Люциус Шепард Ночь Белого Духа

Всякий раз, уезжая по делам в Дели — а проделывал он это дважды в год, — мистер Чаттерджи оставлял свой дом в Катманду на попечение Элиота Блэкфорда, причем каждой поездке предшествовала передача ключей и инструкций в отеле «Аннапурна». Зная, что мистер Чаттерджи обладает утонченной натурой, Элиот — угловатый мужчина возрастом лет за тридцать, с резкими чертами лица, редеющими русыми волосами и пылающим взором подозревал, что именно утонченность и диктовала выбор места встречи. «Аннапурна» — непальский эквивалент «Хилтона». Бар его сверкает пластиком, бутылки шеренгами выстроились перед зеркалом, в помещении царит приятный полумрак, салфетки украшены монограммами. Мистер Чаттерджи, пухлый и преуспевающий, облаченный в строгий деловой костюм, наверняка считает это элегантным опровержением знаменитой киплинговской строфы («Запад есть Запад» и т. д.):[1] он тут на своем месте, зато Элиот, в своем неряшливом облачении и сандалиях, — фигура явно неуместная; дескать, противоположности не только сошлись, а еще и поменялись местами. И лишь собственная утонченность Элиота не позволяла ему указать обстоятельство, недоступное пониманию мистера Чаттерджи: что «Аннапурна» являет собой извращенное воплощение Великой Американской Мечты. Вместо ковров полы покрыты дорожками, начинающимися еще за дверями; меню так и пестрит вопиющими опечатками («Крокавая Мери», «Поп-корм»); а уж о музыкантах и говорить нечего — эти двое индийцев в тюрбанах и смокингах, с электрогитарой и ударными, умудряются регги преобразить в заунывную рагу [2].

— Мне еще доставят один важный груз. — Мистер Чаттерджи подозвал официанта и пододвинул к Элиоту его рюмку. — Он должен прибыть уже давным-давно, но вы же знаете этих таможенников. — Он жеманно содрогнулся, дабы выразить отвращение к бюрократии, затем выжидательно покосился на собеседника, и Элиот его не подвел.

— А что там? — поинтересовался он, ничуть не сомневаясь, что прибыло очередное пополнение коллекции мистера Чаттерджи: тот обожал обсуждать ее с американцами, видя в этом доказательство своего знакомства с их культурой.

— Нечто восхитительное! — Мистер Чаттерджи взял у официанта бутылку текилы и с ласковым видом передал ее Элиоту. — Вы слыхали о Карверсвилльском Ужасе?

— Ага, еще бы. — Элиот опрокинул в себя еще стопку. — Об этом была целая книга.

— В самом деле, — согласился мистер Чаттерджи. — Бестселлер. Особняк Кузино некогда был самым знаменитым во всей Новой Англии домом с привидениями. Несколько месяцев назад его снесли, и мне удалось приобрести камин, каковой… — он отхлебнул из своей рюмки, — и был средоточием силы. Мне весьма повезло, что я сумел сделать это приобретение. — Он аккуратно поставил рюмку точно на влажный кружок, оставленный ею на стойке, и ударился в ученые разглагольствования. — Эме Кузино была весьма необычным привидением, способным к множеству…

Элиот сосредоточил внимание на текиле. Эти лекции неизменно выводили его из себя, равно как и елейный западный облик нынешнего визави, хотя и по разным основаниям. Когда Элиот прибыл в Катманду в качестве члена Корпуса Миротворцев, вид у мистера Чаттерджи был куда менее напыщенный просто-напросто тощий парнишка в «ливайсах», выклянченных у какого-то туриста. Он тогда был одним из подлипал — по большей части юных тибетцев, — частенько захаживавших в дрянные чайные на улице Капризов, чтобы пялиться на американских хиппи, с хихиканьем балующихся гашишем, вожделеть к их одеждам, их женщинам, всей их культуре. Тибетцев хиппи уважали: как-никак те были выходцами из легенд, символами оккультизма, как раз вошедшего в моду, а тот факт, что они обожали Джеймса Бонда, гоночные автомобили и Джими Хендрикса, только льстил самолюбию хиппи. Но им казалось смехотворным то, что Ранджиш Чаттерджи, еще один нацеленный на Запад индиец, обожает те же самые вещи, — так что к нему хиппи относились с высокомерной снисходительностью. Теперь же, тринадцать лет спустя, роли переменились — подлипалой стал уже Элиот.

По окончании своей службы он поселился в Катманду, намереваясь попрактиковаться в искусстве медитации, дабы достичь просветления. Но дело как-то не пошло — где-то в его рассудке укоренилась помеха (Элиот представлял ее в виде темной каменной глыбы, в которую сплавились его мирские привязанности) — и жизнь его вошла в суетную колею. Десять месяцев в году он проводил в тесной комнатенке близ храма Сваямбхунатх, медитируя, истачивая свою глыбу, а в марте и сентябре на время перебирался в дом мистера Чаттерджи, чтобы там вволю натешиться выпивкой, распутством и наркотиками. Он прекрасно понимал, что мистер Чаттерджи считает его конченой личностью, и должность смотрителя фактически является своеобразной местью, возможностью работодателя по-своему выразить снисхождение; но Элиота не волновал ни навешенный ярлык, ни отношение. Быть конченой личностью в Непале — еще не самое страшное на свете. Это чудесная страна, жить тут не накладно, Миннесота (родина Элиота) далеко за морем. А понятие неудавшейся жизни здесь попросту лишено смысла: ты живешь, умираешь и возрождаешься снова и снова до тех пор, пока не достигнешь наивысшего успеха, заключающегося в уходе в небытие. Потрясающее утешение для неудачников.

— …но в вашей стране, — вел свое мистер Чаттерджи, — зло носит страстный характер. Эротический! Словно духи обретают трепетную индивидуальность, дабы посоперничать с поп-группами и кинозвездами.

Элиот подыскивал какую-нибудь дельную реплику, но текила в нем вдруг взбрыкнула, и вместо ответа он рыгнул. Весь мистер Чаттерджи — и зубы, и глаза, и волосы, и золотые кольца — засверкал каким-то невероятным блеском, став нестойким, будто мыльный пузырь: этакая жирненькая индуистская иллюзия.

— Едва не забыл! — хлопнул себя ладонью по лбу мистер Чаттерджи. — В доме проживает ваша соотечественница. Весьма фигуристая! — Он изобразил руками в воздухе некое подобие песочных часов. — Я просто без ума от нее, но не знаю, можно ли ей доверять. Пожалуйста, проследите, чтобы она не водила никаких бродяг.

— Лады, — отозвался Элиот. — Без проблем.

— Пожалуй, теперь я позволю себе предаться азарту игры. — Мистер Чаттерджи встал и посмотрел в сторону вестибюля. — Вы присоединитесь?

— Нет, пожалуй, я напьюсь допьяна. Значит, увидимся в октябре?

— Вы уже пьяны, Элиот. — Мистер Чаттерджи похлопал его по плечу. — Вы разве не заметили?

Назавтра рано поутру, страдая от похмелья, с прилипшим к небу языком, Элиот предпринял последний заход в попытке узреть Авалокитешвару Будду. Все уличные звуки — и тарахтение мотороллера, и птичьи трели, и девичий смех — словно повторяли мантру, а серые каменные стены его комнаты стали в одно и то же время чрезвычайно основательными и невероятно хрупкими этакая декорация, которую можно сорвать голыми руками. И самого Элиота охватило ощущение той же хрупкости, словно его погрузили в жидкость, сделавшую его светонепроницаемым и одновременно наполнившую его прозрачной ясностью. Дыхание ветерка могло бы умчать его за окно, пушинкой пронести над полями, и он проникал бы сквозь деревья и горы, сквозь все фантомы материального мира… но тут на дне души всколыхнулась паника, исходящая от темной глыбы. Она затлела, источая ядовитый чад, будто угольный брикет, спрессованный из злобы, похоти и страха. По прозрачному естеству, в которое воплотился Элиот, побежали трещины, и, если бы он сию же секунду не двинулся, не вырвался из медитации, он рассыпался бы вдребезги.

Он повалился из позы лотоса на спину и лег, опираясь на локти. Сердце его колотилось, легкие со всхлипом втягивали воздух, из груди рвался крик отчаяния. Ну да, искус велик: просто послать все к чертям и завопить, через хаос добиться того, что не дается через ясность. Опростаться в крике. Элиот весь дрожал, чувства его метались от ненависти до жалости к себе. В конце концов он заставил себя встать, натянул джинсы и хлопчатобумажную сорочку. Элиот понял, что балансирует на грани срыва верный признак того, что настала пора перебираться в резиденцию мистера Чаттерджи. Его жизнь обратилась в истрепанную полугодовую нить, натянутую между двумя вехами разгула. В один прекрасный день она лопнет.

— Ну и к черту! — Он затолкал остальную одежду в рюкзак и направился в город.

Прогулка по площади Дурбар — по сути, вовсе и не площади, а громадному храмовому комплексу, перемежающемуся открытыми пространствами и петляющими мощеными дорожками — всегда наводила Элиота на воспоминания о своей краткосрочной работе в роли гида; карьера его оборвалась, когда турагентство засыпали жалобами на его чудачества. («…Предупреждаю, пробираясь среди груд человечьего шлака и фруктовой кожуры, не следует чересчур глубоко вдыхать дух божественных откровений, иначе он навсегда отобьет вам чутье к ароматам Степной Гавани, Кувшинного Горла или как там зовется оплот славного житья-бытья, каковой вы кличете родиной…») Ему претило читать лекции о статуях и истории площади перед недалекими людьми, желающими лишь щелкнуть «Поляроидом» Эдну или дядю Джимми на пьедестале рядом с жутковатым обезьяньим богом. Площадь — место уникальное, а столь непросветленный туризм, по мнению Элиота, марает ее.

Пагоды, выстроенные из красного кирпича и темного дерева, обступают площадь со всех сторон, вознося свои главки к небесам, будто бронзовые зигзаги молний. Облик их настолько не принадлежит миру сему, что невольно ожидаешь увидеть над ними инопланетные небеса, вместившие несколько лун разом. Карнизы и оконные завесы храмов изукрашены затейливыми изображениями богов и демонов, а за большой завесой храма Белого Духа возлежит бронзовая маска этого бога — почти десяти футов высотой, в замысловатом головном уборе, с длинными мочками ушей и ртом, полным белоснежных клыков; его покрытые алой эмалью брови свирепо изогнуты, но взгляд у него чуточку очумелый; это качество роднит всех неварских богов, как бы свирепо они ни выглядели — по сути, в них чувствуется какое-то дружелюбие. Элиоту они всегда напоминали карикатурных младенцев. Раз в год — фактически говоря, до этого события осталось чуть больше недели — завесы распахивают, богу в рот просовывают трубу, и во рты бурлящих перед ним толп изливается рисовое пиво; в какой-то момент по трубе пускают рыбу, и поймавший ее на протяжении следующего года считается самым везучим в долине Катманду. У Элиота вошло в обычай пытаться заполучить рыбу, хоть он и понимал, что нуждается отнюдь не в подобном везении.

Дальше путь Элиота лежал через тесные улочки, пробирающиеся между кирпичными домами в три-четыре этажа высотой, каждый из которых разделен на десятки отдельных каморок. Полоска неба, видневшаяся между крышами, сверкала насыщенной синевой — цветом космоса, — и кирпичи в тени казались лиловыми. Люди свешивались из окон верхних этажей, чтобы потолковать между собой и с прохожими — такова жизнь экзотического многоквартирного дома. Повсюду — в стенных нишах и у входов в переулочки — виднелись часовенки, небольшие деревянные сооружения, вмещающие гипсовые либо бронзовые статуэтки. В Катманду боги встречаются на каждом шагу, и трудно отыскать такой уголок, куда не проникает их взор.

Добравшись до резиденции, захватившей полквартала, Элиот двинулся в первый же из внутренних двориков, откуда лестница ведет прямиком в апартаменты мистера Чаттерджи — там можно будет сразу же проверить, что осталось выпить. Но едва он вошел во дворик — бетонный ромб, окруженный несколькими рядами тропических растений, — как увидел девушку и замер. Сидящая с книжкой в шезлонге гостья оказалась действительно весьма фигуристой. Одета она была в просторные хлопчатобумажные брюки, футболку и длинное белое кашне с золотым люрексом. Кашне и брюки — своеобразная униформа молодых путешественников, обычно оседающих в эмигрантском анклаве Темаль: они будто сразу же по прибытии бросаются покупать эти атрибуты, чтобы узнавать друг друга издалека. Подобравшись поближе, Элиот сквозь листву каучукового дерева разглядел, что у девушки глаза лани, медового цвета кожа и каштановые волосы до плеч со светлыми прядями. Уголки ее крупного рта были печально опущены. Ощутив присутствие постороннего, она испуганно вскинула голову, потом помахала Элиоту и опустила книгу, заложив страницу пальцем.

— Я Элиот, — сообщил он, приблизившись.

— Знаю. Ранджиш говорил мне. — Девушка смотрела на него без малейшего интереса.

— А вас как звать? — Элиот присел рядом с ней на корточки.

— Микаэла. — Она так и держала палец между страниц, словно ей не терпелось вернуться к чтению.

— Я смотрю, вы в городе недавно.

— Откуда вы знаете?

Элиот рассказал о стиле одежды, но Микаэла лишь пожала плечами:

— А я и есть такая. Наверно, я уже никогда не сменю стиль.

Она скрестила руки на животе — на своем очаровательном округлом животике, — и Элиот, большой знаток по части женских животов, ощутил пробудившееся желание.

— Никогда? Так вы планируете задержаться здесь надолго?

— Не знаю… — Она принялась водить пальцем вдоль корешка книги. Ранджиш звал меня замуж, а я сказала, что там видно будет.

Затеплившаяся было в душе Блэкфорда надежда вдребезги разбилась о столь сокрушительный аргумент; Элиоту даже не удалось скрыть недоверие.

— Вы влюблены в Ранджиша?!

— А при чем тут это? — У Микаэлы между бровей залегла морщинка идеальное выражение настроения; именно таким штрихом карикатурист изобразил бы нескрываемое раздражение.

— Ничего. Если это не должно быть при чем, то и ни при чем. — Элиот попытался усмехнуться, но втуне. — Что ж, — выдавил он из себя после паузы, — как вам нравится Катманду?

— Я почти не выхожу, — равнодушно отозвалась она, явно не желая вступать в беседу. Но Элиот сдаваться еще не хотел.

— А следовало бы. Праздник Индры Джатры вот-вот начнется. Пышное зрелище. Особенно в ночь Белого Духа. Рев жертвенных быков, свет факелов…

— Я не люблю толп, — отрезала она.

Два — ноль.

Элиот мучительно старался измыслить какую-нибудь привлекательную тему для разговора, но уже заподозрил, что дело это безнадежное. В Микаэле угадывается какое-то душевное оцепенение, налет апатии, разящей аминазином и больничными процедурами.

— Вы когда-нибудь видели лха? — спросил он.

— Чего?

— Лха. Это дух… хотя некоторые считают, что он отчасти животное, потому что здесь животный и духовный миры пересекаются. Словом, кем бы он ни был, в каждом старом доме есть такой, а если нет, дом считается несчастливым. В этом доме есть.

— И как же он выглядит?

— Отдаленно смахивает на человека. Черный, безличный. Как бы живая тень. Стоят они выпрямившись, но вместо ходьбы катаются.

— Нет, такого я не видела, — рассмеялась она. — А вы?

— Возможно. По-моему, я видел его пару раз, но будучи весьма подшофе.

Микаэла села повыше и закинула ногу на ногу. Груди ее качнулись, и Элиоту стоило немалых усилий заставить себя не сводить глаз с ее лица.

— Ранджиш говорит, что вы слегка чокнутый, — сообщила она.

Ах, добрый старый Ранджиш! Небось догадывался, что этот сукин сын тут же закрутит с его новой дамочкой.

— Пожалуй, так и есть, — согласился Элиот, готовясь получить от ворот поворот. — Я много медитирую и порой балансирую на грани.

Но это признание заинтриговало ее сильнее, чем весь предыдущий разговор; ее нарочито бесстрастное лицо смягчилось, на губах заиграла улыбка.

— Расскажите о лха еще что-нибудь, — попросила она.

Элиот мысленно поздравил себя.

— Они чудаковатые типы, ни добрые, ни злые. Прячутся по темным углам, хотя время от времени показываются на улицах или в полях близ Джапу. А самые старые, самые могущественные живут в храмах площади Дурбар. О здешнем лха ходит байка, наглядно повествующая об их выходках… Если вам интересно.

— Разумеется. — Она снова улыбнулась.

— До того, как Ранджиш купил этот дом, здесь был постоялый двор, и как-то раз вечером сюда зашла переночевать женщина с тремя аденомами на шее — ну, знаете, такие опухоли от щитовидки. Так вот, у нее было два каравая хлеба, которые она несла домой, и перед сном она сунула их под подушку. Около полуночи этот лха вкатился в комнату и был поражен видом аденом, вздувающихся и опадающих при дыхании женщины. Он подумал, что из них получится чудесное ожерелье, взял их с ее шеи и надел на свою. Затем заметил торчащие из-под подушки караваи. Они выглядели аппетитно, так что он взял заодно и их, а вместо них сунул два слитка золота. Проснувшись, женщина пришла в восторг и поспешила обратно в деревню, чтобы рассказать об этом семье, и по пути встретила подругу, направлявшуюся на рынок. А у этой подруги было четыре аденомы. Первая женщина рассказала ей о случившемся, и в тот же вечер вторая пришла на постоялый двор и сделала точь-в-точь как первая. Около полуночи лха вкатился в ее комнату. Ему уже надоело ожерелье, и он оставил его женщине. Еще он решил, что хлеб — штука не слишком-то вкусная, но у него оставался еще каравай, так что он решил сделать еще попытку и взамен за ожерелье забрал у женщины вкус к хлебу. Когда она проснулась, то обнаружила у себя семь аденом, ни кусочка золота, да вдобавок до самой смерти не могла есть хлеб.

Элиот надеялся слегка позабавить новую знакомую этой побасенкой, перейдя к гамбиту с предрешенным эндшпилем. И то, что Микаэла встала и снова отгородилась от него каменной стеной недоступности, оказалось для него полнейшей неожиданностью.

— Мне надо идти, — бросила она и, рассеянно помахав ладонью, направилась к двери на улицу. Шла она, сунув руки в карманы и понурив голову, словно считала ступени.

— Куда вы? — окликнул ошарашенный Элиот.

— Не знаю. Может, на улицу Капризов.

— Составить вам компанию?

Остановившись на пороге, она обернулась:

— Тут нет вашей вины, но ваша компания не доставляет мне особого удовольствия.

Прямое попадание!

Дымный след, штопор, удар о склон холма, взрыв и огненный смерч.

Элиот даже не понял, почему это так ошарашило его. Подобное случалось и прежде, и будет случаться впредь. При обычных обстоятельствах он тотчас же направился бы в Темаль и нашел бы себе другое длинное белое кашне с хлопчатобумажными брюками, обладательница которых не так патологически занята собой (теперь, задним умом, Элиот именно так и охарактеризовал Микаэлу) и поможет ему возродиться к очередной попытке узреть Авалокитешвару Будду. Более того, он даже ходил в Темаль, но просто сидел в продымленном гашишем ресторане, потягивая чай и наблюдая, как юные путешественники разбиваются на пары для ночлега. Один раз он сел в автобус до Патана и навестил старого приятеля-хиппи по имени Сэм Чипли, заправляющего медицинской клиникой; раз дошел до Сваямбхунатха, подойдя достаточно близко, чтобы разглядеть белый купол ступы [3] и золоченое сооружение на его вершине с изображениями всевидящих глаз Будды; глаза казались прищуренными и недобрыми, словно с порицанием взирали на приближающегося Элиота. Но вообще-то большую часть следующей недели он просто бродил по дому мистера Чаттерджи, не выпуская бутылки из рук, чтобы оставаться под хмельком, и поглядывая за Микаэлой.

Мебели в большинстве комнат не было, но многие несли следы недавнего проживания: сломанные трубки для гашиша, рваные спальные мешки, пустые упаковки из-под благовоний. Мистер Чаттерджи позволяет путешественникам, привлекающим его сексуально — и мужчинам, и женщинам, — жить в его доме порой по нескольку месяцев, так что прогулка по комнатам превращается в историческое турне по американской альтернативной субкультуре. Росписи демонстрируют целый спектр проблем, занимавших умы, — тут и Вьетнам, и «Секс Пистоле», и движение суфражисток, и нехватка жилья в Великобритании, а еще ряд личных посланий типа: «Кен Финкель, будь добр связаться со мной в ам. пред. в Бангкоке… С любовью, Руфь». В одной из комнат замысловатая фреска изображает Фарру Фосетт, сидящую на коленях тибетского демона и сжимающую ладонью его узловатый фаллос. Все это оставляет впечатление знакомства с упадочнической, маразматической шпаной. Родная среда Элиота. Поначалу туры его забавляли, но мало-помалу опротивели ему, навевая тоску, так что он все чаще и чаще проводил время на балконе, выходящем на общий с соседями двор, слушая пение неварских женщин за работой или читая книги из библиотеки мистера Чаттерджи. Одна из этих книг называлась «Карверсвилльский Ужас».

«Леденящий кровь, истошный…» — заявляла «Нью-Йорк таймс» на обложке книги; «…неотступный Ужас…» — подхватывал Стивен Кинг; «…захватывающий, повергающий в оцепенение, отшибающий разум…» фонтанировал журнал «Пипл». Чуть пониже Элиот аккуратными печатными буковками дописал собственную рецензию: «…дерьма кусок…» Текст, написанный в расчете на полуграмотного читателя, являл собой литературную версию якобы реальных событий, разыгравшихся с семейством Уиткомб, пытавшимся в шестидесятых восстановить особняк Кузино. Пройдя через традиционное нагромождение потусторонних явлений, ледяных дыханий и всяческих зловоний, семейство — папа Дэвид, мама Элейн, младшие сыновья Тим и Рэнди и девочка-подросток Джинни — собралось, чтобы обсудить ситуацию.

- «…этот дом состарил даже детей», — думал Дэвид. Собравшись вокруг обеденного стола, они больше всего напоминали компанию преданных анафеме мрачные, изможденные, с черными кругами у глаз. Несмотря на распахнутые окна и вливающиеся сквозь них потоки света, комнату будто наполнял душный сумрак, разогнать который солнце не в силах. Благодарение Господу, проклятая тварь днем впадает в спячку!

— Итак, — сказал он, — пожалуй, можно начать дискуссию.

— Домой хочу! — У Рэнди из глаз полились слезы, и, словно по подсказке. Том тоже заплакал.

— Все не так просто, — возразил Дэвид. — Дом-то у нас тут. Даже не представляю, как мы выкрутимся, если уедем отсюда. Сберегательный счет почти исчерпан.

— Наверно, я могла бы найти работу, — без воодушевления проронила Элейн.

— А я не уеду! — Джинни вскочила, опрокинув стул. — Вот так всегда! Стоит мне завести друзей, как мы переезжаем!

— Но, Джинни!.. — Элейн протянула руку, чтобы успокоить дочь. — Ведь это же ты завела…

— Я передумала! — Джинни попятилась, словно только что поняла, что ее окружают смертельные враги. — Можете поступать, как вздумается, а я остаюсь! — С этими словами она выбежала из комнаты.

— О Боже, — устало вздохнула Элейн. — Какой бес в нее вселился?

Собственно говоря, вселившийся в Джинни бес (точнее, вселяющийся) и единственная интересная часть в книге — дух Эме Кузино. Обеспокоенный поведением дочери, Дэвид Уиткомб обследовал дом и выяснил о духе очень многое. Эме Кузино, урожденная Виймо, родом из Сен-Беренис, швейцарской деревушки у подножия горы, известной под названием Эйгер (ее фотография вместе с портретом Эме — темноволосой молодой женщины, отличающейся холодной красотой и резными чертами — размещалась в центральной брошюре книги), до пятнадцати лет была милым, ничем не выдающимся ребенком; однако летом 1889 года, отправившись в пеший поход на Эйгер, она заблудилась в пещере.

Родители почти утратили надежду, когда — три недели спустя — к их безмерной радости она появилась на пороге отцовской лавки. Но радость оказалась недолговечной. Эта Эме — неистовая, расчетливая, неряшливая ничуть не походила на ту, что вошла в пещеру.

За следующие два года она сумела соблазнить половину мужчин деревни, в том числе и местного священника. Согласно его утверждениям, он как раз увещевал Эме, объясняя, что греховной тропой к счастью не придешь, когда она начала раздеваться. «Я повенчалась со Счастьем, — заявила она. — Я сплетала конечности с Богом Блаженства и целовала чешуйчатые чресла Радости». Во время последующего акта она отпускала загадочные комментарии касательно «Бога из-под горы», чья душа теперь навсегда соединилась с ее душой.

В этом месте книга возвращалась к ужасающим приключениям семейства Уиткомб; заскучавший Элиот сообразил, что уже полдень и Микаэла принимает солнечные ванны. Поднявшись на четвертый этаж, в апартаменты мистера Чаттерджи, он швырнул книгу на полку и вышел на балкон. Собственный неугасающий интерес к Микаэле озадачивал Элиота; он даже подумал, что, наверное, влюбился и что это было бы чудесно. Хотя вряд ли из этого выйдет какой-то прок, было бы недурно иметь в своем распоряжении энергию любви. Но все-таки он сомневался, что причина в любви. Скорее всего интерес основывается на некоем воскурении от темной глыбы в глубине его души. Простая похоть. Элиот выглянул поверх перил. Девушка лежала на одеяле, без лифчика, на самом дне солнечного колодца — жидкий, чистый солнечный свет изливается вниз, будто тончайшая фракция меда, чтобы сгуститься в форме крохотной золотой женщины. Казалось, воздух напоен исходящим от нее жаром.

В ту ночь Элиот нарушил одно из правил мистера Чаттерджи и переночевал в хозяйской спальне. Изрядную часть ее кровли занимал стеклянный фонарь, а остальной потолок был окрашен в темно-синий цвет; но нормального числа звезд на небосводе мистеру Чаттерджи показалось маловато, так что он велел изготовить фонарь из рельефного стекла с призмочками, размножающими звезды и создающими впечатление, будто пребываешь в сердце галактики, взирая на мир из самого ее пылающего ядра. Стены украшали фотообои, изображающие ледник Кхумбу и Джомолунгму; озаренные звездным светом обои обретали иллюзию глубины и ледяного горного безмолвия. До слуха доносились отдаленные звуки праздника Индры Джатры — возгласы толпы и звон кимвалов, пение флейт и рокот барабанов. Звуки притягивали Элиота, его подмывало выбежать на улицу, смешаться с хмельной толпой, чтобы среди света факелов и общего исступления та унесла его с собой и швырнула к стопам идола, залитым кровью жертвенных животных. Но его удерживала привязанность к дому и к Микаэле. Затерявшись среди света звезд, паря над Джомолунгмой и прислушиваясь к шуму улиц, Элиот почти уверовал, что он — бодхисатва, дожидающийся призыва к действию, что его бдительность служит некой высокой цели.

Груз прибыл на восьмой день под вечер. Чтобы поднять каждый из пяти громадных ящиков на третий этаж, где разместилась коллекция мистера Чаттерджи, потребовались совместные усилия Элиота и троих неварских грузчиков. Дав грузчикам чаевые, потный и запыхавшийся Элиот присел у стены, чтобы отдышаться. Несмотря на солидные размеры — двадцать пять футов на пятнадцать, — комната казалась тесной из-за десятков занимательных предметов, стоящих на полу и развешанных по стенам один над другим. Тут бронзовая дверная ручка, там разбитая дверь; вот кресло с прямой спинкой, подлокотники которого связаны бархатным шнуром, чтобы никто не вздумал в него усесться; здесь выцветшая раковина, а подальше зеркало с бурыми пятнами патины и изрезанный абажур. Все это реликвии, каким-либо образом связанные с привидениями, духами или актами вопиющего насилия; каждый экспонат снабжен карточкой, излагающей подробности и дающей интересующимся ссылки на материалы из библиотеки мистера Чаттерджи. Стоящие в окружении реликвий ящики выглядели совершенно безобидными ничем не выдающиеся деревянные кубы высотой по грудь, крепко заколоченные и пестрящие таможенными штампами и ярлыками.

Немного придя в себя, Элиот прошелся по комнате, удивляясь тому усердию, с каким мистер Чаттерджи расточает богатство ради своего увлечения; но самое забавное, что коллекция не возбуждает интереса ни у кого, кроме самого мистера Чаттерджи; путешественники не удостаивают ее вниманием, вскользь упоминая в своих дневниках — и только.

Ощутив внезапный приступ головокружения, Элиот оперся о ящик, чтобы не упасть. Пожалуй, он встал чересчур поспешно. Иисусе, как же он запустил свое здоровье! И тут, пока он смаргивал темные пятна, плавающие перед глазами, ящик шевельнулся, сдвинувшись самую малость, словно внутри кто-то вздрогнул во сне — но вполне ощутимо, реально. Элиот стремительно отшатнулся и попятился к двери, всей спиной почувствовав, как ледяная волна пробежала вдоль хребта, обозначив каждый выступ и впадинку позвоночника. Кожа вдруг стала липкой от холодной испарины. Ящик стоял совершенно неподвижно, но Элиот боялся отвести от него взгляд, ничуть не сомневаясь, что стоит отвернуться — и заточенная там стихия вырвется на волю.

— Приветик, — окликнула его с порога Микаэла.

Звук ее голоса подействовал на Элиота, как удар током — пронзительно вскрикнув, он резко развернулся, загородившись руками от нападения.

— Я не хотела вас пугать, — сказала она. — Извините.

— Проклятие! Разве можно так подкрадываться?! — Тут он вспомнил о ящике и оглянулся через плечо. — Послушайте, я как раз собираюсь запирать…

— Извините, — повторила она, проходя мимо Элиота в комнату. — Ранджиш носится со всем этим, как идиот. — Она провела ладонью по крышке ящика. Вы не находите?

Ее уверенное обращение с ящиком немного развеяло опасения Элиота. Быть может, это он сам же и вздрогнул — просто-напросто судорога перетруженных мышц.

— Ага, пожалуй.

Микаэла прошла к креслу с прямой спинкой, сняла бархатный шнур и уселась. В своей светло-коричневой юбке и ковбойке она напоминала школьницу.

— Я хотела извиниться за давешнее. — Она склонила голову, и ее волосы тяжелой волной качнулись вперед, загородив лицо. — В последнее время я была немного не в ладах с жизнью. Мне было трудно общаться с людьми… Да и вообще. Но раз уж мы живем тут вместе, я бы хотела подружиться с вами. Она встала и расправила юбку, растянув ее с боков. — Видите? Я даже надела другую одежду. Насколько я понимаю, те вещи вызывали у вас отвращение.

От невинной чувственности этой позы Элиота охватило желание.

— Симпатично, — с натужной непринужденностью проронил он. — А отчего вы были не в ладах с жизнью?

Подойдя к двери, она выглянула в коридор.

— Вам в самом деле хочется знать?

— Нет, если это для вас больная тема.

— Это не играет роли. — Она прислонилась к дверному косяку. — В Штатах я состояла в рок-группе, и дела у нас шли неплохо. Выпустили альбом, если уж говорить о записях. Я жила с гитаристом, любила его. Но потом завела связь на стороне. В общем-то даже и не связь. Это было глупо. Бессмысленно. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала. Наверно, просто минутный порыв. Таков уж рок-н-ролл, и, пожалуй, я действовала под впечатлением мифа. Один из других музыкантов сказал моему приятелю. Таковы уж рок-группы — ты дружишь с каждым, но не в одно и то же время. Понимаете, я рассказала этому парню об интрижке. Мы всегда поверяли друг другу подобные вещи. Но как-то раз он разозлился на меня за что-то. За что-то такое же глупое и бессмысленное. — Подбородок у нее задрожал, и Микаэла с трудом удержалась от слез. Залетающий со двора ветерок ласкал тонкие пряди волос, упавшие ей на лицо. — Мой приятель обезумел и побил моего… — Она издала мрачный смешок. — Уж и не знаю, как назвать. Любовника, что ли. Короче, мой приятель его убил. Это был несчастный случай, но он пытался удрать, и полицейские застрелили его.

Элиоту хотелось остановить ее излияния; она наверняка переживает все это заново, снова видит кровь, полицейские мигалки и холодную белизну стен морга. Но память уже подхватила ее, будто исполинская волна, и он понимал, что Микаэла должна взмыть вместе с этой волной к небесам и обрушиться с ней на землю.

— На какое-то время я просто отключилась. Впала в оцепенение. Ничто не трогало меня — ни похороны, ни гнев родителей. Я уехала в горы, надолго, на многие месяцы, и почувствовала себя получше. Но когда я вернулась домой, то обнаружилось, что музыкант, рассказавший обо всем моему приятелю, написал об этом песню. И о связи, и об убийствах. Выпустил пластинку. Люди покупали ее, напевали рефрен, гуляя по улицам и принимая душ… Танцевали под нее! Они отплясывали на костях и крови, мычали мелодию скорби, выкладывали по пять долларов девяносто восемь центов за мотивчик про страдание. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что была не в своем уме, но тогда все мои поступки казались мне совершенно нормальными. Более чем нормальными — целенаправленными, вдохновенными. Я купила пистолет. Дамскую модель, как сказал продавец. Помню, я еще подивилась, что есть мужские и женские пистолеты, как электробритвы. С ним я чувствовала себя этакой громадиной. Мне приходилось быть кроткой и вежливой, а то люди сразу же заметили бы, какая я громадная и целеустремленная — в этом я ничуть не сомневалась. Выследить Ронни парня, написавшего песню, — было совсем нетрудно. Он оказался в Германии, выпускал второй альбом. Мне прямо не верилось — ну надо же, я не могу пойти и убить его! Я пребывала в таком расстройстве, что однажды вечером отправилась в парк и затеяла стрельбу. Мазала я по-черному. Сколько я ни целила в бродяг, бегунов и белок, попадала только по листьям и в белый свет. После этого меня посадили. В больницу. По-моему, это помогло, но… — Она заморгала, приходя в себя. — Я так и не обрела цельность, понимаете?

Элиот осторожно отвел пряди, упавшие ей на лицо, и уложил их на место. На губах Микаэлы промелькнула улыбка.

— Понимаю, — промолвил он. — Порой я и сам чувствую то же.

Она задумчиво кивнула, словно подтверждая, что разглядела в нем это.

Они отобедали в тибетском ресторанчике в Темале; безымянное, захламленное заведение с засиженными мухами столиками и расхлябанными стульями специализировалось на похлебке из мяса буйвола с ячменем. Но зато оно располагалось далеко от центра, что давало возможность разминуться с самой гущей праздничной сутолоки. Прислуживал за столом молодой тибетец в джинсах и футболке с девизом «Ответ заключается в магии», с болтающимися на шее наушниками плеера. Стены, едва различимые сквозь дымную пелену, были увешаны фотоснимками, по большей части изображающими официанта в компании разнообразных туристов, но на нескольких был запечатлен пожилой тибетец в синем халате, с пальцами, унизанными бирюзовыми перстнями, с автоматом в руках — владелец заведения, один из членов племени лхампа, участвовавшего в партизанской войне против Китая. В ресторане он появлялся редко, но всякий раз его сердитый вид действовал на посетителей весьма угнетающе, и разговоры смолкали.

За обедом Элиот старался увести беседу прочь от тем, способных выбить Микаэлу из колеи — рассказал ей о клинике Сэма Чипли, о визите далай-ламы в Катманду, о музыкантах у Сваямбхунатха. Жизнерадостные, экзотические темы. Безмолвие Микаэлы казалось настолько искусственным, что Элиота так и подмывало растормошить ее, и чем больше он выводил ее из оцепенения, тем более оживленной становилась ее жестикуляция, тем лучезарнее вспыхивала ее улыбка — совсем не та улыбка, что при первой встрече. Она внезапно, словно непроизвольно, озаряла лицо девушки, будто расцветающий подсолнух, точно перед ней сидишь не ты, а первоисточник света, составляющий твою суть. Конечно, она осознает твое присутствие, но предпочитает закрывать глаза на несовершенство телесной оболочки, прозревая совершенное существо, твою истинную природу. Она направлена именно на тебя, поднимая тебя в собственных глазах, — и Элиот, павший в собственных глазах в бездонные хляби, из кожи вон лез, только бы не дать этой улыбке угаснуть. Даже рассказывая собственную историю, он обратил ее в шутку, этакую метафору искаженных американских представлений о цели восточных исканий.

— А почему бы вам ее не бросить? — поинтересовалась Микаэла. — В смысле — медитацию. Если она не удается, к чему упорствовать?

— Моя жизнь пребывает в подвешенном состоянии. Я боюсь, что, бросив упражнения, изменив хоть что-нибудь, я либо опущусь на самое дно, либо просто улечу. — Он постучал ложечкой по чашке, давая официанту знак налить еще чаю. — Вы ведь не всерьез собрались замуж за Ранджиша, а? — спросил он, удивляясь тому, что настолько озабочен подобной перспективой.

— Наверно, нет. — Официант налил им чаю под аккомпанемент шепчущих из наушников барабанных ритмов. — Я просто чувствовала себя потерянной. Видите ли, мои родители подали на Ронни в суд за песню, и я получила кучу денег, отчего мне стало еще горше…

— Давайте не будем об этом.

— Да ничего. — Она утешительно коснулась его запястья, а когда убрала руку, Элиот продолжал ощущать кожей теплый след ее пальцев. — В общем, продолжала Микаэла, — я решила отправиться путешествовать, и вся эта чуждая обстановка… Ну, не знаю. Я начала помаленьку съезжать. А Ранджиш стал чем-то вроде тихого убежища.

Элиот почувствовал безмерное облегчение.

Когда они покинули ресторан, улицы были запружены праздничными толпами, так что Микаэла взяла Элиота под руку и позволила ему вести себя. Всюду были невары в шапочках а-ля Неру и белых шароварах, просторных на бедрах и плотно обтягивающих икры; группки туристов, вопящих и размахивающих бутылками рисового пива, и индийцы в белых халатах и сари. Воздух был напоен ароматами благовоний, а побагровевшие небеса над головой были испещрены звездным узором и казались полотнищем, натянутым между крышами. У самого дома на них с разгона наткнулся мужчина с диким взором, одетый в синий атласный халат; следом двое мальчишек тащили козла с вымазанным розовой пудрой лбом — жертвенное животное.

— Просто сумасшедший дом! — рассмеялась Микаэла.

— Это еще ерунда. Вот погодите до завтрашнего вечера!

— А что тогда?

— Ночь Белого Духа. — Элиот состроил гримасу. — Это надо видеть собственными глазами. Это похотливый и сердитый субъект.

Она снова рассмеялась, нежно пожав ему руку.

Они вошли во внутренний дворик. Безличная золотая луна, только-только начавшая убывать, висела точно в центре квадрата ночных небес, вырезанного кромкой крыши. Они безмолвно стояли бок о бок, внезапно ощутив неловкость.

— Все было просто чудесно. — Микаэла подалась вперед, легонько притронулась губами к щеке Элиота и прошептала: — Спасибо.

Элиот не позволил ей отстраниться, приподнял ей подбородок и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй и губами, и языком. И тут же оттолкнула Элиота.

— Я устала. — Черты ее исказила тревога. Микаэла даже отошла на пару шагов, но остановилась и обернулась. — Если хочешь… быть со мной, может, оно и ничего. Можно попробовать.

Подойдя к ней, Элиот сжал ее ладони.

— Я хочу заняться с тобой любовью, — выдохнул он, уже не пытаясь скрыть своего нетерпения. И как раз этого он и хотел: заняться любовью. Не перепихнуться, не трахнуться, не спариться — заняться именно любовью, а не какой-либо неэлегантной версией этого акта.

Но любовь не получилась.

Сияние звездной россыпи потолка мистера Чаттерджи сделало Микаэлу необычайно красивой, и поначалу она была очень нежной и любящей, двигалась с искренним чувством, но потом вдруг перестала двигаться вовсе и отвернула лицо, прижавшись щекой к подушке. Глаза ее поблескивали. Оставшись на ней в полнейшем одиночестве, слыша звериный хрип собственного дыхания, ощущая толчки плоти, Элиот понимал, что должен остановиться и утешить ее. Но месяцы воздержания и восемь дней вожделения к Микаэле сплавились в нем воедино, вспыхнув испепеляющим жаром где-то у крестца, обратившись в рдеющее ядро похоти, излучающее укоры совести, и он продолжал свои эволюции, торопя завершение. Когда он вышел, Микаэла охнула и свернулась калачиком спиной к нему.

— Боже, мне ужасно жаль, — проронила она надтреснутым голосом.

Элиот зажмурился, испытывая гадливость к самому себе и чувствуя себя низведенным до уровня животного. Словно двое душевнобольных украдкой занимались мерзким делом — два получеловека, даже вместе не складывающиеся в одного целого. Теперь он понял, почему мистер Чаттерджи хотел жениться на ней: он просто планировал пополнить ею свою коллекцию, упрятать ее под стекло вместе с остальными осколками насилия. И каждую ночь он будет вершить свою месть, пополнять свой культурный обзор, занимаясь полулюбовью с этой печальной, пассивной девочкой, этим американским призраком. Плечи ее сотрясались от сдавленных рыданий. Она нуждается в человеке, который бы утешил ее, помог ей найти в себе силу и способность любить. Элиот потянулся к ней, стремясь сделать все, что в его силах, и понимая, что этим человеком будет не он.

Несколько часов спустя, когда она забылась сном, так и не сумев утешиться, Элиот вышел во дворик и уселся там, бездумно, удрученно воззрившись на поникшую листву каучукового дерева, утопающего во мраке. Он глазел в пространство пару минут, прежде чем заметил, что тень позади дерева вроде бы слегка пульсирует, но, как только попытался вглядеться попристальнее, пульсации прекратились. Элиот встал, и ножки шезлонга проехались по бетону с противоестественно громким визгом. Чувствуя, как волосы встают дыбом, Элиот оглянулся. Ничего. «Ну ты, старый маразматик! мысленно ощерился он. — Ты, старый псих-одиночка!» Он рассмеялся, но тут же тревога вспыхнула вновь: прозрачная чистота смеха, эхом раскатившегося в пустом колодце двора, словно разбередила мрак, и тот вдруг встрепенулся. Просто надо выпить! Проблема лишь в том, как пробраться в спальню, не разбудив Микаэлу. Черт, а может, как раз следует разбудить ее? Наверно, стоило бы потолковать с ней, пока случившееся не обратилось в негибкое, непоправимое прошлое и не обросло целой гроздью причитающихся комплексов.

Он повернулся к лестнице, но тут же, испустив панический вопль, шарахнулся прочь, споткнулся о ножки шезлонга и рухнул на бок. В ярде от него стояла тень, смутно напоминающая человека и формой, и ростом; она легонько изгибалась и покачивалась, будто колеблемая волнами бурая водоросль. Пространство вокруг силуэта едва заметно дрожало, будто изображение было не слишком умело вмонтировано в реальность. Вскарабкавшись на четвереньки, Элиот пополз прочь. Тень начала оплывать, превратившись в черную лужу на бетоне; затем выгнулась посередине, будто гусеница, свернулась бубликом и потекла-покатилась следом за Элиотом. Затем вздыбилась, снова приняв человекообразную форму, и нависла над ним.

Все еще напуганный, но уже немного опомнившийся, Элиот поднялся на ноги. Раньше он ничтоже сумняшеся отмел бы доказательства существования лха, доставленные его затуманенным взором, и списал бы все на галлюцинацию, навеянную народными байками. И хотя сейчас его подмывало прийти к тем же заключениям, доказательств обратного было хоть отбавляй. Глядя на безликий черный пузырь головы лха, Элиот ощущал встречный взгляд, причем взгляд понимающий, взгляд существа, наделенного индивидуальностью. Словно колебания оболочки лха порождали дуновения, доносящие по воздуху эмоциональный запах его личности. У Элиота сложилось впечатление, что лха смахивает на старого полоумного дядюшку, любящего сидеть в подвале под лестницей, глотая мух и хихикая себе под нос, но зато умеющего предсказать, когда выпадет первый снег, и подсказать, как починить хвост воздушного змея. Дядюшку чудаковатого, но безвредного. Лха протянул руку, черным протуберанцем отделившуюся от его торса и лишенную каких-либо признаков пальцев, будто лапа плюшевого мишки. Элиот попятился, все еще не в силах поверить, что ему ничего не угрожает. Но рука вытянулась куда дальше, чем казалось возможным, и охватила его запястье. На ощупь она оказалась мягкой и щекотной, будто по коже пробегал поток мохнатых мотыльков.

Элиот отпрянул, но за миг до этого расслышал жалобную ноту, прозвучавшую прямо у него в голове, и этот плач — наделенный той же текучей плавностью, что и рука лха, — преобразился в бессловесную мольбу. Насколько Элиот понял, лха был напуган, безмерно напуган. Вдруг он оплыл книзу и покатился, заскакал, потек вверх по ступеням; докатившись до первой лестничной площадки, лха спустился на половину пролета вниз, вернулся на площадку, опять спустился, повторяя процесс снова и снова, совершенно явно умоляя Элиота («О Иисусе! С ума сойти можно!») последовать за собой. Точь-в-точь как Лесси — или какое-нибудь другое нелепое телевизионное животное, — пытающаяся отвести его туда, где лежит раненый лесник или где свежевылупившимся утятам угрожает лесной пожар. Следовало бы подойти, потрепать его за ухом и спросить: «В чем дело, детка? Эти белки насмехаются над тобой?» На сей раз смех подействовал на Элиота отрезвляюще, утихомирив его разбушевавшиеся чувства. Конечно, существует вероятность, что эпизод с Микаэлой разорвал и без того истертые нити, связывающие его с реальностью — хотя вряд ли стоит принимать ее всерьез. А даже если и так — тоже ничего страшного. С этим Элиот и направился к лестнице, а там вверх, к зыбкой тени на лестничной площадке, проронив:

— Ладно, Бонго, давай поглядим, с чего это ты так разволновался.

На третьем этаже лха стремительно свернул в коридор; Элиот едва поспевал за ним и настиг только у комнаты, где мистер Чаттерджи разместил свою коллекцию. Лха стоял перед дверью, размахивая руками — должно быть, подавая знак, что надо войти. Элиот сразу же вспомнил о ящике.

— Нет уж, спасибочки, — буркнул он, чувствуя, как по ребрам сбегает капля пота, и вдруг сообразил, что рядом с дверью чересчур жарко.

Ладонь лха потекла к дверной ручке, поглотив ее, а когда отстранилась, как-то странно раздувшись, на месте механизма замка в дереве зияла дыра. Дверь приоткрылась на пару дюймов. Из комнаты в коридор просочилась тьма, придав воздуху какую-то маслянистость. Элиот попятился на шаг. Лха выронил замок — тот вдруг материализовался под черной бесформенной ладонью и с лязгом грохнулся на пол — и ухватил Элиота за руку. И снова у Элиота в голове раздался вой, мольба о помощи; в этот раз он не отпрянул и гораздо яснее понял суть процесса перевода. Вой потек в мозгу холодным потоком жидкости, а когда смолк, просто появилось послание, как появляется изображение в хрустальном шаре. В страхе лха появились утешительные нотки, и хотя Элиот понимал, что именно эту ошибку люди допускают во всех фильмах ужасов, он все-таки просунул руку в комнату и начал нашаривать выключатель, в душе опасаясь, что его в любую секунду утащат внутрь и сожрут. Наконец он включил свет и пинком распахнул дверь.

И тут же пожалел об этом.

Ящики будто разнесло взрывом; обломки досок и щепки были раскиданы повсюду, а кирпичи грудой высились посреди комнаты. Кирпичи темно-красные, рыхлые, крошащиеся, будто запекшаяся кровь, и каждый помечен черными буквами и цифрами, означающими первоначальное расположение в кладке камина. Но сейчас все они пребывали не на своих местах, несмотря на весьма искусное расположение. Из кирпичей было сооружено подобие горы, вопреки грубым строительным блокам весьма точно воспроизводившее обрывы, расщелины и пологие склоны реальной горы, виденной Элиотом на фотографии. Горы Эйгер. Она возносилась под потолок, буквально лучась уродством и варварством в сиянии ламп, словно вдруг зажила какой-то своей жизнью эдакий клык багрового мяса, источающий вонь каленого кирпича, неприятно щекочущую ноздри.

Не обращая внимания на лха, снова замахавшего руками, Элиот бросился на лестницу; там он помедлил, разрываясь между страхом и укорами совести, а затем понесся наверх, к спальне, перескакивая по три ступеньки разом.

Микаэла пропала! Элиот недоуменно уставился на озаренный светом звезд ворох простыней. Где, черт побери… ее комната! Ринувшись очертя голову вниз по ступеням, он не удержался на ногах и растянулся на площадке второго этажа. Коленную чашечку прошила боль, но Элиот без малейшего промедления вскочил на ноги, ничуть не сомневаясь, что за ним гонятся по пятам.

Из-под двери Микаэлы сочился зловещий рдяный свет и доносился хруст, напоминающий потрескивание огня в очаге. Дерево оказалось теплым на ощупь. Элиот никак не мог опустить ладонь на ручку двери. Сердце его, раздувшись до размеров баскетбольного мяча, рвалось прочь из груди. Разумнее всего было бы убраться подобру-поздорову, потому что совладать с тем, что ждет по ту сторону двери, свыше его сил. Но вместо этого Элиот глупейшим образом ворвался прямиком в комнату.

Поначалу ему показалось, что комната охвачена огнем, но затем он разглядел, что огонь, хоть и выглядел настоящим, вовсе не распространялся; языки его льнули к силуэтам вещей, лишенных собственного естества и как бы сотканных из призрачного пламени, — подвязанных лентами гардин, просторного мягкого кресла, софы и резной каминной полки, — тяжеловесных и старомодных. Настоящая же мебель — заурядная ширпотребовская штамповка стояла нетронутой. Вокруг кровати рдело ярко-оранжевое свечение, и в самом сердце его лежала обнаженная Микаэла, выгнувшись дугой. Пряди ее волос взмыли вверх и спутались, трепеща в невидимых потоках воздуха, мышцы ног и живота извивались, бугрились узлами, словно она пыталась сбросить кожу. Потрескивание стало громче, и кровать начала источать свет, образующий ослепительно сияющую колонну, сужающуюся посередине, выпячивающуюся подобием груди и бедер и мало-помалу обретающую форму пылающей женщины, лишенной лица, словно сотканный из пламени силуэт. Ее мерцающее платье развевалось, как бы колеблемое ходьбой, и языки огня трепетали позади нее, точно развевающиеся на ветру волосы.

Душа Элиота наполнилась ужасом до краев, он был чересчур напуган, чтобы кричать или бежать. Окружающий ее ореол жара и могущества окутал его. Хотя до нее было рукой подать, она казалась далекой-далекой, усланной на невероятное расстояние и шагающей к Элиоту по тоннелю, в точности повторяющему изгибы ее тела. Она протянула руку, дотронувшись до его щеки пальцем. Прикосновение пронзило его беспредельной болью, наполнило жестоким сиянием, воспламенившим даже самые потаенные уголки тела. Он почувствовал, как кожа с шипением лопается, как вспенивается и испаряется кровь. Будто со стороны донесся до его слуха собственный стон — журчащий, тухлый звук, словно изданный существом, увязшим в канализационном стоке.

А затем женщина отдернула руку, будто это он обжег ее.

Ошеломленный Элиот грудой рухнул на пол, чувствуя, как вопит каждый нерв, и затуманенным взором различив пульсирующую у дверей черноту. Лха. Пылающая женщина стояла лицом к нему, отделенная от него всего двумя-тремя футами. Эта сцена противостояния огня и тьмы, двух сверхъестественных первоначал, была полна такой жути, что Элиот пришел в себя, как от пощечины. Ему вдруг стало ясно, что ни тот, ни другая не знают, как быть. Окруженный воздушными вихрями лха трепетал; пылающая женщина потрескивала и мерцала, застыв в своем ужасающем отдалении. Затем она неуверенно подняла руку, но не успела закончить движение, как лха молниеносно охватил ее руки своими.

По дому разнесся визг раздираемого металла, словно был нарушен некий неколебимый закон природы. Усики тьмы пронизали руки пылающей женщины, по лха зазмеились огненные струи, в воздухе завибрировал высокий гул, от которого у Элиота заныли зубы. На миг его охватил страх, что слияние духовного вещества и антивещества приведет к взрыву, но гул внезапно оборвался — лха резко отдернул руку; в его ладони тлел багровый огонек. Оплыв книзу, лха выкатился из дверей. Пылающая женщина — а вместе с ней все остальное пламя в комнате — сжалась в раскаленную добела точку и исчезла.

Все еще не опомнившийся от изумления, Элиот потрогал собственное лицо. Кожу саднило, как от ожога, но явных повреждений не обнаружилось. Он с трудом поднялся на ноги, дотащился до кровати и рухнул рядом с Микаэлой. Она пребывала в беспамятстве, дыша глубоко и ровно.

— Микаэла! — Элиот тряхнул ее.

Она застонала, перекатив голову из стороны в сторону. Перевалив ее через плечо, Элиот выбрался в коридор. Крадучись, он прошел вдоль коридора до балкона, выходящего во внутренний дворик, осторожно выглянул… и прикусил губу, чтобы сдержать крик. В серебристо-синем предрассветном сумраке была отчетливо видна стоящая посреди двора высокая бледная женщина в белой ночной сорочке, с рассыпавшимися по плечам черными волосами. Она резко повернула голову, уставив взгляд на Элиота, и ее резные черты исказила злорадная ухмылка; эта ухмылка во прах развеяла надежды Элиота на бегство. «Только попробуй уйти, — как бы говорила Эме Кузино. — Валяй попробуй! Мне это придется по душе». Внезапно в дюжине футов от нее вздыбилась тень, и Эме обернулась к ней. Во дворе поднялся ветер неистовый вихрь, в самом центре которого замерла Эме. Деревья замахали ветвями, будто кожистые птицы; горшки разлетелись вдребезги, и осколки полетели в лха. Сгибаясь под тяжестью Микаэлы, Элиот направился к лестнице, ведущей в спальню мистера Чаттерджи, чтобы оказаться как можно дальше от места битвы.

Прошел бесконечный час, во время которого Элиот то и дело выглядывал во двор, наблюдая за игрой в прятки, затеянной лха с Эме Кузино, и понимая, что лха защищает их, не давая ей передышки… тогда-то Элиот и вспомнил о книжке. Достав ее с полки, он принялся торопливо перелистывать страницы в надежде наткнуться на что-нибудь полезное. Ничего другого ему просто не оставалось. Он возобновил чтение там, где Эме изрекла, что повенчана со Счастьем, бегло просмотрел описание преображения Джинни Уиткомб в юное чудовище и отыскал второй экскурс в историю Эме.

В 1895 году богатый американец швейцарского происхождения по имени Арман Кузино приехал погостить в родной Сен-Беренис, где воспылал нежными чувствами к Эме Виймо. Ее родные не могли упустить случай избавиться от нее и позволили Кузино жениться на Эме и увезти молодую жену к себе в Карверсвилль, штат Нью-Хемпшир. Переезд ни в коей мере не обуздал ее страсти к совращению лиц противоположного пола. Она не чуралась никого — в горнило страсти шли и адвокаты, и дьяконы, и лавочники, и фермеры. Но зимой 1905 года она влюбилась в молодого учителя — влюбилась страстно, без памяти. Она полагала, что учитель вызволил ее из нечестивого брака, и благодарность ее не знала границ. К несчастью, когда учитель полюбил другую женщину, Эме впала в столь же безграничную ярость. Однажды ночью, проходя мимо особняка Кузино, местный доктор заметил женщину, разгуливавшую по парку: «…женщину из пламени, не пылающую, а составляемую пламенем во всех анатомических подробностях…» Из окна валил дым; доктор бросился внутрь и обнаружил опутанного цепями учителя, пылающего в просторном камине, как бревно. Доктор потушил небольшой пожар, распространявшийся от очага, а по пути обратно в парк споткнулся об обугленный труп Эме.

Была ли ее смерть непреднамеренной, из-за случайно воспламенившейся ночной сорочки, или Эме покончила жизнь самоубийством, так и осталось неясным; зато стало совершенно ясно, что с тех пор в особняке воцарился дух, обожающий вселяться в женщин и доводить их до убийства своих мужчин. Телесная оболочка ограничивала сверхъестественные силы духа, зато одержимая обретала невероятную физическую силу. К примеру, Джинни Уиткомб убила своего брата Тима, открутив ему руку, а затем пустилась в погоню за вторым братом и отцом, и эта жуткая, изнурительная гонка не прерывалась ни днем, ни ночью — вселившись в тело, дух не ограничивался ночной активностью…

_Боже!_

Свет, пробивающийся сквозь застекленную крышу, посерел.

Спасены!

Подойдя к кровати, Элиот принялся трясти Микаэлу. Она со стоном приоткрыла глаза.

— Просыпайся! — торопил он. — Надо уматывать отсюда!

— Что? — Она ударила его по рукам, отбросив их в сторону. — Что ты городишь?

— А ты разве не помнишь?

— Не помню чего? — Спустив ноги на пол, Микаэла села, опустив голову и пытаясь собраться с мыслями. Затем встала, покачнувшись, и охнула: Господи, что ты со мной сотворил? У меня такое чувство… — В ее взгляде промелькнуло мрачное подозрение.

— Надо уходить отсюда. — Элиот двинулся в обход кровати к Микаэле. Ранджиш урвал крупный куш. В тех ящиках вместе с кирпичами был запакован самый что ни на есть подлинный демон. Вчера ночью он пытался в тебя вселиться. — Тут он заметил написанное на ее лице недоверие. — Должно быть, ты отключилась. Вот. — Он протянул Микаэле книжку. — Это тебе объяснит…

— О Боже! — вскрикнула она. — Что ты сделал?! У меня внутри все саднит! — Она попятилась от Элиота с расширившимися от испуга глазами.

— Да ничего я не делал. — Он развел руками, словно хотел продемонстрировать, что в них нет оружия.

— Ты изнасиловал меня! Пока я спала! — Она бросала панические взгляды налево и направо.

— Что за чушь!

— Ты меня накачал наркотиками или что-нибудь в этом роде! О Боже! Пошел вон!

— Я не буду с тобой спорить. Нам надо убираться отсюда. После этого можешь заявить на меня за изнасилование или за что захочешь. Но мы уходим, даже если мне придется тащить тебя силком.

Исступление отчасти покинуло Микаэлу, и она устало ссутулилась.

— Послушай, — проговорил Элиот, подходя ближе, — я не насиловал тебя. А мучаешься ты сейчас из-за того, что учинила с тобой эта чертова фата-моргана. Она была…

И тут Микаэла врезала ему коленом в пах.

Корчась на полу в попытке подавить в себе невыносимую боль, Элиот услышал, как распахнулась дверь и в коридоре зазвучали удаляющиеся шаги. Ухватившись обеими руками за край кровати, он вскарабкался на колени, и тут же его стошнило прямо на простыни. Повалившись обратно, он пролежал минут пять, пока боль не стихла, оставив после себя пульсацию, заставлявшую сердце подстраиваться под ее ритм, потом осторожно поднялся и шаркающими шажками двинулся в коридор. Цепко держась за перила, Элиот потихоньку спустился по лестнице к комнате Микаэлы, где с кряхтеньем принял сидячее положение, испустив всхлипывающий вздох. Перед глазами замельтешили фосфорические сполохи.

— Микаэла, послушай… — едва слышно прошелестел он, будто древний старец.

— У меня нож, — предупредила она из-за двери. — Только попробуй вломиться, и я пущу его в ход.

— Насчет этого можешь не волноваться. И насчет изнасилования тоже. Уж это-то у меня ни черта не выйдет. Ну, теперь ты меня выслушаешь?

Ни звука.

Он рассказал ей обо всем, а когда закончил, она промолвила лишь:

— Ты сумасшедший. Ты меня изнасиловал.

— Да я бы тебя и пальцем не тронул. Я… — Элиот едва не сказал, что любит ее, но решил, что, пожалуй, погрешил бы против истины. Наверное, ему просто хотелось обладать доброй, чистой правдой вроде любви. От боли его снова замутило, словно иссиня-лиловый атлас его ушиба просачивался в живот, наполняя его скверными газами. Элиот с трудом поднялся на ноги и привалился к стене. Спорить бессмысленно, да и надеяться, что она покинет дом добровольно, тоже нечего — раз она реагирует на Эме так же, как Джинни Уиткомб. Единственный выход — отправиться в полицию и обвинить Микаэлу в каком-нибудь преступлении. В ответ она обвинит его в изнасиловании, но, если повезет, их обоих всю ночь продержат под замком. Тогда у него будет время послать телеграмму мистеру Чаттерджи… а уж тот непременно поверит. Мистер Чаттерджи — верующий по природе, просто вера в местных духов не вписывается в его представления о просвещенности. Он примчится из Дели первым же самолетом, горя желанием запротоколировать Ужас.

Со своей стороны горя желанием покончить с этим, Элиот одолел лестницу и заковылял через двор; но лха уже дожидался его, размахивая руками в тенистой арке, ведущей на улицу. То ли из-за света, то ли из-за последствий поединка с Эме — точнее, бледного язычка пламени, просвечивающего сквозь его ладонь, — выглядел лха менее, что ли, вещественным, чем прежде. Его чернота как-то замутилась, воздух вокруг нее затуманился, подернулся грязной пеленой, напоминающей пробегающие по объективу фотоаппарата волны — словно лха глубже погрузился в свою родную среду. Элиот больше не опасался прикосновения лха, даже обрадовался ему, и его расслабленность словно укрепила связь. Перед мысленным взором Элиота начали возникать образы: лицо Микаэлы, лицо Эме, затем оба лица наложились друг на друга. Лха показывал это снова и снова, и Элиот понял, что тот хочет, чтобы вселение свершилось. Но не понял зачем. Последовали новые образы: вот бежит он сам, бежит Микаэла, площадь Дурбар, маска Белого Духа, лха. Множество лха — будто черные иероглифы. Эти образы тоже повторялись, и после каждого повтора лха подносил свою ладонь к лицу Элиота, чтобы продемонстрировать мерцающий язычок пламени Эме. Элиот подумал, что уразумел послание, но, когда попытался передать, что это вызывает у него сомнения, лха просто повторил образы.

Наконец, осознав, что лха исчерпал свои способности к общению, Элиот направился на улицу. Оплыв, лха переместился и вознесся в дверном проеме, преграждая дорогу и отчаянно размахивая руками. И снова у Элиота возникло впечатление, что перед ним чудаковатый старикашка. Логика восставала против доверия столь эксцентричному существу, особенно в столь опасном предприятии; но логика мало трогала Элиота, а это самое радикальное решение всех проблем. Если дело выгорит. Если он правильно истолковал послание. Элиот рассмеялся. А, подумаешь, чего там!

— Успокойся, Бонго, — сказал он. — Я вернусь, как только починю свою пушку.

В приемном покое клиники Сэма Чипли яблоку негде было упасть от неварских мамаш с детьми, с хихиканьем смотревших, как Элиот шаркает на полусогнутых ногах, пробираясь среди них. Жена Сэма проводила его в смотровой кабинет, где Сэм — дородный бородач с длинными волосами, завязанными в конский хвост, — помог Элиоту взобраться на хирургический стол.

— Ни хрена себе! — воскликнул Сэм, закончив осмотр. — Во что это ты вляпался, мужик? — И принялся натирать ушибы лечебной мазью.

— Несчастный случай, — процедил Элиот сквозь сцепленные зубы, сдерживая крик.

— Ага, как же. Наверно, этакая сексуальная катастрофочка, внезапно передумавшая, когда дело дошло до ласк. Знаешь, мужик, некоторым дамам малость в напряг, если не можешь продемонстрировать твердость кое в чем. Тебе это никогда не приходило в голову?

— Все было совсем не так. Я цел?

— Ага, только какое-то время стояк тебе не светит. — Склонившись над раковиной, Сэм вымыл руки. — Только не вешай мне лапшу на уши. Ты ведь пытался вправить новой метелке Ранджиша, верно?

— Ты ее знаешь?

— Он приводил ее сюда как-то раз, чтобы порисоваться. У нее же с головой не в порядке, мужик. Уж тебе-то следовало быть умнее.

— Я смогу бегать?

— Не слишком прытко, — хохотнул Сэм.

— Послушай, Сэм. — Элиот сел, поморщившись от боли. — Насчет дамы Ранджиша. Она в большой беде, и я единственный, кто может ей помочь. Я непременно должен быть в форме, чтобы бежать, и еще мне надо чем-нибудь подхлестнуть себя, чтобы не клонило в сон. Я не спал уже пару дней.

— Да не пропишу я тебе пилюлю, Элиот. Как-нибудь перетопчешься во время своей ломки без моей помощи. — Сэм закончил вытирать руки и уселся на табурет у окна, из которого открывался вид на кирпичную стену, украшенную поверху гирляндой молитвенных флажков, трепещущих на ветру.

— Да я же не прошу у тебя про запас, черт побери! Мне нужно-то всего ничего — только-только чтобы продержаться сегодня ночью. Сэм, это важно!

— И в какую же беду она впуталась? — Сэм поскреб затылок.

— Пока что сказать не могу. — Элиот понимал, что Сэм поднимет на смех саму мысль о чем-то столь же метафизически подозрительном, как лха. — Но завтра — пожалуйста. Тут ничего противозаконного. Ну же, мужик! У тебя наверняка есть что-нибудь про мою душу.

— А, поправить-то я тебя могу. Будешь как дерьмовый огурчик. — Сэм немного поразмыслил. — Лады, Элиот. Но чтобы был тут завтра как штык и выложил мне, в чем дело. — Он фыркнул. — Единственное, что я понимаю девушка в чертовски странной беде, если ты единственный, кто может ее выручить.

Послав мистеру Чаттерджи телеграмму, призывавшую его без промедления мчаться обратно, Элиот вернулся в дом и снял переднюю дверь с петель. Неизвестно, сможет ли Эме держать дом в узде — хлопать дверьми и заклинивать окна, как она это делала в Нью-Хемпшире, — но испытывать судьбу совершенно незачем. Поднимая дверь и прислоняя ее к стене арки, Элиот был изумлен ее легкостью; его переполняло пьянящее ощущение собственной мощи — вот так вот взял бы да швырнул дверь со дна колодезного двора, через крыши домов. Коктейль из анальгетиков с амфетамином творит чудеса. В паху по-прежнему ныло, но боль притупилась, отдалилась от сердцевины сознания, обратившейся в животворный ключ радости. Покончив с дверью, Элиот прихватил из кухни фруктовый сок и вернулся в арку дожидаться своего часа.

Под вечер Микаэла спустилась во двор. Элиот пытался поговорить с ней, убедить покинуть дом, но девушка велела ему держаться подальше и поспешно ретировалась в свою комнату. А часов в пять появилась пылающая женщина, парившая в паре футов над бетоном двора. Солнечные лучи освещали уже лишь верхнюю треть колодца, и пламенный силуэт с полыхающим вокруг головы костром волос обрамляла кобальтовая синева теней. Ее красота буквально ослепила Элиота, перебравшего обезболивающего; будь Эме галлюцинацией, для него она навечно вошла бы в десятку первых красавиц света. Но даже умом понимая, что Эме отнюдь не мираж, Элиот чересчур ошалел от лекарств, чтобы ощущать в ней угрозу. Хихикнув, он бросил в нее глиняным черепком. Тут же сжавшись в лучезарную точку, Эме исчезла, и лишь тогда до Элиота дошло, насколько безрассудно он себя повел. Он принял еще дозу амфетамина, прогоняя эйфорию, и проделал упражнения на растяжку, чтобы разогреть одеревеневшие мышцы и избавиться от теснения в груди.

Когда полумрак поглотил вечерние тени, праздничные толпы вышли на улицы, и вдали зазвучали барабаны и кимвалы. Элиот почувствовал себя совсем отрезанным от города, от праздника. В душе всколыхнулся страх. Даже присутствие лха, почти незаметного в тени под стеной, не могло его ободрить. В сумерках Эме Кузино спустилась во двор и воззрилась на Элиота, остановившись футах в двадцати от него. На сей раз у него не возникло желания смеяться или швыряться камнями. С этого расстояния он прекрасно разглядел, что в ее глазах нет ни белков, ни радужных оболочек, ни зрачков — лишь непроглядная тьма. Они то казались выпуклыми головками черных болтов, ввинченных ей в глазницы, то вдруг отступали во тьму, в пещеру под горой, где нечто дожидается неосторожных путников, дабы обучить их адским радостям. Элиот бочком двинулся в сторону двери, но Эме развернулась, поднялась по лестнице на второй этаж и пошла по коридору к комнате Микаэлы.

Для Элиота начался финальный отсчет времени.

Прошел час. Элиот расхаживал в арке от двери до двора. Во рту у него совсем пересохло, суставы казались хрупкими, словно их удерживали вместе лишь хилые проволочки амфетамина и адреналина. Полнейшее безумие! Он только подверг себя и Микаэлу еще большей опасности. Наконец на втором этаже хлопнула дверь. Элиот попятился на улицу, наткнувшись на двух неварских девушек, с хихиканьем отскочивших от него. Толпы двигались в сторону площади Дурбар.

— Элиот!

Голос принадлежал Микаэле. Элиот ожидал услышать утробный хрип демона, и, когда Микаэла вошла под арку — ее белое кашне на фоне темного двора будто источало бледное сияние, — он с удивлением обнаружил, что она ничуть не переменилась. На лице ее читалась лишь обычная для нее апатия, и только.

— Я раскаиваюсь, что ударила тебя, — промолвила она, направляясь к Элиоту. — Я знаю, что ты меня пальцем не тронул. Просто я расстроилась из-за вчерашнего.

Элиот продолжал пятиться.

— В чем дело? — Она остановилась в дверном проеме.

Быть может, виной всему было его разыгравшееся воображение или лекарства, но Элиот готов был присягнуть, что ее глаза куда темнее обычного. Он трусцой отбежал на дюжину ярдов и остановился, глядя на нее.

— Элиот! — этот вопль был полон ярости и отчаяния.

Элиот глазам своим не поверил, увидев, с какой скоростью метнулась к нему Микаэла. Сначала он несся во весь дух, виляя из стороны в сторону, чтобы не натыкаться на окружающих, с ходу проскакивая мимо встревоженных темнолицых прохожих; но через пару кварталов он нашел более рациональный ритм и начал предугадывать препятствия, заранее вырываясь из толпы и снова смешиваясь с нею. Позади послышались гневные вопли. Оглянувшись, он увидел, что Микаэла настигает его по прямой, расшвыривая людей направо и налево без малейших усилий. Элиот поднажал. Толпа стала гуще, и ему приходилось держаться у стен, где народу было поменьше, но даже там было трудно поддерживать хороший темп. Перед его лицом размахивали факелами, молодежь распевала, взявшись за руки и образуя барьеры, еще более тормозившие продвижение Элиота. Он больше не видел Микаэлу, но легко мог проследить ее продвижение по вскинутым кулакам и дергающимся головам. Суть происходящего начала ускользать от него, утрачивая связность. Его окружали всполохи факелов, разноголосый гомон, волны ароматов и вони. Сам он казался себе одинокой щепкой в искристом месиве, текущем по каменному желобу.

На краю площади Дурбар он мельком заприметил темный силуэт, высившийся у массивных позолоченных дверей храма Дегутал, более крупный и более антрацитово-черный, чем лха мистера Чаттерджи — силуэт одного из старых, могущественных духов. Вид его ободрил Элиота и помог восстановить душевное равновесие. Значит, план он понял правильно. Но зато тут начался самый опасный этап — он потерял Микаэлу из виду и увяз в толпе. Если она настигнет его сейчас, бежать Элиоту будет некуда. Пытаясь растолкать окружающих и удержаться на ногах, он волей-неволей последовал за толпой в храмовый комплекс. Многоярусные крыши пагод уходили во тьму, будто диковинные уступы на склонах гор, вершины которых затерялись во тьме безлунной ночи; толпа текла по узким — едва десять футов шириной — мощеным дорожкам плотным потоком, будто лава. Мерцание вездесущих факелов бросало на стены оранжевые отсветы, затевая неистовую пляску теней, высвечивая сердитые лица на карнизах. Позолоченная статуя обезьяньего бога Ханумана будто бы раскачивалась на своем пьедестале. От лязга кимвал и аритмичного рокота барабанов сердце Элиота то и дело сбивалось с такта, энергичное улюлюканье флейт словно вычерчивало осциллограмму его дергающихся нервов.

Проносясь мимо храма Ханумана Дхока, он заметил в какой-то сотне футов от себя маску Белого Духа, установленную в исполинской нише храмовой стены и сияющую над головами толпы, будто личина злого клоуна, отражая свет ламп, развешанных среди гирлянд молитвенных флажков. Толпа хлынула быстрее, швыряя Элиота туда-сюда, но он все-таки ухитрился заприметить еще двух лха в дверном проеме храма Ханумана. Оба оплыли книзу, исчезая, и надежды Элиота вспыхнули с новой силой. Должно быть, лха засекли Микаэлу и теперь, наверное, перешли в нападение! К тому моменту, когда толпа вынесла его почти к самой маске, Элиот пребывал в полной уверенности, что избавился от опасности. Они наверняка уже покончили с изгнанием демона. Проблема лишь в том, как теперь ее отыскать. И тут Элиот осознал, что это самое слабое звено всего плана. С его стороны было полнейшим идиотизмом проглядеть подобное обстоятельство. Кто знает, что случится, если она рухнет посреди толпы? Неожиданно он оказался под трубой, торчащей у бога изо рта; огни просвечивали сквозь извергающийся из нее поток рисового пива, и, когда тот оросил лицо Элиота (без рыбы), холод мгновенно смыл с сознания тонкую поволоку химического дурмана, унося прочь ощущение силы. Голова закружилась, в паху запульсировала боль. Вдруг показалось, что громадный лик со свирепо оскаленными клыками и очумелым, напуганным взглядом начал вздуваться и опадать, раскачиваясь взад-вперед, и Элиот сделал глубокий вдох, чтобы немного прийти в себя. Сейчас надо найти место у стены, где можно приткнуться, не дав напирающей толпе унести себя вперед, дождаться, когда откроется просвет, и отправиться на поиски Микаэлы. Элиот уже было собрался именно так и поступить, когда его схватили сзади за локти две мощные ладони.

Не имея возможности повернуться, он искоса оглянулся, изо всех сил вытянув шею. Микаэла злорадно ухмыльнулась ему: попался, мол, голубчик! На месте глаз у нее зияли беспросветно черные овалы. Одними губами она произнесла его имя — голос потонул среди музыки и криков — и начала толкать Элиота перед собой, прокладывая дорогу в толпе его телом, будто тараном. Посторонним казалось, что он просто заступает дорогу девушке, хотя его ноги болтались над землей. Рассерженные невары кричали на Элиота, расшвыривающего их в стороны, он тоже вопил, но никто ничего так и не заметил. Через считанные секунды они прорвались в переулок, пробираясь среди скоплений пьяных гуляк. Элиот взывал к ним о помощи, но те лишь смеялись, а один даже передразнил его вихляющийся, развинченный бег.

Войдя в дверь, Микаэла понесла Элиота по коридору с земляным полом и ажурными стенами; оранжевый свет ламп, пробивающийся сквозь орнамент, отбрасывал на землю затейливые узоры. Коридор вывел их в тесный дворик; деревянные стены и двери, потемневшие от времени, украшала замысловатая мозаика из слоновой кости. Остановившись, Микаэла швырнула Элиота к стене. Удар оглушил его, но Элиот все равно узнал двор одного из буддистских храмов, обрамляющих площадь. Кроме статуи золотой коровы в натуральную величину, во дворе ничего не было.

— Элиот. — Микаэла произнесла имя, словно проклятие.

Он разинул рот, чтобы закричать, но Микаэла заключила его в объятия, одной рукой еще крепче сжав его правый локоть, а другой стиснула его шею ниже затылка, загнав вопль обратно.

— Не бойся. Я только хочу тебя поцеловать, — проворковала она и навалилась на Элиота грудью, с издевательской страстностью втираясь в него бедрами, дюйм за дюймом притягивая его голову к себе. Губы ее разомкнулись и — «О Господи Боже мой!» — Элиот рванулся, ощутив прилив сил от увиденного ужаса. Во рту у нее было черным-черно, как и в глазах. Она хочет, чтобы он поцеловал эту темень, отведал пагубы, которую она целовала в пещере под Эйгером. Элиот пинался и отбивался свободной рукой, но она стояла неколебимо, сжимая руки, как стальные клещи. Его локоть хрустнул, руку прошила ослепительная молния боли, еще что-то хрустнуло в шее — но все это было сущими пустяками по сравнению с тем, что Элиот испытал, когда ее язык — раскаленная черная кочерга — протолкнулся между его губ. Грудь Элиота разрывалась от необходимости закричать, весь мир застлала тьма. Решив, что это смерть, он с брюзгливым негодованием подумал, что — вопреки всем россказням — со смертью боль не стихает, что смерть лишь придает всем остальным болям пикантность. Затем ощутил, что палящий жар во рту пошел на убыль, и констатировал, что, наверное, смерть просто чуточку припозднилась.

Лишь через пару секунд он осознал, что лежит на земле, еще через пару заметил распростертую рядом Микаэлу и — из-за плавающих перед глазами кругов — еще позже разглядел шесть пульсирующих теней, обступивших Эме Кузино. Они грозно высились над ней, чернота их мерцала, как густая шерсть, а воздух вокруг них трепетал от неслышного гула. В своей длинной белой сорочке, с резными чертами лица, хранящими невозмутимость, утонченная, изящная и женственная, Эме являла собой полнейшую противоположность угрожающим ей грубым, нескладным великанам, воплощающим мужское начало. Глаза ее казались зеркалами, отражающими их черноту. Через миг поднялся ветерок, вихрем закружив Эме. Пульсация лха усилилась, обрела единый ритм и балетную грацию, и ветер стих. Озадаченная Эме проскочила между двумя гигантами и заняла оборонительную позицию рядом с золотой коровой, опустив голову и устремив на лха взгляд исподлобья. Те оплыли, прокатились вперед и вскочили, приперев Эме к статуе. Но взгляд ее уже начал разрушительную работу. От стен стали отщепляться куски дерева и слоновой кости, устремляясь в сторону лха, и один из них поблек; вокруг его тела начала собираться дымка, состоящая из черных частичек, а затем он рассеялся черным туманом, испустив душераздирающий визг, напомнивший Элиоту рев двигателя реактивного самолета, пронесшегося прямо над крышами.

Во дворе осталось лишь пятеро лха. Эме усмехнулась и обратила взгляд к следующему из них. Но не успел взгляд подействовать, как лха подступили ближе, заслонив ее от Элиота, а когда отпрянули, пострадавшей стороной оказалась уже она. Из ее глаз струилась чернота, сетью растекаясь по щекам, словно лицо Эме покрылось трещинами. Ее ночную сорочку охватил огонь, волосы взметнулись кверху. Языки пламени заплясали у нее на кончиках пальцев, распространяясь на руки, грудь, и Эме обрела вид пылающей женщины.

Едва превращение завершилось, Эме попыталась сжаться, сократиться до исчезающей точки; но лха совершенно синхронно протянули руки и коснулись ее. Раздался визг раздираемого металла, быстро перешедший в тонкий гул, и, к изумлению Элиота, лха всосало в Эме. Все совершилось в мгновение ока. Лха обратились в мглу, в ничто, а по пламени пылающей женщины побежали черные прожилки; чернота слилась воедино, образовав пять схематических фигурок, напоминающих иероглифический узор на ее ночной сорочке. Эме с шипением, будто на огонь плеснули воды, разрослась до нормальных размеров, и лха вытекли вовне, охватив ее плотным кольцом. Мгновение Она хранила неподвижность, показавшись рядом с ними совсем крохотной — беспомощная школьница в окружении великовозрастных хулиганов. Затем набросилась на ближайшего лха. Хотя лицо ее лишилось черт, способных выражать чувства, Элиоту показалось, что он прочел отчаяние в ее жесте, в пляске ее пламенных волос. В ответ лха простерли свои громадные меховые лапы, растекшиеся над Эме, как нефть, и охватившие ее со всех сторон.

Истребление пламенеющей женщины Эме Кузино заняло считанные секунды, но для Элиота оно длилось вечность, словно замкнутое в коконе замороженного времени — времени, за которое он достиг умозрительной отстраненности. Наблюдая, как лха похищают ее пламя, чтобы схоронить его в своих телах, Элиот гадал, не извлекают ли они несовместимые элементы души Эме, не состоит ли она из психологически обособленных фрагментов — девочка, заблудившаяся в пещере; вернувшаяся оттуда девушка; обманутая возлюбленная. Воплощает ли она в себе переходные ступени от невинности к греху или олицетворяет беспредельную скверну, рафинированное зло? Все еще ломая над этим голову, Элиот — отчасти от боли, отчасти от металлического визга Эме, проигрывающей битву, — потерял сознание, а когда вновь открыл глаза, двор уже опустел. С площади Дурбар доносилась музыка и крики, золотая корова благодушно глазела в пространство.

Хоть Элиот и опасался, что любое движение может еще дальше сломать все, что в нем уже сломано, но все-таки продвинул левую руку по земле и положил ее Микаэле на грудь. Та вздымалась и опадала в мерном ритме, и на Элиота снизошло ощущение счастья. Так он и лежал, упиваясь биением ее жизни под собственной ладонью. Потом заметил над собой какую-то тень и напряг зрение. Один из тех лха… Нет! Лха мистера Чаттерджи. Непроницаемо черный, с язычком пламени, теплящимся в ладони. По сравнению со своими старшими собратьями он казался тощим, нескладным щенком. В душе Элиота всколыхнулась симпатия к нему.

— Привет, Бонго, — пролепетал он. — Мы выиграли.

И тут же макушке стало щекотно, заныла жалобная нота, и возникло ощущение не признательности, как следовало бы ожидать, а сильнейшего любопытства. Щекотка прекратилась, и в голове у Элиота вдруг прояснилось. Странно. Он впал в беспамятство еще раз, в мыслях воцарилась полнейшая сумятица, сознание помрачилось, но он оставался безмятежным и ничуть не боялся. На площади раздался дружный рев толпы — какой-то счастливчик, самый везучий в долине Катманду, поймал рыбу. Но когда свинцовые веки уже опускались, Элиот еще раз напоследок увидел лха, склонившегося над ними, ощутил теплое биение сердца Микаэлы и подумал, что толпа приветствует не того, настоящий счастливчик здесь другой.

Три недели спустя после ночи Белого Духа Ранджиш Чаттерджи отрекся от всего мирского (заодно преподнеся Элиоту подарок в виде бесплатного годового проживания в его доме) и перебрался в Сваям — бхунатх, где — по словам Сэма Чипли, навестившего Элиота в больнице — намеревался узреть Авалокитешвару Будду. Именно тогда Элиот постиг природу своей новоприобретенной ясности — точь-в-точь как в истории с аденомами, лха примерил на себя его привычку к медитации, не нашел в ней проку и швырнул в подвернувшееся под руку вместилище — Ранджиша Чаттерджи.

Восхитительная ирония этой ситуации привела Элиота в такой восторг, что он, не удержавшись, рассказал обо всем Микаэле, навестившей его в тот же день; сама она лха не помнила, и разговоры о нем всякий раз выбивали ее из колеи. За прошедшие недели ее апатия практически сошла на нет, и Микаэла, вновь обретя способность любить, сосредоточила ее исключительно на Элиоте.

— Наверно, просто нужно было, чтобы кто-нибудь доказал, что ради меня стоит рискнуть жизнью. Я теперь по гроб жизни не смогу тебе отплатить. Она поцеловала его. — Жду не дождусь, когда тебя выпишут.

Она приносила ему книги, сладости и фрукты и ежедневно сидела у его постели до тех пор, пока медсестры не прогоняли ее домой. И все же Элиота беспокоила подобная преданность. Сам он еще не разобрался, любит ли Микаэлу. Обретенная ясность сделала сознание чересчур подвижным, а совесть — гибкой, из чего не может не воспоследовать осторожный подход к принятию на себя любых обязательств. По крайней мере к этому свелась для Элиота суть ясности. Ему не хотелось принимать никаких решений сгоряча.

Когда он в конце концов выписался и вернулся домой, они с Микаэлой занялись любовью под сияющим звездным великолепием стеклянного потолка мистера Чаттерджи. Из-за испанского воротника Элиота и гипса им приходилось проявлять предельную осторожность, но, несмотря на это, несмотря на противоречивость испытываемых Элиотом чувств, на сей раз они занимались именно любовью. После, откинувшись на подушки и обнимая Микаэлу здоровой рукой, он вплотную подошел к тому, чтобы принять на себя обязательства. Любит он ее или нет, при сложившихся обстоятельствах усиление эмоций ничем не поможет. Наверное, стоит попытаться сойтись с Микаэлой окончательно. Если дело не пойдет — что ж, тогда он не собирается отвечать за ее психическое здоровье. Она должна будет научиться жить без него.

— Ты счастлива? — спросил Элиот, лаская ее плечо.

Кивнув, Микаэла прижалась к нему потеснее и прошептала что-то, но подушка заглушила ее слова. Элиот не сомневался, что ослышался, но одного лишь предположения, что Микаэла могла произнести что-то подобное, было достаточно, чтобы у него по спине пробежала леденящая волна холода.

— Что ты сказала?

Обернувшись к нему, Микаэла приподнялась на локте, обрисовавшись силуэтом на фоне звезд. Черты ее лица скрывала тень, но, когда она заговорила, Элиот вдруг осознал, что лха мистера Чаттерджи в ночь Белого Духа остался верен своей чудаковатой традиции меновой торговли; а еще Элиот понял, что, если Микаэла чуточку запрокинет голову, подставив глаза свету, можно будет снова ломать голову над устройством души Эме Кузино.

— Я повенчалась со Счастьем, — провозгласила она.