на своем он. — В лесу случаются вещи, которые не происходят больше нигде. Времена меняются.

Глупо и непростительно бродить по лесам и не знать все, что можно о них знать.

— Неужели все это в самом деле действует? — Глаза Хилари сияли. — Ты правда можешь подозвать животное и оно придет?

— Ну что ж, попробуем, — пожал плечами Том Дэбни. Мы сидели в лучах солнца на краю приречного болота, простиравшегося от берегов Козьего ручья до Биг Сильвер. Оно надвигалось на нас непроницаемой стеной зелени даже в середине зимы, окружало реку и продолжалось на многие мили по другой ее стороне.

Мы сидели, прислонившись спинами к стволам дубов, а под нами лежал войлок опавших листьев с бледно-золотистыми крапинками увядшего папоротника-орляка, не далее десяти ярдов от нас начинался настоящий лес. Утро выдалось безветренным и спокойным. Какое-то время я не слышала песен птиц и трескотни белок. Даже Эрл, обычно шныряющий по лесу, свернулся в полосатое кольцо около Хилари и заснул на солнышке. Судя по высоте солнца, было около полудня.

Некоторое время Том смотрел на лес, затем поднес руки ко рту и издал звук — странный, не похожий на звуки, издаваемые человеком. Древний призыв, что-то близкое к „чок-чок-чок". Почему-то мне он показался беспокойным. Том подождал несколько минут и повторил звук. Затем сложил руки и закрыл глаза. Казалось, он задремал. Когда Хилари беспокойно задвигалась, повернувшись к нему, Том поднял руку и жестом показал, чтобы она успокоилась и сидела тихо. Мы ждали.

Я уже приготовилась закончить эту неподвижную сцену, похожую на эпизод шарады, и предложить ланч, когда огромный бронзовый индюк, самый крупный из всех, когда-либо виденных мной, вырос на краю леса и остановился, глядя на нас. Он насторожился и принялся вертеть головой из стороны в сторону, а затем повернулся и с важным видом лениво удалился обратно в чащу. Вокруг было так тихо, что все могло бы показаться миражом, красивым видением.

— О Том, блестяще! — воскликнула Хилари. — Мама, ты видела?

— Конечно, видела, — ответила я, чувствуя, что, не желая того, очарована увиденным. — Он был просто чудовищен. Том, я не могу поверить, что все твои приемы могут действовать так успешно.

— Не всегда успешно, — усмехнулся наш друг. — Я случайно узнал, что вверх по ручью сейчас находятся несколько стай индеек и что все они молодые птицы. Я видел их в конце той недели. Молодняк склонен довольно часто теряться в лесу, а звуки, которые я издал, означают: „Я потерялся". Их не всегда используют для подманивания опытных птиц или самок. Для самок нужно применять в некотором роде дерзкий, самоуверенный звук, и то обычно только осенью. Весной требуется другой призыв, что-то вроде „приди и возьми меня, парень". А малышей подзывают тан: „ки-ки-ки".

— А почему ты не кулдыкал? — спросила Хил.

— Потому что индюки кулдыкают только весной, когда секс поднимает свою опасно-безобразную голову. — Том усмехнулся, глядя на девочку. — Покулдыкай в другое время — и ты выгонишь его из леса. То же самое произойдет, если ты крикнешь что-то вроде „пат-пат". Это всеобщий сигнал индюков, означающий: „А ну-ка, убираемся отсюда ко всем чертям".

— Ты издал этот звук только при помощи рта? — спросила Хилари. — Смогу я сделать так же?

— Конечно, если потренируешься. Вообще-то существуют сотни приспособлений для подманивания индюков, но я не считаю, что они эффективны. Каждый индюк имеет свой индивидуальный голос, а применение манка, выпускаемого промышленностью, подобно попытке подманить индейку-янки южным произношением. Иногда птица бывает так обижена и оскорблена, что просто не отвечает на подобный зов. Я предпочитаю изучать своих птиц и приспосабливать свой голос под их звуки.

— А как с оленями? Примани мне оленя! — попросила девочка.

— Оленя приманить практически невозможно. Они не издают много звуков, — объяснил Том. — Они похрюкивают, кашляют, фукают и пыхтят, скребутся о деревья, а молодые оленята блеют, но, по сути, у них нет своего языка, они не разговаривают. А вот в сезон оленьих боев их можно расшевелить. Сезон охоты на оленей совпадает с периодом спаривания и боев за самку, поэтому звук стучащих рогов неотразим для многих крупных самцов. Звук этот заставляет их думать, что поблизости какие-то выскочки сражаются друг с другом и готовятся захватить его дамочек. Поэтому самцы часто выскакивают, готовые к атаке, на звук стучащих рогов. Для этого способа подманивания нужно иметь набор высушенных и промасленных палок. Но по мне лучший способ — это спрятаться и ждать. Или выслеживать, подкрадываться. Вот это другое дело. Курс повышенной сложности.

— Когда мы сможем им заняться?

— Скоро. Примерно через неделю, если у тебя будет хорошо получаться с луком.

Я посмотрела на Тома:

— Никакой охоты, Том. Это абсолютно исключено. Никакой стрельбы по животным из этого лука.

— А я и не имел в виду охоту. Просто у меня есть правило: не брать с собой выслеживать животное тех, кто недостаточно знаком с луком и стрелами. Очень редко попадаются звери, которых необходимо подстрелить.

— Змеи? — Кожа на моей шее покрылась мурашками.

— Иногда и они, хотя не в это время года. Не думаю, что они нам попадутся. Другое. Одичавшие свиньи, например. Страдающие или умирающие животные. Нельзя оставлять страдающее животное. Если у вас нет с собой оружия, то придется добивать его камнем, или палкой, или собственными руками. Могу вас уверить, такой случай забыть нельзя.

Глаза Хилари стали темными и большими. Я слегка кивнула Тому. Он хотел что-то сказать, но в этот момент Хилари заявила:

— Нет, мама. Том прав. Будет ужасно просто уйти прочь.

Я не стала продолжать этот разговор, и мы пошли на ланч.

После полудня мы практиковались в стрельбе из лука. К концу недели Хилари действовала так умело, что Том больше не стоял за ее спиной, а сидел на земле между Хил и мишенью и просто наблюдал. Часто он кивал головой, а временами улыбался.

Мои успехи не были столь же блестящими. Главным образом я преодолела смущение от того, что занимаю жалкое второе место после моего десятилетнего ребенка. Но, очевидно, я не могла постичь суть этого дела, не могла постичь слияние факторов и переменных величин, которое проявилось у Хилари и сделало ее прирожденным стрелком. Я была нетерпелива и смущалась, а через несколько дней у меня появилась, несмотря на кожаный предохранитель от стрел, такая зловещая коллекция синяков цвета фуксии и шафрана на левой руке, что Том заставил меня сделать перерыв на некоторое время. Я протестовала, но в глубине души была рада.

— Ты вся закручена в узлы, как пень кипариса, — проговорил на последнем уроке Том, стоя у меня за спиной. Его руки легко скользнули по моей шее и плечам, обхватили талию и попытались поставить мой корпус в нужную позицию. — Если ты расслабишься и позволишь расслабиться своим мускулам, у тебя получится намного лучше. Еще очень поможет, если ты все же откроешь глаза.

Я почувствовала легкое щекотание на шее от его дыхания и теплый запах, запах древесного дыма, пота, теплого тела, запах кожи и солнца, запутавшегося в его густых чистых темных волосах.

И в самом деле я была скована в движениях, похожа на окаменелое дерево, а близость этого мужчины сделала меня окостеневшей и неподвижной, его прикосновение грозило просто выбить мои руки и колени из суставов. Я не позволяла себе глубоко дышать, и в конце концов мое дыхание стало поверхностным, легким и неглубоким, и я почувствовала головокружение. Ладони и подмышки стали влажными, несмотря на холод наступающих сумерек, а в паху вновь повернулось что-то жаркое.

— У меня получилось бы лучше, если бы ты не крутился рядом. — Мой голос был высоким и глупым, и я не только услышала, но и почувствовала его тихое хихиканье.

— Возможно, у нас обоих получилось бы лучше, — произнес Том, и я поняла, что он тоже ощущал тонкое серебряное лезвие напряжения.

— Уже пора возвращаться в дом, — буркнула я, проходя мимо Тома. — У Хилари даже нет куртки.

— Почему я должна надевать куртку каждый раз, когда тебе становится холодно? — мягко заметила девочка, но вошла в дом без дальнейших возражений. И Хилари и я любили ранние вечера на Козьем ручье.

Том зажигал камин и наливал спиртное для нас двоих, Хилари он предлагал сидр, включал большую стереосистему и шел на кухню готовить ужин. Он никогда не разрешал мне помогать ему. Мы ели супы, тушеные овощи, копченую дичь, приготовленную самим хозяином, иногда бисквит и хлеб из кукурузной муки, но редко какие-либо сложные кушанья. Том разговаривал с нами, пока стряпал, несмотря на звучащую на весь дом музыку, говорил больше о лесах и животных или рассказывал странные охотничьи мифы и легенды о лесе. Я не слышала о них раньше и даже не встречала у Фрейзера в „Золотой ветви".[78]

— Где ты узнал все это? — спросила я однажды после того, как он рассказал страшную историю об оскверненном дереве, которое поймало в ловушку и сожрало осквернителя.

— О, повсюду. Что-то прочитал в книгах у Мартина. Некоторые предания племен гулла слышал Скретч, когда был еще ребенком. Многие привез домой из Гейдельберга мой прадед. Он слышал их от других „людей лесов". У всех „людей лесов" полно в запасе таких историй. Слышала бы ты беседы, которые ведутся вокруг бивачного костра после охоты в „Королевском дубе" или на других больших плантациях в наших местах. Парни боятся закрыть глаза, укладываясь спать. Еще хорошо, что большинство из них спит на койках в охотничьем домике.

— Прямо как мальчишки в лагере, — заметила я. — Но Бог ты мой, в каждом мифе есть… возмездие!

— Это главная мысль всех легенд, которые я слышал. Я думаю, что жизнь, отвоеванная зубами, когтями и кровью, была реальностью для всех прошлых столетий. Именно его — возмездия богов — боялись наши предки больше всего. И возмездия животных, которых они убивали. Возмездия самого мира, в котором они жили. Поэтому и существовали все эти ритуалы умилостивления, совершавшиеся после убийства животного. Некоторые из них бытуют и по сей день.

Я подумала о листе дуба, вложенном в рот убитого оленя, и о поцелуе в мертвые губы животного.

— Тогда зачем же убивать зверя, если потом все равно нужно, так сказать, вернуться обратно и умилостивить его? — удивилась я. — Разве этот ритуал не является признанием того, что убийство грешно?

— Да, но ритуалы пришли к нам с доисторических времен, — ответил Том, задумчиво глядя на меня. — У человека не было особого выбора — в те времена, если он не убивал, он оставался без пищи. Но животное, животное-король, было богом, не забывай об этом, оно имело огромную власть над человеком, ведь без него люди наверняка голодали бы. Поэтому человек оказывал такому животному всевозможные почести и надеялся, что Король не будет разгневан и не станет остерегать своих меньших братьев от охотничьих угодий в следующем году.

— Но теперь нет необходимости убивать зверей, чтобы выжить самому, — не сдавалась я. — Может быть, в те времена это и было нужно, но теперь все по-другому. Теперь обед можно „выследить" в супермаркете и принести его домой. И не говори мне, что ты умилостивляешь морковь, кофе и мороженое.

— Сейчас я убиваю потому, что таким образом я как бы устанавливаю связь с теми далекими людьми, для которых убийство животных было необходимостью когда-то. — Том был очень серьезен. — Я убиваю и приношу искупительную жертву, потому что те люди поступали подобным образом, потому что они были единственными поистине живыми людьми и потому что это делает меня хотя бы частично одним из них. Есть еще и другие причины, но пока ты не готова узнать о них. Диана, давай договоримся. Я не буду навязывать тебе свои взгляды на этот вопрос, а ты не будешь ныть по поводу убийства невинных животных.

— Ах, прости, пожалуйста, но мне кажется, я не ныла. — Мои глаза обожгли внезапные слезы обиды. Никогда раньше Том не разговаривал со мной в подобном тоне.

— Не часто, но иногда случалось, — заявил он.

Порой после обеда Том приносил большую гитару „Мартин" и играл для нас странные атональные песни, подобные той, что он пел в День Благодарения. Иногда он играл американские народные мелодии или популярные песенки, которые нравились Хилари. И всегда, по крайней мере один раз за вечер, играл „Лунную реку". Казалось, что у Тома такой же бесконечный и всеобъемлющий репертуар, как и его собрание пластинок и кассет, как тысячи его книг, которым не хватало места на полках.

Пару раз после обеда приходил Скретч с каким-нибудь лакомством для коз в мятом пакете из упаковочной бумаги, и Том обычно уговаривал старика зайти и немного посидеть у камина и послушать музыку. Скретч не пел вместе с хозяином дома, он сидел, как черепаха, опустив старые веки, похожие на бумагу, и обхватив руками дряблое брюшко, слушал и улыбался. Старин казался более худым, чем я его помнила, ходил, сильно шаркая ногами, и мне было больно слушать его глубокий, надсадный кашель.

— Ты хоть как-нибудь заботишься о горле? — спросил его Том однажды после приступа. Скретч сидел согнувшись, глаза его были влажными.

— У меня есть кое-что дома, — ответил старик. — Только сегодня сделал. Обычно помогает.

— Хорошо. Но не лезь в ручей, черт тебя возьми, — резко проговорил Том. — Ты слишком стар, чтобы бродить по воде в декабре. Тебе это прекрасно известно.

— А Скретч купается и зимой? — спросила Хилари после того, как старин ушел. Глаза девочки были широко раскрыты.

— Скретч думает, что он видит в воде что-то, чего там быть не должно, и он упорно бродит по ручью, выискивая это, — объяснил Том. — Он думает, что видит в воде огни. Вот что я думаю: он просто опять готовил там мед.

— Огни… — Я услышала страх в голосе дочери и увидела, что Том вспомнил о ее кошмарах и боязни пылающей воды.

— Мелкие искры света в глазах — первый признан болезни, которая называется глаукомой, Хил, — быстро начал он. — Это очень серьезная болезнь, и я сильно беспокоюсь, что она проявилась у Скретча. Его отец и дед болели ею. Человек просто слепнет, если болезнь не лечить. А Скретч не признает врачей. Но, к сожалению, его собственной медицине есть пределы.

— Да-да, — кивнула Хилари, — я понимаю.

Однажды вечером, когда мы перед возвращением домой снимали с себя коконы из одеял, в которые Том закрутил нас, хозяин домика на Козьем ручье заметил:

— Завтра, наверно, будет ясная и ветреная погода. При хорошем стечении обстоятельств мы будем находиться на болоте с подветренной стороны. Мне кажется, что это подходящий день для урока по выслеживанию.

— О да! — воскликнула Хилари. — Отлично!

— Диана? — Том обернулся ко мне.

— Что ж… Я согласна. — Но почему-то я не хотела отправляться вновь с этим человеком в леса Биг Сильвер. Почему-то я боялась. — Однако мне нужно быть дома пораньше. Тиш и Чарли устраивают вечер, и я не могу его пропустить. И Картер завтра возвращается…

Я не знала, зачем сказала это, и покраснела.

— Знаю, что возвращается, — спокойно отозвался Том. — Не волнуйся, я не задержу вас… в лесу.

Его голос был негромким и мягким, я повернулась, чтобы посмотреть на Тома. Его глаза буквально приковали меня к себе, они были такими голубыми… Том не улыбался. Я не могла отвести взгляд и почувствовала, как размякли мои колени, будто они были вылеплены из воска, который подержали над огнем. Сердце стало биться медленно, с усилием, а рот пересох. Веки непроизвольно опустились. Леса… Том…

Сердце прекратило свой предательский глубокий стук и вошло в обыкновенный ритм, лишь когда мы приехали домой, когда Хилари уснула и я разгружала посудомоечную машину. В первый раз с тех пор, как я оставила Криса и жизнь в Атланте, я приняла таблетку снотворного. Добрый, чистый сон укутал меня своим покрывалом, и я уснула, не успев даже повернуться в постели. Когда я проснулась, было уже утро, а онемевшие руки и ноги свидетельствовали о том, что я ни разу не пошевельнулась за всю ночь.

Мы отправились вверх по Козьему ручью около восьми утра, когда зимнее солнце еще было скрыто за темными колоннами деревьев. Мы оделись в рабочие куртки, а на ноги нацепили толстые мягкие мокасины, которыми Том снабдил нас накануне вечером. Надетые на две пары толстых шерстяных носков, они сидели на ногах прекрасно.

— Ты и их сделал сам? — спросила Хил.

— Ну нет, я не мазохист, — улыбнулся Том. — Их изготовила фирма „Орвис", а сюда доставила компания „Федерал экспресс". Обычно для охоты на оленей надевают сапоги, но, так как мы отправляемся специально для того, чтобы выследить, и не зайдем слишком далеко в болота, я подумал, что вам захочется попробовать мокасины. Для леса нет более бесшумной обуви.

Пройдя где-то полмили по речному болоту, мы перешли Козий ручей в месте, которое я раньше не видела, где упавший ствол служил мостом над медленной мелкой водой. Без поцелуев солнца вода казалась непрозрачной, почти черной, в глубине не скользили быстрые серебряные стрелы, как это бывало при теплой погоде.

— Куда уходят рыбы, когда становится холодно? Где лягушки и другие существа? — спросила Хилари.

— Водные создания — холоднокровные, поэтому они фактически не чувствуют зимы, — объяснил Том. — Они становятся очень сонливыми и медлительными. Иногда впадают в спячку. Некоторые зарываются в ил до весны. Другие просто болтаются около берега, вялые, тупые и раздражительные. И это не самое подходящее время для встречи с аллигатором.

— А я бы хотела повидаться, — заявила Хилари, похлопывая по своему луку. — Хотелось бы увидеть его. Как ты думаешь, можно его встретить?

— Никогда не встречал гейторов в это время года, — ответил Том. — Как правило, они не появляются до весны, пока не почувствуют себя основательно голодными.

Мы пересекали подлесок по диагонали по направлению к реке Биг Сильвер. Том в бесшумных мокасинах шагал впереди нас свободно и легко, за его спиной покачивалось небольшое ружье. На наших с Хилари плечах висели луки и колчаны со стрелами.

Там, где мы шли, деревья были высокими и прямыми, они образовывали свод над нашими головами. Но многие из них были лиственных пород, поэтому лучи перламутрового декабрьского света свободно проникали сквозь их обнаженные кроны и косо падали на покрытую ковром из листьев лесную землю. Лучи света походили на массивные колонны.

Было холодно и сыро, воздух бодрил, но после получасовой ходьбы у меня на лбу и шее выступил легкий пот, а постоянный свежий ветерок, дувший нам в спину, перестал так сильно ощущаться.

Вначале создавалось впечатление, что день был бесцветным, будто не существовало других красок, кроме черной, в которую были окрашены мокрые стволы деревьев, и неопределенной краски сырых опавших листьев у нас под ногами. Но вскоре вдали, в направлении реки, пояс медных берез замерцал изящной приглушенной позолотой, а увядший папоротник засиял золотом. Лишайники на стволах и пнях деревьев стали неожиданно едко-зеленого цвета. Мох оловянного оттенка оплетал полные сил дубы и кипарисы. По сравнению с тем, что я видела ранее, этот пейзаж был более утонченным, более красивым в своей меланхолии. Утро казалось безмолвным, лишь листья шуршали на ветру. Ни одна птица не пела.

Подходя к берегу реки, в том месте, где проход в тростнике угадывался лишь по темной зелени, Том внезапно взмахнул рукой и остановился. Мы сделали то же самое.

— Что? — прошептала Хилари.

— Олени, — ответил Том негромко, не поворачиваясь к нам и пристально вглядываясь в заросли тростника.

— Я ничего не вижу, — сказала девочка. Я тоже ничего не замечала. Тростник казался мне повсюду одинаковым, пустынным, в нем не было ни оленей ни других живых существ.

— Они где-то здесь, поблизости, — уверял Том. — Возможно, прямо за рекой или за этой линией тростника.

— Откуда ты знаешь? Как ты можешь так далеко видеть? — не сдавалась девочка.

— А я и не вижу, я просто… чувствую, что они там. Просто знаю об этом, и все. Именно там был бы я, если бы был оленем. Через некоторое время начинаешь думать, как они.

— А разве они думают? — спросила Хил.

— Уверен в этом. Они думают о своих оленьих делах намного лучше, чем ты или я можем думать об этом.

— И они собираются прийти сюда?

— Нет. А вот мы переберемся туда. Именно с этого начнется ваше обучение по выслеживанию. Вообще-то все очень просто. Нужно, чтобы ветер дул на тебя, для того чтобы олени не смогли учуять твой запах, а затем ты начинаешь двигаться… как олень. Ты представляешь себе, что олень может делать в данную минуту, и делаешь то же самое. Те олени за тростником, скорее всего, сейчас пасутся. Еще не наступил сезон спаривания, поэтому самцы не сражаются. Звук их рогов ты услышала бы без труда. И далеко уйти они не могут — любое стадо не уходит дальше мили-двух от своей основной территории, если нет очень сильного недостатка в корме, а это не грозит им сейчас. Пока еще нет молодых оленят, которые блеют. Ну и устраиваться на ночлег им еще рано. Поэтому, вероятнее всего, они пасутся. Это самое лучшее время, чтобы подкрасться к ним. Когда олень ест, он щиплет траву в течение примерно десяти секунд, а затем поднимает голову, смотрит, слушает и нюхает. Потом снова щиплет траву десять секунд. Вот на эти секунды ты и можешь рассчитывать. Ты двигаешься только тогда, когда голова оленя опущена вниз, ты идешь очень медленно и ставишь ноги на землю очень спокойно. Никакого шарканья, никаких внезапных движений. Ставишь ногу на носок, а потом опускаешь на полную ступню. Если будешь делать наоборот, то можешь потерять равновесие. Считаешь так: одна Миссисипи, две Миссисипи, три… и так до десяти. Потом останавливаешься и снова отсчитываешь десять секунд. Пока стоишь, будь абсолютно неподвижна. Не моргай, не кашляй, не чихай. Ни один мускул не должен двигаться. Олень не слишком хорошо различает неподвижные предметы, но он моментально замечает малейшее движение. В таком же духе продолжаешь двигаться, пока не подойдешь на выстрел.

— А когда его не видишь? Я хочу сказать, что вначале нужно подобраться достаточно близко, чтобы определить, когда можно идти, а когда остановиться, не так ли? — заметила я. — Ведь стоит пошевелиться, пока он смотрит вокруг и не ест, и тут же спугнешь его?

— Вот именно в этот момент и должно проявиться ваше чувство леса, — сказал Том. — Этому я не могу вас научить. Наверно, это природный дар, который можно усовершенствовать, но которому нельзя научиться. Я подозреваю, что этим чувством обладает Хилари. У тебя, Диана, возможно, оно тоже есть, но потребуется чуть больше времени, чтобы оно сказалось. Может быть, детям этот дар более доступен? Но я могу указать вам некоторые признаки, по которым можно определить, что олени недалеко. Один из признаков — звук трения. Его производят самцы, когда оттачивают рога о кусты и молодые побеги. Вы увидите обломанные веточки и содранную кору на стволах деревьев. Более верный признак — слегка разрытая земля. Так самец помечает границы своей территории, кроме того, это признан его возбуждения. Он обычно скребет землю в тех местах, где сравнительно мало подлеска и где есть нависающая ветвь. Он ударит копытом по земле, помочится на нее, поднимет голову, прочистит концы рогов о ветви и потычется в них носом и ртом.

— Для чего это? — захихикала Хилари.

— Для того чтобы если поблизости находятся дамочки, они узнали бы, что самец дома и готов их принять, — ответил Том. — А также, чтобы другие самцы не пришли браконьерствовать на его территорию. Один из лучших способов поднять оленя в сезон гона, так это вывести его из себя стуком рогов в том месте, где попадаются его отметины. Если он находится поблизости, то выскочит с налитыми кровью глазами, готовый к драке. Почти безотказный прием. Так беспроигрышно, что я не использую этот метод.

— Почему? — удивилась Хилари.

— Помнишь, что я говорил о бездушном „оно" и об обращении к братьям нашим на „ты"? В ту ночь, когда ты увидела оленей на высохшем кипарисовом озере? Можно было подумать, что ты спала, но мне кажется, ты все слышала.

— Да. Слышала, — подтвердила девочка.

— Ну так вот. Я не думаю, что раздразнить самца или обмануть его — поступок порядочный. Так скорее поступит „оно". Более достойный способ — выслеживать зверя. И ты сможешь найти оленя таким путем. Понимаешь, выслеживание уравнивает шансы. А человек, уважающий брата, разговаривающий и поступающий с ним на „ты", больше думает о том, чтобы шансы были равны. Это и есть честь, если вдуматься.

— А вокруг нас есть разрытая оленем земля? — спросила Хилари.

Том кивнул головой:

— Да, парочка мест есть. Позади нас, в четверти мили отсюда. Я покажу тебе, когда будем возвращаться. А теперь посмотрим, прав ли я насчет оленей. Будьте очень, очень спокойны и ждите, когда я подам вам сигнал. А затем делайте то, что делаю я.

Он двинулся вперед к краю прохода в тростнике. В мгновение ока человек превратился в лесное создание, существо с берегов Биг Сильвер. Его гибкое тело, казалось, пригнулось ближе к земле и наклонилось вперед, будто в любой момент он готов был опуститься на четвереньки. Даже мускулы спины и плеч двигались по-другому: более напряженно и более плавно. Он двигался согнувшись, так медленно и осторожно, что это казалось бы абсурдным где-нибудь в другом месте. Время от времени Том останавливался и замирал в тени листьев. Невероятно, но создавалось впечатление, что шаги его абсолютно бесшумны.

Не поворачиваясь, Том сделал знак. Хилари и я двинулись вперед. Мне казалось, что у дочери проявился нений древний ритм выслеживания, и она пробовала сделать первые шаги, повинуясь этому ритму. А я чувствовала себя неуклюжей, смешной и тяжелой.

На секунду я отвела взгляд от Тома, чтобы посмотреть на свои непослушные ноги, а когда подняла голову, Тома не было видно, он исчез. Я только видела Хилари, застывшую с поднятой ногой и неуверенно оглядывающуюся на меня.

— Где он? — прошептала девочка.

Я покачала головой — перед моими глазами были только пятна раннего солнца, пробивающиеся сквозь стволы тростника, черные громады кипарисов и тупело, окаймляющие берега реки Биг Сильвер. Я вспомнила, что Том проделал тот же трюк в ночь, когда мы видели в заводи оленей. Тогда он исчез в диком воздухе лесов и возник вновь так же бесшумно, будто воссоздал себя из частиц воздуха. Я была рада, что кто-то еще, помимо меня, увидел это необычное явление.

Вдруг Том появился. Он оглянулся, указал на Хилари и изобразил пальцами на голове оленьи рога. Мы двинулись вперед, но Том отрицательно покачал головой, глядя на меня, и улыбнулся. Хилари оглянулась. Я ответила им улыбкой и тоже кивнула. Внезапно появилось ощущение покинутой, отверженной, неизбранной. Я стояла неподвижно и наблюдала, как моя дочь двигалась вперед. В конце концов, ради нее мы и приезжали в леса Тома Дэбни. Конечно же, ради нее.

Когда девочка почти достигла того места, где стоял Том, она неожиданно споткнулась и чуть не упала. Хил мгновенно выпрямилась и застыла, но вред был уже нанесен. Самец оленя, показавшийся мне огромным и пугающе близким, вырвался из тростника и бросился к реке. Белый флажок хвоста был высоко поднят и качался из стороны в сторону, дыхание вырывалось из расширенных ноздрей. Он бежал так близко, что я могла видеть, как из-под его копыт летели кусочки земли и опавшей листвы, и чувствовать его дикий запах. Я наблюдала за оленем, пока он не скрылся из виду, и только удивлялась, как такие изящные ноги выдерживали большое серо-коричневое тело, похожее на бочку, как он передвигался невообразимыми прыжками, а огромная корона рогов сверкала белизной на солнце. На мгновение я увидела его темные влажные глаза и красивое профессорское лицо. Каким-то образом я почувствовала его тревогу и нечто близкое к гневу. Но я не чувствовала его страха. Пока олень не скрылся, я не замечала, что затаила дыхание.

Хилари испустила вопль разочарования и бросила свой лун на землю:

— Я вспугнула его! — Она была близка к тому, чтобы разрыдаться, я видела это. — Я споткнулась о свои собственные глупые ноги и вспугнула его. Я такая глупая. Я ненавижу себя.

Том подошел к девочке и ловко усадил ее на землю. Его руки твердо лежали на ее плечах.

— Если ты будешь раздражаться всякий раз, как вспугнешь оленя в лесу, то будешь визжать значительную часть своей жизни. — Голос Тома был холодным и сухим. — Урок номер один по выслеживанию зверя: требуется больше терпения и меньше темперамента, чем ты думала. Охотник, который останавливается и топает ногами, когда вспугнул свою добычу, имеет все шансы погибнуть от голода. Когда ты будешь заниматься охотой около трех лет, и при условии, что тебе исключительно повезет, к тому же если ты одарена от природы — а я думаю, что это так и есть, — ты сможешь приблизиться к оленю на достаточное для выстрела из лука расстояние. И то неизвестно. Как ты думаешь, сколько времени я этим занимаюсь?

Хил не хотела смотреть на Тома, и он продолжал:

— Правило номер два: в лесу нет места состязанию. Даже с животными, которых ты выслеживаешь. Это танец, или ритуал, или таинство, или даже игра, но это не соревнование. Ты не выигрываешь и не проигрываешь. И животное тоже. Это действие, которое вы совершаете вместе. Поэтому нет нужды бить себя в грудь. В этом случае ты просто вспугнешь добычу. Я не привожу в свои леса охотников, которые раздражаются по каждому поводу, даже охотников в возрасте десяти лет. Сделай из этого выводы. Запомни то, что ты сделала неверно, и пойми, почему ты это сделала. Запомни, как выглядел олень — как клипер под всеми парусами. Береги это воспоминание.

Наконец Хилари подняла взгляд на Тома.

— А у нас есть время, чтобы попробовать еще раз?

— Нет. Вам нужно вовремя добраться домой, чтобы твоя мама успела одеться для приема, — сказал Том, тонко усмехаясь мне. — Но твой вопрос подводит нас к правилу номер три: в лесах нет такого понятия, как время. Все происходит прямо сейчас, сию минуту, и в единственном месте — там, где ты сейчас находишься. Кроме этого, в твоей голове не должно быть ничего. Это и есть дикая природа. Только два абсолюта — „здесь" и „сейчас". Если ты живешь по этому правилу, то ты не можешь ни опоздать, ни прийти раньше, а также ты не способна заблудиться. Единственное реально существующее место — то, где ты находишься в данный момент.

— Мне очень жаль, что я разоралась, — кротко промолвила Хилари.

— Все в порядке. Уверен, ты не будешь ныть в следующий раз.

— Я тоже в этом уверена, — ответила девочка.

Мы остановились на ранний ланч в излучине Козьего ручья, на расстоянии мили от дома, на светлом солнечном берегу, вдоль которого росли рогоз и камыш. Ручей в этом месте был неподвижен, широк и казался глубоким, почти как небольшое озеро. Водяные растения и пни кипарисов пронзали его поверхность, похожую на черное зеркало, скрывающее что-то в непрозрачной глубине. Место было защищено от ветра, да он к этому времени уже стих. Поднялось солнце, и мы стащили с себя наши куртки и развалились на них, как на одеялах. Солнце припекало головы и плечи, и, закусив сандвичами, принесенными Томом, мы разлеглись в спокойном дыхании леса, усталые после утра и убаюканные зеленой тишиной. Том прислонил ружье к молодому деревцу, а луки и стрелы лежали подле нас на земле. В течение десяти минут никто не произносил ни слова. Мне казалось, что я почти заснула.

Внезапно стремительное движение в камышах на берегу ручья заставило меня вскочить на ноги с бешено бьющимся сердцем. Нечто грузное прорвалось сквозь зеленые стебли с невероятной быстротой, а затем мы услышали ужасный высокий визг, подобный непрерывному звучанию шотландских волынок. Камыши вновь затрещали, и что-то нырнуло в воду с сильным глухим плеском черных и серебряных брызг. Вода у берега вспенилась и закружилась. Визг продолжался. Я вскочила на ноги и уставилась в воду. Но ничего не было видно, кроме бешеного бурления вод. Вдруг я увидела, как у самого берега маленький черный поросенок бился и пронзительно визжал, обезумев от боли и ужаса. Одна его нога запуталась в скрюченном корне огромного дуба, а что-то громадное, темное и ужасное, скрытое водой, тянуло поросенка и дергало его с такой силой, что, казалось, крошечная нога просто вырвется из сустава. Но она не вырывалась и ужасающий визг продолжался. Теперь это был не единственный звук: на берегу визжала Хилари, а Том орал:

— Хил, стой, отойди от берега, это гейтор!!!

Темная вода окрасилась кровью во внезапном диком водовороте, а визг стал еще выше. Я зажала уши ладонями, мне казалось, что я не смогу вынести этот звук, продлись он еще мгновение, просто умру от ужаса, происходящего перед моими глазами, под мягким зимним солнцем. Хилари и поросенок все продолжали и продолжали визжать.

Том вскочил на ноги и помчался за своим ружьем, но раньше, чем он добежал до дерева, где стояло оружие, Хилари вложила стрелу в лук и выстрелила. Плавное движение, подобное мягкому набегу морских вод: она достала стрелу из колчана, вставила ее в лук, натянула и отпустила тетиву. Стрела бесшумно достигла цели, и визг прекратился. Поросенок быстро опустился под темную воду, и гейтор утащил его вниз.

Мы застыли на месте и смотрели на ручей, пока вода не успокоилась. Затем Хилари отбросила лук в сторону, заплакала и побежала. Но не ко мне, а к Тому Дэбни. Мужчина заключил ее в свои объятия, опустился с ней на землю и стал укачивать девочку. Она прижалась лицом к его плечу, подбородок Тома покоился на ее темной макушке. Он что-то бормотал снова и снова, но я не могла расслышать слов. От шока мой разум ослабел и потерял остроту восприятия, визг все еще звенел в ушах. Мне казалось, что я буду слышать его вечно.

Я направилась к Хилари, но Том, не говоря ни слова, лишь только движением глаз и губ попросил меня не трогать девочку. Я так и сделала. Тут мои колени подогнулись, я тяжело опустилась на землю, уронила лицо на скрещенные руки и подождала, пока земля не перестала кружиться перед глазами.

Свирепость случайной атаки на солнечном берегу была за пределами всякого воображения, но стрела, выпущенная моей дочерью, желавшей прекратить ужасающую сцену, не укладывалась вообще ни в какие рамки. Я не могла представить себе это и поэтому предоставила своему мозгу возможность оставаться в бездействии и сидела на солнце с закрытыми глазами.

Через некоторое время я скорее почувствовала, нежели услышала, что Хил перестала плакать. Когда я подняла голову, девочка сидела рядом с Томом на берегу ручья, мужчина обнимал ее плечи. Оба молчали. Затем Том заговорил. Его слова предназначались не мне, но я слышала их очень ясно.

— Это был очень храбрый поступок, Хил. Правильный и хороший поступок. Ты сделала все прекрасно. Поступок человека, который относится к животным, как к братьям, на „ты". Я горжусь тобой.

— Я хотела спасти поросенка, а потом увидела, что не смогу, — голос девочки был низким и хриплым от слез, но в нем не было истерии. — Я подумала, что смогу испугать гейтора и он выпустит малыша, но потом увидела, что он… ел поросенка живьем…

— Никто не смог бы спасти свинку, — откликнулся Том. — Я собирался взять ружье и застрелить малыша, но не пытался спасти его. Я не мог бы сделать это лучше, чем ты, и наверняка не сделал бы это так быстро. В тебе есть то, что надо, мисс Хилари Колхаун.

Хил посмотрела на меня. Это был взгляд застенчивый, вопрошающий, взгляд незнакомой мне девочки. Я знала, что мне нужно что-то сказать. И не знала, что именно. Ее действия были смелыми, но они находились за пределами моего понимания. Я не смогла бы сделать то, что совершила моя десятилетняя дочь. Но похвалить ее, как Том, за убийство… Внезапно больше всего на свете мне захотелось оказаться среди торговых рядов, уличного движения, кафетериев, микроволновых печей, праздничных украшений из пластика, лака для ногтей, рок-музыки, болтовни на коктейлях. Я хотела покинуть дикую природу, эти дикие леса, этих животных, эту смерть и этого человека, который так естественно существовал здесь. Окружающее пугало, сердило и приводило меня в ужас, и самым страшным была моя изменившаяся дочь, которая только что убила животное, а теперь безмолвно стояла, смотрела на меня и ожидала, что я оправдаю содеянное ею.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось сделать это, дорогая, — сказала я.

Но подобной фразы было явно недостаточно. Я увидела это, но не могла придумать, что добавить. Том обнял Хил за плечи, подвел ко мне и мягко заметил:

— Как насчет крепкого пожатия руки маленькой леди, Диана? Она сделала то единственное, что можно было сделать. Не уверен, что смог бы поступить так же в ее возрасте. И убежден, что ты, Диана, не смогла бы совершить подобное и теперь.

— Ты прав, не смогла бы, — согласилась я. — Однако ты уж наверняка поступил бы так же и в двухлетнем возрасте. Не могу себе представить, чтобы ты когда-либо не был, что называется, „в своей тарелке" со смертью и убийством. Благодаря тебе Хилари догонит тебя в кратчайший срок.

— Хилари, — произнес Том, не отводя от меня глаз, — возьми мое ружье и наши куртки и дуй вверх по ручью. Мы идем за тобой. Там наверху есть тропинка, она ведет прямо к дому. Мне нужно выяснить некоторые вопросы с твоей мамой.

— О'кей.

Хил искоса поглядела на меня. Но девочка все еще медлила. Я знала, что она оттягивала время, нуждаясь в моем одобрении и вместе с тем желая быть вдали от меня. Мое сердце перевернулось от жалости и стыда.

— Иди, иди, дорогая, — попросила я. — Все в порядке. Тому нужно объяснить мне кое-что, а мне нужно его выслушать. Ты справилась чудесно. Это был добрый поступок, и я до смерти горда тобой.

Хил с облегчением побежала за ружьем — снова знакомый мне ребенок.

— Ну, — проговорила я устало, — выкладывай, но не задерживайся, пожалуйста, на моих грехах. Пусть это будет быстрым и милосердным.

Том усмехнулся, обнял меня за плечи, и мы направились вслед за Хилари по берегу ручья. Я приспособила свои шаги к его походке, наши плечи компанейски прикасались друг к другу. Мне хотелось положить голову на плечо Тома и просто идти под солнцем, предоставив возможность шуму и мыслям о страдании и крови испариться из моего мозга, как вода.

— Она должна знать о смерти, понимаешь ты это? — уверял Том. — И она узнает, если решит проводить побольше времени здесь, со мной. Жизнь в лесах ходит об руку со смертью, от этого никуда не денешься. Куда важнее, что именно она узнает о смерти. Смерть не добрая и милосердная, но и не жестокая и несправедливая. Она просто есть, и всё. Но хорошая смерть всегда гуманна, быстра и необходима. Мы не можем помешать ей, но мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы она стала таковой. Главным образом она должна быть необходима.

— Тогда как ты можешь заниматься спортивной охотой? — спросила я мрачно. Я так устала от всех этих повторений. Том, наверно, тоже, но я не могла пропустить разговор о смерти без спора. Я уже отчаялась понять идеи Тома об убийстве животных.

— Ты все еще полагаешь, что я охочусь из спортивного интереса?

— А ты считаешь, что охотишься от необходимости?

— Да. Но, возможно, не в современном понимании этого слова. Так, как понимали его древние.

— О Господи, Том, слишком много труда надо приложить, чтобы понять все твои правила, — воскликнула я. — Почему ты не можешь жить по правилам всего остального мира?

— Но я так и делаю. По самым старым и всеобщим правилам мира я и живу. Они никогда не менялись — ведь естественный мир не изменился. А вот люди — да. Мы изменились.

Том помолчал, затем продолжил:

— А ты считаешь, что, научив Хилари сентиментальности и искусственности, ты помогаешь ей стать хорошим человеком? Что же, по-твоему, означает „хорошо", Диана? Я отбираю среди козлят самцов, когда они только родятся. Просто вынужден это делать — в противном случае через три года я буду жить среди одних козлов. Я убираю их быстро — они не успевают сделать даже полный вдох. Это необходимость. Они не страдают. Не понимаю, что хорошего может быть, когда вокруг полно козлов?! Почему это хорошо, если бы мы позволили тому поросенку умереть так, как он мог бы умереть, — мучительной смертью? Порядок и равновесие. Да, равновесие — это все. Думаю, человек был помещен на землю вместе с животными, чтобы контролировать равновесие. Когда мы позволяем ему выйти из нормы… это грех. Да, я думаю именно так.

Я слишком устала, чтобы спорить, и слишком хотела домой, принять ванну и окунуться в подчеркнуто городскую жизнь Пэмбертона. В словах, сказанных Томом, может быть, и была истина, но мне не хотелось думать об этом. Я посмотрела на Хилари, идущую впереди нас по тропинке. Лук свободно висел на ее руке, спина девочки была прямой и стройной, черные волосы сверкали на солнце, она казалась каким-то незнакомым, чужим ребенком. Я устало подумала, что ей наверняка сегодня ночью приснятся кошмары о смерти поросенка. Но удивительно, она спала спокойно. Насколько мне известно, больше никогда в жизни моя дочь не видела ужасных снов.

Картер ждал нашего приезда в коттедже и, растянувшись на диване, смотрел футбол. Он крепко обнял нас и закружил Хилари по комнате, потом без каких бы то ни было замечаний взял и повесил наши камуфляжные куртки. Он не сказал ни слова о грязи на наших мокасинах. Но я видела, что глаза моего друга отметили и лесную одежду, и обувь, и наши спутанные волосы, и розовый румянец, оставленный на наших щеках лесным воздухом. Я подумала, что мы в глазах Картера выглядели как цыгане, вторгшиеся в аккуратный сказочный домик.

Он был одет в красивый кремово-голубой кашемировый свитер, который я раньше не видела. Но Картер выглядел более худым и усталым.

— Господи, как я скучал без вас, — прошептал он, уткнувшись в мои волосы. — Я так скучал! Отныне я никуда не езжу без тебя.

— Мы тоже соскучились, — ответила я в его шею. И в этот момент поняла, что мне действительно недоставало его солидной нормальности, уютного постоянства, абсолютной заботливой безопасности. Я уткнулась в Картера и предоставила теплу его рук растопить во мне холод непривычности, дикости воспоминаний о смерти поросенка. В этом доме я вновь стала Энди Колхаун, а Хилари, прыгающая через холл в ванную комнату, из дикого, безжалостного существа, убивающего из лука, превратилась снова в мою дочь.

— Господи, мне действительно не хватало тебя, — произнесла я.

— Мне очень приятно слышать это. А я даже грешным делом подумал, что ты в лесах забыла обо мне.

В тот же день несколько позже Картер отвез вымытую, одетую в спортивный костюм, без умолку болтающую Хилари к Марджори и оставил ее там на ночь в компании хозяйских детей.

Когда он вернулся, я выходила из душа, довольная, что смыла обжигающей водой Пэмбертона остатки пахнущей мускусом утренней дикости. Картер завернул меня в махровую простыню, и мы занялись любовью. Я закрыла глаза и позволила теплу его тела, как воде, омыть мою кожу. Он был медлителен, деликатен и осторожен. И, хотя в действиях Картера не было настойчивости, которая так испугала меня в прошлый раз, мне казалось, что ему было невероятно приятно. Он заснул рядом со мной во влажной постели, улыбаясь чему-то. Некоторое время спустя заснула и я. Последнее, что я подумала перед тем, как скользнуть в темноту, было: „Как хорошо! Мы вновь вернулись в спокойное русло. Мне не нужно бояться".

Как и раньше, занимаясь любовью с Картером, я не достигла различимого оргазма, но почувствовала в некотором роде общее освобождение и простое телесное успокоение. В тот момент спокойного сна мне казалось, что, кроме этого чувства, мне не захочется ничего испытать в жизни.

На вечере у Тиш и Чарли люди были так рады увидеть нас, как будто мы отсутствовали долгие месяцы.

— Где это вы пропадали? — спросила Тиш, крепко обнимая меня. — Я звонила тебе несколько дней. Я хочу, чтобы ты, черт возьми, отвечала на звонки.

— О, нас не было, — просто сказала я. — Так… крутились. Занимались с Хил делами. Я думала, что не стоит беспокоить людей, не нужно, чтобы они ломали головы, приглашать ли меня одну без Картера, ну и все такое… Знаешь, не привыкла я к такому количеству вечеринок.

— А у меня возникла мысль, что вы могли развлекаться в лесах, — проговорила Пэт Дэбни, наклоняясь над столом с закусками, чтобы подцепить на зубочистку жирную креветку. Засунув кушанье в рот, дама принялась с наслаждением жевать. На ее черной атласной кофте спереди красовалось пятно от коктейля, на подбородке тоже оставались следы напитка. Это выглядело так, будто она только что пила кровь. Но, удивительно, эти пятна нисколько не уменьшали присущего ей какого-то лихого аристократизма.

— А вы там были и опять шпионили? — небрежно спросила я, решив не дать возможности Пэт стать автором еще одной сцены на вечере.

— Давайте лучше скажем, что я узнаю по приметам, — лениво проговорила блондинка. — Наблюдается некоторая одеревенелость тела. И этакая подвижность крестца, будто вы сидели на дереве и занимались…

— Чем бы я ни занималась, чтобы придать подвижность моему крестцу, это случилось намного ближе к дому, чем леса Биг Сильвер, — отрезала я и нежно улыбнулась Картеру.

В толпе пронесся легкий вздох одобрения и смех, Пэт Дэбни усмехнулась и сделала легкий одобрительный жест своей зубочисткой. Мое лицо пылало в такой же мере от моих слов, как и от ее. Лицо Картера тоже было красным, он слегка прижал меня к себе.

— Молодец. Выиграла одно очко, — пробормотал он. — Жаль, что тебе пришлось быть с ней такой… примитивной. Но только это она и уважает.

— Не жалей, я получила удовольствие от каждого слова, — заверила я, только в этот момент поняв, что это именно тан. Я поняла, что мне нужно быть более осторожной с Картером. Он был далеко не ханжа, но женщины его круга не привыкли делать подобные намеки публично. Пэт Дэбни и до некоторой степени Тиш были исключением, которое только подтверждало правило.

— Будет лучше, если я смогу просто избегать Пэт, — решила я. — Каждый раз, когда она разговаривает со мной, мне кажется, что я становлюсь шлюхой.

— Ты в качестве шлюхи мне нравишься, но только в отношениях со мной, — проговорил Картер. — Я доволен, что ты не испугалась Пэт. На самом деле у нее не злое сердце, но нужно каждый раз, когда она колет тебя, обрывать ее подобным образом. Мне все равно, была ли она права, но то, что она сказала, было не слишком приятно.

— Я не слышала, чтобы она говорила много приятных вещей. — Я посмотрела искоса на своего друга. — Картер, мне кажется, тебя беспокоит вопрос, была ли я на этой неделе на Козьем ручье. Да, была, каждый день. Ты не поверишь, чему учится Хилари. Когда приедем домой, я расскажу тебе, что она сделала. Или она сама расскажет. Это было невероятно.

Картер помолчал, а затем произнес:

— Я рад. Мне просто хочется, чтобы именно я мог бы отвлекать ее от прошлого. Но если Козий ручей помогает Хил так сильно, то ты правильно поступаешь, возя ее туда.

— Но тебе не нравится, что мы делаем?

— Да, не нравится. Но я не собираюсь просить тебя прекратить.

— Пожалуйста, не надо. Просто посмотри на девочку.

— Я смотрю на тебя.

В утро Нового года Картер отправился в свою контору, чтобы разобраться с делами, скопившимися за неделю праздников, оставив меня потягивающейся с великим наслаждением под одеялом и попивающей кофе, который он сам приготовил. Я подложила подушки под голову и с удовольствием думала о предстоящем свободном дне.

Я проведу утро, читая у камина — мне так редко удавалось это делать, — затем не торопясь приму ванну, сделаю чили и блюдо чипсов „начос", чтобы днем смотреть телеигру и есть их, сидя у экрана. Мы отказались пойти на роскошный новогодний бранч у Адерсов.

— Я хочу начать этот год только с вами двумя, — сказал Картер, уходя, — и надеюсь закончить его в той же компании.

Но в десять часов Хилари с деловой быстротой вошла в мою спальню, одетая в камуфляжную форму и мокасины.

— Почему ты еще не встала? — возмутилась она. — Мы уже потеряли несколько часов.

— А куда мы опаздываем? — Я притворилась, что не понимаю ее слов.

— К Тому, — проговорила девочка нетерпеливо. — Собирайся, мама, может быть, сегодня последний день, когда я смогу поехать.

Она тянула мои покрывала. Я схватила ее за руку и втащила на кровать в свои объятия.

— Мы не можем ездить туда каждый день, малыш, — уверяла я. — Может быть, иногда, в особых случаях… Мы не можем завладеть всем временем Тома, и мы не можем… просто поехать жить в леса. Наша настоящая жизнь здесь, в Пэмбертоне. Это школа, работа, твои друзья. Прошлая неделя была особой, потому что были праздники. Но поездки не могут стать ежедневными.

— Ты хочешь сказать, что мы ездили прошлую неделю на Козий ручей, потому что не было Картера. — Голубые глаза Хилари наполнились слезами. — Я знаю, это тан. Я знала, что ты не поедешь, когда он вернется. О каких друзьях ты говоришь? Об этих пресмыкающихся, с которыми я хожу в школу? У меня нет друзей. Только Том. И Мисси. И Эрл.

В ее голосе звучало растущее страдание, и я с тревогой подумала, что, возможно, бывая с ней на Козьем ручье, я помогла лишь заменить одну навязчивую идею другой. Хилари не умела привязываться к людям несерьезно и ненадолго. Я должна была помнить об этом.

Однако девочка не позволила раздражению захватить себя. Она могла допустить это несколькими неделями раньше, но только не теперь.

— Ну хорошо, раз это последний день, не могли бы мы просто поехать и попрощаться со всеми, а еще узнать, не позволит ли Том забрать мой лук домой. Я могла бы тренироваться на заднем дворе. А если нам удастся навещать Тома по выходным, я бы показывала ему свои успехи.

— Конечно, мы могли бы это сделать, — согласилась я, крепко обнимая дочь, благодарная за несостоявшуюся вспышку раздражения. Ее усилие сдержать свои эмоции глубоко тронуло мое сердце. Я написала записку Картеру: „Вернемся к началу телеигры" и направила „тойоту" к лесам Биг Сильвер.

Но когда мы добрались туда, то обнаружили холодный закрытый дом и записку на двери, гласившую:

„Д. и X.! Я на некоторое время отправился вместе со Скретчем в верховья реки. Позвоню вам, когда вернусь. Мисси и Эрл живут у Риза К., он же кормит уток и коз. Если что-нибудь нужно в доме, войдите и возьмите — дом не заперт на ключ".

Послание было подписано четкой буквой „Т".

Хилари слегка вскрикнула от разочарования и подняла глаза на меня. Смешно, но какое-то опустошение залило все мое существо, я почувствовала, что мне хочется плакать, как ребенку, который приехал и обнаружил, что праздник закончился. Мы с дочерью смотрели друг на друга.

— Мне хотелось бы, чтобы он взял меня с собой, — проговорила Хилари безутешно.

— Взял с собой в леса на неделю или даже две? — произнесла я более строго, чем намеревалась. — Ты знаешь, тетя Тиш говорит, что Том уходит в леса и остается там по нескольку недель. Будь серьезна, Хил, ты знаешь, что в понедельник начинаются занятия в школе, а у Тома еще две свободные недели до начала работы колледжа. Нет никаких причин, чтобы не посвящать свое свободное время себе и своим друзьям.

— Я тоже его друг. Я хорошо освоилась в лесу. Том так говорил. Ты видела…

— Но тебе всего десять лет, и в глубине души ты городской ребенок. Давай возьмем твой лук и все, что ты хочешь взять, и вернемся домой до начала трансляции игры. Хотела бы ты пригласить Сюзанну и Эрику поесть „начос" вместе с нами?

— Нет, — ответила дочка, входя в дом. Ее спина была очень прямой, она шла бесшумной свободной походкой, которая казалась уменьшенной абсурдной копией походки Тома Дэбни. Я последовала за Хил и нашла темную, холодную комнату невыносимо пустой, гулкой и безжизненной. Я вышла на воздух, чтобы подождать на солнце дочку. Скоро та появилась.

— Внутри просто ужасно без Тома, — пожаловалась она. — Такое ощущение, что он умер или что-то случилось. Как будто там пусто в течение ста лет.

— Ну, он вернется раньше, чем ты опомнишься, — уверила я. — Мы приедем сюда, как только он позвонит.

Но прошла неделя, еще один день, еще и еще, а Том все не звонил. Хилари хотела поехать на ручей и посмотреть, не вернулся ли ее друг, но я не позволяла. Скоро она перестала спрашивать, звонил ли Том, пока она была в школе, все больше времени проводила на заднем дворе дома, где Картер установил для нее мишень, в течение недолгого зимнего дня выпуская и выпуская стрелы из лука, как маленький бесшумный автомат. Мишень была новая, с „яблочком". Чтобы купить ее, Картеру пришлось съездить в Уай-кросс. Хил поблагодарила Картера, но в его отсутствие на мишень прикреплялся грубый силуэт оленя. Однажды Картер вернулся домой раньше обычного и застал девочку стреляющей в картонного оленя. Единственное, что он сказал, было:

— Ты прирожденный снайпер, глупышка. Упаси Боже, если ты увлечешься охотой!

Я посмотрела на Картера, затем перевела взгляд на дочь. Она быстро опустила голову. Значит, Картеру ничего не было известно о случае с диким поросенком. Я почему-то не могла ничего сделать, пока Хилари не расскажет об этом сама. Но ужасный эпизод повис между нами болезненной и нераскрытой тайной. Хилари вновь занялась стрельбой, а Картер и я направились в дом. В сумерках становилось холодно, и в прохладе чувствовалась сырость, похожая на непролитые слезы или на невыпавший снег.

Ночью и в самом деле был снегопад. Наутро повсюду лежал вызывающий уважение трехдюймовый слой снега, в соответствии с обычаями Юга, школы закрылись, и воцарилась веселая истерия. Хилари, так любившая скудные снегопады в Атланте, на этот раз была далеко не в восторге. Она сидела дома на скамеечке у окна, рисовала что-то на запотевших от дыхания стеклах и все смотрела, смотрела…

— Хочешь покататься на санках? — спросил Картер после полудня. — Санок хоть и нет, но мне кажется, что огромная сковорода для пиццы, которую мы возьмем у мамы, подойдет нам идеально. Она очень быстро свезет тебя с холма.

— Не думаю. Спасибо, — вежливо ответила девочка. Позже, в сумерках она пришла на кухню, где я резала лук, и спросила: — Мама, как ты думаешь, Том будет в безопасности в лесу в снегопад?

— Ох, конечно, Хил, конечно, в безопасности. Иди и заканчивай свои уроки, — воскликнула я более резко, чем могла бы, потому что знала: Картер просматривает деловые бумаги на диване в гостиной и может легко услышать вопрос девочки. Думаю, Хилари тоже знала об этом.

Да он слышал.

— Робин Гуд — трудный пример для подражания, — проговорил он, выходя из комнаты и останавливаясь за моей спиной. Он обнял меня за талию и положил подбородок мне на макушку.

— Очень жаль, что ты слышал ее вопрос, — извинилась я. — Это меньше, чем ничего. Это даже не влюбленность. Просто своего рода… увлечение. У нее так бывает. Как, наверно, у всех детей в этом возрасте. Помнишь, как ей нравились лошади и верховая езда? Сколько это продлилось?

— Я не могу не волноваться по поводу ее страсти к Козьему ручью и Тому. У нас с ней были по-настоящему хорошие отношения. Не думаю, что ошибаюсь относительно этого. И вдруг… Не знаю. Интересно, ты замечаешь, как она изменилась за последний месяц?

— Она изменится еще сто раз, пока не пройдет все стадии, — уверяла я. — Оставь ее в покое. Пусть пройдет время. Уверяю тебя, это увлечение у нее пройдет еще до конца зимы.

— Надеюсь, что так, — проговорил Картер. — Потому что именно к этому времени я намереваюсь попросить тебя назначить дату свадьбы. И я не знаю, смогу ли справиться с ребенком, который влюблен в другого мужчину.

— Но, Картер, прошло меньше полугода. Подожди до весны. Я тогда назову тебе дату.

— Это случится до конца года, Энди?

— Да, — заверила я. Моя голова кружилась. Мне казалось, что я делаю шаг в пропасть.

— Я люблю тебя и всегда буду заботиться о тебе.

— Я это знаю.

Пока не начались занятия в колледже, мы занимались любовью каждую ночь. После этого лежали в моей кровати, разгоряченные и медлительные, и долго разговаривали перед тем, как заснуть. Все было ровным, каким-то застывшим, баюкающим, теплым. Я никогда не чувствовала себя более защищенной, чем в те ночи.

Однажды я спросила Картера:

— Тебе достаточно этого? Того, что мы вместе? Я, конечно, не вечный праздник, я это знаю. Во мне нет ничего неожиданного. Но мы можем попробовать что-нибудь другое, если хочешь.

— Нет, этого достаточно. Это все, чего я хочу. — Картер поцеловал меня в лоб. — То, что происходит с нами сейчас, для меня идеал совершенной любви. Я испытывал дикие страсти, Энди. Но что-то в них всегда… ужасало меня. Мне нужна любовь-дружба. Пристойная любовь, если хочешь. Ты великолепно подходишь мне. Мне подходит подобная любовь. Ты напугала бы меня до смерти, если бы начала кричать что-то на санскрите или вытворять нечто в подобном духе.

— Никакого санскрита не будет, — заверила я, захлопывая внутри себя маленькую дверцу, за которой что-то громко кричало.

Через несколько минут, когда я уже засыпала, Картер прошептал:

— Я надеюсь, что такая любовь и тебе подходит.

— Вполне, — отозвалась я. — Всегда. Спи.

На второй неделе января Клэй и Дэйзи Дэбни давали официальный обед и бал в поместье „Королевский дуб" в честь дня рождения Чипа. Как объяснил мне Картер, когда однажды мы наматывали ночные мили, проезжая по шоссе мимо плантации Дэбни, это полуофициальное окончание пэмбертонского праздничного зимнего сезона.

— Клэй ни разу не отменил этот вечер с того года, как Чип появился на свет, — говорил Картер. — Все наши родители бывали там. Я вспоминаю, как моя мама, разодетая в белое и черное, приходила пожелать мне спокойной ночи, и я обычно думал, как это смешно: взрослые идут на день рождения ребенка. Всегда вечер был одинаков. Мужчины и женщины одеты в официальное черное и белое, оркестр из Атланты, тонны цветов, тысячи зажженных свечей и полночный ужин, приготовленный прислугой „Королевского дуба": куропатки, жареная оленина, дикий рис и водяной кресс-салат с реки Биг Сильвер, около миллиона пирожных и пирожков. Одно и то же меню каждый год, насколько мне известно, — Клэй никогда не нанимал обслуживающую фирму. А еще столько шампанского, что в него может погрузиться подводная лодка. Все это поистине элегантно. Так отличается от сентябрьского барбекю, как день от ночи. Это „Королевский дуб" в наилучшем виде. Такой, какими были крупные охотничьи поместья лет сто назад. Может, некоторые из них и сохранились в Европе. Должно быть, такой вечер стоит Клэю столько же, сколько стоит покупка небольшой страны.

— О да, и все лишь затем, чтобы отпраздновать появление на свет такого чуда, как Чип, — сухо заметила я.

— Каждому свое, — усмехнулся Картер. — Я думаю, Клэй первый, кто заметил иронию в этом чествовании, но перестать устраивать вечер и бал — значит признать, что Чип столь же жалок, как дворовый пес. А этого старин никогда не признает официально, хотя, уверен, в глубине души он сознает это. Раньше вечер устраивали совместно Клэй и Клод Дэбни, отец Тома. У Тома, как и у Чипа, день рождения в январе. Но совместные празднования были прекращены со смертью мистера Клода, когда Том и я были еще подростками, а Кэролайн, казалось, не хотела иметь ничего общего с поместьем „Королевский дуб". Она продала землю заводу и переехала в город. Пожалуй, это и к лучшему. Многие были недовольны тем, что она продала поместье правительству. Теперь Кэролайн приезжает на банкет к Клэю. И Мигги тоже. Но долгое время они сюда и носа не казали.

— А Том приходит? Мне кажется, что не должен бы, судя по тому, как выглядят его отношения с матерью, сестрой и Чипом, — решила я.

В таком контексте вопрос выглядел естественным, но Картер покосился на меня.

— Нет, — ответил он. — С тех пор, как я там появляюсь, не приходит.

„Королевский дуб" в ту ночь был поистине великолепен: сияющий, мерцающий, освещенный мириадами свечей, благоухающий цветами Ксанаду[79] мираж, миф, сказка, хрустальный зимний дворец. Я буду помнить его всегда. Как бы ни был хорош праздник осеннего барбекю, зимнее чествование было, по-моему, истинным выражением сути плантации, секретом, скрываемым ее сердцем, пламенем, горящим в ее центре, так же, как дуб был тайной, которую хранили окружающие леса. Не имело значения, что на плантации днем работали, охотились и занимались лесозаготовками и делали это в течение ста лет, — одна волшебная хрустальная ночь была, безусловно, движущей силой, давала жизнь усадьбе. Эта ночь заряжала плантацию энергией на многие, многие месяцы.

Как и раньше, все те, с кем я была знакома в Пэмбертоне, и несколько неизвестных мне людей присутствовали на вечере. Они медленно двигались в приемной очереди, а Клэй, Дэйзи, маленькая Люси Хью Дэбни, вся в оборочках, и Чип, кивающий головой, как наполненный гелием шар в Диснейленде, пожимали руки и целовали щеки гостям. Люди проходили в две огромнейшие гостиные, которые были соединены и образовывали бальный зал. Многие пары уже кружились в танце по натертым полам, с которых убрали потускневшие старые ковры.

Возможно, громадное сверкающее пространство освещалось и электричеством, но в первую очередь внимание привлекали сотни свечей. В их фантасмагорическом свете стены и потолочные балки „Королевского дуба", казалось, отступали в тень, цветы плыли в коралловом море, мужчины и женщины выглядели преображенными и волшебными, как актеры, как видения, как короли.

— Бог мой, это похоже на сцену бала из „Унесенных ветром", — заметила я, стоя в очереди, чтобы поприветствовать Клэя и Дэйзи. — Или, может быть, из „Маски красной смерти".[80] В любом случае что-то такое, чего я никогда не забуду. Трудно поверить, что подобное еще существует в двадцатом веке. А тем более в то, что празднество происходит ежегодно.

— Да, и вправду что-то особенное, — согласился Картер. В его голосе звучала гордость, будто именно он устроил все это вплоть до последнего цветочного лепестка, и устроил исключительно для меня. — Каждый раз, когда Юг вызывает у меня отвращение и я бываю сыт им по горло и чувствую себя так, что просто хочу повернуться к нему спиной и убраться от всего этого разложения и бестолковости, я вспоминаю о январской ночи в „Королевском дубе". Это самое лучшее, что есть и что было на Юге, и я не думаю, что нам удастся вновь достичь подобного, независимо от того, какие чудеса из пластика принесет нам промышленность.

Мы подошли к хозяевам вечера. Клэй и Чип тепло расцеловали меня, а Дэйзи и Люси разразились восклицаниями по поводу моего черного атласного платья декольте. „Уж точно лакомый кусочек", — прошипел мокрыми губами в мое ухо Чип, подтверждая свои слова змееподобным движением языка. Мы вошли в танцевальный зал.

Оркестр играл тему из „Мулен Руж", Картер подхватил меня, вовлекая в танец. Мимо в вихре пронеслись и помахали нам Тиш и Чарли, Марджори и Уинн Чепин и еще дюжина знакомых из пэмбертонского светского общества, с которыми мы встречались на вечерах в этом сверкающем месяце. Вслед за ними появились другие люди — в зале к этому времени было по меньшей мере две сотни гостей и около сотни ожидали в приемной очереди.

Я подумала о сентябрьском дне, когда я стояла в этой же комнате, зашторенной и полутемной, обставленной старой семейной мебелью, и чувствовала себя опустошенной и почти больной от страха, что мне придется выйти на освещенную солнцем веранду, заполненную совершенно незнакомыми мне людьми. Я подумала о доброте Клэя и Тиш и быстрой, неожиданной теплоте людей, которым меня представили в тот день. Теперь они были моими друзьями или, по крайней мере, добрыми знакомыми; а до окончания этого года они станут близкими мне людьми. Время, казалось, растянулось, мерцающее, как свет свечей. У меня кружилась голова от музыки, танцев и ощущения, что время захватило меня в свои объятия. Я подумала о Томе Дэбни, о его смеющемся смуглом лице, о его голосе („О Господи, вас на самом деле зовут Диана?") и о тепле его рук, когда он дотронулся до моих пальцев в знак приветствия в день барбекю. И я вспомнила о его появлении тем ранним утром под Королевским дубом, о голом смуглом человеке в пятнистом свете солнца, стоящем на коленях перед мертвым оленем.

Мое сердце вздрогнуло, как попавший в силки ястреб, и я затолкнула мысль о Томе в дальний тайник в самом центре моего существа, где я хранила образ этого человека со дня Нового года. Я хоронила его под весом Картера каждый раз, когда мы занимались любовью. Я чувствовала, что еще один плотный слой ложится на то место, где находится тайник. Скоро его вообще нельзя будет откопать; к весне он исчезнет, а к концу года все станет так, как прежде, будто тайника никогда и не существовало. Я обвила руки вокруг шеи Картера, как было модно, когда Тиш и я обучались с Эмори. Он прижал меня плотнее и поцеловал в висок.

„Всегда, когда мы целуемся, я беспокоюсь и задаюсь вопросами, — пела сопрано, приглашенная из Атланты. — Твои губы могут быть близко, но где твое сердце?"

Я выпила очень много шампанского, протанцевала подряд все танцы с Картером и со всеми, кто приглашал меня, много смеялась и флиртовала так, как не флиртовала еще до знакомства с Крисом Колхауном, все те далекие годы. Иногда я подпевала оркестру. Глаза и улыбки следовали за мной и за Картером по всей гостиной.

— Ты паришь сегодня, как воздушный змей, — улыбнулся Картер. — И я не думаю, что только от шампанского. Что с тобой сегодня?

— Я счастлива, — сказала я. — Мне кажется, я хорошо выгляжу, я думаю, что все здесь просто чудесны, и я уверена, что это самый элегантный вечер, на каком я когда-либо была. Ты выглядишь, как посол в Монако, в этом смокинге. И я думаю, что хочу еще бокал шампанского.

Картер подхватил бокал с проносимого мимо подноса.

— Еще один, а потом для тебя только имбирный эль, мой черничный друг. Завтра твоя голова будет похожа на воздушный шар.

— Никакого завтра нет, — пропела я. — Есть только сегодня.

— Ну, если ты так хочешь, — пожал плечами Картер, снисходительно улыбаясь, однако в его голосе чувствовалось беспокойство. — Сходи наверх, Энди, и поправь губную помаду. Ты выглядишь так, будто обнималась на заднем сиденье автобуса с целой футбольной командой.

— Да, так я и сделаю, — ответила я и направилась вверх по лестнице в спальню на втором этаже, которую помнила с того времени, когда Тиш привезла мне чистую одежду после охоты. Я улыбалась, мне улыбались, пока я шла через гостиную, я приветствовала знакомых, они приветствовали меня. На лестничной площадке я на мгновение обернулась, посмотрела вниз на водоворот толпы и подумала не без сентиментальности, вызванной шампанским: „Это близкие мне люди".

Большая спальня была такой же темной, со все той же мебелью, обитой ситцем, как я ее запомнила. Но на сей раз огромная кровать под балдахином, казавшаяся мрачной в мягком розовом свете небольших хрустальных ламп на туалетном столике, как корабль викингов, была доверху завалена пальто, мехами и бисерными сумочками. Брошюру, предупреждающую о ядерной опасности, убрали с бюро. В комнате никого не было, и после смеха и музыки первого этажа она казалась невероятно тихой. Мои каблуки громко и, возможно, весьма нетвердо стучали по мягко сияющему сосновому паркету. Серьезные глаза нескольких поколений смуглых Дэбни смотрели на меня сверху вниз, как и в тот сентябрьский день, и я невольно поправила лиф платья. Вся эта лакированная благопристойность внезапно заставила меня почувствовать себя неловкой, притихшей, слишком молодой и несерьезной. Я пошла в ванную и посмотрела в качающееся в моих глазах зеркало. Оттуда взглянула незнакомка с лихорадочным румянцем от макияжа и алкоголя, размазанной губной помадой, с глазами черными и сверкающими, как зимний ослепительный лед. Одичавшая женщина. Волосы вокруг лица превратились в растрепанные космы, платье слишком низко сползло на грудь.

Я подняла Дуни и прикоснулась к лицу женщины по ту сторону старого зеркала, затем дотронулась до своей щеки. Щека пылала. Я повернула пятнистые от времени краны, холодная вода тихо зарокотала, наполняя фарфоровую раковину. Наклонив голову, я стала плескать на лицо водой, достав на ощупь полотенце, промокнула лицо, открыла глаза и посмотрела в зеркало.

С гладкой поверхности на меня глядел Том Дэбни, будто схваченный в качающейся глубине, будто утонувший подо льдом. Он не двигался, я тоже не шелохнулась. Я сделала глубокий медленный вдох и очень медленно повернулась. Том был в комнате.

— Клэй сказал мне, что ты здесь, — произнес он. Его голос был странным, вялым и каким-то ослабевшим, будто Том долго бежал, но дышал он не глубоко.

Я все еще не говорила ни слова. Я просто смотрела на Тома. Он был одет в камуфляжную форму, такую грязную, что я не могла отличить, где кончался рисунок и начиналась грязь. На заостренном подбородке выступила перечная россыпь бороды. На лице и руках виднелись полузажившие царапины. Я чувствовала запах дыма и многодневного пота. Его черные волосы были в таком же беспорядке, что и мои, в них запутались кусочки коры. Том выглядел более худым, чем когда-либо, и очень усталым. Глубокие складки между носом и ртом стали более резкими. Вокруг глаз лежали тени усталости, а сами глаза казались просто измученными. Другого слова я не могла подобрать.

— Скажи мне, что случилось, — просто спросила я, не отводя глаз от Тома и не сразу сообразив, что протянула руки и обхватила ладонями его лицо, а он положил сверху свои.

— Я не знаю, — ответил он вяло. — Ничего. Или что-то. Не знаю. Почти две недели я был в верховьях ручья и на реке вместе со Скретчем. Он думает, что в лесу что-то произошло. Что-то плохое. А я не могу обнаружить, что именно. Но думаю, он прав. Что-то… что нарушает равновесие. Но я не могу найти… Мы искали, искали…

Голос был похож на детский, непонимающий и усталый голосок.

— Ты утомился. Ты ужасно устал. Я никогда не видела тебя таким. Тебе нужно отдохнуть. И после отдыха ты увидишь, что ничего не случилось. Все в порядке. Но сейчас тебе нужно принять ванну и поесть, а потом выспаться.

— Я думал, что позвоню тебе утром, и ты приедешь. Мы поговорим, и ты сможешь убедить меня, что я просто-напросто набитый дурак, — сказал Том, гладя мои Дуни своими холодными ладонями и не отрываясь глядя на меня. — Я знаю, что становлюсь немного помешанным, если слишком долго нахожусь в лесу. Но тут я проходил мимо отводки ручья, ведущей к „Королевскому дубу", увидел отсветы огней между деревьями и вспомнил, что за ночь сегодня. Я знал, что ты будешь здесь, и не смог ждать до завтра… Поэтому я пришел. Совершенно внезапно я не смог ждать. Ты была нужна мне, — просто проговорил он и замолчал. Затем перевел взгляд на свою рубашку, брюки и грязные мокасины.

— Должно быть, я выгляжу как сумасшедший, — решил Том. — Удивляюсь, как прислуга впустила меня через черный ход.

Он поднял голову и усмехнулся. Это была убогая и болезненная усмешка. Я почувствовала, как что-то внизу живота повернулось с громадной, старой, медленной, скользящей тяжестью, давящей на пах и поднимающейся и заполняющей всю грудь и горло. Тяжесть эта казалась такой же массивной, влажной и теплой, как дельфин, плывущий в тропическом море. Мое сердце начало прыгать, дыхание застряло в горле. Я подумала, что не смогу принять Тома в свое тело, просто умру в тот же момент. Я думала об этом и ни о чем больше. Ни о чем.

— Сними эту ужасную одежду, — проговорила я хриплым голосом, — и помоги мне выбраться из этого проклятого платья. Я хочу, чтобы ты сейчас же взял меня, Том, раньше, чем пройдет хоть одна секунда. Ты говорил, чтобы я сообщила, если переменю решение, если захочу, чтобы все было по-другому. Ну вот — все по-другому, и я хочу тебя сейчас же… Хочу…

Я слышала свой голос и видела свои руки, стягивающие одежду со смуглого мужчины, я ощущала его тело всем своим существом. Он подошел ко мне, прислонил к раковине, я почувствовала его твердость, упершуюся в меня, его руки на моей спине, ищущие молнию платья. Но меня преследовало странное ощущение, будто я покинула свое тело, оставив в нем только чувства, а мыслящая часть меня, часть Энди, отмечающая все действия, парила где-то около потолка, наблюдая, как женщина в черном атласном вечернем платье и мужчина в грязной порванной охотничьей одежде предавались любви, стоя у раковины в большой старомодной ванной. Я протянула руку, закрывая входную дверь, Том повернул замок. Он прижался ртом к моим губам, обнял мое тело, и в течение долгого времени я просто не думала. Он отбросил ногой мое платье и белье вместе со своей одеждой и поднял меня, готовясь войти в мое тело, и прежде, чем он сделал это, прежде, чем мир вновь взорвался в огне и жаре и прекрасное, сладкое, дикое пение вновь началось в крови, Том прошептал:

— Я не мог добраться до тебя так быстро, как мне того хотелось. Я думал, что умру в этих Богом проклятых лесах, прежде чем доберусь сюда.

— Теперь ты здесь, — ответила я. — Теперь ты здесь…

— О Господи, да, теперь здесь…

После того как мы оделись, Том тяжело опустился на сиденье туалета и усмехнулся мне. Он выглядел помолодевшим лет на пять по сравнению с тем, каким он явился в комнату. Но все еще казался очень усталым.

— Ну как, пойдешь сегодня на ручей? — спросил он.

— Нет. Тебе нужно выспаться. В самом деле нужно. И мне тоже… Я собираюсь сказать Картеру.

— Да. Ты должна. Понимаю, что для тебя это гораздо более неприятно, чем я могу себе представить.

— Да. Я обещала ему на прошлой неделе, что выйду за него замуж до конца года. Накую гадость мне придется теперь сделать. Но я не могу больше откладывать.

— Конечно, нет. Я хотел бы… Господи, Диана, мне бы очень хотелось, чтобы все это не случилось подобным образом. Хотелось, чтобы все было бы проще. Я хотел бы заставить тебя понять…

— Да, но не получилось, — прервала я Тома. — Обстоятельства никто не менял, пока… они не изменились сами. Я не могла ускорить изменения. Не могла сделать так, чтобы все произошло скорее, чем произошло. И поняла, что для перемены потребовалось твое отсутствие.

— Хочешь, чтобы я был с тобой, когда ты будешь говорить с Картером?

— Нет. Позволь ему сохранить лицо. Не дай Бог, я не собираюсь рассказывать ему, что имела тебя, стоя в сортире. Просто я заявлю, что все было ошибкой, что во всем виновата только я, что другой мужчина, ты, здесь ни при чем. Виновата я. Он, конечно, узнает, что это не так, но, по крайней мере, ему не придется признаваться в этом до тех пор, пока он не будет готов. Мне очень жаль, если ложь тебе неприятна. Но я собираюсь лгать во что бы то ни стало.

— Ну а завтра ты придешь? Можешь в любое время, только побыстрее. Я хочу поговорить с тобой. Только один раз без Хилари. Это не для ее ушей.

— Значит, что-то на самом деле не в порядке?

— Больше, чем просто „не в порядке". Мне нужно разобраться. И рассказать кому-то, у кого нет готового мнения на этот счет. Может быть, все это чепуха, как я и говорил. Во всяком случае, я проверю еще раз после того, как просплю двенадцать часов. Поэтому, если найдешь возможность, просто приезжай и залезай в кровать.

Я засмеялась и внезапно ощутила себя очень счастливой, при том, что чувствовала, как надо мной висит тяжесть стыда и гнусности того, что мне придется совершить по отношению к Картеру.

— Кто-нибудь видел, как ты поднялся сюда? — спросила я, когда Том потянулся к дверной ручке. — Если Картер не узнает, что ты поднялся наверх следом за мной в ванную, это во многом упростит дело. Кто, кроме кухонной прислуги, знает, что ты здесь?

— Думаю, что только Клэй. Я попросил вызвать его в кухню, когда пришел. А поднялся по другой лестнице в конце галереи. Не думаю, что кто-то еще видел меня, а Клэй, конечно, не скажет никому.

— Хорошо, — проговорила я, подставляя Тому лицо для поцелуя. Твердая щетина походила на крупную наждачную бумагу. — Надеюсь, в последний раз мне приходится вести себя как горничной с коммивояжером.

— Ты права. В следующий раз мы проделаем это на улице и перепугаем лошадей. Это доставит мне бесконечное удовольствие.

Том открыл дверь, сделал шаг и остановился. Я секунду колебалась, но затем обошла его, чтобы увидеть, в чем дело. Пэт Дэбни сидела, сгорбившись, в кресле перед туалетным столиком, подобрав юбки из тафты и скрестив изящные лодыжки. Она курила и подпиливала ногти. На коленях лежала вечерняя туфля с отломанным каблуком.

— Вечер добрый, люди, — улыбнулась она своей медленной улыбкой. — Рада видеть, что у вас все в порядке. Только что хотела позвать хозяина. Оттуда раздавались такие звуки, каких не услышишь и в дешевом мотеле.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я. Это была самая глупая из сказанных мной когда-либо фраз.

— Хочется пи-пи, как маленькой девочке, — ответила блондинка, симпатично морща носик. — Я уж думала, что мне придется сходить в свой башмак. Вы очень долго занимали комнату.

Я обошла Пэт, направляясь к дверям спальни.

— Если ты ищешь Картера, то боюсь, что он ушел, — спокойно заметила Пэт. — Он поднимался со мной сюда, чтобы помочь мне с этим сломанным каблуком, но, вы понимаете, когда услышал такой шум, просто выскочил за дверь. Настоящий джентльмен наш Картер. А это так нехорошо.

Блондинка потянулась и расплылась в улыбке. Я уставилась на Пэт, не веря ее словам. Том с отвращением пробубнил что-то.

— Кто-нибудь однажды прикончит тебя, Пэт. — Голос Тома был таким естественным и безучастным, будто он говорил о погоде. — Надеюсь, что в это время я буду где-нибудь далеко в присутствии еще десяти человек, потому что наверняка, черт возьми, полиция подумает, что это сделал именно я. И я бы очень хотел, чтобы это случилось… раньше, до сегодняшнего дня, когда это для меня что-то значило.

Я повернулась, вышла из спальни и направилась к лестнице. Том тихо шел за мной.

— Слышала еще и не такое, — крикнула Пэт нам вдогонку. — А у самой получалось и похлеще.

Ее голос звучал тонко и пронзительно.

— Тебе подобное не удавалось, даже когда ты была в ударе, — ответил Том и последовал за мной вниз по лестнице. На площадке он тронул меня за локоть и остановился. — Я попрошу автомобиль у Клэя и отвезу тебя домой. Не хочу, чтобы ты ввязывалась во всю эту историю. Нельзя угадать наверняка, скольким людям она уже рассказала.

— Не надо. Тиш и Чарли отвезут меня. Пожалуйста, Том. Все остальное только между Картером и мной.

— Береги себя. — Том прикоснулся к моим волосам, пошел по галерее и спустился по другой, противоположной лестнице. Я спустилась вниз, в толпу, чтобы найти Тиш и Чарли.

Они ждали меня около бара и выглядели очень обеспокоенными. Казалось, что больше никто не замечает меня, значит, Пэт до этого времени придержала свой язык. Впрочем, это не имело никакого значения: вред уже был нанесен.

— Картер сказал, что он чувствует себя отвратительно, он решил отправиться домой и просил нас отвезти тебя, когда ты спустишься, — сообщила Тиш. — Он ужасно выглядел. Вы поссорились?

— Нет, — ответила я. — Я готова уехать, как только вы захотите.

Мы взяли пальто, вышли на веранду и подождали, пока работник Клэя Дэбни подвел к дому „ягуар". Холодный ветер был приятен моему одеревеневшему разгоряченному лицу. Кроме его прикосновений и тупой, стучащей усталости, я не ощущала абсолютно ничего.

Тиш и Чарли не сказали ни слова, пока мы не подъехали к парадной двери моего коттеджа. Тогда Чарли предложил зайти со мной. „Ягуара" Картера на подъездной аллее не было.

— Нет, — отказалась я. — Спасибо. Очень мило с вашей стороны, что подвезли меня.

— Позвони завтра, — крикнула Тиш, высовываясь из автомобиля.

— Хорошо. Позвоню. Спокойной ночи.

Даже несмотря на то, что машины возле дома не было, я почти с уверенностью ожидала увидеть Картера в гостиной. Рана предательства этой ночи, казалось, требовала еще одного, последнего свидания. Но гостиная была пуста, она была такой же, какой мы ее покинули перед вечером в „Королевском дубе". Только старый портфель Картера исчез с кофейного столика, не было и пакета с адвокатскими бумагами, шерстяное пальто больше не висело на крючке у кухонной двери. Я прошла через холл в спальню и открыла большой шкаф. Отделения Картера пустовали. Я пошла в ванную. Его банный халат исчез с крючка, его бритвенные принадлежности не лежали на полке. Я вернулась в гостиную и посмотрела на автоответчик. Красный огонек мерцал. Я опустилась в кресло и нажала кнопку. Я знала, чье послание там записано.

Оно было очень кратким, голос Картера не казался рассерженным или печальным, просто… каким-то более старым и усталым:

— Я больше не позвоню. Но если я понадоблюсь тебе или ты захочешь поговорить — звони. Ожидать этого звонка я не буду, но мне хочется, чтобы ты обратилась ко мне, если возникнет такая необходимость. Я люблю тебя, Энди. Береги себя.

В тот момент я поняла, что те же самые слова говорил мне Том, когда уходил из особняка Клэя. Это показалось мне невыносимым. Я сидела в кресле и плакала до половины четвертого утра, а затем, выплакав наконец все слезы, легла в постель и заснула, впервые за много ночей одна.