"Перемирие" - читать интересную книгу автора (Баимбетова Лилия)

Глава 6 О любви (продолжение)

И Марл, и Ольса отсутствовали за завтраком, видимо, решали свои личные проблемы. Из Воронов не было никого; уж какие проблемы решали они, я не знаю, но это интересовало меня гораздо больше, чем внутрисемейные разборки Эресундов. За столом вместо Ольсы председательствовала ее бабка, излучавшая царственное недовольство по поводу пустых мест за столом, и под ее ледяным взглядом не только близнецы, но и все остальные вели себя тихо, молчали и прилежно ели.

После завтрака я направилась в покои Воронов. Толкнула приоткрытую дверь. В сероватом холодном свете комната казалась совершенно безжизненной, роскошно серебристо-золотая мебель выглядела как набор случайных вещей. Бывают такие дни зимой, когда все вокруг становится слишком холодным и тусклым.

В комнате никого не было. Я обошла диван и открыла дверь в спальню. Там тоже было пусто. Никого не было и в других спальнях. Открывая и закрывая двери, в конце концов, я отыскала дверь в ванную.

Передо мной была довольно большая комната, обшитая досками из светлого дерева. Солнце, выглянувшее поверх края серых туч, залило вдруг всю комнату желтым светом. У дальней стены стояла высокая деревянная скамья. Лежали грудой тазы, стояли две бочки с холодной водой и металлический резервуар на небольшой печке — с горячей. Печная труба была выведена в окно. На скамье бесформенной грудой лежала одежда, на полу валялись грязные сапоги, кольчуга, тускло блестевшая в солнечных лучах, и черные ножны. В большой жестяной ванне посреди комнаты лежал тот, кого я искала.

Я подошла ближе. Гибкое смуглое тело покоилось в теплой прозрачной воде. Колени были слегка согнуты, черноволосая голова покоилась на бортике ванны, глаза были закрыты. Он просто спал. В ванне.

Это было как во сне. Ни звука не слышно было вокруг, анфилада пустых комнат отделяла нас от остальной крепости. Серая пелена, затянувшая небо, отодвинулась к северу, над ее краем сияло наполовину выглянувшее солнце, и свет его слепил глаза.

А он спал. Тонкое его, смуглое лицо было так безмятежно. Что-то очень странное, совершенно нереальное было в этой картине.

Я стояла над ними и разглядывала его тело: голый, он выглядел не таким худым, как в одежде. Через живот и правое бедро тянулся совсем свежий шов, грубо зашитый шерстяной ниткой. Хорошо еще, что заражение крови ему не страшно. Я смотрела на него и тихо улыбалась. Это гибкое, сильное, жилистое тело было совсем молодым, словно оно прожило только двадцать, а не без малого двести лет. В намокших, слипшихся прядками волосах седина была почти незаметна. О-хо-хо… Я присела на край ванны, заглянула в лицо Ворона и, протянув руки, осторожно провела пальцем по его полуоткрытым губам.

Ресницы его дрогнули. Один алый глаз приоткрылся и взглянул на меня.

— Привет, — сказала я негромко.

Изуродованные губы растянулись в немного смущенной улыбке. Он смотрел на меня безмятежными, сонными, ничего не понимающими глазами. Обняв его одной рукой, я помогла ему сесть. Черноволосая мокрая голова прислонилась к моему плечу. Лоб его, касавшийся моей шеи, и его плечи были неожиданно горячими. Тихое дыхание щекотало мне шею.

— Ты, что, собирался вымыться и заснул?

Он только слабо усмехнулся в ответ. В сущности, меня это не удивляло. Он был ранен и серьезно ранен, а никогда нельзя точно угадать, как отреагирует организм Ворона на тяжелое ранение. Реакция бывает порой самая парадоксальная, я всегда думала, это как-то связано с их способностью к регенерации. Он и впрямь может засыпать из-за большой кровопотери.

Я окунула руку в теплую воду и провела пальцем по его обнаженному бедру. Кожа была горячей, очень горячей, даже в воде это чувствовалось.

— Хочешь, я тебе помогу? — шепотом сказала я, — Ведь ты же, ей-богу, не будешь сам мыться. Ты специально это все подстроил…

— Не специально, — пробормотал он, прижимаясь лбом к моей шее, — Но все равно помоги.

Я нашла в воде мочалку и стала ее намыливать. И смотрела, как взмыливается белая пена, и как переливается она в солнечных лучах маслянистым блеском. Я стала тереть мочалкой его спину, плечи, покрытые старыми шрамами. Спина у него была худая, под смуглой кожей выпирали косточки позвоночника. Волосы на виске, видном мне, были уже сплошь седыми.

Странный был этот миг, растянувшийся в солнечном свете. Он тянулся и тянулся, как тянется, бывает, жаркий летний полдень — медленно-медленно, как ползет улитка по листу — словно в бесконечность. Ворон так напоминал мне ребенка в этот миг, я чувствовала себя так, как если бы держала в своих объятиях малыша, доверчиво спящего, прислонившись к моему плечу. Тело его дышало жаром, как дышит теплом тело спящего ребенка, и сколько в нем было этой странной, безмятежной доверчивости, словно мы не были изначальными врагами, космическими противоположностями, как ночь и день, как свет и тень, — Ворон и Охотник, словно не стояла между нами Граница.

Я даже не заметила, как он снова заснул. Я смотрела на его лицо, такое спокойное, жесткость черт словно смягчилась в этом успокоении. О, солнце мое…. В воде играли солнечные блики, плавали клочья белой пены. Его тело, смуглое, сильное, жилистое, было прямо передо мной — все целиком. И да — он был красив, сейчас, когда видно было не только его изуродованное лицо, а все его сухопарое сильное тело, он действительно был красив. По-настоящему красив…

Мне не хотелось его будить, хотя я понимала, что засыпает он не от усталости. Он полулежал в ванне, откинув голову на мое плечо, слегка согнув ноги в коленях. Мочалка медленно тонула в мыльной воде. Солнце светило в лицо Ворону, освещая тонкие морщинки возле глаз, резкие складки у рта, белесоватые швы шрамов. Пушистые ресницы были плотно сомкнуты.

Я нагнулась и коснулась кончиком носа его щеки.

— Просыпайся, — сказала я тихо, — Просыпайся.

Ворон открыл глаза, и я пропала в их сонной алой глубине. Еле заметная улыбка раздвинула его тонкие изуродованные губы.

— Если ты хочешь спать, — сказала я шепотом, — может, лучше пойдешь в спальню?

Его улыбка спала шире.

— Вылезай…

Он оперся обеими руками о края ванны и с шумом встал из воды. Я принесла простыню и завернула его в нее, когда он перешагнул на пол. Тонкая белая ткань прилипла к его плечам и спине. Он сел на скамью у стены и закрыл глаза. Я опустилась на пол рядом и коснулась его колена, облепленного намокшей тканью. Лицо его ничего не выражало — совсем. Как быстро он утомляется. Да-а…

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— А что? — отозвался он, не открывая глаз.

— Нет, серьезно…

— Нормально, — сказал он вяло, — Если серьезно, нормально. Бывало и хуже.

— Вид у тебя совсем больной, — тихо сказала я.

Он так и сидел с закрытыми глазами, завернутый в намокшую, облепившую его простыню, и лицо его было так бледно и безжизненно, что простыня эта казалась саваном.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

Я нагнулась и коснулась губами его колена, потом прижалась к нему лбом.

— Зря ты уезжал, — сказала я, — послал бы лучше кого-нибудь из своих, имеешь в подчинении двух веклингов и не пользуешься. Такие ранения бесследно не проходят. Даже для таких, как ты. И тебе надо хоть немного о себе позаботиться.

Он усмехнулся, губы его скривились. О, боги, какой смысл ему был заботиться — и о чем? — о собственном теле, которое давно уже было ему обузой. Но как было больно мне — от этого, от этой усмешки, оттого, что ему все равно. Да, он не хочет о себе заботиться, это очевидно, это естественно, но как же больно мне было от этого! И что я могла? Повернуть время вспять, изменить его природу? Нет. Но если я хоть немного дорога ему…. За неполных три дня — ха-ха!

— Я тебя заставлю, — сказала я, прижимаясь лбом к его колену.

— Да?!

Я подняла голову и заглянула снизу в его усталое бледное лицо. Оно было неподвижно, только губы кривились в неприятной усмешке.

— Заставлю, — повторила я, — Иначе мы поссоримся, а ты и за сто лет не найдешь больше человека, согласного терпеть твои выкрутасы, ясно?

Ворон открыл глаза, полные алого высокомерия.

— Ты думаешь, — сказал он своим мурлыкающим голосом, — мне нужно твое присутствие?

— Так, что, мне уйти?

Я поднялась на ноги и остановилась перед ним со слабенькой улыбкой на губах. Наши взгляды скрестились.

— Я могу, — сказал он, — заставить тебя делать все, что захочу.

— Попробуй.

Дарсай несколько секунд смотрел на меня с неподвижным усталым и недовольным лицом; глаза его казались слишком яркими в солнечных лучах. Потом он вдруг опустил глаза — на миг — и снова взглянул на меня.

— Мне извиниться? — сказал он с иронией в голосе.

— Не надо, — отозвалась я быстро и серьезно.

Я присела перед ним и взялась рукой за его колено.

— Но, послушай меня, — сказала я, заглядывая ему в лицо, — тебе надо отлежаться. Два дня в постели пойдут тебе на пользу, поверь мне.

Он молчал и смотрел на меня усталыми глазами.

— Как хочешь, — сказал он, наконец, — Как хочешь.

Я отвела его в спальню. Сменила постельное белье, заставила Ворона лечь на чистые простыни, укрыла его двумя одеялами. Повозившись с тугими рамами, я открыла окно, и в комнату, полную застоявшейся вони, хлынул морозный свежий воздух. Падали редкие снежинки, небо с этой стороны крепости было светло-молочного цвета, и только сбоку, из-за восточной башни, сияло солнце. Слышны стали разговоры часовых на башнях, колодезный скрип и какие-то совсем уж неразличимые, непонятные звуки, которыми всегда полон живой мир.

Я задержалась немного у окна. Мне виден был закуток заснеженного двора, полоса древней полуразрушенной стены, за ней нынешняя крепостная стена и восточная башня в углу, сложенная из грубого коричневато-красного камня, с красной конусообразной черепичной крышей, под которой располагалась площадка для часовых. Там было трое, один высокий и худой, в зеленой ватной куртке, ходил взад и вперед по деревянному настилу. Двое других, присев на корточки возле столба, поддерживающего крышу, прикуривали от бумажного жгута. И рядом с крепостью, и у самого горизонта были горы: кое-где скалистые обрывы со сколами бело-серых и красноватых пород, с небольшими жестколистными вечнозелеными кустами, прилепившимися между камней; кое-где поросшие темным еловым лесом или черными, с облетевшей листвой, мрачными деревьями, пологие склоны; а у самого горизонта — сине-белые громады, то ли горы, то ли тучи, не разберешь. Я задержалась у окна и несколько мгновений смотрела на них — на горы, к которым я никак не могла привыкнуть, потому что они всегда значили для меня не просто часть окружающего мира, а нечто большее. Как сказал поэт:

Вот именно. Я успела сменить одну судьбу на другую, а горы все те же. Они тревожили меня. Где-то там, за Мглистым, совсем недалеко отсюда, среди нагромождения скал и речных долин скрывалась Кукушкина крепость, моя крепость. Она не напоминала о себе, когда я была на расстоянии трехсот лиг, но здесь — так близко! — я почти физически ощущала ее существование, словно моя по праву рождения и данных обетов крепость взывала ко мне. Совсем немного постояла я у окна, слушая ее зов, а потом вернулась к кровати.

Ворон лежал с закрытыми глазами, и смуглое его лицо на фоне красных подушек казалось совсем бледным. Я села рядом, поправила завернувшийся край одеяла.

— Ты спишь? — тихо спросила я.

— Нет.

— Тебе не холодно?

Дарсай открыл глаза.

— Нет, — сказал он, — Посиди со мной немного.

Я улыбалась, глядя в его лицо, тонкое, смуглое, совсем замученное. Я улыбалась, и улыбка эта стыла на моих губах. Боги, я так остро чувствовала, что он рядом со мной, мне хотелось плакать от этого. Это было так… невообразимо, это было невозможно и так — теряемо. Так легко было утратить его, это состояние. Вот я встану и все кончиться.

— Может быть, ты поешь? — сказала я, — Тебе надо хоть иногда есть…

— Ну, если ты хочешь, — сказал он с легкой иронией.

В соседней комнате открылась дверь, послышались шаги несколько человек и приглушенные голоса. Говорили по-каргски: резкие, твердые звуки этого языка трудно с чем-то спутать.

— Я скоро вернусь, — сказала я, поднимаясь.

Ворон кивнул и закрыл глаза. И неожиданно для самой себя я вернулась к кровати и, нагнувшись над Вороном, коснулась на миг губами его горячего влажного виска. Торопливыми шагами, не оглядываясь больше на кровать (если бы я оглянулась, то не смогла бы, пожалуй, уйти), я вышла из спальни, аккуратно притворив за собой дверь.

Вороны собрались в гостиной. На полу были расстелены три полотняных свитка. Несколько таких же свитков валялись возле пустой кожаной сумки.

Хонг сидел на полу. Младший из веклингов стоял рядом на коленах и что-то говорил ему, стягивая через голову кожаную рубаху. При моем появлении он замолчал. Сняв рубаху, он скомкал ее, бросил на диван и, поднявшись гибким кошачьим движением, ушел в ванную. Хонг подмигнул мне.

Старший веклинг сидел на подоконнике. Солнечный свет неожиданно отразился в его глазах: прелестный цвет, глубокий и прозрачный — как фонарики из цветного стекла. Он соскочил с подоконника и подошел ко мне, закрывая собой комнату и свитки, расстеленные на полу. Его рука обвила мою талию.

— Пойдем. Пойдем, поговорим немного, тцаль.

И он увлек меня к двери в коридор.

Но, мельком взглянув на эти сверхсекретные свитки, я все же увидела многое, гораздо больше, чем хотели они показать: узкий блестящий серый шелк, и письмена на нем были не нарисованы, а вышиты. Немалая пища для размышлений, да вся беда в том, что поразмыслить об этом я так и не удосужилась. Вообще, странная это была история, каждый раз, вспоминая эту свою миссию, я поражаюсь тому, как странно я вела себя — точнее, не я вела, а меня кто-то вел, а я шла, послушная, как испуганный ребенок, которого ведут за руку во тьме.

— Куда ты идешь? — спросил веклинг уже в коридоре, прислоняясь к закрытой двери, — К себе?

Лицо его было совершенно невозмутимо.

— На кухню, — сказала я.

— Зачем?

— Хочу, чтобы дарсай поел немного.

— И он согласился?

Он стоял до этого неподвижно, но тут шевельнулся, сделал движение плечами. Его красивое лицо утратило невозмутимость, оно дрогнуло, удивленно вздернулись брови.

— Да.

Мы медленно пошли по коридору. Веклинг, заложив большие пальцы за кожаный пояс, опустив голову, медленно вышагивал, глядя на свои сапоги.

— Последнее время он мало обращает внимания на еду, — сказал он после непродолжительного молчания.

— Это заметно, — отозвалась я, — И сколько именно длиться это "последнее время"?

— Лет десять…

— Угу.

— Кстати, как та девочка? — сказал вдруг веклинг, взглядывая на меня искоса.

— Она умерла.

— Не без твоей помощи, как я понимаю? — продолжал веклинг.

— Не без моей.

— И чем она была больна? Ведь она была больна?

Я взглянула на него. Меня поражала эта странная заинтересованность в судьбе Лейлы: с чего бы вдруг? Его лицо было оживленным, глаза с интересом смотрели на меня. Я чувствовала — своим внутренним чувством, "чувством Воронов" — я чувствовала, что он и впрямь заинтересован в этой истории.

— Что тебе до этой девочки? — сказала я, опуская голову и взглядывая на Ворона сбоку.

— Чем она была больна?

— Я не знаю, — сказала я, — Здесь они называют это дыханием Времени. Ты об этом со мной хотел поговорить?

Веклинг усмехнулся и остановился, поворачиваясь ко мне.

— Нет, — сказал он, — Я хотел поговорить с тобой о дарсае.

— Да?

Дальше по коридору открылась дверь, выпустив в полутемный коридор прямоугольник света и невысокую полную женщину в зеленом платье и маленьком кружевном переднике. Русая коса два раза обвертывала ее голову. Она несла стопку сиреневых и золотистых полотенец. Ее круглое, покрытое мелкими морщинами лицо выразило вдруг испуг, когда она увидела нас. Женщина поклонилась нам и поторопилась уйти в другую сторону.

— Да? — сказала я, — И что же ты хотел сказать мне о нем?

Веклинг склонил голову на бок, и что-то ужасно птичье показалось мне в этом движении.

— Я не понимаю одного, — сказал он вдруг, — неужели ты действительно не замечаешь, что он валяет дурака? Он вовсе не так слаб, как кажется.

— Я знаю.

— Зачем тогда подыгрываешь ему?

— Может быть, ему просто хочется чьей-то заботы? — сказала я, — У тебя никогда не возникает такого желания?

— Ну, — промурлыкал он, вдруг странно улыбнувшись, — От твоей заботы и я бы не отказался.

— Да что ты?!

— Ты пойми меня правильно, тцаль, — продолжал он уже серьезно, — Ты мне нравишься. Ты нам всем нравишься. Мне было бы очень приятно встретиться с тобой в бою. И умереть от твоей руки.

Я криво улыбнулась: это был высший комплимент из тех, что мне доводилось слышать. Или точнее, самая грубая лесть. Он явно пытался меня задобрить.

— И не только в бою, — говорил веклинг, — Между нами больше общего, чем я думал раньше. Слишком много общего, ты меня понимаешь? Мы могли бы сражаться рядом…

"Может и придется", — подумала я, и меня вдруг пробрала дрожь: как странно, как страшно. Я ничего и никогда не боялась, и единственное, чего я испугалась однажды, было чужое небо с алым пылающим кругом. И сейчас я словно снова увидела его.

— Да, — тихо сказала я в ответ на слова веклинга.

— И… — он помолчал, потом вдруг быстро заговорил, отводя в сторону взгляд, — понимаешь, я впервые встретил женщину, с которой мог бы общаться на равных. Нет, я понимаю, что ты уже выбрала себе, и я рад этому выбору. Точнее был бы рад. Его не так уж интересует удовлетворение плоти, но удовлетворение духа… Ты понимаешь, о чем я?

— Да.

— Это хорошо, потому что я не совсем понимаю. Я привык к совсем другим женщинам. К самкам. И только сейчас я начал понимать, что удовлетворение духа так же важно, как и удовлетворение плоти. Может быть, даже более важно. Я рад за него, но… — он вдруг остановился, помолчал и продолжал медленно и настойчиво, — Я не верю ему, пойми. Он играет с тобой, ты понимаешь это, тцаль? Он играет с тобой, и я не понимаю, зачем ему это нужно. Я просто хочу предупредить тебя. Он очень старый, очень умный ублюдок, и у него бывают самые извращенные устремления. Ты действительно нравишься ему, тцаль, но я не понимаю, зачем он стремиться привязать тебя к себе. И это ему, похоже, удается, да, тцаль?

— Это не твое дело, — сказала я.

— Стратег, — сказал веклинг с нажимом, — kadre espero. Ты ведь могла бы освободиться от его влияния, если бы захотела. Разве не так?

— Не знаю, — сказала я.

Я и впрямь не знала.

Потом я думала об этом и удивлялась тому, что действительно не знала и даже никогда не пыталась освободиться от его влияния. Я вела себя, как кролик перед удавом, своей воли не было у меня тогда, он играл со мной, и я полностью подчинялась ему. Почему? могла ли я освободиться от его влияния? Разве я не могла? Разве я стала стратегом лишь по недоразумению? Но ведь я даже не пыталась. Боги, я даже не пыталась.

— Я всего лишь хотел предупредить, — сказал веклинг, словно извиняясь, — Подумай об этом, тцаль.

Он кивнул мне на прощание и ушел — прямой и тонкий, изящный, как серая цапля. Я смотрела ему вслед, непонятно встревоженная, но… Я была влюблена, боги, как я была влюблена, я не влюблялась так с тех пор, как мне было шестнадцать. С тех пор, как я стала мердом и пришла в двенадцатый отряд. И впервые увидела того, кто был моим тцалем. Того, кто был моим мужем. О, боги, как я была влюблена. Я слышала слова веклинга, но я не слушала их, я не хотела их слушать. Я не понимала даже, до чего я глупа.

На кухне маленькая худенькая девушка налила мне тарелку супа и накрыла ее маленькой крышкой. Вороны все еще занимались своими свитками, когда я вошла. Старший веклинг сидел на полу, опустив голову и водя пальцем в перчатке по вышитым строкам. Когда я вошла, он поднял голову и улыбнулся мне. Младший веклинг, с растрепанными мокрыми волосами, без рубашки и босиком, с полотенцем на смуглых плечах, тоже сидел на полу, прислонившись спиной к креслу, и складывал свитки в сумку.

Дарсай приподнял голову от подушки на звук открываемой двери. Я села на край кровати, поставив тарелку себе на колени, подняла подушки и помогла Ворону сесть. Он съел принесенный мной суп и уснул, повернувшись на бок. Некоторое время я сидела возле него и смотрела на его черноволосую голову, утонувшую в алой подушке, на тонкое, смуглое, спокойное лицо. Потом поднялась, бесшумно ступая, подошла к окну и закрыла его, задернула тяжелые бархатные портьеры, преградив путь солнечному свету, и ушла. Так мы и не поговорили.

О, жизнь семьи. Чем дольше я наблюдала за ней (а я впервые получила эту возможность — взглянуть так близко на семейную жизнь), тем больше я удивлялась ей и радовалась тому, что чаша сия миновала меня. Что ни говори, а Судьба наша иногда умеет угодить. Я не хотела бы жить среди Даррингов, если их жизнь хоть немного напоминала жизнь этой семейки! Я смотрела на них и… Постоянное присутствие такого количества народа вокруг нервировало меня, да и с ребятами у меня из-за этого были проблемы, слишком легко они раздражались по пустякам. Мы не привыкли к такой многолюдности, ведь обычно мы перемещаемся по трое, по четверо, а в казармах мы бываем не часто. Да и в казармах такой кучи народа сроду не увидишь, разве что ночью, да и тогда там собирается не больше четверти всего отряда, остальные — кто в дозоре, кто в деревню пошел, кто еще куда-нибудь делся…

Я смотрела, как живет крепость Ласточки, и…. Эти все хозяйственные заботы, а хозяйство здесь было не маленькое, — я достаточно близко знала правящую семью Южного удела, но там я не видела этого, все-таки хозяйство — дело женское, а мне редко выпадала возможность увидеть сестер Итена (а их у него было пять или шесть). Но здесь! Мне всегда казалось, что должно быть некое разделение обязанностей — кто-то занимается политикой, кто-то — хозяйством, и обычно последнее ложиться на женские плечи. Мир устроен именно так. Но здесь, как видно, все валилось на одну властительницу, и она вынуждена была тащить груз ответственности за двоих. Может быть, так и должно быть, не знаю, но знаю только, что каждый день я думала: как хорошо, что я избежала этого. Как хорошо. Ради этого можно вынести и потерю памяти, и все, что угодно. Такая ответственность не для меня.

И потом эти семейные отношения. Тетушки, дядюшки, племянницы, сестры. У каждого есть проблемы, и никого нельзя обидеть — будто мало целой крепости и ближайших деревень в придачу. Я смотрела на Ольсу, которая жила под неусыпным надзором своей бабки, под внимательным взглядом отца, вечно в заботах, вечно неуверенная, окруженная кучей родственников и слуг, я смотрела на нее и ужасалась тому, что такой могла быть и моя жизнь. А может и хуже, ведь бабка Ольсы по сравнению с моей была чистым ангелом…

История этой семьи, с которой я была все-таки в дальнем родстве, казалась мне слишком невеселой (да и история МОЕЙ семьи, наверное, была не веселее). Я поражалась — отчего они живут вместе, если общество друг друга им не доставляет никакого удовольствия. Властитель Квест не любил свою старшую дочь, да он и не хотел ее любить, он хотел ею гордиться, а гордиться было особенно нечем, это и я видела. Властитель Квест не любил и младших своих дочерей, рожденных Зеленой властительницей, насколько я успела понять, та, другая семья значила для него гораздо больше. И его родители Ольсу и близняшек тоже не одобряли. Прекрасная семья, очень любящая.

А уж эта история с Марлом чего стоила!

Под вечер Ольса зашла ко мне. За окном давно сгустилась темень. Я уже ложилась, когда, как всегда без стука, в комнате появилась Ольса со свечой в руках. Свечу Ольса поставила на столик, а сама забралась на кровать, обхватила колени руками и уткнулась в них лицом.

Огонек свечи отражался в темном зеркале. Распущенные волосы плащом укрывали плечи Ольсы — ровный блестящий лен.

— Что случилось? — спросила я, пододвигаясь к ней.

— Марл жениться на своей шлюхе, — отвечала Ольса, не поднимая головы, — Завтра.

— И ты согласилась?

Ольса вскинула голову.

— Согласилась? — сказала она неожиданно звонко, — Я — согласилась? Ни на что я не соглашалась, но его и не интересует мое согласие. Она околдовала его, чертова шлюха!

Ольса стукнула кулаком по одеялу.

— Понимаешь, Марлу все равно, он ни о чем не способен думать сейчас. А мне все надоело. И он мне надоел до смерти. Он позволил себе оскорблять меня, представляешь?!

— А твой отец?

— А что отец? — сказала Ольса, — Он ничего. Он сказал, что решать должна я.

— И что ты решила?

— А что я могла решить? Пусть женится и убирается из крепости. Он больше не Эресунд. Вот что я решила, ясно?

— Ольса… — пробормотала я укоризненно, сознавая, что и я внесла свою лепту в устройство этого брака.

— Ну, что — «Ольса»? Что? Меня все учат принимать жесткие решения, а когда я пытаюсь это делать, меня все одергивают. Марл может жениться на ком угодно, но я не допущу, чтобы дети этой девки жили в крепости. Чистота крови Эресундов — это моя забота.

"Что ж, — думала я, глядя на нее, — Может, она и права. Мне ли, несостоявшейся властительнице, судить ее? Хорошо все-таки, что я избежала этой судьбы".

— А ты, — сказала я, желая отвлечь ее и неожиданно сама заинтересовавшись этим вопросом, — а ты не собираешься замуж?

Кто, интересно, из удельных князей рискнет жениться на властительнице? Или, может быть, это уроженец одной из крепостей? Бледные щеки ее вдруг окрасились нежным румянцем, мягкой улыбкой расцвело хмурое озабоченное лицо. Ольса опустила голову, пряча эту улыбку и неожиданный румянец. Огонек свечи, отраженный в зеркале, и тот, что был реальным, дрогнул и снова стал ровным. Словно призрак прошел мимо.

— Ну? — сказала я весело, глядя на Ольсу с той улыбкой, с какой обычно смотрят на счастливых невест или просто влюбленных. В этой улыбке нет ни капли искренности, но она обязательна, как камзол на приемах или использование вилки за обедом, в приличном обществе без нее нельзя.

А Ольса улыбалась сама себе нежной и победной улыбкой. Видно было, что она счастлива и уверена в своем счастье.

— Ольса-а, — сказала я.

Улыбка ее стала шире.

— Лорд Итен сделал мне предложение в прошлом месяце. Свадьба будет в марте…. Ах, дорогая, я хотела бы, чтобы и ты была здесь! — воскликнула она.

— Подожди, — сказала я, ошеломленная, — Лорд Итен? Лорд Южного Удела?

— Да-да-да! — сказала счастливая Ольса, улыбаясь и глядя на меня сияющими глазами.

— Лорд Южного Удела?!

— Да-да! — говорила она.

— Боги, да где ж вы познакомились?

Лорд Южного Удела! Было отчего удивиться, ведь Южный Удел — это уже Граница, триста лиг отделяют его от крепости Ласточки…. Да почему же она выходит замуж именно за человека, которого я хорошо знаю?! Вот так совпадение. Лорд Итен.

— В прошлом году, — говорила между тем Ольса, — Итен приезжал сюда, на Север, к князю Андраилу, они дальняя родня. И я тоже была на приеме. И знаешь? Я сразу влюбилась в него! Если бы ты его видела, — говорила она, явно забывая о том, где находятся владения ее будущего мужа, — Ах, Эсса, если бы ты его видела! Я больше никогда и нигде не видела таких мужчин! А этой осенью он приехал сюда, в крепость, и просил моей руки…

"Боги, — думала я, слушая ее, — Верно говорят, что любовь слепа. Если б я его видела!.. Он конопатый как черт, да и вообще неприятный. В детстве он был получше, но власть ему испортила не только характер. Любой сонг в сто раз красивее его. И захочет ли он поселиться здесь, под женским началом, ведь, судя по ее улыбке, это не политический брак".

Как все-таки тесен мир. Почему именно за него должна выйти Ольса, почему именно за человека, которого я знаю, с которым однажды — так бесконечно давно — я, двенадцатилетняя девочка, целовалась за восточной казармой в тени тополей? Итен, сын лорда Марлона, рыжий нескладный мальчишка пятнадцати лет в голубом камзоле с продранными локтями. Дальновидный и умный политик, умевший дружить с Охотниками и предоставивший свой замок для собраний Совета хэррингов. В его замке я стала тцалем, но тогда он раскланивался со мной вежливо и холодно, как с посторонней, — высокий рыжий мужчина с худым конопатым лицом. Мой бесшабашный приятель, с которым я сбегала на ярмарки, с которым я дружила четыре года — до тех пор, пока не стала мердом и не ушла из детских казарм в отряд того, кто заменил мне всех детских друзей и весь мир. А Итен стал лордом. И вот, после смерти моего мужа меня вызвали в замок лорда Южного Удела на заседание Совета хэррингов — ибо отряд нельзя было оставить без тцаля, и мою кандидатуру сочли самой подходящей. Лорд Итен узнал меня, но был так холодно-вежлив, словно бы и не узнал. Впрочем, и я его почти не узнавала. Все меняется. Только детские воспоминания остаются чистыми и светлыми. Как хорошо было тогда: ярко светило солнце, ветер путался в листве, по колено в цветущей душице я стояла, прислонившись к бревенчатой стене казармы, и рыжий мальчишка, вдруг нагнувшись, стал целовать меня. Жужжали шмели, пахло потом и душицей, а потом из-за угла казармы вышли лорд Марлон и хэрринг западного участка. Итена отлупили, меня хэрринг тоже обещал наказать, но, оставшись со мной наедине, вдруг расхохотался и хохотал очень долго — высокий седой старик в белых одеждах.

— А ты? — вдруг спросила Ольса, заглядывая мне в лицо.

— Что — «я»?

— Ты замужем?

О, как смешно. Словно мы были подружками, которые делятся сердечными секретами перед сном. Неужели она и вправду думает, что я буду рассказывать ей что-то? Замужем ли я…. И была ли я замужем? В сущности, ведь нет, никакие клятвы не освещали наш союз, никакие документы не свидетельствовали о нем. Мы просто жили — вместе, долго-долго, пока нас не разлучила смерть в образе вороньего патруля, появившегося не вовремя. Пять лет. А я совсем не изменилась, ведь я не в том возрасте, когда пять лет могут значить что-то существенное для внешности. Отросли волосы — раньше я их стригла коротко. И этого шрама на виске тоже раньше не было. А в остальном…. Немного похудела, манеры стали резче, да из голоса исчезла былая мягкость. Я просто повзрослела — совсем немного, впрочем, скорее телом, а не душой. Я почти не изменилась, а он уже пять лет как мертв, и тело его давно разодрано волками, от которых не отбиться по ночам в степи, а я… живу и не так уж часто вспоминаю о нем.

— Так что?

— У Охотников не бывает семьи, Ольса, — сказала я, наконец.

— Но ведь Граница — не монастырь…

Она вздернула свои светлые брови и смотрела на меня, выжидая, что я скажу. Ее и правда интересовало, была ли я замужем, хотя, казалось бы, какое ей до меня дело. Смешная она, ей-богу.

— Да, — сказала я весело и вместе с тем печально, — Не монастырь. Если тебе интересно, у меня был постоянный мужчина, но он умер лет пять назад.

— А с тех пор? — спросила она. Глаза ее расширились от любопытства.

— Постоянных не было, — сказала я с короткой усмешкой.

Ольса заметила эту усмешку и растерялась. Ей, которую воспитывали как властительницу и которой с детства внушали мысль об ответственности за свои действия, трудно было понять такое легкомыслие, а уж тем более согласиться с ним. К тому же она была влюблена и оттого серьезно относилась к подобным вещам. И вряд ли она была когда-нибудь близка с мужчиной — при ее-то воспитании и под присмотром бабки…. И она уж тем более не могла даже догадаться, что моим первым мужчиной был тот, кто нынче стал ее женихом и властителем Южного Удела.

— Беспорядочные связи, — заметила она тихо, — Вряд ли это так уж хорошо.

— Это тебе нужно хранить чистоту семейной крови. Мне ничего хранить не нужно.

— И много у тебя было мужчин? — быстро спросила она и тут же смешалась и покраснела, — Ох, прости, это не мое дело, конечно.

— Не много, — сказала я с непередаваемой улыбкой.

— Но ты любила? Ты когда-нибудь любила? — спрашивала она, глядя на меня огромными глазами.

— Да, — сказала я тихо, — Я любила. Я прожила с ним четыре года, и если бы он не погиб…

— А после него?

Я молчала. И думала о дарсае. Но рассказать об этой смеси жалости и влечения было невозможно. Как и вообще о любви, впрочем.