"Борьба за Краков (При короле Локотке)" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнаций)

IX

Был прекрасный, теплый осенний вечер, один из тех вечеров, которые напоминают лето, но не имеют уже его жары. Воздух, напоенный ароматами широких полей, освежал грудь и казался насыщенным дарами осени. По деревням раздавалась музыка и пение, потому что в эту пору у нас засылают сватов и справляют свадьбы, и устраивают всякие празднества и вечеринки. Стоги и амбары, полные хлеба, засеянные поля и в каждой, даже самой убогой хате достаток. Под городом тоже было шумно, весело и многолюдно: в корчмах паненок Звежинецких, в Остро-гонце и в Креткувке, в подгородных шинках и в трактирах в предместьях Кракова народ останавливался по дороге и подкреплялся пищей и напитками. Лишь немногие возницы, проезжая мимо шинка и слыша, как там наигрывают и весело танцуют, удерживались от искушения остановиться хоть на минуту. Коням подбрасывали немного сена, и они стояли себе спокойно, поджидая хозяев.

Час, когда закрывали городские ворота, еще не наступил, а тогдашние заставы — Флорианская, Славковская, Шевская, Вис-лянская, Миколаевская и Мясницкая — были всегда открыты и не охранялись стражей.

И никто поэтому не обратил внимания, что в этот день, начиная с полдня, в город прибыло множество народа из деревень. Может быть, больше, чем всегда. Но так как въезжали не в одни ворота и не все сразу, а на улицах никто особенно не обращал друг на друга внимания, то и не сразу было замечено, что в городе как будто готовился какой-то съезд.

В то время, да и долго еще потом, существовал обычай, в случае, если в домах для приезжих не хватит места, принимать гостей, знакомых и незнакомых, к себе. Так было и в Риме в тот юбилейный 1300 год, когда там был Локоток и когда на улице Клавдиана пилигримов зазывали во все дома и угощали их, правда, за их же собственные деньги.

То же самое было и в Кракове. В этот день почти во все более видные дома в городе стучались приезжие гости-помещики.

Они прибыли в сопровождении вооруженных воинов — что никого не удивило, потому что в то время никто не решался отправиться в путь, не будучи вооруженным, — пышно одетые; за ними ехали возы и шли слуги. В каждой такой группе рыцарей было несколько человек, известных твердостью убеждений и хорошо знакомых всем горожанам по своему положению и званию. Некоторые из них, как, например, Вержбента, каштелян, и Войцех, жмигродский воевода, имели здесь собственные дома и останавливались в них, приглашая к себе и других; помещики из-под Сандомира и Куяв разместились у мещан.

Со всех сторон через городские ворота наехало к вечеру столько гостей, что на улицах не было прохода, а из всех ворот, дворов и домов доносились громкие голоса множества людей. Слуги наполнили все шинки и пивные.

И только тогда Фейт, начальник городской стражи и квартальных, спохватился, что в город прибыло необыкновенно много приезжих. И притом совершенно неожиданных, потому что не предвиделось ни праздника, ни какого-либо съезда.

Встревоженный Фейт побежал в ратушу, надеясь найти там войта Альберта.

Но его там не было. Сказали, что он поехал к брату своему Генриху. В ратуше Фейт нашел только бурмистра Амилея из Мехова, одного из самых богатых купцов, который меньше всех интересовался городскими делами, заботясь прежде всего о своих собственных. Амилей ждал Павла с Берега, с которым ему надо было о чем-то потолковать. Он прохаживался в одиночестве по большой зале ратуши, когда вбежал взволнованный Фейт.

— Говорят, войта нет дома… и его заместители тоже неизвестно где… а между тем тут спешное дело!

— Какое дело? — равнодушно спросил Амилей. — Драка на улице? Или торговки поцарапались?

Богатый Амилей из Мехова не имел желания вступать в беседу со служащими и хотел отделаться от начальника стражи насмешками. Но Фейт, на ответственности которого была охрана Города, бородатый и кудлатый великан в остроконечном шлеме, весь в железной броне, тоже считал себя важным человеком и вовсе не считал нужным оказывать почести Амилею, потому что он был не какой-нибудь войт, а простой советник.

— Наши паны войты пируют себе и веселятся, — сказал он, — а тут…

— Что же, пожар? — иронически заметил Амилей.

— А может быть, и загорится, — печально отвечал Фейт, — может быть, случится что-нибудь похуже огня… если только есть большее несчастье, чем огонь.

Он с беспокойством поглядывал вокруг, когда в зале вдруг появился Гануш, возвращавшийся из пивной, один из панов войтов.

— Чего ты такой сердитый, Фейт? — спросил он.

— А разве вы не заметили, что происходит в городе? Теперь уже я с квартальными ничего не могу поделать! — вскричал с отчаянием в голосе начальник стражи. — Помещики и рыцари заняли весь город. Все уголки позаняли, давка везде. Прибежали люди от застав, от Флорианской и Висляной, и рассказывают, что с юга тянутся, как процессия, вооруженные воины. А ворота закрыть перед самым их носом теперь уж поздно, все полнешенько ими в городе. На Околе и в некоторых домах, где хозяева не хотели их впускать, они ворвались силой.

Он еще говорил, когда вбежал с перепуганным лицом советник Гинча Кечер и начал кричать:

— Шляхта и рыцари занимают Краков! Неизвестно, кто такие. Приехали без предупреждения. Мало того, что съехались из-под Кракова и Сандомира, но есть среди них и такие, которых я раньше и в глаза не видал. Какие-то чужие.

Еще двери за ним не успели закрыться, как вошел Павел с Берега; он проскользнул незаметно и внешне казался спокойнее всех, но тоже был пасмурен и печален.

— Вы уже знаете? — спросил его Амилей.

— Знаю, что город переполнен, — отвечал Павел. — У меня уже стоят Топорчики, а если бы Сула не вступился за Грету, то у нее разместились бы Ружицкие. Он отправил их, вероятно, потому, что сохраняет место для кого-нибудь другого.

— Что же это такое, съезд или наезд? — воскликнул войт. — Где же наш пан Альберт?

— Говорят, что он поехал к своему брату Генриху, — пожав плечами, сказал Павел.

Фейт, боясь ответственности, стал спрашивать, как ему поступать.

— Если бы я даже приказал теперь закрыть ворота за час до срока, чему это поможет? — сказал он. — А раньше мне ничего не говорили. Невозможно же заступить шляхте дорогу и не пускать в улицы? Сначала они ехали по одному, потом по несколько, а под конец целыми толпами. Прикажете закрыть ворота?

Павел живо обернулся к нему.

— И не подумайте! — воскликнул он громко. — Их в городе уж набралось несколько тысяч. Сохрани Боже, если закроют ворота, поднимется скандал, а если какой-нибудь безумец начнет ломиться в ворота и прольется хоть капля крови, мы не можем быть уверены ни в жизни своей, ни в имуществе…

В это время вбежал второй войт, совершенно перепуганный, бросил шапку на стол и вскричал:

— Мы пропали! Локотковы люди… это они, наверное, въезжают отрядами и целыми полками. Все улицы полны ими, на рынке повернуться негде, смотрите сами!

— Кто сказал, что это локотково войско? — сказал Амилей.

— Все это знают, да и узнать нетрудно, потому что все это оборванцы и нахалы.

Фейт, как помешанный, бросался то к дверям, то обратно.

— Что же мне делать? — плакался он. — Разве я со своей горсточкой людей смогу удержать их?

— Ничего не делать! — повелительно сказал Павел. — Стань и поклонись им. Войта нет. Что случилось, того уж не переделаешь. Если только кто-нибудь бросится на них, они только будут рады и весь город обратят в пепел!

Городские советники, собиравшиеся сюда со всех концов города, стояли, как пораженные громом. Некоторые подбежали к окнам, чтобы взглянуть на город.

Часть рынка, которая была видна отсюда, имела совершенно необычный вид. Почти около каждого дома стояли люди в рыцарском одеянии, но без шлемов, которые они уже успели снять. Одни спрашивали, как пройти в винное заведение, другие интересовались шинками, третьи не знали, куда поместить коней. А в город входили все новые отряды, с криками бежали слуги, шум и говор разносился до самой ратуши!

Более осторожные купцы торопились окончить торговлю, чтобы закрыть лавки и ларьки. Во всем городе чувствовалось беспокойство и скрытая тревога.

В то же время на улицах совсем не было видно фигур всем известных городских обывателей. Расхаживали только приезжие, которые засыпали проходящих вопросами и, стуча кулаками в ворота, требовали, чтобы их впустили в дом. Мещане попрятались по углам.

Вдруг на рынке, со стороны Флорианских ворот, послышались звуки труб и крики. Из ворот выбежали люди, в окнах показались испуганные лица мещанок, у стен домов группами расположились подростки и уличная чернь. Все смотрели в ту сторону, откуда раздавались звуки трубы и громкие призывные возгласы.

Городские советники и войты высунулись из окон, с изумлением приглядываясь к происходящему.

Отряд рыцарей, перед которым несли несколько красных знамен, очевидно, не чешских, потому что на них не было львов, при звуках труб и рожков, в сопровождении многочисленных оруженосцев спокойно въезжал на рынок.

Навстречу ему из домов и гостиниц поспешно выходили приезжие — почтенного вида помещики, каштелян, воевода, духовные и останавливались, как бы для того, чтобы приветствовать вступавших. Выходило, что ждали кого-то более важного и знатного, чем они все.

И те, кто никогда не видели Локотка, сразу узнали его, по фигуре и манере держаться, среди пожилых мужей, окружавших его и превосходивших его ростом.

Для этого торжественного въезда в город ему специально достали большого и сильного коня, прикрыли вышитым чепраком и металлической сбруей с блестящим золотым седлом. И сам он, хотя и не любил пышности, надел для этого случая великолепное вооружение и пурпурный плащ, затканный золотом.

Помещики, стоявшие на рынке, махали в воздухе шапками, руками, а некоторые поднятыми кверху мечами, и громкими кликами приветствовали его. А как только раздались первые приветствия, то покатились эхом из улицы в улицу, и скоро весь город до самого предместья наполнился ими. Докатились они и до Окола, до замка, и шум этот разбудил чехов в Вавеле.

Надо было видеть, как они всполошились, как побежали на валы, принялись закрывать ворота и забивать калитки.

В некоторых костелах весело зазвонили колокола.

Епископ сидел над книгой в малой горнице, когда его любимый служка, Михал из Модлиницы, вбежал к нему бледный, как труп, так что один его вид мог уже испугать епископа, прежде чем он вымолвил слово.

Муската вскочил с места.

— Miserere nobis! — невольно вырвалось у него. — Что случилось?

Служка не сразу обрел дар речи.

— Город, город весь наполнен, — начал он, с трудом выговаривая слова. — Неожиданный съезд помещиков, рыцарства со всех сторон. Никто не донес, никто не предвидел. Изменники мещане впустили их. Войт намеренно убежал в Мехов. Князь Владислав Локоток уже на рынке.

Услышав это имя, Муската задрожал, рот его ввалился, и, упав на лавку, он закрыл руками лицо.

— А в замке? Что делается в замке? — бормотал он и вдруг воскликнул со страстным возмущением: — Был заговор! Измена против нас и против них!

— Что думает делать ваша милость?

— Я? Я? — растерянно бормотал Муската. — Я? Ничего! Закройте ворота! Я ничего не знаю… не буду ни во что вмешиваться. Без меня начинали, пусть без меня и кончают!

И, подумав, прибавил:

— Если бы я только мог, я бы уехал прочь. Не хочу смотреть на все это и не хочу сталкиваться с ними.

Служка покачал головой.

— Окончилась власть чехов! — сказал он. — Дело их проиграно. Этот дерзкий… Локоток занял уж почти все земли и не отдаст их назад! Рыцарство перешло на его сторону — все с ним.

— Я — нет! — прервал его Муската. — Он был уж изгнан, много лет скитался и опять будет изгнан. Настоящий король прогонит его… обессилит, покорит… За чехами стоят все немцы.

Епископ начал говорить с большой горячностью, но сдержался и, понизив голос, сказал служке:

— Идите, присмотритесь к тому, что делается, и обо всем донесите мне. Я останусь верен своей присяге. Я не хочу их знать. Закрыть ворота!

Служка Михал с Модлиницы поспешно вышел. Быть может, он и не разделял мнения епископа, но долг приказывал ему повиноваться.

Город был охвачен веселым торжеством… Люди ходили, словно упоенные недавней победой, зато мещане были совершенно перепуганы.

Более спокойные из них очень хорошо понимали, что малейшая их попытка к сопротивлению немедленно вызвала бы поджоги и грабежи. Помещиков и рыцарей было больше числом, да к ним то и дело подходили подкрепления — все новые отряды войск Локотка, которые располагались лагерем на площадях, бульварах и на пустырях. Весь этот люд, привыкший жить войной и грабежом, голодный, жадный на добычу, стремившийся отнимать и завоевывать, лишь с большим трудом подчинялся приказаниям своих начальников; их неудержимо влекли к себе предметы комфорта и роскоши, которые они видели в окнах домов и в лавках. И украдкой, там, где надзор за ними был слабее, они силою врывались в дома. Уже слышались вдали крики женщин и негодующие голоса. Начальники отрядов спешили прекратить беспорядок и унять зарвавшихся.

Князю открыли дом отсутствовавшего войта, за ним потянулись на совет его приближенные. Вокруг дома поставили стражу, на улице водрузили знамя.

Несколько оруженосцев, посланных Мартиком, сторожили дом вдовы Греты, которая с верхнего этажа своего дома, опершись о балюстраду, окружавшую выступающую часть чердачного помещения, совершенно спокойно наблюдала за тем, что делалось на улице. Курцвурст был до того перепуган, что самым старательным образом запрятал куда-то в угол свою палку из опасения, чтобы ее не приняли за оружие, а его — за сопротивляющегося. Сам он то и дело высовывался из своего укромного уголка, шептал молитвы и каждую минуту ждал конца.

Между тем Грета не выказывала ни малейшего удивления, как будто она заранее знала, что так случится, и нисколько не боялась, что она сама может пострадать в этой суматохе. Она даже не очень тревожилась, что закроют ворота: их сторожил Мартик со своими людьми и никого близко не подпускал.

В мужских монастырях тревога была не так сильна, как в женских. Особенно боялись бегинки, их помещение находилось как раз напротив францисканского и доминиканского монастырей и не было обнесено неприступной стеной: к ним легко можно было проникнуть. И как только разнеслась по городу весть о Локотке, войска которого уже стяжали себе определенную славу, в монастыре послышались жалобный плач и испуганные крики.

И недаром боялись бегинки: францисканцы и доминиканцы, расположенные по соседству с ними, широко открыли двери своих монастырей для прибывающих, и особенно радовались им францисканцы, которым Локоток был обязан своим спасением, и которого они встречали как своего. Люди всегда привязываются к тем, кому они помогли, и дети святого Франциска любили маленького пана, чья жизнь была спасена благодаря прикрывшей его монашеской одежде. И потому еще любили они его, что он, как и они, вел суровый образ жизни, был беден и умел с покорностью нести свою судьбу.

Среди этой суматохи и шума, которых не могла остановить даже ночь, — окончился день.

Городская стража уже не смела закрыть ворота, а Фейт не решался, как всегда, выйти на улицу со своими квартальными — все равно не в его силах было уследить за порядком. В городе был какой-то новый хозяин.

В доме войта Альберта все окна были освещены, двери открыты, а в сенях горели фонари, толпились, приходили и уходили люди, только хозяина не было видно. Войт Альберт не возвращался из Мехова.

Мещане дежурили в ратуше, не решаясь уйти из нее, так как каждую минуту ожидали требований и приказаний.

В городском совете, прежде дружном и во всем согласном, теперь можно было заметить два течения. Они еще не были вполне противоположны друг другу, но уже из взглядов, намеков, лиц, настроений мещане сами делали вывод о несходстве своих мыслей и чувств. К числу самых ярых и открытых противников князя принадлежал в то время Герман из Ратибожа, не входивший в состав городской думы, молодой богатый купец, наследовавший от отца дома и большие земельные участки на рынке, как раз по соседству с францисканцами.

Вбежав в ратушу, он начал бранить всех советников и обвинять их в том, что они не были достаточно бдительны, не сумели даже охранять ворота, впустили неприятеля и обрекли город на гибель. Человек он был молодой, краснобай и смельчак. Никто не возражал ему, потому что все боялись лишнее слово пикнуть, слушали только и пожимали плечами. Он один смело шел против всех.

— Что толку в том, что у нас целых три войта наследственный и выбранные, да еще столько советников! Хорошо они заботятся о нас! Что же теперь делать? Завтра, а может быть, и сегодня, чехи выйдут из замка, и город превратится в груду развалин!

— Молчите лучше, — гневно прервал его Павел с Берега. — Вы беспокоитесь за свое добро, да ведь и у нас тоже есть, что терять. Что случилось, то должно было случиться — иначе и не могло быть!

— Вот именно! — не помня себя, вскричал Герман. — Хорошего вы себе выбрали пана, нищего бродягу, которому завтра придется дать на хлеб и сало, хотя бы для этого пришлось снять последнюю рубашку.

Так он сердился и кричал на всех, а советники стояли и молчали.

— Невозможно было ничего сделать, — сказал наконец Павел, как бы чувствуя себя виноватым. — Что же бы ты сделал на нашем месте, мудрый Герман? Ну что? Закрыл бы ворота, созвал бы воинов на защиту, так что ли? А им это и на руку, они бы сейчас же начали штурмовать город и разграбили бы жителей. Уж лучше дать хлеб и сало, чем жизнь.

— А они с вас и с нас, — крикнул Герман, — сдерут сначала рубашку, а потом и жизнь.

Так ссорились они между собой.

Из ратуши послали за войтом. Он вовсе не уезжал в Мехов к брату. Приближенные к нему люди знали, что он, желая избежать первого столкновения, уехал на некоторое время к Кроводжу и там выжидал, когда все уже будет кончено.

И теперь, когда все было кончено, и Краков был взят — рассчитывали, что он вернется назад.

Была поздняя ночь, когда в сопровождении нескольких конных оруженосцев, сидя на могучем коне, с мечом у пояса, Альберт подъехал к своему дому. Уже по одному его внешнему виду заметно было, что он вовсе не возвращался из путешествия, а ехал именно с тем, чтобы предстать перед князем. На нем был праздничный шелковый наряд, на плечи накинут легкий меховой плащ, на шее у него была цепь, на голове соболья шапка, а за поясом виднелись вышитые рукавицы. Сойдя с коня, он сам — без провожатого — прошел прямо в свою главную горницу, где надеялся найти князя, потому что в окнах был свет. Здесь стояли пажи с факелами, и было множество дворян, два воеводы, четыре каште-ляна, канцлер Клеменц, судья Смила и несколько старых представителей знатнейших краковских и сандомирских родов.

Был здесь и Мечик, Топор, тщетно ожидавший ласкового взгляда князя. Локоток, хотя давно уже видел его, не обращал на него внимания. Между гостями произошло некоторое замешательство, когда на пороге показался Альберт.

Локоток встал со своего места и подошел к нему, меряя его взглядом. Он был в этот день в хорошем настроении, все складывалось для него благоприятно, и потому он или не заметил, что Альберт шел к нему, как военнопленный, приветствуя его принужденным поклоном, или просто не хотел этого видеть.

Немец стоял, склонив голову и как бы онемев. Локоток заговорил первый.

— Войт Альберт, — сказал он, — о городе вы не беспокойтесь, я не хочу ему зла. Напротив того, я подтвержу и увеличу ваши права. Буду для вас добрым отцом.

Тут он указал рукой на окружавших его.

— Вы видите, что я выбран волею всего дворянства и рыцарей, и у меня больше права на престол, чем у чеха. Богу угодно было отдать мне эту столицу, и я мечом удержусь в ней!

Альберт молча кланялся, а Локоток, возвысив несколько голос, прибавил:

— Я сдержу свое слово, буду вам добрым отцом, но хочу, чтобы дети мои были мне верны и послушны. И там, где я встречу непослушание, — расправа будет коротка, виновного я не пожалею.

Говоря это, он добродушно усмехнулся и, похлопав по плечу склоненного войта, закончил:

— Примите нас сегодня как гостей, господин хозяин!

Войт пробормотал что-то несвязное, снова кланяясь в знак покорности.

Исподлобья поглядывая на малорослого князя, он внимательно изучал его. По холодному и как бы окаменелому лицу войта трудно было отгадать, с каким чувством он относился к Локотку, но в душе его была буря. Стыдно было ему после могущественного короля Вацлава кланяться этому изгнаннику, бродяге, которого он принужден был признать своим государем.

Войт, который сам чувствовал себя могущественным и сильным, угадывал, что малый князь будет держать всех в железных руках. Но что было ему делать, как не покориться неизбежному? Он отвешивал низкие поклоны и молчал.

Тотчас же он пошел распорядиться угощением для князя и его приближенных, желая показать, что ему было, чем угостить. Никто и не думал о сне. То и дело посылали гонцов к замку и выслушивали их донесения, которые сейчас больше всего интересовали князя.

Хоть ночь была очень теплая, а луна еще не взошла, Локоток не выдержал, приказал подать себе коня и в сопровождении небольшого числа приближенных поехал к Вавелю.

Трудно было отгадать, что делалось внутри его, но на валах виднелась многочисленная стража, ворота — большие и малые — были закрыты, и около них поставлены часовые — заметно было, что там тоже не дремлют и что-то подготовляют. Нельзя было сомневаться в том, что чехи уже знали о занятии города Локотком. Будущее должно было показать, как там приготовились к защите.

Князю не хотелось призывать защитников замка к сдаче до тех пор, пока его еще не выбрали всенародно под Вавелем. Из Познани также не были еще получены известия о том, удалось ли Винценту Шамотульскому и его единомышленникам-помещикам провозгласить королем Владислава.

В Вавеле царила необъяснимая, загадочная тишина. Чехи, которые обыкновенно целыми толпами сходили в город и до самой ночи оставались там, теперь все собрались в Вавеле и укрылись в нем.

Одного из них, застигнутого в винном заведении, где он спрятался, привели на допрос, но тот в испуге клялся, что ничего не знает. Локоток, осмотрев издали валы, приказал расставить около них стражу и, со смехом обернувшись к окружавшим его, заметил, что он уж раз спасался из Кракова в монашеском одеянии и не хотел бы во второй раз подвергнуться той же участи.

Воевода Войцех из Змигрода уверил князя, что стража будет всю ночь на часах перед замком, а защитники замка, конечно, и не подумают спасаться бегством.

Обезопасив себя таким образом, Локоток в веселом расположении духа вернулся в дом войта, где его ждал пышный и обильный ужин и в большом обществе, так как помещики все еще подъезжали, и каждый торопился поклониться новому государю.

Мартик, объезжавший вместе с князем замок и указавший ему наименее защищенные места, которые он успел заметить, проводил князя в дом войта и решил теперь подумать о самом себе. Весь день он провел на ногах, на страже то у одних, то у других ворот, направляя приезжих в гостиницы и в дома мещан, и теперь ему хотелось заглянуть к Грете, у дома которой он поставил часовых, чтобы никто чужой не ворвался к ней. Была уже ночь, но он был уверен, что она не спит, потому что во всем городе не только никто не спал, но и не мог подумать о сне. Воины боялись чехов, чехи боялись измены, мещане трепетали перед людьми Локотка, тревога не позволяла никому забыться сном. Стража Мартика, получившая приказание охранять дом вдовы и никого к ней не впускать, заперла ворота и расположилась на дворе. Вдова, рада не рада, а должна была выслать своим защитникам пива и еды.

Она сидела в своей горнице, где перепуганный Курцвурст искал и не находил себе безопасного угла на случай нападения.

Слуги Мартика, помня данный им наказ, не пустили к Грете даже Павла с Берега, хотя она сама требовала этого и сердилась, что ее не слушают.

Когда Мартик постучался и громко позвал людей, ему тотчас отворила его команда и шутливо стала требовать награды за то, что так точно исполнила его приказание.

В главной горнице был еще свет — он вошел прямо туда. Он надеялся встретить вдову благодарной ему и веселой, но нашел надутой и гневной. С волосами, распущенными по плечам, она сидела в углу и не сразу отозвалась на его приветствие. И только когда Мартик подошел к ней поздороваться, она вскричала:

— Что же это такое? В плен вы меня взяли, что ли?

Сула удивился такому вопросу.

— А вы бы хотели, чтобы я пустил к вам оруженосцев и воинов?

— А вы думаете, что я бы их испугалась? — воскликнула мещанка. — Может быть, мне это было бы приятнее, чем такая неволя и тюрьма целый день. Я не нуждаюсь в такой опеке!

Мартик стоял, слушал ее, но с трудом понимал, что она говорила.

— Ну, — сказал он, — хороша же благодарность за то, что я вас спасал, и, как княжну какую-нибудь, окружил стражей!

Грета грозно взглянула на него.

— Вы сами себе забрали невесть какие права надо мною! — с негодованием бросила она ему.

Сула опечалился. Сложив руки на груди, он пристально приглядывался к ней. В сильном возбуждении она расхаживала по горнице.

— Вот так прием! — проворчал оп. — Я ожидал совсем другого!

— Вы знаете, — сказала она, остановившись перед ним и меряя его взглядом, — вы знаете, что я не выношу никакого насилия над собой. Я даже покойному мужу не позволяла командовать собой, не позволяю и опекуну — и вам не позволю!

— А кому же?

— Никому и никогда! — гордо отвечала женщина. — Если я и поддамся кому-нибудь добровольно… то уж, наверное, не вам!

— Почему же не мне? — обиделся Мартик. — Я не хочу, чтобы вы были моей рабой, я прошу вас быть моей женой. Я ведь не какой-нибудь бедняк без имени; я — дворянин, рыцарь, родственник тенчинских панов — неужели я недостоин мещанки? Правда, богатства у меня нет, но от моего пана я непременно получу участок земли, он мне обещал. И денег он мне даст, а вас я возьму и без денег, и без приданого. Я любил вас, когда вы были еще девушкой, люблю и теперь, и как вы там ни сопротивляйтесь, а должны быть моей!

Грета отшатнулась от него и крикнула в бешенстве:

— Меня никто еще не принуждал, и никто не принудит! Любите меня, сколько хотите, но убирайтесь прочь с глаз моих, потому что мне уж надоело и слушать, и видеть вас. Я вас не хочу!

— Даже если бы князь был моим сватом?

— А что мне ваш князь? Приказывать мне он не может, и не отец мне, а я и родному отцу не покорялась!

Мартик, не ожидавший такого ответа, онемел от огорчения.

— Грета, Грета, — выговорил он наконец с глубокой печалью. — Нет у вас ни сердца, ни жалости ко мне! Так это ваша награда за всю мою верную службу вам?

Немка презрительно рассмеялась.

— Курцвурст тоже служит мне давно и верно, но ведь я и не думаю выходить за него замуж.

— И я ничем не лучше него?

— Кто знает? — рассмеялась вдова.

Мартик, растерявшийся было сначала, взял себя в руки, подавил в себе досаду и огорчение и сказал:

— На вас сегодня что-то нашло, Грета! Словно муха какая-то укусила — в другое время вы будете добрее ко мне.

И, говоря это, он смело подошел к ней и хотел уже обнять, но вдова вырвалась от него, отбежала на несколько шагов и, бросив на него страшный взгляд, схватилась рукою за нож, всегда висевший у нее за поясом.

Сула в гневе опустился на лавку.

Грета взглянула на него, и, может быть, сердце ее оттаяло; она прошлась несколько раз по горнице, остановилась у стола, на котором стояли жбан и кубок, и, слегка ударив кубком о жбан, обратила на него внимание Мартика, который презрительным знаком отказался.

— Хотите отделаться от меня, — сказал он, — заплатив мне, как наемному караульщику, пивом и угощением!

Грета постепенно приходила в веселое настроение.

— А это не считается, что я с тобой бранюсь и смеюсь? — сказала она.

Мартик, не вытерпев искушения, подошел к жбану и стал наливать из него в кубок.

— Э, с вами, бабами, человек душу потеряет, а ничего не добьется, — сказал он.

И он не мог удержаться, чтобы не упрекнуть ее.

— Что же вы думаете, что я мог бы даром так работать до изнеможения, хоть бы для князя? Жизни своей не жалел, сам лез на рожон, искал у него милостей, не только для того, чтобы заработать кусок земли, но где бы я мог поселиться вместе с вами! Вы даже и не знаете, как я вас люблю столько лет, — столько лет, и все напрасно! Но вы упрямитесь, не хотите быть моей, а я вам говорю, должны и будете!

Он ударил рукой по столу. Грета, подойдя к нему вплотную, ударила в ладонь сжатым кулачком другой руки.

— Не должна и не буду!

Оба смело смотрели в глаза друг другу.

— Насильно меня не возьмешь ни ты, ни твой князь! Если не захочу, то уж найду средство избавиться от вас. Никто меня не заставит! Слышите? Никто!

Мартик начал пить, делая вид, что не верит пустым словам.

— Жаль вам чеха? — смеялся Мартик.

— Жаль, потому что он никогда мне не грозил насилием.

— А, может быть, Вурм лучше?

— Вурм? Считайте еще, — прервала его немка, — есть еще несколько. Малый Дунин, богатый и знатный пан, стоял передо мною на коленях и клялся, что готов повести меня к алтарю; есть еще Прандота из Воли, который тоже обещает привести ксендза, таких наберется еще несколько.

Сула ударил себя в грудь.

— А кто любит вас больше, чем я? — вскричал он.

— А вы думаете, что любовь, как мед, чем старше, тем лучше! Неправда! Она, как пиво, которое, постоявши, скисает.

Курцвурст, услышав это, начал громко смеяться. Мартик возмутился, а Грета, спокойно взглянув на него, пошла и села на свое место.

В это время раздался нетерпеливый стук в ворота, как будто кто-то хотел выломать их.

Мартик выбежал на двор, радуясь случаю выместить на ком-нибудь свой гнев. Здесь он нашел своих слуг, яростно оборонявших ворота. Кто-то снаружи ломился в них, громко приказывая.

— Отворяйте, иначе мы их разломаем!

— Вынимайте сабли! — крикнул Сула и, вынув свою, подбежал к воротам, крича нападавшим:

— Прочь! Посмейте только, мы вас в куски изрубим! Но противник был так же смел, как и он.

Пан Винцент из Шамотул, которого мы уже видели у Локотка, поздно прибыл из Познани. По дороге ему указали на дом Греты как на единственный в городе, еще не занятый гостями. Пан Винцент не так легко терялся и не отступал перед опасностью, с ним была многочисленная свита, и он готов был вступить в бой.

У ворот завязалась горячая перебранка, причем в выборе выражений не стеснялись. Слуги Мартика были уж под хмельком. В это время на крыльцо выбежала Грета.

— Какое вы имеете право, — крикнула она, — запрещать кому-нибудь остановиться у меня в доме? Я хочу, чтобы у меня были гости, как у всех других…

Сула повернулся, ничего не отвечая, но не сходил со своего поста.

Грета продолжала громко кричать:

— Я лучше добровольно уступлю свой дом, чем допущу, чтобы вы тут затевали драку и резню в воротах. Почему не пускаете?

— Потому что я здесь занял место для себя! — крикнул Мар-тик. — А я не хуже других!

— Лжешь! — громко отвечали за воротами. — Ты не можешь равняться со мной, хотя бы ты и был шляхтич, потому что ни в своей стране, ни в какой-либо другой я не знаю никого, равного себе.

Это говорил гордый Винцент Шамотульский, который считал себя по роду и богатству равным князьям.

Но и Мартик, когда приходил в ярость, не уступал никакому князю.

— Ступай прочь, иначе кровь прольется! — кричал он.

— Прольется, но только твоя, подлый нахал! — прозвучал голос из-за ворот.

Ворота, охраняемые сильными молодцами из отряда Мартика, которые подпирали их плечами и дубинами, поддались мощному напору снаружи и начали трещать. Грета, стоя на крыльце, смотрела на все происходившее, как на забавную игру, а Курцвурст, прячась за нею, в отчаянии ломал руки и призывал на помощь всех святых.

— Милосердный Боже! Раны Господни! Они нас всех здесь перебьют! Мартик, пусти их, ты будешь отвечать за несчастье.

Ворота начинали все более наклоняться, качнулись, затрещали, и со всех сторон посыпались отломавшиеся куски. Люди пана Шамотульского, вырвав из них несколько досок, проделали отверстие и как только столкнулись плечом к плечу с Мартиковыми молодцами, напали на них с дубинами и бердышами.

Мартик, не жалея себя, подскочил к отверстию и начал изо всей силы ударять по лбам и шлемам, так что треск раздавался. Тогда Винцент, человек бешеного нрава, поднял кверху огромный меч, который он держал в руках, размахнулся им и не только выбил саблю из рук Мартика, но и рассек его обнаженную голову, так что кровь из нее хлынула ручьем.

Слуга, видя, что пан их падает навзничь, взмахнув руками и восклицая: "Иезус Мария!", растерялся, а Винцент Шамотульский, выломав остальную часть ворот, ворвался во двор. Едва успели люди Мартика подхватить его, чтобы не достался в руки насильников, и унести в дом.

Вдова, разгневанная, все еще стояла на крыльце. Глядя на подходившего к ней красивого, молодого, с гордой осанкой мужчину, державшего еще меч в руке и смотревшего на нее с высоты своего рыцарского величия, как на обыкновенную мещанку, она тоже приняла высокомерный вид.

Прекрасное лицо и богатый наряд хозяйки произвели некоторое впечатление на дерзкого пришельца.

— Я должен остановиться здесь, моя красавица! — обратился он к ней.

Грета покачала головой.

— Красавица, да не твоя, — отвечала она, подперев руками бока. — Дом мой занимаете насильно, хотя войны нет. Так не удивляйтесь же потом, что вы с вашим князем не найдете приверженцев в городе, если уж сразу начинаете с насилия над нами! Вы сюда приехали с польским правом, а мы здесь управляемся немецкими законами.

Винцент слушал ее, обменивались взглядами, и он заметно смягчался, да и она окончила уже не таким гневным тоном.

— Я над вами не употребил насилия, прекрасная хозяюшка, — отозвался гость, — потому что я слышал, что вы приказали впустить нас, а тот наглец не хотел считаться ни с вами, ни со мной.

— Он уж получил за это, — сказала Грета, — оставьте в покое его и его людей.

И, сказав это, медленно пошла в горницу, а Винцент — за нею.

Мартика положили напротив, в отдельной горнице, старая экономка обвязала ему голову платками, но он метался и бредил — так встряхнул ему мозг этот сильный удар.

Грета, едва взглянув на него, принимала нового гостя. Соскучившись за день одиночества, она рада была этому человеку, который, оценив, как и другие, ее красоту и изящество, поддался ее кокетству, забывая понемногу обо всем на свете. Новый гость обладал той барской изысканностью манер, которая всегда нравится женщинам, заставляя предполагать в обладателе существо высшего порядка, хотя чаще всего весь этот блеск оказывается только гладкой скорлупой пустого ореха. И Грета уже улыбалась ему и ласково на него поглядывала, а прежний гнев сменился врожденным стремлением к кокетству.

Наконец, когда был уже поздний вечер, Грета тихонько выскользнула к себе наверх, заперла за собою все двери и расставила около них караульных.

В то время, как все это происходило, Мартик, успокоившись, крепко заснул. И только утром, проснувшись и придя в сознание, увидел около себя своих людей и вспомнил вчерашнее приключение.

Он настаивал на том, чтобы его непременно поскорее вынесли отсюда, хоть бы на улицу, хоть на сорную кучу, только бы не оставаться под одной кровлей с вдовой. Но не было возможности исполнить его желание, потому что всюду была страшная теснота; а он был ранен. И как он ни сердился, его не послушали.

На другой день с самого утра в городе началось еще большее движение, чем накануне.

Погода благоприятствовала новому государю, поэтому все помещики, съехавшиеся с разных сторон, могли собраться на рынках и около ратуши, так как другого более удобного места не было приготовлено.

Съезд начался с раннего утра.

Всем уж было известно, что краковяне, сандомирцы, куявяне и рыцарство других областей должны были провозгласить Локотка не только краковским князем, но и наследником польской короны. Недоставало только послов из Великой Польши с заявлением о ее присоединении, а это было очень важно для Локотка, потому что корона находилась в Гнезне. В доме войта Альберта целый день с нетерпением ожидали их прибытия.

Винцент Шамотульский, приехавший поздно вечером, утомленный дорогой, а потом увлеченный прекрасной вдовой, только на другой день, одевшись с большой пышностью, сел на коня и поехал к князю. Хотя было еще очень рано, Грета, полуодетая, вошла в горницу, чтобы открыть ставни и при свете дня рассмотреть своего гостя. Она велела приготовить себе на этот день самый красивый наряд, какой у нее был.

Князь с радостью встретил посла Великой Польши, но после первых же его слов нахмурился и крепко сжал губы. Представитель Великой Польши готов был присоединиться к князю, но за других не ручался. Большая часть его соотечественников отдавала предпочтение силезцам, а князь, чтобы расположить в свою пользу епископа и духовенство, обещал наследственное канцлерство по-знанской кафедре.

Выслушав это, Локоток, не отвечая ни слова, отвернулся и велел подать себе шлем и рукавицы, чтобы ехать на рынок, но в это время Вержбента стал уговаривать его послать за Мускатой и постараться привлечь его на свою сторону.

Локоток, казалось, и этому не придавал большого значения и не желал долго ждать. Он послал каштеляна и канцлера в дом к епископу, но тот оказался запертым.

Сторож, заставив посланных долго ждать у ворот, высунул наконец голову и на вопрос о Мускате заявил, что его нет дома. Никто не знал или, может быть, не хотел говорить, где он укрылся.

Князь, как только увидел возвращавшихся и узнал от них, что епископа не нашли, тотчас же сел на коня.

Зрелище было торжественное и великолепное. Сам князь надел на этот день позолоченные доспехи и специально для него изготовленный шлем, на плечи он накинул плащ, подбитый белым мехом; золотые шпоры, меч в ножнах, украшенных драгоценными каменьями, довершали его наряд. Конь, весь покрытый богатым чепраком, имел перья на голове и позолоченную уздечку. Воеводы, каштеляны так и сверкали пурпуром и золотом.

На рынке знатнейшие помещики образовали огромный круг. Представители каждой области стояли отдельно под своими знаменами, а свободные профессии под собственными знаками. У тех, кто имел щит, эмблема звания была изображена на щите, у других была вышита на платье на груди. За шеренгами самых знатных и богатых толпились беднейшие горожане. Когда вдали показался Владислав со своей свитой, сначала глухой шум пронесся в густой толпе ожидавшего его народа, потом раздались громкие восклицания, и шапки, и колпаки полетели в воздух.

— Едет, едет!

Медленно, с просветлевшим лицом, приближался Локоток, приветствуя стоявших знаками руки и головы и улыбаясь знакомым. В середине круга для него было оставлено место, там ожидала его небольшая группа духовенства.

Некоторые хотели сейчас же провозгласить его князем, но более видные представители польского народа удержали толпу. С непокрытыми головами двинулись навстречу князю знатнейшие помещики и горожане, к которым, скрепя сердце, должен был примкнуть и войт Альберт.

Маленький князь стоял в середине этой толпы, опершись на меч, и ждал.

В качестве представителей от своих областей Вержбента, Войцех Змигродский, Жегота и Прандота Сандомирские, один из Топорчиков, Лелива, Канева, Остоя, Ружиц и Шренява выступили вперед; первым начал говорить каштелян.

Князь не любил долгих речей, поэтому он ограничился несколькими словами.

— Милостивый государь, — начал он, — все помещики и рыцарство единодушно просят и призывают тебя, чтобы ты княжил над ними. Тебе по праву принадлежит столица и власть над нами. Мы присягаем на верность тебе. Правь и суди справедливо.

Тут и другие выступили с приветствиями, а народ едва сдерживался от крика, так сильно было его волнение. Махали руками и знаменами, чтобы дать им знак молчания и удержать преждевременные крики; стоял такой шум, что с трудом можно было расслышать слова приветствия.

Князь отвечал так же кратко.

— То, что вы решили с Божьей помощью, я приму как волю Бога. Клянусь править и судить по справедливости, владеть и охранять мои владения, сколько сил хватит, не жалея пота и крови. Чтобы быть сильными, мы должны держаться вместе, тогда мы дадим отпор врагу и будем наслаждаться миром.

Зазвонили в колокол у Панны Марии, и тотчас раздался веселый перезвон в других костелах, возвещая людям радостную весть, и все заглушили громкие, как ураган, клики народа. Князь, окруженный своим двором, с воеводами, каштелянами и всей знатью направился в костел Панны Марии благодарить Бога.

Клики народа не прекращались; иногда как будто начинали ослабевать, но тотчас же вновь подхватывались толпою и сразу крепли, усиливались и неслись по всему городу, так что страже, стоявшей на валу в Вавеле, звуки эти должны были казаться угрожающими и вызывающими.

Но в замке было тихо, как в могиле, в то время как в городе звон колоколов, звуки труб и цимбал и крики народа не умолкали ни на минуту.

Когда в костеле окончилась служба, и князь вышел оттуда вместе со своими приближенными, вновь раздался гром приветствий. У всех словно камень спал с души.

После этого начался пир. Порядку было мало, но зато все происходило весело и шумно. На улицах расставили лавки, столы, а там, где их не хватило, их заменили доски от ворот и дверей, положенные на бочки; со всех сторон несли хлеб, жбаны и все съестное, какое только попадалось под руку. Мещане доставляли припасы довольно охотно, кто что мог, не заботясь о том, что будет потом с городом, лишенным провизии.

Одни угощались в домах, другие — на рынке; во дворах и садах люди разместились на голой земле.

Город имел такой вид, как будто он был взят штурмом, а женщины виднелись только в окнах и то где-нибудь на чердаке: все, кроме служанок и старух, попрятались, где кто мог. Большие магазины, лавки и ларьки, кроме тех, где продавались съестные припасы, были закрыты. Мещане смешались с гостями.

До поздней ночи на улицах слышны были песни и смех. Вин-цент Шамотульский, не встретив особенного сочувствия у нового пана, которому он немного и принес, очень скоро оставил двор князя и вернулся в дом, где он остановился,

В небольшой горнице напротив лежал раненый Мартик и на свое счастье не видел и не слышал, как разряженная Грета весело принимала нового гостя, как охотно разговаривала с ним, играла на цитре и пела ему песенки.

Шамотульский пан все больше терял голову, увлеченный прелестями кокетливой вдовушки и ее женским искусством привлекать и отталкивать, допускать некоторую приятельскую близость и строго защищать границу излишней фамильярности, быть попеременно гордой и нежной, гневной и приветливой.

В продолжение суток она чуть не свела с ума своего гостя, так что он наконец перестал понимать, отвечала ли она ему на его чувство или издевалась над ним.

Под вечер он хотел снова идти к князю, чтобы заручиться его расположением, потому что ради этого он и приехал. Но Грета как вцепилась в гостя, так и не выпустила его, а в конце концов, когда уж был слишком поздно, она еще и посмеялась над ним.

Гость был молод, очень красив, смелого и веселого нрава, но мещанка, конечно, не могла рассчитывать, чтобы такой знатный пан мог серьезно увлечься ею, однако она вела себя так, как будто задалась целью вскружить ему голову.

Измучив его пустым кокетством, она поздно вечером потихоньку ускользнула от него и побежала к дяде Павлу, где и укрылась. Напрасно искали ее по всему дому, хозяйка исчезла.

А в горнице напротив той, которую занимал гость, лежал в полубеспамятстве Мартик, и хотя голоса и смех доходили до его сознания, он был ко всему глух и равнодушен. За ним ухаживали, он послушно позволял делать с собой все, что требовалось, и ничем не интересовался.

И только послал одного из своих людей к князю с жалобой на то, что на него напали и изрубили так, что он чувствовал себя не в силах продолжать службу, а просил отпустить его на Охотничий хутор, чтобы подлечиться.

Локоток, жалея своего верного и преданного слугу, послал к нему, чтобы осмотреть его раны, не только канцлера, но и каноника, доктора Рацлава, которого доставили из-под Скалка, где у него был свой дом с садом.

Князь наказал через канцлера передать Мартику, чтобы он старался скорее поправиться, потому что был ему очень нужен, и чтобы он не уезжал из города. Так и остался Мартик у Греты.

На другой день утром новая радостная весть облетела Краков. Случилось то, чего не ожидали еще так скоро.

Сторожевые отряды, стоявшие у валов Вавеля, ночью не слышали ничего, в замке не было никакого движения. Когда же рассвело, все увидели, что хотя ворота были по-прежнему закрыты, над замком уже не развевалось чешское знамя со львом, а на валах не видно было стражи. Предполагали какую-нибудь засаду или измену и потому послали сказать князю, что чехи что-то притаились.

Узнав об этом, Локоток прямо с постели, наскоро надев доспехи и сев на первого попавшегося коня, поскакал к замку. У ворот он остановился и послал герольда со знаменем и рогом вызвать для переговоров начальника стражи.

Долго трубили, вызывали, но никто не являлся.

Между тем день уж наступил, надо было на что-нибудь решиться.

Отряд краковян во главе с Топорчиками и Мечиком среди них, стремившимся вернуть себе милость Локотка, бросились, очертя голову, к воротам и принялись рубить их секирами и ломать. Никто не защищал их, и уже решено было вывалить их или подложить под них огонь, когда в одном из окошечек показался бледный, болезненного вида человек, который, не будучи в состоянии говорить, знаками показывал, что в замке не было никого. Тогда все, кто мог, полезли на валы, разрушая укрепления и устремляясь к замку, чтобы с великою радостью отворить его для князя.

Веселые крики донеслись и до города, и все толпами побежали поглядеть на это чудо. Особенно радовались мещане, которых больше всего пугала борьба с чехами.

Когда ворота эти, уже столько лет охранявшиеся чужими, раскрылись наконец, и Локоток, осеняя себя крестным знамением, вошел в замок праотцов, лицо его, прояснившееся было сначала, снова омрачилось.

Глазам его представилось зрелище горестное и удручающее. Лучи утреннего сентябрьского солнца, пробиваясь сквозь туманную мглу, отчетливо освещали замок, он был совершенно пуст. У ворот лежал один только больной нищий, встретивший победителей окаменелым взглядом. Везде заметны были следы недавнего пожарища. Костел был в развалинах, кое-где подправленных, два другие, только что строившиеся, едва возвышались над землею. Единственным остатком былого величия были обгорелые столбы, груды развалин и пепла.

Оставляя жилища, которые они построили для себя в замке, разгневанные чехи все разрушали и уничтожали. Поломанные и содранные крыши, выломанные ворота, разрубленные стены и двери, кучи мусора и грязи рядом с грудами наваленных досок и камней — вот что представилось глазам князя. Все наследство нового владельца заключалось в груде развалин да в воспоминаниях о прежних лучших временах, когда пышность и веселье украшали этот древний замок.

Остановившись у костельных дверей, небрежно сделанных из гладких досок, князь приказал отворить их и вошел внутрь костела, немного уже подновленного после пожара.

Помолившись перед крестом в алтаре, князь пошел дальше по двору. Его приветствовали конские трупы и кости, белевшие под валами, да безмолвные груды обломков, но все же он был здесь властителем! Нахмуренное чело князя понемногу разглаживалось.

В эту минуту прибежал один из его рыцарей с княжеским знаменем и водрузил его на вершине горы, а весь народ приветствовал его громкими кликами, которым радостно вторили войска, оставшиеся в городе.

Бежал народ, спешили воины, шли целые полки занимать замок, не стоивший никому ни капли крови, и все были полны веселья, как будто там ждали их целые сокровища.

Локоток вошел внутрь замка, в котором еще сегодня ночью спал Павел из Паулыптина, прошелся по пустым горницам, носившим следы поспешного бегства и опустошения, и снял шлем.

— Теперь мое место здесь! — бодро воскликнул он. — И я не уйду отсюда, пока буду жив.

Он не пожелал ехать на обед к войту или вернуться в город и приказал тотчас же очистить и приготовить себе несколько горниц.

В одно мгновение полетели гонцы в город за плотниками, рабочими и слугами.

За паном потянулся и весь его двор и служащие поближе к замку.

На улицах толпы поредели, и мещане вздохнули свободнее. Краков и Вавель были в руках Локотка. Почти четверть века боролся он, пока дождался наконец этого дня.

Через несколько дней после этого отец и мать Мартика, узнав о постигшем его несчастьи, приехали за ним и увезли на мягко устланной телеге на Охотничий хутор.

Когда его увозили из дома Греты, он даже не спросил о ней, не оглянулся вокруг и не хотел знать, что с нею делается.

Грета, несколько обеспокоенная, с румянцем на щеках, выглянула в окно, но так как ее еще занимал пан Шамотульский, без памяти влюбившийся в нее, то она обернулась к нему и успокоилась.

Несколько недель хворал Мартик, рана долго не подживала, хотя каноник Рацлав, по приказу князя навещавший больного, старательно лечил ее мазями и пластырями.

Мать тоже приводила к нему знахарок, приготовлявших разные снадобья, а так как Мартик был человек крепкий и сильный, то он справился со своей болезнью и начал понемногу двигаться по горницам, хотя и с повязкой на голове.

Отец очень страдал за него, но и радовался в то же время, что беда приключилась с сыном в доме Греты и даже по ее вине, надеясь, что сын излечится от своего глупого увлечения легкомысленной мещанкой.

Во время своей болезни Мартик совершенно не вспоминал о ней, но постоянно твердил о том, что он рад был бы поскорее вернуться к своему пану и снова служить ему.

Когда рана начала уже хорошо подживать, Суда стал обнаруживать все большее беспокойство, стремясь скорее попасть в Краков. Долго сдерживали его, но под конец ничего не могли с ним поделать. В голове у него еще кружилось и шумело, но он все же сел на коня и поехал.

Дома говорил, что поедет прямо в замок к князю, но не сдержал слова и свернул на Мясницкую улицу, к тем несчастным воротам, за ненужную защиту которых едва не заплатил жизнью.

В воротах белели новые, недавно вставленные доски, а около ворот стоял сам жирный румяный, но нахмуренный Павел с Берега.

Узнав Мартика, он кивнул ему головой.

— Что же выздоровел? — спросил он.

Сула показал ему кровавый, едва заживший рубец на голове.

— Разбойник! — пробормотал Павел.

— Ударил меня мечом, — сказал Мартик, — но я еще жив, и счеты нами не окончены! Что же Грета дома?

На этот вопрос Павел выпятил губы, поправил шапку, посмотрел на него, как бы удивляясь, и не сразу ответил.

— Но жива и здорова? — спрашивал неисправимый Мартик. Дядя Греты пожал плечами.

— В настоящее время ее нет здесь, — сухо отвечал он. — Она уехала к своим, во Вроцлав.

Он поклонился и вошел в дом. Мартик пришпорил коня и поскакал к замку.