Глава 11

После той ночи мы с Хил большую часть времени проводили на Козьем ручье. Казалось, просто не было основания, чтобы нам не быть вместе с Томом. Мы покидали город во второй половине дня и оставались на ручье до восьми или девяти вечера. В выходные мы приезжали туда утром и оставались допоздна. Единственное, чего мы не делали, так это не оставались на ночь.

— Не понимаю почему? — спрашивал Том несколько раз. — Мы единое целое, все трое, мы принадлежим друг другу. И это наше место. Взглянув на Хилари, нельзя не заметить, что именно здесь она расцветает и становится счастливой. И ты счастлива — меня никогда не убедят в противоположном. Здесь достаточно места для твоих вещей, тебе не придется совершать длительные поездки в темноте каждый вечер, к тому же сэкономишь кучу денег. В чем дело, Диана? Боишься, что люди начнут сплетничать о тебе? Но ты должна знать и уже знаешь, что они этим занимаются давно. Хочешь ли ты… ты считаешь, что мы должны пожениться?

— Нет, — непроизвольно и страстно вырвалось у меня. Том усмехнулся. — Я не могу снова вступать в брак. Не знаю, смогу ли вообще когда-нибудь. Дело в том… что, оставаясь в моем собственном доме, доме, принадлежащем мне, я сохраняю часть самой себя — себя и Хилари, часть, которая принадлежит только нам. Мы — самостоятельные люди, мы принадлежим себе и сами определяем свою жизнь. Когда мы приезжаем к тебе, мы делаем это потому, что сами сделали такой выбор. Я бы не ощущала, что делаю выбор, если бы жила здесь постоянно.

— Ты все еще борешься против лесов, — сдержанно проговорил Том. — Ты боишься, что они поглотят тебя, боишься стать такой же, как я. Как мы четверо, которые верят… в то, во что мы верим. Ты соглашаешься приходить в леса, но не заходишь далеко. Я не осуждаю тебя. До некоторой степени ты права. Они заполняют весь мир того, кто живет в них постоянно. Они становятся его миром. Жизнь в Пэмбертоне сразу кажется нереальной. Да, в этом отношении у тебя хорошая интуиция. Не буду давить на тебя.

Том был прав по поводу Хилари. Она стала таким счастливым ребенком, каким мне довелось видеть ее когда-то в зимние вечера. Я видела ее счастливой и впоследствии, но никогда больше перед моими глазами не было того десятилетнего ребенка. Тогда она казалась неутомимой, рожденной заново, дрожащей от радости и любопытства. В ее мерцающем присутствии все казалось возможным. И, конечно, была счастлива и я. Том оказался прав и в этом. Невозможно было смотреть на живое пламя, коим с каждым днем все более становилась моя дочка, и не чувствовать ее радости, особенно принимая во внимание, что темный груз того, чем была она еще недавно, продолжал преследовать меня.

Несмотря на огромную, нависающую зеленую тень лесов, несмотря на мое двойственное отношение к ним, я очень много смеялась и пела по вечерам у камина, когда Том приносил гитару, а иногда, когда они с Хилари танцевали, я присоединялась к этой прекрасной паре. Несколько раз, когда Хилари засыпала, я даже отваживалась исполнить с Томом древние таинственные танцы и с каждым разом ощущала себя все более свободной, менее настороженной и сдержанной.

За те последние дни я познала так много, как никогда раньше. Я больше смеялась. Мы чаще предавались любви. И каждый раз, когда мы любили друг друга, каждый раз, когда я смеялась над чем-то абсолютно невозможным, что Том говорил или делал, каждый раз я приобретала новое зернышко знаний о дикой природе, я узнавала какой-нибудь новый миф, я чувствовала, как щупальца приречного болота протягиваются ко мне и опутывают мое тело и сознание все больше и больше.

Том научил меня выслеживать зверей, ловить рыбу и, в конце концов, весьма прилично стрелять из лука, к тому же я неплохо овладела маленькой винтовкой „рюгер", которую он подарил мне. Я уже умела „читать" лес так же, как улицы города, и все меньше и меньше чувствовала в нем абсолютное, воющее, смертельное одиночество, подобное тому, что я испытала в то первое утро в чаще, когда я плакала среди ветвей Королевского дуба. Я ощущала присутствие животных, даже когда не видела их. Я начала понимать состояние леса в любое время суток: утренний и полуденный, лес в сумерках и в полночь — все это были разные страны, но я уже не была в них чужаком. Однако каким-то образом я все же сознавала, что никогда не стану их частью, как Том, и решила попробовать, смогу ли я принять лесной мир как форму жизни для себя самой. Спокойное очарование приречных болот начало потихоньку вкрадываться в мою душу. И, хотя я не понимала всего, что дикая природа означала для Тома, и, наверно, никогда не пойму этого, я все-таки видела, что в лесах существовало нечто большее, чем я когда-либо предполагала.

И, конечно, Хилари! Казалось, буквально за несколько дней она превратилась в существо из пятнистого света и зеленой тишины, чувствующее себя в лесу так же естественно, как молодой олень или дикая птица. Но от этого дочка не казалась мне менее красивой. Если бы я разрешила, то Хилари проводила бы все светлое время суток на болотах Биг Сильвер. Но я не позволяла ей уходить одной в лес дальше, чем я могла ее видеть. Девочка злилась, но Том поддержал меня, и она, если не пропадала в чаще вместе с хозяином домика, то сидела в козьем сарае или в корале. Мисси всегда следовала за Хил по пятам, и вскоре, где бы ни была девочка — внизу у ручья или на солнечной просеке, у заводи, где козы и утки грелись на солнышке, или на тропинке, ведущей к сараю, — за ней семенил степенный ряд таггенбургских коз, многие из которых находились в интересном положении. Даже величавый Вирбиус радостно блеял, лишь только Хил приближалась к нему.

Было очень смешно наблюдать дочку в окружении такого своеобразного фэн-клуба, но в глубине души я чувствовала холодок и что-то вроде благоговения перед ребенком. Хилари была похожа на современного Пана, облаченного вместо лавровых листьев в потертые джинсы. Мартин Лонгстрит смастерил для девочки маленькую свирель из ивы, и Хил постоянно носила ее с собой. А когда она сидела на солнце в кругу желтоглазых рогатых приверженцев и играла на своей свирели, в ней не было ничего от современности, кроме вылинявшей джинсовой ткани.

— Уау, — протянул Риз Кармоди, когда впервые увидел одну из подобных сцен. — Это почти пугает.

— По мне, так выглядит прекрасно, — решил Скретч. Он пришел с Ризом и принес свежий корм для коз, а теперь стоял в лучах яркого солнца и улыбался, глядя на мою дочку. Он слегка сгорбился, сложил руки на животе, будто от холода или от боли, и я опять подумала, как ослабел он за зиму. Глубокий кашель прошел, но Скретч сильно похудел, а когда обедал с нами, с трудом доел свою порцию.

— Что-то неважно ты себя чувствуешь, а, Скретч? — часто спрашивал Том, проницательно глядя на старика.

— Да нет, хорошо, — обычно отвечал Скретч. — Это уж больно вкусно, но я кое-что дома съел, когда уходил.

Но, когда, завидев его, Хилари вскакивала с места и подбегала к старику, он выпрямлялся, расправлял плечи и протягивал Дуни к девочке так естественно, будто он был молодым отцом, встречающим свою маленькую дочку. Хил бросалась в его объятия, а иногда он поднимал и кружил ее.

Хилари влюбилась в Скретча каждым дюймом своего молодого существа и вновь обретенного сердца. И теперь, чаще чем с Томом, она отправлялась в болота со стариком-чернокожим. Они уходили почти каждый вечер в холодных, все более длинных сумерках и по крайней мере раз в неделю проводили целый день в лесах, взяв с собой ланч, который я готовила для них. Хилари брала также с собой лук и свирель. Вначале я чувствовала некоторые опасения: во-первых, чему мог научить мою дочь старый чернокожий, бродя по своим заколдованным лесам; и во-вторых, я боялась за физическое состояние Скретча. Но вскоре Том успокоил меня относительно первого вопроса, а сама Хилари — относительно второго.

— Я говорил со Скретчем прежде, чем он стал брать с собой Хил, — объяснил мне Том. — Я сказал ему, что он не должен учить ее ничему, кроме знания леса и умения вести себя в нем. Ничему из наших — других — занятий. Он заверил меня, что все в порядке. Он даже сомневался, смогли ли бы мы научить ее многому из наших ритуалов. Но я знаю, он не скажет ей об этом ни слова.

Хилари часто возвращалась домой такой усталой, что сон смаривал ее раньше, чем она заканчивала делать домашние задания.

— Мама, я думаю, Скретч мог бы ходить целый день и у него даже не участилось бы дыхание, — однажды сказала мне дочка по возвращении из лесов. — Может, он и выглядит так, будто чувствует себя плохо, но в лесу мне кажется, что ему столько же лет, сколько и Тому.

— Скретч, ты не думаешь, что ходишь слишком далеко и слишком быстро для Хил? — спросила я однажды вечером, когда он привел, поддерживая руной, вконец измученную девочку.

— По мне, так она выглядит очень бодрой, мисс Диана, — ответил старик. Я не могла заставить его опускать слово „мисс". — Не беспокойтесь нисколько насчет мисс Хилари. Не сделаю я ничего, что могло бы навредить этому ребенку.

Хилари действительно выглядела хорошо, просто чудесно. Девочка немного подросла, а бледная худоба рук и ног превратилась в гибкие мускулы. Ее кожа слегка позолотилась от раннего весеннего солнца, волосы блестели от здоровья и казались иссиня-черными, а глаза ее переполнились радостью от сознания, что она теперь является центром Вселенной. Подобного взгляда я не видела у нее никогда, даже в лучшие дни жизни в Атланте. Я понимала, что первый раз за всю ее молодую жизнь моя дочка не боялась ничего и никого в окружающем ее мире.

— То, что Хил нашла Скретча, было одним из величайших событий в ее жизни, — поделилась я с Томом воскресным утром в конце февраля, наблюдая, как девочка и старик растаяли на опушке леса точно так, как это делал Том: вначале они были там, а затем просто исчезли. — Думаю, это потому, что он как бы заменил ей деда. Нет никакого сомнения, что в тебе она видит отца. Деда она никогда не знала: отец Криса был больше похож на главного администратора, чем на родственника, а мой отец умер задолго до ее рождения. Он любил бы Хилари. Его пристрастие к выпивке не повлияло бы на чувства.

— Не знаю, что случилось со Скретчем, — ответил Том. — У него бессчетное количество внуков, и, насколько мне известно, они надоедают ему так, что он удирает в леса на целые дни. А Хилари, без сомнения, задела какую-то струну в его душе. Я благодарю Бога за это. Как бы я ни любил девчонку, все же еще больше я люблю иметь возможность делать и другие вещи.

— Какие, например?

Том провел меня к меховому покрывалу, разложенному перед огнем камина, расстегивая на ходу мою юбку.

— Например, это.

— Да? А еще что?

— Это.

— Да, конечно, это. И потом, может быть, даже?..

— Может быть, даже… это, это и это.

— Ах вот что! О да, это — больше всего. Да, именно это.

— Господи Боже, сколько шума от такой маленькой женщины, как ты, — проговорил Том, когда значительно позже, в полдень, мы лежали на солнце, слегка потея от жара умирающего огня намина. — Какие-нибудь путешествующие яппи на шоссе, возможно, слышали тебя и вызвали полицию по телефону из автомобиля. И Гарольд Тербиди прибудет сюда, чтобы выяснить, что здесь происходит, а затем возвратится и расскажет всему городу. И что потом будут говорить о тебе в клубах, моя гордая лисочка?

— Как раз то, что они уже говорят, — отозвалась я спокойно, уткнувшись в милую соленость между плечом и горлом Тома. Пульс его только теперь начал успокаиваться. — Что я приезжаю сюда, имею тебя в лесах и вою, как привидение. Не знаю насчет привидения, но наверняка они не думают, что я занимаюсь здесь сбором цветов для своего гербария, можешь в этом быть уверен.

— Ты так думаешь, или ты это знаешь?

— И то и другое. Я имею в виду, если они считают, что мы здесь, о Господи, практикуемся в черной магии, не нужно слишком напрягать воображение, чтобы добавить к этому сожительство „а натюрель". Кроме того, Тиш сообщила мне, что уже ходят сплетни. А ты полагал, что этого не будет?

— Я знал, что так будет. Вопрос в характере сплетен. Они настолько гадкие, что задевают тебя?

Я знала, что он имел в виду: заурядные ли это пересуды или серная кислота типа той, что применяет Пэт.

— Нет, пока не задевают, — ответила я. Так оно и было. Тиш однажды сказала мне:

— Я слышала в косметическом салоне, что ты, я цитирую: „позволяешь своему ребенку бегать, как дикарь, по лесам со старым негром, со старым гомиком и со старым пьяницей, а сама в это время занимаешься Бог знает чем с Томом Дэбни". Общий вывод склонялся к тому, что старый негр даже хуже, чем гомик, пьяница и Том Дэбни вместе взятые. Я заявила, что тогда все в порядке, потому что Скретча представили в голубом свете.

Я рассмеялась до слез.

— Я должна буду рассказать об этом Тому. Он мне заявил на днях о своей уверенности в том, что древние кельты раскрашивали себя голубой краской. Они это называли „вайда".[91] Скретч мог бы выглядеть очень интересным мужчиной, прямо как кельт.

Тиш тоже усмехнулась, но затем посерьезнела.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты была поосторожней. Ты можешь потерять больше, чем репутацию, о которой нисколько не беспокоишься.

— А что именно? Ты имеешь в виду мою работу? — скептически осведомилась я. — Ради Бога, Тиш, декан — один из той группы „подлецов", с которыми я кручусь. Кто в наши дни беспокоится о том, где я провожу время?

— Ты знаешь кто, и я не имею в виду Картера, — проговорила подруга. — Я знаю, что ему не все равно, но он не представляет для тебя угрозы. Ты знаешь, о ном я говорю. Энди, опасайся ее.

В те дни я очень редко видела Картера. Но время от времени я встречала его, проезжая в колледж на машине или поспешно выполняя разные субботние дела, прежде чем отправиться на Козий ручей. Когда мы встречались, Картер искренне улыбался и спокойно махал мне руной. Однажды во время остановки у светофора он показал мне, чтобы я опустила стекло машины, а когда я это сделала, бодро прокричал: „Ты слышала анекдот о слепой змее? Она изнасиловала канат", широко заулыбался и поехал дальше. Я улыбнулась ему вслед, но мои глаза защипали слезы. Я не видела его боли, но я не была настолько глупа, чтобы не понять, что мой уход нанес ему глубокую рану. Не думаю, что кто-нибудь заметит боль Картера. Три раза я видела его вместе с Пэт Дэбни. Она не улыбалась, а только спокойно и оценивающе смотрела на меня, а затем отворачивалась.

Я думала о Картере гораздо чаще, чем следовало. И всегда, когда я делала это, моя печаль и боль удивляли меня саму. Я не делилась с Томом своими размышлениями, но он и так все знал.

— Мне очень жаль, что так получилось с Картером, — однажды заметил Том. — Поверь, это так. Он хороший человек. Знаю, что ты тоже сожалеешь. Я только не знаю, насколько сильны твои чувства.

— Достаточно сильны, — ответила я. — Не жалею о том, что я здесь, не жалею о нас с тобой, но очень жалею о том, каким образом я сюда попала. Я никогда не хотела причинить Картеру боль.

— Конечно, но с самого начала к этому все шло. О ком я больше всего сожалею, так это о Пэт.

— А что о ней-то жалеть? — удивилась я. — Кажется, она так довольна, как кошка в мясной лавке.

— Нет, она не довольна. Она никогда не будет довольна, и особенно теперь. Ты скоро увидишь.

И я увидела. Однажды шумным мартовским днем, когда дул холодный свежий ветер, а теплое солнце то появлялось, то пропадало за тучами, я обнаружила Тиш ожидающей меня в моем автомобиле на стоянке колледжа. На кафедре я переоделась в камуфляжную куртку и свитер: в тот день мы с Томом собирались отправиться на поля соевых бобов на окраине плантации „Королевский дуб", чтобы научиться находить и подманивать вирджинских куропаток. Позже он пойдет туда один и подстрелит на обед несколько птиц: Скретч объявил, что жаждет поесть суп из куропаток. А я все еще была тверда как камень, не разрешая Тому учить Хилари убивать животных.

Тиш была одета в красивый твидовый жакет и юбку, на ногах красовались начищенные сапожки. Я присвистнула. В это время дня она обычно ходила в джинсах или других свободных брюках. Я начала поддразнивать ее, говоря, что ей впору быть на обложке журнала „Таун энд кантри", но вскоре умолкла. Переносица Тиш была белой, как кость, а глаза сверкали. И даже на расстоянии я заметила, что моя подруга сдерживает дыхание.

— В чем дело? — Я внезапно похолодела. — Что-нибудь с Хилари?

— Нет, — ответила Тиш. — С Хил все в порядке. Послушай, можем ли мы куда-нибудь поехать и выпить по чашке кофе? Мне нужно рассказать тебе кое-что.

По ее тону я определила, что она скажет мне нечто, что я не очень хотела бы услышать. Поэтому я молча вывела „тойоту" со стоянки.

Я остановила машину у „Вэнди", в квартале от колледжа, мы, не выходя из авто, открыли наполненные до краев бумажные стаканчики и пили кофе, наблюдая, как пар оседает на ветровом стекле.

— Ну что ж, выкладывай, Тиш. Что бы это ни было, нет ничего хуже ожидания.

— Всегда я становлюсь для тебя вестником плохих новостей. Ненавижу это. Мне хотелось бы хоть раз сказать тебе что-нибудь замечательное.

— Тиш…

— Ну так вот, Энди. Я только что вернулась с заседания исполнительного комитета общества пэмбертонских дам. Как гром среди ясного неба поступило предложение… просить тебя отказаться от членства. Не знаю, кто его сделал. Оно было напечатано на машинке и заклеено в конверт. И лежало на моем председательском столе, когда я пришла. Возможно, я смогла бы установить, кто это сделал, но такие меры ничего не дадут. Мы-то с тобой знаем — если как следует копнуть, то доберешься до Пэт Дэбни. В соответствии с правилами общества я обязана была поставить вопрос перед комитетом. Я почти смеялась, когда делала это — настолько была уверена, что письмо просто выкинут.

Но… предложение тут же получило два необходимых голоса „за". После этого оно было поставлено на голосование и… прошло. Моя обязанность как президента сообщить тебе об этом. Но я также хочу, чтобы ты знала, что с данной минуты вступает в силу мой отказ от должности. Энди… я никогда в жизни не была такой злой, как сегодня была зла на кучку этих бесхребетных женщин. И не могу выразить тебе, как я ненавижу все это.

— О Тиш, миленькая, дорогая… не отказывайся от должности из-за меня, — попросила я, обнимая подругу. — Мне глубоко наплевать, если они с барабанным боем вышвырнут меня из этого проклятого клуба, но мне далеко не безразлично, что я стоила тебе потери общества. Об этом я ужасно сожалею… Ведь они — друзья всей твоей жизни. Дело того не стоит. Я отказываюсь быть таким дорогостоящим другом.

— Дело не в тебе. — Лицо Тиш покраснело. — То есть да, в тебе. Я не собираюсь принадлежать ни к одной группе, если она не будет гордиться тем, что ты являешься ее членом. Все они дуры. Но дело не только в этом. Дело в том, что я не хочу лебезить перед Пэт Дэбни. Злобная, злопамятная, ревнивая стерва с грязным языком, и мне безразлично, если все остальные в городе боятся ее. Я бы отказалась от рая, если бы знала, что она там.

— Кто же те двое, кто… подписал мне приговор, если так можно сказать?

К собственному удивлению, я обнаружила, что не удивлена, не особенно обеспокоена по поводу того, что меня вышибли из клуба. Месяцем или двумя раньше я была бы расстроена до отчаяния: я бы очень переживала из-за Картера.

— Мать и сестра Тома, — горько улыбнулась Тиш. — Две женщины, которые должны были бы стоять перед тобой на коленях и благодарить за то, что ты сделала счастливым этого человека. Те самые женщины, что наиболее справедливо и ядовито осуждали Пэт, когда Том был женат на ней. О, злобствующая тупоумная старуха и бедная изголодавшаяся мстительная старая дева…

— Вот это да, — воскликнула я, — выгнана из клуба „Дамы Пэмбертона" дамами Дэбни! Что за союз! В чем, собственно, меня обвиняют?

Румянец Тиш сделался ярче. Она отвела глаза:

— Вот это и есть самое неприятное, Энди… Содействие в растлении малолетних или пэмбертонский эквивалент этого. В письме говорилось что-то по поводу того, что ты и Том используете Хилари на Козьем ручье в… аморальных, оккультных и грязных занятиях. А когда я заявила, что все это — дерьмо собачье, все, кто присутствовал на заседании, сказали, что они слышали разные версии этих рассказов. Конечно, дело рук Пэт.

Я почувствовала, как кровь отлила от лица, а руки сделались неуклюжими от холода и ярости. Я включила зажигание и наддала газу.

— Подожди… что ты делаешь? Не надо глупостей! Все отзовется на Хил. — Тиш протянула руку и выдернула ключи из замка. Мотор захлебнулся и заглох.

— Я собираюсь отправиться в полицейский участок и заявить на Пэт Дэбни за клевету. Затем я намерена найти юриста и подать в суд, чтобы выпустить из нее кишки. Ну а потом я собираюсь поехать к нашей белокурой даме и выдернуть каждый обесцвеченный волос из ее черепа. Если ты беспокоишься, я тебя высажу. Но я намерена все это сделать. Неужели думаешь, что я допущу, чтобы подобные разговоры по поводу Хил… продолжались?!

Тиш глубоко вздохнула.

— Энди, — проговорила она осторожно, — если ты непременно хочешь, чтобы разговоры такого рода продолжались, а со временем достигли и ушей Хилари, если ты хочешь попросту заручиться гарантией, что все это обязательно произойдет, поступай, как знаешь. Ну, давай! Ты никогда не дождешься конца сплетен. За всю жизнь не дождешься. Но, если ты хочешь, чтобы слухи прекратились в возможно короткий срок и дошли до наименьшего количества людей, оставь все как есть. Не делай ничего. Постарайся притвориться, будто ты никогда ничего не слышала по этому поводу и не попадайся на глаза Пэт как можно дольше. Притихни. Я-то уж знаю на основании длительного и горького опыта, что единственное средство загасить Пэт — игнорировать ее. Больше ничего не действует. Ничего.

— Значит, просто позволить ей остаться безнаказанной? Просто позволить ей… восторжествовать? — возмутилась я.

— Она восторжествует только тогда, когда увидит, что причинила тебе боль, — вздохнула Тиш. — Если ты будешь игнорировать Пэт, то это не только остановит ее, но и принесет ей поражение. Она не может оскорбить того, кто не позволяет себе быть оскорбленным. Те глупые женщины не верят всем ужасным, просто дерьмовым россказням о тебе, даже если они действительно слышали их… а они, скорее всего, слышали. Каждой из них движет страх перед Пэт Дэбни. Перед Пэт, ее знатным именем и деньгами. Между прочим, я не осуждаю тебя — мне бы хотелось выдернуть ей ресницы и ногти после того, как ты вырвешь ее космы, а еще — держать эту дамочку, пока кто-нибудь наносил бы татуировку в виде горгон на ее груди…

Я закрыла рунами лицо, но помимо моей воли смех прорвался сквозь пальцы:

— О Бог мой, ты права. Я знаю, что ты права. Но… Тиш, ты расстроена из-за клуба?

— Я расстроена только потому, что они оказались дурами и жабами. Я думала о многих из них гораздо лучше. И отказалась бы от должности независимо от того, о ком они болтали всю эту чушь. Энди, это же я. Я не позволю людям говорить подобные вещи о тебе или о Хилари, не позволю, пока жива.

— Я люблю тебя, — плакала я. — Ты спасала мою задницу, мое тело и душу так много раз…

— И, если я сделаю так еще пятьдесят раз, все равно не расплачусь с тобой за то, что ты протащила меня по всей английской литературе тогда, в Эмори. Поехали. Давай заедем ко мне домой и выпьем как следует.

— О Тиш… Я не могу. Я обещала Тому и Хилари, что мы сегодня начнем уроки по выслеживанию куропаток.

Долгое время Тиш молча смотрела на меня.

— Единственное, о чем я действительно беспокоюсь, — серьезно проговорила она, — так это о том, что я потеряю тебя из-за болота. Оно иногда захватывает людей. Оно захватило Тома. Раньше он был одним из нас, мы по-настоящему любили его… Смотри, не очень увлекайся, Энди. Останься хотя бы одной ногой в реальном мире. Не отдаляйся от нас, сохраняй равновесие. О черт… не слушай меня! К чему хорошему когда-либо приводило равновесие?

— Я никогда не отдалюсь от тебя и Чарли, — заверила я подругу. — Не волнуйся об этом. Потеря членства в обществе „Дам Пэмбертона" для меня меньше, чем ничто. Возможно, я даже не расскажу ничего Тому.

Я действительно ничего не рассказала. Сама не понимаю почему. Наверно, я полагала, что если эти слова будут произнесены, то, значит, им будет придано некоторое правдоподобие, будет вызвана нелепая реальность так же, как в варварской античности считалось, что упоминание имени демона вызывало его. Я не хотела, чтобы мерзость этой истории оскверняла болота Биг Сильвер. И мне не хотелось, чтобы складывалось впечатление, что я добиваюсь у Тома защиты. Ведь Том гордился тем, что у меня начала появляться храбрость. А я была слишком тщеславна, чтобы испортить это представление обо мне.

Я просто терпела и ждала, когда утихнут волны. Иногда мне казалось, что они успокаиваются. Мы жили так, как всегда, хотя я часто затаивала дыхание от испуга. Если в Пэмбертоне еще и велись разговоры, то я о них не слышала.

Но вскоре, приблизительно две недели спустя, мисс Дебора вызвала меня к себе в кабинет, закрыла дверь и заявила, причем лицо ее было неподвижно от еле сдерживаемого удовольствия, что до нее дошла некоторая информация о моей деятельности в послеобеденное время, и хотя она женщина с широкими взглядами, но существуют определенные вещи, которые она не может поощрять, и делает она это в интересах колледжа.

— Безусловно, я не интересуюсь тем, кто… с кем сожительствует, Диана, — уверяла она с неистово-самодовольным видом оскорбленной монахини, пытающейся выглядеть современно. Только мисс Дебора во всем Пэмбертоне, за исключением Тома, не называла меня Энди. — Что касается меня, то вы можете скакать по болоту хоть с половиной города. Но ходят слухи особо вредного и мерзкого характера, и ни в коей мере нельзя допустить, чтобы они коснулись колледжа. Мне было бы противно рассказывать вам эти истории, но, если вы не знаете, мне придется. Это мой долг.

Ее вид свидетельствовал о том, что она дрожит от радости, имея возможность пересказать мне сплетни.

— Я слышала о разговорах, мисс Дебора, — холодно заметила я, не собираясь распространяться по этому поводу или что-то объяснять злобной старой деве, выпустившей дрожащие от близости навоза щупальца.

— Тогда вы понимаете, что нельзя допустить продолжения. Я полагаю, что вы сделаете все необходимое, чтобы это прекратилось. Поймите, я ни в чем вас не обвиняю. Я просто обращаю ваше внимание, что…

— …дыма без огня не бывает, — закончила я за мисс Дебору. — Вы можете быть спокойны за меня. Профессор Дэбни и я не принуждаем мою дочь совершать нечестивые обряды с козами и свиньями. Ни разу я не ощутила дуновения запаха серы на всем болоте Биг Сильвер, чего не могу сказать в данный момент об этом кабинете.

— Попридержите свой язык, милочка, — прошипела мисс Дебора, сделавшись внезапно такой же свирепой, как загнанная в угол свинья. — Я приняла вас на работу в надежде, что вы укрепите репутацию колледжа, и я могу вышвырнуть вас в один момент, если сочту, что вы приносите ему вред.

От злости я не могла говорить и понимала, что на самом деле это было самое лучшее в данной ситуации. Мисс Дебора приняла мое молчание за капитуляцию и смягчилась:

— Я уверена, что вы поймете здравый смысл сказанного мной и причины, вызвавшие подобный разговор. Дорогая Диана, я сделала это ради вашего же блага и блага колледжа. Давайте больше не будем говорить на данную тему. Я надеюсь, нам не придется делать этого. Само собой разумеется, что разговор останется между нами.

„Останется, черта с два! — подумала я, поднимаясь и выходя из кабинета начальницы. — Ты схватишься за телефон раньше, чем я усядусь за свой стол. За счет этих сплетен ты будешь в течение многих месяцев обедать в гостях, как гиена на туше слона".

Прямо из кабинета мисс Деборы я отправилась через дворики колледжа к Мартину Лонгстриту и все рассказала ему прежде, чем он успел предложить мне присесть. Как бы я ни была зла на свою начальницу, я ясно понимала, что не могу допустить потери этой работы. Я не допущу, чтобы Том содержал Хилари и меня. Леса должны стать нашим свободным выбором, а не убежищем. Я скорее вернусь в Атланту, чем допущу подобный поворот событий. Но я не могла вернуться в Атланту…

— Поэтому я и пришла прямо к тебе, — сказала я в заключение Мартину. — Я бы предпочла откусить себе язык, чем беспокоить тебя из-за такого мерзкого и глупого разговора, но я не сомневаюсь, что ты услышишь о нем от мисс Деборы еще до конца сегодняшнего дня. И я хочу официально попросить поддержать меня перед попечительским советом, если дело дойдет до этого. Конечно, я уверена, что ты меня поддержишь, но мне так противно, что ты вообще должен быть впутан в подобную историю…

Я замолчала, потому что выражение его красивого потрепанного лица говорило, к моему великому удивлению, что Мартин не намерен оказывать помощь. Он медленно качал головой: нет, нет, нет.

— Но ты же знаешь, что эти рассказы — ложь… — Я даже не могла как следует вздохнуть. — Ты знаешь, что Том и я не делаем ничего подобного; ты знаешь, что я никогда не подвергну свою дочь этим… этим…

Он поднял руку — я замолчала. В ушах звенело.

— Я питаю глубокое уважение к вам и к вашей девочке, мисс Диана, — спокойный голос Мартина был усталым и постаревшим. — Жизнь и надежды, что вы несете в леса, для меня как новая жизнь и дыхание. И просто чудесно видеть, каким счастливым вы сделали моего молодого друга. В другое время я, не побоюсь этих слов, положил бы свою жизнь, чтобы помешать злобной старой гарпии действовать против вас. Я умру, сожалея, что теперь это невозможно. Умру, сожалея о том мужчине, каким я стал. Но дело просто-напросто в том, что я могу потерять слишком многое.

Мартин понял выражение моих глаз и улыбнулся. На эту улыбку было смотреть так же тяжело, как на источник печали.

— Нет, я не имею в виду проблемы гомосексуализма. Все в Пэмбертоне знают об этом. И очень немногим есть до этого дело до тех пор, пока я не занимаюсь этим на террасе клуба. Я имею в виду… другое. Дело, касающееся лесов. Знаю, что вам теперь многое известно. Но я не думаю, что вам знакомо… все. А вот экс-жена Тома знает все или почти все. Если она обнародует свои познания… то мне не придется преподавать ни в одном колледже, существующем в нашем полушарии. А мне не по вкусу жизнь старого гея на улице. Осталось три года до пенсии. Я бы хотел, чтобы грозная миссис Дэбни подождала хотя бы эти три года. Нет, будьте осторожны, Диана. Оставайтесь, если хотите, с Томом, но к Пэт подходите с опаской. И будьте осмотрительны в отношении ваших поездок на Козий ручей.

Внезапно я почувствовала себя такой усталой, что не в силах была поддержать кипящий во мне гнев. Я буквально ощущала, как ярость покидает мое тело. В охватившем меня вялом и тупом состоянии я поняла с четкой ясностью всю тяжесть положения Мартина и даже ощутила отдаленную, слабую жалость к нему.

— Она ужасная, ужасная женщина, — хрипло проговорила я.

— Да, это так, — подтвердил Мартин Лонгстрит. — Наихудшая. Том совершил самую большую в своей жизни ошибку тогда, когда все еще испытывал к ней какие-то чувства, когда полагал, что она собой представляет что-то, чем на самом деле она не была. И мне понятно, почему он это сделал. В лесу Пэт была превосходна. Она чувствовала себя прекрасно среди дикой природы, держа в руках ружье или лук. Она могла убить какого угодно зверя и была лучшим стрелком, какого я когда-либо видел. Она, единственная из знакомых мне женщин, казалось, понимала все величие лесов. И поэтому Том… посвятил ее. Он научил ее очень многому из того, во что мы веруем и чем занимаемся. И она совершала ритуалы и веровала или делала вид, что верует. Я никогда не считал, что она искренна, но… было так великолепно наблюдать за ней и слушать ее, что я не вмешивался. Это почти не имело значения. Мы все полагали, что она исполняет все ритуалы ради любви к лесам, но мы ошибались. Она делала все ради власти. Когда Пэт поняла, что ее роль будет сводиться лишь и роли жрицы при шамане — соучастницы, если угодно, — она выступила против нас, особенно против Тома, и она никогда так и не стерпела оскорбления. Понимаешь, она хотела быть нашим королем.

Уже не в первый раз я поняла, что являюсь участницей какой-то сумасшедшей психодрамы, ненормальным актером, произносящим ненормальные слова перед другими безумными участниками.

— Я просто не знаю, что делать, — тихо проговорила я.

— Я бы ничего не делал, моя дорогая, — предложил Мартин. — Самое лучшее — дать Пэт устать от тебя, как кошке с дохлой мышью. Так и произойдет. Игра не стоит свеч. Я бы неделю оставался с хорошенькой дочкой, если бы был на твоем месте. И проверял бы, не успокоились ли страсти. Они почти всегда успокаиваются. А Том поймет. Делать что-нибудь сейчас — почти наверняка ничего не добьешься, только привлечешь к этому грязному делу внимание совета попечителей. А они-то предпочтут не связываться с миссис Дэбни. Она давно пыталась добиться увольнения мужа, но безуспешно. Но не думаю, что у кого-нибудь сейчас достаточно сил для нового подобного сражения. Не думаю также, что ты окажешься в нем победителем. Кроме того, существует довольно серьезная опасность, что Пэт наведет свои прицелы на твою дочь. Ведь Хилари — твоя ахиллесова пята.

— Но это невыносимо — позволить ей выиграть, — вздохнула я.

— О, она не выиграет. Ей предстоит всю жизнь жить в шкуре презренной женщины. Она знает, что это так — она неглупа. Ей предстоит прожить жизнь без человека, которого она — единственного — когда-либо действительно желала, и ей предстоит быть свидетелем того, как этот человек устраивает прекрасную жизнь с тобой. И тем более она все еще не король. Как бы она ни поступила, она не выиграет.

— Мне противно, что она обладает такой властью над тобой.

— А мне приятно думать, что Патриция Дэбни является наказанием мне за то, что я обокрал храм в каком-нибудь моем предыдущем существовании. — Мартин слабо улыбнулся. — Не беспокойся, Диана. Если дела пойдут слишком плохо, я заставлю Скретча напустить на нее даппий. Я взглянула на Мартина, его улыбка стала шире: — Просто шучу, моя дорогая. Скорее можно ожидать, что Пэт кому-нибудь так надоест, что ей проломят голову. Но, однако, это буду не я. Слишком я люблю свои старые кости, чтобы рисковать оказаться в тюрьме из-за таких, как Пэт.

Я ушла из офиса Мартина Лонгстрита почти смеясь. Безусловно, эту цель он и преследовал. Улыбка и восстановление способности реально оценивать события, чтобы понять, что он и Тиш были правы, были мне необходимы: стремление противостоять Пэт Дэбни казалось мне теперь эгоистичным и вредным для меня же самой. Нужно было думать о Хилари, и Мартин Лонгстрит оказался прав еще кое в чем. У меня был Том, а у Пэт его не было и никогда не будет. Этого было достаточно, чтобы я сохраняла спокойствие. Этого должно было быть достаточно.

Я заехала за Хилари, когда у нее кончились уроки, и отправилась домой переодеться для поездки на Козий ручей.

Меня ожидало письмо.

Может быть, это было предчувствие, но, мне кажется, я тогда уже знала, что в нем говорится. Первое: оно было просунуто в щель под входной дверью в конверте без марки — не путь для прибытия доброй или даже нейтральной вести. Второе: такой уж был сегодня день. Я поняла, что зараза слухов, как повальная эпидемия, охватила весь Пэмбертон. Пусть этот яд и выпустили зубы мисс Деборы, но мешочек с ядом находился в глотке гадюки Пэт Дэбни. Теперь, когда она ощутила вкус крови, я не думала, что она остановится.

Я отослала Хилари собирать вещи для похода в лес, а сама села у окна и вскрыла конверт. Я взглянула на аккуратную старомодную подпись черными чернилами: Маркус А.Ливингстон. Старый легендарный отставной тренер по стипль-чезу. Хозяин моего домика. Я, как слепая, сложила письмо, даже не прочтя его, и посмотрела в зеленые сгущающиеся сумерки. Рано или поздно я вновь разверну бумагу, чтобы увидеть дату, к которой моя дочь и я должны будем освободить этот дом. Мне даже не хотелось знать, какие выдвигаются для этого основания. Через некоторое время я развернула письмо. Первое апреля.

Две недели. День смеха.

И тогда там, в неосвещенной комнате, объятой сумерками, меня охватил страх. Чувство было таким же ужасным, как тот холодный прибой, что нахлынул на меня у Королевского дуба на болотах Биг Сильвер. Старый ужас, визжа и трепыхаясь, вернулся обратно оттуда, куда загнали его несколько месяцев спокойной, защищенной жизни в Пэмбертоне: снова холод, тьма, заброшенность, одиночество. Некуда идти. Попросту негде быть. Ужас был таким же первобытным, как ночные кошмары ребенка; я дрожала от него, как от жестокого приступа лихорадки. Я не могла пошевелиться. А затем все прошло.

Что-то холодное, твердое и непреклонное возникло на месте недавнего страха. Оно вызывало ужасное, непереносимое, останавливающее дыхание ощущение, но, по крайней мере, исчезло чувство беспомощности.

„Нет", — сказала я самой себе, а затем повторила вслух:

— Нет. Нет, ты не добьешься.

— Ты что-то сказала, мама? — подняла брови Хилари, входя в комнату; она была одета в прошлогодние джинсы, и я машинально подумала, что надо купить новые — эти были слишком, на несколько дюймов, коротки.

— Я должна задержаться ненадолго и встретиться с Картером, прежде чем мы отправимся на ручей, — проговорила я, отворачивая лицо, чтобы дочка не смогла ничего прочесть на нем. Письмо я сунула в карман пальто.

— Мне хочется, чтобы ты сбегала позвонила Тому и сказала ему, что мы приедем попозже. Пусть из-за нас он не задерживает ужин. Если мы не успеем поесть, я приготовлю сандвичи.

Хил спокойно посмотрела на меня.

— Почему тебе нужно встречаться с Картером?

— У меня к нему дело, Хилари.

— Какое дело? По поводу чего?

— Это мои дела, — отрезала я, чувствуя раздражение. — Некоторые вопросы личного характера. Они не имеют никакого отношения к тебе.

— Если это снова по поводу объединения с ним или что-нибудь в этом роде, то это и мое дело, — упрямо проговорила девочка, и я увидела, как ее глаза заблестели от слез.

— Нет, не об этом, — сухо сказала я. — Я бы тебе сообщила, если бы это было так. Теперь иди и позвони Тому, и не стоит говорить ему, почему мы опаздываем. Просто скажи, что опоздаем и все.

— Я не собираюсь лгать Тому!

— Хилари, — глубоко вздохнула я, — в жизни существует очень много ситуаций, решение по которым ты еще пока принимать не можешь, а по некоторым — никогда не будешь. Эта ситуация — одна из них. Я не просила тебя лгать Тому и никогда этого не сделаю. Никакого повода для лжи нет. Это, как я тебе уже сказала, деловой разговор. Я хочу сама рассказать о нем Тому, и я это сделаю, если ты не будешь проявлять свою десятилетнюю высокомерность и не испортишь все дело. А теперь иди.

— Да, мэм, — проговорила она, надувшись, но все же ушла.

В офисе Картера, на нижнем этаже старинного красивого, недавно восстановленного здания, построенного в стиле Возрождения недалеко от Пальметто-стрит, я оставила Хил в приемной, а сама отправилась на розыски Энджи Карлайл, почтенной секретарши Картера. Ее не было ни за конторкой, ни в крошечной кухоньке, где царствовал кофейник, ни в прилегающей туалетной.

Я посмотрела на вешалку в холле и увидела там только плащ Картера. Секунду поколебавшись, я тихонько постучала в закрытую дверь его кабинета.

— Войдите, — донеслось из-за двери, — и принесите кофейник, пожалуйста.

Я взяла кофейник и две чашки из кухни, толкнула бедром дверь и заглянула в кабинет. Картер сидел за столом спиной к двери, закинув ноги на широкий подоконник, и держал около уха телефонную трубку. Стол был завален бумагами и толстыми книгами. Начищенные мягкие ботинки Картера стояли на ковре у его стула. Я видела их на моем ковре именно в таком положении бессчетное количество раз, их вид вызвал у меня желание расплакаться от сознания утраты. Вид его затылка и крепких плеч под оксфордской сорочкой в голубую полоску, которая мне всегда нравилась, будто ударил меня кулаком в живот. В этот короткий момент мне больше всего на свете захотелось подбежать к Картеру, обнять его и завыть: „Я была не права, я не хотела этого, прими меня обратно и позаботься обо мне".

Внезапно Картер повернулся, как будто почувствовал мое присутствие, и я увидела чистое, незащищенное счастье, вспыхнувшее в его голубых глазах. Это было почти непереносимо. Но вскоре оно исчезло, и вежливая любезность, которую мой друг проявлял по отношению ко мне после нашего разрыва, заняла его место. Картер жестом указал мне на стул и на стол, где можно было поставить кофе. Я поставила поднос и села.

— У меня посетитель, — сказал Картер в телефонную трубку. — Я проверю у Джима Стернеса, есть ли известия из Атланты, и перезвоню сегодня после обеда. Хорошо. До свидания.

Он осторожно положил трубку, посмотрел на меня и произнес:

— Привет, Энди. Спасибо за кофе. Я принял тебя за Энджи. Разве она уже ушла?

— Привет, Картер. Думаю, что ушла. Я ее не видела. Ничего, что я постучала?

— Ну конечно. Рад видеть тебя вообще в любое время. Хилари с тобой?

— Она в приемной, читает журнал. Я позову ее немного погодя. Но вначале мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.

— Значит, если я правильно понимаю, это не светский визит.

Я не могла обнаружить в его взгляде и голосе ничего, кроме вежливого интереса.

Внезапно мне пришла мысль, что я совершила ужасную ошибку. Этот визит совершенно неуместен. Он просто абсурден. Моя история не должна затрагивать Картера. Я должна выбраться отсюда.

Я начала подниматься, но Картер, тоже приподнявшись, жестом указал, чтобы я села.

— Не убегай, Энди, — произнес он своим глубоким голосом. — О чем бы ты ни хотела поговорить со мной, все о'кей. Нет ничего, чего бы ты не могла доверить мне. Я говорил тебе — в последний раз, когда мы с тобой разговаривали откровенно, — что если я когда-либо смогу помочь тебе любым способом, в любое время, то я буду рад сделать это. Ведь так? Я говорил это серьезно. И сейчас, как я понимаю, наступил один из таких случаев.

— Да, — согласилась я. — Это тан. Но ни при каких обстоятельствах я не должна была приходить сюда. Это была сумасшедшая идея. Если бы я рассуждала здраво, то никогда бы не побеспокоила тебя по этому поводу. Просто меня охватила паника.

— Замолчи, — слабо усмехнулся Картер. — Сделай глубокий вдох. Теперь налей нам кофе и сделай большой глоток, ну а теперь расскажи мне, что тебя беспокоит. Я выставлю счет за визит, если тебе от этого станет легче.

Я сделала все так, как он велел: проглотила крепкий горячий кофе, поставила чашку на край стола и сцепила пальцы так крепко, что они начали неметь. Затем проговорила:

— Картер, за последний час мне угрожали потерей работы и выселением из дома. Две недели назад меня исключили из общества „Дамы Пэмбертона". Мне до чертиков безразлично последнее, но два первых пункта пугают меня до смерти. Возможно, я сумею найти квартиру или кондоминиум, или что-то еще за оставшиеся две недели, но я просто не могу потерять эту работу. Я пришла к тебе, потому что не представляю, кто еще может помочь мне в подобном деле.

Я видела по лицу Картера, что он потрясен. Это было неподдельное и глубокое потрясение. Значит, он не слышал сплетен. Я понимала, что Пэт помешала бы ему услышать их, если бы могла, и уж конечно она сама не собиралась посвящать его в эти разговоры. Но тем не менее я очень жалела, что он ничего не слышал. Теперь мне придется самой рассказать ему и открыть источник всей этой мерзости. Картер не смог бы помочь мне, если бы не знал всех обстоятельств.

— Бога ради, что происходит? — тихо и свирепо спросил он. — Не говори мне, что в конце концов Дэбни сделал что-то глупое или преступное, или то и другое вместе.

— Нет-нет, — успокоила я Картера, удивляясь небольшой вспышке гнева, возникшего во мне из-за предположения, что Том виноват в моих неприятностях. — Он абсолютно ничего плохого не натворил, я тоже, но все думают, что мы совершаем ужасные, безобразные вещи… Кругом ходят совершенно отвратительные сплетни, Картер. Это просто погубит меня и Хилари, если я не смогу добиться, чтобы они прекратились. Меня удивляет, что ты ничего еще не слышал.

— В течение двух последних недель я приводил в порядок дела относительно моего имущества в Клиавотере. Я вернулся в город только сегодня в полдень. Не волнуйся, мы сможем справиться со сплетнями. Если кто-то попытается уволить тебя только на основании слухов, они у меня окажутся перед судом раньше… Но подожди, сначала ты лучше расскажи мне, в чем дело. И, разумеется, откуда это исходит.

— От Пэт, — проговорила я печально. — Я бы скорее умерла, чем рассказала тебе об этом: выглядит, будто я прибежала к тебе жаловаться на нее. Но она должна остановиться во что бы то ни стало. Должна. И я не могу найти кого-либо, кроме тебя, кто может остановить ее. Я пришла попросить тебя… мог бы ты поговорить с ней об этом деле или что-нибудь еще… Попроси ее… Если бы я попыталась сделать это сама, то только ухудшила бы положение.

Картер молча смотрел на меня. Казалось, его румяное лицо превратилось в камень.

— Скажи мне, что она болтает, Энди?

И я рассказала. Я была осторожна и тактична настолько, насколько только могла. И я честно пыталась смягчить интонацией и преуменьшением некоторые убийственно-абсурдные измышления Пэт Дэбни. Для меня было очень важно не выглядеть истеричкой перед Картером Деверо. Мое достоинство оставалось единственным и последним подарком, какой я могла сделать ему. Когда я закончила рассказ, то просто замолчала и стала ждать. Я не могла поднять глаз на моего друга.

— Ты, разумеется, уверена во всем сказанном, — наконец подытожил он. Это был не вопрос. Я не узнавала его голос.

— Да, — ответила я. — Я не была бы здесь, если бы у меня были хоть малейшие сомнения. Но это может подтвердить Тиш и, я полагаю, мисс Дебора тоже, если захочет. Не знаю, как Ливингстоны. Может быть, также мать и сестра Тома пожелают поговорить с тобой.

— Знает ли что-нибудь Хилари?

— Нет. Я почти уверена, что нет.

— А Том?

— Не думаю. Я не… мы не говорили об этом.

— Возможно, что он не знает, — заметил Картер как само собой разумеющееся. — Если бы знал, наверно, Пэт была бы уже на том свете.

В этот момент я взглянула на Картера. Никогда я не видела его таким рассерженным; вообще я редко видела, чтобы какой-либо мужчина пребывал в том же состоянии, что Картер сейчас. Его лицо не изменилось, но в глазах сверкало ужасное пламя, а румянец полностью исчез.

И вдруг на моих глазах пламя угасло, а румянец медленно вернулся на щеки. Через мгновение Картер выглядел просто усталым. Усталым и чувствующим почти физическое отвращение.

— Ты знаешь, она не всегда отвечает за свои действия. — Голос его звучал так медленно, как у замерзающего человека. — В ней чего-то не хватает. Она как мотор с отключенным регулятором скорости: не может остановиться… даже когда хочет. И всегда бывает поражена разгрому вокруг себя, а иногда искренне ужасается тому, что совершила. Не знаю, что она будет чувствовать на сей раз. Но, уверяю тебя, Пэт остановится. Не сомневайся. Остановится.

— Картер, я не хочу… испортить ваши отношения. Я просто хочу, чтобы прекратились сплетни. Я хочу просто-напросто сохранить свою работу и свой дом, если смогу.

— Ты ничего не испортишь в наших отношениях, — устало ответил он. — Нельзя сказать, будто я не знал, что она собой представляет. Всегда знал.

Он говорил таким голосом, словно был серьезно болен. Я снова подумала, каким утонченным человеком был Картер Деверо.

— Тогда как же ты можешь… — непроизвольно вырвалось у меня, но я тут же, ужасаясь сказанному, запнулась. — Прости, пожалуйста.

— Не извиняйся, — холодно улыбнулся он. — Как я могу продолжать встречаться с ней? Как я даже могу находиться в ее обществе? Очень просто. Она — то, что мне знакомо. Я — то, что знакомо ей. Нет никаких сюрпризов. И она является частью Пэмбертона. Не важно, что она совершит когда-либо в своей жизни. Она все равно будет в центре Пэмбертона. А это имеет большое значение для меня, Энди. Ты бы уже должна была знать.

— Я знаю, — мягко подтвердила я.

В этот момент я услышала, как Хилари зовет меня из приемной:

— Мам, уже почти шесть часов… Я встала.

— Мне уже пора уходить.

— Да-да, конечно. Я знаю. Мне тоже пора. Я очень рад, что ты обратилась ко мне. Не важно, с чем именно. Надеюсь, что так будет всегда. Все, что в моей власти, я сделаю. Всегда. И нынешнюю проблему можно решить. Дай мне поговорить с Пэт, и я буду знать, что предпринять в отношении мисс Деборы и Марка Ливингстона. Не думаю, что в этих двух инстанциях возникнут затруднения.

— Ты… Что тебе придется предпринять?

— Просто поговорю с Пэт, — улыбнулся Картер. — И все. Просто поговорю.

— Знаешь, я никогда не смогу достойно отблагодарить тебя, не смогу ничем заплатить за твою услугу, понимаешь? О, я хочу сказать, что могу оплатить твой счет, и я настаиваю на этом, но кроме… что в действительности означает для меня…

— Будь счастлива, Энди. Ты можешь не верить, но это все, чего я когда-либо желал.

Я взглянула на него, массивного мужчину, стоящего в начинающем темнеть кабинете, и не знала, что сказать и как распрощаться с ним. Поэтому я просто проговорила:

— Спасибо тебе, Картер. Хочешь увидеться с Хилари?

— А ты как думаешь?

По дороге на Козий ручей притихшая Хилари внезапно спросила:

— Ну как, Картер собирается разобраться по поводу нашего дома и твоей работы?

Я рывком повернула голову, чтобы посмотреть на девочку. Ее профиль в зеленом свете приборной доски казался таким спокойным и чистым, как профиль молодой химеры на кафедральном соборе.

— Ты что, подслушивала у двери? — воскликнула я.

— Да. Я знала, что что-то случилось, раз мы поехали к Картеру. Я хотела узнать, что именно; ты мне никогда ничего не говоришь.

— Да. Картер собирается все устроить. Так что тебе нечего беспокоиться. Но, Хилари… ты слышала все? Я хочу сказать о том, что…

— О том, что Пэт говорила обо мне? О нас? Да! Но я знала об этом раньше. Только не была уверена, знаешь ли ты.

Из-за внезапного оцепенения я плохо соображала. Я могла только тупо смотреть на дочь.

— Кое-что слышала в школе, — объяснила она. — Некоторые дети болтали разные вещи о том, чем мы занимаемся на ручье с козами и свиньями, ну и другое. Смеялись и делали вокруг меня грязные вещи. Вначале я в самом деле испугалась, поэтому рассказала все Тому, а он рассказал мне о том, что болтают в городе, и объяснил, что Пэт начала все это, потому что ревнует к нам с тобой. Том сказал, что постепенно все успокоится. Он сказал, что я должна рассказать тебе о нашем разговоре, но я не хотела тебя тревожить до тех пор, пока ты не будешь чувствовать себя лучше.

Слова дочери так глубоко тронули меня, что еще минута — и мне пришлось бы остановить машину. Этот хрупкий измученный ребенок оберегал меня… Да, наверно, теперь она не была такой уж хрупкой и измученной.

— Что еще Том сказал тебе?

— Что мне следует попытаться справиться самой. Если это будет выше моих сил, я должна рассказать об этом ему, но было бы лучше, если бы я сама позаботилась о себе — так как ты пытаешься уладить свои проблемы. Том говорил, что ты очень храбрая и он гордится тобой.

В пустоте, вызванной недавним шоком, зародился комочек тепла. Том гордится мной… Очень немногие когда-либо гордились мною.

— И что же ты сделала?

— Я взяла мой лун и стрелы в школу и во время перемены сказала детям, что на наконечниках находится яд и что пусть они лучше оставят меня в покое. Затем я положила грушу из моего завтрака на столбик, отошла на приличное расстояние и прострелила ее в середине. Знаю, что они все еще болтают обо мне, но никто больше не делает этого в моем присутствии.

Я начала смеяться, Хил тоже захихикала, я протянула руку и потрепала дочку по плечу.

— Ты так сильно выросла за последние месяцы, я с трудом узнаю тебя, — проговорила я. — Надеюсь, тебе известно, как я горжусь тобой. Я уверена, что и Том тоже. Ты рассказала ему о своем поступке?

— Да. Он сказал, что сам не смог бы сделать и вполовину лучше. Знаю, конечно, он это говорил так просто, чтобы я чувствовала себя хорошо. Мы теперь переедем на ручей?

— Нет, малыш, — вздохнула я. — Нет, если Картер сможет уладить вопрос с нашим домиком, а он считает, что в силах это сделать. Одна из причин, почему Том так гордится нами, состоит в том, что мы очень стараемся сами заботиться о себе. Может быть, мы не всегда добиваемся успеха, но самое важное — стараться. Нам нужен собственный дом, за который мы платили бы и о котором заботились. Том не должен быть вынужден содержать нас.

— А когда-нибудь мы переедем туда? Ты собираешься выйти замуж за Тома?

— Не уверена, что кому-либо следует выходить за него замуж. Том в душе дикое существо. Не думаю, что мы слишком нужны ему. Возможно, что и никогда не будем нужны в достаточной степени. А я, прежде чем переезжать на ручей, Хил, должна быть уверена, что мы ему необходимы. Но обещаю тебе, если мы когда-нибудь станем необходимы ему, то это навсегда.

— Хорошо. Лишь бы ты не говорила „нет" наверняка.

— Ты расстроена из-за Пэт? Из-за того, что она натворила? — спросила я, вспомнив недавнее поклонение девочки перед белокурой дамой и всем, что ту окружало. — Ты не скучаешь по лошадям?

— Да, иногда. Я считала ее почти совершенством… и я скучаю по Питтипэт. Я помню это прекрасное ощущение, когда скачешь на ней и сознаешь, что у тебя получается по-настоящему хорошо. Но Пэт ведет себя, будто все и вся принадлежат ей, а когда кто-то поступает не так, как она желает, она делает людям гадости. Том говорит, что нельзя владеть людьми, их можно одалживать, брать на время, если тебе повезет. Если ты пытаешься завладеть людьми, ты поступаешь, как „оно", но не как „ты". Пэт мне совсем не нравится теперь, когда я сама себе нравлюсь куда больше.

„Получай, злая, жалкая, пустая женщина, — воскликнула я про себя, — устами младенца… Не думаю, что ты когда-нибудь вновь испугаешь меня!"

Вслух же я произнесла:

— А ты сообразительная маленькая девчонка, и я рада, что могу еще в течение некоторого времени одалживать тебя.

— Я тоже, — отозвалась Хил.

Вечером я рассказала Тому о моей встрече с Картером и о разговоре в машине с Хилари. Он кивнул:

— Обе вы поступили правильно. Вы знаете, какие именно кнопки нажимать. Я не смог бы особенно помочь тебе. Пэт все еще держит мальчиков заложниками. Что бы я ни попытался сделать — отзовется на них, а также на тебе и на Хил. Но Хил обезвредила ядовитые зубы Пэт так ловко, как только возможно. А ты нашла в Картере одного из двух единственных людей во всем Пэмбертоне, кто может повлиять на мою бывшую жену.

— Мне трудно представить, что он скажет ей что-либо такое, что могло бы оказать на нее какое-нибудь действие, — засомневалась я. — У него не больше реальной власти над ней, чем у других.

— Пэмбертон у него в кармане, — сказал Том. — Он любимец Старого города. Самый любимый родной сын. В какой-то мере он и есть Старый Пэмбертон. Пэт может принадлежать к влиятельным „зимним жителям", но наш город — теперь ее единственное поле деятельности. Если бы Картер захотел, он мог бы восстановить всех в округе против нее одним словом. Практически никто не любит Пэт; ее боятся. Она бы стала королевой без страны, или королем — это ближе к тому, чего она желает. Я бы сказал, что твой дом и работа спасены.

— Значит, ты все время знал. Сделал бы ты… что-нибудь или попытался бы сделать, если бы дело обернулось действительно плохо и мы не смогли бы уладить его?

— Да, попытался бы, — ответил Том спокойно. — Но это было бы сделано неуклюже и вероятнее всего не принесло бы результатов. И, кроме того, стоило бы очень дорого.

Я подумала о его ранимых маленьких сыновьях и о потере Тиш членства в клубе пэмбертонских дам и задумалась, во что еще я обошлась близким мне людям, о чем я не знаю, а возможно, не узнаю никогда. Я была уверена, что, даже если сплетни затихнут — а это рано или поздно случится, — я больше не буду принадлежать Пэмбертону, и, хотя Тиш и Чарли останутся такими же любящими и верными, как всегда, им придется заплатить своим старым друзьям за мое пребывание в их жизни. Возможно, было бы лучше, если бы я с Хилари все же переехала на Козий ручей или в крайнем случае в один из новых ярких и убогих кондоминиумов на Другой Стороне города. Но я не хотела. Маленький коттедж стал родным домом для Хилари, даже если и стоял на чужой земле. Единственный другой дом, какой она знала, был будто выдернут из ее жизни ураганом в день гибели щенка. И будь я проклята, если допущу, чтобы меня изгнали и из этого пристанища.

— Я похожа на Тифозную Энди,[92] — заявила я Тому, когда мы лежали перед камином однажды вечером. — Все, к кому я прикасаюсь, теряют что-нибудь или бывают наказаны. Я хотела бы быть радостью, а не проклятием.

— Бедная маленькая Нелле, — ехидно усмехнулся Том. — Диана Бтсфплк. Помнишь Джо из „Маленького Эбнера" с дождевой тучей над головой? Уверен, что Джо не мог делать вот это… или это… или как насчет этого?

— Берегись! — У меня сперло дыхание, и я, извиваясь, пыталась пристроиться к рукам и телу Тома. — Смотри, как бы тебя не хватил удар посреди нашей любви.

Картер оказался прав в отношении мисс Деборы и Маркуса Ливингстона. На следующей неделе под моей дверью появилось другое письмо, в котором говорилось, что коттедж для гостей, как оказалось, не потребуется хозяевам и что Ливингстоны надеются: они не причинили неудобств Хилари и мне. К письму прилагался новый арендный договор, требующий моей подписи. Всего через несколько дней мисс Дебора вызвала меня в свой кабинет и сообщила о прибавке к зарплате в связи с повышением прожиточного минимума. По ее крупному обвислому лицу разлилось страдание от того, что она была вынуждена это сделать. Но начальница заверила меня, что это прибавка не за заслуги, а просто автоматическая и так далее и тому подобное… Однако мы обе понимали, что какая-либо угроза моему положению в колледже была временно устранена. Я никогда так и не узнала, что произошло между двумя этими людьми и Пэт Дэбни, а Картер не хотел рассказывать мне о разговоре с Пэт.

Сама Пэт, когда я столкнулась с ней и с Картером при выходе из кинотеатра, лишь протянула:

— Хэлло, Энди. Давненько не виделись. Картер не разрешает мне больше играть с тобой.

И она усмехнулась своей медленной, сияющей и нераскаивающейся улыбкой.

— Знаю, — ответила я. — Это ужасно, не так ли?

Наша жизнь постепенно возвращалась в старое русло, и мы вместе с болотом Биг Сильвер незаметно скользнули в весну.

Это было время волшебной красоты, тот первый апрель, проведенный нами на Козьем ручье. Земля, вода и небо внезапно сделались молочно-нежными и сочными, в лесах, казалось, над сырой черной землей повисла светящаяся дымка, сияющая на солнце и искрящаяся в густой тени. Насыщенная влагой почва чмокала, булькала и пахла неописуемо прекрасно, ручей и река текли чистые, полноводные и пронизанные светом. Лес зазеленел в одну ночь. Вновь пробудившиеся лесные птицы чирикали, свистели, ворковали, кричали и пели. Папоротники развернули свои жгуты, кизил сверкал, как снег, а дикая жимолость своим запахом доставляла такое великое наслаждение, что хотелось громко кричать от восторга. Мы рано уходили во взрывающиеся зеленью, шумом и молодой жизнью леса и оставались там допоздна.

— Именно так в учебнике описывается понятие „жизнь", — заметила однажды я.

— Это и есть то, для чего все существует, — отозвался Том, — то, к чему сводится все остальное.

— А сейчас уже есть малыши? — спросила Хил. — Уже появились маленькие оленята?

Одна за другой козы Тома приносили козлят, и девочка была очарована крошечными, совершенными новорожденными созданиями. Рождались и козлики, но я не водила Хилари в сарай, когда знала, что Том собирается топить их. Однако дочка все понимала. Нетрудно было прочесть об утрате на лице Тома в такие вечера. Он сохранил двух самых лучших, но Хилари не подходила к козликам. Мне казалось, я понимала почему. Нельзя горевать о том, о чем ты не знаешь.

— Наверно, на болоте полно оленят, — ответил Том на вопрос Хилари. — Этот год удачен для них. Пока я еще не видел ни одного малыша, но Скретч и Риз уже высмотрели нескольких. Когда олени немного подрастут, мы сходим посмотреть. Пусть они сначала обретут свои „лесные ноги".

Несмотря на красоту лесов, весна для нас с Хилари не казалась слишком удачной. Будто язвительность кампании Пэт Дэбни, направленной против нас, предвещала общее недомогание. Скретч приходил не так часто, как раньше, а когда наведывался в гости, то был еще более тихим, худым и более сгорбившимся. Он почти ничего не ел. Старик все еще водил Хилари в леса на традиционные обходы, но в те мягкие, сияющие дни они были там недолго. Хил возвращалась притихшей и замкнутой. Пару раз Скретч не пришел на общий ужин, когда были и Мартин и Риз. Этого с ним никогда раньше не случалось.

— Он болен, — объяснил Том в один из таких вечеров. — Я очень хочу отвести его к врачу. Он может знать много, но он не знает всего.

— Он стар, вот и все, Том. — Риз Кармоди печально посмотрел на хозяина домика. — Скретч был старым уже тогда, когда я познакомился с ним. И он не будет молодеть. Если старик говорит, что у него ничего не болит, значит, так оно и есть.

— Нет, что-то все-таки не так, — возразил Том. — Иногда бывает, будто Скретча пронизывает свет — можно почти разглядеть кости. Не знаю, почему он так упорно не желает идти к врачу.

— Он сказал мне, что пойдет, когда закончит свои дела, — раздался тоненький голосок Хилари. — Но как раз теперь ему нужно что-то сделать. Он пойдет, только попозже.

— Что? Какие еще дела? — встрепенулся Том.

— Он не сказал какие. Но я предполагаю, что он заботится о лесах. Наблюдает. Разве не в этом его работа?

— Именно в этом, — подтвердил Мартин, улыбаясь девочке. — Он наблюдает. А ты случайно не узнала, за чем именно он наблюдает? А, Хил?

— Нет. Но он, наверно, расскажет нам, когда обнаружит то, что ищет.

В середине месяца Скретч и Хилари стали свидетелями массовой гибели рыбы в верховьях ручья, в тех местах, где я никогда не бывала. Они вернулись домой и все рассказали Тому.

— Это было ужасно, — говорила девочка. — Их были целые груды, животы вздулись, как воздушные шары, а чешуя сверкала на солнце, как зеркало. А запах… ужасно…

На глаза дочки навернулись слезы, я не видела ее такой расстроенной уже много недель.

Том посмотрел на Скретча:

— Что ты думаешь по этому поводу?

Тот покачал головой:

— Не знаю наверняка. Они жутко распухшие, не видел я раньше такого.

— Мы должны этим заняться, — сказал Том Ризу и Мартину. — Нам необходимо произвести очистку. Не думаю, что тебе, Скретч, следует идти с нами. Требуется слишком много усилий и слишком много времени. И вам, Диана и Хилари, тоже не нужно. Работа на пару дней. Позже я отведу вас туда, когда… осквернение не будет так сильно заметно.

— Я иду, — заявил Скретч, и его невозможно было переубедить.

В тот вечер я увезла Хилари домой очень рано; я знала, что в доме или на лужайке перед ним состоится какая-то церемония — ритуал пения и танца, пламени костра и магических заклинаний. Раз мы не являемся участниками церемонии, рассуждала я, нам не следует вмешиваться и в ее подготовку.

Мужчины отсутствовали в течение двух дней, а когда Том вернулся, он был задумчив и молчалив. Я знала, что он ненавидит любую массовую гибель животных и любые нарушения естественных ритмов жизни и смерти на болотах.

— Из-за чего они погибли? — спросила я.

— Не знаю. Так случилось. Я довольно часто слышу о подобных вещах, а читать об этом приходится все больше и больше. Ничего, на что можно было бы обратить внимание, чтобы понять причину, просто… двадцатое столетие. Мы. Все дерьмо вокруг нас.

На последней неделе апреля Скретч сообщил Тому, что видел больную самку оленя в небольшом стаде в верховьях, около Королевского дуба. В ту же ночь, когда Хил отправилась в свою комнатку, Том заявил мне, что собирается выследить и убить это животное в самые ближайшие дни.

— Ей около года — так считает Скретч. Надеюсь, что у нее нет олененка. Старик его не видел. Этого просто нельзя допустить. Скретч сказал, что она выглядит очень больной. Но он не мог подойти достаточно близко, чтобы определить наверняка. Бог знает, чего это стоило ему — сказать о себе такое. Раньше не было такого оленя, которого бы Скретч не мог выследить.

— А что он думает насчет болезни этой самки? — спросила я, думая с жалостью и ужасом о молодом животном, старающемся держаться со всем стадом, и о той боли, страхе и слабости, что испытывает несчастная олениха.

— Нет, ничего определенного, — ответил Том. — Знаю, он считает, что это имеет какое-то отношение к его знаменитым огням в воде. Старик все еще видит их в верховьях ручья. Но он говорит о них не так уж много.

— Мне не нравится эта история. Я думала, что мы уже покончили с огнями в воде. Надеюсь, он ничего не говорил об этом Хилари.

— Нет. Я велел ему не делать этого. Во всяком случае не думаю, что он бы это сделал. Он не стал бы пугать Хил. Не беспокойся. Просто болотный газ. „Болотные духи", как говорят люди, живущие в той же части леса, что и Скретч. Я тебе уже говорил об этом. Может быть, в верховьях ручья больше фосфора, чем на спичечной фабрике в лесопромышленной зоне, но это чернокожим втолковать невозможно. Наверно, они приносят в жертву кур или что-то еще с такой же легкостью, как мы говорим.

— Надеюсь, ты прав. Том, почему ты веришь почти любому мифу о лесах, за исключением единственного — о воде Козьего ручья?

Он помолчал немного, затем сказал:

— Полагаю, потому что вода — наиболее священная вещь. Вода — это мать и спаситель. Ты знаешь, в каждой культуре и в каждой религии именно через омовение водой ты получаешь новое рождение, ты становишься вновь созданным и спасенным. И если в моем сердце и есть какой-либо настоящий, всеобъемлющий ужас, так это если что-то… погубит воду. Подожди минуту. Я хочу прочесть тебе кое-что.

Том поднялся, прошел в спальню и возвратился оттуда с пачкой бумаг, выглядевших так, будто они были вырваны из журнала.

— Послушай вот это. Довольно давно Лорен Эйзели написал это в „Бесконечном путешествии". Мне никогда не приходилось встречать, чтобы подобная мысль была выражена лучше. „Если на этой планете и существует чудо, то оно заключено в воде… Может быть, один раз в жизни нам удается вырваться из границ плоти. Один раз в жизни, если повезет, можно так слиться с солнечным светом, воздухом и бегущей водой, что бесконечные тысячелетия, которые знакомы горам и пустыням, незаметно промелькнут за один день. Ум погружается в самое свое начало среди старых речных корней, неясных струек и движений, которые пробуждают к жизни даже неодушевленные предметы. Как будто человек однажды неожиданно вступил в зачарованный волшебный круг, а когда вышел из него, понял, что целое столетие пролетело в одну ночь. И он никак не может разгадать этот секрет, но я уверен, ответ на загадку скрыт в обыкновенной воде. Эта материя проникает повсюду — она притрагивается к прошлому и готовит будущее, она движется под обоими полюсами и рассеяна в воздушных высотах. Она может принять такую изящную и совершенную форму в снежинке и безжалостными волнами моря может ободрать некогда живых до голых, сверкающих костей". Том поднял голову и взглянул на меня.

— Я понимаю, — сказала я просто. Я действительно понимала.

— Во всяком случае, я отправлюсь вверх по ручью и займусь оленихой. Если смогу, рано утром в субботу. И совершу очистительный ритуал. Я думаю… я думаю, настало время и тебе пойти вместе со мной. Это будет чистая, быстрая и милосердная смерть. И необходимая. У тебя не возникнет никаких противоречивых чувств. Это хороший способ, чтобы начать объяснять тебе сущность акта убиения животных. И я бы хотел, чтобы ты увидела очищающий ритуал.

Я колебалась секунду, но затем произнесла:

— Я ничего не потеряю, если сделаю это. Все и так уже думают, что я совершаю тайные ритуалы. Но, Том, Хил не трогай.

— Нет, только ты.

— А ты считаешь, что я смогла бы участвовать в ритуале? — внезапно для самой себя спросила я.

— А ты веришь в это, Диана? — Том был серьезен.

— Это скорее вопрос о желании веры. Я все еще пытаюсь понять, что дает тебе твоя вера, что ты чувствуешь. Но кажется, я не могу следовать за тобой. Я думала, может быть, если я буду участвовать в одном из ритуалов, я приближусь к пониманию и вере.

— Может быть, может быть… По сути дело заключается в том, что я хочу чувствовать то, что чувствует животное. Все, абсолютно все. И все знать. Страх преследования, натруженное сердце, удар стрелы, конвульсию, дыхание смерти, которое становится исходом жизни…

— Но для того, чтобы в самом деле почувствовать все это, ты должен умереть от раны, нанесенной стрелой, — возразила я. — И тогда какую пользу принесет тебе знание?

— Это не столько само знание, сколько момент познания, расщепленная секунда, краткое мгновение, смертельное „сейчас".

— Я не понимаю, — проговорила я, оставаясь в знакомом одиночестве. — Я отстала от тебя. Ты слишком углубляешься… Я не могу быть с тобой, даже если думаю, что потеряю тебя. Это слишком тяжело. А что, если желание чувствовать все непосредственно приведет тебя самого к смерти? Я не могу допустить, чтобы Хилари потеряла тебя.

— Это не так, — нежно сказал Том, прикасаясь пальцами к моему лицу. — Я говорю о жизни, а не о смерти. О наивысшем жизненном переживании. Не знаю, смогу ли объяснить тебе это. Я должен показать. Поэтому и хочу, чтобы ты пошла со мной. Время наступило. Я думаю, ты готова увидеть и понять.

— Хорошо. Но я не буду стрелять. Ни из лука, ни из винтовки.

— Пусть так. Это всегда остается твоим и только твоим выбором.

В течение двух следующих дней я частично сожалела, что согласилась пойти с Томом. Во время сражения со старой копировальной машиной в нашем офисе или перед прилавком с йогуртом в супермаркете я вдруг начинала размышлять о том деле, в котором согласилась участвовать, и меня охватывало чувство абсурдности, предельной странности и возмутительности происходящего. Но подо всеми этими эмоциями скрывалось сильнейшее любопытство: как мы будем выслеживать зверя и проводить очистительный ритуал. Я погрузилась в дикую природу и леса намного глубже, чем предполагала.

В субботу я приехала на Козий ручей еще до восхода солнца, дрожа от холода в весенней темноте. Однако под прохладой рассвета таилась пышная нежность, она обещала, что наступит ласковый и нежный, как шелк на обнаженной коже, день.

Том ожидал меня перед входной дверью. Я открыла рот, чтобы поздороваться с ним, но он покачал головой:

— До акта убиения и очищения важно быть спокойным, углубиться в себя, остаться наедине с животным. Это нелегко, но это придет. Только надо двигаться спокойно и медленно и повторять то, что делаю я.

— Хорошо, — прошептала я. Меня охватило чувство странности всего происходящего.

Том снял с себя старый полинявший фланелевый халат и повесил его на один из деревянных крючков, прибитых на стене спальни. Он двигался размеренно и так тихо, что я не слышала его шагов. Он подошел ко мне и медленно снял с меня спортивный костюм и белье.

Пока Том делал это, он не отводил взгляда от моих глаз. Его зрачки стали темными и огромными, но сам Том был где-то далеко. Я решила, что мы займемся любовью, но мой друг вывел меня на один из помостов над ручьем, где испускала пар горячая ванна.

— Мы всегда омываем тело перед актом убиения, — произнес он мягким голосом, словно произносил заклинание. — Это вода из ручья, она была благословлена дубом и сосной. Скретч пришел и сделал это вчера вечером. Когда мы отправляемся на священную смерть и очищение, мы идем такими чистыми, какими нас может сделать вода.

Том помог мне войти в ванну; в холоде утра вода показалась чудесной, горячей до головокружения, шелковистой, приемлющей, как чрево женщины. Я стояла спокойно, зажмурив глаза. Том взял губку и медленно омыл меня от волос до кончиков пальцев, тихо напевая одно из нежных атональных песнопений, которое я слышала раньше от него, Мартина, Риза и Скретча. Я не могла уследить за словами, мне было все равно, о чем говорится в песне. Вода и мелодия смыли странность этого утра. Вода пахла свежей сосной, я видела, что на ее поверхности плавали листья дуба и хвоя.

Все еще безмолвные, мы вышли из ванны, Том вытер меня большим белым махровым полотенцем. Оно казалось совершенно новым. Затем Том привел меня в спальню, где наши камуфляжные костюмы были разложены на огромной, неясно вырисовывающейся, нелепой кровати с балдахином. Костюмы оказались сморщенными, словно их выстирали и высушили на солнце. Когда я облачилась в свою одежду, я смогла услышать запах застрявшего в ней солнечного света и остатки апрельского ветра, на которых она сохла.

— Мы идем в леса с запахом, приближающимся насколько возможно к запаху ветра и воды, — пояснил Том.

Он повесил на плечо лук и колчан со стрелами, а на пояс привязал один из страшных кривых охотничьих ножей, поднял маленькую винтовку и вручил ее мне. Сделав знак следовать за ним, он прошел в гостиную, где в очаге гудел огонь. Том встал перед камином на колени, вытянул свое оружие перед собой так, что нож и стрелы стали заигрывать с пламенем. Мужчина жестом показал мне, что следует сделать то же самое, я протянула винтовку к намину, стараясь, чтобы ствол не касался огня. Том запрокинул голову, закрыл глаза и вновь запел что-то атональное и по-странному ритмичное. Глядя на смуглого мужчину, я почувствовала прилив такого же удивления, граничащего с ужасом, какой я ощущала, когда видела мою дочь, сидящую на солнце в окружении коз и играющую на своей ивовой свирели. В этот момент в Томе не было ничего смешного, не было ничего от настоящего времени, он удалился от меня в дикую природу и времена, бывшие до начала всех времен.

Том пел долго, а когда закончил, помог мне подняться на ноги, закинул за спину свое оружие и повесил мне на плечо „рюгер".

— Перед священным актом убиения мы поем животному хвалебную песнь, чтобы оно знало, что мы чтим и уважаем его, что мы окажем все возможные почести его памяти и его братьям, — объяснил Том. — Мы говорим ему, что его смерть — это таинство, а не простое исчезновение с лица Земли, и что именно благодаря смерти оно будет жить всегда в наших песнях и в нашей памяти. Мы обещаем передать эту песнь последующим поколениям. Мы просим даровать нам богатую охоту и не скрывать от нас братьев этого животного. И, если зверь болеет, мы обещаем ему облегчение в смерти. Мы посвящаем наше оружие только благородной смерти. И обещаем животному, что пропоем лучшие песни после того, как умертвим его. И мы действительно поем, рассказываем; каким великолепным и достойным всех наших охотничьих умений было животное, и мы танцуем. Нельзя исполнять танец до акта убиения. Этот танец — прославление. И великая благодарность. Я покажу тебе его — он прекрасен. Если олениха не в слишком плохом состоянии, я принесу ее сюда и зарисую перед тем, как мы похороним и освятим ее. Ты ведь знаешь: ты видела один из подобных рисунков.

— Да, я видела их, и нечто подобное встречала на стенах в пещерах Ласко. Их значение одно и то же, ведь так?

— Да.

Мы вышли в жемчужное утро. Белое серебро апрельского рассвета, разбавленное лихорадочным румянцем зимнего утра, только начинало просвечивать между деревьями. Я знала, что через час свет станет чистым, сверкающим и зеленым, похожим на цвет подводного рифа.

— В сегодняшнем путешествии нет ничего особенного, это просто спокойная и продолжительная прогулка, — заявил Том. — Мы не начнем выслеживание, пока не достигнем Королевского дуба. Стадо пасется где-то поблизости от него. К тому времени, как мы доберемся туда, они только проснутся к завтраку. Следуй за мной так тихо, как только можешь, и не разговаривай. Когда мы подойдем на достаточное расстояние, чтобы начать подкрадываться к стаду, я подам тебе знак. Тогда ты замрешь и будешь делать шаги, только когда их буду делать я, и не допускай абсолютно никаких движений между шагами. Ты знаешь — я показывал тебе.

Том подошел к опушке леса и исчез, я последовала за ним. Среди деревьев тьма казалась зеленой и остро пахла вновь зарождающейся жизнью. Еще не возникли звуки утра. Впервые я почувствовала, что лес сомкнулся вокруг и поглотил меня, как поглощал Тома. Ощущение было совершенно реальным, будто каким-то движением клеток я сделалась частью лесов, а они — частью меня, они проникли в мою кровь и пульсировали в ней. Мою кожу покалывало от красоты и необычности этого явления. Значит, это и было то состояние, которое Том называл состоянием дикости. Я чувствовала, что в этот момент я хочу опуститься на четвереньки и бродить по лесам, как это делают четвероногие существа, ощущать, как лес саднит, зудит и бурлит в моей крови. И я хотела громко кричать от ликования, вызванного подобным ощущением. Но чувство исчезло так же быстро, как и возникло. И тем не менее я сознавала, что произошло нечто, что навсегда изменит, разделит время на то, что было, и то, что будет. В какой-то момент я, как и все, что окружало меня, стала частью дикой природы.

Мы спокойно и размеренно шли больше часа. У меня не было с собой часов, но я обнаружила, что могу с некоторой уверенностью определять время по углу падающего света; не знаю, когда появилось такое умение. Я слышала свои шаги на ковре из листьев, похожем на губку, но это уже не были треск и грохот, какие я производила, когда впервые отправилась в леса с Томом. Его шагов я совершенно не слышала. Я могла лишь различать его силуэт, двигающийся среди деревьев спокойно и ровно, как призрак.

Мы постоянно шли вдоль Козьего ручья. К тому времени, когда белое небо начало превращаться в бледно-голубой атлас и проглядывать сквозь новые листья у нас над головой, мы подошли к острову посреди мелкой воды, где возвышался Королевский дуб. Монолитные, ясные очертания, тотем, сердце окружающей тьмы. Дневной свет ни в малейшей степени не принизил его значительность и мощь. Вдали от этого исполина мне казалось, что лишь мое воображение наделило его подобной силой, почти живым ощущением одушевленности. В конце концов, это было только дерево, одно из миллионов в этом бесконечном старом лесу. Но, когда я видела его вновь, я понимала, чем он был на самом деле: центром и источником диких здешних мест. Он не походил ни на одно другое дерево.

Том остановился на минуту. Я подошла к нему и склонила голову на плечо друга. Он притянул меня к себе, и мы стояли и смотрели на огромный дуб.

— Помнишь, я рассказывал тебе, когда мы пришли сюда в первый раз, о Короле священной рощи, взявшем в жены Охотницу под священным дубом, чтобы сохранить в безопасности животных и землю? — спросил Том.

— Да, но в тот момент я считала, что ты просто рассказываешь легенду, которая тебе кажется интересной. Ведь это не совсем так?

— Да. — Я скорее почувствовала, нежели увидела, что мой спутник улыбается. — Я посчитал, что если не могу взять тебя законным путем, то по крайней мере смогу сделать это священным способом. В первый раз это должно было произойти именно здесь, Диана.

— Мне кажется, так оно и случилось, — ответила я. — Хорошо, что я поехала с тобой в ту ночь. Иначе мы бы до сих пор обнимались по углам.

— И мы вновь займемся любовью здесь после охоты, — объявил Том. — Мы не можем сделать это до акта убиения. Но после мы устроим празднество под дубом, точно на том же месте, где произошло наше соединение в первый раз. Да и время удачное. Скоро май. Помнишь старую песенку: „Эй, май, приди скорей, секс на свежем воздухе слаще и милей".

— Жду не дождусь этого, — ехидно заметила я, однако внутренний жар и знакомая слабость в коленях подсказывали мне, что это на самом деле так. Я подумала, придет ли такое время, когда мысль о сексе с Томом Дэбни не будет сотрясать меня, подобно землетрясению. И не могла представить себе подобного.

Мы миновали Королевский дуб, и, пройдя еще около пяти минут, Том резко замер впереди меня. Он остановился так внезапно, что одна нога осталась в воздухе посреди шага. Я также застыла на месте, дрожа от усилия не двигаться. Я ничего не слышала и не видела, но понимала, что олени близко и что Том знает, где именно они находятся.

Медленным движением Том вытянул стрелу из колчана и вложил ее в лук. Таким же плавным движением он пригнулся к земле, оттянул тетиву далеко назад, так, что его тонкие пальцы оказались рядом с глазами, и удерживал лук в таком положении, как мне казалось, в течение трепещущей бесконечности, тысячелетия задержанного дыхания. Тетива не дрожала. Я ничего не видела и не слышала.

И лишь когда Том начал бормотать заклинания, я увидела их: беззвучный ряд из пяти оленей, возникший, казалось, из зелени и наземного тумана; они двигались мимо нас по другому берегу ручья. Последняя, небольшая серо-коричневая самка, шла медленно и неровно, ее голова была опущена, белый хвостик повис. Мне она не казалась больной, но она двигалась не так, как другие, а между оленихой и остальными животными сохранялась дистанция, будто какое-то болезненное отличие в ней вынуждало оленей удерживать ее в отдалении. Я знала, что именно это животное собирался подстрелить Том, и закрыла глаза. Я услышала звон тетивы, негромкий, упругий хлопок, шуршание листьев в течение какого-то времени, а затем я услышала звуки падения животного на покрытую папоротниками землю и панического бегства через подлесок остальных оленей.

Больше не раздалось ни звука. Я открыла глаза. Том бесшумно перешел ручей, поднялся на берег к тому месту, где спиной к нам лежала олениха. Я смотрела, как он остановился и стоял над трупом, наклонив набок голову, будто не понимая чего-то. Он стоял неподвижно, а я, ощущая огромное любопытство, пересекла ручей и подошла к охотнику.

Том вновь насторожил голову, словно прислушиваясь к чему-то, а затем принюхался, будто изучал ветер. Потом он встал на колени и повернул небольшую самку на спину, так, чтобы мы могли видеть ее шею и живот. Я не видела стрелы, поразившей животное. Глаза оленихи были спокойны, открыты, все еще влажны, но уже подернулись дымкой смерти, язык пока не вывалился изо рта. Но я не задержала взгляд на морде самки, а скользнула глазами вниз, на живот, и тут же задохнулась от потрясения и ужаса, прикрыла рот рукой и резко отвернулась, чувствуя, как последний обед кислым столбиком поднимается из желудка. Бесконечно долгую, звенящую секунду я стояла в отдалении, пытаясь сдержать рвоту. Вдруг я услышала долгий, тихий вздох Тома, длившийся, казалось, бесконечно.

Серебряно-белое брюхо животного было безобразно изуродовано, испещрено и перетянуто огромными разбухшими опухолями и почерневшими открытыми язвами. Оно было раздуто так, будто самка ждала олененка, но подобный живот не мог принести ничего, кроме смерти. Поверхность его была такой же неровной, как покрытая кратерами Луна, а в одном месте плоть настолько истончилась, что виднелся лоснящийся виток бело-голубой кишки. Мухи ползали по коже и гудели над трупом. Никогда раньше я не видела ничего столь же ужасного, это было абсолютно противоестественно. Мы с Томом понимали это каким-то внутренним чутьем. Подобной болезни в природе не существовало.

У меня за спиной Том издал звук, заморозивший кровь в моих венах. Я почувствовала покалывание волос на шее и предплечьях и подумала, что все-таки правду говорят, что волосы становятся дыбом от страха и ужаса. Это был длительный, не выразимый словами вой горя и ярости. Он был ужасающим, примитивным, невыносимым, он поднимался, как резкий звук волынки и завывал в лесах, подобно визгу громадной кошки, он звенел, ударяясь в бледный купол небес. Подобный вой мог вырваться из горла человека, не ведающего слов, не умеющего говорить. Человек, который мог издавать такие звуки, был способен совершить что угодно: размолоть кости, рвать и пожирать живую плоть, разрушить мир из-за своей ярости и горя. Я перебралась обратно через ручей, прислонилась к стволу дерева, почти шипя от страха, и только спустя некоторое время поняла, где оказалась.

Том опустил голову и стоял посреди звенящего эха собственного голоса, закрыв глаза, сжав кулаки и опустив руки. Затем он нагнулся, взял олениху за задние ноги и потащил ее прочь от берега ручья обратно в подлесок. Когда он двинулся с места, я увидела на его лице сверкающие следы слез. Страх отпустил меня, я встала и направилась за Томом.

— Нет, — бросил он, не оборачиваясь. — Оставайся на месте. Я сам должен сделать это. Жди меня.

Это был странный, ужасный голос.

Я села в ожидании на залитой солнцем полянке.

Тому потребовалось очень много времени, чтобы сделать с оленем все, что следовало. Мне он так никогда и не рассказал, что произошло там, в подлеске. Думаю, он снял с оленихи шкуру и разделал труп. По крайней мере, так он поступал с другими животными, которых подстреливал. Думаю, он похоронил труп в глубине болот. Том не сделал того, что делал с другой добычей, — не вынес ее из лесов.

Когда солнце поднялось выше и я уже чувствовала его на волосах, я услышала, как охотник в определенном ритме, будто танцуя, двигается по подлеску. Я подумала, что, возможно, так оно и есть. Том что-то пел речитативом, будто на одной ноте бормотал тоскливую песню, погребальную песнь древней скорби. Я плохо представляла себе, сколько времени прошло, но понимала, что уже почти полдень. Перебираясь через ручей, Том нагнулся и вымыл руки и лицо. Он был более спокоен, чем утром, но оставался угрюмым и молчаливым.

— Том… — начала было я.

— Нет, не теперь. Не разговаривай, Диана. Когда мы придем домой, может быть, тогда… Но прямо сейчас… не говори ничего.

Гнев вспыхнул во мне. Я сознавала, что он возник в такой же мере от страха, как и от не допускающего возражений тона моего друга, но от понимания всего этого мое раздражение не ослабело. Том привел меня в этот мир только силой своей воли и настаивал, чтобы я разделяла его ритуалы, его мифы и страсти, а теперь он отстраняет меня, не разрешает говорить о том, что так ранило его, да еще сам перепугал меня до смерти. Заставил меня, перепуганную и одинокую, сидеть в диких дебрях Биг Сильвер, в то время как сам успокаивал свое горе и занимался погибшим животным. В общем, я не принимала участие в действах нынешнего утра.

— Или я участвую во всех делах вместе с тобой, или нет, — холодно сказала я. — Это была твоя, а не моя идея — притащить меня сюда. Я хочу знать, что произошло с несчастным оленем. Я имею право знать.

Том посмотрел на меня. Его глаза, как мне показалось, не видели и не узнавали меня.

— Что-то здесь, в глубине лесов, не в порядке, — проговорил он. — Что-то в болотах не так. Что-то не так в верховьях ручья.

— У оленей бывает рак или что-нибудь в этом роде? Ты говорил мне, что они болеют так же, как люди.

— Но не так, как эта олениха, — ответил Том. — Так — никогда. И так быстро после тех рыб. Я знаю, знаю. Это что-то противоестественное.

Он перестал всматриваться вдаль и взглянул на меня. Казалось, его глаза высасывают мой разум. Я даже отшатнулась. Том не видел меня и не вполне отчетливо сознавал, что делает.

— Это наш проклятый завод, — медленно произнес он. — Это „Биг Сильвер". Я знал, знал почти с самого начала, что нечто подобное произойдет. Я знал уже, когда они только приехали, знал, когда она продала им землю… Я читал, все мы читали. Мы выписали всю литературу, в которой высказывалось что-либо противоположное официальному мнению об атомной энергии, мы участвовали в митингах в Атланте и Таллахасси… Риз — наш эксперт, но все мы знаем, мы обнаруживаем следы воздействия завода постоянно…

Страх почти повалил меня наземь, вновь на этом пустынном зеленом болоте ужас охватил мое существо. Будто откуда-то из далекого прошлого я услышала слова Тиш: „Если ты беспокоишься по поводу „Биг Сильвер" — забудь об этом. Мы почти не замечаем его существования, разве только в конце рабочего дня, когда уличное движение становится оживленнее. Мы знаем о его существовании не больше, чем жители Гонолулу знают о том, что Даймонд Хэд — это вулкан". А затем я услышала собственный ответ на слова подруги: „Наверно, жители Помпей говорили то же самое". И мой смех. Мой собственный смех.

Страх отступил перед приливом гнева.

— Не верю, что ты говоришь серьезно, — заявила я. — Все это просто… дерьмо собачье. Ты не можешь знать наверняка. У тебя… у тебя приступ раздражения. Нельзя зарыть несколько дохлых рыб, пристрелить больного оленя и объявить, что завод отравляет… А что он отравляет? Землю? Воду? Ты знаешь, что все анализы дают отрицательный результат…

— Вода, — очень спокойно произнес Том, словно говорил не со мной, — должно быть, грунтовая вода. На заводе охлаждают отходы водой, захоронения горячих отходов производят в ямах, из которых и происходит утечка в ручей и реку… Эти сточные воды сотнями путей могут попасть в водоемы. Не знаю. Но абсолютно точно, что руководство не намерено посвящать нас в свои проблемы, могу поспорить на что угодно. Они лгали нам в течение многих лет, уж это точно. Но я намерен узнать правду. И я могу сделать это. Я знаю каждого человека на этом вонючем владении — оно когда-то было моим. Я узнаю, откуда поступают зараженные воды. И тогда я положу конец всему. Я смогу это сделать. И сделаю. И взорву, если потребуется, это дерьмо. С великим удовольствием. Умру, но остановлю. Я бы охотно принял подобную смерть. Это была бы великая смерть.

— Том, не будь дураком. Ты говоришь, как сумасшедший, хватит, — громко, чтобы заглушить стук своего сердца, произнесла я. — Не делай глупостей. Думай, что говоришь. Ты производишь впечатление ненормального человека. Никто не собирается умирать, Господи ты Боже мой. Пойди и поговори с их… их представителями по связям с общественностью, или с тем… президентом, или кто он там, ты знаешь, о ком я говорю… или побеседуй с конгрессменом от нашего штата, или, в конце концов, с дядей Клэем. Именно так нужно поступить — поговорить с дядей Клэем… Но рассуди здраво. То, что ты болтаешь, просто безответственно.

— Иначе говоря, ты советуешь действовать через инстанции? — тихо спросил Том. Я понимала, что теперь он увидел меня — его глаза сузились и мерцали сумасшедшим блеском. — Поступай, как принято, живи в реальном мире. Господи Иисусе, разве это реальный мир, Диана, мир, который творит такие вещи с болотом? Ты видела олениху. Это и есть твой драгоценный реальный мир. Как он тебе нравится?

— О, не говори мне о реальном мире! — воскликнула я. — Почему ты всегда к нему придираешься? Ты заявляешь, что отрекаешься от него, что не будешь жить в нем, но ты, черт возьми, это делаешь: ты зарабатываешь на жизнь в нем, там твои друзья, твои книги, твоя музыка и одежда. Ты считаешь себя таким уж растреклятым пуристом, но, Том, ты владеешь всем лучшим, что производит реальный мир, ты не потерял ничего! Ты ни от чего не отказался! Ты носишься голым по Эдему, в котором нет царственного деспота, постоянно притесняющего и ограничивающего тебя. Ну и что, Том?..

— Твое несчастье, Диана, — начал он медленно и холодно, — заключается в том, что ты не испытываешь желания отдать свою жизнь за какую-то идею. Леди, лишенная страстей, увы… Это и пугает меня. До тех пор пока ты не знаешь, за что готова умереть, ты не можешь знать, ради чего стоит жить. У тебя нет ни малейшего представления о том, что значит быть по-настоящему возмущенным, чувствовать всю полноту власти и справедливость страстей, а иррациональность и безусловное следование данным обязательствам пугают тебя до смерти. Ты провела полгода, ища во мне защиты от них, и всю жизнь, ища защиты внутри себя. Но, Диана, в том-то и дело, что они тоже внутри тебя. В глубине сердца ты — такая же, как и я, а я — сумасшедший, помешанный, и этот список можно продолжить любым эпитетом, который мир придумал для человека, желающего жить ради того, во что он верит, и убивать ради этого и ради той же идеи готового умереть.

Я поняла тогда, что Том говорит абсолютно искренне — он сделает то, о чем идет речь, если сочтет, что так поступить необходимо. Он убьет. И умрет. Он был именно таким, каким и казался, — одержимым. Вновь ярость вступила во мне в борьбу со страхом, ярость из-за еще одного предательства, ярость от того, что на этот раз я предала саму себя. И вот гнев победил и хлынул наружу.

— Ты и в самом деле сумасшедший! — завизжала я. — Самый настоящий безумец! Ненормальный! И ты пугаешь меня до смерти!

— Да, — закричал он в ответ. Его лицо стало белым, а глаза черными и дикими. — Да, я сумасшедший. Это как раз то, что я есть! Не говори мне, что не слышала об этом! Это так, Диана! Все это время ты трахалась в глубине болот с ненормальным! И никогда не боялась! А даже начала делать блестящие успехи! А, Диана?!

Я размахнулась и со всей силой, на какую была способна, ударила Тома.

— Никогда! Никогда больше не называй меня Дианой! — кричала я. — Я не твоя треклятая охотничья секс-богиня! Я не выходила за тебя замуж под этим чертовым священным дубом! Я — Энди Андропулис Колхаун, а ты — сумасшедший, Богом проклятый душевнобольной, и, если ты еще раз назовешь меня Дианой, я убью тебя!

Долгое время мы смотрели друг на друга, стоя под полуденным, густым, как патока, солнцем. Затем Том повернулся в мягких мокасинах и скрылся в лесу. Я продолжала стоять, как изваяние, стараясь не расплакаться, стараясь отдышаться, пытаясь не думать ни о чем, кроме птичьих голосов, наполнявших огромную солнечную тишину Биг Сильвер.

Затем я слабо крикнула вслед уходящему мужчине:

— Действительно прекрасный поступок, Том, правильно — оставь меня одну в тысяче миль ниоткуда, посреди болот. Ты большой человек, Том!

Ответа не последовало. Я знала, что его не будет. Я стояла еще некоторое время, пытаясь составить праведную обвинительную речь против Тома; все это делалось от страха быть оставленной на болотах Биг Сильвер. Но безуспешно. У меня была винтовка, и я знала: все, что мне нужно делать, — это следовать вдоль ручья. Вскоре, чувствуя себя такой же старой и опустошенной, как ядро погибшей планеты, я подняла маленький „рюгер" и отправилась в путь.

Когда через полтора часа я устало вошла во двор дома на Козьем ручье, мокрая от пота, поцарапанная колючим кустарником, с курткой, повязанной вокруг талии, и с всклокоченными волосами — совершенно дикая женщина, — дом оказался закрыт, грузовичок Тома отсутствовал, а дым из трубы не поднимался в чистое апрельское небо.