"Книга об отце (Ева и Фритьоф)" - читать интересную книгу автора (Нансен-Хейер Лив)

IV.  В БЕРГЕНЕ

Фритьоф Нансен учился в Бергене и здесь же начал свою науч­ную деятельность. (4) Впервые ему пришлось самостоятельно решать жизненные вопросы и строить планы на будущее. Условия жизни здесь были совершенно иные. Он был уроженцем Эстланна[51], с дет­ства привык к лесам, к лыжным прогулкам в окрестностях Хри­стиании и никак не мог теперь привыкнуть к природе Вестланна с его бесснежными зимами.

Отношения с людьми у него складывались хорошие и на службе, в музее, и в доме священника Хольта, где он прожил все пять лет. Фритьоф считал Вильхельма Хольта и его жену фру Марию своими «приемными родителями», и хотя, живя в этом доме, он не отказывался от своих взглядов на религию, хозяева прекрасно уживались со своим постояльцем. (5) Хольты не были рев­ностными миссионерами и не стремились во что бы то ни стало обратить людей в свою веру. А если б и захотели, то Фритьоф за­дал бы им работку. В те годы он как раз переживал бунтарский период своего становления и с отчаянным упорством отстаивал свои взгляды на основные вопросы бытия.

Хольты были умными и добрыми людьми и до конца своих дней с трогательной гордостью следили за жизнью приемного сына. Из всех бергенских друзей отца я знала их лучше всего. Я познакомилась с ними, когда они были уже стариками, однако, по словам отца, ничуть не изменились. Я очень полюбила их за доброту и приветливость. Своим умением и желанием понять чело­века Хольты очень помогли Фритьофу в тот период жизни, когда он должен был избрать жизненный путь и сам строить свое бу­дущее.

В те годы Фритьоф много читал и, как большинство людей его поколения, увлекся драмами Ибсена. Он находил в них ответы на вопросы, которые и сам себе задавал. Особенно поразил его «Бранд», однако судьба доктора Штокмана из пьесы «Враг на­рода» произвела на него не меньшее впечатление. В пьесе стави­лись проблемы, которые и он должен был решить для себя,— гражданское мужество, умение оставаться при своих убеждениях, даже если все на свете окажется против тебя. Хольты наверняка не одобряли это увлечение Ибсеном и его мировоззрением.

Вот что вычитал Фритьоф из «Бранда» и вот чем воспламе­нился.

Он теперь сделал выбор, решил стать ученым и всю свою волю и энергию направить на достижение этой цели. Он еще пока­жет отцу, на что он способен. Старик не раз предостерегал Фритьофа, что нельзя заниматься несколькими делами сразу; да Фритьоф и сам знал, как легко увлечься чем-то и свернуть в сто­рону — в жизни ведь так много заманчивых дорог.

Никто еще не верил в него, и он это прекрасно понимал. Чаще всего его принимали за обыкновенного любителя спорта, которому лишь бы блеснуть физической силой и сноровкой.

Ну что ж, он им еще докажет.

Фритьоф набросился на науку со всей своей энергией и, если не сидел дома над книгами, значит, работал в музее со своим новым микроскопом. «Ты просто счастливчик»,— сказал Хольт, узнав об этом приобретении Фритьофа. Так оно и было. Если бы Фритьоф не был уверен, что хороший микроскоп совершенно необ­ходим ему, то ни за что не попросил бы у отца в долг такую сумму. Микроскоп стоил целых семьсот крон, для старика, вынуж­денного беречь каждый скиллинг, это были громадные деньги, однако же они были высланы без всяких возражений — раз это нужно сыну для работы, то какой может быть разговор. Отец только выразил надежду, что деньги не будут потрачены впустую. За это Фритьоф ручался, и, как только ему повысят оклад в музее, он начнет выплачивать долг.

Теперь это чудо стояло у него на рабочем столе, и коллеги даже немножко ему завидовали. «Когда Нансен сидит за микро­скопом, тут хоть землетрясение — он и ухом не поведет»,— гово­рили они друг другу.

Он и сам был такого же мнения.

 Лучшего места, чем Бергенский музей, нельзя было себе пред­ставить для находящегося на распутье, еще неопытного юноши, и ученые, с которыми ему приходилось ежедневно общаться, оказали на него большое влияние. И прежде всего нужно на­звать главного врача Даниэля Корнелиуса Даниэльсена, дирек­тора музея, труды которого помогли добиться столь замеча­тельных успехов в борьбе с проказой в Норвегии. Он был настоя­щим энтузиастом и обладал характером, как нельзя более под­ходившим для трудолюбивого Фритьофа. Кроме того, там был зоолог и купец Херман Фриеле[52], председатель Бергенского охотничьего общества, товарищ Фритьофа по охоте и хороший друг. И наконец, главный врач Армауэр Хансен[53], открывший бациллу проказы.

И в этот круг выдающихся ученых, известных и за пределами Норвегии своими заслугами в борьбе с проказой, Нансен получил доступ в особенно удачный момент — как раз тогда, когда они увидели результаты своей работы. У них он мог поучиться глав­ным добродетелям ученого — терпению, основательности, мето­дичности.

Даниэльсен одно время был депутатом стортинга и, являясь главным врачом Люнгордской больницы, активно участвовал в дея­тельности бергенского муниципалитета и в культурной жизни города. Он был энергичным директором музея, и поскольку его соб­ственная энергия не знала границ, то и к младшим сотрудникам он предъявлял немалые требования. И сам он, и другие работники музея — все в той или иной степени занимались зоологией, кото­рая была специальностью Нансена.

И в студенческие годы, и став ученым, Фритьоф оставался ве­рен себе. Другие зоологи старались собрать и заспиртовать как можно больше видов животных. Его же это не интересовало. Он решил изучать гистологию отдельных видов, исследовать функции нервной системы, «найти источник мысли», как он сам говорил. Микроскопы, имевшиеся в музее, не позволяли проводить наблю­дения с точностью, необходимой для таких исследований, поэтому ему пришлось самому купить более сильный прибор.

Под микроскопом открывался особый мир, со своими еще никем не изученными законами. Нансен с головой погрузился в свою тему, отдавая ей все свободное от служебных обязан­ностей время.

Размышлял Фритьоф и над другими проблемами. Он сам гово­рил, что когда Армауэр Хансен познакомил его с дарвинизмом, для него открылось совершенно новое направление человеческой мысли. Вера в истинность христианского учения, привитая с дет­ства, поколебалась. В законах природы он нашел новую истину. Растения, животные, люди — все одушевленное и неодушевлен­ное — являются частью одной и той же материи.

В письмах домой он никогда не делился этими мыслями. Для отца христианская религия была истиной, зачем же затрагивать этот вопрос. Фритьофу оставалось только пожелать отцу найти в ней утешение, но как раз этого не было. Отца все больше одо­левала тоска и тревога. И сыновьям приходилось подбадривать и успокаивать его по мере возможности,

Фритьоф все больше сближался с Хольтами. Иногда он ходил со священником навещать бедняков и больных и, видя, сколько любви и самоотверженности требует от священника его сан, пре­исполнялся к нему уважением. Особенно теплые отношения сло­жились у Фритьофа с Марией Хольт. У нее не было детей, а у него умерла мать, и теперь они давали друг другу то, чего им недоста­вало.

Если поначалу отца успокаивало сознание, что в семье свя­щенника сын находится в надежных руках, то вскоре у него по­явилась новая забота. Фритьофу «надо бывать в обществе сверст­ников», нельзя «стареть преждевременно», пишет он. Фритьоф утешил отца, сообщив, что является членом целых двух гимнасти­ческих обществ и Бергенского охотничьего общества и что бывает в доме своего друга Лоренца Грига, где вся семья так же балует его, как и Хольты.

Однако и это ненадолго успокоило отца. Он страшно стос­ковался по старшему сыну, и тут не могли помочь никакие утешения. Пять долгих месяцев полярного путешествия ему скрашивала надежда, что сын наконец вернется и они уже долго не будут расставаться. «Теперь разлука, пожалуй, про­длится до конца жизни, меня только утешает, когда я слышу от людей сведущих, что эта должность поможет тебе выйти в люди. Коллет объяснил мне, что ты станешь всесторонне образованным в своей области, а здесь ты никогда бы этого не достиг».

Фритьоф и сам понимал, как ему повезло, хотя бы уже потому, что должность давала ему средства к жизни. При некоторой бережливости можно из каждого жалованья в конце месяца вы­плачивать небольшую сумму отцу в погашение долга. Человек он был непритязательный, единственное, о чем он сожалел,— это о том, что маловато денег на материалы, необходимые для за­нятий.

Письма из Христиании по-прежнему были мрачные — полные тревоги если не о сыне, так о деле. У Фритьофа на все находи­лись слова утешения, даже когда отец стал тревожиться, что не удостоится спасения в загробном мире. Он чувствовал себя дряхлым стариком, хотя ему было шестьдесят лет с небольшим, и у него появился страх, что его молитвы недостаточно горячи и искренни.

Фритьоф отзывался немедленно.

Такие слова были бальзамом для старика. Он только и жил теперь письмами Фритьофа. Хорошо, что он не слышал, как его смиренный сын обсуждает современные проблемы в доме Лоренца Грига. Споры разгорались там жаркие, и Фритьоф отважно от­стаивал свои убеждения. «Друзья любили Фритьофа, хоть он и был изрядным упрямцем и не больно-то считался с другими; при­чина же их любви заключалась в том, что бывали и такие часы, когда окружающие невольно угадывали в нем нежную, любящую душу,— говорил о Нансене Лоренц Григ.— В этом возрасте редко встретишь у человека такую любовь и такое стремление к добру, к правде и чистоте, такую неустрашимость и упорство в безуслов­ном служении своему идеалу».

Сестра Грига была певицей, и Фритьоф часами готов был слушать ее романсы. Если в споре с Лоренцем он высказывал свои мнения резко и безоговорочно, то слушая пение Камил­лы, бывал тих и покладист. Лучше всего он понимал простые вещи. Чтобы воспринимать большие симфонические произведе­ния, он был недостаточно музыкален. Больше всего он любил пение. «Человеческий голос,— говорил он,— самый совершенный инструмент». Об этом могут быть различные мнения, но его мне­ние было таким.

К тому же у песен есть еще одно преимущество — слова, а Фритьоф очень любил поэзию. В то время как молодежь восьми­десятых годов нередко боялась прослыть «сентиментальной», он, не смущаясь, с воодушевлением декламировал стихотворение за стихотворением. Он помнил наизусть всю «Сагу о Фритьофе»[54] и «Песни Фенрика Стола». Ибсена, Шекспира, Байрона, Бернса, Карлейля, Гюго и других любимых писателей знал «от доски до доски». Он сам всю жизнь говорил, что на его развитие огромное влияние оказал «Бранд» Ибсена.

С детских лет у Фритьофа был девиз: «Береги время!» Но у него было столько увлечений, что тут никакого времени не хва­тало. Он готов был заниматься всем, что его интересовало, а инте­ресовало его многое. В Бергене он брал уроки рисунка и акварели у художника Ширтца. Старик Ширтц считал, что Фритьоф должен стать художником, это его подлинное призвание.

«Бросайте науку, Нансен,— говорил он.— Будьте художни­ком, у вас же талант».

Но Фритьоф помнил слова отца: «Не позволяй себе разбрасы­ваться, сынок». А он ведь уже выбрал науку. К тому же доста­точно в семье и одного художника. Его сводная сестра Сигрид училась живописи в Париже. Она была не лишена таланта, но Фритьоф сомневался, что она пойдет далеко. Сигрид уже начала выставляться, и одна из ее картин попала в Берген. Отец, нашед­ший в этом еще один повод для забот, спросил мнение Фритьофа об этой картине. Фритьоф отвечал: «Здесь, в Бергене, я бесе­довал со знатоками и слышал их мнение. Так вот, суд гласит, что работа хороша». Сам Фритьоф не придавал большого зна­чения суждению знатоков. Все равно теперь ее уже не оста­новишь.

И вот из Христиании пришло известие, что с отцом случился удар, и Фритьоф тут же помчался к нему. Когда он прибыл на место, паралич уже прошел и рассудок как будто не пострадал.

Но трудиться отец был уже не в силах, и он впал в еще большее уныние.

Адвокат Нансен взял себе в компаньоны мужа своей падче­рицы Иды, Акселя Хюнтфельда. С тех пор его доходы стали так малы, что он не мог ничего откладывать. Теперь он горевал, что не оставит сыновьям никакого наследства. «Зачем нам наслед­ство? — сказал на это  Фритьоф.— Мы сами можем работать».

Но и это оптимистическое письмо не подбодрило отца. Отец отвечал: «Ты совершенно небрежен по отношению к себе, слишком многим пренебрегаешь. То же самое говорит один человек, кото­рый ценит тебя очень высоко».

Отец повстречал старого Карстена Борхгревинка, который слышал о  Фритьофе  много  хорошего  от капитана  Крефтинга.

Тут отец Нансена стал уверять, что его сын с радостью повто­рил бы это путешествие, но в ответ услышал: «Нет, Фритьоф Нан­сен стоит гораздо большего. Нельзя молодому человеку с его усер­дием, его духовной и физической силой, с его способностями зани­маться такими пустяками. В молодости это хорошо, а с другой стороны, как знать, чего он достигнет, став ученым?» Отец Нан­сена ответил: «Все в руках божьих».

Но Борхгревинк стоял на своем: «Если человек так серьезно и с таким жаром делает все, за что бы ни взялся, будь то лыжи, охота на медведя или птицу, учеба или научная деятельность, то он непременно добьется успеха!»

Отец не смог скрыть свою гордость.

Но бояться было нечего. Конечно, Фритьоф не скрывал, что письмо его обрадовало, но больше всего он был рад тому, что отец доволен им. Он с головой ушел в занятия, но беспокойство в крови не так-то легко было сдерживать, а в один прекрасный день Фритьоф получил весьма соблазнительное предложение из Америки, которое никак не могло подействовать успокаивающе. Фритьоф решил пока не писать о нем отцу.

Приглашение исходило от самого профессора Марша[57], ру­ководителя Палеонтологического общества Соединенных Шта­тов. Он расширял штат, и в связи с этим открылась вакансия. Фритьоф не спешил ответить отказом, он хотел сначала узнать условия.

К несчастью, слухи о переписке достигли Христиании, и если раньше отец тревожился беспричинно, то теперь и причина появи­лась. На этот раз Фритьоф ответил в несколько более решитель­ном тоне, чем обычно.

Во-первых, это совсем не «какая-то компания, которая того и гляди лопнет, а как-никак Соединенные Штаты», а во-вторых, ра­бота эта — не временная и ненадежная, а постоянная, и притом под руководством одного из виднейших американских ученых. Она сулит, по-видимому, интересные экспедиции в Скалистые горы и на западное побережье Америки. К тому же масштаб научных работ там куда шире, чем в Бергене. Но отцу не из-за чего волно­ваться.

Нет, надо оставаться, да и не собирался он принимать чужое подданство. Это решено. Его только раздражало, что каждый вме­шивается в его дела со своими советами.

Он не искал надежного заработка, о котором твердили все со­ветчики. Совсем наоборот. Обеспеченное существование связывает человека, ставит его в зависимость от материального благопо­лучия. А у него была другая цель.

Независимость его проявлялась во всем. Он не желал оде­ваться «по моде». Для него было мучением носить длинные, слиш­ком просторные сюртуки, стоячие воротнички и широкие галстуки, не говоря уже о долгополых пальто, которые не только путаются в ногах, но и скрывают хорошую фигуру. Фритьоф создал свою собственную моду, и когда он почти бегом шел в сером спортивном костюме в обтяжку, в рубашке с распахнутым воротом и в шапке набекрень, он знал, что люди оглядываются на него не только с насмешкой.

Брат Александр уговаривал его вести себя как все. Над ним, мол, уже посмеиваются в столице. Да и над Александром смеются за то, что у него такой смешной брат.

«Какое мне дело, что другие говорят и делают»,— отвечал Фритьоф. Между прочим, он может похвастаться, что в Бергене спортивная молодежь уже начала ему подражать. Многие уже признали более рациональным спортивный костюм, а в магазинах появилось егеровское белье, за которое он давно ратовал, по­тому что по собственному опыту знал, что шерсть наилучшим образом защищает и от холода, и от жары.

Однажды субботним вечером в конце января 1884 года шел проливной дождь. Барометр все падал, пока не остановился на землетрясении. Люди сидели по домам, лишь изредка промелькнет в переулке черный непромокаемый плащ и скроется в подъезде. Но Фритьоф, возвращаясь из музея, шел по улицам не спеша, хотя и промок до нитки. Пускай себе льет, думал он, чем сильнее льет, тем быстрее перестанет.

А в Эстланне самый разгар лыжного сезона! Взять бы рюкзак с припасами на плечи и отправиться в Нурмарк! Еловый лес весь белый, и снег искрится на солнце. Фритьоф с сожалением вздохнул.

Когда он пришел домой, священник читал газеты, а фру Мария вязала что-то, вероятно, для прихожан. Как хорошо снять промок­шую одежду и переодеться в сухое платье! Фритьоф уселся в ка­чалку, развернул купленную на почте спортивную газету. На пер­вой странице было напечатано: «Четвертого февраля на холме Хюсебюбаккен состоятся лыжные соревнования».

В ту же минуту он решил, что будет в них участвовать, и тут же сказал об этом Хольтам.

«Ну, ну, не спеши, милый Фритьоф. Давай-ка сначала посмот­рим прогноз погоды,— ответил Хольт. Он перелистал газету.— Ну вот, видишь, по всей стране оттепель!»

Воскресенье началось с еще более сильного ливня, но мысль о соревнованиях не давала Фритьофу покоя, и после обеда он от­правился к доктору Даниэльсену. Флинк бежал впереди.

«Я пришел просить разрешения — если это, конечно, не очень несвоевременно. Вы знаете, в Хюсебюбаккене будут лыжные со­ревнования, на это уйдет всего несколько дней»,— выпалил Фритьоф, запыхавшись.

«Итак, у нашего молодого друга кровь взыграла? — ответил Даниэльсен.— Ну что ж, тогда не стоит его удерживать. Когда же отходит пароход?»

«Я собирался пешком через горы, так быстрее».

Даниэльсен засомневался.

«Полагаю, что вы все обдумали, Нансен. Но я не нахожу эту прогулку благоразумной»,— сказал доктор Даниэльсен.

Фритьоф облегченно вздохнул. Он помчался в музей, чтобы уладить самые необходимые дела на время своего отсутствия. Он встретил кое-кого из коллег и поспешно объяснил, в чем дело. Они решили, что Нансен просто спятил. Со времен короля Сверре[58] никому не приходило на ум идти в столицу напрямик через горы, да еще зимой.

«Я  и  раньше  ходил  на лыжах»,— важно  сказал  Фритьоф.

На следующее утро он сидел в поезде, идущем до станции Фосс. Флинк лежал под скамейкой и дрожал от нетерпения. Дождь барабанил по крыше вагона. «Подожди немного, в горах наверняка лежит снег». Вскинув лыжи на плечо, он направился в долину Раундаль, сзади с лаем бежала собака. На склонах гор искрился только что выпавший снег, это предвещало удачу. Но люди, встреченные в пути, не обнадежили его. Все в один голос говорили, что идти через горы в такую погоду — безумие.

Над этим стоит призадуматься. Фритьоф бросил взгляд, пол­ный тоски, на вершины, повернулся и направился к Гудвангену и Лёрдалю, чтобы на почтовом пароходе добраться оттуда до Халлингдаля. К вечеру он был в Винье и проспал как убитый до сле­дующего утра. А наутро — ура! — морозные узоры на окне, осле­пительное солнце, снег.

На крутых склонах Сталхеймских обрывов скорость была слишком большой. Приходилось тормозить на поворотах и опять мчаться дальше. «На спуске посреди горы мимо меня промельк­нула фигура крестьянина,— писал он потом.— В страхе он плотно прижался к отвесной скале».

Назавтра снова было ясно. Но узкая долина так круто поды­малась к горе Филефьелль, что весь снег унесло ветром и лыжи плохо скользили.

Зато на плоскогорье он был вознагражден. Позади во тьме то­нула долина, над головой мерцали звезды. Кругом ни звука, только шуршание лыж. Далеко впереди светились окна домов. Это был хутор Брейстель, где он останавливался летом по дороге в Христианию. На стук Фритьофа осторожно приоткрылась дверь. «Господи, кого же это носит по горам среди ночи?»

«Да неужели это ты? — Дверь широко распахнулась.— Так это ты бродишь по ночам!»

Он досыта напился молока, подкрепился тем, что у него было, и улегся спать.

На следующее утро, когда он вышел из дома, густой туман окутал долину, но на плоскогорье было солнечно, последние клочья тумана рассеивались. Как прощальный привет Вестланна, в ти­шине загрохотал обвал.

Он избрал неближний путь, но зато смог походить на лыжах, а это было главным. В Бьёберге попал на пирушку. Здесь оста­новились два охотника на куропаток из Лёрдаля, а множество куропаток на крытой галерее свидетельствовало о том, что в го­рах птицы немало. Фритьоф попал как раз к обеду, и его пригла­сили к столу.

«Но, отведав оленьего жаркого, молока, пива, водки, красного вина, шерри, кофе, сигар, а также тончайшего ликера „Бьёберггуббен", я понял, что, пожалуй, этого многовато на дорогу».

Он погрешил против своего жизненного принципа — не объ­едаться, никогда не пить спиртного и не курить в горах. И те­перь пришлось расплачиваться. До хутора Тув в Хемседале он добрался лишь поздно вечером, но дом был битком набит барыш­никами. Они сидели вокруг стола и играли в карты. Было наку­рено, раздавались взрывы смеха и ругань. Фритьоф решил тотчас же отправиться дальше.

Не подвезет ли его кто-нибудь на лошади? Нет, никто не хо­тел выбираться на мороз. С трудом он уговорил одного, но поездка оказалась сомнительным удовольствием. Большую часть пути Фритьофу пришлось бежать рядом с санями, чтобы не окоченеть. На станции каждый угол был занят барышниками, выспаться было совершенно негде, но Фритьоф был счастлив, что наутро сможет отправиться в путь через Халлингдаль[59]. Покрытые лесом склоны были белы от снега, на самом гребне гор летние пастушьи домики, внизу, на дне долины, звенящая подо льдом река, синее небо, ослепительное солнце — Эстланн.

Победа на Хюсебюбаккене, короткое свидание с отцом, братьями и сестрами — и назад. Через Халлингдаль до верхнего хутора в Хуль[60] его подвезли на лошадях. Здесь его хорошо приняли, но когда речь зашла о длинном переходе через Воссескавлен, люди только качали головами. «Мне думается, тебе его не одо­леть»,— сказал хозяин. Он считал, что лучше уж тогда избрать более короткий путь через Эурланн[61], хотя и там будет нелегко. Разбудили Фритьофа в два тридцать, и каково же было его удив­ление, когда хозяйка поставила перед ним на стол кашу на кислом молоке. «Хорошо перед длинной дорогой поесть как следует»,— сказала хозяйка.

До Мирестеля была миля с четвертью. Там он встретил охот­ников на оленей и, выслушав множество наставлений, пустился в путь дальше, к Ейтерюггену[62]. Восход солнца застал его уже на перевале. Еще можно было выбирать путь, но зачем делать обход через Эурланн, когда можно прямо? Если не доберется сегодня, доберется завтра. На полпути будут летние хутора, там можно заночевать, а на худой конец можно зарыться в сухой снег.

Долог был путь через эти нагорья, где не встретишь ничего живого. Лишь кое-где попадаются следы оленей и волков. Ни од­ного летнего хутора. Он искал долго, пока не понял, что все они занесены снегом. Взошла луна, в ее свете нагорья выглядели не­реально, это был нездешний, невзаправдашний мир, где и он больше не мог ориентироваться. Тогда вместе с собакой он за­рылся в снег позади высокого сугроба и проспал несколько часов, а на следующее утро увидел прямо перед собой махину Воссескавлена во всем его величии.

Восхождение было тяжелым. Наст был настолько твердым, что приходилось карабкаться вверх на четвереньках и тащить за собой собаку. Но когда он наконец достиг вершины, его взору открылась уходящая к горизонту цепь горных пиков, освещенных утренним солнцем. Вдали на западе сияли вершины у Восса, на юге и юго-западе — горы Хардангерфьеллене с вершинами Ёкель и Оссаскавлен, а на севере скала Халлингскарве вздымалась к синему небу. Головокружительный спуск. Притормаживать на таком твердом насте не было никакой возможности — лыжи разъезжались в стороны.

Стрелой спустился он к озеру Калдеватн, расположенному в до­лине Раундаль. Здесь он остановился. После бешеного спуска дрожало все тело. Он оглянулся назад. Далеко позади, у самой вершины, по его следам катился какой-то шарик. Это был Флинк.

Дальше спуск стал еще хуже. Вдруг его понесло прямо к об­рыву. В последнее мгновение он успел круто повернуть. Пришлось снять лыжи и искать новую дорогу. Следом тащился приуныв­ший Флинк. Но когда они наконец выбрались из узкой рас­щелины и спустились по крутым откосам вниз, собака пове­селела и помчалась по насту. Фритьоф упал, расшиб голову, из ссадин на лбу и на руке текла кровь. Он увидел, что за соба­кой тоже тянется кровавый след, наст был очень тверд и резал ей лапы, но теперь было не до того. Добравшись наконец до горного хутора Клейвен, Фритьоф почувствовал такую жажду, какой никогда раньше не испытывал. Ни души. Он отыскал молочную кладовую, напился сам и напоил собаку. Вскоре при­бежала стайка девочек. Они постояли, поглядели издали на пришельца и снова убежали. Потом показалась женщина, она осторожно приоткрыла дверь. У нее за спиной гурьбой толпи­лись девочки.

«Здравствуйте и извините меня,— начал Фритьоф,— мне очень уж хотелось пить». «Слава богу, крещеный человек,— ответила женщина.— А мы-то уже решили, что ты тролль. А на собаку подумали, что это волк. Как же ты сюда добрался?» — спросила женщина. «Да вот, прошел через Воссескавлен из долины Халлингдаль».

Женщина чуть не лишилась дара речи: «В жизни я такого не слышала!..» — вымолвила она наконец. Многие сказали бы то же самое.

Хольты были несказанно рады ему. Уже не один день супруги поджидали его возвращения, накануне они ходили на пристань, думали встретить его, но Фритьоф не приехал. Слушая его рас­сказ, они то и дело переходили от радости к страху. Это же безу­мие! Такое головоломное путешествие, да в одиночку, да никого не предупредив! Но как это на него похоже! И когда только он наконец образумится?..

«Вы же видите, что я вернулся живым,— возразил Фритьоф.— Здоров как бык к тому же».

В музее ему пришлось выслушать те же речи. Во-первых, это безрассудное поведение, а во-вторых, ему, видно, жизнь надоела, раз он пускается в такие авантюры.

Через неделю — когда переполох улегся — пришло письмо от отца. Старик перепугался не на шутку. Фритьоф тотчас же отве­тил:

Сам же Фритьоф чувствовал себя обновленным после этого путешествия. Он обогатился новым опытом, вернул себе спортив­ную форму и уверенность в собственных силах. Опять он целыми неделями почти безвыходно сидел в четырех стенах, если не счи­тать нескольких прогулок к морю за новыми пробами планктона для занятий.

Тогда же Фритьоф впервые начал писать в газеты. В «Афтенпостен»[63] была напечатана большая статья о его наблюдениях у восточных берегов Гренландии. Отец был горд, прочитав ее. Еще в 1882 году, увидев с палубы «Викинга» незнакомые берега, Фритьоф задумал экспедицию в Гренландию и с тех пор не забывал о своем замысле, только ни с кем не делился, не желая трево­жить отца и слушать возражения. Но сначала он хотел закончить работу в Бергене и доказать и себе, и другим серьезность своих научных занятий. Он задался целью еще до экспедиции получить звание доктора зоологии. Этой цели стоило добиваться. А потом уже ничто не помешает ему осуществить мечту о Грен­ландии.

Первый письменный набросок плана путешествия относится к тому же лету 1884 года. Капитан Мурье из Копенгагена выска­зал ему благодарность за статью о Гренландии, которая была напечатана в «Датском географическом журнале». Фритьоф отве­чал: «В особенности после экспедиции Норденшельда, а в сущ­ности, еще гораздо раньше, я вынашивал план, который, несо­мненно, может быть осуществлен. Пересечь Гренландию можно на лыжах. Если такая экспедиция будет предпринята, лучше всего, чтобы она началась от восточного побережья, так как безусловно разумнее идти с востока на запад. Ведь на западном побережье всегда можно рассчитывать выйти к населенным местам, и, таким образом, отпадет необходимость запасать провианта больше, чем требуется на время одного перехода. Переход же едва ли займет долгое время, если его будет осуществлять маленькая отбор­ная команда отличных лыжников. Провиант можно везти на санях, поставленных на лыжи». Это письмо, которое, собствен­но, является первым документом в истории полярных иссле­дований Нансена, написано из Гардермуэна, где Фритьоф тем летом отбывал воинскую повинность. Это было досадным пере­рывом в работе, но упражнения на воздухе, простая пища, скромное жилье и товарищеская обстановка были ему по душе. Получив отпуск, он побывал дома, в Христиании, где отец устроил для своих сыновей вечер с танцами. Там было много слав­ных девушек, а Фритьоф в танцах показал себя настоящим «львом». Одна из дам проявила слишком явный интерес к нему, и, когда Фритьоф на обратном пути в Берген заехал в Гёусдаль, где жила его новая подруга, отец не выдержал.

Не вдаваясь слишком в сомнения отца, Фритьоф послал ему восторженное описание путешествия через горы из Гёусдаля. Осо­бенно он был очарован Йотунхеймом и уже в заключение добавил несколько строк в защиту своей подруги:

Лишь в этом году он наконец увидел результаты своих трудов и был счастлив, что может порадовать отца: «Могу похвастаться, что моя работа идет успешно. Сейчас я продолжаю некоторые ис­следования и сделал интересные наблюдения, которые думаю за­вершить в течение зимы».

После Конгресса врачей в Копенгагене Берген посетил Пастер,   к  норвежские   ученые   оказали   ему   большое   внимание.

Фритьоф давно уже проявлял интерес к химии и, зная работы Пастера, с увлечением слушал его доклады. Однако они на­правили его фантазию по опасному пути и еще более укрепили в желании поработать в менее стесненных условиях, ознако­миться с исследовательской работой за границей. Пастер гово­рил о новых методах исследования в зоологии, и Фритьоф по­нял, что ему непременно надо войти в курс последних дости­жений в этой области. Как ни хороши условия в Бергене, а пора ехать за границу.

Должность в музее налагала на него множество обязанностей, и времени на собственные занятия оставалось мало. Ему не хо­телось быть неблагодарным, он всегда помнил, чем обязан музею, который давал ему большую свободу и предоставлял возмож­ность вести самостоятельную научную работу. Но он был не­терпелив, и к тому же Америка по-прежнему манила. Пред­ложения и приглашения пришли и от немецких университетов, подумывал он и о Христиании. Туда он был приглашен на долж­ность препаратора. Наконец он изложил свои планы универ­ситету в Америке: от должности в Бергене он сможет освобо­диться не раньше, как через два-три месяца, затем поедет на два-три месяца в Христианию или в Германию. Могут ли они столько ждать?

Об Америке отцу он из осторожности ничего не писал, но на всякий случай решил разузнать через него об условиях работы в Христиании. Отец был счастлив:

Пришло еще одно длинное письмо. У отца был долгий разго­вор о будущем сына с профессором Робертом Коллетом, у послед­него нет веры в постоянство Фритьофа; Фритьофу пришлось набраться терпения и снова пуститься в объяснения.

Но Фритьоф очень ценил профессора Коллета и его мнение. Из письма, в котором он говорит о приглашении из Америки, также видно, как рано он понял, что однообразная работа в музее не для него и что как ученый он должен искать себе занятия в других областях.

Отправив по почте это письмо, Фритьоф вернулся в музей, погруженный в свои мысли, и принялся за работу. Тут вошел доктор Даниэльсен.

«Ну, Нансен, как дела с нервной системой у ваших крошек?» «Спасибо, им получше»,— отвечал Фритьоф в том же тоне. «А с вашей собственной нервной системой?» — «Тоже неплохо». Даниэльсен выглянул в окно: «Плохая погода для донных проб. Поди, скоро потребуется новый материал?»

«И на что он только намекает?» — подумал Фритьоф. «До меня дошли слухи, что вы собираетесь покинуть музей». Фритьоф по­краснел.

«Послушайте, дорогой друг, мне кажется, вы не должны этого делать. Нет, не прерывайте меня, я хочу вам кое-что сказать. Вам лучше заниматься здесь, у нас, чем в Христиании. Попро­сите только отпуск на год, ничто не мешает вам получить его. Тогда вы сможете сами распоряжаться своим временем. Вам надо все устроить так, чтобы большую   часть вашего заработка употребить на поездку. Что же касается музея, то вы сами по­нимаете, что не может все годами идти по-старому. Ручаюсь, что у вас будет должность. Под вашим началом будет молодой чело­век, которому достанутся все тернии, а вы сами устроите все по своему желанию».

Что можно было ответить на такое предложение? Фритьоф безмолвствовал. Ему так великодушно пошли навстречу! И как раз в нужный момент!

Это было его последнее письмо домой. На него он не получил ответа. Через несколько дней пришла телеграмма о том, что у отца опять был удар. Фритьоф сразу же выехал, но опоздал. Он тяжело переживал это. Он понимал, конечно, что когда-ни­будь это должно было случиться — отец был таким усталым, по­давленным,— и все-таки не мог примириться. Было горько, что так и не повидал отца перед смертью.

С тяжелым сердцем вернулся он в Берген. Пробовал сосредо­точиться на работе, но не мог. Теперь он сам себе голова и может делать что хочет, не давая никому отчета. Но радости от этого не было. Он чувствовал себя одиноким. Никто не заменит ему отца.

Предложение доктора Даниэльсена поехать за границу было спасением. И теперь он знал, чего хочет. Изучая нервную систему низших животных, он узнал о новом методе Гольджи — методе окраски нервных волокон. И решил им овладеть. Весной 1886 года Фритьоф отправился в Италию.

Сначала он занимался у профессора Гольджи[64] и доктора Фузари в Павии и основательно освоил новый метод окраски. Затем он выехал в Неаполь, где немецкий биолог Антон Дорн[65] претворил в жизнь свою замечательную мысль о создании биологиче­ской станции. Фритьоф мог работать здесь с аквариумом. Он был в восторге. Это не шло ни в какое сравнение с мертвыми музеями и пробами, заспиртованными в банках. Несколько ступенек вниз из жаркого солнечного города — и вот уже ты на дне моря, в непосредственном контакте с животным миром морских глу­бин: великолепными коралловыми рифами, морскими анемонами с их жгучими щупальцами, крабами и омарами необычайных раз­меров и окраски, улитками, раками-отшельниками, безобразными каракатицами и рыбами всех цветов радуги. В бассейне с песча­ным дном и скалами можно было наблюдать жизнь различных видов и их борьбу за существование.

Во втором этаже биологической станции был большой зал с длинными столами, на которых ученые анатомировали крупных животных или изучали рыбью молодь и мелких животных, которые плавали в стеклянных аквариумах.

Фритьоф живо заинтересовался новыми методами иссле­дований, с которыми он познакомился здесь. В восторженных письмах, которые он слал в Берген своему шефу доктору Даниэльсену, он рассказывал о своих впечатлениях от биологиче­ской станции:

В письмах из Италии Фритьоф описывал станцию и подробно излагал собственные предложения касательно создания подоб­ной биологической станции в Норвегии, но пока что доктор Даниэльсен и другие специалисты не решались высказаться по этому вопросу. Нансен не оставлял этой мысли, и через семь лет с его уча­стием была создана биологическая станция в Дрёбаке. Приблизи­тельно в то же время подобная станция с отличным аквариумом была построена в Бергене — хотя она и не могла сравниться с аква­риумом в Неаполе.

Залив, прекрасные окрестности, Неаполь с его южной расти­тельностью, с его забавным уличным бытом, с великолепными старинными памятниками, с его солнцем, сверканием красок, кипучей жизнью — все это положило конец тоске и печалям. Осо­бенно украсило пребывание в Неаполе знакомство с одной девушкой из Шотландии. Она была хороша собой, интересо­валась литературой и хотя была несколько старомодно воспи­тана, как большинство британских девушек, но и ей было трудно устоять перед обаянием этого бурного гения. Он очаровал даже ее старую мать.

В густой тени акаций он читал матери и дочери своих люби­мых писателей, и ему внимали с восхищением. На террасах над Неаполем он ночь напролет танцевал с прекрасной Марион, на скалах у Капри они стояли рука об руку, а море колыхалось перед ними в лунном сиянии. Ни тот, ни другая еще не задумывались о будущем, но им было хорошо. Со временем влюбленность пе­решла в дружбу, которая осталась на всю жизнь.

Не оборвалась и дружба с ее матерью. До конца своих дней она внимательно следила за жизнью Фритьофа, его успехами. В то лето у него появилось еще много друзей. Раз познакомив­шись с ним — забыть его было уже невозможно. Он и сам был верным другом, никогда не забывал друзей, тем более тех, кто делал ему добро, и со временем у него установилась постоян­ная переписка с целым рядом друзей, круг которых с годами все расширялся.