"Ангелы не летают" - читать интересную книгу автора (Кафка Франц)

Четвертая тетрадь

4.1.[84]Возлагая на себя слишком большую или даже всю ответственность, ты подавляешь себя. Первым поклонением идолам был, конечно, страх перед вещами — но и связанный с этим страх перед необходимостью вещей — и связанный с этим страх ответственности за вещи. Эта ответственность представлялась столь чудовищной, что ее даже не посмели возложить на нечто единственное нечеловеческое, потому что даже посредничество какого-то одного существа еще не достаточно облегчило бы человеческую ответственность, связь только с одним существом была бы еще слишком запятнана ответственностью, поэтому всем вещам приписали ответственность за самих себя, более того, этим вещам приписали еще и пропорциональную ответственность за человека. Создавались все новые и новые противовесы; этот наивный мир был самым сложным из всех, когда-либо существовавших, в полной мере его наивность проявлялась исключительно в его жестокой последовательности.

4.2. Если вся ответственность возложена на тебя, ты можешь пожелать воспользоваться моментом, чтобы пасть под грузом этой ответственности, однако, если ты предпримешь такую попытку, ты обнаружишь, что на тебя ничего не возложено, но что эта ответственность — ты сам.

4.3. Атлант мог придерживаться того мнения, что он вправе, когда захочет, сбросить эту Землю и без шума уйти, но ему было позволено только иметь это мнение — и не более того.

4.4. Видимое спокойствие, с которым следуют друг за другом дни, времена года, поколения, века, — это настороженность; так лошади трусят рысцой перед повозкой.

4.5.[85] 31 января. Садовая работа, безнадежность.

4.6. Борьба, в которой никоим образом и ни на какой стадии не получить поддержки. И хотя ты это знаешь, но постоянно забываешь об этом. И даже если не забываешь, все равно ищешь этой поддержки — только для того, чтобы отдохнуть во время поисков, хотя и знаешь, что поплатишься за это.

4.7.[86] 1 февраля. Письма Ленца.

4.8.[87] Психология — в последний раз!

Две задачи начала жизни: все более ограничивать свой круг и все время перепроверять, не прячешься ли ты где-нибудь за пределами своего круга.

4.9.[88] 2 февраля. Письмо от Вольфа.

4.10.[89] Зло иногда лежит в руке, как инструмент, и, узнали его или не узнали, оно не возражает, чтобы его отложили, если есть желание, чтобы оно было под рукой.

Радости этой жизни суть не ее собственные, но наш страх перед восхождением в некую высшую жизнь; мучения этой жизни суть не ее собственные, но наше самомучительство из-за этого страха.

4.11. 4 февраля. Долго валялся, бессонница, постепенное осознание борьбы.

4.12. В мире лжи ложь вытесняется из мира не своей противоположностью, а только миром правды.

4.13.[90] Страдание есть позитивный элемент этого мира, более того, оно — единственное, что связывает этот мир с позитивным.

Только здесь страдание — страдание. Не в том смысле, что якобы те, кто здесь страдает, благодаря этому страданию где-то должны быть возвышены, а в том, что нечто, называемое в этом мире страданием, в каком-то другом мире — не претерпевшее изменений и лишь освобожденное от своей противоположности блаженство.

4.14. 5 февраля. Хорошее утро, невозможно обо всем вспоминать.

4.15. Задача разрушения этого мира возникла бы лишь в том случае, если бы, во-первых, он был злом, то есть чем-то противоречащим нашему здравому смыслу, и, во-вторых, если бы мы были в состоянии его разрушить. Первое соответствует нашим представлениям, на второе мы не способны. Мы не можем разрушить этот мир, потому что не построили его как нечто самостоятельное, а попали в него, заблудившись; более того: сам этот мир и есть наше заблуждение и как таковое — нечто неразрушимое или, скорее, нечто такое, что может быть разрушено не отречением, а только доведением до конца, при том, правда, что и доведение до конца может быть только следствием разрушения, но — изнутри этого мира.

4.16. Для нас правда существует в двух видах — так, как она представлена древом познания и древом жизни. Правда деятельных и правда покоящихся. В первой разделяются добро и зло, вторая — это не что иное, как само добро, она не знает ни добра, ни зла. Первая правда дана нам в действительности, вторая — как предчувствие. Это печальный взгляд. А вот веселый: первая правда принадлежит мгновению, вторая — вечности, поэтому первая и гаснет в свете второй.

4.17. 6 февраля. Был во Флехау.

4.18.[91] Представление о бесконечной протяженности и наполненности космоса есть результат доведенного до крайних пределов смешения утомительного творения и свободного самоосознания.

4.19. 7 февраля. Солдат с камнями, остров Рюген.

4.20. Усталость не обязательно означает слабость веры или обязательно? Во всяком случае, усталость означает недовольство. Мне слишком тесно во всем, что означает «Я», даже та вечность, которой я являюсь, мне тесна. Но если я читаю, к примеру, хорошую книгу, допустим описание какого-нибудь путешествия, это пробуждает меня, освобождает меня, удовлетворяет меня. Вот доказательство того, что прежде я не включал эту книгу в мою вечность или не мог пробиться к предчувствию той вечности, которая с необходимостью охватывает также и эту книгу. — Усталость, недовольство, стеснение, презрение к самому себе должны исчезать, начиная с какой-то определенной ступени познания, и именно там, где я обрету способность познать как мое собственное существо то, что прежде как нечто чуждое освежало, удовлетворяло, освобождало и возвышало меня.

Но что, если оно оказывало такое воздействие лишь в своем мнимом качестве чуждого и ты со своим новым познанием не только ничего в этом смысле не приобретешь, но еще и лишишься всякого утешения? Конечно, оно оказывало такое воздействие лишь в качестве чуждого, но не только такое, — его воздействие было сильнее и подняло меня на эту более высокую ступень. Оно не перестало быть мне чуждым, но, помимо этого, оно начало быть моим «Я». — Но то чуждое, которое есть ты, уже более не чуждо. Таким образом, ты отрицаешь сотворение мира и противоречишь самому себе.

4.21. Я должен был бы приветствовать единство, а я, находя его, впадаю в тоску. Я должен был бы благодаря этому единству ощущать себя совершенным, а я ощущаю себя придавленным?

Ты говоришь «я должен был бы ощущать», этим ты выражаешь какую-то заповедь, которая в тебе живет?

Да, я так полагаю.

Но ведь не может же быть, чтобы в тебя была вложена только одна заповедь — так, чтобы ты слышал одну только эту заповедь и больше ничего не происходило. Эта заповедь постоянная или только временная?

Этого я не могу решить, однако думаю, что она постоянная, но я слышу ее только временами.

Из чего ты это заключаешь?

Из того, что я в известном смысле слышу ее даже тогда, когда я ее не слышу, то есть таким образом, что она сама не слышна, но приглушает или постепенно отравляет противоречащий ей голос, именно тот, который внушает мне отвращение к единству.

А слышишь ты аналогичным образом этот голос противоречия тогда, когда в тебе звучит заповедь единства?

Да, и тогда тоже, временами мне даже кажется, что я вообще ничего не слышу, кроме этого голоса противоречия, а все остальное как бы только сон, и я позволяю ему примешиваться к звукам дня.

Почему ты сравниваешь внутреннюю заповедь с каким-то сном? Разве она кажется тебе такой же бессмысленной, бессвязной, неизбежной, возникающей один раз, беспричинно радующей или пугающей, полностью невыразимой и стремящейся к выражению?

Все так: она кажется бессмысленной, потому что я могу здесь выжить, только если я ей не следую; кажется бессвязной — я не знаю, кто дал эту заповедь и на что она направлена; кажется неизбежной — она застает меня неподготовленным и так же внезапно, как сны застают спящего, который все же должен быть готов к снам, раз он лег спать. Она возникает один раз — так, по крайней мере, кажется, поскольку я не могу ей последовать, — она не смешивается с действительностью и благодаря этому сохраняет свою неприкосновенную однократность; она беспричинно радует и пугает — правда, первое случается намного реже, чем второе; ее нельзя выразить, потому что она неуловима, и она стремится к выражению по той же причине.

4.22.[92] Христос, мгновение.

4.23. 8 февраля. Скоро встал, возможность работы.

4.24. 9 февраля. Затишье иных дней, шум приближающегося, — и как все наши выбегают из домов его приветствовать, тут и там вывешиваются флаги, все бегут в подвалы за вином, из какого-то окна на мостовую летит роза, всеобщее нетерпение, лодки, разом схваченные сотней рук, врезаются в берег, незнакомые мужчины озираются по сторонам и поднимаются наверх, освещенные всеми местными огнями.

4.25. Почему эта легкость так тяжела? У меня соблазнов…

Да не перечисляй. Легкость тяжела. Именно так легка и так тяжела. Как потешная погоня, в которой единственное место отдыха — дерево по ту сторону мирового океана.

Но почему они оттуда уплыли? — На побережье самый сильный прибой, а границы их существования слишком узки, и им этого не преодолеть.

Если бы ты не задавал вопросов, тебя бы прибило обратно; вопросы унесут тебя еще за один мировой океан. — Так не они уплыли, а ты.

Эта узость будет тяготить меня постоянно.

4.26. Но вечность — это не остановившаяся временность. Что огорчительно в нашем представлении о вечности: непостижимое для нас оправдание, которому должно быть известно время в вечности, и вытекающее отсюда оправдание нас самих, таких, какие мы есть.

4.27.[93] Насколько даже самое слабое убеждение в будущем вечном оправдании нашей временности тяжелее самого беспощадного убеждения в нашем нынешнем греховном состоянии. И только стойкостью, с которой мы переносим первое убеждение — а оно в своей чистоте целиком охватывает второе, — измеряется вера.

Некоторые считают, что, помимо великого первопредательства, в каждом отдельном случае специально для них устраивается еще особое маленькое предательство, так что, когда на сцене разыгрывают любовную интрижку, актриса, помимо лживой улыбки для своего любовника, изображает еще и некую особо коварную улыбку для совершенно определенного зрителя на последнем ярусе. Это называется заходить слишком далеко.

4.28. 10 февраля. Воскресенье. Шум. Мир на Украине.

4.29. Рассеиваются туманы полководцев и художников, любовников и богачей, политиков и гимнастов, мореплавателей и…

4.30. Свобода и скованность — в существенном смысле одно и то же. В каком существенном смысле? Не в том, что раб не теряет свободу, то есть в известном отношении — свободнее, чем свободный.

4.31. Цепь поколений — это не цепь твоего существа, и тем не менее здесь имеются связи. — Какие? — Поколения уходят, как мгновения твоей жизни. — А в чем различие?

4.32. Это старая шутка: мы держим мир и жалуемся, что он держит нас.

4.33. Ты в известном смысле отрицаешь наличие этого мира. Ты объясняешь его наличное бытие отдыхом, — отдыхом в движении.

4.34. И февраля. Мир в России.

4.35. Не потому, что он свят, его дом остался нетронутым в охватившем все пожаре, а потому, что он постарался, чтобы его дом остался нетронутым.

4.36. Наблюдатель — это в известном смысле сожитель, он привязан к живущему, он старается не отстать от ветра. Таким быть я не хочу.

4.37. Жить означает: быть в гуще жизни, смотреть на жизнь тем взглядом, каким я творю ее.

4.38. Увидеть мир хорошим можно только с того места, с которого он сотворен, ибо только там было сказано: «И увидел Он, что это хорошо» — и только с этого места он может быть приговорен к разрушению.

4.39. Он всегда готов, его дом переносится, он всегда живет на родине.

4.40. Решающая характеристическая особенность этого мира — его бренность. В этом смысле века ничем не превосходят мгновенного мгновения. Так что непрерывность этой бренности не приносит ни малейшего утешения; то, что на руинах расцветает новая жизнь, доказывает упорство не столько жизни, сколько смерти. И если я теперь хочу побороться с этим миром, я должен бороться с его решающей характеристической особенностью, то есть с его бренностью. Способен ли я так бороться в этой жизни, причем реально, а не только надеждой и верой?

Итак, ты хочешь бороться с этим миром, причем бороться более реальным оружием, чем надежда и вера. Такое оружие, по всей видимости, существует, но узнать и использовать его можно лишь при наличии определенных предпосылок; я хочу вначале посмотреть, имеются ли у тебя эти предпосылки.

Смотри; но если даже их и нет, я, возможно, могу их создать.

Конечно, но в этом я не смогу тебе помочь.

Значит, ты можешь мне помочь, только если я уже создал эти предпосылки.

Да; точнее говоря, я вообще не могу тебе помочь, ибо, когда у тебя имеются эти предпосылки, тебе уже ничего больше не нужно.

Но если это так, зачем ты хотел вначале меня испытать?

Не для того, чтобы показать, чего тебе не хватает, а для того, чтобы показать, что тебе чего-то не хватает. Этим я, пожалуй, мог бы принести тебе определенную пользу, ибо хоть ты и знаешь, что тебе чего-то не хватает, но ты в это не веришь.

То есть в ответ на мой первоначальный вопрос ты лишь представляешь мне доказательство того, что я должен задавать вопросы.

Я представляю все же нечто большее — нечто такое, что ты, в силу своего положения, вообще не способен сейчас уточнить. Я представляю доказательство того, что свой первоначальный вопрос ты, собственно, должен был поставить иначе.

Другими словами, это значит: ты не хочешь или не можешь мне отвечать.

«Тебе не отвечать» — так оно и есть.

Но эту веру — ее ты можешь дать.

4.41. 19 февраля. Возвращение из Праги. Оттла в Цархе.

4.42. Лунная ночь ослепляла нас. Крики птиц перелетали с дерева на дерево. В полях слышалось пересвистывание.

Мы ползли в пыли, — мы, пара змей.

4.43.[94] Интуиция и опыт.

Если «опыт» — это покой в абсолютном, то «интуиция» может быть лишь путем к абсолютному в обход мира. Ведь все стремится к цели, а цель только одна. Правда, это можно уравновесить тем, что разложение есть таковое только во времени, то есть только такое разложение, которое хоть и происходит в каждое мгновение, но фактически вообще не происходит.

4.44.[95] Может быть знание дьявольского, но не вера в него, так как большей дьявольщины, чем здесь, нет нигде.

Грех всегда приходит в открытую и может быть сразу же понят рассудком. Он уходит на своих плодоножках, и его не следует вырывать.

4.45. Тот, кто заботится только о будущем, менее предусмотрителен, чем тот, кто заботится об этом мгновении, ибо последний заботится даже не об этом мгновении, а только о его длительности.

4.46.[96] Все страдания, окружающие нас, должны выстрадать и мы. Христос пострадал за человечество, и человечество должно страдать за Христа. Тела у нас разные, но развиваемся мы одинаково и поэтому в той или иной форме проходим сквозь все боли. Как ребенок развивается, проходя все жизненные стадии вплоть до старости и смерти (причем каждая стадия, независимо от того, манит ли она или страшит, представляется в принципе недостижимой для предыдущей), точно так же развиваемся и мы (связанные с человечеством не менее глубоко, чем с самими собой), проходя сквозь все страдания этого мира. В этом смысле для справедливости здесь места нет — но также и для страха перед страданием или для представления страдания в качестве какой-то заслуги.

4.47. 22 февраля.

И в созерцании, и в деятельности есть отблеск истины, но только из созерцания исходящая или, скорее даже, к нему возвращающаяся деятельность истинна.

4.48.[97] Ты можешь держаться в стороне от страданий этого мира, это тебе позволено и этот выбор соответствует твоей натуре, но, быть может, именно такая отстраненность — это единственное страдание, которого ты мог бы избежать.

4.49. Твоя воля свободна, это значит: она свободна, когда она хочет в пустыню, она свободна, поскольку может выбирать, по какому пути пересекать ее, она свободна, поскольку может выбирать стиль ходьбы, — но она и несвободна, поскольку идти через пустыню ты должен, и она несвободна, поскольку всякий путь ведет лабиринтом, проходящим через каждую пядь этой пустыни.

4.50.[98] Человек обладает свободной волей, причем троично: во-первых, он был свободен, когда захотел этой жизни; теперь, правда, вернуть ее назад он уже не может, ведь он уже не тот, кто тогда ее хотел, потому что иначе получилось бы, что, живя, он выполняет свою тогдашнюю волю.

Во-вторых, он свободен, потому что может выбирать путь этой жизни и свой стиль ходьбы.

В-третьих, он свободен, потому что хочет — как тот, кто когда-нибудь появится снова, — при любых условиях пройти сквозь эту жизнь и таким образом прийти к себе, причем по пути, который хоть и можно выбирать, но который образует такой лабиринт, что не остается незатронутым ни одно пятнышко этой жизни.

Такова троичность свободной воли, однако, поскольку она синхронистична, она в то же время и однозначна, и эта однозначность, в сущности, так велика, что уже не оставляет места для какой-то воли — ни для свободной, ни для несвободной.

4.51. 23 февраля. Ненаписанное письмо.

4.52. Женщина — а в еще более резком выражении, брак — представляет ту жизнь, с которой тебе следует разобраться.

4.53.[99] Средство искушения этого мира, а также знак гарантии того, что этот мир — лишь некий переход, совпадают. Что оправданно, ибо лишь так может этот мир нас соблазнить, к тому же это соответствует истине. Самое худшее, однако, то, что после удавшегося искушения мы забываем о гарантии и, вообще говоря, таким образом добро увлекает нас во зло, как взгляд женщины — в ее постель.

4.54.[100] 24 февраля. Смирение дает каждому, в том числе и погруженному в одинокое отчаяние, прочнейшие отношения с ближним, причем сразу, — разумеется, только при полном и постоянном смирении. Смирение может дать их потому, что оно — истинный язык молитвы, в нем одновременно и поклонение, и крепчайшая связь. Отношение к ближнему — это отношение молитвы, отношение к себе — отношение поиска; в молитве черпается сила для поиска.

4.55.[101] Разве ты можешь знать что-либо, кроме обмана? Если когда-нибудь обман будут уничтожать, тебе на это просто нельзя будет смотреть, чтобы не превратиться в соляной столб.

4.56. Изобретения опережают нас так же, как побережье постоянно опережает непрестанно сотрясаемый своей машиной пароход. Изобретения осуществляют все, что можно осуществить. И если, допустим, сказать: «Самолет летает не так, как птица», или: «Никогда нам не сотворить живую птицу» — это будет неверно. Конечно, не сотворить, но в таком упреке заключена ошибка — как если бы от парохода потребовали, чтобы он, двигаясь прямым курсом, вновь и вновь подходил к первой пристани.

Птицу нельзя сотворить каким-то первоначальным актом, потому что она уже сотворена; она возникает вновь и вновь на основе первого акта творения, и вклиниться в этот ряд, сотворенный, живущий и прирастающий силой первоначальной непрекращающейся воли, невозможно; так, в одном сказании говорится, что хотя первая женщина была сотворена из ребра мужчины, но больше это никогда не повторится и что с тех пор мужчины всегда выбирают себе женщин среди родившихся от других.

Однако дело-то в том, что методы и устремления при сотворении птицы и самолета не должны разниться, справедливость же интерпретации дикарей, принимающих винтовочный выстрел за удар грома, может оказаться ограниченной.

4.57. Доказательства действительной прежней жизни: я тебя уже видел раньше; чудеса прежнего времени и — под конец дня.

4.58. 25 февраля. Утренняя ясность.

4.59. Это не из-за лености, или злой воли, или неловкости — хотя все это в той или иной мере присутствует, ибо «Ничто — вредителей родитель» — мне ничего не удалось (или даже не удалось довести до неудачи): ни жизнь в семье, ни дружба, ни брак, ни профессия, ни литература, а из-за отсутствия основы, воздуха, заповеди. Создать их — моя задача, и не для того, чтобы как-то наверстать упущенное, но для того, чтобы ничто не оказалось упущенным, ибо эта задача не хуже любой другой. И это даже самая первейшая задача или, по крайней мере, ее отражение, — так при восхождении на высоту, где воздух разрежен, можно вдруг вступить в сияние далекого солнца. К тому же это совсем не исключительная задача, она наверняка уже не раз ставилась. Правда, не знаю, в таком ли масштабе. Из того, что необходимо для жизни, у меня, насколько я понимаю, нет ничего, а есть одна только общая для всех человеческая слабость. Благодаря ей — а она в этом отношении является гигантской силой — я глубоко впитал из своего времени все негативное, которое мне ведь очень близко, с которым я не только никогда не боролся, но которое в какой-то мере имею право представлять. Из немного позитивного, равно как и из предельно негативного, опрокидывающегося в позитивное, я никакой части не унаследовал. Я не был введен в жизнь — уже, правда, устало опустившейся — рукой христианства, как Кьеркегор, и не успел ухватиться за последний краешек отлетающего отсюда еврейского молитвенного покрова, как сионисты. Я — это конец или начало.

4.60. Он чувствовал это у виска, как стена чувствует острие иглы, которая должна в нее вонзиться. Другими словами, он этого не чувствовал.

4.61. Никто не создает здесь ничего большего, чем возможность для своей духовной жизни; то, что это выглядит как работа ради пропитания, одежды и так далее, не существенно, но именно с каждым видимым куском он получает и невидимый, с каждым видимым предметом одежды — невидимый предмет одежды и так далее. В этом оправдание всякого человека. Это выглядит так, словно он подводит под свое существование фундамент последующих оправданий, но это лишь психологический зеркально отраженный текст, а фактически он строит жизнь на своих оправданиях. Разумеется, каждый человек должен быть в состоянии оправдать свою жизнь (или свою смерть, что одно и то же), от этой задачи он уклониться не может.

4.62. Мы видим, что каждый человек живет своей жизнью (или умирает своей смертью). Без внутреннего оправдания подобное достижение было бы невозможно: ни один человек не может жить неоправданной жизнью. Отсюда можно было бы, недооценив человека, заключить, что каждый подводит фундамент оправдания под свою жизнь.

4.63. Психология — это чтение некоего зеркально отраженного текста, то есть занятие хлопотливое, но в плане получения всегда соответствующего результата — эффективное, однако в действительности не происходит ничего.

4.64. После смерти человека даже на земле на некоторое время наступает по отношению к умершему какая-то особенная благодатная тишина, прекращается земная суета, уже не заметно продолжающегося умирания, кажется, что устранена какая-то ошибка, и даже у живущих появляется возможность сотворения дыхания — для чего в комнате умершего и отворяются окна, — но лишь до тех пор, пока не обнаружится, что все-таки это только видимость, и не начнутся боль и сетования.

4.65. Смерть жестока не тем, что это уход, а тем, что она вызывает действительную боль ухода.

4.66. Самое жестокое в смерти: мнимый уход причиняет действительную боль.

4.67. Сетование у постели умирающего — это, собственно, сетование на то, что в истинном смысле здесь не умирают. Мы все еще вынуждены довольствоваться этой смертью, мы все еще играем в игрушки.

4.68. 26 февраля. Солнечное утро.

4.69. Развитие человечества — увеличение силы смерти.

4.70. Наше спасение — в смерти, но не в этой.

4.71.[102] Все очень хорошо относятся к А., — примерно так же стараются тщательно оберегать какой-нибудь отменный биллиард даже от хороших игроков — до тех пор, пока не приходит великий игрок; он внимательно осматривает стол, он нетерпим к недостаткам прежних времен, но затем, когда начинает играть сам, бесцеремоннейшим образом дает выход своей ярости.

«Но затем он вернулся к своей работе так, словно ничего не произошло». Эта ремарка знакома нам по трудноопределимому множеству старых рассказов, хотя, может быть, не встречается ни в одном из них.

4.72. Перед каждым человеком здесь ставятся два вопроса веры: во-первых, заслуживает ли доверия эта жизнь и, во-вторых, заслуживает ли доверия его цель. На оба вопроса каждый фактом своей жизни так твердо и непосредственно отвечает «да», что можно усомниться, правильно ли понимаются эти вопросы. Во всяком случае, тут нужно сперва пробиться к своему собственному основополагающему «да», ибо глубже, под его поверхностью, ответы под натиском вопросов становятся путаными и уклончивыми.

4.73.[103] Нельзя сказать, что нам недостает веры. Уже в самом факте нашей жизни — просто неисчерпаемые глубины веры.

Это здесь-то глубины веры? Да ведь нельзя же не жить.

Именно в этом «нельзя же» и скрывается безумная сила веры, в этом отрицании она обретает форму.

4.74.[104] Тебе нет нужды выходить из дому. Оставайся у своего стола и слушай. И даже не слушай — просто жди. И даже не жди — будь совершенно спокоен и одинок. И мир предложит тебе себя, чтобы быть разоблаченным, он не может удержаться и будет в экстазе извиваться перед тобой.

4.75.[105] Непередаваемость парадокса, возможно, существует, но как таковая не выражается, ибо сам Авраам не понял его. Аврааму не нужно — или не следует — его понимать и, следовательно, как-то истолковывать для себя, но он, очевидно, вправе попытаться истолковать его для других. В этом смысле и всеобщее не однозначно; в случае Ифигении это выражается в том, что оракул никогда не дает однозначных предсказаний.

4.76. Покой во всеобщем? Двусмысленность всеобщего. В одном случае всеобщее толкуется как покой, но в иных — как «всеобщие» споры между единичным и всеобщим. Только покой есть истинно всеобщее, но и конечная цель — тоже.

4.77. Все выглядит так, словно спор между всеобщим и единичным происходит на настоящей сцене, в то время как жизнь во всеобщем — лишь нарисована на заднике.

4.78. Не существует такой эволюции, которая своей бессмысленностью (а я в ней лишь очень косвенно виноват) утомила бы меня. Этого бренного мира Аврааму при его заботливости недостаточно, поэтому он решает отъехать вместе с ним в вечность. Однако то ли выездные, то ли въездные ворота слишком узки, и его телега с мебелью не проходит. Вину за это он приписывает слабости того голоса, который им командует. В этом мука его жизни.

4.79.[106] Духовная нищета Авраама — и малая подвижность этой нищеты — это преимущество, она обеспечивает ему концентрацию, или, скорее, она сама уже есть концентрация, из-за чего, правда, он теряет то преимущество, которое состоит в использовании силы этой концентрации.

4.80. Вот заблуждение, в котором пребывает Авраам: он не может вынести однообразия этого мира. Известно, однако, что мир необычайно разнообразен, в чем можно убедиться, зачерпнув пригоршню этого мира и присмотревшись к нему поближе. Это, естественно, знает и Авраам. Таким образом, жалоба на однообразие мира есть, собственно, жалоба на то, что недостаточно полно смешался с многообразием этого мира. Она, таким образом, — трамплин в мир.

4.81. Рядом с его доказательством идет некое волшебство. Что-то от доказательства можно, расширив, ввести в волшебный мир, что-то от волшебства — в логику, но и то и другое в то же время подавить, так как они представляют собой нечто третье — живое волшебство, или не разрушающее, а созидающее разрушение мира.

4.82. В нем слишком много духовности, с этой своей духовностью он проезжает по земле, как в волшебной карете, даже там, где нет пути. И узнать, что там нет пути, от себя самого он не может. Из-за этого его униженные мольбы о преемственности становятся тиранией, а его искренняя вера в то, что он «на пути», — заносчивостью.

4.83. Неимущие рабочие

ОБЯЗАННОСТИ:

Не иметь и не принимать никаких денег или ценностей. Разрешено лишь следующее имущество: самая простая одежда (устанавливается отдельно в каждом случае), то, что необходимо для работы, книги, продукты для собственного потребления. Все прочее принадлежит бедным.

Средства к существованию добываются только работой. Не бояться никакой не наносящей ущерба здоровью работы, для которой достаточно сил. Работу выбирать либо самому, либо, когда это невозможно, подчиняясь распоряжениям рабочего совета, подотчетного правительству.

Работать только за вознаграждение в размере двухдневного прожиточного минимума (устанавливается отдельно для каждой местности).

Самая умеренная жизнь. Есть только то, что безусловно необходимо, например в качестве минимального вознаграждения, которое, в известном смысле, является также и максимальным, — хлеб, вода, финики. Еда — беднейших, ночлег — беднейших.

Отношения к работодателю трактовать как доверительные, никогда не требовать вмешательства суда. Любую взятую на себя работу при всех обстоятельствах доводить до конца, исключение может быть связано только с тяжелыми последствиями для здоровья.

ПРАВА:

Максимальный рабочий день — шесть часов; на физической работе — от четырех до пяти.

В случае болезни и в недееспособном возрасте — помещение в дома престарелых и больницы.

Трудовая жизнь как дело совести и веры в людей.

Принесенное имущество дарить государству для учреждения больниц и приютов.

По крайней мере на первое время исключаются независимые, женатые и женщины.

Совет (тяжелая обязанность) поддерживает связь с правительством.

То же и на капиталистических производствах [два слова не прочитываются].

Там, где можно помочь, — в отдаленных местностях, в приютах для бедных, — учителями.

Верхний предел — пятьсот человек.

Испытательный срок — один год.

4.84. Во имя этой стройки ему подчинились все. Чужие рабочие приносили мраморные плиты, уже подогнанные и притертые одна к другой. Следуя размеренным движениям его пальцев, эти плиты поднимались и переносились с места на место. Еще никогда ни одна постройка не возникала так быстро, как этот храм, или, скорее, этот храм возникал поистине так, как возникают храмы. Вот только на всех плитах — из какой каменоломни они происходили? — бессмысленной детской рукой или, скорее, живущим в горах варваром, вооруженным каким-то, видимо, потрясающе острым инструментом, врезаны на века — назло, чтобы осквернить или даже совсем разрушить, — корявые каракули, которые переживут храм.

4.85. Вверх по ручью навстречу бегущей воде. Заросли кустарника. Гневный голос учителя, бормотание детей, багрово заходящее, убегающее от себя, содрогающееся солнце. Захлопывается печная дверца. Варится кофе. Мы сидим, облокотившись на стол, и ждем. Тонкие деревца выстроились по одну сторону дороги. Март. Что тебе еще нужно? Мы поднимаемся из могил с желанием еще пройтись по этому миру, никакого определенного плана у нас нет.

4.86. Ты хочешь уйти подальше от меня? Что ж, это решение не хуже любого другого. Но куда ты направишься? Где будет «подальше от меня»? На Луне? Даже там — недостаточно далеко, да и ты в такую даль не доберешься. Так к чему все это? Может, лучше сядешь в уголке и помолчишь? Разве так не будет лучше? Там, в углу, темно и тепло, разве нет? Ты не слушаешь? Ищешь дверь. Да, но где же тут дверь? Насколько я помню, в этой комнате ее нет. Когда здесь все это строилось, — кто тогда думал о таких потрясающих планах, как у тебя? Но ничто не потеряно, подобная мысль не может затеряться, мы обсудим ее за круглым столом, и смех будет тебе наградой.

4.87. Поднималась бледная луна, мы скакали через лес.

4.88.[107] Посейдону надоели его моря. Трезубец он где-то обронил. Он тихо сидел на скалистом берегу, и какая-то ошалевшая от его присутствия чайка описывала неровные круги над его головой.

4.89. Бешено катящаяся повозка.

4.90.

4.91. Был тихий летний полдень; граф обедал. Дверь отворилась, но на сей раз вошел не слуга, а брат Филотас.

— Брат, — сказал граф и встал, — я уже так давно не видел тебя во сне, и вот я снова вижу тебя.

В застекленной двери, ведущей на террасу, одно стекло разлетелось вдребезги, и красно-коричневая птица, похожая на куропатку, но крупнее и с более длинным клювом, влетела в комнату.

— Погоди, сейчас я ее… — сказал монах, подобрал одной рукой рясу и попытался другой поймать птицу.

Как раз в этот момент вошел слуга с блюдом прекрасных фруктов, и птица, сделав над ними несколько кругов, принялась спокойно и энергично расклевывать их.

Слуга, словно окаменев, держал блюдо и, вообще говоря, без удивления смотрел на фрукты, на птицу и на продолжавшего свою охоту монаха. Отворилась другая дверь, и вошли жители деревни с петицией: они просили открыть проезд по лесной дороге, это было им необходимо для лучшего возделывания их полей. Но они пришли в неудачное время, ибо граф был еще ребенком школьного возраста, сидел на скамеечке и что-то учил. Старый граф, разумеется, уже умер, и, следовательно, править должен был бы мальчик, но правления не было, а был перерыв в истории, и депутация уходила в пустоту. Чем они кончат? Вернутся ли они? Смогут ли они своевременно узнать обстановку? Учитель, который тоже был в составе депутации, уже вышел из ее рядов и взялся за обучение маленького графа. Какой-то палкой он сбросил со стола все, что на нем было, опрокинул его, чтобы столешница стала вертикально, как школьная доска, и написал на ней мелом цифру «1».

4.92. Мы пили, диван был для нас слишком узок, стрелки стенных часов безостановочно бежали по кругу. В комнату заглянул слуга, мы, вытянув руки, замахали ему. Но он замер при виде того, что происходило на софе у окна. Там медленно поднялся какой-то старик в тонкой черной шелковисто-блестящей одежде, его пальцы все еще барабанили по боковой спинке.

— Отец, — воскликнул сын.

— Эмиль, — сказал старик.

4.93. Путь к ближнему для меня слишком дальний.

4.94. Прага. Религии забываются, как люди.

4.95.[108]