"Путешествие на "Кон-Тики"" - читать интересную книгу автора (Хейердал Тор)

Глава 7 У ОСТРОВОВ ЮЖНОГО МОРЯ

В ночь на 30 июля «Кон-Тики» окружала какая-то новая, необыкновенная атмосфера. Может быть, оглушающие крики всевозможных морских птиц над нами создавали ощущение, что назревают какие-то события. После того как на протяжении трех месяцев мы слышали, кроме шума океана, лишь однообразный скрип безжизненных веревок, многоголосый крик птиц казался таким возбуждающим и таким земным. А луна, плывшая над нашим наблюдательным пунктом на верхушке мачты, казалась больше и круглее, чем обычно. В нашем воображении в ней отражались верхушки пальм и вся романтика теплокровного мира; над океаном с холодными рыбами луна не сияла таким желтым светом.

В шесть часов Бенгт спустился с верхушки мачты, разбудил Германа и завалился спать. Когда Герман взобрался на скрипящую качающуюся мачту, уже появились первые проблески зари. Через десять минут он снова опустился по веревочной лестнице и потащил меня за ногу.

—   Выходите-ка и взгляните на ваш остров!

Лицо Германа сияло; я вскочил, а вслед за мной и Бенгт, который не успел еще заснуть. Толкаясь и мешая друг другу, мы поспешно карабкались как можно выше, пока не достигли места скрещения мачт. Вокруг нас летало множество птиц, а бледная голубовато- фиолетовая полоса на небе отражалась в океане, как последнее напоминание об уходящей ночи. Но вот весь горизонт на востоке стал окрашиваться ярким румянцем, а далеко на юго-востоке небо постепенно приобретало кроваво-красную окраску, и на его фоне вдоль края океана бледной тенью вырисовывалась небольшая черта, как бы проведенная синим карандашом.

Земля! Остров! Мы жадно пожирали его глазами, затем разбудили товарищей; полусонные, они выскочили на палубу и смотрели во все стороны, словно думали, что нос нашего плота вот-вот уткнется в берег. Летавшие с криком морские птицы создавали как бы воздушный мост между нами и отдаленным островом, который все резче выступал на горизонте, по мере того как с приближением солнца и наступлением дня, красный фон разливался по небу и переходил в золотистый. Первой нашей мыслью было, что остров находится не там, где ему полагалось. И так как остров не мог передвинуться, то, очевидно, за ночь плот унесло течением к северу. Нам достаточно было бросить один взгляд на океан, чтобы по направлению волн сразу понять, что за время темноты мы лишились всяких шансов пристать здесь. Там, где мы теперь находились, ветер уже не давал нам возможности направить плот к острову. В районе океана вокруг архипелага Туамоту было много сильных местных течений, которые, натыкаясь на землю, разветвлялись во все стороны; многие из течений меняли свое направление, встречаясь с мощными приливными течениями, двигавшимися взад и вперед через рифы и лагуны.

Мы повернули рулевое весло, хотя хорошо знали, что это бесполезно. В половине седьмого солнце взошло над океаном и стало подниматься прямо вверх, как это всегда бывает в тропиках. Остров находился от нас на расстоянии нескольких миль и представлялся нашему взгляду в виде еле выступавшей из воды полоски леса вдоль горизонта. Деревья тесно стояли за узкой светлой лентой берега, который был так низок, что через правильные промежутки времени скрывался за волнами. Согласно определениям Эрика, это был Пука-Пука, самый крайний остров архипелага Туамоту. «Лоция Тихого океана 1940 года», две наши карты и наблюдения Эрика давали четыре различных варианта координат этого острова, но так как вблизи никакой другой земли не существовало, то мы не могли сомневаться, что остров, который мы видели, был Пука-Пука.

Никто из нас не предавался бурным излияниям. Мы подтянули парус, повернули весло и молча стояли на палубе или на верхушке мачты, всматриваясь в землю, которая внезапно появилась посреди беспредельного всеобъемлющего океана. Наконец-то мы воочию убедились в том, что все эти месяцы действительно двигались, а не просто качались на волнах в центре одного и того же извечного, окаймленного горизонтом круга. Впрочем, нам казалось, что мы видим какой-то плавающий остров, неожиданно очутившийся среди синего пустынного океана, в центре которого находилось наше постоянное местожительство, и что этот остров медленно плыл по нашим владениям, направляясь к востоку. Нас всех охватило чувство глубокого удовлетворения и покоя от сознания, что мы действительно достигли Полинезии; но к этому чувству примешивалось легкое мимолетное разочарование оттого, что мы были вынуждены беспомощно смотреть на возникший перед нами, как мираж, остров и продолжать наш бесконечный путь по океану на запад.

Сразу после восхода солнца над вершинами деревьев в левой части острова поднялся густой черный столб дыма. Мы следили за ним и думали про себя, что островитяне проснулись и готовят себе завтрак. Тогда нам не пришло в голову, что жители нас заметили со своих наблюдательных постов и подавали дымом сигналы, приглашая нас высадиться. Около семи часов до нас донесся легкий запах горящего пальмового дерева, который щекотал наши просоленные ноздри Во мне он сразу пробудил дремавшие воспоминания о костре на берегу Фату-Хивы. Спустя полчаса мы уловили запахи леса и свежесрубленного дерева. Остров стал постепенно отдаляться, теперь он находился за кормой, и время от времени с него долетали до нас легкие дуновения ветра. В течение четверти часа Герман и я стояли, вцепившись в верхушку мачты, и жадно впитывали в себя теплый запах листьев и зелени. Это была Полинезия — восхитительный, роскошный запах суши после девяноста трех соленых дней среди волн. Бенгт уже снова храпел в своем спальном мешке. Эрик и Торстейн лежали на спине в каюте, размышляя, а Кнут то и дело выбегал на палубу понюхать запах листьев, а затем что-то писал в своем дневнике.

В половине девятого Пука-Пука погрузился в океан позади нас, но еще до одиннадцати часов с верхушки мачты мы могли видеть бледную голубую полоску над восточным горизонтом. Потом и она пропала, и только высокое кучево-дождевое облако, неподвижно висевшее в небе, показывало нам, где находится Пука-Пука. Птицы исчезли. Они предпочитают держаться наветренной стороны острова, чтобы ветер помогал им, когда они будут вечером возвращаться домой с полным желудком. Золотых макрелей также почти не было видно, и нас сопровождало только несколько лоцманов, плывших под плотом.

В этот вечер Бенгт сказал, что он мечтает о столе и стуле, ибо читать, лежа то на спине, то на животе, очень утомительно. Впрочем, он рад, что нам не удалось пристать к берегу, так как он не успел еще прочесть три книги. Торстейну неожиданно захотелось яблок. А я сам проснулся ночью от совершенно отчетливого восхитительного запаха бифштекса с луком. Но оказалось, что так пахнет грязная рубаха.

На следующее утро мы увидели два новых облака, которые поднимались у горизонта, напоминая дым двух паровозов. По карте мы смогли установить, что коралловые острова, над которыми эти облака возвышались, называются Фангахина и Ангатау38. Ветер дул так, что облако над Ангатау находилось от нас в более благоприятном направлении; поэтому, крепко привязав весло, мы взяли курс на Ангатау и стали наслаждаться изумительным покоем и тишиной Тихого океана. В хорошую погоду жизнь на бамбуковой палубе «Кон-Тики» была очень приятна, и мы жадно впитывали в себя всё ощущения, уверенные в близком окончании нашего путешествия, что бы ни ждало нас впереди.

В течение трех суток мы шли в направлении облака над Ангатау; погода стояла великолепная, рулевое весло само вело нас по курсу, и течение не выкидывало никаких шуток. На утро четвертого дня Торстейн в шесть часов сменил на вахте Германа, тот сказал ему, что он при свете луны как будто видел очертания низкого острова. Когда вскоре взошло солнце, Торстейн просунул голову в дверь каюты и крикнул:

—   Впереди земля!

Мы все бросились на палубу, и то, что мы увидели, заставило нас поднять все наши флаги. Первым взлетел на корме норвежский флаг, за ним на верхушке мачты — французский, так как мы приближались к французской колонии. Вскоре вся наша коллекция флагов развевалась на свежем пассатном ветре — американский, английский, перуанский и шведский, не считая флага Клуба путешественников. Теперь никто из нас не мог сомневаться, что «Кон-Тики» одет как следует. На этот раз положение острова было идеальным — прямо по нашему курсу и несколько дальше от нас, чем Пука-Пука, когда он возник перед нами на утренней заре четыре дня тому назад. Лишь только солнце поднялось на небе позади нас, мы увидели высоко в туманном небе над островом светло-зеленое мерцание. Это было отражение тихой зеленой лагуны внутри кольца из рифов. Над некоторыми низкими атоллами такие миражи стоят в воздухе на высоте нескольких тысяч метров, и первобытные мореплаватели видели эти отражения за много дней до того, как сам остров показывался на горизонте.

Около десяти часов мы взялись за рулевое весло; теперь предстояло решить, к какой части острова мы будем править. Мы могли уже различить отдельные верхушки деревьев и видели ряды древесных стволов, блестевших на солнце на фоне густой тенистой листвы.

Мы знали, что где-то между нами и островом находятся опасные подводные рифы, подстерегавшие все, что приближалось к приветливому на вид острову. Беспрепятственно набегающие с востока высокие валы зыби покрывают эти рифы; и так как огромные массы воды на мелком месте задерживаются, они вздымаются к небу и с грохотом и пеной обрушиваются вниз, проносясь над острыми коралловыми рифами. Не один корабль попал в эту ловушку — был затянут на ужасные подводные рифы архипелага Туамоту и разбит вдребезги о коралловые скалы.

Со стороны моря мы не замечали никаких признаков коварной западни. Мы плыли, следуя за волнами, и видели только изогнутые сверкающие гребни, которые один за другим исчезали по направлению к острову. И рифы и вся пенящаяся дьявольская свистопляска над ними были скрыты от нас рядами широких гребней волн, громоздившихся впереди. Но у обеих оконечностей острова, и северной и южной, где береговая линия загибалась, мы видели, что в нескольких сотнях метров от земли океан представлял собой сплошную белую кипящую массу, высоко вздымавшуюся в воздухе.

Мы направили свой плот так, чтобы очутиться у границ «ведьминой кухни» у южной оконечности острова, и надеялись, что, попав туда, мы сможем плыть вдоль атолла, пока не обогнем мыс и не окажемся на подветренной стороне; во всяком случае, мы рассчитывали, прежде чем нас пронесет мимо, достичь достаточно мелкого места, где мы могли бы с помощью самодельного якоря остановиться и, выждав перемены ветра, очутиться, таким образом, под защитой острова.

Около полудня мы могли уже различить в бинокль, что растительность на берегу состояла из молодых зеленых кокосовых пальм, вершины которых тесно соприкасались и выступали над покачивавшейся живой изгородью густого подлеска, стоявшего на переднем плане. На берегу перед лесом на светлом песке тут и там лежали большие глыбы кораллов. Никаких других признаков жизни не было, если не считать белых птиц, паривших над кронами пальм.

В два часа мы подошли к острову и поплыли вдоль него у самого края неприступных рифов. По мере того как мы приближались, до нас все явственней доносился напоминавший неумолчный шум водопада рев бурунов, разбивавшихся о рифы, и вскоре этот рев стал походить на грохот бесконечного курьерского поезда, который мчался параллельно нам в нескольких ста метрах от нашего правого борта. Теперь мы могли также различить белые брызги, то и дело взлетавшие высоко в воздух за курчавыми гребнями волн сбоку от нас, там, где грохотал «поезд».

Тяжелым рулевым веслом орудовали двое; они стояли за бамбуковой каютой и поэтому не видели, что делается впереди. Эрик в качестве штурмана взобрался на кухонный ящик и давал указания обоим рулевым. Наш план состоял в том, чтобы держаться к опасным рифам как можно ближе, но на достаточно безопасном расстоянии. С вершины мачты мы все время наблюдали, не покажется ли в коралловом кольце какая-нибудь брешь или проход, через который мы могли бы попытаться проскользнуть. Течение несло нас теперь вдоль рифа и не устраивало никаких фокусов. Болтавшиеся кили давали нам возможность двигаться под углом к ветру в пределах 20° в ту или другую сторону, а ветер дул вдоль рифа.

В то время как Эрик вел плот по извилистому курсу, держась от рифов на таком расстоянии, чтобы не было опасности оказаться втянутыми в водоворот, Герман и я поплыли в резиновой лодке, привязанной на веревке. Когда плот шел правым галсом, веревка тянула и нас направо, и мы подходили так близко к грохотавшим над рифами бурунам, что нам удавалось бросить взгляд на убегавшую от нас стену воды цвета зеленого стекла; когда волны, крутясь водоворотами, откатывались назад, мы могли различить также выступавшие из воды голые рифы, которые напоминали полуразрушенную баррикаду из ржавой железной руды. Насколько хватало взгляда, мы не могли заметить вдоль берега никакого прохода. Эрик орудовал с парусом, подтягивая левое полотнище и ослабляя правое, а рулевые изо всех сил нажимали на весло, и «Кон-Тики» снова менял курс и, переваливаясь, уходил из опасной зоны до следующего поворота на другой галс.

Всякий раз, когда «Кон-Тики» приближался к рифам и снова отдалялся от них, у Германа и у меня, сидевших в привязанной к плоту лодочке, замирало сердце, ибо мы оказывались настолько близко к рифам, что начинали чувствовать, как ритм волн учащался и становился все более нервным и грозным. И всякий раз мы были уверены, что теперь Эрик слишком увлекся, что теперь нет никакой надежды вывести «Кон-Тики» из полосы бурунов, которые тянули нас к дьявольским красным рифам. Но всякий раз Эрик ловким маневром поворачивал плот, и «Кон-Тики» снова благополучно уходил в сторону открытого океана, удаляясь от предательских водоворотов. Все это время мы плыли вдоль острова на таком близком расстоянии, что видели мельчайшие подробности на берегу; и эта райская красота была для нас недоступна из-за пенящейся преграды.

Около трех часов пальмовый лес на берегу расступился, и сквозь широкий просвет мы увидели синюю зеркально-гладкую лагуну. Но кольцо рифов оставалось таким же сплошным, как и раньше, и так же зловеще скалило из пены свои кроваво-красные зубы. Прохода не было, и пальмовый лес снова сомкнулся, а мы продолжали тащиться вдоль острова, подгоняемые попутным ветром. Позже пальмовый лес стал все больше и больше редеть, и нашим взорам открылась внутренняя часть кораллового острова. Перед нами, напоминая большое тихое горное озеро, лежала прекраснейшая светлая морская лагуна, окруженная покачивающимися кокосовыми пальмами и сверкающими пляжами. Упоительный остров зеленых пальм образовал широкое мягкое песчаное кольцо вокруг гостеприимной лагуны, а второе кольцо окружало весь остров ржаво-красным мечом, охранявшим «врата рая».

Весь день мы лавировали вдоль Ангатау и любовались красотой острова, находившегося совсем близко, чуть не за дверью нашей каюты. Солнце освещало кроны пальм, и все на острове казалось райским и радостным. Так как постепенно наши маневры превратились в привычное дело, Эрик достал свою гитару и, стоя на палубе в перуанской шляпе с большими полями, играл и распевал сентиментальные песни Южного моря, а Бенгт заканчивал на краю палубы все приготовления к прекрасному обеду. Мы разбили старый кокосовый орех, который везли из Перу, и выпили за здоровье молодых свежих орехов, свисавших с деревьев па острове. Вся атмосфера этого дня — покой над лесом светло-зеленых пальм, которые глубоко пустили корни в землю и сияли в лучах солнца, покой над белыми птицами, парившими вокруг вершин пальм, покой над зеркально-гладкой лагуной и мягким песчаным берегом и ярость красных рифов, канонада и барабанный грохот в воздухе — все это производило потрясающее впечатление на нас шестерых, появившихся здесь из океана. Это впечатление никогда не изгладится из нашей памяти. Теперь не было никаких сомнений, что мы достигли другой стороны; перед нами был самый настоящий остров Южного моря. Пристанем мы к нему или нет, во всяком случае, мы достигли Полинезии; необъятный простор океана навсегда остался позади нас.

Вышло так, что этот праздничный день у Ангатау оказался девяносто седьмым днем нашего путешествия. Как это ни странно, но по нашим расчетам в Нью-Йорке как раз девяносто семь дней составляли тот минимально необходимый срок, за который при теоретически идеальных условиях мы могли достигнуть ближайших островов Полинезии.

Около пяти часов мы миновали две крытые пальмовыми листьями хижины, стоявшие на берегу среди деревьев. Ни дыма, ни других признаков жизни мы не видели.

В половине шестого мы снова двигались по направлению к рифам; мы приближались к западной оконечности острова, и необходимо было в последний раз осмотреться в надежде отыскать какой-нибудь проход. Солнце стояло уже так низко, что слепило нас, когда мы смотрели вперед; но там, где океан ударялся о рифы, в нескольких ста метрах, за крайним мысом острова, мы увидели в воздухе маленькую радугу. Теперь очертания мыса отчетливо вырисовывались перед нами. А на берегу в глубине мы заметили кучку неподвижных черных пятен. Внезапно одно из них медленно направилось к воде, а несколько других быстро устремились к опушке леса. Это были люди! Мы плыли вдоль рифов так близко, как только могли; ветер совершенно стих, и мы чувствовали, что вот-вот мы окажемся с подветренной стороны острова. Тут мы увидели, что на воду спустили пирогу, два человека прыгнули в нее и принялись грести по ту сторону рифа. Проплыв некоторое расстояние, они повернули пирогу в сторону открытого океана; мы увидели, как волны высоко подбросили ее в воздух, когда она пролетала в проходе между рифами, направляясь прямо к нам.

Итак, проход между рифами находился здесь; это была наша единственная надежда. Теперь мы могли рассмотреть также всю деревню, расположенную в пальмовой роще. Но тени стали уже удлиняться.

Сидевшие в пироге люди помахали нам рукой. Мы энергично замахали в ответ, и они налегли на весла. Это была полинезийская пирога с балансиром, и две коричневые фигуры в майках гребли, сидя лицом вперед. Теперь опять начнутся лингвистические затруднения. Из всех находившихся на плоту только я со времени моего пребывания на Фату-Хиве помнил несколько слов на диалекте жителей Маркизских островов, но полинезийский язык легко забыть из-за недостатка практики в наших северных краях.

Поэтому когда пирога ударилась о борт плота и двое островитян вскочили на палубу, мы испытали некоторое облегчение, так как один из них с широкой улыбкой на лице протянул коричневую руку и воскликнул по-английски:

—   Добрый вечер!

—   Добрый вечер, — в изумлении ответил я. — Вы говорите по-английски?

Мужчина снова улыбнулся и кивнул головой.

—   Добрый вечер, — повторил он. — Добрый вечер.

Это был весь его запас иностранных слов, внушавший ему чувство глубокого превосходства над его более скромным приятелем, который держался на

втором плане и широко улыбался в полном восхищении от ученого товарища.

—   Ангатау? — спросил я, указывая в сторону острова.

—   Х'Ангатау, — сказал мужчина, утвердительно кивнув головой.

Эрик гордо кивнул. Он оказался прав; мы находились там, где должны были находиться по его определениям.

—   Маимаи хее иута, — попытался я начать разговор.

По тем сведениям, что я приобрел на Фату-Хиве, это должно было приблизительно означать: «Хотим высадиться на берег».

Оба островитянина указали в сторону невидимого прохода в рифе, и мы повернули рулевое весло, собираясь попытать счастья. В это мгновение с острова задули более резкие порывы ветра. Над лагуной нависла небольшая дождевая туча. Ветер угрожал унести нас прочь от рифа, и мы поняли, что с помощью рулевого весла мы не сможем заставить «Кон-Тики» лавировать против ветра под достаточно большим углом и достигнуть устья прохода в рифе. Мы попытались нащупать дно, но якорный канат оказался слишком коротким. Теперь нам оставалось прибегнуть к веслам, и притом как можно скорей, прежде чем мы очутимся во власти ветра. С молниеносной быстротой мы спустили парус, и каждый из нас вооружился большим веслом. Я хотел дать по веслу и обоим островитянам, которые стояли, наслаждаясь полученными от нас сигаретами.

Островитяне только энергично трясли головой и со смущенным видом указывали направление. Я старался знаками дать им понять, что мы все должны грести, и повторял слова. «Хотим высадиться на берег». Тогда более развитой из двух приятелей нагнулся, покрутил в воздухе правой рукой и сказал:

—   Брррррррр!..

Не было никакого сомнения, что он советовал нам запустить двигатель. Островитяне думали, что они находятся на палубе какого-то необыкновенного тяжело груженного судна. Мы повели их на корму и предложили ощупать снизу бревна и убедиться, что у нас нет винта. Они были ошеломлены, вытащили изо рта сигареты и бросились к борту плота; теперь с каждой стороны сидело по четыре гребца, загребая веслами воду. В это время солнце опустилось прямо в океан за мысом, и порывы ветра с острова усилились. Похоже было на то, что мы совершенно не двигались. Островитяне с испуганным видом спрыгнули обратно в пирогу и исчезли. Стало темно, мы снова были одни и изо всех сил гребли, чтобы нас не отнесло опять в океан.

Когда мрак окутал весь остров, из-за рифа, танцуя на волнах, появились четыре пироги, и вскоре толпа полинезийцев взобралась на борт; все они хотели пожать нам руки и получить сигареты. С этими парнями на борту, хорошо знавшими местные условия, мы не подвергались никакой опасности; они не допустят, чтобы нас унесло опять в океан и чтобы мы скрылись из глаз: итак, сегодня вечером мы будем на берегу!

Мы быстро закрепили на носу «Кон-Тики» канаты, протянутые к корме каждой из пирог, и четыре устойчивые лодки с балансиром поплыли веерообразным строем, наподобие собачьей упряжки, перед деревянным плотом. Кнут спрыгнул в резиновую лодку и примкнул к упряжке, а мы с веслами в руках расположились на двух наружных бревнах «Кон-Тики». И вот впервые за все время нашего плавания началась борьба с восточным ветром, который так долго был для нас попутным.

Луна еще не взошла, стояла кромешная тьма, и дул свежий ветер. На берегу жители деревни набрали хворосту и зажгли большой костер, чтобы показать нам, в каком направлении находится проход через рифы. Мы плыли в темноте среди грохота бурунов, который напоминал беспрестанный рев водопада и на первых порах становился все громче и громче.

Мы не видели гребцов, которые тянули нас, плывя в лодках перед нами, но мы слышали, как они во все горло распевали лихие воинственные песни на полинезийском языке. Мы слышали, что Кнут был с ними, так как всякий раз, когда полинезийские мелодии стихали, до нас доносился одинокий голос Кнута, певшего норвежские народные песни в сопровождении полинезийского хора. Чтобы увеличить какофонию, и мы на плоту затянули: «У младенца Тома Брауна был прыщик на носу»; и все мы, белые и коричневые, со смехом и песнями налегали на весла.

Мы были в приподнятом настроении. Девяносто семь дней. Добрались до Полинезии. Сегодня вечером в деревне будет праздник. Островитяне весело прыгали и кричали. Суда приставали к Ангатау только раз в год, когда скупщики копры приходили на шхуне с Таити за ядрами кокосовых орехов. Поэтому сегодня вечером действительно будет праздник вокруг костра.

Но свирепый ветер продолжал упорно дуть. Мы старались так, что у нас болели все мышцы. Мы не сдавали своих позиций, но огонь костра ничуть не приближался, а грохот бурунов оставался все таким же, как и раньше. Постепенно пение замерло. Все стихло. Гребцы делали все, что могли, и даже больше. Огонь не двигался, он только прыгал вверх и вниз, когда мы поднимались и опускались на волнах. Прошло три часа, и было уже девять часов вечера. Постепенно нас стало сносить. Мы устали.

Мы дали островитянам понять, что нужна еще помощь с земли. Они объяснили нам, что на берегу народу много, но на всем острове только вот эти четыре мореходные пироги.

Тут из темноты вынырнул Кнут на своей лодке. У него появилась мысль: он может в резиновой лодке добраться до берега и привезти еще островитян. В случае необходимости в лодке могут, скрючившись, уместиться пять-шесть человек.

Это было слишком рискованно. Кнут не знал местности. В этой кромешной тьме он ни в коем случае не сможет добраться до прохода в коралловом рифе. Тогда Кнут предложил захватить с собой предводителя островитян, который мог бы указывать ему дорогу. Я считал и этот план небезопасным, так как местным жителям никогда не приходилось проводить неуклюжую резиновую лодку через узкий и опасный проход. Но я попросил Кнута привезти к нам предводителя, который греб на пироге, находившейся где-то в темноте впереди нас, чтобы узнать его мнение о создавшемся положении. Было совершенно ясно, что мы дольше не сможем удерживаться и нас отнесет назад.

Кнут исчез во мраке, отправившись на поиски предводителя. Прошло некоторое время, но Кнут с предводителем не возвращались; мы принялись громко звать их, но в ответ услышали впереди лишь разноголосые восклицания полинезийцев. Кнут исчез в темноте. Тогда мы поняли, что произошло. В спешке, шуме и суматохе Кнут неправильно понял меня и отправился вместе с предводителем к берегу. Наши крики были бесполезны, ибо там, где теперь находился Кнут, все остальные звуки заглушались грохотом разбивавшихся о преграду бурунов.

Один из нас схватил фонарь для сигнализации азбукой Морзе, быстро влез на верхушку мачты и стал передавать: «Возвращайтесь. Возвращайтесь».

Но никто не вернулся.

Два человека отсутствовали, третий все время находился на верхушке мачты, сигналя, и нас сильнее стало относить назад, и мы все больше и больше чувствовали, что на самом деле устали. Мы бросали в воду щепки и убеждались, что медленно, но верно движемся не в ту сторону, куда надо. Огонь костра уменьшился, шум бурунов стал тише. И чем дальше мы отходили от защищавшего нас пальмового леса, тем в большей власти извечного восточного ветра мы оказывались. Теперь мы опять поняли это. Теперь было почти то же, что бывало в океане. Постепенно мы осознали, что все надежды рухнули. Нас уносило в океан. Но мы должны по-прежнему грести изо всех сил. Мы должны по мере возможности замедлить движение назад, пока Кнут — живой и невредимый — не окажется вновь на плоту.

Прошло пять минут. Десять минут. Полчаса. Огонь костра продолжал уменьшаться; время от времени, когда мы оказывались между двумя волнами, он совершенно исчезал. Шум бурунов превратился в отдаленный шепот. Взошла луна; мы видели мерцание ее диска за вершинами пальм на берегу, но небо казалась подернутым туманной дымкой и было наполовину затянуто облаками.

Мы слышали, что островитяне начали перешептываться. Вдруг мы заметили, что с одной из пирог канат был сброшен в воду, а сама пирога исчезла. В остальных трех пирогах люди устали и были испуганы; они гребли уже не в полную силу. «Кон-Тики» продолжало уносить в открытый океан.

Вскоре остальные три каната ослабели, и три пироги ударились о борт плота. Один из островитян поднялся на палубу и, покачав головой, тихо сказал;

—   Иута (к берегу).

Он с беспокойством посмотрел на огонь костра, который теперь подолгу не был виден и лишь время от времени вспыхивал яркой искрой. Нас быстро уносило. Буруны умолкли; только океан ревел, как обычно, и все снасти «Кон-Тики» скрипели и стонали.

Мы щедро угостили островитян сигаретами, и я наскоро нацарапал записку, которую они должны были захватить с собой и передать Кнуту, если они найдут его. В записке говорилось:

«Возьмите с собой двух островитян в пироге, а резиновую лодку приведите на буксире. Не возвращайтесь в резиновой лодке один».

Мы рассчитывали на то, что доброжелательно настроенные островитяне согласятся взять Кнута с собой в пироге, если, конечно, они вообще сочтут благоразумным пуститься в океан; а если они решат, что это слишком опасно, то со стороны Кнута было бы безумием рискнуть поплыть в океан в резиновой лодке в надежде догнать убегающий плот.

Островитяне взяли записку, спрыгнули в пироги и исчезли в ночи. Последнее, что мы слышали, был резкий голос нашего первого приятеля, вежливо кричавшего из темноты:

—   Добрый вечер!

До нас донесся одобрительный шепот его товарищей, не обладавших столь богатыми лингвистическими познаниями, а затем все смолкло; ни один звук больше не долетал до нас, словно мы все еще находились на расстоянии двух тысяч миль от ближайшей земли.

Грести нам вчетвером здесь, в открытом океане, без всякой защиты от ветра было бесполезно, но мы продолжали подавать световые сигналы с верхушки мачты. Мы больше не решались передавать «возвращайтесь»; теперь мы регулярно посылали только сноп света. Было совершенно темно. Лишь изредка луна пробивалась из-за туч. Должно быть, мы находились под поднимавшимся над Ангатау кучево-дождевым облаком.

К десяти часам мы потеряли всякую надежду снова увидеть Кнута. Мы молча сидели на краю плота и жевали галеты; по очереди мы подавали сигналы, взбираясь на мачту, которая без широкого паруса столовой Кон-Тики казалась теперь простым бревном.

Мы решили подавать сигналы всю ночь, так как не знали, где находится Кнут. Мы отказывались верить, что он погиб в бурунах. Кнут никогда не терялся, приходилось ли ему иметь дело с тяжелой водой или с бурунами; он, конечно, жив. Но как чертовски неприятно оставлять его одного среди полинезийцев на лежащем в стороне от всяких путей тихоокеанском островке. Отвратительная история! После всего нашего длинного путешествия мы только и сумели ненадолго приблизиться к уединенному островку Южного моря, высадить на него одного человека и снова отплыть. Стоило лишь первым полинезийцам, улыбаясь, явиться к нам на плот, как им пришлось поспешно убежать, чтобы не последовать за «Кон-Тики» в его диком, неудержимом стремлении на запад. Дьявольское положение. А веревки в эту ночь так ужасно скрипели. Никому из нас не хотелось спать.

Было половина одиннадцатого. Бенгт спустился с качающейся мачты, и его должен был. сменить следующий. Вдруг мы все вздрогнули. В окутанном темнотой океане мы ясно услышали голоса. Вот опять. Говорили по-полинезийски. Во всю силу своих легких мы закричали в черную ночь. Послышался ответный крик; среди других голосов мы различили голос Кнута! Мы чуть не лишились рассудка от радости; усталости как не бывало; у нас словно гора свалилась с плеч. Какое имеет значение, что нас отнесло от Ангатау? В океане есть и другие острова. Теперь, когда мы все шестеро снова собрались на плоту, девять бальсовых бревен, так полюбившие путешествовать, могут плыть куда им угодно.

Три пироги с балансиром вынырнули из темноты, скользя по волнам, ,и Кнут первым вскочил на палубу доброго старого «Кон-Тики», а вслед за ним шесть коричневых мужчин. Объясняться было некогда; островитяне должны получить подарки и как можно скорей пуститься в опасный путь обратно к острову. Огня на берегу не было видно, на небе почти ни одной звезды; им придется в темноте грести против ветра и волн, пока они не увидят света костра. Мы щедро наделили их продуктами, сигаретами и другими подарками, и каждый из них при прощании горячо пожал нам руку.

Островитяне выражали явное беспокойство о нас; они указывали на запад, давая нам понять, что мы движемся в сторону опасных рифов. Предводитель со слезами на глазах нежно поцеловал меня в подбородок, что заставило меня поблагодарить провидение за свою бороду. Затем они сели в пироги, а мы шестеро остались на плоту снова вместе и снова одни.

Мы предоставили плот самому себе и стали слушать рассказ Кнута.

Предполагая, что он выполняет мое поручение, Кнут плыл в лодке к берегу вместе с предводителем островитян. Тот, орудуя маленькими веслами, греб по направлению к проходу в рифе. Вдруг Кнут, к своему удивлению, увидел световые сигналы с «Кон-Тики», предлагавшие ему вернуться. Он знаками дал понять гребцу, что надо повернуть, но тот не послушался; тогда Кнут сам схватился за весла, но островитянин вырвал их; вокруг уже грохотали буруны, и вступать в борьбу было бессмысленно. Лодка проскочила через проход в рифе и пошла по ту сторону его, пока волна не вынесла ее на большую коралловую глыбу на самом острове. Толпа полинезийцев схватила резиновую лодку и вытащила ее высоко на берег, а Кнут стоял один под пальмами, окруженный огромной толпой островитян, болтавших на каком-то непонятном языке. Коричневые, с голыми ногами мужчины, женщины и дети всех возрастов обступили его и ощупывали материал его рубашки и брюк. Сами они были одеты в старые истрепанные костюмы европейского фасона, но белых людей на острове не было.

Кнут отобрал нескольких самых проворных на вид парней и знаками предложил им отправиться вместе с ним в резиновой лодке. Но тут, переваливаясь, подошел какой-то большой жирный мужчина; Кнут решил, что это вождь, так как он носил старую форменную фуражку и разговаривал громко и авторитетно. Все расступались перед ним. Кнут объяснил по-норвежски и по-английски, что ему нужны люди, чтобы вернуться на плот, пока его не унесло. Вождь сиял улыбкой, но ничего не понял, и вся толпа с криками потащила Кнута, несмотря на его самые горячие протесты, в деревню. Там его встретили собаки и свиньи; хорошенькие девушки Южного моря принесли ему свежие фрукты. Было ясно, что островитяне старались сделать пребывание Кнута на острове как можно более приятным, но Кнут не поддавался соблазну; он с грустью думал о плоте, который уплывал куда-то на запад.

Намерения островитян были очевидны. Они жаждали нашего общества, и они знали, что обычно на судне белых людей имеется куча хороших вещей. Если бы им удалось удержать Кнута на берегу, то и остальной экипаж странного судна, конечно, также явился бы. Ни один корабль не покинет белого человека на стоящем в стороне от морских путей острове.

После ряда забавных эпизодов Кнуту удалось уйти, и, окруженный поклонниками обоего пола, он быстро направился к своей лодке. Его слова на всех известных ему языках и жесты были совершенно недвусмысленные; островитяне поняли, что Кнут должен вернуться и вернется на скрывшееся где-то в ночи странное судно, которое так спешило, что должно было без задержки двигаться дальше.

Тогда островитяне пошли на хитрость: они знаками объяснили Кнуту, что остальные его товарищи пристали к острову по другую сторону мыса. Несколько минут Кнут не знал, что делать, но тут на берегу, где женщины и дети поддерживали костер, послышались громкие голоса. Это вернулись три пироги, и гребцы принесли Кнуту записку. Он оказался в отчаянном положении. В записке было распоряжение не выходить в океан одному, а все островитяне решительно отказывались отправиться с ним.

Среди полинезийцев разгорелся ожесточенный громкий спор. Те, кто выходил на пирогах и видел плот, прекрасно понимали, что задерживать Кнута в надежде заполучить на берег и остальных совершенно бесполезно. Кончилось тем, что обещания и угрозы Кнута, для выражения которых он прибегнул к общепонятному языку жестов, побудили экипаж трех пирог согласиться отправиться с ним в океан вдогонку за «Кон-Тики». И они пустились в окутанный тропической ночью океан, ведя на буксире танцевавшую на волнах резиновую лодку, а островитяне неподвижно стояли у угасавшего костра и смотрели вслед своему новому белокурому другу, который так же быстро исчез, как и появился.

Когда пироги поднимались на волнах, Кнут и его спутники видели далеко в океане тусклые световые сигналы с плота. Длинные, узкие полинезийские пироги, снабженные для устойчивости заостренными балансирами, разрезали воду, как ножи, но Кнуту показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он опять почувствовал под ногами толстые круглые бревна «Кон-Тики».

—   Хорошо провели время на берегу? — с завистью спросил Торстейн.

—   О, если бы вы только видели девушек-островитянок! — поддразнил его Кнут.

Мы не стали поднимать парус и спускать весло за борт, а забрались все шестеро в бамбуковую каюту и спали, как коралловые глыбы на берегу Ангатау. В течение трех дней мы плыли по океану, не видя никакой земли.

Нас несло прямо к зловещим рифам, которые окружали острова Такуме и Рароиа и на протяжении 40—50 миль перегораживали океан впереди нас. Мы предпринимали отчаянные попытки избежать этих опасных рифов, пройдя севернее; все шло как будто бы хорошо, пока однажды ночью вахтенный не вбежал в каюту и не вызвал нас всех на палубу.

Ветер переменился. Нас несло прямо на риф Такуме. Начался дождь, и видимость была очень плохая. До рифа оставалось недалеко.

Среди ночи мы собрали военный совет. Теперь дело шло о спасении жизни. Обогнуть риф с севера не было уже никакой надежды, мы должны попытаться пройти с южной стороны. Мы подтянули парус, повернули весло и пустились в опасное плавание, имея за кормой неустойчивый северный ветер. Если восточный ветер снова задует до того, как мы успеем миновать весь длинный пятидесятимильный барьер рифов, мы очутимся среди бурунов в полной их власти.

Мы договорились обо всем, что надо будет предпринять, если авария станет неизбежной. Во что бы то ни. стало мы должны оставаться на борту «Кон-Тики». Мы не должны взбираться на мачту, откуда нас стряхнет, как гнилые фрукты, а должны крепко держаться за шкоты и ванты мачты, когда волны будут перекатываться через нас. Мы положили на палубу ничем не закрепленный резиновый плот и привязали к нему маленький водонепроницаемый радиопередатчик, небольшое количество продовольствия, бутылки с водой и запас медикаментов. Резиновый плот прибьет к берегу независимо от нас, и он очень пригодится, если нам самим удастся благополучно, но с пустыми руками перебраться через риф. На корме «Кон-Тики» мы привязали длинную веревку с буем, который также будет прибит к берегу; с ее помощью мы сможем попытаться подтянуть деревянный плот, если он застрянет на рифе. После этого мы легли спать.

Пока дул северный ветер, мы медленно, но верно скользили вдоль барьера коралловых рифов, скрывавшихся в засаде за горизонтом. Но вот как-то после полудня ветер стих, а когда он возобновился, то дул уже с востока. По определению Эрика, мы в это время забрались уже так далеко на юг, что имелась некоторая надежда миновать самую южную оконечность рифа Рароиа. Мы должны попытаться обогнуть ее и укрыться за ней, прежде чем направиться дальше, к следующим рифам.

Когда наступил вечер, исполнилось сто дней нашего плавания по океану. Поздно ночью я проснулся с каким-то странным тревожным чувством. Было что- то необычное в движении волн. Ход «Кон-Тики» был совсем не таким, каким он должен был бы быть в этих условиях. Мы стали очень чувствительны к изменениям в ритме движения бревен. Я сразу же подумал о явлениях обратного движения воды от берега, к которому мы приближались, и то и дело выходил на палубу и взбирался на мачту. Ничего не было видно, кроме океана. Но я не мог спокойно спать. Время шло.

На рассвете, около шести часов, Торстейн поспешно спустился с верхушки мачты. Далеко впереди он увидел целый ряд маленьких, поросших пальмами островов. Первым делом мы повернули рулевое весло так, чтобы нос плота отвернул как можно больше к югу. То, что видел Торстейн, были, вероятно, маленькие коралловые острова, которые, подобно нанизанным на нитку жемчужинам, лежат позади рифа Рароиа. Должно быть, нас подхватило течение, шедшее к северу.

В 7 часов 30 минут цепь поросших пальмами островов показалась вдоль всего горизонта к западу. Самый южный из них находился примерно впереди по нашему курсу; таким образом, вдоль всего горизонта справа от нас тянулись острова с купами пальм, к северу превращавшиеся в крохотные точки. До ближайшего острова было четыре или пять миль.

Осмотр с вершины мачты показал, что хотя нос плота направлен к крайнему острову в цепи, боковой снос был настолько велик, что мы шли не в том направлении, какое указывал нос. Мы двигались по диагонали прямо к рифу. Если бы кили были закреплены, у нас осталась бы еще какая-то надежда проскочить. Но акулы плыли за самой кормой плота, и мы не могли нырнуть под плот и укрепить болтавшиеся кили новыми канатами.

Мы поняли, что нам осталось провести на «Кон- Тики» лишь несколько часов. Их следовало использовать для подготовки к неизбежному крушению на коралловом рифе. Мы решили, что должен делать каждый из нас, когда этот момент наступит; каждый знал круг своих обязанностей; мы не будем метаться, наступая друг другу на ноги, когда катастрофа наступит и счет будет идти на секунды. «Кон-Тики» поднимался и опускался, а ветер нес нас на риф. Уже не было сомнения, что беспорядочное нагромождение волн впереди нас вызвано рифами — часть волн шла вперед, а другие, разбившись о вставшую на их пути преграду, стремительно откатывались назад.

Мы все еще шли с развернутым парусом в надежде, что даже теперь нам удастся проскользнуть мимо рифов. Когда сносимый течением плот постепенно стал приближаться к ним, мы увидели с мачты, что вся цепь поросших пальмами островков соединена коралловыми рифами, местами выступавшими над водой, а местами скрытыми под нею; эти рифы казались чем-то вроде мола, о который волны разбивались, крутясь белой пеной и высоко вздымаясь в воздух. Овальный атолл Рароиа имеет в диаметре 25 миль, не считая примыкающих рифов Такуме. Вся его более длинная сторона тянулась с севера на юг, и мы приближались к ней с востока. Сам риф, простиравшийся сплошной линией от горизонта до горизонта, отстоял от нас всего на несколько сот метров, а за ним лежали идиллические островки, кольцом окружавшие тихую внутреннюю лагуну.

Со смешанным чувством наблюдали мы, как вдоль всего горизонта перед нами синие волны Тихого океана взлетали высоко в воздух и разлетались мелкими брызгами. Я знал, что нас ожидало; я раньше бывал на архипелаге Туамоту и, стоя в безопасности на берегу, наблюдал за грандиозным зрелищем на востоке, где прибой открытого океана разбивался о рифы. В южном направлении продолжали постепенно показываться все новые рифы и острова. Мы, должно быть, находились у самой средины кораллового барьера.

На «Кон-Тики» все было подготовлено к окончанию путешествия. Все ценное было снесено в каюту и привязано. Документы и дневники мы запаковали в непромокаемые мешки вместе с пленками и другими вещами, которые могли пострадать от воды. Бамбуковую каюту мы покрыли брезентами и привязали их особо прочными веревками. Когда мы поняли, что никаких надежд не осталось, мы вскрыли бамбуковую палубу и ножами-мачете перерезали все веревки, которые удерживали кили под плотом. Вытащить кили было нелегко, так как они обросли толстым слоем ракушек. Когда нам это удалось, мы тем самым уменьшили осадку плота; она равнялась теперь только толщине нижней части бревен, и нас легче могло перенести через риф. Лишенный килей, со спущенным парусом, плот окончательно повернулся боком и находился всецело во власти ветра и волн.

Самую длинную из имевшихся у нас веревок мы привязали к самодельному якорю и прикрепили ее к основанию левой мачты; когда якорь будет брошен за борт, «Кон-Тики» вступит в полосу прибоя кормой вперед. Сам якорь состоял из пустых бидонов для воды, наполненных негодными батареями от радиопередатчика и металлическим ломом; из бидонов крест- накрест торчали толстые палки мангрового дерева.

Приказ номер один, который был первым и последним, гласил: «Оставаться на плоту!» При любых обстоятельствах мы должны крепко цепляться за что попало на борту плота и предоставить девяти большим бревнам выдерживать давление рифов. У нас самих будет вполне достаточно дела, когда нам придется сопротивляться напору воды. Если мы прыгнем за борт, мы станем беспомощными жертвами водоворотов, которые будут бросать нас взад и вперед через острые коралловые скалы. Резиновый плот на крутых волнах опрокинется или же разорвется в клочья о рифы, так как под нашей тяжестью он будет глубоко сидеть в воде. Но деревянные бревна раньше или позже будут выброшены на берег, и мы вместе с ними, если только нам удастся продержаться.

Затем всему экипажу было предложено надеть ботинки — в первый раз за сто дней — и иметь наготове спасательные пояса. От последних, впрочем, проку будет мало; если кто-нибудь свалится в воду, то он не утонет, а его будет ударять о рифы, пока не разобьет насмерть. У нас оставалось еще время, чтобы положить в карманы паспорта и немного уцелевших долларов. Но нас беспокоил не недостаток времени.

Наступили тревожные часы, когда мы беспомощно плыли боком, шаг за шагом приближаясь к рифу. На плоту было на редкость тихо; мы все, молча или обмениваясь лаконичными фразами, то влезали в каюту, то снова выходили на бамбуковую палубу и занимались своим делом. Серьезное выражение наших лиц доказывало, насколько хорошо все понимали, что нас ожидает, а отсутствие нервозности свидетельствовало о непоколебимой вере в плот, которую мы все постепенно приобрели. Если он перенес нас через океан, то он доставит нас живыми и на берег.

В каюте, забитой привязанными коробками с продуктами и другим грузом, царил полнейший хаос. Торстейну с трудом удалось освободить для себя место в радиорубке, где оставался коротковолновый передатчик, на котором он продолжал работать. Мы теперь находились на расстоянии свыше 4 тысяч миль от нашей старой базы в Кальяо, откуда Перуанское военно-морское училище поддерживало с нами постоянную связь, и еще дальше — от Гала и Френка и других радиолюбителей в Соединенных Штатах. Но по воле случая накануне мы установили связь с завзятым любителем-коротковолновиком, который жил на Раротонге, одном из островов архипелага Кука; наши радисты, вопреки всем обыкновениям, договорились опять связаться с ним рано утром. И все время, пока нас ближе и ближе сносило к рифу, Торстейн сидел, стуча ключом, и вызывал Раротонгу.

Записи в судовом журнале «Кон-Тики» гласят:

«8.15. Мы медленно приближаемся к земле. Теперь мы уже различаем невооруженным глазом отдельные пальмы с правого борта.

8.45. Ветер отклонился в еще более неблагоприятном для нас направлении, так что никакой надежды миновать риф нет. На плоту никакой нервозности, но на палубе идут лихорадочные приготовления. На рифе перед нами виднеется что-то, напоминающее остов разбитого парусника, но, может быть, это только куча плавника.

9.45. Ветер несет нас прямо на предпоследний остров, но на пути нас ждет риф. Теперь мы ясно видим весь коралловый риф; здесь он представляет собой испещренный белым и красным барьер, который выступает из воды и опоясывает все острова. Вдоль всего рифа белый пенящийся прибой взлетает к небу. Бенгт подает нам хороший горячий завтрак — последнюю нашу трапезу перед великим событием! На рифе лежит остов разбитого судна. Мы подошли теперь так близко, что видим за рифом сверкающую лагуну и можем различить очертания других островов по ту сторону ее».

Когда эта запись была окончена, глухое ворчание бурунов снова приблизилось; оно раздавалось вдоль всего рифа и наполняло воздух чем-то вроде тревожной барабанной дроби, которая возвещала приближение волнующего конца плавания.

«9.50. Теперь совсем близко. Нас несет вдоль рифа. До него всего около ста метров. Торстейн разговаривает с человеком с Раротонги. Все готово. Теперь пора упаковать журнал. Все настроены бодро: кажется, дело плохо, но мы преодолеем и эту преграду!»

Спустя несколько минут якорь полетел на борт и зацепился за дно; «Кон-Тики» описал полукруг и повернулся кормой к бурунам. Якорь удерживал нас в течение нескольких бесценных минут, пока Торстейн, как сумасшедший, выстукивал ключом. Ему опять удалось связаться с Раротонгой. Буруны грохотали, и океан-яростно вздымался и опускался. Весь экипаж был занят на палубе, а Торстейн вел разговор. Он сообщил, что нас несет на риф Рароиа. Он попросил Раротонгу слушать нас на той же волне каждый час. Если по истечении 36 часов от нас не поступит никаких известий, пусть Раротонга поставит в известность норвежское посольство в Вашингтоне. Последние слова Торстейна были: «О'кэй. Осталось 50 метров. Начинается. До свидания». Затем он выключил радиостанцию, Кнут запечатал документы, и оба поспешили выбраться на палубу и присоединиться к остальным, так как стало уже ясно, что якорь начинает сдавать.

Волны становились все выше и выше, а впадины между ними все глубже, и мы чувствовали, как плот бросало вверх и вниз, вверх и вниз все сильней и сильней. Я прокричал прежний приказ:

—   Держитесь, не думайте о грузе, держитесь!

Мы были теперь так близко к низвергающемуся водопаду, что больше не слышали беспрерывного настойчивого рева вдоль всего рифа. Теперь мы слышали только отдельные громовые раскаты каждый раз, как ближайший бурун с грохотом налетал на скалы.

Все стояли наготове; каждый крепко ухватился за веревку, которую он считал более надежной. Только Эрик в последний момент полез в каюту; он не успел еще выполнить одного пункта программы — он не нашел своих ботинок!

Никто не стоял на корме, так как именно кормой плот должен был удариться о риф. Не были надежны и два прочных штага, которые шли от верхушки мачты к корме; если мачта рухнет, то те, кто будет держаться за них, окажутся висящими за плотом над рифом. Герман, Бенгт и Торстейн влезли на ящики, привязанные перед стеной каюты; Герман вцепился в оттяжки, шедшие от конька крыши, а двое других держались за свисающие с мачты шкоты, с помощью которых мы когда-то ставили парус. Кнут и я предпочли штаг, который шел от носа к верхушке мачты; если даже мачта, каюта и все остальное полетит за борт, думали мы, все-таки веревка, идущая от носа, останется на плоту, так как мы были обращены теперь носом к волнам.

Когда мы поняли, что находимся во власти волн, мы обрезали якорный канат, и нас понесло. Волна поднялась прямо под нами, и мы почувствовали, как «Кон-Тики» взлетает в воздух. Наступил решающий момент; мы мчались с захватывающей дух скоростью на гребне волны, и наше расшатанное судно скрипело и стонало, содрогаясь под ногами. От возбуждения в нас бурлила кровь. Я помню, что, не придумав ничего лучшего, я махал рукой и во все горло орал «ура». Это доставляло некоторое облегчение и, во всяком случае, не причиняло вреда. Мои товарищи, конечно, думали, что я сошел с ума, но и они все сияли восторженными улыбками. Мы продолжали нестись вперед с бешено мчавшейся волной; это было боевое крещение «Кон-Тики»; все должно быть в порядке и будет в порядке.

Но наше приподнятое настроение вскоре упало. Позади сверкающей стеной из зеленого стекла высоко поднялась новая волна; когда плот опускался, она уже накатывалась на нас, и в то самое мгновение, как я увидел ее высоко над собой, я почувствовал сильный удар, и потоки воды покрыли меня с головой. Я чувствовал, как все мое тело с такой огромной силой засасывает в водоворот, что вынужден был напрячь каждый мускул и все время думать об одном — держаться, держаться! Мне кажется, что в таком отчаянном положении скорей руки оторвутся от плеч, чем мозг даст команду разжать пальцы, хотя бы результат такого упорства представлялся совершенно очевидным. Затем я почувствовал, что гора воды стала уходить, и мое тело освободилось от дьявольской хватки. Когда вся гора с оглушительным ревом и грохотом пронеслась дальше, я снова увидел Кнута, который висел рядом со мной, вцепившись в веревку и скрючившись. Сзади большая волна казалась почти плоской и серой; мчась вперед, она перекатилась через конек крыши каюты, выступавший над водой; там мы увидели трех наших товарищей, которые висели, прижатые к крыше каюты прошедшей над ними волной.

Мы все еще держались на воде.

Я расслабил на одно мгновение мышцы, а затем снова обхватил руками и ногами крепкую веревку. Кнут соскользнул вниз и, прыгнув, как тигр, присоединился к тем, кто стоял на ящиках под защитой каюты. Я услышал их подбадривающие крики, но в тот же момент увидел новую зеленую стену, которая встала из океана и, высоко вздымаясь, двигалась на нас. Я предостерегающе закричал и, вися на веревке, сжался в возможно более маленький и твердый комок. А в следующую секунду над нами снова был ад, и «Кон-Тики» совершенно исчез под массой воды. Волна тащила и толкала меня, со всей своей силой обрушиваясь на несчастный маленький комок человеческого тела. Вторая волна промчалась над нами, а затем третья — такая же.

Тут я услышал торжествующий крик Кнута, который теперь висел на веревочной лестнице:

—   Взгляните на плот, он держится!

После трех волн только двойная мачта и каюта чуть покосились. Снова нас охватило чувство торжества над стихиями, и возбуждение от победы придало нам новые силы.

Затем я увидел следующую волну, которая, вздымаясь выше всех остальных, двигалась на нас, и, снова криком предупредив остальных, поспешно взобрался как можно выше на штаг и крепко повис на нем. Затем меня отнесло куда-то в сторону, и я исчез среди зеленой стены, которая высоко возвышалась над нами; товарищи; находившиеся дальше к корме и видевшие, как я исчез первым, определили высоту волны почти в восемь метров, а пенящийся гребень летел на пять метров выше той части водяной стены, в которой я исчез. Затем огромный вал настиг и их, и у всех нас была одна мысль — держаться, держаться, держаться!

На этот раз мы, должно быть, ударились о риф. Сам я чувствовал только, как изменилось натяжение штага, который, казалось, то резко изгибался, то вдруг ослабевал. Но, вися на нем, я не мог сказать, откуда доносился грохот ударов — сверху или снизу. Мы находились под водой лишь несколько секунд, но они потребовали от нас такой силы, какой в обычных условиях наше тело не обладает. В человеческом организме заключена сила, превышающая силу одних только мышц. Я решил, что если мне суждено умереть, то я умру в этом положении, повиснув узлом на штаге. Волна с грохотом налетела, пронеслась над нами и ушла, и когда ее рев слышался уже где-то рядом, мы увидели ужасное зрелище. «Кон-Тики» совершенно преобразился, как по мановению волшебной палочки. Того судна, которое мы знали в океане на протяжении недель и месяцев, больше не существовало; за несколько секунд наш уютный дом был разбит вдребезги, превратился в развалины.

На плоту я увидел только одного человека. Он лежал плашмя поперек конька крыши каюты, лицом вниз, вытянув руки в стороны, сама каюта была смята, как карточный домик, и сдвинулась к корме и правому борту. Этой неподвижной фигурой был Герман. Никаких других признаков жизни я не заметил, а горы воды продолжали с ревом мчаться рядом через риф. Тяжелая правая мачта была сломана, как спичка, и верхняя часть ее при падении продавила крышу каюты так, что теперь мачта со всеми снастями низко нависла над рифом с правой стороны. На корме рулевую колоду повернуло вдоль, а ронжину сломало; рулевое весло разбилось на куски. На носу фальшборт был сломан, как ящик из-под сигар, а вся палуба сорвана и, как мокрая бумага, прижата вместе с ящиками, бидонами, брезентами и другим грузом к передней стене каюты. Бамбуковые палки и обрывки веревок торчали повсюду, и все вместе производило впечатление полного хаоса.

Я весь похолодел от ужаса. Какой толк в том, что я выдержал? Если я потеряю хоть одного из товарищей здесь, у самой цели, все пойдет прахом; а сейчас, после последней схватки с волнами, я видел только одного человека. В это мгновение за бортом плота показалась скрюченная фигура Торстейна. Он висел, как обезьяна, на снастях мачты; ему удалось снова влезть на бревна и ползком взобраться на обломки, нагроможденные перед каютой. Теперь и Герман повернул голову и заставил себя улыбнуться, чтобы успокоить меня; но он не двигался. Я громко закричал в слабой надежде обнаружить местонахождение остальных и услышал спокойный голос Бенгта, который ответил, что вся команда на борту. Они лежали, держась за веревки, позади баррикады из упругого настила палубы, который переплелся самым причудливым образом.

Все это произошло в течение нескольких секунд, когда «Кон-Тики» обратным течением выносило назад из кромешного ада. Новая волна надвигалась на него. В последний раз я крикнул во все горло, стараясь перекрыть грохот: «Цепляйтесь!» — и это было все, что оставалось делать и мне; я повис на веревке и исчез под массой воды, которая нахлынула и пронеслась в течение двух-трех секунд, казавшихся бесконечными. Я чувствовал, что мои силы иссякают. Я видел, как концы бревен с шумом ударялись об острый уступ кораллового рифа, но не могли перебраться через него. Затем нас опять вынесло назад. Я видел также двух человек, которые лежали, распростершись поперек конька крыши, но никто из нас больше не улыбался. Я услышал, как позади хаотической груды бамбука спокойный голос произнес:

—   Дело не пойдет.

Я и сам чувствовал себя обескураженным. Так как верхушки мачты все больше и больше наклонялась над правым бортом, я оказался висящим за плотом на слабо натянутой веревке. Надвигалась следующая волна. Когда она прошла, я почувствовал себя смертельно усталым, и у меня было одно желание: взобраться на бревна и улечься позади баррикады. Когда обратная волна отступила, я в первый раз увидел обнажившийся зубчатый красный риф под нами и заметил, что Торстейн, согнувшись пополам, стоит на блестящих красных кораллах и держится за пучок оборванных веревок, свисавших с мачты. Кнут, который стоял на корме, собирался также спрыгнуть. Я закричал, что все должны оставаться на бревнах, и Торстейн, которого унесло за борт напором воды, с ловкостью кошки прыгнул обратно на плот.

Еще две или три волны прокатились над нами, но они были не такие сильные. Что тогда происходило, я не знаю; я помню только, что вода, пенясь, налетала и отступала, а я сам опускался все ниже и ниже к красному рифу, на котором мы засели. Затем до нас стали долетать только крутящиеся гребни пены, пропитанной солеными брызгами, и я оказался в состоянии взобраться на плот; там мы все перешли на кормовой конец бревен, который выше всего выступал над рифом.

В это мгновение Кнут согнулся и прыгнул на риф, держа в руке свободный конец веревки, которая лежала на корме. Пока обратная волна отступала, он пробежал, пригнувшись, около тридцати метров по рифу и спокойно стоял, держась за конец веревки, когда следующая волна с пеной устремилась к нему, разбилась и широким потоком отхлынула обратно от плоского рифа.

Затем из полуразрушенной каюты выполз Эрик, ботинки были на нем. Если бы все поступили, как он, мы отделались бы дешево. Так как каюту не унесло за борт, а она оказалась придавленной и почти расплющенной под закрывавшими ее сверху брезентами, Эрик спокойно лежал, вытянувшись среди груза; он слышал, как над ним то и дело грохотали оглушительные раскаты, и видел, как пригибались книзу смятые бамбуковые стены. Когда упала мачта, Бенгт получил легкое сотрясение мозга, но ему удалось вползти в разрушенную каюту и улечься рядом с Эриком. Нам всем следовало бы лежать там, если бы мы могли заранее знать, как крепко будут держаться бесчисленные веревки и бамбуковое плетение, прижатые к основным бревнам давлением воды.

Эрик стоял наготове на кормовых бревнах, и, когда волна отхлынула, он подпрыгнул и также перебрался на риф. Следующая очередь была Германа, затем Бенгта. Каждый раз плот подталкивало чуть-чуть дальше, и, когда настала очередь Торстейна и моя, плот уже так прочно сидел на рифах, что не было необходимости покидать его. Все приступили к спасательным работам.

Мы теперь находились в двух десятках метров от того дьявольского уступа рифа, около которого и за которым разбивались катившиеся один за другим длинные валы бурунов. Коралловые полипы позаботились о том, чтобы построить атолл таким высоким, что лишь самые верхушки бурунов могли перелетать мимо нас и пополнять свежей морской водой лагуну, изобиловавшую рыбой. Здесь, с внутренней стороны рифа, было царство кораллов, и они отличались самой причудливой формой и окраской.

Отойдя на порядочное расстояние вдоль рифа, мои товарищи обнаружили резиновый плот, который лежал, покачиваясь, наполненный водой. Они вылили из него воду и подтащили его обратно к разбитому плоту; тут мы до отказа нагрузили его самым необходимым — радиостанцией, продовольствием и бутылями с водой. Все это мы перетащили через риф и сложили в кучу на самую верхушку огромной коралловой глыбы, которая одиноко возвышалась на внутренней стороне рифа, напоминая огромный метеорит. Затем мы отправились обратно к месту крушения за новым грузом. Разве могли мы знать, какой вышины достигнут волны, когда на нас устремятся приливные течения?

На мелководье с внутренней стороны рифа мы заметали какой-то предмет, ярко блестевший на солнце. Когда мы вброд подошли, чтобы поднять его, мы увидели, к нашему удивлению, две пустые консервные банки. Это оказалось не совсем то, на что мы надеялись; еще больше мы поразились, когда увидели, что маленькие банки были совершенно светлые и лишь недавно открыты, а этикетки на них с надписью «ананас» были в точности такие, как на банках из новых полевых рационов, которые мы сами испытывали по поручению интендантского управления. Конечно, это были наши собственные банки из-под ананасов, выброшенные после последней трапезы на борту «Кон-Тики». Мы все время плыли вслед за ними до самого рифа.

Мы стояли на острых шероховатых коралловых глыбах и, ступая по неровному дну, брели в воде то по щиколотку, то по грудь — в зависимости от глубины русел и каналов среди рифов. Анемоны и кораллы придавали всему рифу вид какого-то скалистого сада с мхами, кактусами и окаменелыми растениями, красными, зелеными, желтыми и белыми. Все цвета были здесь представлены либо кораллами, либо водорослями, либо раковинами и морскими моллюсками, либо фантастическими рыбами, которые извивались повсюду вокруг нас. В более глубоких каналах в прозрачной воде мы видели небольших акул длиною в метр с лишним, подкрадывавшихся к нам. Но стоило шлепнуть по воде ладонью, как они поворачивали в сторону и отплывали на почтительное расстояние.

Там, где мы были выброшены на риф, нас окружали лишь лужи воды с кое-где выступавшими островками влажных кораллов, а дальше простиралась спокойная синяя лагуна. Шел отлив, и все новые коралловые островки выступали из воды, а прибой, беспрерывно грохотавший вдоль рифа, стал ниже, как бы опустившись на один этаж. Что произойдет здесь, на узком рифе, когда начнется прилив, трудно было сказать. Нам надо уходить.

Риф, напоминая наполовину погруженную в воду крепостную стену, тянулся к северу и к югу от нас. У южного края виднелся длинный остров, густо поросший лесом из пальм. А к северу, вблизи от нас, на расстоянии 600—700 метров находился другой, но значительно меньший остров, также поросший пальмами. Он лежал с внутренней стороны рифа; верхушки пальм поднимались к небу, а белоснежные песчаные пляжи спускались к тихой лагуне. Весь островок походил на огромную зеленую корзину цветов или на миниатюрный рай. На этом острове мы и остановили свой выбор.

Герман стоял рядом со мной, и широкая улыбка сияла на его бородатом лице. Он не произнес ни слова, только протянул руку и тихо засмеялся. «Кон-Тики» все еще сидел на наружной стороне рифа, и брызги прибоя перелетали через него. Он был инвалидом, но почетным инвалидом. На палубе все было исковеркано, но девять бальсовых бревен из киведских джунглей в Эквадоре были по-прежнему совершенно целы. Они спасли нам жизнь. Океан поживился немногим из нашего груза, а то, что мы сложили внутри каюты, осталось в полной сохранности. Мы сами сняли с плота все, что представляло какую-нибудь ценность, и теперь наше имущество лежало в безопасности на вершине огромной накаленной солнцем скалы на внутренней стороне рифа.

С тех пор как я спрыгнул с плота, мне поистине не хватало наших лоцманов, которые раньше скользили в воде впереди нас. Теперь большие бальсовые бревна лежали поверх рифа, погруженные в воду на каких-нибудь 15 сантиметров, и под носом плота извивались коричневые морские моллюски. Лоцманы исчезли. Золотые макрели исчезли. Лишь неизвестные плоские рыбы с павлиньей окраской и тупым хвостом деловито скользили взад и вперед между бревнами. Мы прибыли в новый мир. Юханнес покинул свою дыру. Он, без сомнения, нашел здесь другое убежище.

Я в последний раз осмотрелся на плоту и заметил крошечную пальму в сплющенной корзине. Из глазка кокосового ореха выступал стебель длиной в 45 сантиметров, а снизу торчали два корня. Я зашагал вброд к острову, держа в руке этот орех. За несколько шагов впереди от себя я увидел Кнута, который весело брел по воде к берегу, держа под мышкой модель плота; он смастерил ее во время путешествия, затратив немало времени. Вскоре мы обогнали Бенгта. Он был превосходный эконом. С шишкой на лбу, с мокрой бородой, с которой капала морская вода, он шел согнувшись и подталкивал ящик, который принимался танцевать перед ним всякий раз, как в лагуну попадал поток воды от разбившихся у наружной стороны рифа бурунов. Он гордо приоткрыл крышку ящика. Это был кухонный ящик, а в нем примус и кухонные принадлежности в полном порядке.

Я никогда не забуду этого перехода по рифам к чудесному острову, поросшему пальмами, который становился все больше по мере того, как мы приближались к нему. Когда я добрался до солнечного песчаного берега, я сбросил ботинки и шел, зарываясь пальцами ног в теплый, абсолютно сухой песок. Мне как бы доставлял наслаждение вид каждого следа, оставшегося на девственном песчаном берегу, уходившем вверх к пальмовой роще. Вскоре кроны пальм сомкнулись над моей головой, а я все шел вперед к центру крошечного острова. Зеленые кокосовые орехи висели под макушками пальм, а какие-то пышные кусты были густо усеяны белоснежными цветами, которые пахли так сладко и упоительно, что у меня стала кружиться голова. Две совершенно ручные крачки порхали над моими плечами. Они были такие белые и легкие, что напоминали крохотные вытянутые облачка. Маленькие ящерицы выскальзывали из-под ног; самыми главными обитателями острова были большие кроваво-красные раки-отшельники, медленно ползавшие во всех направлениях с украденными раковинами улиток величиной с яйцо, в которых была спрятана их мягкая задняя половина тела.

Я был совершенно потрясен. Я стал на колени и запустил пальцы глубоко в сухой теплый песок.

Путешествие окончилось. Мы все были живы. Мы высадились на маленький необитаемый остров Южного моря. И что за остров! Торстейн подошел ко мне, сбросил мешок, растянулся на песке и, лежа на спине, смотрел на верхушки пальм и на легких, как пушинки, белых птиц, которые бесшумно кружились над нами. Вскоре мы все шестеро лежали здесь. Герман, всегда полный энергии, вскарабкался на небольшую пальму и сбросил гроздь зеленых кокосовых орехов. Нашими ножами-мачете мы срезали их мягкие верхушки, как будто это были яйца, и, запрокинув головы, стали пить самый восхитительный в мире освежающий напиток — сладкое холодное молоко молодого, незрелого плода кокосовой пальмы. С наружной стороны рифа снова доносился монотонный барабанный бой стражи, охранявшей «ворота рая».

—   В чистилище было несколько сыровато, — сказал Бенгт, — но рай примерно таков, каким я его себе представлял.

Мы блаженно растянулись на земле и улыбались белым пассатным облакам, проплывавшим на запад высоко над вершинами пальм. Теперь мы больше не следовали беспомощно за облаками; теперь мы лежали на твердой земле неподвижного острова, в настоящей Полинезии.

И пока мы лежали, растянувшись, буруны у рифа грохотали, как поезд, — туда и сюда, туда и сюда, вдоль всего горизонта.

Бенгт был прав: мы попали в рай.