СЛОВА, ИСТРАЧЕННЫЕ ЛЮДЬМИ

И снова моросило, и серое ветошное небо шевелилось над самой вершиной сопки, мелкий дождь без любви кропил землю и морс, в замершую душу человека врывалось дикое воронье: «Ай-о! Ай-о!» До Хок-ро шел по берегу и вспоминал, как уходила Масико с Камарона, как черный плащ и черный зонт ее пропали с глаз — исчезли за той чертой, за которую скрывается всякий уходящий. Старик знал, что все уходящее приходит куда-то. Вот в солнечный день люди идут толпами из города и собираются на берегу моря, а уходят с моря — возвращаются обратно в город. И поезда, — стальные ленты рельсов обязательно приведут их на какую-нибудь станцию, где ждут эти поезда. Так и время, — проходящее мимо и отлетающее прочь секунда за секундой, оно ведь тоже должно накапливаться где-то!

Над скалистыми сопками, над серым песком берега пока что течет лето, то в блеске солнца и синеве моря, то во влажном месиве дождей и туманов, и приходят и уходят люди, любящие игры на море, дети и рыбаки с удочками. Проходящие мимо, они шуршат ногами по песку, бренчат мелочью в карманах, шумно дышат на ходу и бодрыми голосами переговариваются. А проходящие вдалеке бесшумно передвигают ноги, машут руками, и голоса их, пролетающие сквозь воздух, звучат всегда чисто, звонко и неуловимо. Стоит лето над землей, морем и людьми, хорошее короткое лето этих мест, и зеленеют сопки густой травой, покрываются оранжевыми саранками, непроходимым стелющимся бамбуком, диким лимонником среди тесноты лесной чащобы, а на берегу, на дюнах, цветет, отцветает пахучий шиповник, наливается потом ягодой, и в море играют нерпы, прыгают серебряные горбуши, порхают бабочки над волнами — и все это не зря, ничто не исчезает, потому что будущим летом такое же опять повторится, а в прошлое лето все было точно так же.

Но вот другое: слова людей, движения одушевленных рук и все, что могут выразить глаза, и улыбки — добрые, злые, веселые и грустные, — и многое другое, во что облачается душа человека, чтобы показать себя, — куда все это девается, куда? Вот рослый, тяжелоногий парень что-то крикнул, а затем поднял над головою обе руки и помахал ими, а потом побежал и догнал девушку, длинноволосую, с медной кожей, идущую по сырому песку вдоль самой воды, и он обнял ее за плечи, и вот они уже вместе идут, топча босыми ногами кружево желтоватой пены, которую море расстилает на их пути и тут же стягивает обратно к себе. Вскоре эти двое пройдут и скроются с глаз, уйдут за дюны, и можно бы их найти, встретить вновь — можно опять встретить того же самого человека, но где же это: как он бежал с ленивой слаженной силой в движениях тела, как обнял девушку и заглянул ей в лицо, как вел ее и что-то говорил, говорил улыбаясь? Этого уже нет, этого нет, и совсем другое теперь перед глазами: пустой берег, мокнущий под дождем, море, прячущее даль простора за пеленой тумана, и два дома на Камароне, как двое грустных бродяг, накрывших свои головы ветхими мешками.

Прозвучал гудок далекого парохода: «Туман! Туман!» Ворона сипло откликнулась: «Ай-о! Ай-о!» Брел вдоль кромки моря какой-то человек, темный плащ его блестел, мокрый, и видимый в тумане край моря тоже казался мокрым.

До Хок-ро повернулся, пошел назад, и теплый дождь поливал, поливал его. Пиджак на плечах и локтях промок у него, по лицу бежали струйки воды, — но сейчас вокруг старика носятся, извиваются, прыгают золотистые призраки — каленные на солнце тела молодых мужчин и женщин. Они ловят мяч, бьют по нему руками, и летит лад ними огненная птица — доброе солнце, и звучат среди ударов волн и шиканья пены слова, слова, выражающие радость и боль души человека.

Масико спрашивает: «Почему?» — и смелые глаза ее смотрят прямо, в них отражен огонь погожего дня. Пришелец отвечает: «Я болен, Машенька, я человек с чужой кровью». Масико смеется в ответ, показывая чуть ли не все свои ровные блестящие зубы. «Врешь, — говорит она, — кровь у тебя своя, как у всех».

И снова До Хок-ро видит перед собою лицо незнакомого пришлого человека, пересекаемое стеклянными нитями дождя. Обычная улыбка теплится на этом лице, прозрачном и сером, как туман, из которого оно возникло. На море тускло, печаль на море лежит такого густого серого цвета, и дождь цедится в эту тусклоту так давно!

Но все это находится где-то там, позади, а перед стариком светится белый песок, и от него голубоватыми струями переливается в небо горячий воздух, и в этих струях возникают, сгущаются, расплываются и вновь возникают золотистые облака. И старик смущен, потому что облака эти — не что иное, как дымящееся под жарким солнцем бесстыдство молодых желаний. Вот вытянулось облако в длинное тело — и огромная призрачная, невесомая дева, вскинув над головой руки, широко разбросав ноги, проплыла перед лицом старика, и прежде чем она снова обратилась в облако и унеслась затем к небу, он в один миг успел заметить заалевшую ее щеку, и пот каплями над верхней губой, и синюю щелку полузакрытых глаз, которые хотя и потонули почти во сне, но бессовестно звали, просили, умоляли и звали. Вдруг обдавало старика запахом чистого дикого зверя, и по лицу его будто скользили тысячи прядей паутины. Что-то горячее и мягкое толкало старика, и он пошатывался и оглядывался и только тут понимал, что совсем близко — будто прямо сквозь него — прошли двое, те двое, которые всегда ходят вместе на дюны рвать цветы шиповника. Парень высок, темен курчавыми волосами и крепок, как солдат, а девчонка обыкновенная, длинноволосая и гибкая. Это от нее исходит тот дикий телесный запах. Они ложатся на песок совсем близко от старика и сливаются в поцелуе так, будто один человек хочет навечно войти в сущность другого. И До Хок-ро отворачивается, не желая смотреть на них, и смущенно опускает глаза.

Бели бы он поднял глаза и внимательно вгляделся перед собою взглядом, могущим проникать в иное время, то мог бы увидеть Масико и пришельца, сидящих рядом на белой, вымытой морем и дождями коряжине, и себя увидел бы невдалеке, с рыбьими кишками в руках. Больной человек говорил, вглядываясь во что-то в море, он чуть хмурился, ведя рассказ. «Во мне нет уже, наверное, своей крови — много раз переливали чужую, хорошую. А потом отпустили. Вроде бы настало улучшение. Но при этой болезни так и бывает, Машенька, я знаю. И сроку остается человеку что-то около месяца. Что может человек сделать за месяц? Не знаю. Я решил поехать сюда — и вот сижу теперь здесь, а прошлого больше не существует для меня. Все хорошо, только мучают меня иногда воспоминания, эти призраки иного времени».

Чуть раскрыв шершавые розовые губы, Масико вертела и трясла пальцем в ухе, выбивая из него застрявшую водяную горошину. Сегодняшний день и был для нее сегодняшним днем, призраки иного времени не мучили ее сейчас, стояла хорошая погода, и Масико просыхала на солнце, недавно выйдя из воды. Послюнявив бугорок на ладони, она стерла возле округлого колена соль, проступавшую белой полоской. Ее голова с высоко уложенными волосами, которые берегла она от морской воды, беспечная ее голова легко склонялась то к одному загорелому плечу, то к другому. При этом ладные ее груди, как два круглых добрых существа, дышали, казалось, каждая по отдельности.

Настоящий миг неуловим — тут же становится прошедшим, и слово, сорвавшись с губ, улетает в вечность, будто на стремительном ходу поезда человек выплюнул окурок в дверь тамбура, а не слово сказал. И будущее неизвестно, и если льет дождь, и за полосой влажного песка море стелется ровное, серое, тяжелое, и над морем шевелятся вороха отсыревших туч, если видишь какого-то человека в блестящем, скользком плаще, идущего одиноко вдоль воды, и видишь раскорякой стоящую возле лужи ворону, натужно выгибающую шею и кричащую: «Ай-о! Ай-о!» — то все это не прошлое и не будущее — потому что видишь, и не настоящее — потому что оно неуловимо. Притихнув, с остановившимися глазами, человек проникает взором в то пространство, в котором время уже никуда не движется.

До Хок-ро поднял у ног мокрый камень и запустил в ворону, кричавшую у лужи, и та подскочила, поджала лапы и полетела над мокрым берегом, похожая на перепуганную старуху, которую чуть было не убили. И в эту минуту раздвинулись тучи и в голубое отверстие быстро скользнуло горячее, брызжущее огненными каплями солнце, — тогда склон сопки вспыхнул яркой дорогой зеленью камня изумруда, а море рядом и небо вокруг еще глуше попригасли. Синей искрой сверкнула и канула куда-то ворона; край света прянул по песчаному покатому берегу дальше — и словно зажглась яркая лампочка в сумерках, яркая лампа в маленькой комнате, — и сразу же исчезли призрачные видения, и уже ничто не напоминало о том, что есть какое то время иное, чем настоящий миг, что ушедшее время бормочет голосами людей и предстает перед тоскующими глазами в своих давно истлевших красках.

Старик увидел Камарон — светящийся песчаный мыс, ожившую под солнцем зелень одинокого дерева и серебряных два домика. К одному из них он направился, и в нем раньше лежал больной человек, которого надо было утешить, — так велела Масико, уезжая. Над этим домиком торчали два шеста с перекладиной, на которой вывешивалась в ясную погоду морская капуста и сушилась рыба, нанизанная на веревочки. Вытирая испачканную руку о влажные штаны, До Хок-ро шел по тропинке к дому, жмурясь под неожиданным солнцем.

Несколько дней назад в этот дом зашли двое, мужчина и женщина. У молодой женщины были длинные до плеч волосы, она словно беспрерывно глотала и никак не могла проглотить какую-то пищу и смотрела на До Хок-ро сквозь большие темные очки. Мужчина был высок и лыс, с густым, повелительным голосом. Их слова гудели, порхали вокруг старика и лопались без всякого смысла, словно мыльные пузыри. До Хок-ро ничего не отвечал на вопросы, упорно глядя в угол, тогда женщина присела рядом на бревно и сняла очки. И До Хок-ро увидел, что красавица эта глотала свои слезы. Вытирая платочком глаза, она стала показывать ему фотографию, на которой среди больших столов находился бывший сотоварищ До Хок-ро. Он знакомо улыбался старику, был одет в белый халат, в руке держал полураскрытую книгу. Женщина о чем-то скорбно спрашивала у До Хок-ро, старик в ответ медленно покачивал головою: мол, не понимаю. Он поднялся и, спотыкаясь о бревна переводин, пошел к окну, достал золотые часы. На пыльной доске подоконника остался от них темный круглый след. До Хок-ро отдал часы женщине, которая могла быть женою или сестрою исчезнувшего незнакомца, а равно женою или сестрою этого лысого человека. Эти люди знали, очевидно, все о том больном человеке, а До Хок-ро не знал даже, жив ли он теперь. Но старик знал, что каждое расставание с человеком может быть вечным расставанием, и знал также, что всякий уходящий за горизонт жизни остается бессмертен, пока его помнят другие. Мужчина и женщина незаметно ушли, и вскоре густо, равнодушно зашумел на улице дождь. Солнце исчезло…

И вот через несколько дней оно. вдруг выскользнуло из-за туч, осветив Камарон, белый песок, море и сопки побережья.

Но солнце быстро пробежало Камарон и стало передвигаться дальше, выхватывая, как свет прожектора, яркие белые и зеленые куски из приглушенного темного дня. На минуту врываясь в тусклую глубину просыревшего насквозь дня, солнце весело ободряло покорную, скорбящую жизнь, показывая иную — яркую и счастливую — се возможность.

А на опустевшем пустыре, по которому только что расхаживал человек, бесился по лужам ветер, трепал и рвал мокрый бумажный хлам, валявшийся на пляже.

— Мне оставалось жить недели три, не больше. А я вот уже месяц живу здесь, — удивлялся незнакомец.

— Ничего! Ты еще сто лет проживешь! — смеялась Масико.

Солнечное светящееся пятно передвинулось к дальней стороне залива. Желтой чищеной медью загорелись длинный мол на волнорезе и шпиль маяка над пирсом. На пустыре же опять было глухо и темно, и хлюпало в лужах, когда набрасывался прибежавший от моря ветер-хлестун.

А на молу сидел кореец-рыбак в длинном плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Это был маленький, темноликий, крепкий человек с горбатым носом, веселыми глазами. Он сидел на чугунной тумбе причала, посапывал мокрую, потухшую папиросу и смотрел на гибкие удилища трех спиннингов, лежащих на бетонных плитах мола.

Когда под минутным солнцем засветились бамбуковые удилища и засверкали на пирсе круглые влажные бока фанерных бочек, наваленных высокими штабелями, и вода осветилась чуть ли не насквозь, до самого дна, и в ней заиграли серебристые наваги, — рыбак поднял лицо и, сморщив гармошкой лоб, посмотрел в небо, затем в даль моря. Чутье рыбака ему подсказывало, что назавтра будет хорошая погода, и к тому же в голубеющей над очистившимся горизонтом полосе неба и намек не было на далекий остров, что предвещало бы продолжение плохой погоды.