"Мертвый язык" - читать интересную книгу автора (Крусанов Павел Васильевич)

Глава 10. «Тарарамушка, милый…»

За синим забором, на стройплощадке, образовавшейся на месте Невских бань, непривычной конструкции механизм с гибкой и толстой отводной/приводной кишкой ввинчивал в грунт сваю, как ввинчивают шуруп в гуляющую половицу. Технический прогресс шагал широкими шагами и оставлял мертвящие следы. Петербургская земля была здесь неустойчивая, зыбкая, но очень дорогая. Скоро на этом месте распустится очередной пузырь самодовольства и достатка. Зеркально-бетонный пузырь, надутый не стремлением к гармонии и красоте, а суетной тщетой и выдаваемой за дело, за разумную необходимость, за цивилизованную предприимчивость сиюминутной корыстью. Думать об этом Роме было неприятно, а временами и вовсе противно. Он старался не думать. Но…

Земля — эдемское наследство — сто раз уже попилена, оценена и продана… кромсаются глухие кладовые недр, намазанный на шельфы океан, глубины вольных вод с живущей в них добычей, небесные просторы… невидимый эфир — и тот поделен на частоты/волны и выставлен на торг… Что здесь еще не подлежит мамоне? Кто скажет, что так было вечно, от яйца, изменит истине, вещующей нам об ином даже не из дремучих чуланов памяти, а из источника, вдохнувшего в нас душу? Главного источника, в котором — спасение, освобождение и тишина…

Тарарам, собранный внутренне и внешне рассеянный, шел по Марата путем голого марша в сторону Кузнечного переулка. К музею Достоевского. Сегодня должен был решиться мучавший его вопрос: возможны ли для него перемена участи и счастье обретения слов? Есть ли в его судьбе место для этих событий?

Воздух был влажный, душный, хотя поверху с залива дул ветер и нагонял тяжелую сплошную тучу. Идущие по улице люди, несмотря на липкую испарину, переходили на скорый, деловой шаг. Над городом кружили беспилотные чайки и тревожно кричали в пространство. Небо хмурилось, думало о грозе.

Возле дверей венгерского консульства, оставив свою сторожевую будку, переминался с ноги на ногу охранник. В левой пятерне он держал бутерброд с бужениной, в правой — огурец, и так, чередуясь, ловко рубал с двух рук — по-македонски. Рядом (жена? знакомая? проситель?) стояла женщина, прижимавшая к груди кулек с завернутым в него младенцем. Тут же — пустая коляска. Голова младенца торчала из одеяла, как сосиска из хот-дога. Тарарам подумал, что хот-дог вернее было бы переводить не как «горячая собака», а как «пылкий кобелек». От этой мысли его отвлек вид красного трамвая, вразвалочку выворачивающего из устья Колокольной улицы, а после — обстроенный затянутыми сеткой лесами, но по-прежнему несущий службу музей Арктики и Антарктики с подвешенным к потолку самолетом полярной авиации на лыжах и гостеприимной папанинской палаткой.

Егор, Катенька и Настя ждали Рому возле спуска в мемориальную квартиру. Тарарам увидел их издали — Егор с Настей о чем-то между собой разговаривали, а Катенька читала налепленные на водосточную трубу объявления. При взгляде на хрупкую, как шоколадка, умеющую, как шоколадка, упоительно таять Катеньку у Ромы вздрогнуло сердце. «Конец, — подумал Тарарам. — Попался». Еще он подумал, что стал теперь отчетливо и жестко чувствовать. Может, это душ Ставрогина сделал его чувства сильными? Сильнее и острее, нежели позволено негласной нормой бублимира?

Егор подал руку, Настя подставила щеку, Катенька потянулась к Роме губами.

Из дверей музея Достоевского на свет выбралась радостно галдящая толпа рыжеватых янки. Домашняя обстановка классика определенно чем-то их развеселила. А вот на рокочущее издали небо они посмотрели с тревогой — не получить бы громом по баклушке.

Внутри дежурил тот же глуховатый страж в желтых прокуренных усах, что и в прошлый раз, когда в черном зале спала Настя, хотя специально под его смену Тарарам не подгадывал, — просто удачное стечение обстоятельств. Или знак, предупреждение, подсказка? Но ведь другой охранник, Влас, что повелся на песню Егора, тоже, кажется, не сулил беды… Рома не стал расколдовывать ребус. Да и не знал он, что близость к месту, где вылезло образование неведомой природы, странно сказалось на обоих — усатый взялся из спичек строить боевую греческую триеру, а молодцеватый Влас записался в школу бальных танцев. И их, охранников, — их тоже подспудно влекла потребность воплощения мечты.

— Комедианты, — со снисходительной ухмылкой приветствовал гостей страж, твердо уверенный, что искусство должно храниться в специально отведенных местах, вроде Кунсткамеры и Мюзик-холла, а где-то еще быть ему не положено — или это не искусство.

В черном зале, плотно закрыв дверь и поставив Настю с Катенькой у световыключателя, Тарарам с Егором при помощи фонарика обследовали ситуацию. Объект снова изменился. Зеленоватое бестелесное вздутие из линзы обратилось в шар, двухметровую сферу, которая, паря на прежней высоте, не имела уже определенного плоскостного ориентира для предпочтительного, по широкому фронту, прохода сквозь нее — проходи теперь, где хочешь, — так что достаточно было просто отметить на полу точкой положение ее вертикальной оси, а швабру за неимением нужды отставить. Что Егор быстро и сладил, пока Тарарам лучом света делал шар иномирной пустоты зримым. Определенно грыжа другой стороны расширяла свое присутствие в здешней реальности. Впору было задаться вопросом критического объема этой штуки: существует ли он, каков и что случится, если однажды объем переломной отметки достигнет? И даже преодолеет заповеданную грань? Впрочем, никто из присутствующих в зале сейчас об этом не думал. В компании не хватало немца.

По слову Тарарама Катенька включила софиты. Шар, и без того видимый лишь с удачно пойманного ракурса, исчез, и это было воистину чудесно. Взгляд рассекал пространство без помех, нигде не соскальзывая и не находя искажений в его геометрии. Черный зал был залит светом, предметен и пуст. Только вибрировали звонко настроенные чувства.

Егор обратил внимание, что то необычное состояние одухотворенного возбуждения, которое всякий раз охватывало его в этом месте, уже не тревожит, а напротив — приятно ему, желанно и сладко. Поделился впечатлением с Ромой. Тот посмотрел на Егора с улыбкой — глаза его сияли ясным, решительным, радостным светом.

Иначе было с Настей. Та опасалась подходить к невидимому шару близко — не подчеркнуто, но тем не менее заметно, — чем вызвала Егора на понятную, похоже, только им двоим шутку: «Помню-помню — водолеи не любят купаться». Настя смутилась таившимся между ними воспоминанием и ласково откликнулась: «Дурак». Катеньке все, что здесь происходило, определенно было любопытно.

Принесли из кулуаров два стола и водрузили друг на друга ровно над обозначенной Егором точкой. Воздвигли у торца конструкции стремянку. По бокам установили стулья. Все сделали, как в прошлый раз, когда сквозь линзу отважно шагнула Настя.

Тарарам быстро перекрестился, неслышно прошептал в потолок какие-то слова и твердо поставил на перекладину стремянки ногу.

Егор вдруг встрепенулся, зашарил по карманам, отыскал диктофон на длинном шнурке, ткнул пальцем в кнопку и, убедившись, что загорелся индикатор, набросил шнурок себе на шею.

Наконец, все были готовы.

— Можно, — разрешил Егор.

Тарарам легко взобрался на крышку верхнего стола и, не медля, не примеряясь, не собираясь с мыслями, не каясь в грехах минувшего, шагнул на самую ее середину, будто на порог отчего дома, где для него уже не оставалось тайн и все было издавна знакомо — от запахов и звуков до трещин в потолке и торчащего из косяка гвоздя. Благодаря, возможно, спокойной будничности в столь странном деле, которую своей уверенностью задал Тарарам, все сегодня происходило несколько иначе — с каким-то твердым деловым настроем. Рома стоял посередине стола, ровно над меловым ориентиром, полностью заключенный в незримую сейчас сферу, и Егор понимал, что это, пожалуй, уже совсем иной эксперимент, нежели произведенные недавно с ним и Настей, — с куда более глубоким погружением в жгучую тайну, в ужас неизвестного. Он уже перетащил стремянку к противоположному краю нелепого сооружения, а Тарарам все стоял неподвижно на одном месте, словно окутанный чарами какого-то гипнотического транса. Егор не видел поглотившей Рому волевоплощалки, но ему вдруг представилось, что этот незримый шар — огромная сферическая медуза, объявшая добычу. И она сейчас пульсирует, трясется всей своей желейной массой, сокращается, сладострастно испуская пищеварительный сок, как самостоятельно живущий прозрачный желудок.

— Смертельный номер — выход в открытый космос без скафандра, — тихо сказала Настя, и голос ее густо отозвался, прогудел в пустом зале, как шмель в банке.

И тут, будто вняв видению Егора, четкий силуэт Тарарама чуть замутился, подернулся опаловой дымкой и на глазах стал подтаивать, плыть, истончаться. Казалось, Рома уже не касается ногами стола, а парит в воздухе, точно призрак. Парит и вздрагивает вместе с колеблемым шорохами жизни эфиром, словно и сам соткан из каких-то невесомых газообразных волокон.

— Да тащите же его оттуда! — крикнула Катенька и, вскочив на стул, дернула призрачного Рому за ногу.

Действие получилось решительным и сильным. Столы пошатнулись, Тарарам подался вперед, потерял равновесие и, ухватившись за тянущегося к нему со стремянки Егора, вместе с ним и стремянкой с грохотом рухнул на пол. От толчка (падая, Тарарам оттолкнулся от шаткой опоры) ножки верхнего стола соскочили с крышки нижнего, и верхний стол полетел в противоположную сторону. К счастью, Катеньку с Настей он не задел.

— Ромка, милый мой, родной, любимый, цел?! — бросилась к Роме порывистая Катенька.

Тарарам был цел. Упруго, как на пружине, поднявшись на ноги, он оглядел пространство глазами, полными грозного огня, и заговорил.

Егор, забыв про боль в ушибленном локте, так и сидел на полу. Катенька, не добежавшая до глашатая нового закона, и Настя, с писком отскочившая от грохнувшегося стола, тоже замерли на месте, жадно ловя всем своим существом излучаемый Ромой смысл. «Времена сновидений, где слуги заняли место господ», — говорил Тарарам, и слова его фейерверком взрывались в головах слушавших. «Голодное чрево пьянеет от хлеба», — говорил он, и лица людей озарялись светом истины. «Танец должен сделаться работой, а работа — танцем, чтобы радость и дело стали одним», — говорил он, и черные стены раздвигались в даль, открывая мокрые ночные луга, усеянные палыми звездами. «Собака не может быть свободной, но лишь бездомной — свободные собаки остались волками», — говорил он, и слова его сгоняли пелену над бездной. «Господа не воруют и не клянчат подачек. Так есть, и границы неравенств должны быть незыблемы — пытаясь понять вора, ты впускаешь вора в свое сознание», — говорил он, и в сумеречной дали заря проливала первую кровь. «Обещания следует выполнять. Так же, как и угрозы», — говорил он, и не оставалось сомнений, что впредь иначе не будет.

Тарарам, действительно, знал, чего хотел. И если Егор излившейся из него в этом зале песней всего лишь очаровывал, ласкал и ранил, то слова Тарарама воткнули Егора в реальность, как штепсель в розетку. Закон явился. Мир дрогнул. Над городом бушевала гроза, туго набитая, как фартовая сеть рыбой, громом и молнией.

Сколько продолжалась эта пламенная проповедь, Бог весть. Все очнулись, когда во внезапной тишине в дверях раздался всхлип. Егор обернулся. На пороге зала стоял охранник и смахивал упавшую на желтые усы слезу. Он не мог слышать сказанного, но, как глухая от роду змея, он почувствовал дрожь засиженной мухами земли и пришел благодарно узреть колебателя тверди.

Нагрянувший приступ был страшен. Егор, Катенька и Настя с трудом удерживали бьющегося на полу в судорогах Тарарама — спазмы ломали и крутили его, как червя на крючке. Он хрипел, выкрикивал отрывочно и резко, расплевывая белые пенистые хлопья, какую-то невнятицу, и его широко открытые глаза не видели того, что было рядом, но, выкатываясь из орбит, не мигая смотрели за непроницаемую для иных грань, отсекавшую землю от рая, сущее от замысла о нем, юдоль скорбей от мира без греха. На пике пароксизма Егору едва удалось втиснуть в рот Тарараму обернутый носовым платком ригельный ключ от дома, который тот с зубовным хрустом закусил, как удила.

Минут через семь, однако, припадок стих, зрачки закатились под веки, и, покрытый холодным потом, изнуренный, с подсыхающей на губах пеной, Рома впал в расслабленное забытье. Охранник попытался было вызвать «скорую». Его едва отговорили — опыт прошлых омовений подсказывал, что дурного не будет, покой исцелит, и организм сам вправит полученный психикой в иначе закрученном мире вывих.

Катенька и Настя дружно хлопотали вокруг Тарарама — одна подкладывала ему под голову сброшенную с плеч блузку, другая вытирала его блестящее от испарины лицо платочком. Присев на полу возле наконец-то угомонившегося товарища, Егор, все еще возбужденный после перенесенного и решительно обновившего его переживания, снял с шеи диктофон, пощелкал кнопками, поднес крошечный динамик к уху и просиял. Есть! Скрижали отпечатались на цифре.

Часу в четвертом следующего дня Егор нес Роме на Стремянную расшифровку диктофонной записи. Он был доволен работой — печатный текст, занимавший без малого восемь страниц, густой, крепко настоянный, разом вышибающий из механической логики дней, произвел на него впечатление едва ли не такой же яркости и силы, что и сама излившаяся из Тарарама речь. Хотя тут, на бумаге, прямое обаяние личности говорящего определенно уже было вычтено. Впрочем, только не для него. Егор, читая и перечитывая распечатку, словно слышал внутри головы голос Тарарама, накрепко запечатленный в памяти, как выжженная лазером дорожка на диске, — Егор все еще оставался в шлейфе необычайных чувств, увлекших его вчера в жаркий восторг и переплавивших в какое-то иное качество. «Как бы там ни было, — подумал он, — с пушкинской речью Достоевского вышло иначе…» Та вызвала восторг у слушателей и заметно сдулась на бумаге. Другое дело здесь. Да, здесь совсем, совсем другое… Взять хоть начало: «Любить родину — духовное состояние народа. Но когда нет осознания истинной цели, достойной называться этим словом, неоткуда взяться и ощущению справедливости порядка, охраняющего мир без цели». Или вот это: «Реальность, за которую так принято цепляться, — сумасшедший дом. И что проку в дипломированном главвраче, если хозяин этой психбольницы и самый буйный ее пациент — одно лицо. Я говорю о дьяволе». Или вот: «Важнейшее устремление человека, сотканное из любви и света, — спасение души и восхождение в жизнь вечную. Значит, и государство имеет смысл лишь тогда, когда создает, поддерживает и защищает тот уклад общественной жизни, который наилучшим образом открывает путь этому устремлению. Не подменяя собой Царствие Небесное, государство должно стоять на принципах, отвечающих Божьим заповедям. Цель народа — построение такого государства, а его долг — неприятие государства иного». В возбужденных раздумьях Егор не заметил, как оказался возле Роминого дома. Путь от Казанской до Стремянной улицы он словно бы прошел в тумане.

Во дворе Егор взглянул на знакомые окна и увидел цикламен. Что ж, он тоже был не прочь отметить это дело — в конце концов не каждый день приходит людям весть об общем долге. Развернувшись, он отправился в ближайший магазин — на угол Владимирского и Графского.

Перед Невским, как обычно, Владимирский проспект стоял, запруженный машинами, так что Егор безо всякого риска миновал его в неположенном месте. Скромных средств, какими располагал студент из семьи с весьма средним достатком (в июле Егор собирался устроиться продавцом-консультантом в магазин, где торговали музыкой и видео, но вакансия ушла, а нового места он уже не искал — одолели события), как раз хватило на бутылку водки и банку правильной сайры шикотанского островного рыбокомбината (тихоокеанская сайра с подмосковным или калининградским адресом на жестянке — нездоровая фантазия). Не помешала бы еще и половинка хлеба, но деньги кончились, а хлеб, пожалуй, мог найтись и в доме Тарарама. Там же могли найтись и водка, морс, «Ессентуки», разнообразные закуски — Рома не пил один, и цветок в окне означал вовсе не страстное «неси!», а извещал, что собутыльнику здесь будут рады. Егор это знал, но не любил халяву.

— Меня не оставляет тревога, — признался Тарарам, пропуская Егора в кухню. — Такое чувство, словно вокруг сырая темнота, в которой затаились огромные пиявки. И они выжидают. Выжидают момента, когда ты отвлечешься, забудешь про них, чтобы в этот миг и напасть.

Радостное возбуждение переполняло Егора, он чуть не приплясывал на ходу.

— Брось! Что еще за пиявки? Ты сделал черт знает какое дело! Отлично сделал! Никто бы так не смог. Я же все записал — вот, смотри. — Егор протянул страницы распечатки. — Теперь это надо как-то донести до всех, до всей России — опубликовать, поставить на сцене, прочитать по радио, экранизировать, вывесить в Сети, положить на музыку, и пусть под эту ораторию вертится юлой на льду Ягудин…

Тарарам взял бумагу, спокойно, без нетерпения и жара, что Егора несколько задело, посмотрел на черные буквы.

— Водку в морозильник брось, а оттуда достань холодную, — распорядился хозяин.

Пока Егор исполнял поручение, Рома бегло пробежал глазами несколько страниц.

— Я все помню, — сказал Тарарам. — И даже могу немало к этому добавить. — Он отложил распечатку, поставил на стол миску с обжаренными баклажанами, горку малосольных огурцов на блюдце, ржаной хлеб. — Но зачем же экранизировать? Разве мы революционная ячейка и наше дело разбрасывать в толпе листовки?

— А как тогда? Это ведь и есть то самое… песчинка, вокруг которой нарастет кристалл! И слуги, занявшие хозяйские места, ничтожества, втайне сознающие свое самозванство, поймут, что господа вернулись!

— То-то и оно, дружок, — нахмурил брови Тарарам. — Опять борьба за место под луной и право крутить туда-сюда баранку. Уволь. Пошлость — это и есть повторение, сто раз пережеванная жвачка, выдаваемая за только-только снятый со сковороды лангет.

Егору показалось, Тарарам не понимает, что в действительности случилось, и говорит о чем-то другом — не о том.

— И что же, по-твоему, нам делать?

— Вспомни — мы ведь просто хотели внутри испорченного, как съеденный червями гриб, мира сложить свой мир, свой спасательный челнок, и жить в нем по принятому нами в полном согласии закону. — Рома наполнил рюмки. — Для этого вовсе не надо предавать закон нашей жизни гласности. То есть его не надо навязывать. Но и конспирации тоже никакой. Слух, передаваемый из уст в уста, покрытое туманом, неафишируемое братство — все это гораздо привлекательнее резво внушаемых догм самой спасительной истины. Потому что внушаемой истине внемлют, а после спрашивают: «Кто это сказал? Разве он святой?» — Тарарам призывно поднял рюмку. — И самое главное, навязывая кому-то что-то, даже штаны голому, мы становимся мудозвонами, влезающими в чужие дела. А хуже этого — только поданная к столу селедка с ананасами. Говорить надо лишь с теми, кто пришел сам, пришел, ведомый беспокойством сердца, узревшего порчу мира, — мир должен быть светел, а он темен, должен дарить любовь и радость осмысленной жизни, а он ссыт тебе в глаза и говорит, что это нектар богов. Словом, нужна встречная работа души — пусть люди сами потянутся к новому закону. Тогда он победит.

— Думаю, у многих бы перевернулась жизнь, дай им возможность прочесть то, что на этих страницах. — Егор, чуть расплескав содержимое, указал рюмкой на лежащие с краю стола листы бумаги. — Я испытал это на себе.

— Без встречной жажды это случится ненадолго. Пройдет день-два, неделя или месяц — их жизнь перевернется вновь. — Буднично, совсем не так, как виделось Егору, они выпили, закусили малосольным огурцом, и Тарарам продолжил: — Люди разучились оставаться верными обретенным принципам. Они каждый день ждут чего-то, что придет на смену тому, чем они восхищались вчера. Чехарда идей и мнений принята за правило. Новизна уже составляет едва ли не главную часть потребительской стоимости товара, теперь новизна определяет и ликвидность идей. Это называется «следовать духу времени».

«Снова говорильня, — подумал Егор. — А когда же будет действие — большое, захватывающее, страшное?» Хотелось действия — чесались руки. На всякий случай он спросил:

— Значит, побоища не будет?

— Нет. А если и будет, то не сейчас.

Егор положил себе на тарелку баклажанов и ломтик сайры из банки — с самого утра он был так увлечен расшифровкой диктофонной записи, что забыл пообедать.

— Бог навстречу… — Егор разочарованно махнул рукой и налил по второй. — Веди нас в новый мир так, как считаешь нужным. Теперь мы, как утята за утицей, пойдем за тобой куда угодно. Я думаю, даже глухой охранник готов ради тебя устав нарушить и оставить пост.

Чокнулись, и Тарарам слабо улыбнулся — впервые с того момента, как пришел Егор.

— И все-таки, — орудуя в тарелке коркой хлеба, вернулся к началу разговора Егор, — как-то же нужно возвестить, что общий долг уже нагрянул. Что он изречен, и всякий жаждущий может припасть к скрижалям. Спокойно возвестить — неназойливо, но определенно.

— Пожалуй, нужно, — согласился Тарарам. — Ты ведь, дружок, мою речь набил, и она у тебя на флэшке, верно? Может, в блоге у записного умника подвесить ее в качестве коммента в рамках какой-нибудь подходящей полемики, как анонимный документ, как шило в жопе, как нонсенс, как образчик извращенной мысли, наконец? В таком, знаешь, популярном блоге, с большой подпиской, чтобы волны покатились. Типа, появились новые трихины… — Рома задумался и помрачнел. — Надо бы сейчас сорваться с места и уехать. Поколесить на двух машинах по стране. Я как раз сегодня из «Незабудки» уволился, последнюю спам-рекламу отправлю — и свободен… Во время этих первых волн хорошо бы исчезнуть, выйти из фокуса. Стражи бублимира не дремлют. Мне кажется, мы уже в опасности. Еще толком не начав, не обозначив границы той капсулы, за которой бублимира больше нет, мы уже вызвали раздражение в этом студне… Странное чувство.

Посмотрев внимательно на Тарарама, Егор сообразил, что в своем возбуждении, в своей радостной эйфории не заметил, как осунулось, посерело его лицо и уныло опали плечи.

— Ты не оправился еще после вчерашнего кульбита. У меня, знаешь, до сих пор локоть болит. А ты… Тебя так плющило, что ты чуть ключ мне не перекусил…

— Не в этом дело, — скривил в досаде губы Тарарам. — Не в припадке. Я чувствую, что здесь сыро, темно и полно огромных пиявок. А там, в том мире, я этого не чувствовал. Потому что пиявок там нет. Может ведь такое быть? Я чуть не ушел туда. Я понимал, что ухожу, и хотел этого… Если бы вы меня оттуда не выдернули, я бы ушел совсем, до конца. Еще бы немного — и ушел. Зачем вы меня выдернули?

У Егора вилка с баклажаном застыла возле рта — такого оборота он никак не ожидал.

Катенька была готова бросить все и мчать за Ромой на край света, в полярные льды, к морскому царю в батискафе на дно пучины, прямиком к махатмам в Беловодье. «Тарарамушка, — то и дело повторяла она про себя, — милый…» Отправиться маленьким караваном на двух машинах по стране — отлично! Тем более что и бросать в конце каникулярного июля было нечего. Это Катеньку немного расстраивало. Ведь ее, исполненную любви и жертвенности, не задержала бы никакая преграда, явись она как снег на голову. Должно быть, обязательно должно быть в беззаветном поступке любви какое-то преодоление. Без него — нельзя, без него, если угодно, — просто неприлично. Однако в действительности преграды не было. Хоть пропадай. Но Катенька была готова смириться даже с этим — что делать, раз уж так устроил Бог.

Впрочем… Душ Ставрогина — вот что станет ее преодолением. Она уедет, так и не испытав свои желания. Отложит на потом чудовищный соблазн. Тем более что и с желаниями складывалось не очень… Больше всего сейчас Катенька хотела, чтобы Рома был с ней. Но, во-первых, по непогрешимым Роминым понятиям это означало «граблями под себя», что сильно порицалось, а во-вторых, он и так был с ней. Полностью. Полней и ближе даже замужем нельзя. «Тарарамушка, — вновь переживала она эту полноту и близость, — милый…» Кроме того, после исполнения желания следовал болезненный приступ, а это было некрасиво, что совершенно не вязалось с Катенькиным чувством стиля. Да, решено, душ Ставрогина — вот ее преодоление.

Решение свое Катенька изложила Роме, и тот с пониманием ее жертвенность одобрил. Теперь, довольная устройством дела и соблюденным порядком вещей, она ехала на встречу с Настей, чтобы составить список необходимых покупок в дорогу и безотлагательно эти покупки совершить.

По предварительным соображениям список выходил большой. Хорошо, хоть часть вещей, необходимых в кочевом обиходе, оказалась в наличии и под рукой. Скажем, двухместная палатка (без палаток — никак) была у Тарарама. Ее Катенька решила уступить Насте с Егором, потому что у своих родителей собиралась взять отличную трехместную палатку с тентом, переходящим в полог, в которой им с Ромой, конечно же, будет удобнее. «Тарарамушка, милый…» Кроме того, у Ромы с давних времен, как отцовское наследство (отец его был заядлым рыбаком, читавшим на ночь сыну Сабанеева), завалялись покрытые несмываемой копотью котелок, чайник и железная тренога, раскладывающаяся над костром, а также зверского вида нож в чехле, саперная лопатка, топорик и спальник на гагачьем пуху. Еще один спальник нашелся у Егора. Что-то по мелочи, вроде спичек, консервного ножа, разделочной доски или фонарика, можно было захватить из дома. И это все. Остальное требовалось добыть. А именно: еще два спальника, два широких надувных матраса и насос к ним, решетку для приготовления чего угодно на углях, складные стол и стульчики, одноразовую посуду, бумажные салфетки, ну и, разумеется, продукты. Собственно, именно продукты и требовали согласованного списка, поскольку прочее легко вмещалось в голове. С одной стороны — просто, с другой — серьезное дело, требующее хозяйственной сметки и знания мелочей полевого быта. Ко всему про стол со стульчиками Роме и Егору лучше было не говорить, чтобы не засмеяли. Хотя смешного что тут? Зачем играть в спартанцев, когда можно бросить все нужные штуки в багажник и хлопот не знать? Одно дело — излишество, другое — разумная практичность. Путать эти вещи вредно. Иначе нужно брать в руки посох, класть в котомку краюху и черепок, чтобы было чем взять воду из ключа, и ночевать, укрывшись лапником, на сене.

Ехать решили недели на две. С учетом приобретения вещей для обустройства дикой жизни, трат на бензин и насущную пищу денег требовалось порядком, хотя если разбить на всех… Посчитали складчину, по сколько с носа, вышло — реально. Это чтобы не экономить, но и не понтить. Катенька, Тарарам и Настя такие деньги поднимали легко. Егор позвонил отцу, продал пару книжек, где-то одолжил и поднял тоже. А если бы не поднял, то и Катенька, и Тарарам, и Настя без разговора в общий котел вложились за него — или они не банда?

Только позавчера договорились о поездке (Егор позвонил от Ромы и предложил родившийся у Тарарама план — под солнцем августа всем вместе прокатиться по стране), а сегодня Катенька с Настей уже разбирали на Кронверкском дорожные покупки и валялись на широком, поверху нежно ворсистом, на пробу надутом матрасе. Когда, наконец, принялись сортировать и укладывать продукты, у Насти запела мобилка. По разговору Катенька поняла — Егор. Настя призналась, что они на Кронверкском, и протянула трубку Катеньке.

— Привет, — сказал Егор. — Помнится, ты говорила, что у твоего отца рабочую почту заспамили и ему реклама «Незабудки» прет. Ну с прочей хряпой вместе. Так?

Катенька припомнила, что да, было дело.

— Адрес менял? Фильтры ставил?

Катенька не знала. И отца не спросить — на работе. С другой стороны, она слышала, как он жаловался кому-то по телефону, что, мол, сисадмин греет жопу в Хорватии, а в сервере уже ужи завелись.

— В его рабочую почту залезть сможешь? — спросил Егор.

Катенька могла. Но так удивилась вопросу, что даже не узнала: на фиг?

— Я подъеду скоро, — пообещал Егор. — Бутерброд дашь?

Катенька пообещала тоже.

Минут через десять Егор уже звонил в дверь. Катенька и Настя вместе пошли открывать.

Прямо из прихожей отправились в отцовский кабинет. Катенька включила ноутбук, потыкала клавиши и зашла в почту (рабочий адрес был зарегистрирован на служебном сервере, но сисадмин вывел на него и домашний комп отца). Егор просмотрел принятые сообщения под сегодняшним и вчерашним числом — их оказалось не больше десятка, и все явно не рекламного характера.

— Черт! — сказал Егор.

Настя поинтересовалась, что он ищет.

— Мусор! — отрезал Егор.

Катенька предположила, что отец, просматривая почту, просто удалил спам в корзину.

Открыли корзину — точно. Вся папка была забита мусором самого невероятного содержания — от сообщений о предстоящих концертах поп-див с обещанным полетом на метле до предложений гарантированного увеличения пениса до размеров фаллоса. Наконец во вчерашнем спаме Егор отыскал рекламу цветочного треста «Незабудка».

— Вот, — взволнованно сообщил он. — Кажется, здесь «Незабудка» извещает нас о рождении нового мира.

В тексте, однако, говорилось о доставках букетов и корзин, оформлении свадеб и банкетов, цветниках на крышах и методе контейнерного озеленения. Катенька и Настя шутку не поняли и с вопросом посмотрели на Егора.

— Да не здесь, — сказал он. — Под скрепкой.

В аттачменте, где заинтересованные лица могли найти развернутую информацию о любезных услугах цветочного треста, была вложена восьмистраничная речь Тарарама — весть о новом законе, нанизанном на стержень общего долга, первый и главный документ нового мира.

— Роме позавчера надо было проплаченную рекламу «Незабудки» в спам-контору сбросить, — пояснил Егор. — В качестве, так сказать, последнего задания и лебединой песни. Мы на кухне сидели, он комп притащил, а тут у него в комнате телефон бренькнул. Он вышел. А у меня на флэшке с собой как раз эта скрижаль была. Ну я файл вложения и заменил.

— То есть Тарарам об этом не знает? — нахмурилась Настя.

— Ни-ни, — засмеялся Егор. — Сюрпрайз!

— Дурак! — Настя не скрывала досаду. — Ты же в помои жемчуг выплеснул.

— Наряди свинью в серьги, а она — в навоз, — сурово подтвердила Катенька. — Еще бутерброд просит…

Улыбка сползла с лица Егора. С этого угла он на дело не смотрел. Черт возьми — что за хмельное шутовство… Катеньке стало жалко Егора — такой искренней и отчаянной была его беда.

— Ладно, — сказала Катенька, выходя из программы и выключая ноутбук. — Пойдем барахло укладывать.

В коридоре Егор обрел дар речи и попытался вину загладить:

— Тарарам просил закон в какую-нибудь актуальную полемику воткнуть, какая в блогах подвернется. Так я вчера воткнул. Сегодня утром посмотрел — вся Сеть гудит, как улей. — В дверях Катенькиной комнаты он замер — двуспальный надувной матрас на полу был весь завален провиантом. — Да нам этого добра до второго пришествия хва… — и тут, пораженный, осекся.

Катеньку тоже вдруг пробила небольшая молния, томным, щемящим ознобом пробежавшая вдоль позвоночника. «Тарарамушка, — немо ахнула она, — милый…»