"Калиш (Погробовец)" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнаций)

II

Канцлер Викентий выехал из Познани незаметно, так что только некоторые из его близких знали о путешествии; как-то он на ночь остановился в деревне, где был костел, и рассчитывал отдохнуть.

Подъезжая к домику ксендза, с удивлением и неудовольствием заметил, что кругом множество только что спешившихся всадников. Викентий догадался, что приехало какое-то важное лицо, так как ксендз и вся служба носились около дома, словно потеряв голову.

Блестящий отряд был одет по-заграничному, а на первый взгляд неясно было, кому принадлежал, светскому или духовному сановнику; было много и доспехов, и ряс.

Подошла ночь, ксендз Викентий задумался, что делать, так как здесь, очевидно, места ему не достать, да и приезжим не хватало, и они искали гостеприимства в окрестных избах.

Поэтому, остановившись сбоку с повозкой и челядью, рассматривал все кругом в поисках места для отдыха.

Между тем дворяне, выходя из церковного дома, увидели на дворе ксендза и, проходя мимо, кланялись, а один из них спросил, откуда он. Канцлер тоже ответил вопросом.

— А вы сами откуда?

— Мы, батюшка, издалека, с дальнего пути, — засмеялся дворянин. — Мы возвращаемся из Рима…

— Как, из Рима? — воскликнул заинтересованный этим Викентий. — Ас кем же вы едете? Кого сопровождаете?

Дворянин улыбался.

— Кого? Да вот будущего гнезненского архиепископа, только что назначенного папой… Там Влосцибора не желали.

Ксендз Викентий даже перекрестился. Предпринятое путешествие оказывалось лишним. Волнуясь, стал расспрашивать:

— Кого же назначили? Итальянца или француза?

Он был уверен, что назначили чужестранца, и стало ему горько.

— Не итальянца и не француза, а нашего собственного пана… только он еще не получил посвящение: Якова Свинку.

Канцлер в изумлении даже развел руками.

— Как же это могло случиться?! — воскликнул он.

— Отчего же и не случиться? — продолжал словоохотливый дворянин. — Желание святейшего отца все может сделать. Они с нашим паном некогда были друзьями, товарищами. Папа упросил его, заклинал и даже силком почти заставил принять священство и стать архиепископом.

— Вы бы не шутили надо мной! — перебил канцлер.

— Я бы не осмелился шутить над духовным лицом, Боже сохрани! — ответил дворянин. — Истинная правда то, что я сказал. Мы возвращаемся прямо в Познань с письмами из Рима, где пишут, чтобы епископы посвятили нашего пана.

Канцлер знал раньше Свинку как светского человека, да и то больше из рассказов других, чем лично. Знал, что он был умен, любил науки, но помнил, что он молод, рыцарского духа, совершенно не в настроении быть ксендзом. Не знал, как быть: радоваться пли печалиться. Известие его поразило. Как бы то ни было, его путь кончился; оставалось или вернуться в Познань, или же войти в дом и первым приветствовать новоназначенного архиепископа, да и посмотреть самому, чего могла от него ожидать церковь.

"Ну что ж, поздравлю этого Божьего избранника, — подумал он, — ведь, что случилось, того не переделаешь. Рим так сказал!"

Оставив повозку и челядь на попечение своего клирика, ксендз Викентий оправил платье, перекрестился и медленно пошел к дому.

Дом был небольшой, тесный, попасть внутрь было нелегко.

Долго еще и после Польша стояла, словно лагерем. Напрасно было искать красивые и обширные здания, так что даже и дома большинства дворян можно было назвать разве избами пошире. Частые пожары, нападения врагов, которые все разрушали, мешали рассчитывать надолго жить удобно и постоянно в одном месте.

И этот домик при деревянном костеле был небольшой и скромный. В нем была передняя, две комнаты и кладовая с одной стороны, а по другую сторону были комнаты для клириков и людские. Десятка два приезжих с челядью заполнили почти все. Когда же ксендз Викентий вошел в обширную переднюю, где у огня грелись придворные, то ему еле удалось протиснуться.

Озябшие люди грелись и весело разговаривали. Из-за дверей в первую комнату доносились громкие речи.

Канцлер хотя и являлся лицом с крупным духовным саном, но выглядел так скромно, что на него мало обращали внимания. Робкий, несмотря на свои годы, он не решался войти без спроса в комнату; но вдруг ему попался молодой викарный ксендз, как раз торопившийся с поручением.

Ксендз знал канцлера и удивился, увидев его смиренно стоящим в передней. Сначала ему пришло в голову, что Викентий принадлежит к отряду архиепископа. Хотел уже раскрыть перед ним дверь, но канцлер его удержал.

— Я прямо из Познани, — сказал он, — только что приехал и узнал об архиепископе; доложите обо мне.

Не успел викарий исполнить поручение, как настоятель вышел ему навстречу, а у порога остановился в ожидании Свинка.

Довольно большая комната, где настоятель обыкновенно принимал посетителей, была обставлена очень скромно, по тем временам — обычно: стол, скамьи, крест на стене, сосуд со священной водой у входа, а на другой стене полки с несколькими глиняными кубками и чашками.

Блеск огня освещал Якова Свинку. Это был мужчина средних лет, в темном платье духовного покроя, идущем в разрез с рыцарской осанкой человека, еще недавно одетого в доспехи.

Благородное лицо, большой лоб, ясный и глубокий взгляд, ласково улыбающиеся губы — все это придавало ему вид, располагающий и возбуждающий почтение.

Каждый при виде его сознавал, что это муж вьвдающийся, избранный, одаренный разумом и волей, без коей и сам разум не имеет значения.

В нем проглядывало какое-то смущение, словно он еще не привык к новому своему положению и должен был постоянно смотреть за собою.

Увидав канцлера, Свинка, улыбаясь, поднял руки.

— Ксендз Викентий, — сказал он, — смотри на чудо Всемогущего Бога, на Шавла, которому велели стать Павлом, на негодный сосуд, которым Господь желает черпать и разливать драгоценные дары… "Non sum dignus!" — взывал я в глубине души и взываю, но должен был подчиниться воле святейшего отца. Что же вы скажете? Вы, старшие, более заслуженные, более достойные?

Ксендз Викентий был человеком прямолинейным и далеким от всякой лести; опустив голову, он тихо ответил:

— Что Бог пожелал сделать через своего наместника, то должно быть благом. Да будет воля Его благословенна! Я счастлив, что могу первым поздравить будущего пастыря.

Хотел поцеловать его руку, но Свинка, взволнованный, обнял старика.

— Ах, поверь мне, поверь, — сказал он, — я не добивался и не желал этого назначения. Это великое бремя в наших землях, разрозненных и ослабленных долгой немощью… Соединять то, что расползается, бороться с самовластием удельных князей, наказывать их погрешности, разбои, постоянно напоминать, что есть Божий закон, тем, которые и человеческого не признают… стоять на верховной страже!.. Тяжелое это предприятие и ужасное бремя!

Чувствовалось большое волнение и глубокое проникновение в словах нового архиепископа. Ксендз Викентий читал в нем, как он еще до сих пор глубоко потрясен своим новым призванием. Говорил живо, и слова текли с жаром.

— Да, батюшка, — продолжал, указывая скамью, позабыв, что привело сюда канцлера. — Настоящая игра случая, непредвиденная, навязала меня вам… Не знаю, известно ли вам, что я некогда был близок с теперешним папой, еще во Франции мы с ним сдружились. Путешествуя за границей, я узнал, что он сел на престол святого Петра; я отправился в Рим поздравить его и получить апостольское благословение. Провел я в этой столице развалин и воспоминаний довольно много дней, и папа встретил меня прекрасно. Как раз при мне рассматривался вопрос о гнезненском архиепископстве; у вас выбрали ксендза Влосцибора, но Лешек и другие князья были против. Да и он сам отказывался от тяжелого поста. Как знающего нашу страну пригласил меня святейший отец рассказать подробнее о положении дел. Я представил наше несчастное состояние, раздробление королевства, столь сильного некогда, войны князей из-за куска земли, беспорядки, разрушения, жестокости, самовольные выпады, отсутствие уважения к церковной собственности и к закону… Со слезами в голосе и волнуясь, говорил я, так как люблю эту страну, и судьба ее меня близко касается. Так несколько дней слушал папа мои жалобы и наконец, когда я еще раз навел разговор на Польшу и на вакантную кафедру, когда доказывал необходимость назначить мужа с сильной волей, он вдруг сказал мне: "Ты один сумеешь им стать!" — Поверьте мне, могу поклясться, что эта внезапная фраза превратила меня на мгновение в столб. Я принял это за шутку, не желая верить… Я расхохотался. Я был человек светский, рыцарь по призванию, и хотя я любил науки, читал часто Святое Писание и охотно слушал умных людей, но никогда и не подумал о духовном звании, не считая себя достойным.

— Святой отец, — сказал я, указывая на меч, висевший у пояса, — я не учился воевать словом.

— Дух Святой тебя просветит, — говорил папа. — Там нужен пастырь, который сумел бы быть и вождем, и солдатом. Мне Господь тебя послал и указывает: иди и подними это королевство, дочь апостольской столицы.

Я сразу не подчинился воле папы, поблагодарил и ушел. На другой день я назвал несколько кандидатов, не считая его слов окончательным приказом.

— Тех я не знаю, — ответил мне, — а тебя знаю уже много лет. Теологии тебе прибавят твои схоластики, каноники и капитул, а сердце и волю ты им снесешь. Иди, говорю тебе, взываю во имя Того, чьим наместником я являюсь на Земле.

Сопротивлялся я долго. Сказал мне святейший отец, что сходит испросить вдохновения у гроба святых апостолов Петра и Павла, и меня зовет с собой в часовню. Я повиновался. После службы пришел ко мне, не раздеваясь, положил одну руку на голову, другую на плечо и сказал:

— Иди! Посылаю тебя и благословляю. Иди! Приказываю тебе!

Итак, я должен был повиноваться. Вот вы и видите меня с содроганием отправляющегося на место.

Отец Викентий слушал, совсем взволнованный и со слезами на глазах.

— Божья воля проявилась здесь, — промолвил он, — а я особенно радуюсь, что она теперь именно проявилась, так как вы порадуете вскоре моего князя, а меня освободите от тяжелой необходимости ехать в Рим.

Свинка с любопытством подошел к нему.

— Да, да, — продолжал канцлер, — наш князь Пшемыслав, давно озабоченный пустованием кафедры в Гнезне, послал меня с письмами и просьбами к папе, чтобы поскорее заместить ее.

— А имел он кого-нибудь в виду? — спросил Свинка.

— Нет. Вот его письма; посмотрите и прочтите. Исполнились его желания, хотел он мужа сильной воли, а такого Бог посылает ему в вас.

Свинка, задумавшись, сложил руки.

— Вот странное совпадение! — воскликнул он, погодя. — Около десяти лет тому назад я гостил при дворе князя. Был тогда и этот набожный, действительно благословенный калишский князь Болеслав. За столом поднялся разговор об этой стране и ее судьбах. Кто-то, не помню, сказал, что надо ее опять собрать под одну корону на голове Пшемыслава. Я ли это сказал или другой, не помню, а князь добавил, что разве я стану архиепископом и надену ему корону. Смотрите же, как невероятная вещь уже наполовину совершилась… Вот я, простой воин, занял такой пост, о котором и не мечтал никогда!

— Если бы так исполнилась и остальная часть предсказания! — прошептал канцлер. — Я лучше всех знаю, что мечта о едином королевстве постоянна у моего пана. Необходима одна светская власть над этими непослушными князьями, как в церкви над нами.

— Батюшка, — перебил его с юношеским пылом Свинка, увлекаясь как человек, еще не соприкоснувшийся с действительностью и живущий идеей, не видя препятствий к ее осуществлению, — батюшка! В нашей церкви, в нашей стране в обычаях много найдется для дела! Нет у нас порядка. Мы сами не знаем, кто мы… Полунемцы или славяне! Знаю, что король Оттокар жаловался, что Чехию и Польшу переполнили чужие монахи, не знающие даже местного языка. Если кто из наших получит рукоположение, его сейчас немцы посылают в такие страны, где он ни на что не пригоден, так как даже и разговаривать не сможет. Монастыри, которые могли бы сильно помочь белому духовенству, это острова в океане, да и живут они своей жизнью. Сельское духовенство вдали от начальства живет не по-пасторски. Все это надо ввести в рамки, многое надо исправить, а это тяжелое pensum Бог взвалил на плечи простого дворянина, доброжелательного воина, но неуча и непригодного. Как же мне не бояться, сумею ли справиться там, где мои благочестивые предшественники не справились?

Эти слова еще сильнее взволновали канцлера.

— Не забывайте, — промолвил он серьезно, — что Бог творил и большие чудеса с людьми, ведь он призывал в число апостолов и сборщиков податей, и рыбаков, простых людей, не мудрецов из школ и не ученых от книг. У вас все необходимые данные, раз вы ясно видите, что вам недостает. Надо радоваться и благодарить Бога! Осанна!

— А мне надо смиренно отдаться судьбе и идти тернистым путем, — ответил Свинка, — так как я заранее знаю, что этот путь не будет розами усыпан. Ненависть князей, против которых я должен выступить, нерасположение духовенства, которое надо навести на лучшие пути, вражда немцев, от которых надо защищаться — вот все, что меня ждет.

Свинка перекрестился и добавил, протянув руку канцлеру:

— Рассчитываю на вашу помощь, на главных духовных лиц, что они меня не оставят и поддержат.

Пока они разговаривали, приходский священник, довольно робкий старикашка, готовил сам с прислужниками ужин и накрывал стол; ужин был скромный, другого не было ничего: рыба, каша, грибы, хлеб и прочее.

Свинка подошел к столу и попросил канцлера благословить еду. Хозяин, скрестив руки, извинялся, что не может угостить лучше.

— Для меня, батюшка, все вкусно, — ответил, улыбаясь, Свинка, — потому что я привык к невзгодам и простым кушаньям. За горами у итальянцев я не испортил вкуса, хотя там и дают разные деликатесы. Нам они не нравятся, а наш черный хлеб вкуснее, чем их белый.

Уселись, причем гость силком заставил сесть рядом хозяина и стал его расспрашивать о положении прихода, о доходах и капиталах костела.

— Справляемся, как можем, — говорил хозяин, — хотя с десятиной, как всегда, возня и хлопоты. Готовы отвязаться от нас самым скверным снопом. В лесах и на землях, отведенных приходу, распоряжается всяк, кому не лень, не заботясь о законе. Каждого проезжего чиновника надо принять со всеми провожатыми и лошадьми. Эх, живем, хлеб жуем!

— Мы тоже слуги Божий, — ответил архиепископ, — не призваны жить в довольстве. Видно ведь на примерах бенедиктинцев, цистерциан и других орденов, как легко человек нашего класса может испортиться и разлениться, когда ему живется хорошо. Не те уж они, что раньше. Поэтому святые Доминик и Франциск и предписали своим детям быть бедными, воспретили им принимать деньги, чтобы их предохранить от порчи нравов.

— Но у нас ордены главным образом оттого растаяли, что их заполнили чужестранцы. Этим делать было нечего, ни они никого не понимали, ни их, а условия жизни были прекрасные. Отсюда и пошло разложение нравов. Надо монастыри наполнить своими, чтобы они думали и чувствовали заодно с народом, знали его и могли говорить с ним и исправлять.

Так разговаривая, поужинали, затем, наскоро прочитав Gracia, встали, и Свинка отвел канцлера в сторону.

— Говорите же, как наш князь? Что с ним? Канцлер долго обдумывал ответ.

— Вам известно, что он дважды был в плену у силезцев, — ответил. — Кажется, что второй плен хорошо на него подействовал: он стал серьезнее, возмужал, сердце в нем взяло перевес. Хочет он добра. Но ему недостает такого помощника и советника, каким был покойный князь Болеслав Калишский и каким теперь будете вы.

— Если имеет добрую волю, Бог даст силы! — возразил Свинка.

— А ваша княгиня? — спросил, помолчав. Канцер онемел, опустил глаза и стал вздыхать.

— Княгиня, — не сразу ответил, — несчастна, ибо этот брак был неудачен и для нее, и для него. Любви тут не было, и счастья нет. Боюсь стать пророком, но, вероятно, вскоре лишимся этой набожной пани, сохнет она с тоски и горя. Окружают ее скверные женщины.

— Значит, постоянно продолжаются эти любовные истории Пя-стов? — спрашивал Свинка. — Кровь у них всех горячая, страсти необузданные. Редко кто из них не возвращается к языческим обычаям и не заводит наложниц, как вот, например, венгерский король, который, хотя и не Пяст, а окружил себя гаремом так, что пришлось его разогнать!

— Новых скандалов нет, — ответил канцлер, — но старая любовница держится при дворе. От этой следовало бы ему избавиться, так как женщина она дрянная, а пользуется властью. Она-то, по слухам, и является причиной несчастья нашей пани.

— Да и бездетность тоже помогает отшатнуться от нее, — добавил Свинка.

— А надежды на потомство нет никакой, — продолжал канцлер, — несчастная Люкерда, больная, ходит как тень, жалко смотреть на нее.

— А ему не жалко?

— Нет, — тихо ответил канцлер. — По-видимому, теряет терпение и сердится. Ему несладко, да и нас, принужденных смотреть на его семейное горе, делает несчастными.

Пошептавшись, стали все укладываться в одной комнате. Свинка уложил канцлера рядом с собой, чтобы старик не захворал на холоде ночью.

Став на колени, помолиться на ночь, канцлер мог принести благодарность Господу Богу. Теперь он возвращался успокоенный; разговор со Свинкой показал ему, что действительно в этом назначении была Божия благодать, так как он занимал престол как раз в момент нужды в муже сильного духа.

Таким избранником Бога показался Викентию Свинка. Свежий человек, еще не рукоположенный, уже понимал, какие тяжелые обязанности берет он на себя. Муж он был в расцвете лет, привыкший к борьбе, знакомый не только со своей страной, но и с соседними, так как почти всю Европу объездил в юные годы.

На другой день рано утром отправились слушать заутреню в сельском костеле, причем будущий архиепископ слушал только, так как не имел права служить, и ему предстояло еще, вернувшись домой, сразу сделаться священником и архипастырем.

Прямо из костела, скромно пообедав, Свинка, канцлер и весь отряд направились по дороге в Познань. Ксендз Викентий очень был рад, что путешествие его кончилось еще до переезда границы.

Свинка не особенно торопился. Ехали медленно.

Дело было в первой половине декабря. Только что началась зима, замерзшие болота, не покрытые снегом, представляли скверный путь. Лошади скоро выбивались из сил, теряли подковы — приходилось останавливаться то тут, то там и отдыхать поневоле.

Таким образом канцлер имел возможность подробно поговорить с архиепископом о нуждах церкви и края, обо всем назревшем и нуждавшемся в исправлении.

Попутно Свинка рассчитывал без всяких торжеств заехать в Познань, приветствовать князя и просить его пожаловать на торжественную хиротонию.

Посланные вперед гонцы к епископам в Гнезно и к князю должны были пригласить всех в Калиш. Свинка не хотел тянуть с занятием своей кафедры, так как она и без того давно уже пустовала.

Проезжая мимо костела или монастыря, всюду заезжали; Свинка пользовался случаем ближе познакомиться с положением духовенства и страны.

Оп появлялся неожиданно, поэтому встречал везде открытые раны, которых не успели декорировать.

В монастырях, как и говорил Свинка, царила иноземщина; их заполняли немцы, итальянцы, французы и, сознавая свою культуру, пренебрежительно относились и к местным, и к их законам. Свинка, знающий и языки, и обычаи заграницы, являлся угрозой для этих переселенцев, так как они ему импонировать не могли. Он возвращался из Рима и даже по внешности казался полуиностранцем, а такая внешность всегда у нас придавала вес и популярность. Это как раз был человек, необходимый для церкви в эти годы расстройства.

15 декабря приближались к Познани, рассчитывая доехать туда к ночи, когда, отдыхая в корчме на большой дороге, увидели двух дворян, подъезжающих на усталых конях.

Одна комната для приезжающих была занята архиепископом и его двором, и поэтому всадники, не имея возможности устроиться, хотели было ехать дальше. Но в это время Свинка заметил их и пригласил вовнутрь.

От окружающих они узнали, кто остановился в корчме.

Приглашенные оказались двумя молодыми дворянами, принадлежавшими к лучшим родам, что видно было по одежде и доспехам. Войдя и собираясь приветствовать духовенство, они казались настолько взволнованными, встревоженными, что Свинка, привыкший по лицу читать в душе, не удержался от вопроса:

— Что же с вами в дороге случилось, вы так странно выглядите?

Действительно, оба нервничали, тяжело дышали, метались, словно не владея собою. Особенно один из них казался в отчаянии; товарищ его сдерживал.

— А! В дороге! — воскликнул в ответ. — В дороге с нами ничего не случилось, но мы с утра под бременем несчастья, преступления, которое довело бы до бешенства самых равнодушных!

— Что же случилось? — перебил канцлер.

— Христианин никогда не должен доводить себя до бешенства, — добавил Свинка.

— Как? — вырвалось у гостя. — Разве надо равнодушно смотреть, когда творятся подобные преступления? Когда невинных умучивают? Душа должна возмутиться и возопить к Господу!

И, подняв руки вверх, молодой дворянин начал громко жаловаться и скорбеть, не обращая, по-видимому, внимания на посторонних и на их сан.

— Не жить уже на этой земле! Не смотреть на этот ужас! Лучше к чужим в пустыню!

— Ради Бога, успокойтесь! — вмешался Свинка. — Успокойтесь! Кто вы? О чем рассказываете? Ваше лицо мне как будто знакомо?

— Я тоже некогда видел вашу милость, — ответил приезжий все тем же страстным и прерывистым голосом. — Я был раньше при дворе того господина, который не достоин звания христианского князя. Я — Михно Заремба. Бросил я князя Пшемыслава, не будучи в состоянии смотреть на его безжалостное обращение с княгиней, бросил, а теперь, теперь буду по всему свету искать мстителей за нее! Не достоин он княжить, чтоб его земля не носила!

— Безумец! Да как ты смеешь говорить это мне? — возмутился Свинка. — Если бы я был еще светским человеком, я бы тебя наказал, так как уважаю князя.

— Уважаете, потому что не знаете его так, как я! — вскричал Заремба. — Вы не были у нас, не знаете, что он разрешил делать, что творилось! К вам не дошли вести о том, на что мы смотрели собственными глазами.

— Не суди, да не судим будешь, — вмешался канцлер. — Человече, опомнись!

— Я хочу, чтоб меня судили! — ответил Заремба. — На мне нет ни несчастья чьего-либо, ни кровавых слез. Если бы я мог, я бы выступил против него на Божьем суде!

— Еще раз предупреждаю, придержи язык! — пригрозил Свинка. — Я пустил вас не за тем, чтобы слушать оскорбления моего князя. Хотите отдохнуть, так молчите. Довольно.

— А знаете, за что я взываю к Господу и не могу молчать? Знаете, что случилось? — спросил Заремба.

Канцлер в беспокойстве подошел к нему:

— Случилось что, говори!

— Случилось, — крикнув Заремба, подняв руку, — то, что давно подготовлялось! Я знал, что этим кончится. Этой ночью, по приказу князя, служанки придушили несчастную княгиню Люкерду.

Послышался ропот возмущения.

— Не может быть! Это клевета! — закричал канцлер.

— Клевета! — с гордым смехом ответил Заремба. — Я еду оттуда, еду из Познани! Поезжайте, послушайте, вам народ на улицах расскажет, что случилось! Убийство было явное, всему миру о нем известно. Весь народ стонет. Да! Придушили несчастную!

Заремба застонал, ударил себя по голове и бросился вон из комнаты, словно исполняя обязанность объездить всех и известить об убийстве. Вскочили оба на коней и помчались.