Загребельный Павел Первомост

Эта земля не знала ни единого моста из камня. Тут не верили в камень, относились к нему с предубеждением, боялись его холодности и равнодушия, не верили, что может защитить он человека в стужу, в лютый мороз, в осеннюю непогоду, - во всем отдавали преимущество дереву, доступному, привычному, близкому. Поэтому и все мосты в этой земле были деревянные, из-за чего людям пришлым, чужестранцам, завоевателям, путешественникам, апостолам или просто бродягам, казалось, будто тут и вовсе нет мостов, будто лежит эта земля в неприступности и запустении от сотворения мира. Да и как они могли заметить русские мосты, когда прокладывалось все это лишь в случае крайней необходимости, а вскоре и разрушалось, устранялось либо самими же строителями, либо - чаще всего - силами внешними, которые бывали иногда и союзниками человека, но больше выступали как сторона враждебная ему, и эти силы приводили к бесследному исчезновению даже того, что должно было бы послужить людям. Болота мгновенно засасывали и поглощали все проложенное по их зыбким трясинам, высокие берега обрывались вместе с мостами; пущи загораживали буреломами тесные просеки, ведшие к узким переходным мосткам; густые снега заваливали уцелевшие на водах самые крепкие строения, бесследно засыпали их, давили и уничтожали, морозы заковывали все недоразрушенное, недоломанное в безжалостный лед, и лишь кое-где сквозь эту смертельную морозную белизну проступали черные бревна, неприметные и тихие, будто бессильная мольба; вешние воды сносили на реках все мосты и мостки, не оставляя даже опор, но люди не отступали, на месте мостов снесенных, уничтоженных строили новые, тесали новое дерево и укладывали снова на тех же самых местах, а старое, снесенное реками дерево, со следами человеческих ног на себе, вылавливалось ниже по течению, чтобы снова лечь где-нибудь между берегами реки или ручья; и так длилось долго, но не вечно, дерево имело свой конец, оно либо сгорало в пожарах, либо изнашивалось, либо же истлевало, дерево, наконец, умирало возле человека точно так же, как и человек, и, быть может, оно и было этим дорого человеку в противовес камню, с его чванливой долговечностью, на этой земле камень мог принадлежать разве лишь богу, а дерево служило человеку, служило во всем заметном и незаметном, в том числе и в мостах, делая их нужными и полезными для хозяев и призрачно-незаметными для чужестранцев.

И внезапно - этот мост, который, хотя и был сделан из дерева, встал твердо и надолго, мост, который следовало бы назвать громким словом, прокричать в нем каждый звук, чтобы слышно стало повсеместно, чтобы прозвучало оно над всей землей, прокатилось, заговорило, заклокотало, прогремело:

МОСТ!

По многим причинам можем назвать его так: Первомост.

Летописец записал кратко:

"Того же лета (6623) устроил мост через Днепр Владимир".

Великий киевский князь Владимир Мономах, муж многоумный, с малых лет обученный многим языкам и премудростям, владел редкостным умением: изобрел способ, как передать далеким потомкам о событиях своего времени и делах князей прежних. Велел летописцам собрать все уже написанное в Русской земле и, отбросив мелочное, несущественное, затемнявшее светлые деяния великих предков, свести в единую государственную книгу, прибавив туда и все творимое им самим, Мономахом, но опять-таки отбирая самое главное и затрачивая на описания как можно меньше слов, чернил и пергамена.

Так появилась в Главной Летописи единственная строка про Первомост через Днепр возле Киева, хотя событию такому следовало бы уделить более пристальное внимание.

На свете не может быть описания чего-то такого, что не существует. Все должно сначала существовать, а уж потом о нем может идти речь. Князь заранее не умел, наверное, увидеть все значение будущего моста, для князя была лишь потребность переправы через Днепр, для быстрой связи Киева с противоположным берегом, с берегом черниговским, а также - переяславским, потому что Переяслав был милее всех городов сердцу Мономаха, который долго княжил там, поэтому Летописца не обязывали говорить со всеми подробностями, - он должен был засвидетельствовать уже свершившееся действие.

И не найдем мы нигде имен людей, которые пришли на берег днепровский, где, как сказано более поздним и разговорчивым летописцем, была "сильная лозина и вербье".

Быть может, остановились эти первые мостотворцы именно на том месте, где во времена Владимира Святославовича сброшен был в воду старый бог Перун, стянутый с Киевской горы, освобождаемой для бога нового. Ибо, дескать, Перун тогда не просто бултыхнулся в воду, а зацепился за берег и вогнал в кручу каменную стрелу, которую он держал в руке, когда еще гордо возносился на горе Киевской, а еще воскликнул презираемый полянский бог: "Тут!" - и слышали ль это восклицание все иль не слыхали, а лишь догадался кое-кто, и впоследствии, через полторы сотни лет, всплыло в памяти как предзнаменование, и оттуда начали ставить Первомост через Днепр.

Кто были те люди, которые взялись за работу небывалую по величине для земли русичей? И откуда они были? То ли из Новгорода, который издавна славился мостами, то ли из Переяслава, где люди в совершенстве изведали душу древесины, в особенности же самой крепкой из всего растущего - дуба?

На их долю выпало самое трудное - создать в уме своем то, чего еще никогда не было. Ибо мысль человеческая обходится вещами уже известными, лишь соответственно их сопоставляя, из чего и создает новые сочетания и сооружения.

О силе воображения этих людей рассказать никто не сумел, потому что не мог, даже они сами не в состоянии были бы сказать что-либо об этом, ибо высказались уже достаточно обстоятельно деянием своим - мостом.

Человек живет для того, чтобы подняться на высочайшую вершину вдохновения в своем деле, изведать восторг от величия духа. Каждый бывает великим хотя бы раз в жизни. Только неодинаково это величие, и значение его тоже неодинаково - от величайшей пользы и до преступления включительно. О преступлении умолчим, речь будет идти здесь о людях полезных, счет же им открывается теми загадочно-безымянными, которые воздвигли Первомост через Днепр возле Киева не столько во славу свою и княжью (записанную на пергаменах), сколько во славу земли своей.

Издавна существовал такой обычай, что человек словно бы умирает в своей работе, отдавая ей свою душу и умение, как зерно, брошенное в землю темную, теплую и влажную, погибает, из гибели своей произрастая зельем. Так случилось и с первомостовиками киевскими. Вместе с завершенным великим Мостом умерло их умение, потому что не было больше потребности ставить еще один такой мост: ведь Днепр лишь один и Киев один, - следовательно, один такой мост и был нужен. А когда умирает в человеке умение, и человек умирает тоже, вот так и исчезли бесследно те великие строители, не создав больше ничего похожего на этот мост.

Кое-кто из них оставил потомков, уже только для защиты Моста, для его охраны, для жизни возле него, на нем и с ним, но о потомках, то есть о мостищанах, речь будет идти здесь еще довольно подробно и обстоятельно, а теперь нужно сказать все о самом мосте.

Сделан он был из самого разнообразного дерева. Упряжками в несколько десятков волов тащили степью вдоль Днепра переяславские дубы, привозили из карпатских лесов древесину каменной прочности, в пронизанных солнцем древлянских борах рубили золотистые сосны для верхнего настила.

Летописец молчит о древесине, ибо вещь это была привычная, и считалось неуместным говорить об этом в подробностях. Рассказать же о том, как строился Первомост, древний летописец не умел, потому что выполнял лишь веление князя о кратчайшей записи для потомков; кроме того, летописец не принадлежал к участникам творения Моста, и раз так, то и не ведал ничего более подробно.

Не ведал летописец, как в крепком днепровском льду пробивали ряды прорубей, устанавливали возле них хитроумные деревянные вышки с подвешенными на блоках тяжелыми каменными бабами и потом упорно и непрестанно били этими бабами в толстенные дубовые сваи, вгоняя их в днепровское дно.

Сваи, в локоть толщиной, забивали попарно на расстоянии двух локтей одна от другой, и не отвесно, а наклонно. Один ряд по течению реки, другой - в сорока локтях от первого - против течения. Каждая пара свай вверху соединялась установленной прочной перекладиной. На эту перекладину между верхними концами свай укладывали бревна в два локтя толщиной и свыше сорока локтей в длину. Для прочности сцепленными были оба конца свай двумя деревянными же (потому что все в мосте было деревянное) скобами таким образом, что сваи держались тем крепче, тем прочнее, чем сильнее напирало на них течение. Поверх поперечных бревен укладывались продольные брусья, поперек которых настилался кругляк, покрываемый сверху досками.

Чтобы придать мосту устойчивость, в дно реки забивали сваи, наклоненные против течения так, что ими подпирались основные мостовые сваи, а на некотором расстоянии выше моста поставили еще ряд прямых свай, которые должны были прочесывать реку, предохраняя мост от повреждений в том случае, если бы кто-то стал спускать вниз по течению тяжелые стволы деревьев или двигался пластами лед, хотя против льдов сооружались еще и особые ледорезы.

Быть может, сооружали так, а возможно, и иначе, но бесспорно то, что заботились здесь прежде всего о прочности и непоколебимости моста; это чистая правда, еще известно, будто работало там две тысячи семьсот и еще семьдесят семь человек, потому что закончен был этот дивный Первомост через два года после того, как сел Мономах на Киевский стол, - отрезок времени чрезвычайно короткий даже по тем временам, когда церкви ставили за несколько месяцев, а огромные каменные соборы - за несколько лет, но разве же самые большие соборы могут сравниться в трудности и необычности сооружения с Первомостом через Днепр? Поэтому и принимаем счет людей на строительстве моста в две тысячи семьсот и семьдесят семь, хотя особого значения это не имеет - для нас более важно все то, что будет в дальнейшем.

В дальнейшем же будет вот что: мост будет стоять год, и десять лет, и двадцать, и пятьдесят, и целых сто лет, к нему привыкли, летописцы уже и не упоминали про мост, а просто писали о всех тех, кто приближался к Киеву с добрыми или злыми намерениями: "Перешел Днепр". Переходили, потому что был мост, поставленный при Мономахе. Первомост. А чтобы стоял, он должен был охраняться с особенной зоркостью, быть может, зорче всего в Киевской земле, ибо хотя и отличался он незаурядной громадностью, но ведь издавна известно: ничто не велико до такой степени, чтобы не могло погибнуть.

Итак, речь здесь пойдет о сбережении моста, о людях, которые жили для этого в слободе на левом берегу, назывались, конечно же, мостищанами, а слобода их, как подсказывает дух нашего языка, - Мостищем, охраняли они двое ворот в концах моста, а еще одни - посредине, которые должны были запираться на случай чрезвычайной опасности. Откуда взялись мостищане? Сказано уже, что унаследовали они мост от своих отцов, которые возвели это великое сооружение и умерли в нем со своим умением, со своей непревзойденностью. Потомки унаследовали мост и место возле него. Дерево цепляется за землю, врастает в нее и вырастает из нее. Человеку хочется двигаться, перемещаться с места на место, странствовать следом за птицами, или за водами, или за ветрами. Но если разобраться, то в суете их лишь видимость свободы. Стой на своем месте и делай свое дело как следует - это и есть самая лучшая свобода. В самом деле, куда идти? Всюду одно и то же или ничего. Зато здесь есть мост, поставленный твоими предками, а больше нигде его нет. Так не лучше ли ради этого немного даже потерпеть, если придется?

Оставаться на месте - значит согласиться со всем хорошим и плохим, со всеми условиями, хотя они могут быть и невыносимыми. Место держит человека счастьем, но и несчастьем тоже. Нужно уметь лишь увидеть высшую цель отведенного тебе места.

Высшей же целью для мостищан, хотя это прозвучит неожиданно, было движение.

Да и в самом деле.

Если бы мост просто соединял два противоположных берега, создавая еще одну неподвижность между их извечным покоем, он не выполнял бы своего назначения, - назначение же его было: движение. Движение непрерывное, повседневное, ежечасное, в любое время года и при любой погоде, движение беспричинное, самодовлеющее, целесообразность этого великого сооружения, его важность и необходимость оправдывались бы даже в том случае, если бы по мосту от берега к берегу проходил всего лишь один человек, либо пробегал один пес, либо просто проносился ветер, гоня по дощатому настилу сухое былье. А еще: своим постоянно поддерживаемым движением мост входил в союз с рекою, которая текла под ним в миллионнолетнем устремлении в дальнюю даль, оставляя берега изнывать в тяжелой неподвижности; река тоже служила как бы мостом для всей земли, мостом, в котором вода была носителем движения, а берега - его концами, его ограничением, его смертью, наконец.

Яростно билась река против упорной ограниченности берегов, даже зимой, когда морозы заковывали ее в белый лед, прорывалась она сквозь лед то тут, то там, мощно вздыхала сквозь продушины, выкатывала в мороз теплые волны своего дыхания, а уж весной, словно бы в возмещение утраченного зимою, разливалась необозримо, врывалась в берега, дробила их, смывала, разрушала, уничтожала все, что попадалось на ее пути, и тогда плыли в безумном бурлении вырванные с корнем деревья, остатки разрушенных хижин, обломки деревянной домашней утвари, опрокинутые челны, разбитые купеческие насады, остатки стогов сена, вороха соломы, а между этими остатками бывшей человеческой жизни тяжело покачивались в коричневой воде вчерашние владельцы всего живущего, и человеку, прикованному подобно мостищанам навсегда к реке, прежде всего запоминались именно эти утопленники, не замечал он ничего, кроме них, всматриваясь в каждого, и каждый казался непохожим на предыдущего так, словно бы мертвые еще больше различались между собою, чем живые. Одни утопленники плыли с вздувшимися животами и торчащими из воды подбородками, в каком-то пренебрежении ко всему, что не разделяло их участи, другие стыдливо прятались в волнах, выставляя наверх лишь лица, с непередаваемым упреком смотрели на мир остекленевшими глазами; третьи и вовсе таились под водой, проскальзывали у самой поверхности, равнодушные ко всему, что происходит где-то за водной преградой; убитые воины как упали лицом к врагу, так и плыли теперь ничком, распластав руки, будто и теперь стараясь пробиться сквозь толщу холодной воды к такой родной и теплой земле; а еще плыли скрюченные младенцы, брошенные в Днепр беспутными матерями-покрытками; старые рыбаки, у которых не хватило сил для борьбы с разбушевавшейся рекой, в смерти своей были легкие, будто высушенная кора деревьев; страшно было видеть утопленных женщин и девушек, у которых длинные волосы были заплетены зелеными травами, и трудно уже было различить, где волосы, а где трава; почему-то почти все утопленники были голыми, не было на них даже сорочки то ли их обдирали где-то прибрежные грабители, не брезгавшие ничем, то ли сама река очищала от приобретенного при жизни, тем самым возвращая человека к его первоначалам, - нагими рождаетесь, нагими же отправляйтесь и в смерть.

Пугали ли эти мрачные видения мостищан? Или, быть может, привыкали они к неистовости реки и не замечали ничего в ее волнах? Не могли не замечать, замечали все, помнили, передавали друг другу, вспоминали снова и снова. Но все это так, будто их это не касалось, будто о них самих не шла речь, им не угрожало никогда, потому что, вознесенные над рекой прочным мостом, они считали ее навеки покоренной своей силе, и если и мерещилась кому-нибудь из них собственная смерть, то не могла она быть похожей на ту, которая плыла внизу. Они и сами давали иногда поживу Днепру, когда на мост пытались прорваться непокорные или же попадался забияка, старавшийся напугать мостовиков. Безжалостно сбрасывали с моста убитых, а то и живых, и одинаково уготован был конец и тем и другим в волнах днепровских, которые становились союзниками мостовиков, соединенные с ними служением делу великому и вечному: движению.

Следовательно, этот МОСТ мог бы называться еще ДВИЖЕНИЕМ.

Хотя не каждому сразу открывается это высшее назначение на первый взгляд неподвижного моста, точно так же как невежды никак не могут постичь невозможность поддержания неподвижных, закостенелых утверждений в мире, который пребывает в вечном движении и изменчивости.

Дерево, в отличие от воды, не выдерживало вечности движения, оно умирало под ногами людей, под колесами и конскими копытами, в нем исчезали живые соки, оно белело, истощалось, становилось хрупким, доски настила проламывались, мост зиял черными отверстиями, сквозь которые снизу заманчиво проглядывала река, но тогда мостищанские плотники без промедления тащили новые доски и, не прерывая движения по мосту, исправляли настил, пускали прохожих и телеги стороной на короткое время, ремонт придавал мосту новый вид, неравномерное чередование досок свежих, живых с изношенными, стертыми, изнуренными производило впечатление подвижности и самого тела моста, мост словно был живым существом, пролегал между берегами, подобно сказочному змию, который милостиво переносит на своей пестрой спине людей, их коней, их телеги, их скарб, их хлопоты, тревоги и надежды.

И вот тут, наконец, самое время повести речь о государственном значении этого моста, потому что князь Владимир Мономах, при всей его многоумности и склонности к высоким помыслам и молитвам, сооружая в первые годы своего киевского княжения Первомост через Днепр, руководствовался не скрыто-возвышенным назначением этого сооружения, а прежде всего заботился о потребностях значительных и важных с точки зрения повседневности. Мост должен был соединять путем надежным и постоянно действующим Киев с землями близлежащими, как Переяславская, и отдаленными, как Рязанская, Ростово-Суздальская и все остальные. Он представлялся Мономаху не просто твердой дорогой через Днепр к землям по ту сторону реки, - он должен был бы стать как бы связью между землями, собирающим сооружением - подобно собору, который служит единению людских душ в единой вере, хотя, по правде говоря, отдельных людей до конца соединить не удается никогда, это Мономаху также открылось еще в те времена, когда он, исполненный непоколебимой веры в самое святое, изо всех сил старался побратать всех русских князей, созывал их к этим днепровским берегам на съезды и князья заключали братские договоры, давали обещания в дружбе и в любви, целовали крест, а потом один выкалывал глаза другому, тот захватывал города и земли своего соседа, третий звал на помощь иноземного владетеля, дабы разбить единоплеменников, а еще один, словно пес приблудный, только и выжидал минуты, чтобы укусить кого-нибудь, чтобы отхватить для себя кусок...

Мономах убедился, что соединить отдельных людей, в особенности же князей, трудно, а то и просто невозможно вовсе, но верил в возможность объединения целых земель, и вот мост должен был служить киевскому князю для этой высокой и святой цели, хотя проникнуть взором в это государственное его предназначение не дано было никому, кроме, быть может, самого Мономаха, однако от этого важность моста не уменьшалась, ибо разве же не скрывают воды свою глубину перед взглядом непосвященным, открывая ему лишь свою равнодушную поверхность?

Ни сам мост, как существо неживое, ни те люди, которые сознательно или невольно стали его стражами и слугами, хотя и выполняли, опять-таки невольно и стихийно, свое целеназначение, не умели проникнуться сознанием государственности, а если могли, то князь все равно не стал бы с ними обсуждать каждый раз новые и, быть может, неожиданные потребности державные, - для этого нужна была направляющая сила возле моста, частица княжеской воли и силы, лицо доверенное и уполномоченное, исполнитель и властелин одновременно, всячески зависимый от великого князя и покорный и, как это ни странно, самостоятельный во всех повседневных поступках, то есть, проще говоря, зависимый вообще и самостоятельный в частности.

Так возникает в Мостище Воевода, который называется - подобно всему тому, что на мосту и возле него, - Воевода Мостовик.

Воевода Мостовик возникает словно бы сам по себе, даже не назначенный великим князем киевским; неизвестно, был ли он здесь с первого дня завершения строительства моста, или появился вместе с первыми строителями невиданного сооружения, или прислан он несколько позже, когда по мосту уже шли и ехали, или же сам Мономах позаботился об этой должности, или возникла она во всей своей мрачной сути чуточку позже, во время сидения на Киевском столе другого князя, да и вообще трудно утверждать с определенностью, что Мостовик порожден был волей и вымыслом великого князя, - а возможно, рожден он был потребностью, необходимость была его матерью и он пришел на свет, подобно дикому зверю, который должен был пожирать покорных ланей, чрезмерно расточительно расплодившихся на земле по воле слишком доброго и беззаботного первого бога-творца.

Исключительность положения Воеводы Мостовика обусловливалась тем, что он был единственным. Он был один во всей земле, точно так же как великий князь, и точно так же на его место зарилось всегда множество охочих, как каждый из князей удельных старался засесть в Киеве. Попасть воеводой на мост просто за обыкновенные заслуги никто бы не мог, ибо людей с заслугами, даже незаурядными, было всегда много, мост же - один. Точно так же не шла здесь речь о каких-то особенностях характера, дарования, ума, о мужестве или еще о чем-то там другом, ибо с этим добром можно бы насобирать тысячи людей, а мост опять-таки был только один! Кто-то мог бы подумать, что Воевода Мостовик в свое время оказал значительную услугу великому князю и тот поставил его на мост, но разве мало людей оказывает князю услуги, а чтобы на каждого из них было по мосту, так нет - мост ведь один! Тогда, быть может, сам бог своей десницей указал князю на этого человека и велел: "Ставь его на мост!" Но тут можно бы подивиться, что бог только в этом случае изволил вмешаться в земные дела, к тому же не самые важные, во что поверить трудно, в особенности же памятуя, что бог вездесущий, и всевидящий, и всезнающий, и все он слышит, но его услышать не дано никому, бог присутствует во всем одинаково, так почему он должен был делать исключение для моста, отдавая ему предпочтение, - да еще и тогда, когда мост этот не принадлежал к явлениям распространенным, а был во всей земле - один! Что же в таком случае остается? Остается крайнее предположение: что великий князь действовал подобно тому отцу, который, возвратившись с ярмарки и привезя в мешке подарки для своих многочисленных детей, засовывает руку в мешок, достает оттуда то какую-нибудь игрушку, то сладости, то украшения, то еще что-нибудь такое и вслепую дарит направо и налево, а уж вы там как хотите: хотите - ешьте, хотите - пейте, хотите играйте, хотите - меняйте! Однако Воевода вел себя отнюдь не так, чтобы можно было подумать, будто он должен быть благодарен своим вознесением лишь слепому случаю. И видом своим, и всем образом жизни, и поведением, и исполнением обязанностей он каждодневно подчеркивал значительность не только свою, но и того теперь далекого уже дня, когда назначен был Мостовиком, день тот и причина были окутаны тайной, которая с течением времени становилась все более значительной. Воевода умел надлежащим образом оценить таинственность, он всячески поддерживал ее, прикрывался ею, в ней он видел и власть свою, и неприступность, и непоколебимость, и свое вечное право быть Мостовиком. На виду у всех, на скрещении всех дорог и тропинок, всех странствий и переходов - и никто о нем ничего не знал, дело дошло уже до того, что, кажется, и сам Воевода о себе не знал ничего, не понимал, почему именно он здесь стоит, а не кто-либо другой, но тем яростнее держался за свое место, тем более жестоко подавлял малейшую попытку сопротивления себе или, упаси боже, покушения на его власть. Да и кто бы там мог покушаться на нее!

Удивительнее всего было то, что, как могло показаться, не Воевода Мостовик зависел от великого князя киевского, а князь зависел от Воеводы, потому что тот первый князь, который когда-то назначил Мостовика, уже давно умер, а другого убили, а третьего прогнали, а тот сам отрекся от престола, князья сменялись, один держался дольше, другой меньше. Воевода же стоял твердо, он являлся как бы залогом устойчивого порядка, согласно которому на Киевском столе непременно должен засесть князь, а в поле пахать ратай, а в пуще гулять ловец, а дружина стоять на страже. Существовали обычаи, которых новый князь не мог затронуть без риска нарушить непоколебимость государства, и вот к числу таких непоколебимых устоев принадлежал также и Воевода Мостовик. Ни один новый князь не трогал Воеводу Мостовика, не пытался заменить его своими близкими, как это делали князья с боярами и воеводами другими, на других должностях и положениях, объяснить это можно было бы прежде всего неопределенностью причин, которыми руководствовался тот первый князь, который назначил Мостовика сюда; князья боялись беспомощности, с которой неизбежно должны были бы столкнуться, если бы попытались решить то, чего не удавалось еще решить никому; кроме того, опять-таки получалось, что каждый великий князь на столе Киевском своим положением был обязан Воеводе Мостовику. Ведь если князь, несмотря на все раздоры и коварства, укреплялся на высоком столе, то это означало, что Воевода Мостовик не пустил через мост враждебных князю людей и, значит, сберег его; если же на высокий стол Киевский садился новый князь, то и здесь не обходилось без поддержки всемогущего Воеводы: это именно он в самую удобную минуту пропустил через мост тех, кто помог князю захватить власть. Вот и получилось, что этот человек обладал огромной властью не просто над мостом, но и... над самой властью.

За ним утвердилось безраздельное право окончательного решения, кого пускать через мост, а кого нет. Вот этого можно, а того - нельзя. Было бы напрасным делом доискиваться объяснений и причин каких-либо решений. Отговорка всегда была одна и та же: так велено Воеводой Мостовиком. Обжаловать решения Воеводы не пытался никто и никогда. Все равно это ничего не даст, даже если бы ты мог проникнуть к самому великому князю. Князь скажет про Воеводу: "Ему виднее". И весь ответ. Ибо князь-то сам от него зависел. Он должен иметь в государстве какое-то там определенное число людей, на которых мог бы в любое время опереться, ну, а Воевода Мостовик среди этих людей - на первом месте. Это он - пускает или не пускает.

Хорошо. Но какие же побудительные причины заставляют этого человека время от времени запрещать тому или иному переходить мост, отнимая, таким образом, у него либо надежду на спасение, либо стремление к свободе, либо простое желание сделать более разнообразной свою повседневную жизнь? Опять-таки можно было бы попытаться перечислить огромное множество мотивов и попытаться даже порой оправдать поступки Мостовика, однако в конце концов придется все же согласиться с мыслью, что действия Воеводы не подлежали ни истолкованию, ни разгадке. Были они столь же таинственными, как и само его назначение сюда, на этот мост. Следовательно, прихоть? Что же? Если прихотлива судьба к человеку, то почему бы и Мостовику тоже не положить это в основу своего жизненного поведения и тем самым не попытаться соединиться с силами высшими, неземными? Стоял он не на реке, не на земле, а на МОСТУ. А мост этот был единственным во всем государстве, мост был словно мир, он и стал, в сущности, отдельным миром, в котором властвовал уже не сам Воевода Мостовик, а его прихотливо-мрачный дух.

Зависимость Воеводы от князя касалась лишь старательного соблюдения заповеди: "Князю - княжье". Но если надлежало платить в княжьи сокровищницы что-то там из тех поборов, которые получал Мостовик за переходы и переезды через мост, то делал он это, скорее всего, ради соблюдения все того же постоянства в отношениях между всем сущим, благодаря которому положение Воеводы было незыблемым. Сколько шло князю, а сколько оставалось Воеводе - никто не мог знать, точно так же как никто и никогда не сумел бы точно высчитать наперед, сколько люду пройдет-проедет по мосту в тот или иной день, в непогоду или в вёдро, зимой или летом, днем или ночью, на праздник или в будни.

Самими мостищанами Воевода воспринимался лишь во взаимоотношениях с ними, а не с остальным миром, ибо что такое Мостище? Это - ряд хижин, разбросанных по песчаным косогорам, между соснами и дубками, а кто сумел возвести свою хижину ближе к берегу, тот имел в огороде у себя вербу, а за плетнем - какую-то там зелень. В центре Мостища, на высоком пригорке, обнесенный дубовым неприступным частоколом, - Воеводин двор. Это с одной стороны, а с другой стороны высоко над Рекой, и над Мостищем, и над всеми мостищанами - Мост.

И жизнь между Воеводой и Мостом, или же под ними обоими, жизнь в угнетенности, послушании и покорности, - а как же иначе? Мир уже не был так молод и полон очарования, как во времена древних богов, мир лежал вокруг в страданиях, послушании, нужде и раздорах, и мостищанам казалось порой, будто им живется, быть может, даже лучше, чем другим. А раз это так - приходилось платить покорностью, потому что за преимущества всегда платят, к тому же по самой высокой цене. Они вольны были рождаться, жить и умирать, а чего еще нужно? Они появлялись на свет, когда Мост уже стоял и Воевода тоже стоял здесь, не было причин для волнений и сомнений, все велось так испокон веков. Воевода Мостовик был здесь словно бы вечно, всегда был Воевода и всегда назывался Мостовиком. Мост, как известно, стоял уже свыше ста лет, - значит, Воевода, в силу естественных законов, не мог быть ровесником Мосту; наверное, это был уже не тот Мостовик, который выполнял волю Мономаха, скажем, но разве это имело такое уж важное значение? Когда исчезал естественно и неизбежно один Воевода, то его точно так же неизбежно заменял следующий, никто этого, кажется, и не замечал, не различал Воевод, не вел им счету для удобства (например, Мостовик Первый, Мостовик Четвертый, или какой-нибудь еще) - так вот и воспринимался Мостовик существом, продолжающимся вечно и словно бы и неизменным. Даже внешностью своей Мостовики не рознились между собой. Положение передавало в наследство и кровь, и нрав, и внешний облик.

Желтоватое лицо, разделенное серыми от седины усами, недобрый взгляд и неизменно недовольное выражение лица. Показателем настроения Мостовика всегда почему-то были усы. Это были то серые валы между двумя враждебными половинами, то серый кустик посреди обрюзглости, то подвижные гадюки на желтых равнодушных песках.

Всегда, сколько помнили его, Воевода был седым, словно у него никогда не было молодости. Ну, а седой - что святой, с него взятки гладки.

У Мостовика была жена (ниже о ней будет сказано особо), но детей у него не было никогда и вообще Воеводы, кажется, были бездетны, потому-то речь здесь идет о Мостовиках не одного колена, да это и не имеет значения - для нас в данном случае важен не род, а должность, положение, чин воеводский, первоосновой которого было господство над Мостом и мостищанами, охотно тянувшими свою лямку на Мосту при всем том, что приходилось им довольно туго, поскольку они почти каждодневно испытывали на себе суровость Мостовика, а может, и не Мостовика, а государственную?

И может, именно из-за высокой государственности Мостовик обращался с мостищанами безжалостно и немилосердно, жестоко наказывая людей за малейшую провинность, не боясь истребить всех мостищан; легких наказаний он не ведал и не признавал, потому что не от него они шли, а достались по наследству, существовали здесь, что называется, испокон веков.

А наказывали известно как: пороли горемык кнутом, прогоняя их от Моста к Воеводину двору и обратно. Или же сажали провинившегося на клячу, связывали ему ноги под животом коня, пускали так по Мостищу, и каждый должен был что-то швырнуть в этого человека, чем-нибудь ударить его или хотя бы плюнуть в него. А то еще связывали жертву веревками и протягивали под мостом до тех пор, пока человек не начинал задыхаться, а то и вовсе отдавал богу душу. Было еще одно наказание - погружение в воду, но это уже относилось к явлениям тайным. Потому что вообще в Мостище казнили людей всегда тайком, и умерших здесь не хоронили, а незаметно убирали куда-то. Кладбища в слободе не было. Дескать, где-то люди умирают, ну и бог с ними. Пускай умирают. А здесь - нет. Здесь даже слово "смерть" вслух не произносилось - подобным образом как бы пытались избежать ее. Не было речи и о богатстве и бедности. Все считались одинаковыми. Просто мостищане. Воевода? Он тоже при мосте. Выше, мудрее, сильнее всех остальных мостищан и, как более сильный, стоял над более слабыми, опекал их, как опекает старший малых детей. Жаловаться было некому, потому что до Воеводы жалобы не доходили, а если и доходили, то не принимались во внимание. Избежать опеки Мостовика тоже не удавалось никому, спорить также не выпадало. Даже бегством, этим единственным способом протеста и несогласия, здесь никто не решался воспользоваться, потому что у Воеводы Мостовика были договоры во всех землях о выдаче всех перебежчиков и беглецов. Он не принимал чужих, но и своих вылавливал, где бы они ни спрятались. Никто и не прятался.

Чаще всего в Мостище повторялось слово "милость". Старались произносить его так, чтобы чувствовалась в нем теплота, слово это должно было быть ласковым и солнечным, и никто бы не отважился сказать, что чаще всего, быть может, падало это слово на людей каменной тяжестью, давило их, сковывало им каждое движение, начиная с момента рождения и до самой смерти. Ибо милость шла от Воеводы, все должны были быть благодарными только ему за то, что едят хлеб, пьют воду, дышат воздухом, наконец, что живут вообще. Да и то сказать: разве это не высочайшая милость - назначить каждому уже с первого часа его появления на свет определенное место, очертить обязанности, каждый день давать возможность проявлять свои способности, свою удаль, свою рачительность, предупредительность, послушание? На расчистке снега? А хотя бы и так! Каждый, благодаря милости Воеводы, уже и рождается для определенного дела: тот плотником, тот мостовым стражем, этот - присматривать за лошадьми, а тот угождать Воеводе в малейших его прихотях. И если поставить дело как следует, то, видимо, можно достичь такого положения, что послушные будут рождать только послушных, а ты должен следить только за тем, чтобы не пускать в среду своих людей никого постороннего с чужим духом, а своих тоже держать вместе, чтобы не разбежались. Своих не отдадим никуда, и чужих нам не нужно.

Никто не поверил бы, а прежде всего не поверил бы Воевода, а также и ни один из мостищан, что угроза Мосту может появиться не со стороны, что нежеланный и даже вредный человек придет не откуда-то там, а родится здесь, в Мостище. У обыкновенной мостищанской женщины, будет у него такое же детство, как и у сотен людей до него, сызмальства, будет он приноравливаться к тяжелому мостищанскому быту, приучаться к послушанию Воеводе и к благодарному восприятию его милости; вырастет сильным парнем и будет стоять на Мосту, как и все похожие на него мостищанские парни и мужи, а потом...

Но то времена отдаленные, рано еще о них вести речь.

Сказать же, не откладывая на дальнейшее, нужно о том, как именно мостищане достигли большого умения жить возле Моста и вместе с Мостом так, чтобы выполнять благодаря Мосту и значительные государственные обязанности, и просто людские, явные в своей повседневности и скрытые в глубоком значении, ибо нельзя же согласиться с мнением о том, будто мостищане служили только орудием в руках Воеводы или же ими пользовалась судьба или какие-то высшие силы, независимо от их воли и сознания, - были это люди прежде всего, люди свободные - каждый в меру своих возможностей и желаний; могло, правда, показаться иногда, будто настоящая свобода принадлежит одному лишь Воеводе, а на долю мостищан остаются лишь слова о свободе, но навряд ли такие рассуждения следует признать до конца справедливыми. И если последовательно разграничить сознательное от несознательного, нарочитое от непроизвольного, если из однообразного течения обычности выхватить явления и случаи незаурядные, угрожающие, яркие, странные, даже комичные, то мы легко убедимся, что даже такие, казалось бы, ограниченные в своих возможностях и призваниях люди, действуют, подчиняясь необходимости и требованиям, сознательно, самоотверженно, изобретательно и прекрасно, если посмотреть на все это с близкого расстояния и внимательно.

А что же самое привлекательное в их действиях? И где выступают мостищане в самом высоком величии своего духа?

Ясное дело, на Мосту.

И именно тогда, когда они охраняют Мост. Берегут и охраняют.

Иногда можно подумать, будто и родились они, собственно, лишь для того, чтобы встать на страже Моста, и жизнь их - это не что иное, как оберегание, стояние на страже. Вне этого не было для них ничего: ни семьи, ни домашнего очага, ни святыни, ни самого существования. Пока мир был озабочен своими повседневными делами, пока окутывался дремой или был раздираем спорами, пока где-то там страдали, радовались, любили, спали, молились богам, изменяли, геройствовали, - тут не знали ничего, кроме стояния на страже Моста, считая все остальное никчемным, мелким, бессмысленным. Исключительность их положения вызывала зависть, которой их окружали со всех сторон, - никто почему-то не обращал внимания на самоотречение охраняющих мост, никому не приходило в голову, как невыносимо тяжело всю жизнь быть закованным в железную цепь долга, не имея ни отдыха, ни расслабления (ибо разве же человеческая жизнь - это не непрерывный долг и разве она дает человеку хотя бы малейшую передышку?), зато почему-то перечислялись все выгоды, которые давало положение мостищан, и многие стремились пробиться в их товарищество, но поставленные у Моста довольно бдительно и ревниво оберегали свои ряды, ко всем они относились с одинаковой подозрительностью и недоверием. Посторонние люди сюда не допускались, а если и делались исключения, то весьма редко, неохотно, и трудно сказать, чего было больше в таких действиях: точно определенного намерения или, скорее всего, случайности, которая, как известно, чаще всего вторгается в ход событий в мире.

Видимо, именно такая случайность привела в Мостище и Немого. Принадлежал он к той довольно распространенной разновидности людей, которые не имеют угла и самим своим существованием как бы подтверждают, что роду бесприютных никогда не будет изводу, ведь даже в землях, где было людей маловато, почему-то получалось так, что хижин для людей насчитывалось еще меньше, эта же великая земля имела людей огромное множество, из чего уже само собой получалось, что напрасны попытки обеспечить их крышей над головой, и, быть может, это для них было и лучше, потому что они имели перед собой мир широкий, а над собой - безбрежное небо и уже хотя бы в этом равнялись с богом, обо всем остальном не говорим.

Немой прибрел в этот край ниоткуда и должен был бы шествовать себе дальше, воспользовавшись этим Мостом, который мог стать для него переходом к чему-то лучшему, а возможно, и наоборот - к худшему, мостищан это не касалось. Они не знали ни о ком ничего, их не занимало, немой это, глухой, калека или заика, они знали свой Мост, охраняли его, тем самым охраняя себя, прохожие и проезжие нужны были, чтобы лупить с них мыто, а не в качестве предмета для размышлений; ясное дело, самый суровый воин не мог удержаться, чтобы не ущипнуть, а то и прижать в темном закутке какую-нибудь пышную молодицу или дьявольски хорошенькую девушку, которая должна была пройти мимо него, но такие поступки относились здесь также к явлениям бесследным, мимолетным, - все кончалось, все проходило, все пролетало мимо охранников Моста, как вода мимо рыбины и как ветер мимо дерева.

Немой нес на руках девочку. Правда, еще слишком маленькую, чтобы ее ущипнуть, слишком крохотную, чтобы она была замечена самым пристальным глазом стражей. К тому же у прохожего была такая ярость во взгляде, что с ним никто и не стал бы связываться. А раз уж идет, так пускай себе идет, даже без пошлины за мост. И о том, что он немой, тоже никто бы не знал.

Но именно в этот момент на Мосту случилось происшествие. Ехали навстречу одна другой две телеги. Богатый купеческий повоз пароконный с одной стороны, а с другой - убогий оратай на деревянном возке, который тащила изможденная кляча пепельно-серой масти, пузатая и раскоряченная, со слезящимися глазами, с опущенными мохнатыми ушами, будто у пса-ленивца. Убогость лошаденки не так била в глаза, как убогость возка оратая. Это была беспорядочная куча старого, истлевшего дерева, связанного где веревками, где лыком, а где и просто лозой, колеса, будто четверо неродных детей, были все неодинакового размера, ни одно из них не было совершенно круглым, из-за чего возок подпрыгивал и покачивался из стороны в сторону даже на ровном месте; все в нем словно бы ехало в разные стороны, все скрипело, содрогалось, угрожало рассыпаться в любой миг; колеса вытанцовывали каждое на свой лад, каждое в полнейшей несогласованности с другими; оратай, видимо, знал странный нрав своих колес, поэтому обе оси в возке были длинные-предлинные, они торчали далеко в стороны, чтобы дать разгон и полнейшую свободу колесам в их пьяном раскачивании и шатании; лошаденка словно бы и тянула возок вперед, но одновременно он ездил и поперек моста, болтался туда и сюда, вправо и влево, и если бы кто посмотрел на него некоторое время, то подумал бы, что оратай пьян как ночь, и лошаденка его перепилась, и возок тоже словно бы пьяный. Зато купеческий повоз, кованный железом, с высокими задними колесами, запряженный крупными вороными конями, двигался ровно, гремел по мосту надменно, купцу и в голову не могло прийти, что он должен сворачивать, уступать дорогу тому ничтожеству, что пьяно двигалось навстречу; купец надвигался на оратая с угрожающим видом, пугая и его самого, и его лошаденку, и его расшатанную повозку. Оратай, быть может, и испугался малость, он, кажется, натянул веревочные, со множеством узлов вожжи, но лошаденка лучше своего хозяина знала привередливость разноколесного возка, уже не раз убеждалась она в тщетности своих усилий, поэтому продолжала идти дальше, как и раньше шла, и возок пьяно раскатывался по всему мосту до тех пор, пока не столкнулся в своих сумасшедших блужданиях с купеческим повозом, зацепился концом своей длиннющей оси за купеческое окованное железом колесо; что-то там затрещало-заскрипело, возок вместе с лошаденкой отбросило назад, лошаденка упорно тащилась вперед, все смешалось, все остановилось, с купеческого повоза раздались брань и проклятия, а оратай продолжал дремать, кони попытались разойтись каждый в свою сторону, но ничего из этого не выходило, под огромное, окованное черным железом колесо, кроме старой оси, подлезло теперь еще и одно из странных колес оратая и, несмотря на свою неказистость, видно, все-таки изрядно притормозило купца, тот вынужден был спуститься на мост и заглянуть вниз; даже невозмутимый страж Моста чуть-чуть наклонил голову, хотя на мосту в этот момент стоял Положай, человек, выделявшийся из всех мостищан своим равнодушием и спокойствием. Про Положая говорили, что он не пошевельнулся бы, даже если б разрушился под ним Мост или провалилась земля. Огромный, грузный, с черными, навеки удивленными, будто у святых мучеников, глазами, стоял он у мостовых ворот с боевым топором на плече, увалень увальнем. Пошлину он не собирал (для этой цели к нему приставлен был какой-то более поворотливый мостищанин), в переговоры и перебранки с проезжими не вступал, к расспросам не прибегал. Зато вид у него был таким угрожающим, что Воевода считал Положая одним из самых лучших стражей Моста.

И если уж Положай наклонил свою голову, значит, на Мосту и в самом деле происходило что-то чрезвычайное. Хотя могло быть и так, что Положаю просто села на нос муха, и человек хотел ее согнать скупым движением головы, не прибегая к более резким и решительным действиям, а может, просто поправлял он таким образом свой тяжелый и жаркий шлем, в котором всегда стоял на Мосту.

И все-таки этот день не мог пройти для Положая бесследно. Слишком много совпадений произошло на том месте, где он стоял. И купеческий повоз, и расшатанная таратайка, и странный молчаливый незнакомец с беловолосой девочкой на руках. У незнакомца тоже, как и у Положая, были черные глаза, но не ленивое страдание виделось в них, а дикая ярость, и когда скользнул взглядом по мостищанину, тот хотя и был не из пугливого десятка, даже вздохнул как-то оторопело, видимо чувствуя, что отныне спокойной жизни его наступил конец. В самом деле, спокойная жизнь закончилась. Незнакомец так, будто и не заметил равнодушия Положая, - молча подал ему свою девочку, и страж, сам себе удивляясь безмерно, торопливо зажал топор под мышкой и обеими руками заботливо принял ребенка, хотя сразу же и пожалел об этом, но было уже поздно, человек уже отошел от Положая, с тем же зловещим молчанием качнулся к сцепленным возам, схватил задок купеческого, куда более тяжелого, чем повозка оратая, поднял его перед собой, налившись кровью, и отбросил к ограде моста, дерево затрещало, закричал перепуганный купец, заржали, пятясь, его кони, а воз, клонясь в своей железной тяжести, ломая перила, повисал над водой больше и больше, его уже не держали ни ось, ни слабое колесо таратайки оратая, ни высокие вороные кони, которые в последнем неистовом приседании еще пытались спастись хотя бы сами, но в следующий миг тоже соскользнули с настила и медленно и страшно полетели вниз вместе с повозом, и никто не имел мужества проводить их взглядом, никто не посмотрел на это ужасное падение, на высокие брызги днепровской воды, лишь громкий всплеск донесся снизу, а потом услышали все словно бы животный рык здесь, на Мосту, и только тогда заметили, что это купец бросился к губителю своего имущества, но незнакомец легко отбросил его от себя одной рукой, одновременно взревев неистово, глухо, как-то сдавленно, будто зверь в глухой пуще, из чего все сразу заключили, что это - немой человек, потому что такие голоса только у немых.

Немой не торопился забирать свою девчонку из рук мостового, а тот не решался ему поскорее отдать ее, ибо даже его, самого сильного среди мостищан, поразила нечеловеческая сила этого прохожего, он испугался ее, ибо она превосходила все, что он мог себе представить, выходила за пределы привычного; наверное, надо было подумать как следует и, быть может, принять какое-то решение, но думание никогда не входило в обязанности охранника, он не привык к нему, не учился, не умел, растерянность - вот единственное, что оставалось у него для подобного случая.

Зато оратай сразу же очнулся от своей дремы, быстро соскочил со своего возка, хлопнул Немого по плечу, прищелкнув языком:

- Вот это да! Ты его, знать, так, а он тебя хотел этак, а ты его снова так! Да! Это тебе не как-нибудь, а именно так!

Немой, похоже, не хотел быть панибратом и с этим, несмотря на то что он расхваливал его поступок. Угрозы и проклятия купца, восторги оратая, оторопь охранника - ничто, видимо, не касалось этого человека, он снова спокойно шагнул к Положаю, протянул руки, чтобы тот отдал ребенка, намереваясь идти дальше, хотел удивлять людей на широких дорогах, или где-нибудь в городах, или в пущах, быть может, где бы, наверное, легко управился с самым диким зверем, потому что обладал неизмеримой силой, а уж в силе охранник разбирался как следует, ему так и ударило в голову одно это слово: "Сила!" Он уклонился от рук Немого, рискуя вызвать его гнев на себя, попытался придать своему обветренному лицу многозначительное выражение, подмигнул Немому, показал через плечо на Мостище, на Воеводин двор, потом ткнул Немому пальцем в грудь, снова показал на двор Воеводы. Немой не понимал его или, быть может, не хотел понимать, тогда Положай повернулся и пошел с моста, не давая Немому девочки, окидывая его поощряющими взглядами и даже пытаясь многозначительно улыбнуться. Немой решил принять предложение охранника, хотя и без видимой охоты. Он пошел за ним, правда все-таки забрав из его рук девочку, которая смотрела на всех умными серыми глазенками, за ними семенил купец, выплевывая теперь на них обоих вместе со слюной слова проклятий.

Наконец Положай не выдержал, остановился, сказал с ленцой:

- Отвяжись! Или ты хочешь и сам бултыхнуться туда же? Человек должен уметь ездить по мосту. Для того и мост, чтобы умели по нему ездить.

И пошел дальше, а за ним и Немым пьяно катился возок оратая, и оратай причмокивал радостно:

- А так, чтобы я пропал, ежели оно не так!

Тут, наверное, настало время раскрыть попутно одну тайну Положая. Он считал себя очень хитрым. Хитрее всех. А чтобы никто не превзошел его в хитрости, он скрывал это свое качество всячески, как только мог. Так часто дурак считает себя самым умным и всю жизнь остерегается обнаружить хотя бы капельку разума, в конечном итоге умирая совершеннейшим дураком, как для людей, так и для самого себя.

А Положай получил возможность проявить свою хитрость на деле, случай, пожалуй, единственный в жизни, поэтому не воспользоваться им было бы просто грешно. При всей своей лености, он мгновенно оценил все выгоды, которые дают Немому свободные странствования, и точно так же мгновенно представил этого странного, нечеловечески сильного увальня прикованным к мосту.

Поэтому Положай отважился на то, чего никогда не делал, - оставил мост на своего напарника и изо всех сил бросился ко двору Воеводы, всячески выказывая свою торопливость, что могло бы показаться весьма комичным для любого из мостищан, которые знали ленивую неповоротливость Положая. А если бы они еще увидели, как Положай время от времени оглядывается и с видом заговорщика подмигивает Немому своим удивленно-страждущим глазом, то и вовсе покатились бы со смеху над такой неестественной живостью и услужливостью своего слобожанина. Но Положай не заботился о том, встретится ли ему кто-нибудь из мостищан, поднимет ли его на смех или же разгадает его хитрость. У него теперь была одна лишь забота: заманить Немого в западню, в подневольную жизнь.

И то сказать! Родиться и прожить всю жизнь в слободке возле моста, простоять на мосту до самой смерти, не двигаясь с места, тогда как мимо тебя непрерывно идет и идет куда-то люд, торопится по делам, удирает от погони, гонится за зрелищами и мечтами, просто прогуливается, вбирая взглядами все чудеса белого света, - в человеческих ли это возможностях? И не взбунтуется ли в конце концов человек и не пойдет ли куда глаза глядят, лишь бы только сорваться с опостылевшего места и удовлетворить хотя бы частично извечную тягу к странствиям, заложенную в человеческой душе со дня рождения? Однако нет. Мостищане сохраняли верность своему месту; кажется, не бывало случая, чтобы кто-нибудь из них поддался соблазну и, как говорится, сорвался с места. Сказано уже, что здесь придерживались убеждения, согласно которому человек должен твердо стоять на своем месте, а следовательно - на одном месте, оставляя на долю других, неустроенных и, видимо, очень несчастливых, бездомность и мытарства по белу свету. Да и кроме того, когда стоишь вот так на скрещении всех дорог целой земли, когда проходят мимо тебя не только тысячи людей, а проходит и время, и пространство словно бы движется, то кажется тебе, будто ты и сам трогаешься с места, а вместе с тобой - твой мост, твоя река, твои берега, твоя земля и небо твое с солнцем, луной, звездами, и ты - счастливейший человек среди сущего, потому что никогда не расстаешься с тем, что является таким родным и бесценным для тебя.

Но опять-таки все это могло касаться только Положая и ему подобных, то есть мостищан, людей исключительных, определенных для этого места как бы самим богом. А если вот так взять и задержать здесь человека вольного, у которого все родное - с ним, как вон тот ребенок на руках? Что тогда произойдет? В своих хитростях Положай простирался так далеко, что мог сравнить положение Немого с возом, остановленным на полном скаку. Катился воз с горы, катился быстро, так, что спиц в колесах не было видно, а тут вдруг - раз! - остановился воз, и все, что на нем было, полетело вперед, посыпалось с него. Не то же самое происходит и с человеком?

Но и это было не самым главным в хитрых размышлениях Положая, когда он заманивал Немого. Хотелось ему иметь в Мостище еще одного такого сильного, как и сам, чтобы не обидно было, чтобы неволя, раз уж она падает на одни плечи, ложилась бы и еще на одни, такие же сильные плечи. Ибо люди слабые, им что? Им легко покоряться. А Положай страдал, - ясное дело, никогда не проявляя этого, - от постоянного послушания, а кому бы не хотелось иметь в страданиях равного себе товарища? Ну так вот, Положай увидел в Немом хорошего для себя товарища, - наверное, этим и можно оправдать его не совсем обычное поведение.

И еще: впервые в жизни Положай боялся. Никогда и ничего он не боялся раньше, а сейчас боялся: что, если Немой возьмет и побредет себе дальше, ибо зачем же ему было менять свою свободу, свои прекрасные веселые странствования на мостищанскую тоску и неволю? Не угрожала ему старость, он не мог пожаловаться на недостаток силы, был из тех, кого трудно было обидеть, есть-пить для себя и для ребенка в дороге он всегда раздобудет, вот так иди себе по свету дальше и дальше, пока ты можешь идти, пока не зависишь ни от кого, нет над тобой хозяина и господина, а как только остановишься, осядешь, где-нибудь задержишься на продолжительное время, так и опомниться не успеешь, как станешь чьим-нибудь прислужником, а то и рабом.

Положай не находил себе места от противоречивых переживаний, от опасения, от нетерпения, он страдал от мысли, что его так долго скрываемая и наконец пущенная в дело хитрость может пропасть впустую, сожалел, что не может заговорить с Немым, рассказать ему, какая рыба здесь ловится, какие сенокосы в Мостище, какое молоко, какие девчата, как солнце всходит из-за Реки, какие звезды мерцают у самых твоих глаз, когда ты лежишь с молодицей во дворе, возле хижины. Он попытался вложить все это в свои хитрые подмигивания и в суетливые движения, но Немой то ли не замечал подмигиваний, то ли не обращал на них внимания, то ли не верил, что ли, у него были какие-то свои подозрения. Шел тупо, мрачно, одеревенело. А белоголовый ребенок только стрелял своими глазенками во все стороны, но тоже молчал. Хотя бы о чем-то спросил или сказал бы: "Дяденька!"

А тут еще и предместье и Мостище такое, что противно даже плюнуть! Песок, да рвы, да сторожевые башни из потемневшего дерева, да деревянная церквушка святого Николая, поставленная для Воеводы, чтобы вымаливал у чудотворца добра и долгого стояния для своего моста, да еще в отдалении Штимова корчмушка, тоже из темных бревен подворье, а нигде ведь ни единого дерева, ни травинки, ни зеленого кустика, что для души Положая, влюбленного в деревья и травы, казалось просто невыносимым наказанием. А что, если Немой тоже неравнодушен к зелени, - как он тогда почувствует себя средь этих песчаных бугров да деревянных строений не самого веселого назначения? Чтобы хоть немножко сократить путь средь этой самой непривлекательной части Мостища, Положай не пошел по вымощенной крепкими деревянными бревнами дороге, а ударился напрямик, по косогорам, там же песок оказался таким безнадежно глубоким, что человек свежий и непривычный мог бы разве что выругаться да плюнуть на Мостище, но ни в коем случае не влюбиться в него.

Выручил Положая Воевода. Словно бы почувствовав, что сегодня в Мостище творится что-то необычное, Воевода выехал со двора на вороном жеребце, а нужно сказать, что Воевода всегда и всюду ездил верхом, даже до ветру, смеялись люди, добирался таким способом. Мостовик ехал одиноко, понуро, поодаль от него держался его прислужник Шморгайлик, на сивой кобыле, одетый в новое корзно, - видать, выслужился у Воеводы, что-то уже вынюхал и донес, кого-то продал. Шморгайлика в Мостище ненавидели все. Это был подлейший человек. Никогда ничего не умел, ничего не делал, только шмыгал длинным носом да нашептывал Воеводе о том и о сем. Потому и прозвали его Шморгайликом, а как на самом деле назывался - значения не имеет. Считалось плохой приметой, когда Воевода выезжает со двора в сопровождении Шморгайлика, и у Положая душа ушла в пятки, но он уже ничего не мог поделать, двинулся навстречу Мостовику.

Воевода сумрачно взглянул на Положая, натянул поводья. Остановился и Шморгайлик, не решаясь подъехать ближе, издали с любопытством всматривался в Немого и в Положая.

- Там такое! Человек это такой! - тяжело выдавил из себя Положай, непривычный к разговорам, и повел округло рукой так, чтобы одним взмахом указать и на мост и на Немого.

- Говори дальше, - велел Воевода.

- К нам хочет, - объяснил Положай.

Мостовик, как и прежде, недовольно смотрел на Положая и на незнакомого человека; спросил со злостью, словно бы хотел отбить охоту:

- Хочешь к нам?

Немой молча гладил светловолосую головку девочки.

- Почто молчишь? - еще сердитее рявкнул Мостовик.

- Да он ведь немой, - напомнил Положай, удивляясь недогадливости Воеводы, начисто упустив из виду, что не успел еще сказать Воеводе о странности этого человека.

Но Мостовик словно бы и не слышал Положая.

- Все едино должен ответствовать Воеводе, - сказал он.

- Да, да, - подбросил издали и Шморгайлик.

Положай испугался теперь уже не на шутку. Все гибло из-за упрямства Немого и упорной глупости ослепленного своей властью Воеводы. Действуя с непривычной для него суетливостью, он замахал перед глазами Немого, показывая тому, что Воевода предлагает ему остаться в слободе, жить здесь и стоять возле моста. Немой, как и прежде, гладил головку ребенка и лишь пожал плечами, дескать, если вам так хочется, то ладно, мне все равно.

- Немой, что малой, - попытался оправдать непокорность и независимость Немого Положай, уже и не рад был, что привел к Воеводе этого неучтивого и непокорного человека. Однако Воевода, видно, был в этот день в добром настроении, что-то ему тоже понравилось в Немом, он попытался даже выдавить из-под усов улыбку, что с ним бывало не так уж часто, спросил:

- А что он может?

- Да... - у Положая даже дух перехватило от радостных предчувствий, силен, как зверь... Пароконный воз с лошадями бросил с моста.

- Воз? - захохотал Шморгайлик. - Да врешь ведь!

- Ты! - взглянул на него Воевода. А потом обратился к Положаю: Возьми у него дитя, а он пускай поднимет того, с конем.

Положай начал беспорядочно размахивать руками, подмигивать Немому, тот наконец понял, чего от него хотят; быть может, при других обстоятельствах не захотел бы подчиняться, но тут, наверное, ему тоже за это короткое время опротивел Шморгайлик, поэтому он весьма охотно отдал ребенка Положаю, шагнул к Шморгайлику, быстро наклонился, подхватил снизу на свои плечи его кобыленку, оторвал ее от земли и понес вместе со Шморгайликом к Воеводе.

- Ой-ой-ой! - завопил прислужник Воеводы. - Ой, убил! Ой, смерть моя!

А Мостовик криво улыбнулся, и усы его расправились, словно бы даже помолодели.

- Отведи его в хижину Гримайлы, - велел Шморгайлику.

- К Гримайле? На воеводский двор? - ушам своим не поверил Шморгайлик.

- Кому говорят!

Незадолго до этого умер у них Гримайло. Был самым сильным из мостищан, превосходил даже Положая, дикий, мрачный человек, он прожил долгую одинокую жизнь, не имел никого из родных, был верен Воеводе, как пес, всем казалось, что существует он здесь точно так же вечно, как и сам Мостовик, и будет существовать тоже вечно, но вот обрушились на Гримайлу какие-то неведомые тяжкие хворости, не помогли никакие зелья, ни свежая кровь убитого зверя, в скором времени свалился он и умер на Воеводином дворе, в своей хижине, поставленной для него, - собственно, Гримайло и не умер, потому что в Мостище люди ведь не умирали, а бесследно исчезали, вот так исчез и Гримайло, полетел, словно птица в теплые края, был и нет, осталась только на Воеводском дворе добротная хижина, рубленная из крепких дубовых бревен, а изнутри по стенам и потолку обитая, будто золотой чешуей, сосновой, в светлой смоле, дранкой.

И вот - Мостовик берет пришельца и сразу же в хижину Гримайлы! Было чему удивляться Шморгайлику, который жадно поглядывал на эту хижину сам, прикидывая, какую подлость надобно сотворить ему супротив мостищан, дабы сподобиться от Воеводы этого подарка. Но даже и Положай, который своей незаурядной хитростью заманил Немого к Воеводе, тоже не мог опомниться от удивления, шел к мосту, чесал голову под шлемом, бормотал:

- Ну и ну!

Да и сам Воевода при других обстоятельствах не допустил бы к себе постороннего человека, не стал бы нарушать извечный порядок, но после смерти Гримайлы в незыблемом кольце его окружения образовался такой заметный разрыв, что Мостовик возжелал как можно скорее его восполнить - и вот сама судьба послала ему пришельца, который мог заменить покойного Гримайлу и силою, и верностью, наверное, еще большею, потому что от бессловесного только и жди что верности и преданности.

Вот только ребенок. У Воеводы никогда не было детей, он относился к ним как к страшному злу, терпел их только потому, что вырастала из них так или иначе замена тем мостищанам, которые перекочевывали из повседневного бытия в черную и вечную неизвестность, вот почему он решил стерпеть и девочку Немого. Тем более что в Мостище девчат почему-то рождалось меньше, чем хлопцев, и уже возникла угроза, что вот-вот могут начаться раздоры из-за женщин, а этого допустить Воевода не мог. Так пускай и эта маленькая девочка тоже будет отнесена к дарам судьбы, а может - и к божьим.

Кроме того, детей Мостовик допускал в ограниченный свой мир, чтобы еще больше подчеркнуть значительность Моста. И когда приходилось тяжело, когда содрогалось все, угрожая концом, тогда Воевода спрашивал у мостищан: "Что вам дороже: мост, вы сами али ваши дети?"

Вопрос этот звучал в минуту, когда на размышление не хватало времени, спрашивать всегда нужно именно при таких обстоятельствах, ибо в противном случае человек возьмется за голову, сядет подумает и увидит, что прежде всего нужно жить, чтобы тебе нужен был мост, иначе зачем же он? Но, с другой стороны, если не будет моста, то и тебе не жить, ибо что такое твоя жизнь? Это мост. Следовательно, пока стоит он, стоишь и ты, пока он есть, ты тоже живешь. Вот так. Поэтому и берегли мостищане свой мост больше, чем родное дитя. Потому что дитя вырастает и уходит и уж само определяет свою судьбу, а мост, при всей своей видимой вечности и незыблемости, нуждается в ежечасном уходе, заботе: казалось, вознесенный над людьми с их мелкими повседневными хлопотами, он имел над ними неоспоримое превосходство, но в то же время существовал только до тех пор, пока был в руках этих подвластных ему людей, а покинутый ими, не продержался бы долго, пришел бы в ветхость очень скоро, провалился бы, ни к чему не способный, никому не нужный. А так люди жили мостом, а мост жил движением и, следовательно, был нужен.

Сохранение моста в состоянии, необходимом для поддержания вечного движения, было нелегким делом. Ошибался тот, кто считал, будто самым важным для мостищан было - пускать или не пускать кого-то там с берега на берег. Это была видимая часть их жизни на мосту, но часть, право же, не большая. Ибо все остальное время и усилия тратили они на то, чтобы поддерживать целость моста, защищать его от всяческих опасностей, и это было самым трудным.

Речь здесь идет не об обычных исправлениях (для этого достаточно было нескольких умелых плотников и хорошей древесины, чего у мостищан всегда было вдоволь). Но взять хотя бы постоянные нападения на мост и посягательства на жизнь самих мостищан со стороны людей лихих, враждебных или же просто завистливых. Тут по-всякому бывало. Нападали открыто, шли грудь на грудь, высыпали на Мостище будто саранча, выползая из близлежащих зарослей. Или же наносили удар ночью исподтишка, коварно, злобно. А случалось и так, что прорывались на самый мост под видом обоза с сеном или сушняком. Убивали охранников, врывались в слободку, взбирались на холм к Воеводе. Но всегда получали быстрый и беспощадный отпор, потому что Воевода Мостовик знал все разновидности людского коварства и готов был всегда к самому тяжкому.

Донимали мостищан пожары. Поджечь мост, наверное, никто и не пытался, зная, какая это непростая вещь, зато слободка вспыхивала чуть ли не ежегодно. Горело от молний, от небрежения, от злой руки, сухое дерево с такой податливостью стлалось перед огнем, что никому и в голову не приходило спасать жилье. Вырвавшись из пламени и дыма, мостищане прежде всего бросались к мосту, заслоняли его от огня, сыпали песок, лили воду, отбивались от острых красных языков, тянувшихся к самому дорогому, к самому святому. На месте сожженной хижины легко поставить новую, а сможешь ли поставить еще один такой мост через Днепр, ежели не убережешь его?!

Если не пламя, так лед. Всегда случалось это ночью, а ночи - словно кто-то выбирал их нарочно - были черные, холодные, хмурые; с вечера ничто беды не предвещало - Днепр еще лежал закованный в лед, затаенно вздыхал сквозь полыньи, а средь ночи вдруг взрывалось что-то в темноте, разносилось яростным грохотом и треском, и в тишине, наступавшей после этого, слышен был холодный шорох. Это трогался с места лед. Он двигался сразу же на мост, и тогда мост превращался в этакую тоненькую ниточку между двумя берегами, в еле заметную паутинку, которая может порваться от малейшего прикосновения. Зато люди на мосту, хотя и еще меньше и, казалось бы, более слабые, представляли для реки преграду весьма солидную, из-за чего река каждый раз как бы старалась обмануть людей, прибегала к хитростям, разгадать которые не под силу было даже самым опытным. Она всегда рвала на себе ледяной покров в самый неожиданный миг и сразу же посылала все ледяные поля в натиск на мост, чтобы унести его отсюда навсегда. Однако люди, дабы не оказаться захваченными врасплох, догадались возвести в воде перед каждой опорой моста прочные ледорезы из толстенных дубовых бревен; эти ледорезы твердо встречали первый натиск реки, раскалывали лед, разбивали сплошные холодные поля на осколки и хотя река не сдавалась и посылала новые и новые массы льда, которые, будучи даже расколотыми, не плыли вниз по течению, а громоздились вокруг ледорезов, в непрестанном треске, шорохе, скрежете, создавали высоченные громады, которые окружали ледорезы, взбирались на них, поглощали их, и уже должны были бы появиться на том месте подвижные горы льда и двигаться дальше на мост и тут, наконец, стереть его и уничтожить, но к тому времени на мосту уже собирались люди, стар и мал, сильный и немощный, и у каждого в руках был то тяжелый железный крюк, то просто длинное бревно; начиналось состязание, на первый взгляд неравное и напрасное, люди расталкивали эти горы льдину за льдиной, это напоминало попытку вычерпать горстью Днепр или поймать в ладони ветер; льда из ночной темноты наползало все больше и больше, люди выбивались из сил до предела, их крюки только скользили по мокрому льду, ничего не задевая, ломались их бревна, повисали от усталости руки, а река по-прежнему обладала неисчерпаемой силой; проходила ночь, наступал рассвет, люди видели реку, река видела своими холодными глазами людей, их бессилие и хрупкость, и вот новый натиск, новые горы льда над ледорезами, лед придвигался вплотную к людям, заглядывал им в лицо, дышал холодом безнадежности, удивительным образом соединяя в себе цвет речной воды с какой-то призрачной тусклостью, казался вдруг желтоватым, словно лицо Воеводы Мостовика, уже некуда отступать, не было спасения; зажатые между неистовством стихии и неумолимостью Мостовика, люди отчаянно бросались в новую борьбу с рекой, они должны были либо умереть здесь, либо победить, и получалось каждый раз так, что они все же побеждали и возвращались к своему желтолицему Воеводе, отогнав от себя ледяную угрозу, посланную Днепром.

А снега?! Зимы были длинными, чуть ли не по полгода продолжались они, и оставались в памяти одни лишь снега. С неба сыпала сухая холодная пороша, били метели, от которых темнело в глазах, - заносы, сугробы, целые снежные громады возвышались на мосту, делали его непроезжим, а то и вовсе угрожали разрушить, навеки похоронить под своей тяжестью. Когда у мостищан не хватало сил одолеть снега, они нанимали охочий люд из близлежащих сел и из подкиевских слобод. Воевода не скупился ни на угрозы, ни на вознаграждения, лишь бы только постоянно поддерживался мост в состоянии, пригодном для движения. На случай какой-либо беды вдоль моста было сделано боковое, крытое убежище для верхового проезда князя или других вельмож. Ежели снег и проникал туда, сквозь окошки-бойницы, его легко было выгребать, сам Воевода любил проезжать в сильнейшую метель по этому крытому проезду, присматриваясь к тому, как чистят снег на мосту, кладя крест перед иконами Николая - спасителя на водах, этими иконами были украшены обе стены проезда. Мостовик верил в силу святого Николая, много лет упорно собирал иконы с его ликом, об этом пристрастии Воеводы знали многие, кое-кто, стараясь задобрить хмурого стража моста, в особенности же если хотел провезти что-нибудь недозволенное или стремясь хотя бы чуточку уменьшить для себя пошлину, раздобывал какую-нибудь особенную икону, чуть ли не из самой Византии, бывало, что и в драгоценном окладе, в серебре или золоте, такому подарку Воевода всегда был рад почти открыто, хотя и не любил выдавать перед людьми того, что происходит у него в душе; в конце моста с древнейших времен поставлена была часовенка, в которой тоже висел образ Николая - спасителя на водах, образ самый большой и драгоценный, перед ним Воевода простаивал в молитве долгие часы, бил поклоны перед святым, что-то нашептывал ему своими высохшими злыми губами. Неизвестный богомаз писал святого Николая словно бы с самого Воеводы Мостовика. Точно такая же седина, такой же желтоватый цвет лица, упрямство во взгляде, дорогой наряд, расцвеченный драгоценным камнем, гневно приподнятый палец в вечной угрозе. А может, это Воевода, в своей привязанности к святому и в непоколебимой своей вере в его всемогущество, со временем стал похожим на него, подобным Николаю во всем, сам того не замечая, ибо не мог и не умел взглянуть на себя со стороны, взгляд его никогда не был направлен на самого себя, ведь он стоял над всеми. Воевода был убежден, что все развалится в тот же миг, как только он оставит мост без присмотра, не будет подгонять, призывать к твердости, к выдержке, к жертвам. Собственно, он и от святого Николая требовал жертв, чудес и терпения ради своего пребывания на мосту, не обещал, кажется, святому ничего, только просил у него, требовал, выканючивал, потому что мост должен был стоять любой ценой, его нужно было охранять и от врагов и от поджогов, и от бурь, и ото льда, и от снегов.

Берегли - и мост стоял.

Работать на мосту должны были все, кроме Воеводы (хотя он считал, что работает там больше всех) и его жены. Даже малышей заставляли работать, бороться со стихиями, и каждый мостищанин, вырастая, уже хорошо знал, как и что нужно делать в случае пожара, метели, ледохода, вражьего нападения. Никто не отваживался нарушать издавна установленный порядок, потому что каждый сознавал: от его старательности и усилий зависит устойчивость моста, а следовательно, и его собственное благополучие, потому что никто из мостищан не мог представить себя где-либо, кроме этого места, хлопотного, опасного, многотрудного, однако, в конечном счете, счастливого.

Но вот пришел к ним человек не менее странный по своему образу жизни, чем они сами, и хотя он вовсе не походил на них, хотя самим своим бытием представлял образец плохой и даже вредный, как для Воеводы, так и для мостищан, но, наверное, так уж суждено было, чтобы Воевода - о диво! - не прогнал его, а позволил остаться в Мостище, даже более того: приблизил его к себе так же, как Немого, хотя, казалось, напрасно было бы ждать от этого бродяги чего-либо путного.

Человек остановился перед мостом в дождливый осенний день, не торопился на ту сторону, в Киев, увидел корчму, поставленную перед мостом напротив часовенки со святым Николаем, отряхнулся, будто гусак, от дождя и торопливо направился в ту добрую хоромину, где льют, да пьют, да еще раз наливают. Одет он был в непонятную одежду (ибо, в самом деле, может ли быть понятным промокшее насквозь), но бросался в глаза своей осанкой. Высокий и согнутый, будто клюка для дерганья соломы, он напоминал черта из ада, который питается одной смолой, а от смолы известно какая пожива: только слипаются кишки, да и все. Именно такой слиплостью во всей фигуре и отличался этот человек, да еще костистостью и колючестью, хотя и прикрывал свои мослы широкой греческой хламидой, из-под которой снизу выглядывали довольно поношенные, некогда, видно, дорогие штаны, с которыми никак не согласовывалась обувка: что-то вконец изодранное, тут обрывок кожи, там лыко. Лицо его обросло пепельно-серой бородой, усы похожи были на усы Воеводы Мостовика; волосы торчали клочьями, будто человека стригли на скорую руку огромными ножницами: там отхватили, тут оторвали, там отрезали, тут оставили. И прикрывались эти свежесостриженные клочья стареньким клобучком, то ли монашеским, то ли поповским, а возможно, и у незадачливых чертиков тоже были такие же клобучки - кто же об этом знает? Однако пришелец, видимо, и не хотел, чтобы над его клобучком люди сушили головы, - перешагнув порог корчмы, он сразу же сорвал его с головы и швырнул куда-то в угол, а сам поплелся туда, где горело пламя и что-то жарилось, где полыхало и шипело.

Корчмарем мостищанским Воевода поставил Штима, человека острого на язык и в добром здравии, чтобы мог, ежели понадобится, дать по зубам кому следует или вытолкать взашей перепившегося; еще был Штим в меру веселым человеком, ибо трудно оставаться мрачным среди вечного веселья этого маленького мира. Потому-то, увидев странного бродягу, Штим насмешливо бросил ему навстречу:

- Что это за стрижак прибился к нам?

Все, кто был в корчме, посмотрели на нового гостя, все, видно, отметили меткое слово Штима, потому что в дальнейшем за ним и закрепилось имя Стрижак, да он и не пробовал называть себя как-нибудь иначе.

На этот раз Стрижак не смутился, отфыркиваясь так, будто только что вынырнул из воды, направился к стойке, за которой распоряжался Штим, и красивым, сочным басом попросил:

- А налей-ка, чадо возлюбленное, какой-нибудь бесовской отравы.

И сверкнул между толстыми пальцами золотым грошом, но не дал его корчмарю, а лишь показал так, ради хвастовства.

Штим принадлежал к людям, сочетающим в себе множество качеств, среди которых не последнее - склонность ко всему, что блестит. Он не стал ждать, пока его попросят еще раз, умело нацедил в деревянную чашу зеленоватого питья, поставил на огонь сочный кусок мяса и принялся скрести пятерней в своей взлохмаченной голове.

- Ты что чешешься, недотепа? - гаркнул пришелец, мгновенно сообразив, что мясо жарится для него в надежде на хорошую плату.

- А тебе что? - ощерился Штим. - Может, хотелось, чтобы я чесал где-нибудь в другом месте? Голова - еще не самое паскудное место у человека.

Стрижак выпил стоя, посоловевшими глазами окинул помещение, ткнул в угол на свободную скамью:

- Вон туда мне поставить еду и питье, брат единоутробный, ибо жажду передышки, как господь бог после сотворения мира.

Штим умел быть терпеливым, когда речь шла об изрядной прибыли, он решил угождать этому человеку до поры до времени, хотя по натуре своей и не принадлежал к людям угодливым, скорее был надменным. Подавали и подносили Стрижаку довольно долго, до тех пор пока тот сначала опустил голову на стол, а потом перебрался на скамью и смачно захрапел, проспав остаток дня и целую ночь. Когда в корчме снова стало светло, странный постоялец поморгал глазами, видимо тотчас же вспомнив, где он и как, потому что, все еще не поднимаясь, лежа закричал Штиму:

- Эгей, насытитель жаждущих и кормилец изголодавшихся, налей-ка в чашу да прибавь к этому надлежащее...

Однако Штим сделал вид, будто не слышит.

- Эгей, чадо мое возлюбленное! - заревел Стрижак, поднимаясь и ударяя огромным кулаком о стол. - Ты оглох или бесов слушаешь с самого утра, а не честных христиан?

Такая речь пришлась по душе Штиму, ибо, если человек так кричит, значит, он проспался, голова у него прочистилась и он уже в состоянии понять, что настало время расплаты за съеденное и выпитое,

Он подошел к Стрижаку с пустыми руками и сказал без угрозы, но довольно твердо:

- Плати!

- А? - спросил Стрижак, прислоняя ладонь к уху, будто глухой.

- Плати, - повторил Штим и протянул к Стрижаку ладонь, широкую, увесистую, желобком: только собирать поборы. Каждый что-то собирает на этом свете - вот и ладонь бог создал в соответствии с этим.

Стрижак некоторое время смотрел на Штимову ладонь, потом и сам выставил над столом свою ладонь, еще более широкую и увесистую, чем у корчмаря, хмыкнул удивленно, так, словно бы впервые заметил у себя такое орудие для выгребания всего лишнего на свете, после этого засунул руку в свои глубоченные карманы, долго рылся там, хотя, судя по всему, были они у него пустыми, но все же что-то там нащупал, вытягивая с видимым усилием, так что у Штима чуточку екнуло сердце от предчувствия то ли радостного, то ли огорчительного. Наконец Стрижак вынул то, что у него было, показались над столом его огромные костлявые кулачищи, в правом снова сверкнуло, как и вчера, то ли серебро, то ли само золото, но Штим смотрел не столько на правую руку своего должника, сколько на левую, потому что левая была сложена в такой огромный кукиш, что корчмарь даже отпрянул назад, но Стрижак, словно бы и ждал этого, выскочил из-за стола, подбежал к Штиму, ткнул ему под нос одновременно обе руки, в одной был маленький крестик, а другая, как сказано уже, сложена была кукишем, и, вот так показывая обе руки корчмарю, Стрижак загремел:

- Платы хочешь? На это вот помолись, а это понюхай - вот тебе и вся плата, брат мой во Христе!

- Ежели так, то пойдешь к Воеводе, - зловеще промолвил Штим и отошел от Стрижака еще дальше.

- А что это за воевода?

- Наш. Мостовик. Повелитель всего, что здесь есть.

- Пускай себе повелевает, а я повелеваю сам себе, - лениво повел плечом Стрижак.

Но Штим заметил, что Воевода только что проехал со Шморгайликом в часовенку, упускать такой случай было бы просто грешно, он мигнул своим двум помощникам, здоровенным отрокам, которые всегда помогали корчмарю в подобных случаях, те враз подскочили к Стрижаку, схватили его за бока, стиснули.

- Ого, - сказал удивленно Стрижак, - да тут и не пикнешь...

Воевода молился в часовенке перед иконой святого Николая, стоя на коленях и шевеля губами. Шморгайлик терпеливо ждал во дворе с лошадьми, все Мостище знало, что в это время Воевода молится святому Николаю, их защитнику и спасителю, это относилось к высоким таинствам, в которые простому человеку проникнуть было не дано.

А Воевода стоял перед иконой и шевелил губами. Пускай святой думает, что он молвит какие-то слова. Воевода в это время думал о своем. Ибо что такое молитва? Не в словах ведь она, а во времени. Главное - отстоять перед святым столько-то да столько, чтобы святой видел и люди знали: Воевода молится.

Но Штим не побоялся нарушить молитву, он подал знак своим подручным, и те втолкнули Стрижака в часовенку, еще и сами притащились туда с немытыми харями и встали на пороге, стараясь хотя бы чуточку спрятаться за Штимом, который смело объяснил Воеводе, что они привели сюда бродягу, который жрал и пил в корчме Воеводы, а платить не хочет.

Воевода некоторое время молчал. С суровым осуждением смотрел на изодранную обувь Стрижака, на грязные его пальцы, выглядывавшие сквозь дыры.

Как посмели помешать ему, Воеводе?

Но Стрижака не обескуражил этот молчаливый взгляд. Бродяга весело пошевелил пальцами ног, сказал с ленивым презрением:

- Только голодранцы могут иметь веру чистую и незамутненную. Богатый же безнадежно погрязает в богатстве, а владыка - в силе.

С подобной наглостью Мостовику еще не приходилось сталкиваться. Он взглянул на ободранного бродягу скорее с любопытством, чем гневно.

- Он ел у меня, - снова пожаловался Штим. - Крест показывал, а платить не хочет.

- Захочешь жрать, не то что крест - бога заново выдумаешь! засмеялся Стрижак.

- Тут все платят, - сказал Воевода.

- А ежели я не хочу?

- Не хочешь, как хочешь. Тогда все будет по обыкновению.

- А какое же обыкновение?

- Обычай древний. У нас все по обычаю, и никто не может его нарушить. Я тоже не имею ни силы, ни власти для этого.

Воевода словно бы оправдывался перед этим наглецом, и корчмарь удивился такой добросердечности Мостовика, совершенно неожиданной и необъяснимой.

- Потому-то лучше уж тебе заплатить, - посоветовал Мостовик.

- Да что, - беззаботно воскликнул Стрижак, - как говорил святой Николай: "Питие грех, а платитие - грех еще больший!"

- Откуда ведомо тебе, будто святой Николай говорил такое? - Воевода прикинулся теперь человеком, которому тоже известны эти слова святого, да и не только эти.

- А как же мне не знать, ежели я с Николаем встречался! - воскликнул Стрижак.

- Сколько же раз? - Воевода уже издевался, и это было грозным предзнаменованием, но Стрижак этого не ведал.

- Многажды! - не мигнув глазом, выпалил он.

- А ежели врешь?

- Николай сказал: "Не ври без нужды, а нужда и сама вранье найдет".

Он думал, наверное, что запутанными словесами собьет Воеводу с толку, но не таким был Мостовик.

- Святой жил давно. Много веков назад, - сурово напомнил он.

- А это как считать, и как смотреть, и о каком Николае речь вести, не унимался Стрижак.

- То есть как же? - Мостовик уже помимо своей воли втянулся в эту глупую перебранку, и, видно, сам почувствовал, что это наносит ему ущерб.

- Каждый молвит про свое, а нужно как? - Стрижак поднял вверх палец. - Как сказано в Псалтыре: "Положиша на небо уста свои, и язык пройдет по земле". О каком Николае здесь молвится? О Николае-чудотворце, - "правило веры и образ кротости", - который начал свое святительство в лета царей Диоклетиана и Максимиана - мучителей, а на Никейском соборе, созванном великим царем Константином, много тщания и великую ревность о благочестии показал и сотворил многая чудеса. Хотя перед этим правомерно можно было бы сказать и о Николае-архимандрите Сионского монастыря, муже святом вельми, которому Николай-чудотворец доводился племянником. Или, быть может, о Николае Пинарском, с той самой земли, именуемой Ликия, что и Николай-чудотворец, и тоже святом, ибо ходил в Иерусалим и двери храма сами перед ним открывались? А еще был отец Николай Дамаскин, друг Ирода иудейского и римского Августа, - может, язычник, а может, и христианин? Кто же об этом ведает?

Могли бы мы повести речь и о святых римских папах Николае Первом и Николае Втором. В особенности же Николай Первый, славный вельми тщанием о вере, рекомый "божий атлет", прослышал об отцах наших Кирилле и Мефодии, вытребовал их в Рим, и они пошли туда, но не застали Николая, ибо душа его уже вознеслась на небо.

Или мог бы ты, Воевода, иметь в виду уже и вовсе близкого Николая Святошу, князя черниговского, который прославился в Печерской обители своими деяниями богоугодными?

А раз я знаю про всех Николаев, так что? Встречался с ними или нет?

- Чем докажешь, что встречался? - Для Воеводы, казалось, было не так важно разоблачить пройдоху, как надеялся он, что Стрижак сумеет разоблачить себя и докажет, быть может, не так самому Воеводе, как другим, чтобы узнали об этом в дальнейшем все мостищане; это намерение Мостовика было еще скрыто очень глубоко. Он скрывал его даже от самого себя, никто не догадывался о намерениях Воеводы, не догадывался и Стрижак, который молол языком только потому, что умел это делать легко и, судя по всему, привычно.

- Чем докажу! - чуть ли не пренебрежительно взглянул он на Мостовика. - А хотя бы тем, что знаю все слова святого Николая. А где слова - там и дела. Вот этот человек упрекает меня куском хлеба, а разве не сказано: "Отверзая, отверзи руци твои убогому, да не возопиет на тебя к богу". И пророк Даниил Навуходоносору речет: "Тем же это, царю, пускай будет по душе тебе мой совет: искупи грехи твои милосердием к бедным; вот чем может продлиться спокойствие твое!" Давид же в Псалмах речет: "Счастлив, кто печется об убогих! В день несчастья спасет его господь". Иов же речет: "Приклони ухо свое к нищему, ибо кто дает нищему, не обеднеет". Апостол же Павел: "Кто сеет скупо, скупо и жать будет; а кто сеет щедро, тот щедро и жать будет".

Он наполнил часовенку словами, как горохом, как песком днепровским, никто еще в Мостище никогда не произносил столько слов сразу, да еще перед Воеводой, да еще таких витиеватых и темных в своей сущности. Но Мостовик не мог, ясное дело, вот так просто признать себя побежденным и обескураженным, он степенно откашлялся, пожевал свои пепельно-серые усы, сверкнул желтыми глазами на Стрижака, чтобы нагнать на него еще больше страха, промолвил:

- Не один ты такой. Есть довольно людей, которые знают словеса. А еще?

- Ну ладно, - махнул Стрижак костлявой своей лапой, - ежели хочешь еще, так вот тебе. Святой Николай во всякое время к моему слову прислушивается. Хотя бы и теперь. Святой Николай, взгляни на Воеводу!

Воевода невольно взглянул на икону. Святой укоризненно всматривался в его переносицу так, что даже брови сдвинул вместе.

- И на этих глупцов тоже воззрись! - входя в раж, рявкнул Стрижак.

Подручные Штима переступили с ноги на ногу, стараясь спрятаться за его спиной; Штим подался к своим подручным, они испуганно зашептали: "Свят, свят, свят!" - а святой не спускал с них пристального взгляда, такого ужасающе пронзительного, что казалось, в дверях дыру просверлит, если попытаешься туда спрятаться.

Воспользовавшись переполохом Штима и его подручных, Воевода потихоньку отодвинулся чуточку в сторону, но святой - о диво! - тоже повел глазами следом за Мостовиком и снова уставился в переносицу так, что там даже запекло. Воевода отпрянул уже в уголок, но взгляд иконы настиг его и там, нигде не было спасения от этих полных укоризны, подведенных синяками страдальческих глаз, но самым удивительным, самым огорчительным и страшным одновременно было то, что этими глазами так легко и просто повелевал этот небрежно остриженный проходимец. Убедился в этом не один лишь Воевода, но и его подчиненные, сгрудившиеся у двери.

- Святой видит и сквозь двери, - сказал Стрижак, быстро подскакивая к дверям и вытаскивая из-за них Шморгайлика, который, почувствовав, что тут творится нечто очень любопытное, чего пропустить ему никак нельзя, по своей паскудной привычке подслушивал и подглядывал по возможности. Шморгайлик испуганно хлопал бегающими глазками, он ждал, что Мостовик гаркнет на него, быть может, и покарает за такое святотатство, но Воевода не обратил на своего подлипалу никакого внимания, - так удивил и напугал его этот случайный голодранец.

- Так веришь теперь? - спросил Стрижак.

- Верю, - сказал Воевода, - мне давно хотелось встретить такого человека, как ты. Высокое уважение имею к нашему святому. На нем держится мост, а это не легко. Знаешь, что сказал Николай про мостовых людей?

- Почему бы и не ведать? Сказано им не единожды: "Под рукой Воеводы выстоишь на мосту о всякой поре, без Воеводиной заботы не удержишься там и минуты. Ибо что такое Воевода? Он подобен пласту лучшей земли, которая, будучи наложенной на землю худшую, удобряет ее, как соль, насыпанная на черный хлеб, делает его еще вкуснее и сытнее".

- Лепо, лепо, - Воевода подобрел, никто никогда не видел его добрым, а тут вот пришлось, - но одних лишь слов мало. Нужны еще молитвы. Знаешь молитвы про святого Николая?

- На каждый день и на каждый час знаю. И знаю молитву первейшую для таких, как вы.

- А ну-ка, покажи.

- Святой Николай, спаси нас на глубинах, спаси нас на мели.

- Лепо, но мало, - сказал Воевода. - Коротка сия молитва, а молитва должна быть длинной и хорошо сложенной. Святой далеко. Пока долетят слова к нему - растеряются. Много слов нужно.

- Так я же еще не завтракал, - возмутился Стрижак. - А ты задержал меня здесь, Воевода, голодного и бедного, да еще и вместо того, чтобы подать милостыню, требуешь от меня словес, как от разжиревшего попа.

- К мосту нашему прибрел, должен знать и честь, - напомнил Мостовик.

- Мост - не великий пост, можно и объехать. Да только за мой труд мздовоздаятельный надлежало бы покормить человека перехожего и дать ему хотя бы кружку пития какого...

- Покорми его, - махнул неожиданно для всех Воевода Штиму, - потом пускай Шморгайлик приведет во двор. Идите.

Снова зашевелил губами Мостовик, прикидываясь углубленным в молитву, а его люди, захваченные врасплох такой неожиданной милостью воеводской к ободранному проходимцу, молча двинулись из часовенки следом за Стрижаком, который выскочил первым, не ожидая лишних напоминаний и приглашений, и уже широко шагал огромными ногами по мокрому песку, направляясь к корчме.

Шморгайлик попытался было подсесть к Стрижаку во время трапезы и выспросить хотя бы малость, - он так и сяк подсовывался то под один локоть пришельца, то под другой, заглядывал в его худющую рожу и снизу и с боков, вздыхал, причмокивал губами, щерился в улыбке.

- А может, ты поп? - спрашивал Шморгайлик.

- Отстань, - отталкивал его локтем Стрижак.

- Либо же беглый монах?

- Изыди, слизь!

- Или княжий человек книжный, многоумный?

- Дать бы тебе в харю за твою назойливость!

- Или же лазутчик из чужой земли?

- О мракоумный земнородец! - разъярился Стрижак, но Шморгайлик вовремя пересел с одной скамьи на другую, однако же не прекращая расспросов, - не таким был этот человек, всего в жизни достиг лишь благодаря настырности и въедливости своей натуры, а тут, догадывался он, следует выведать как можно скорее все об этом проходимце, потому что он чем-то пришелся Воеводе по душе точно так же, как недавно понравился Мостовику Немой, но от того хоть вреда никакого не будет, потому что он безмолвен, а этот вишь как распустил язычище, того и смотри, никто не удержится возле Воеводы, всех прогонит, всех заменит.

- У нас так негоже, - не унимался Шморгайлик, - у нас неведомых гонят в три шеи, у нас о каждом все знают. До десятого колена обо всех, начиная с Воеводы. Он тоже не таится перед людьми. Он Воевода. А Штим корчмарь. А я - Воеводин слуга. А тот - охранник моста, а еще другой - плотник. Про всех все знаем. Потому должен отвечать, ежели спрашивают тебя. Ибо...

- Ибо? - уставился в него Стрижак. - Ты сказал: "ибо"! А знаешь ли ты, мракоумный земнородец, что в слове "бог" тоже есть "бо"? А что такое бог? Преблагий всенародитель и премудрый бог отец, бог сын и бог дух святой в трех ипостасях в единой славе и державе и светлости, поклоняем он и явен для всех нас и таинствен бесконечно в своих помыслах сокровенных, болван! Понял?

Шморгайлик, ошарашенный, взопревший и обескураженный глубокомысленной тирадой, испуганно отодвинулся подальше от Стрижака, спросил у него:

- А к Воеводе пойдешь?

Стрижак хитро прищурился.

- Завещают соборы и священные правила по слову божьему: "Повинуйтесь наставникам вашим и покоряйтесь". Или ты не покоряешься?

- Я-то что? - заерзал Шморгайлик. - Я покорный...

- Покорный - вот и дурак, - неожиданно сделал вывод Стрижак, приник к кружке с дешевым питием, долго насыщался, потом сплюнул чуть ли не в лицо Шморгайлику. - Вот уж дрянь!

И трудно было понять, что он называет дрянью - пиво или Шморгайлика?

На воеводском дворе Стрижак не задержался, потому что велено было сразу же ввести его в парадную палату Мостовика, где хозяин уже ждал пришельца для разговора наедине, видно немало заинтересовавшись ученостью и редкостным гонором незнакомца.

Палата была большая и высокая, словно церковь. В переднем углу перед многочисленными иконами в серебряных и золотых окладах посверкивали золотые лампадки. Потолок затянут был левкасовыми подволоками, на которых написаны Христос, солнце и вокруг солнца - тела небесные. От солнца спускалось на цепях золоченых восьмисвечное паникадило из слоновой кости. Окна шли в два яруса. Первый ярус имел круглые стекла сирийские, которым не было цены, а во втором ярусе вставлены были разноцветные прозрачные плиты, неведомо из чего и сделаны. Простенки между окнами были обиты золоченой заморской кожей. На стенах серебряные шандалы с толстыми свечами. Вдоль стен - скамьи, обитые красным анбургским сукном. Сбоку высокий резной поставец с серебряной посудой: кубки, братины, чаши, ковши. Посредине палаты - два тяжелых стола, со столешницами из белого ромейского камня. Пол вымощен плитами из дерева разнообразнейшего, по большей части привезенного тоже из заморских стран, чтобы было дороже и недоступнее, ибо каждый дурак может выстелить себе пол дубом или кленом, а попробуй достань дерева розового, как рассветное небо, или же желтого с темными волнами, а то почти зеленого.

Хозяин сидел у стола невозмутимый, торжественно-неприступный, лицо у него пожелтело сильнее обычного, усы лежали на желтом фоне щек грязной пепельно-серой плетью - если бы не торжественность приглашения Стрижака сюда, то можно было бы испугаться Воеводы: а ну-ка если прикажет взять этого бродягу и утопить под мостом ночным тайным способом или же просто, не дожидаясь ночи, отрубить голову непокорному голодранцу, за которого ни перед богом, ни пред людьми отчитываться не нужно.

Но Воевода пыжился не от ярости и могущества своего, а от охватившей его тревоги. Слишком уж большие надежды возлагал он на этого Стрижака, послушав его речения в часовенке, чтобы вот теперь не пугаться их неосуществимости. Много людей шло через мост, многих из них видел Мостовик, рассматривал пристально, иногда и говорил с ними, а то и приглашал в хоромы, но мало попадалось таких, к кому он мог бы обратиться со своим тайным делом. Нескольких он уже испытывал. Был у него когда-то в Мостище даже свой священник, долго колебался Воевода - посвящать ли его в свою тайну или нет, потом попробовал, и пришлось выгонять попа, предать забвению, потому что оказался забитым и бестолковым. После того длительное время Мостовик не находил человека, которому мог бы довериться, а если и пробовал, полагаясь на безошибочность своего глаза, каждый раз наталкивался на людей так же неподходящих, как и давнишний мостищанский попик.

Стрижака Воевода не усаживал, лишь подозвал к себе поближе, поманив пальцем; долго молчал, выдерживая пришельца в напряжении, но тот спокойно воспринял молчание Воеводы, осматривался по сторонам, выковыривая из зубов кусочки мяса, потом сказал веселым тоном:

- Хорошие во чреве своем имею воспоминания о корчме, как те евреи, которые по пути к земле обетованной вспоминали о египетских харчах, о мясе и котлах, а еще о луке, чесноке и дынях.

- Живем под святым Николаем здесь, - чтобы возвратить пришельца к делам возвышенным, сказал степенно Воевода, - и живем правдой.

- Правда? - Стрижак не донес до рта правую руку, чтобы продолжить ковыряние в зубах. - Правда - в правой руке. И в правой руке сила. Следовательно, в силе - правда. А святой Николай завещал жить не правдой, а правдами. Ибо сегодня она одна, а завтра - другая, и на всякую у Николая найдется особое слово. На то он и святой угодник.

- Лепо, лепо, - пошевелил Мостовик усами и хлопнул в ладони.

Приоткрылась дверь, в щели появилась голова Шморгайлика.

- Подай два кубка меда, - велел ему Воевода.

Шморгайлик прошмыгнул к поставцу, нацедил меду, поставил на столе перед Воеводой.

- Исчезни, - пробормотал Мостовик. - И чтобы не подслушивал! Иначе отрежу уши.

- Ибо гласит закон, - захохотал Стрижак, - непокорных караем на площадях, а некоторым и носы и уши отрезаем, дабы и остальные страх имели.

Шморгайлик исчез в сенях.

- Пей, - сказал Мостовик, пододвигая к себе один кубок.

Стрижак отхлебнул меду, причмокнул языком:

- Питие грех, а непитие - еще больший грех.

- Смотри сюда, - сказал Воевода и открыл резную приплюснутую шкатулку, стоявшую на столе по правую его руку.

Стрижак сначала ничего не увидел, поэтому вытянул шею, заглянул в шкатулку, но снова не увидел ничего, тогда придвинулся ближе и только после этого на самом дне заметил распластанную, выделанную под пергамен телячью, наверное, кожу, высохшую и потемневшую малость от времени, сплошь испещренную замысловатыми и путаными письменами.

- Еще смотри.

Воевода поднял один краешек пергамена, показал маленький серебряный ковчежец, а в нем - печать на золотом узловатом шнуре.

- Ну, что видел? - спросил после некоторого молчания Воевода.

- Грамоту старинную. Может, от великого князя или же и самого ромейского императора, ежели судить по печати, - ответил с непривычной для него степенностью Стрижак и даже вытер ладонью губы.

- Кому же грамота?

- У кого грамота - тому и предназначена!

- А о чем? - Воевода торопился. Не ощущал бессмысленности своего вопроса. Спрашивать у человека, который впервые в жизни взглянул на этот пергамен, о чем он, - не безумие ли?

Но повторил упрямо и даже как-то лихорадочно: - О чем же?

Но Стрижак тоже шатался по миру не для того, чтобы попасть впросак. Часто бывает, что за нахальство бьют, но когда вот так поощряют и просто подталкивают тебя к нахальству не обычному, а бесстыдному, то кланяемся низко и с нами благословение божье.

- Мыслю так. Грамота о сохранении прав и вольностей своих привычных, как обретаться в извечном почтении и всех обычаев древних придерживаться пренепременно.

- Лепо, лепо. - Мостовик снова хлопнул в ладоши и велел Шморгайлику, который возник из-за дверей, как нечистый дух: - Подай еще меду, но не этого, а красного.

Шморгайлик несказанно бы удивился, но не имел на это права, - он молча выполнил повеление Воеводы и исчез, как слюна в воде, а Мостовик пригласил Стрижака сесть, придвинул к столу скамью, потом они отпили меду, и только после этого Воевода достал из ларца драгоценный пергамен, с осторожным шелестом передал его Стрижаку, велел коротко и нетерпеливо:

- Читай.

Стрижак протер свои буркалы, вгляделся в каракули неизвестного древнего писца. Писано было, быть может, лет сто назад, но чернила держались крепко, - видно, кцяжеские были, да и кожа тоже, видать, изготовлена была умело, быть может и заморская, привезенная от ромеев. Стрижак малость разбирался в книжном писании, мог оценить все это, вот только писец то ли пьян был, то ли неловок, то ли просто небрежен, потому писал как попало, да и не то беда, а то, что писал вдоль, и поперек, и накрест, исписал пергамен с обеих сторон так плотно, что и курице негде клюнуть, а ты вот теперь поди, разбирай! Скуп и бережлив был этот человек!

- Ну! - нетерпеливо подгонял его Воевода. - Почто молчишь?

- Хитро написано, - пробормотал Стрижак, отхлебывая мед, - но разберем! Нет такой грамоты, которую человек не разобрал бы. Нужно только запастись терпением. Кто хочет развести огонь, сначала от дыма проливает слезы и только таким способом добывает то, что ему нужно. Или же, как говорит господь: делай дело мое, а я прокормлю тебя.

- Это что: написано в грамоте так? - не понял Мостовик.

- Может, так, а может, и иначе, - бормотал Стрижак. - Слово твое оправдает тебя, слово твое и осудит тебя. Лучше помолчи, ежели есть возможность. Ибо сказано: "Всем властям повинуйтесь". И еще: "Соблюдайте все, елико завещал вам".

- Записано так? - у Воеводы срывался голос. - Так значится в грамоте?

- Почему бы не должно значиться, раз грамота есть. Хуже, когда нет грамоты. А когда она у человека есть, то этот человек уже не простой, а кто? Грамотоносец! Возвышенный над всеми.

- Читай дальше, - хрипло произнес Воевода.

Стрижак, не переставая разглагольствовать, разбирал тем временем каракули на пергамене и удивлялся все сильнее и сильнее, и начинал уже его брать испуг, потому что влип он в такую мороку! Даже когда его стригли позорно, прилюдно, лишая священного сана, и то было веселее, ибо вспоминал одну сестру во Христе, с которой застали его перед этим, и воспоминания эти не относились к самым худшим. Стригли, - значит, было за что. А здесь?

Он читал о каком-то сене. То четыре скирды за рекой, то шесть скирд. Потом - о соломе. Солома исчислялась возами, а за соломой - репа. Так и стояло в грамоте: "Два воза репы". И еще: "Четыре воза репы". Далее прояснилось: "Дерево дубовое тащили из Переяслава. Пшена два меха и рыбы живой ловленой и пива ячневого шесть ведер". Стрижак сообразил, что записи, видно, касались времен отдаленных, когда сооружался этот чудо-мост. Княжий человек, тиун или же сам Воевода, записывал на пергамене все расходы на пропитание рабочего люда и скота. Но и не столько, наверное, рабочего, - что он там может съесть! - сколько лиц почтенных и значительных. Ибо в самой середине пергамена извещалось о митрополите, который приехал, видно, освятить закладку моста.

Митрополит же не имел обыкновения ездить в одиночку, потому что прибыли с ним "два епископа, да архимандрит Печерского монастыря, да еще игумен, да наместник, да диаконов три, да иеромонахов два, да протодиакон, да протопопов два человека, да писаря, келейники, возничие, повара, всего сорок и пять человек. Дано же было им осетра свежего и соленой рыбы две белуги, пять осетров, икры осенней ведро и паюсной два ведра, да живой рыбы: стерлядь великую и пять ушных, две щуки колотки, трех лещей, двух судаков, десять карасей, десять окуней, десять плотвиц, вина два ведра, по ведру трех медов красных и еще вареного, десять ведер пива, хлеба, соли, луку и приправ по вкусу".

Ели же люди! Да еще и пили, хотя и божьи слуги!

- Разбираешь? - спросил Воевода.

- Соображаю, соображаю, повелитель, - задабривая его, пробормотал Стрижак.

Все теперь в нем раздвоилось: зрение, слух, внимание, даже речь. Думал об одном, говорил другое, смотрел на пергамен, а вычитать должен был из него... Грамоту можно читать всяко. Напрямик читают только дураки. Это все равно что брести через Днепр по глубокому. А нужно искать броду. Стрижак уже сообразил, что Воевода в грамоте - как пень. Этому жужжи в ухо что попало, лишь бы только сумел угодить. Но где же ты его найдешь здесь, затаенное и угодное, в этой коже, ежели она сложена совсем, совсем не про то!

После отъезда митрополита писец у моста снова принялся за свое и писал: "Репа дороже той". Ага, начал воровать. Да и кто бы удержался при таком видном деле?

"Капусты хочется" - стояло в грамоте.

Вепрятиной обожрался и осетрами княжий тиун, вот и потянуло на капусту, видать, еще и на кисленькую.

"По три кружки меду вишневого, по пять - меду вареного, по ведру меду цеженого, по ведру пива ячменного".

Вот пили люди! Да только не все. Как и теперь. Одни пьют, а другие лишь слюну глотают.

"Пшена не было".

Мед ведрами пить, так где же ты пшена напасешься?! Князь скуп был. Лишнего на мост не давал.

"Было пшено и рыба была привезена".

Старательный человек, заботился о рабочем люде.

"Репа дороже той".

Ну и злодей!

Пергамен был исписан с двух сторон. Но и на другой стороне то же самое: "Борщик рвали в пуще". А с чем же борщик варили, спросить бы у них!

"Пшена не было, зато репы два воза, а репа дороже той".

Где же он эту репу брал такую дорогую?

"Пусто было".

Да уж когда и пшена нет, то пусто.

"Дубы везли высокогорные с земли Галицкой".

На холоде дерево растет крепче, а в тепле только разнеживается, как и человек.

"Рыбину ловили".

Но удалось ли поймать, забыл записать княжий угодник.

"Пшена не было".

"Ничего не было".

Да было бы у тебя столько счастья, когда ты вот такое писал!

"Много ели!"

Ели, да не все и не часто.

- Что вычитал? - нетерпеливо пошевелился Мостовик. - Что записано?

- Записано, чтобы всяк со страхом божьим знал и помнил, что мост этот, самый первый и величайший, принадлежит Воеводе Мостовику, - тыкая пальцем в то место, где речь шла про меды и пиво, соврал скороговоркой Стрижак.

- А кем записано? Мономахом-князем, да?

Стрижак передвинул свой длинный костлявый палец на осетра, съеденного митрополитом со свитой, прочел торжественно и размеренно:

- "Се аз князь Великий Владимир Всеволодович Мономах, внук Ярослава, сложил сию грамоту для Воеводы при мосте через Днепр"...

Врать было трудно, да еще так внезапно и напрямик, Стрижак оторвал руку от грамоты, с размаху перекрестился, произнес глухо:

- "Все идем от берега к берегу, у каждого свой мост, ему же и длина своя, а никто не знает, где будет конец..."

- Молитва такая или в грамоте стоит? - спросил Воевода.

- Может, молитва, а может, и в грамоте. В зависимости от нужды, уклончиво ответил Стрижак.

- А про карасей есть в грамоте?

- Про карасей?

- Ну да.

- Караси в воде, а не в грамоте.

- Лепо, лепо. А про лещей тоже ничего?

- Лещ тоже в воде.

- Лепо. Так, может, хоть про осетра что-нибудь там есть?

- Сказано так: "Как осетр царствует над всеми рыбами, так Воевода стоит над мостом и его людом".

Воевода улыбнулся, желтым отблеском сверкнули его глаза. Трудно было понять - от удовольствия или от злости. Стрижак завирался все глубже и безнадежнее, но уж что будет, то и будет. А Воевода хищно улыбался, потому что благодарен был судьбе, а еще потому, что ненавидел весь людской род.

Ибо недостаточно человеку, хотя и особому, иметь под рукой свой мост. Находятся время от времени среди бояр и воевод такие, кто зарится на это добро, да и князья-однодневки докапываются, есть ли у тебя привилегия. Намекал, что есть. Распространял слухи о грамоте извечной, от самого Мономаха списанной. Уж где и как достал эту грамоту и он ли или его предшественники - об этом молчок. Грамота есть - вот и все! Но пока она лежит в ларце - грамота молчит, а нужно бы поставить человека с грамотой в руках - и чтобы прочел складно и толково. И тогда умолкнут все крикуны навеки.

Да только где же взять умелого чтеца? Трудно Воеводе с людьми. Не из кого выбирать, некого подбирать. Скольких уже испытывал на грамоте сей, и все ему торочили о каких-то карасях и лещах, да о пшене и репе, а он хотел услышать совсем другое! И уж если послала тебе судьба человека желанного, так хватай его обеими руками, а то если потеряешь, так навсегда.

- Хочешь мне служить? - без обиняков спросил Мостовик Стрижака.

Тот искоса взглянул на желтолицего Воеводу, мгновение подумал, мигнул глазом, сказал - то ли хозяину, то ли в кружку с медом:

- Могу.

Потом, когда Воевода, считая уже и этого причисленным к своему стаду, встал, Стрижак торопливо добавил:

- А могу и нет.

- Будешь иметь здесь все, - пообещал Воевода, пересиливая себя, потому что никогда никому не обещал ничего, - а от тебя - лишь молитва. По каждому случаю - своя молитва к святому Николаю.

- Негоже, - сказал Стрижак.

Воевода насупился:

- Что негоже? Сказано: все будешь иметь. Дом тебе поставят возле двора, к воеводской трапезе допущен будешь, поставим церковь в честь святого Николая, и отпишу ей десятину, как заведено.

- Не обесценивай, чего сам не имеешь, - важно произнес Стрижак. Молитва - вещь дорогая, и никогда чрезмерно. Ибо что в мире самое дорогое? Золото? А какое золото знает человек? Кованое? Платаное? Прутовое, пряденое и пареное - вот и все. А молитва, сам согласен, - на каждый день и на каждый случай, и каждому делу новая и своя. Сказано же: "От плода уст своих человек насыщается добром, и воздаяние человеку - по делам рук его". И еще сказано у премудрого Соломона: "Уста правдивые вечно пребывают, а лживый язык - только на мгновение".

- Зовешься как? - прервал Мостовик его тираду.

Другого такой неожиданный поворот разговора сбил бы с толку, но не Стрижака.

- Человек может зваться всяко. Вот я переночевал здесь лишь одну ночь, а уже нарекли меня словозлобные твои прислужники Стрижаком.

- До этого как звали?

- Был Екдикий в честь мученика севастийского из сорока святых. Но темнота людская привела к тому, что звали меня "Как-дикий", ибо...

- Как-дикий - не годится. Будешь называться Стрижаком - так проще.

- Одежку даже человек сам себе выбирает. Имя же...

- У меня будешь зваться: Стрижаком.

- Еще не согласился здесь оставаться, Воевода. Не договорились.

- Уже договорились. Будешь иметь все, сказано тебе. Дом поставят возле воеводского двора, на возвышении. К трапезе допущен будешь, к моей. Церковь возведем в честь святого Николая и десятину отпишу ей, как заведено от Владимира-князя.

- Мало, - вздохнул Стрижак смиренно.

- Мало? - воскликнул Воевода с угрозой в голосе. - Кому же, святому Николаю?

- И ему, и мне. Прежде всего - мне. Потому как я - ненасытный. Чтобы кое-как перекусить, за один присест съедаю печенку барана, гуся жареного, две курицы вареных, печень воловью, три хлеба и запиваю тремя мерами меду выстоянного, да пива, да...

- Накормлю!

- Могу и все здесь сожрать!

- Не сожрешь.

- Видал и воевод и бояр. Обещают все, а потом за ножницы хватаются и стригут. Волосы же на человеке все равно что разум. Безволосым к богу не прорвешься. Безволосый - что безголосый. Бог в облаках, а волосы в лохматости своей что есть? Тоже облако человеково.

Воевода терял свое превосходство, первенство у него забирали прямо на глазах, нахально и бесстыдно, он сам был виновником наглости Стрижака, и, чтобы прервать бесконечные разглагольствования расстриженного попа, Мостовик мрачно остановил его:

- Говори: хочешь служить на моем мосту?

Однако мех с паскудными ветрами непослушания, единожды развязанный, уже невозможно завязать. Теперь Стрижак не бормотал безумолчно и не болтал просто так - он гремел словами высокими и едкими, он проповедовал, он поучал заблудшего Воеводу, пронизывал его словесами - так пастух цепляет герлыгой паршивую овцу, отбившуюся от отары, и бросает ее в стадо.

- Не рцы "добро мое", а глаголь: "поручено мне на мало дней, я же, словно ключарь, доверенное раздаю по высшим повелениям". Ибо богатства всего мира уподобим реке: отсюда уйдут вниз и снова сверху поступят. А мы стоим на берегу, где велено, и разводим руками, не хватая в ладони, потому что пустыми будут, сколько ни хватай. Ибо если длится только смена, то не длится ничто.

Воевода тяжело пошевельнулся, словно бы намереваясь встать и одним махом покончить с такой пустопорожней болтовней, в которой, кроме оскорбления для Мостовика, никто бы ничего уже и не услышал. Одного Воеводина слова было достаточно, чтобы этого языкастого пришельца выбросили отсюда, выгнали из Мостища, будто шелудивого пса, избили до полусмерти палками, швырнули с моста в самое глубокое место Реки - да что угодно сделали бы, стоило лишь Мостовику шевельнуть усами!

Однако Воеводе снова вспомнились бесконечные княжьи наезды на мост, неожиданные и своевольные, вспомнилось и то, что было с ним самим и что до него здесь творилось, было ли оно или и вовсе не было, - все стояло перед ним будто во снах или видениях, князья надвигались на мост с обоих берегов Реки, наскакивали и налетали то с киевской стороны, то с черниговской, а Мостовик стоял как бы разодранный, как бы разделенный на части между двумя берегами, он принадлежал и одному берегу и другому, обреченный соединять несоединимое, примирять непримиримое, удерживаться меж двух огней и не гореть, стоять на водах и не тонуть. Имея мост, легко выходить сухим из воды, но живым из огня - это требовало от человека незаурядного умения.

Яростно состязались за Киевский стол чуть ли не со дня смерти Владимира Мономаха Мономаховичи и Ольговичи, и могло даже показаться, что спор этот родился между двумя княжескими гнездами с момента сооружения моста через Днепр. Ибо сколько стоял мост, столько же и дрались князья за Киев. Хватало бы одного только Мономаховича - Рюрика Ростиславовича, с его неистовостью и неверностью, а еще ведь прискакивал сюда и Роман Галицкий, и упорно по-воловьи двигался на Киев, не брезгая даже половецкой поддержкой, черниговский Всеволод Чермный, а юный Даниил Галицкий, идя на татар под Калку, разве же не сворачивал на мост, чтобы взглянуть на это подкиевское чудо, и разве не пугал Воеводу так же, как все его предшественники - князья более пожилые и почтенные, князья, властвовавшие много лет и скоропреходящие, родовитые и безродные, но все это были князья, и они присматривались не столько к мосту, сколько к Воеводе, и каждый раз возникали одни и те же вопросы. А кто ты такой? А по какому праву? А кто тебя поставил? А с каких пор?

Воеводе оставалось только одно: трись у стремени княжеского согбенно-угодливо и предупредительно, заботься, чтобы люди твои встречали князя, как пчелы матку, - и все равно не спасешься от придирок словесных, а слово княжье, как известно, все равно что и дело, даже хуже, потому что имеет в себе угрозу неосуществленную и, стало быть, неприятно двусмысленную для человека, который себя уважает. И как дом подпирается основанием, а мост - опорами крепкими, так и Воевода у моста мог подпереться не только людьми, не только посулами князей мимопроходящих и скоропреходящих, но и чем-то постоянным, неизменным, вечным. Могла это быть грамота от первых князей, и Мостовик имел какую-то грамоту, обретенную еще его предшественниками, но не умел прочесть ее, да и мало кто из князей мог это сделать, или же просто не хотели, или не имели времени, а только все докапывались: почему здесь стоишь, кто поставил?

Стрижак был бы человеком для подтверждения. Воевода с мрачной неторопливостью прикидывал, как следует одеть своего нового прислужника, какие облачения приготовить для него, какие меха и сукна для пущей важности, - и не без тайного удовольствия отмечал про себя, что на эти кости можно бы нацепить множество всякого добра. Нравились Воеводе и словесная развязность Стрижака, и его наглая самоуверенность. Проходимец и голодранец, зато, вишь, имеет что-то в башке и, видать, знает себе цену, ибо мелет языком уж и вовсе несуразности или же дерзости.

- Будешь иметь здесь все, - снова повторил Мостовик, уже открыто гневаясь и даже стремясь нагнать страху на Стрижака.

- А подтверждения? - нахально вытаращился тот. - Залог?

- Залог - слово мое. Воеводское.

- Что слово? Даже в святительских устах слово так и этак поворачивается. Евангелисты о господе нашем Иисусе Христе рассказывают - и каждый иначе. Христос один, а евангелий о нем четыре! И все не одинаковые!

- Лепо, лепо, - уже и не говорил, а словно бы проклекотал Воевода. Чего же ты хочешь?

- Свидетеля.

- Свидетеля?

- Ну да. Человека еще третьего, потому как ряд между двумя разве что-нибудь значит?

Воевода словно бы ждал такого требования от Стрижака. Не спеша поднялся с места, отодвинул стул, медленно выдавливая слова, произнес:

- Хочешь третьего - будешь иметь.

И неторопливо направился к той двери, за которой исчезал перед этим Шморгайлик.

Разумеется, воеводская гридница должна была быть святыней для всех прислужников, но Мостовик твердо знал, что Шморгайлик сидит за дверью и напряженно подсматривает за ними, ведь глаза у него такие, что разглядят все и сквозь доску.

И верно, Шморгайлик сидел и подслушивал, по своей паскудной привычке. Зачем? Сам не знал. Если обо всех остальных доносил Мостовику, то кому же должен был доносить на самого Воеводу? Но на всякий случай подслушивал и прослеживал каждый шаг Воеводы. Авось пригодится. Может, князь какой-нибудь набредет и начнет расспрашивать - вот и выложишь перед ним все собранное по крошечке. А может, так и до воеводства докарабкаешься? Ибо кто же знает, откуда и каким образом возникают воеводы?

Однако не этими мыслями был обуреваем Шморгайлик в течение всей затянувшейся беседы Мостовика со Стрижаком. Удивляло и злило его, что Воевода так цацкается с разговорчивым бродягой, боялся он, чтобы не взяли Стрижака, как недавно взяли Немого, в число приближенных воеводы, ведь чем больше таких сторонников да приспешников, тем удаленнее от Воеводы чувствует себя Шморгайлик. Его словно бы отодвигали, отстраняли все дальше и дальше. Самым же возмутительным во всем этом было то, что Воевода взаправду, видно, был очарован этим расстриженным обжорой и решил взять его к себе на службу. Что Воевода не в своем уме, Шморгайлику уже давно было известно. Однако чтобы до такой степени? Он сидел за дверью и не находил себе места, сгорал от злости и зависти.

Мостовик не знал всего, что происходит в душе Шморгайлика, зато ведал совершенно определенно: тот сидит за дверью и подслушивает. Поэтому даже обрадовался, когда услышал от Стрижака требование выставить свидетеля, мысленно восторгался от сознания того, какие две неожиданности одним махом учинит он для этих двоих: для Стрижака, который полоумно вытаращился на Воеводу, когда тот уверенно направился к двери, и для невидимого, но сущего за дверью Шморгайлика, отвратительного человечка, который способен был, наверное, подслушивать даже самого себя, если бы только был в состоянии это сделать.

Но неожиданность была приготовлена и для Мостовика.

Когда он изо всех сил толкнул вперед тяжелую дубовую дверь, от нее никто не отскочил, и не полетел кубарем, и не упал от внезапного удара. Правда, на некотором расстоянии от двери в воеводских сенях стоял человек, но это был не Шморгайлик, Шморгайликом и не пахло нигде.

За дверью стоял Немой.

Воевода понял, что Шморгайлик перехитрил его на этот раз, а может, и не перехитрил, а только оказался более проворным, потому что был куда моложе его.

- Вот тебе свидетель, - указал Стрижаку на Немого Воевода - так, словно бы все было приготовлено заранее.

- А слыхал ли он наш ряд? - незамедлительно выразил сомнение Стрижак.

- Не люблю подслушиваний. Слышать не мог, потому как немой.

- Немой? - почти весело воскликнул Стрижак, почти бегом приближаясь к Немому и всматриваясь в его мрачные глаза. - Немой и есть.

- Хотел третьего между нами - получай. А каков он - не все ли едино?

Стрижак показал Немому палец, многозначительно ткнув им вверх. В хмурых глазах Немого промелькнула улыбка, Немой выставил против Стрижака два пальца, крепкие и твердые, как рожки.

- Ого! - повернулся Стрижак к Воеводе. - Я ему показал, что над нами Господь единый царствует во славе, а он намеревается выколоть мне оба глаза!

- Не подставляй, - сказал Воевода не без злорадства в голосе.

Стрижак обошел вокруг Немого, неуважительно снизу поддел его бороду ладонью, приподнял, подвернул, наклонив голову к плечу.

- Вот так на Николая-угодника похож будет. Назовем Николаем раба божьего, хотя он и немой.

Немой улыбнулся.

- Улыбается - вот и свидетель! - обрадованно воскликнул Стрижак. - По рукам, Воевода! Я согласен!

Эта улыбка Немого многое решила. Потому что как раз перед этим Воевода снова заколебался. Подумал вдруг, не поторопился ли он со Стрижаком. Ведь прочно сидел на своем месте вон сколько лет и без такого помощника, без грамотея. Ведь ежели притащится князь глупый, то и читаную грамоту в толк взять не сможет, а умный и так ведает, что Воеводу трогать нет смысла, потому никакой грамоты и требовать не станет, только попугает для отвода глаз: такова уж княжья служба - пугать! Тогда зачем обременять себя еще одним вельми значительным слугою? Ряд их тут никто не слышал и не знает, Шморгайлик будет молчать до дня Страшного суда. Немой же - никакой и не свидетель.

Но когда Немой стряхнул с себя постоянную хмурость и улыбнулся на глупую выходку Стрижака, Мостовик самодовольно и снисходительно распустил усы. Все-таки нужно брать Стрижака. Если даже немые понимают этого попа-верзилу, так что же еще нужно?

- Да будет все, как я сказал, - промолвил Мостовик.

А Немой улыбнулся по другой причине.

Прежде всего он улыбнулся изворотливости Шморгайлика. Немой высоко ценил в людях сообразительность и быстроту, и ему понравилось, как Шморгайлик сумел все предусмотреть, все заблаговременно, заранее угадать, что и как тут будет происходить, и вот приготовил позади себя его, Немого, чтобы в нужный миг быстро вытолкать на свое место, самому исчезнув, как пузырек на воде.

Но затея Шморгайлика послужила лишь толчком к настоящему веселью для Немого. И когда Воевода и Стрижак наскочили на него, он едва ли и заметил их. Он в это время был далеко отсюда. Он улыбался своим мыслям, своим воспоминаньям. Сладким и горьким одновременно. Вспомнился ему таинственно-зеленый шалаш в плавнях, сладость краденой ночи, ясный рассвет, заглядывавший в шалаш сквозь резные листья, а потом взъерощенно-зловещая фигура у входа между этими листьями, широко раскрытый черный рот в угрожающем крике. Немой никогда не видел мужа той женщины, которая лежала у него под боком.

Быть может, ее муж после долгих и напрасных попыток наконец поймал прелюбодеев и теперь метался перед их убежищем, опасаясь вскочить в шалаш, хотя ненависть и толкала его туда, а может, это был еще только лазутчик, гонец, самый быстроногий из всех мужей обесчещенного села, из которого Немой выманивал к себе для наслаждения женщин: прибежавший жестами, всем своим видом просил и требовал подмоги, не решаясь действовать в одиночку; видимо, мчались сюда все обесчещенные и те, над которыми нависла угроза бесчестия со стороны Немого, - они, наверное, захлебывались в мстительном реве, и хотя Немой не знал о зове мести, но по мечущейся фигуре у входа в шалаш мог догадаться о скором приближении врагов, ибо то, чего не слышишь ушами, услышишь затылком, он не ведал страха за себя, но у него под боком была перепуганная женщина, сладчайшая из всех женщин заречного села, первая и самая дорогая для него, он не мог допустить, чтобы кто-то обидел ее, но еще не знал, что должен делать, не решил, не приготовился к отпору, малость растерянно осмотрелся вокруг, потом быстро перевернулся, гребнул руками вслепую между сухими ветками, одним махом раздвинул заднюю стенку шалаша, легко вытолкнул женщину на свободу, и, как только он успел закрыть спасительное отверстие, на него сразу же налетело несколько темных фигур, заполнивших весь шалаш.

Кажется, в руках у них были палки, а может, даже вилы, как против бешеного пса, людей было много, они сбились в тугой клубок, разъяренный и страшный, из этого клубка, похоже, ударили Немого раз и два, ударили больно и безжалостно, однако люди тут мешали друг другу, их было слишком много, им негде было развернуться-размахнуться, они были ослеплены темнотой шалаша, а Немой все видел четко и ясно, он был свободен в своей дикой силе, он рванулся на них легко и яростно, переломал их палки, превратил в щепки держаки вил, выскользнул из шалаша, там на него снова насели несколько человек, но наскакивали они не сообща, а по одному, набегали с разных сторон в разное время, и он с каждым расправлялся на бегу, торопливо, удержать его не мог ни один из них, а когда кто и ударял его по плечам или по спине, то это воспринималось Немым как щекотка. Он бежал и молча, беззвучно хохотал, захлебывался от смеха, в восторге от своей хитрости и быстроты. То-то метались от злости разъяренные дураки, не найдя неверной жены в шалаше да еще и выпустив виновника своего позора!

Был Немой - и нет его, была женщина - и нет ее, словно Немой вынес ее за пазухой. Только что лежала вот здесь, еще минуту назад видел ее самый быстроногий (но и самый боязливый, видно), и нет ничего и никого. Немой убегал от охваченных яростью мужей и хохотал так, как могут хохотать только немые, и тот неистовый смех остался в нем навеки, чтобы время от времени навещать его, искал малейшей зацепки, чтобы навестить, вот и сегодня с необыкновенной легкостью он родился в Немом от хитрой затеи Шморгайлика, которая вызвала воспоминание о давнишнем приключении в зеленом шалаше посреди днепровских плавней.

Вообще говоря, хотя Немой был среди мостищан человеком новым, но жил не новым для себя бытом, а лишь воспоминаниями о прошлом. Прошлое напоминало дом без дверей, наполненный незначительными событиями и случаями, они толпились за дверью, и тот или иной из случаев мог в любой миг выскочить оттуда, и не было никакого спасения от них.

Он родился глухим и немым, окружающий мир поразил его тишиной, это была тишина пустоты, абсолютной и полнейшей пустоты, со временем он заметил, что люди боятся пустоты и стараются разбить ее словами, речью, но тщетно. Этим они только ограничивают окружающий их мир, потому что речь всегда имеет предел, словами можно называть то и это, но всего не назовешь никогда, а еще ему казалось, что речь - это разновидность дыхания. Он дышал молча - вот и все. Слова же часто мешают дышать. Вместо речи он обладал ощущением, воспринимал мир во всем его богатстве, во всех красках и запахах, в прикосновениях и объемах - и был счастлив.

И еще знал Немой: человеку необходима сила. Чтобы преодолевать все на свете. С малых лет наливался он силой, от избытка силы раздвигались в стороны его плечи, он всегда держал их чуточку приподнятыми, будто стремился заслониться от чужих для него звуков или же все время готовился к мгновенному отпору силам темным и неведомым. Людям не нравилась его настороженность, они боялись Немого, относились к нему недоверчиво, отталкивали от себя. Зато звери его не боялись. Он ходил среди них, немой, как и они, легко убивал в случае необходимости то или иное животное, чего звери от него не ждали никогда. Потому что у зверей четкое разделение на тех, кто ест и кто должен быть съеден, человек же в своих действиях руководствуется потребностью, он зависим от своих потребностей, которым никогда не бывает конца.

А еще любили Немого кони, и он тоже любил их, ему приятно было спать в траве, когда вокруг него легко и осторожно ходили кони, еще, пожалуй, нравилось Немому купать коней, проводить мокрой ладонью по лоснящейся шерсти, выглаживать крутой, теплый бок вороного или серого, в высоко разлетающихся брызгах прозрачной воды выбегать с конем на берег в щекочуще-ласковую теплую траву.

В травах Немой разбирался, как никто другой. Он знал, какая трава более всего по душе коням, он открывал в плавнях каждый раз новые пастбища, каждый раз со все более сочной травой, так нашел он остров в укромном месте, заросший по краям густыми лозами, за которыми лежали нетронуто-шелковые травы, зеленые, с дымчатым отливом. Туда Немой переправлял своих коней лишь изредка, он берег эту траву, сам не ведая зачем, и впоследствии вынужден был пожалеть, ибо его бережливость не пригодилась ни для чего.

Придя однажды на остров, он увидел свои травы измятыми и вытоптанными, - чужие неведомые кони, резвясь, видно, катались в травах, и теперь пастбище сплошь было в пятнах, будто пораженное огромными лишаями; Немой, потрясенный этим зрелищем, застонал от боли и поклялся поймать виновников и наказать жестоко и беспощадно.

Он долго выслеживал травокрадов, но они никак не появлялись, наконец Немой сообразил, что днем на остров незамеченным никто не проберется, что ворующих траву нужно ждать ночью, тогда он и вовсе переселился со своими конями на остров и наконец дождался.

Ночь была тихая и теплая, но в воздухе ощущалась духота, Немой знал, что это перед грозой, гроза уже где-то бродила вокруг, но сюда не сворачивала, а ночь тем временем наливалась такой чернотой, что невозможно было различить пальцы на собственной руке, даже приблизив ее вплотную к глазам.

Немому же служили только глаза. Он не мог услышать ни плеска воды, ни конского фырканья, ни тонких голосов женских, ни даже ржания собственных коней, которые учуяли приближение чужих и тревожились, а может, возмущались точно так же, как должен был бы возмущаться и их покровитель, добрый пастух, владелец зеленых трав.

Молния ударила над самым островом уже тогда, когда чужие кони, просачиваясь сквозь густые лозы, собираясь в плотную змеевидную цепочку, плыли между травами, чтобы смешаться с конями Немого.

Немой бросился наперерез. Молния ударила еще и еще, он побежал, размахивая руками, - возможно, впервые с момента рождения сожалел, что не имеет голоса, не может рыкнуть, как дикий зверь, нагнать страху одним только голосом, но что-то все-таки вырвалось, видно, из его груди, или то, быть может, неистовость его озаренной сверканием молний фигуры послужила причиной того, что чужие кони остановились, сгрудились на месте, он ворвался в табун коней, чтобы гнать их отсюда, бить изо всех сил в подвздошье, теснить к воде, по которой они приплыли сюда.

И тут он увидел женщину. Молния ударила над островом, зеленый дым встал над травою, черный и серебристый блеск пошел от коней, а женщина стояла перед Немым белая от страха и еще от чего-то, чему не было названия. Теперь уже не имело значения, откуда эти кони и по какому праву. Зареченское село не имело плавней, там был крутой берег, там был камень у берега, мужчины там плели сети и ловили рыбу, а в поле хлопотали женщины, с конями и скотом тоже имели дело одни лишь женщины; возможно, это именно женщины и надумали переправлять вплавь коней через Реку на этот чужой остров, хотя трудно установить собственность на траву или зеленые листья, точно так же как на воду или ветер. Но вот эта женщина попала в руки Немому, он был здесь хозяином, он мог карать или миловать; видно, женщина уже догадалась по его сдавленному рыку, что он немой, из-за этого и остолбенела, оказавшись с ним с глазу на глаз.

Немой никогда не бил женщин, более того - даже не прикасался к ним! Поэтому, когда подскочил к этой белолицей, с широко раскрытыми глазами, когда, будучи не в состоянии удержаться, схватил ее за плечи, встряхнул, а потом хотел повернуть, чтобы толкнуть туда, откуда пришла со своими конями, женщина как-то покачнулась, и Немой не успел даже опомниться, как она стала клониться на него, так что пришлось поддержать женщину, и вот тут все и случилось.

Уже никогда после этого он не мог забыть эту ночь.

Остров, мечущиеся в отблесках молний кони с лоснящимися боками, расширенные от страха глаза на белом, как стена, лице, и он пил этот страх, будто воду, пил снова и снова, заливал пожар в груди, вызванный впервые той женщиной.

Единожды подожженное потушить уже не удается.

Быть может, она знала, что на острове Немой, и нарочно пускалась в опасную переправу через Реку? Быть может, выбрала его для себя потому, что - за рекой - никто не услышит и не увидит? А еще потому, что он немой и никому не мог рассказать. Была она женщиной приметной, имела мужа, но словно бы и не имела. Ну, да об этом Немой и знать-то ничего на знал. И не рассказал он никому ничего, ибо не умел. Он чувствовал себя в отношениях с женщиной красивым и совершенным, не знал слова "красота", но ощущал красивым и свободным, как рыба в воде или птица в воздухе, он полюбил мощь своего тела и отдал всего себя служению ей.

Кроме того, неожиданно для себя открыл язык тела. Когда говорит каждый поцелуй, каждое прикосновение, каждое движение. В языке тела стремился найти отнятое природой, дополнить себя тем, чего не имел. Потому что родился он безъязыким и, следовательно, наполовину обедненным. В слиянии воедино с зареченскими женщинами, а прежде всего с той, которую никогда не мог забыть, хотел сравняться с людьми обычными, полноценными, жадно, упорно, отчаянно искал своего совершенства.

Неожиданно нашел то, чего и не искал. Самая первая и самая сладкая для него женщина показала ему, что ждет ребенка. От него. Немой не мог этого понять. В его мире места для ребенка не отводилось. Там были кони, были травы, была тишина, потом туда пришли женщины, существа, превосходившие все сущее, от общения с женщинами просветлялось у него в голове, но что такое ребенок? Дети существовали где-то независимо от всего, он сам когда-то был ребенком, запомнил неутомимую беготню, извилистые стежки-дорожки - и больше ничего.

Но ребенок появился на свет. Другая женщина украдкой провела Немого в село, спрятала его в густых зарослях бузины за домом, а та, его женщина, вынесла дитя и показала издали. Маленькое - не на что и смотреть. Тогда он ничего не почувствовал, не почувствовал и позднее, когда женщина возвратилась к нему снова. Ребенок где-то рос, Немого это не касалось. Он был доволен тем, что рядом с ним есть женщина, хотя и краденая, но оттого, быть может, еще более привлекательная. А впрочем, разве он знал, что такое - краденая женщина?

Потом была ночь в зеленом шалаше и разъяренные мужчины с дубинами и вилами, будто против бешеного пса.

Немой бежал и от мужчин, и от женщины, и из своего села, и от ее села. Долго блуждал вдоль берега Реки, будучи не в состоянии оторваться от нее. В этих блужданиях он сделал открытие, что должен был бы принадлежать не к мужчинам с их стремлением слоняться по миру, а к женщинам с их привязанностью к одному месту, потому что каждая женщина действительно привязана к месту долгом, родом, полом.

Женщина рождена для спокойной неподвижности. Она может полдня расчесывать волосы, и ничего другого, кроме этого, для нее не существует. Может смотреть тебе в глаза неотрывно. Может ходить обнаженной по зеленому лугу; мягкая трава под ногами и щекочущие объятия ветра - и уже достаточно для нее.

А он? Разве он не такой же? Он тоже принадлежал больше к миру женскому, с его привязанностью (или же предназначением) к неподвижности, чем к беспокойному мужскому роду. Разве мучился Немой мыслью, разве убегал от этого зелено-голубого мира когда-нибудь и куда-нибудь, разве нужно было ему что-нибудь еще?

Но после того налета мужей на его шалаш на рассвете установившийся быт нарушился, в Немом словно бы что-то надорвалось, опостылели родные места, он знал, что не будет больше здесь счастлив, он бросился в странствия, но через некоторое время вынужден был возвратиться, хотя и не ведал - до поры до времени, - зачем он это сделал.

Возвратился он не в свое родное село в плавнях, а в село Зареченское. Украдкой пробрался в те кусты за хижиной, где ему показывали его девочку, его дитя. Чего он хотел? Кого жаждал увидеть? Сам не знал.

Притаился в зеленых зарослях. Это было на рассвете ранним летом, когда цветет бузина, и молнии бьют в цвет бузины, и свет, словно цвет бузины, наполнен тревожным ожиданием ливня. Немой был равнодушен к цвету бузины, - цветы возвышались где-то над ним и пахли остро и сладко, а он сидел и ждал, сам не ведая, чего он ждет.

Вот вышел мужчина с веслом, спустился к реке, затем появилась она, его единственная, самая дорогая, но появилась не для него, а буднично пошла к колодцу за водой. Пошла возмутительно спокойно, не ощущая, что он ждет ее в кустах, в зарослях бузины, не взглянула в его сторону, не повела даже бровью, так, словно Немого уже не было и не могло здесь быть никогда. Такое невнимание разъярило Немого, он внезапно был охвачен решимостью сделать что-то неприятное и неожиданное для самого себя, порывисто вскочил в дом, схватил ребенка, который еще спал, крепко прижал его к груди и легко, пружинисто, изо всех сил побежал.

Видел ли его кто-нибудь или нет, трудно сказать. Как бы там ни было, догнать Немого все равно никто не сумел бы, а поймать - тем более.

Он снова пошел вдоль берега Реки, потому что не мыслил себе жизни вдали от нее, оторванным от нее. Река была для него матерью, отцом, семьей, очагом, целым миром, казалось ему, что люди могут жить только здесь, и хотя у него были все основания опасаться людей после всего, что с ним произошло, но уйти куда-нибудь от Реки у него не было сил.

Вот так в своих странствиях дошел он до Мостища и остановился у моста, стал на службу к Воеводе.

Вначале ему казалось: ничто не изменилось. Та же самая Река, тот же самый зелено-голубой мир, все привычное и прекрасное, даже коней все так же много, а может быть, даже еще больше, хотя здесь кони были не такие быстроногие, отличались дебелостью, откормленностью, какой-то словно бы окаменелостью, потому что предназначены были они не для бега, а для сторожевого стояния перед мостом и для держания на себе так же окаменевших в угрожающей неподвижности стражей моста.

Сначала казалось: все силы его памяти освободились от недавнего прошлого и направлены будут на новое, внося облегчение в душу. Но память снова сосредоточилась на прошлом, чтобы не утратить в нем ничего, и это было как-то просто и легко, давалось без малейшего напряжения, потому что не нужно было вспоминать ни слов, ни разговоров, он вспоминал прошлый мир во всей его целости, в нем воскресали сами собой все прошлые дни, прошлые запахи, краски, ощущения.

От прошлого не было спасения. И когда, впервые попав на мост, сбрасывал он в Реку тяжелый купеческий повоз, тоже стояло перед глазами прошлое, и кони, так же всполошенно прижимались боками, а он хотел найти между ними ту, с белым лицом, ему мешал тяжелый повоз, ему все здесь мешало, он смел бы в Реку, счистил с моста все сущее, лишь бы снова заглянуть в глубину манящего женского испуга, утраченного теперь для него, быть может, на веки вечные.

Это было помрачение, оно охватило его, когда он увидел купеческих вороных коней, а жалкую клячу оратая он и не заметил бы, не обратил бы, кажется, внимания и на самого оратая с его странным возком, даже Положай, несмотря на все его старания, как-то не бросился Немому в глаза в тот день, - лишь позднее он обратил внимание на мостищанина, но уже при других обстоятельствах.

Как это ни странно, но и здесь всему причиной было прошлое. Оно толкало Немого на поступки, напоминало о себе, возвращалось снова и снова, неотступное и болезненное в своей неистребимости, его можно было отодвинуть лишь чем-то новым, белое лицо можно было заслонить новыми лицами, как молодое солнце делает невидимой бледную луну, которая хотя и остается на небе, но уже никто ее не замечает.

Для Мостища Немой сразу же стал лицом значительным, потому что принадлежал он к ближайшему окружению Воеводы. Не торчал на мосту, как другие, не мок под дождями и не мерз на морозах, у него была добротная теплая хижина на дворе Мостовика, у него было вдоволь харчей и питья, жил на всем готовом, а к тому же еще прибавлялась общая зависть, которую испытывали к нему все в Мостище, начиная от людей честных и порядочных вплоть до никчемного Шморгайлика. Однако Немой не обращал внимания на зависть и не кичился своим высоким положением воеводского приспешника и охранника, потому что честолюбие присуще лишь несовершенным существам, а он считал себя предельно совершенным, черпая уверенность в прошлом, обращаясь к нему с непонятным упрямством.

И вот тут придется вводить в жизнь Немого женщину новую, и снова это будет дело, быть может, болезненное и тяжкое, но правдивость этого повествования не разрешает уклоняться от того, что произошло.

Женщин еще, собственно, и не было в этом повествовании, если не принимать во внимание маленькой дочурки Немого и ее матери, для Немого вечно сущей и незабываемой, для нас же - безымянной, а значит, неуловимо-сомнительной, потому что для нас все, не имеющие имени, не существуют.

Вот почему, наверное, прежде чем вводить в наше повествование женщину, следует назвать ее имя. Но дело усложняется опять же из-за Немого. Ибо что такое имена? Это слова. А для Немого они не существовали. В его темной душе не жило ни одно человеческое слово.

Странным образом все должно скреститься на Положае, том самом до поры до времени хитром мостищанине, благодаря стараниям которого Немой был оставлен при мосте. Хотя слово "благодаря" здесь вряд ли уместно. Немой не испытывал чувства благодарности ни к кому: ни к Положаю за его заступничество, ни к Воеводе, который, в нарушение установившегося обычая, взял приблудного, да еще сразу же и возвысил над всеми. Если и жило в Немом нечто похожее на благодарность, то касалось оно скорее не людей, а вещи неживой, сооружения не менее совершенного, чем тело Немого, сооружением же таким мог быть только - МОСТ.

Немой почему-то свято верил, что именно этот мост дал ему возможность остановиться в бегстве, которое не имело конца, дало возможность жить у Реки, без которой Немой не мыслил своего существования. Поэтому вся благодарность этого человека, и вся любовь, и все старания обращались и направлялись прежде всего именно на Мост. Немой в скором времени изучил мост как свои пять пальцев, он охранял Воеводу, выполняя свой долг, так сказать, чисто внешне, а мост берег, подчиняясь велению своей души, велению безмолвному, тайному, но неуклонно-суровому. Он изучил в огромном деревянном теле моста каждую связку, он замечал малейший намек на возможное повреждение в нем и немедленно снаряжал назначенных для этого мостищан для устранения поломки, он боялся за мост, быть может, больше, чем за собственное тело, будто малейший урон, причиняемый этому деревянному сооружению, должен был сразу неизмеримой болью отразиться в человеке, которого судьба привела к этому мосту, а там и самый мост сделала судьбой этого человека.

Воеводе Мостовику пришлись по душе старания Немого, его любовное отношение к мосту, он часто и охотно отпускал своего охранника для осмотра моста, постепенно это превратилось в один из многих мостищанских обычаев, оберегавшихся последовательно и свято.

Со стороны могло бы показаться, что жизнь у Немого весьма однообразная. Охрана подворья, нечастые выезды с Воеводой и придирчивые осмотры моста - вот и все. Не очень много для человека, обуреваемого бешеной силой, но для Немого было вполне достаточно. Следует сказать, что прошел почти целый год с того дня, как он впервые появился на мосту, а Немой еще и не присмотрелся как следует к людям, жившим в Мостище, знакомых у него было очень мало, и все они были либо с самого моста, либо со двора Воеводы, где кроме Шморгайлика да еще Стрижака частенько бывал на трапезах и просто так Мытник, человек после Мостовика, кажется, едва ли не самый значительный в Мостище, приходил Мытник иногда даже со своей женой, но оба они напоминали бочонки с салом, а для Немого жирные люди словно бы не существовали. Еще была жена Воеводы Мостовика, но о ней речь пойдет несколько позже, для этого еще не настало время.

Однажды, осматривая мост, Немой встретился с Положаем, который в тот день стоял возле Мытника, помогая ему в работе. Собственно, с Положаем Немой встречался не раз и не два за это время, между ними даже возникла вроде бы приязнь, Положай старался хитро улыбаться своему крестнику каждый раз, а у того в глазах тоже что-то вспыхивало доброжелательное, но на том все и заканчивалось. Быть может, так было бы и на этот раз, но тут оказалась женщина! Можно бы подивиться, что Немой за такое продолжительное время ни разу не видел эту женщину, если принять во внимание, что это была жена Положая Первуля, прозванная в Мостище за свое пристрастие к безумолчным разговорам Лепетуньей. Но так уж вышло. Немой заприметил Лепетунью лишь теперь, когда она принесла своему мужу на мост полдник. Быстро и умело Лепетунья развязала белый льняной лоскут, в который была завернута большая глиняная миска, наполненная жареными карасями, от карасей еще исходил острый дух горячего масла, сохраненный широкими листьями капусты, предусмотрительно положенными женщиной поверх рыбы; Лепетунья откровенно гордилась своим умением не только хорошо жарить карасей, но и незаурядной хитростью, благодаря которой еда была все еще горячей, как если бы только что была снята с огня; гордилась Лепетунья и своей ловкостью, и добротой, и быстротой, а более всего - влюбленностью в бесконечные разговоры: она говорила без умолку, неутомимо, напоминая светлый ручеек; слова у нее лились легко и красиво, были они округлыми и ласковыми, слова вылетали из уст ее, будто пестрые птички, которых некому ловить, которых, собственно, никто и в помыслах не имел ловить. Привыкшие к характеру Первули, Положай и Мытник и ухом не повели на разглагольствования женщины, зато оба весьма недвусмысленно потянули ноздрями горячий запах от карасей и дружно причмокнули жадными до вкусной пищи губами. Пускай себе говорит сколько угодно, а нам давай карасей!

Немой же и не слышал, и не знал, о чем говорит Лепетунья, он только смотрел на нее, смотрел мрачно, словно бы даже с неприязнью, а на самом деле весь напрягся, притаился, будто перед прыжком, не мог оторвать глаз от этой быстрой и светлой женщины, потому что он любил именно светлых женщин, женщин со светлыми волосами, лицом и характером.

В восторге своем перед Лепетуньей Немой и не заметил, что вместе с нею пришел мальчик, видимо сын, еще маленький, лет семи или восьми, худенький, остроглазый. Немого тоже угостили карасями, потому что в Мостище не принято было, чтобы двое ели, а третий стоял в стороне. Кроме того, перед Немым, как мы уже говорили, все заискивали, хотя, правда, тут был еще Мытник, человек, поднятый в Мостище на высоту чуть ли не воеводскую, но караси, в особенности жареные, да еще со сметанкой, обладают удивительной способностью уравнивать людей и умиротворять. Так вот, к большой глиняной миске, наполненной жареными карасями, сели трое мужчин, присела также юркая и светлая женщина, мальчишка тоже получил свою рыбешку, но не стал есть возле взрослых, а, схватив карася за хвост, отбежал подальше в сторонку, перегнулся через поручень моста и, всматриваясь в воду, небрежно помахивал вкусным карасем, равнодушный к еде так же, как и его мать, потому что есть на свете вещи более важные и неотложные, чем жевание и глотание.

Лепетунья тоже не думала приниматься за еду, она продолжала говорить о своем, муж и Мытник, привыкшие к ее болтливости, вовсе ее и не слушали, - пускай себе журчит ручеек над ухом, пускай разлетаются во все стороны пестрые птички Первулиных слов, а они тем временем будут лакомиться карасиками, потому что, скажем, Положаю добрый харч нужен для поддержания постоянной силы в его большом теле, а Мытнику очень хотелось быть полнощеким, ибо что же это будет за мытник на самом великом в Русской земле мосту, если он отощает.

Но Немой не стал есть, хотя и охотно присел к мужчинам. Он посидел, ожидая, пока начнет полдничать женщина, с нескрываемым возмущением следя за тем, как во ртах Мытника и Положая исчезали одна за другой рыбины, когда же его жестами еще раз пригласили приняться за рыбу, он показал, что не сделает этого, пока не станет есть женщина. Показал это Немой мрачно и словно бы даже сердито, но на Лепетунью его забота произвела впечатление, женщина выбрала в миске самого сочного карася, подала его Немому, а потом взяла и себе и начала есть. Ела она мудро и прекрасно. Это не было обыкновенное насыщение, как у Положая, ничего общего с обжорством Мытника, - женщина ела рыбу с такой же привлекательной непринужденностью, как, скажем, если бы собирала она губами вишни с ветки или просто целовала бы лепестки облюбованного цветка. Немой обескураженно смотрел на Первулю, забыл о своем карасе, которого беспомощно держал в руке, лишь немного погодя, спохватившись, что его восторженность может быть замечена Положаем, да и самой женщиной, он наклонился над рыбиной, не переставая украдкой наблюдать за Лепетуньей, которая, как ему показалось, превосходила все виденное им до сих пор.

Разумеется, он не мог слышать, что Лепетунья, быстро и красиво расправляясь со своим карасиком, ни на миг не умолкала и, сосредоточенная в своей говорливости, не могла заметить чрезмерного любопытства, проявленного к ней со стороны Немого. А Мытник и Положай, в свою очередь, пропускали мимо внимания и слова женщины и смущенность Немого, - для них вполне достаточно было карасей, и уже когда обглодана была последняя косточка и выброшена вниз, в Днепр, Мытник самодовольно вздохнул, а Положай для приличия вспомнил, что он же еще и отец и, значит, должен заботиться о сыне, поэтому крикнул мальчику:

- Маркерий, съешь-ка своего карасика!

Мальчик, видимо хорошо зная, что отцовские слова ни к чему, собственно, не обязывают, вприпрыжку носился по мосту, заглядывая то сюда, то туда, постреливая быстрыми темными глазенками и обращаясь с жареным карасем так, будто это была выстроганная из дерева игрушка.

Если поведение мальчика вполне укладывается в привычные для такого возраста рамки, то его имя нуждается в объяснении. Потому что среди мостищан, где каждый человек выполнял определенные обязанности на мосту, отчего в большинстве своем происходили и их имена, слово Маркерий казалось чужим и непонятным. А откуда берутся слова? Пока не появился в Мостище Стрижак, который в дальнейшем будет доказывать, будто слова идут от бога или же, по крайней мере, от Воеводы, здесь господствовало убеждение, что слова не берутся ниоткуда, что они существуют вечно, всегда одни и те же, количество их не увеличивается и не уменьшается, а люди пользуются ими в зависимости от потребности, применяя то одни, то другие, одни на время забывая, другие - вспоминая, - так оно и ведется испокон веков.

Но вот падает на Мостище словно бы с неба чужое и непонятное имя Маркерий, оно уже живет среди них, потому что отдано сыну Положая и Первули. Заслуг Положая в этом деле нет никаких, поэтому говорить следует лишь о женщине.

Первуля, вопреки ее имени, которое должно было бы свидетельствовать о ее первородстве, была не первым, даже не вторым ребенком, а только третьим у своих родителей. Но ей повезло - у нее был веселый отец. Это был мостищанский торговый человек, который, служа Воеводе, часто бывал в Киеве, а то и дальше, много ездил по свету, много видел людей, обладал щедрой фантазией, был убежден в своей незаурядности на этом свете, поэтому, когда появилась у него дочь, он назвал ее пышно, чуть ли не по-боярски или по-княжески: Первослава. Ибо первая, и должна была бы прославить его род. После дочери ждал он сына, но на свет появилась еще одна дочь. Немного огорченный, он еще не утрачивал надежды. Беззаботный отец решил отнестись к божьему дару с соответствующим юмором и назвал вторую дочь так: Первица. Объяснение было очень простое: раз родилась первой после Первославы, значит, и будет Первица.

Однако и третий ребенок тоже была дочь! И опять-таки первая после Первицы, если придерживаться странной последовательности этого человека, а еще была самой младшей в семье, а самому младшему всегда суждено много ласки, поэтому и назвали дочурку: Первуля.

Три сестры, и имена всех начинались словом: "перво". Но на этом все сходство между ними и заканчивалось. Напрасно было бы искать в Мостище более непохожих между собой женщин, чем эти сестры. И внешность, и поведение, и их судьбы - все было разное. Первослава с малых лет накинулась на еду, отличалась ненасытностью, так любила хлеб и кашу, что даже ночью просыпалась, чтобы пожевать что-нибудь лежа, бессмысленно смотрела на мир и знала лишь одно: есть и есть без устали. Если и могла прославить когда-нибудь свой род, так только лишь невероятной полнотой. Тело у нее пышное, мягкое, белое, и, наверное, за это и полюбил ее Олеша Мордатый, сын Мытника, второго человека в Мостище после воеводы; Олеша тоже был обжорой, поэтому и прозвали его Мордатым с малых лет; они поженились с Первославой, теперь ели уже вдвоем, стараясь обогнать друг друга; расплывались все больше, старый Мытник умер, и Олеша Мордатый занял его место, уже никто не называл его иначе, как Мытником, про Олешу Мордатого с течением времени забыли; Первославу тоже никто не звал по ее девичьему имени, а просто - Мытничиха. Оборвалась последняя связь с сестрами.

Вторая сестра, Первица, в отличие от старшей и самой младшей (маленьких и светловолосых) была высокой, темноволосой, гордой, молчаливой, пышногрудой; всегда высоко несла голову, как-то отчужденно смотрела мимо людей - такую бы выдать за боярина, но капризная судьба распорядилась так, что мужем Первицы стал мостищанский пастух, парень, правда, красивый, сильный, острый на язык, непокорный, отважный, быть может, именно из-за его смелого характера он мудро был спроважен Воеводой пасти коров, где его непокорность не мешала никому.

У молодого пастуха было немного необычное произношение - он слишком мягко произносил шипящие буквы, особенно звук "ш", а, как на грех, этот звук пастуху был крайне необходим, потому что из-за своей непокорности и постоянного несогласия со всем миром парень, о чем бы ни шла речь, тотчас же пренебрежительно восклицал: "Шо-о?" - а получалось у него: "Шьо-о?" Поэтому никто не помнил имени пастуха, называли его просто Шьо. Кажется, это было самое краткое имя в Мостище. Зато Первица сохранила свое имя в неприкосновенности - единственная из всех трех сестер.

Потому что третью сестру Первулей никто не звал, - для всех она была Лепетуньей. И все из-за языка. Кажется, она и на свет родилась для того, чтобы выговориться за всех молчаливых, немногословных, немых и равнодушных. Еще не умея говорить, лепетала и лепетала о чем-то ласково, улыбчиво, как-то светло и этим была мила каждому, кто ее слышал и видел. Ощутив сызмальства общую любовь к себе, Лепетунья захотела отблагодарить людей еще большей говорливостью, она разжигала свою фантазию новыми и новыми историями и тотчас же рассказывала их людям; с течением времени, взрослея, она все больше желала удивить людей своей необычностью. Лепетунья слагала новые и новые небылицы о выдуманной своей жизни, она уже и сама не знала, где правда, а где выдумка, ее перестали слушать, никто уже не верил ей, хотя от этого Лепетунья не перестала быть привлекательной как женщина, потому и женился на ней Положай, а кроме того, подтолкнула его на этот шаг глубоко затаенная хитрость: он считал, что женщина своей разговорчивостью надежно оградит его от людской назойливости и у него будет спокойная жизнь, столь необходимая для его медленной, чуточку даже сонной натуры.

Положая не обескуражила даже выдумка Лепетуньи об их мальчике, пускай себе болтает глупая женщина, никто ее не будет слушать. В своей уступчивости он пошел так далеко, что позволил назвать ребенка Маркерием.

Если поверить Лепетунье, то все случилось в грехе, хотя и был этот грех сладким и незабываемым.

Проходил по мосту какой-то князь, но не киевский великий и не черниговский. Это был какой-то маленький князек, окраинный, но все равно князь, была у него жена, были отроки писаной красоты, были мечники, лучники, стяговики и гусляр, красавец отрок, с огненным взглядом, красногубый, сильный, с пальцами одинаково жадными к струнам на гуслях и к девичьему стану, ибо никто не умел так обнимать, как умел этот гусляр, названный как-то мудрено - то ли Маркерий, то ли Миркерий, то ли, быть может, Меркурий. Запомнилось Маркерий, да так и осталось навсегда в Мостище. Шел Маркерий со своим князем на рать, а может, возвращался домой. Все едино, судьба дружинника печальна и грозна. Возможно, где-нибудь убьют, а то и в плен к половцам поганым попадет. Женщине всегда хочется утешить воина. А Лепетунья была женщиной во всем. Легко сошлась с Маркерием. Одна ночь, а может, только вечер, а может, только миг где-нибудь в зеленой леваде возле Днепра. Маркерий исчез, осталось сладкое воспоминание и сладкий плод - сын Маркерий. А уж Положай явился, только чтобы прикрыть своим отцовством чужого ребенка. Человек он мягкий, ему было все равно.

Где была правда, где выдумка - никто не ведал. С одной стороны, полнейшее безразличие Положая ко всем историям Лепетуньи, даже к стремлению отнять у него отцовство его собственного сына (в чем Положай был твердо убежден), а с другой стороны - сама Лепетунья, с ее легкомысленными бесконечными рассказами, которые стали одним из мостищанских обычаев и без которых мостищане чувствовали бы себя точно так же неуверенно, как без сторожевых башен перед мостом, без Воеводы Мостовика, как без моста, наконец, хотя последнее предположение из-за своей невероятности не приходило в голову самым смелым умам, даже Шьо не мог представить Мостище без моста, хотя, верный своей привычке, чье-либо напоминание о мосте встречал так же, как и все остальные:

- Шьо-о? Мост? Да на кой леший он нужен!

Можно предположить, как отнесся Шьо к очередной истории Лепетуньи, когда услышал после всего рассказанного ею еще и про отрока Маркерия, красавца гусляра, княжьего любимчика, вероятного отца... Полежаева сына.

- Шьо-о? - воскликнул он по привычке. - Какой отрок? Да на кой леший он тут сдался, ежели имеем стольких мостищанских мужчин!

Нелишним будет напомнить, что выдумка Лепетуньи про отрока-гусляра Маркерия родилась не сразу после появления у нее сына и не до того, а лишь спустя несколько лет, если же точнее сказать - то после битвы на далекой и неведомой дотоле речке Калке в половецких степях.

Новая беда надвигалась на землю Русскую. Летописец, будучи не в силах сдержать дрожь в руке, горько сетовал под знаком лета шесть тысяч семьсот тридцать первого от сотворения мира: "Се лютая година наступила. Уже бяше божьего гневу не противитися: недоумение бо и грозу, и страх, и трепет наведе на ны за погрешения наша. Приидоша языца незнаемая, безбожные моавитяне, рекомые татары".

Посланные своим далеким и могучим, наверное, ханом татаро-монголы разгромили непобедимое Хорезмское царство, прошли Кавказские горы, не вступая в серьезные стычки с мужественными грузинами, внезапно напали на половецкие станы и рассеяли ханов с их дикими всадниками по степям, сами еще более дикие, чем половцы, значит, и еще более страшные.

Тогда половецкий хан Котян направился в далекий Галич к своему зятю Мстиславу Удалому и уговорил его собрать русских князей против новой и страшной силы чужеземной.

В Киев съехались князья с тремя Мстиславами во главе: Киевским Мстиславом Романовичем, Галицким Мстиславом Мстиславовичем и Черниговским Мстиславом Святославовичем. Половцы дарили князьям коней, верблюдов, буйволов, невольниц, а чтобы окончательно преодолеть княжеские колебания, хан Котян произнес там свое краткое и мрачное предсказание, которому, к горечи и беде, суждено было сбыться: "Если не поможете нам, то сегодня мы будем посечены, а завтра - вы".

Князья недолго ряд держали, без проволочек и приготовлений особых, быстро вышли за Днепр, углубились в степи и на речке Калке встретились с монголо-татарами. Вышло так, что половцы почему-то то ли задержались, то ли умышленно бежали и не все князья своевременно дошли к месту битвы, ордынцы, подговорив себе в подмогу бродников, разбили русское войско, захватили в плен многих князей во главе с Мстиславом Киевским, связанных ремнями, положили их вповалку, а сверху накрыли досками, на которых расположились вместе с бродниками пировать, и князья погибли позорной, нечеловеческой смертью, задавленные пирующими врагами, которые пили над ними кумыс, ели вареную баранину, слушали диких своих певцов, похваляясь своими подвигами.

Горе и печаль обрушились на Русскую землю, плач и стон стоял повсеместно по убитым и уничтоженным воинам, о князьях же, раздавленных врагом жестоко, подло и позорно, молвилось без конца с горечью, вздохами и страхом, потому что такая гибель владетелей предвещала еще более страшное бедствие.

Жили тогда в таком страхе, что смерть не считалась самым великим злом, зато честь и достоинство человеческое ставились даже выше смерти, в сохранении достоинства утверждалась неистребимость людская; в том же, как ордынцы расправились одним махом чуть ли не со всеми князьями земли Русской, усматривалась великая утрата достоинства целого народа и унижение, из которого никто не знал, как найти выход.

Если бы речь шла о смерти одного какого-нибудь князя, о поражении его в битве с врагом, пусть и не очень значительным, но уважаемым за силу и доблесть. Бывали смерти не очень и почетные, даже бессмысленные, об этом молвилось и теми, кто шел и ехал через мост, и самими мостищанами, которые собирали вести отовсюду, но все же эти вести были не такие, как с берегов Калки.

Скажем, когда был убит князь Роман Галицкий. Пошел, не подготовившись как следует, на польского князя Лешка Белого, но под Завихостом на Висле встретил его воевода мазовецкий Кристин и столкнул в реку всю дружину Романа. Сам князь Роман, утратив коня, пересел на какую-то клячу, чтобы переплыть Вислу, но был сражен копьем. Глупая смерть, но в битве бывает всяко.

А спустя некоторое время тот же самый Лешко Белый пошел на князя гданского Святополка и опять-таки вел себя очень беспечно в походе. Напали на него гданские люди, когда мылся в бане, и князь нагишом выскочил и дал деру на коне, а гданчане пустились вдогонку и настигли Лешка возле Бискупинского озера, на лугу, настигли с двух сторон и голого зарезали, как вымытого поросенка. Бессмысленная смерть, но виноват в этом сам князь.

Разве, кстати, не утонул по-глупому в сирийской речке Селефе наихристианнейший немецкий император Фридрих Барбаросса, кинувшись в реку, чтобы первым выбраться на тот берег и опередить своих воинов, сгрудившихся на узком мосту! А было ему шестьдесят и шесть лет, хорошо знал, что спешить человек может разве лишь в могилу.

Можно было бы добавить к этому еще и рассказ о том, как был убит на площади перед святой Софией константинопольской византийский император Андроник Комнин, которому вырвали бороду, отрезали руку, потом повесили вверх ногами, проткнули горло и прокалывали множество раз мечами, и все это происходило - подумать только! - со вчерашним императором! Но, видимо, заслужил наказание, довел константинопольцев своим развратом, своей жестокостью беспредельной до этих крайностей.

Подобное, случилось и в Киеве, где ласковые и добрые киявляне, разгневанные бесконечными раздорами Ольговичей с Мономаховичами, впервые в действиях своих дошли до убийства князя, расправившись с Игорем Ольговичем, которого нашли в монастыре святого Феодора, оторвали от иконы матери божьей, где князь молился, вытащили на улицу и били, пока не испустил дух, а потом еще и мертвого за ноги волокли на Подол.

Позднее даже сами киевляне погоревали по убиенному в пределах необходимого приличия, но разве может сравниться печаль даже по князю, принявшему смерть доблестную, заслуженную, а то и бессмысленную, со столь великой скорбью, которая охватила всю землю после вражеского надругательства на Калке?

Подумать только: собрать князей русских и положить под доски, а потом сесть на них и жрать жирную баранину и запивать кумысом белым и черным?

Вот тогда и сложила Лепетунья свой рассказ про Маркерия. Потому что князь Маркерия тоже погиб, видимо, под досками, а вслед за князем своим сложил голову и верный его гусляр, иначе не могло быть. И, быть может сочувствуя замученным воинам, а вместе с ними и Маркерию (выдуманному или настоящему), Положай спокойно воспринимал попытку Лепетуньи лишить его отцовства.

Но какое дело Немому до всех этих историй и о князьях, и об отроках, и о детях, которые принадлежали или не принадлежали им? Он снова встретил женщину, которая затмила ему все, даже прошлое, без которого, как казалось, он не мог жить.

Немые - отважные, безрассудные, они не слышат голоса предостережения, не ведают страха. Им бы быть вождями, героями, воеводами. Но, оторванные от людей и от мира, углубленные в себя, вынуждены жить только для себя, и никто не знает об их настоящих возможностях.

Немой попытался бороться с искушением. Не знал благодарности, не слыхал о порядочности, просто цеплялся мыслью за ту женщину, которая оставила в нем след, за мать своего ребенка, пытался доказать самому себе, что только она была для него всем на свете, остальные женщины не оставили после себя никаких воспоминаний. А может, просто не умел об этом сказать? Лепетунья стояла перед глазами с неугасающей улыбкой на устах, словно обещание воскрешения всех минувших радостей. Так или иначе, но он боролся с собой некоторое время. Неистово метался по Мостищу, успевал с Воеводой и без него всюду, вырывался несколько раз даже на тот берег в Киев, впервые увидев город, был ослеплен и ошарашен множеством церквей, торговищ и людской суетой, ошеломили его высокие валы, золото куполов, княжьи палаты, но неотступно стояла перед глазами светлая женщина с улыбкой ласковой, как шелк.

Утомленный и измученный, поздней ночью падал Немой на постель, и сон целовал его глаза, но сердце не спало, оно открывалось для воскрешений прошлого, над которым - о горе! - возвышалась белая, веселая, говорливая женщина! Во сне он закрывал глаза, но все равно видел шелковый смех и даже - что уже переходит все границы вероятного! - вроде бы слышал ее ласковый лепет. Закрывал бы и уши, но не умел этого делать. А тут еще Положай, обрадовавшись карасям, так вкусно и охотно съеденным на мосту, снова решил пустить в ход свою скрытую хитрость, чтобы сдружиться с Немым окончательно и бесповоротно, заманивал его к себе домой, угощал яствами, приготовленными Лепетуньей, и хлебами, которые она пекла даже для Воеводы Мостовика, пивом и медом. Немой всячески отказывался, но все же иногда вынужден был принимать приглашения Положая. Чтобы, хоть как-нибудь оправдать свои посещения. Немой начал брать с собой дочурку, а где дочурка - там и улыбка, там и ласковость во всех мрачных глазах, ибо эта светлая девочка была словно сама радость.

Немой не умел называть свою дочь, так она до сих пор и не имела имени. Он просто показывал вверх на небо, на звезды, на солнце, а потом проводил рукой низко над землей, а это должно было означать: маленькое небо, маленькая звезда, маленькое солнце.

- Люди добрые! - всплеснула руками Лепетунья. - Какой же добрый человек этот Немой, какой же добрый!

Когда поставили дочь Немого рядом с маленьким Маркерием, всем как-то бросилось в глаза, что мальчик скорее мог бы называться сыном Немого, так смахивал на него отчаянным выражением в глазах и резкими движениями, девочка же своей светлостью напоминала Лепетунью. Это открытие поразило прежде всего Немого, показалось ему вещим знаком, и с тех пор у него уже не было сил бороться с темной страстью к женщине.

Так продолжалось до наступления зимы. Случилось же все с первыми снегами и морозами. Немому вспомнилось, как в его надреченском селе ставили в домах зеленые елки зимой, чтобы создать впечатление, будто лето не закончилось и будет продолжаться вечно, а может, этими елками и прогоняли холодные зимы, потому что нет на свете ничего сильнее зелени! Немой верил в силу зеленого с малых лет, не утратил этой веры и здесь. Он поставил зеленую елку в своей хижине и с удовольствием заметил, с какой радостью воспринял зеленое деревцо маленький Маркерий, пришедший поиграть с девочкой; он приходил теперь часто, приглашаемый и отцом и дочерью, точно так же как дочь Немого часто ходила играть к Маркерию на леваду, поросшую высокими серебристыми осокорями.

Детская радость натолкнула Немого на мысль подарить такую же елку Положаю, потому что вряд ли этот ленивый человек догадается пойти в лес, искать там подходящее деревцо, рубить его, а затем тащить через все Мостище в свой дом.

Елка произвела впечатление даже большее, чем он предполагал. Про Лепетунью и говорить нечего - она была в восторге, но и Положай тоже что-то одобрительно хмыкнул в черный ус и беспомощно развел руками, дескать, убил его Немой своей добротой и сообразительностью. Вот только никак не мог Положай приладить елку, чтобы она стояла, - как-то не укладывалось у него в голове, что для этого следует сделать. Но и тут Немой, пришел на помощь. Он показал на деревянное ведро, сделал руками движение, будто насыпает туда песку, а потом воткнул посредине елку. Лепетунья сообразила сразу, сунула ведро Положаю в руки, подтолкнула к двери:

- Пойди же, пойди к Днепру и нагреби из-под снега чистого да перемытого песочка. Да и поставим елку! Да не мешкай там, потому что обедать пора!

Положай пошел, и Немой впервые остался с глазу на глаз с Лепетуньей. Он встал беспомощно посреди комнаты, изо всех сил подавляя в себе темную страсть, женщина должна была чувствовать, что творится у него на сердце, должна была держаться подальше от него, а она бездумно приблизилась, чуть не вплотную, с шелковой своей улыбкой, от которой замирало сердце Немого, принялась о чем-то лепетать, и уста ее изгибались так соблазнительно, что Немой накрыл эти уста поцелуем хищным и бурным, неожиданно не только для Лепетуньи, но и для самого себя. Женщина попыталась вырваться, не тут-то было! Она хотела кричать, звать на помощь. Но кого? Думала, что испугает криком, стоном, отчаянием Немого, но разве же его чем-нибудь испугаешь? Тогда она начала отбиваться - напрасное дело. Он рычал, закрывал ей губы хищными поцелуями, ломал ей тело так, что казалось, трещали кости.

Женщина должна была заплатить за свое легкомыслие. Она плакала. Ей было больно, что так много выдумывала она до сих пор и что все это было неправдой, а вот теперь должна страдать от правды ужасной и неожиданной, и никому не расскажет о ней, не посмеет, не решится.

Но что случилось, то случилось. Назад не вернешь.

Она поправила волосы, выскочила за дверь, Немой даже испугался, подумав, что она побежала навстречу Положаю, чтобы пожаловаться ему, но женщина вскоре возвратилась, потирая ладони, мокрые от снега, щеки ее тоже были мокрые, она и щеки, видать, натирала снегом, чтобы согнать с них стыд, и теперь улыбалась Немому с шелковой ласковостью, словно бы ничего между ними и не случилось. Потому что послышались шаги мужа, несшего ведро с песком.

Так началось то, что должно было продолжаться длительное время, но скрытое от мостищан, утаенное даже от пронырливого Шморгайлика, потому что Немой обладал осторожностью лесных зверей, да и звери, как известно, оставляют следы. Немой же был бесследным, как божий дух или нечистая сила.

Страдала ли от своей измены Лепетунья? Возмущалась ли ее чистая и добрая душа? Кто его знает! Она и сама не ведала, что с ней происходит. Единственное, чего она хотела, к чему стремилась каждый раз при тайных встречах с Немым, - это оправдаться любой ценой.

Ласки, лесть - не нужно об этом слишком. Но каждый раз она выдумывала новую небылицу, будто Немой мог об этом услышать и надлежащим образом оценить. Выдумка стала теперь ее высшей жизнью. А вниз боязно было даже и взглянуть.

Она снова и снова рассказывала ему про отрока-гусляра Маркерия, чтобы показать, что Немой не первый у нее, - следовательно, пускай не очень кичится. Когда же не помогло с Маркерием, появилась история о водяной мельнице. Неважно, что в ее роду никто не имел водяной и вообще какой бы то ни было мельницы. Но ведь мог же иметь! Быстрое течение ночью снесло мельницу вниз. Вот и все. Была мельница, и вдруг ее не стало. Но ведь могла и быть!

И вот, когда еще мельница была у отца, однажды на ночь приплыл туда на лодке вместе с Гримайлой Положай. Приплыли, чтобы взять муки для Воеводы. А поскольку было позднее время, они остались на ночь и просили, чтобы она сварила им вареников, потому что еще девчонкой она научилась хорошо готовить, да и подавать тоже умела не хуже. Ну, а в тот вечер бес толкнул ее под бок, и она сварила для них не вареники, а пустое тесто, тем самым словно бы намекая на нечто таинственно-желанное. Гримайло был стар и болен, до него не дошел хитрый намек, содержавшийся в поступке молодой хозяйки, а Положай, полный сил и очень смекалистый, сразу понял, к чему клонит Первуля, и так ему понравились и эти вареники, и она, Первуля, что и не поехал оттуда без нее. В одну ночь все это и случилось. Она так упиралась тогда, но ведь Положай был таким сильным... Стало быть, любви не было, была сила, а потом привычка да ее покладистый характер... А так ведь муж у нее беспомощный, как малое дитя. Вот уж Маркерий - и тот куда сообразительней отца. Хотя, может быть, Положай и не отец ему вовсе... И пошел - в который раз уже! - новый рассказ про гусляра-отрока, а потом еще о чем-то - Немой все равно ничего не слышал и не хотел знать, для него достаточно было этой шелковой женщины.

Да и сама Лепетунья выдумывала свои рассказы, поддаваясь не столько потребности, сколько привычке. В ней издавна жило неосознанное стремление чем-то дополнить мир, поставить рядом с существующими людьми еще и новых людей, добавить к случаям подлинным случаи вероятные или невероятные, каждый раз это приносило радость, она словно бы создавала новый мир, в котором жила и сама и одновременно стояла над ним, управляла этим двойным миром точно так же, как Воевода Мостовик мостом и Мостищем. Пока выдумываю - живу. Выдумка же, если она не закована в твердые границы разума или, точнее сказать, в надлежащие границы, может привести к разврату мыслей, откуда к разврату телесному - один шаг, и еще неизвестно, какое из этих прегрешений более страшное и угрожающее; по крайней мере, с первым человечество смириться не может никогда, в то время как на второе часто закрывают глаза, иногда же превращают его даже в своеобразную доблесть, хотя и старательно скрываемую...

Когда же к словам и выдумкам Первули прибавились теперь еще и подлинные действия, когда почувствовала она себя соучастницей тайного, греховного, творимого вопреки и независимо от всего, что происходило в это время в Мостище, душа Лепетуньи наполнилась гордостью и одновременно благодарностью к Немому, женщина никогда не отказывала ему в новых и новых встречах и послушно шла, куда он звал ее - то ли в лес, то ли на пустынные далекие пески днепровские, то ли на леваду под осокори. Над этими двумя не существовало власти ни Воеводы, хотя казалось, что он проникал даже в сны мостищан, ни Стрижака, который утверждался в Мостище все больше и больше, прикрываясь то Николаем-угодником, то и самим богом, что же касается власти бога, или дьявола, или иных сил высших и низших, то уже тут Немой и женщина смогли бы отбиться простой улыбкой, потому что сами были богами, сами творили высочайшее и уничтожались в нижайшем, чтобы возродиться снова для восторгов высоких и, можно сказать, священных.

Но только ли они одни были в Мостище столь независимы, столь увлечены друг другом, чистые даже в греховности, от которой, в конце концов, при необходимости уполномоченный богом и Николаем-чудотворцем Стрижак мог дать и отпущение, хотя Немой не ведал ни о грехах, ни об отпущениях.

Было еще двое. Тоже совершенно независимых, тоже, в сущности, мятежных, но чистых-пречистых, какими бывают только дети на этой грешной земле.

Быть может, ради них и вся эта история, потому что речь идет в конечном итоге и не о Мосте, и не о Мостище, и не о Воеводе, и не о Киеве, а только об этих детях, об их судьбе, потому что разве же дети - это не судьба человеческая?

О Немом и Лепетунье сказано было - быть может, слишком много - лишь потому, что дети принадлежали именно им. Лепетуньин сын и дочь Немого, которая до сих пор еще не имеет имени, да и не имела бы его, быть может, никогда, если бы надеялась на своего отца, но вот появился маленький Маркерий и с первой же встречи назвал девочку так, как ему хотелось, ведь не мог он обходиться без имени. Имя же, которое он ей дал, продиктовано было простым впечатлением. Девочка была светла личиком, волосами, улыбкой, характером, потому-то и имя дал ей Маркерий соответствующее - Светляна.

К тому времени, когда Немой впервые вывел Светляну с воеводского двора и показал ее Положаям, девочка уже все понимала, все, кажется, знала, что нужно знать ребенку, но была безмолвной так же, как и отец.

Маркерий заметил это первым и был удивлен и поражен. Он говорил Светляне: "Иди сюда". И она шла. Он давал ей какую-нибудь игрушку: "На". Она брала. Он называл ее по имени - она поворачивала голову на свое имя в тот же день. Все понимала Светляна, но сама не говорила. "Почему молчишь?" - допытывался Маркерий, привыкший, чтобы все делалось без малейшего промедения. Светляна молча улыбалась. Она не умела объяснить своего молчания, но и заговорить тоже не могла. Раньше у нее не было потребности в речи. Отец приходил, гладил голову, прижимал к груди. Всегда молча. Никогда ничего не говорил. Она отвечала ему тем же самым. И еще заметила: отец всегда заменял слова действиями. Другие же люди, которые встречались ей, чаще всего отделывались словами там, где нужно было бы что-то сделать. Словами заменяли поступки, а зачем? Разве от этого лучше? Поэтому, признав преимущество отца, не торопилась начинать разговаривать, хотя и понимала все, хотя и пела в ней человеческая речь еще с далеких, ушедших в безвесть дней, когда над ее зыбкой склонялось доброе женское лицо и звучали грустные, как сон, песни.

Отец ее был обречен прожить всю жизнь в сплошной страшной тишине, для Светляны тишины не было с самого рождения. Собственное дыхание, тот далекий, словно небесный, напев женский, дуновение ветра, шелест листьев, голос птиц в лесу, а над всем - человеческая речь, люди рождают звуки, каждый раз новые, каждый раз в новых сочетаниях, и вот возникает из них огромная непостижимость, возникает целый мир, называемый, очерченный, показанный в мельчайшем и в самом величественном, в затаенном и в бесконечной пестроте, в игре, в движении, в спокойствии, и мир этот человеческая речь!

Светляна не могла повторять чужое. Нескладно. Слово за словом, звук за звуком. Она хотела бы сразу творить свое собственное. Подбирать слова. Соединять их так, как никому и в голову не пришло. Всем, кто старше ее. Потому что она была самой маленькой. Всегда и всюду. Она была намного моложе даже Маркерия. И получалось так, что все превосходили ее в умении подбирать и складывать слова. Поэтому из упрямства она продолжала молчать.

Этого Маркерий не мог понять. Он вырос под звуки безумолчного лепетания своей матери и считал язык высочайшим счастьем. Как можно отказаться от такого дара?

Мальчику хотелось как можно скорее возвратить Светляне утраченный ею мир радостных призывов, веселых возгласов, которыми в устах человека выражается сама жизнь. Если бы Светляна была обыкновенной девочкой, похожей на всех других детей, Маркерий, быть может, не обратил бы на нее внимания, по крайней мере из-за ее отчужденности, нелюдимости, не стал бы набиваться в друзья, потому что их было у него сколько угодно. Был соседский Еван, который так и выглядывал из-за плетня, чтобы швырнуть в тебя комом земли или же ударить лозинкой по плечам. Была соседка с другой стороны, прозванная Кобылкой, слюнявая девчонка, да еще и вреднющая, она всегда норовила передразнивать тебя, сгримасничать так, что целую неделю тебе будет сниться. Был еще Конский Дядька, мальчик моложе Маркерия, но большой мастак кататься на лошадях, ради чего мог украсть коня даже у стража моста, когда тот дремал на своем посту. Таких и всяких других товарищей имел Маркерий для своих мальчишеских забав и затей мальчишеских, но бросал их всех с легким сердцем ради Светляны, потому что стремление спасти своего ближнего, сделать его похожим на себя во всем присуще нам уже с малых лет, и чем скорее подвернется такой случай, тем больше вероятностей, что пойдет потом человек путями праведными и высокими.

Но ни холодного расчета, ни прозрений в будущее не было в поведении Маркерия. Видимо, придется признать, что первоначально была обычная благосклонность к девочке, за что Светляна, возможно, платила тем же самым. Взаимное расположение как бы уединяло их, двое детей были оставлены окружающим миром наедине с их увлечениями и хлопотами, - собственно, Светляна, кажется, и не имела слишком много хлопот, все выпадало на долю Маркерия, он первым почувствовал неудобство от безмолвности Светляны, ему надлежало найти пути, по которым он должен вывести девочку к языку, как оказалось, не легкое это было дело, но и отрок был не из малодушных и не собирался отступать при первых неудачах.

Точно так же он когда-то учился ездить на конях. Не мог удержаться на круглой конской спине, сползал набок, падал иногда прямо на землю, больно ударяясь о твердый грунт, умная скотина всегда осторожно поднимала копыта, чтобы не задеть малыша. Конский Дядька, выступавший учителем Маркерия, умирал со смеху, но ни смех товарища, ни собственная неуклюжесть, ни полное изнеможение после множества неудачных попыток удержаться на конской спине не могли повлиять на упрямство паренька, он решил во что бы то ни стало научиться ездить за один день и научился!

Но там был только он один, все зависело от его собственных усилий, а тут он столкнулся с чужой волей, капризной, загадочной, иногда возмутительно непоследовательной.

Он делал для Светляны свистульки из вербной коры, пищалки из широких листьев травы, дудки из старого камыша, из молодых плетей тыквы, из стрелок, делал даже сопелки из калины, девочка забавлялась то тем, то другим, легко и охотно извлекала из них звуки (вербовые, камышовые, калиновые), но разве ветер не насвистывает точно так же, а то еще сильнее?

Он пытался рассмешить девочку. Иногда и жестоким смехом. Привязывал собаке к хвосту вывалянный в гречишной золе надутый свиной пузырь, бросив в него несколько горошин, чтобы тарахтело и гремело за хвостом у перепуганного пса. Собака отчаянно металась в стремлении удрать от громыхающей погони, но чем сильней она бежала, тем громче тарахтело позади, будто там собрались все собачьи смерти воедино. Маркерий заливался смехом при виде такого зрелища, а Светляна только молча кривилась в скупой улыбке, сквозь которую довольно отчетливо проглядывало осуждение этой затеи Маркерия.

Тогда он захотел вызвать восторг своей преданностью.

- Хочешь? - допытывался он. - Я сделаю для тебя все, что захочешь!

Светляна молчала.

- Ну чего ты хочешь? - не унимался мальчик.

Светляна смотрела на него своими серыми пронзительными глазами, но не произносила ни слова, ни звука.

- Яблок нарву тебе у самого Мытника! - выпячивал грудь Маркерий.

Яблок было полно и у Положаев, но ведь это же доступно, стоит лишь протянуть руку - и уже есть. А у Мытника нужно перелезать через высокие заборы, успеть увернуться от острых собачьих зубов, потому что там бегают злые, как волки, псы. У Мытника яблоки добываются горько, зато они куда вкуснее своих собственных! Правда, можно было бы просто пойти и попросить запретных плодов у тетки Первославы, но толстая тетка непременно станет упрекать в том, что ты голодранец и сорвиголова, кроме того, прошеное яблоко - уже не яблоко, а вроде бы черствая краюха, которую дают в милостыню нищему.

Маркерий не хотел быть попрошайкой - он хотел раздобыть для Светляны яблок из сада Мытника! Пробирался через забор, проскакивал мимо кладовки Мытника, где хранилось бесчисленное множество всякого добра, взбирался на самую высокую яблоню так, чтобы его видели, набивал полную пазуху яблок, потом бежал к Светляне с краденым подарком, часто сопровождаемый гневным криком тетки Первославы, а то и самого Мытника и каждый раз отчаянно спасаясь от острых собачьих зубов, избегнуть которых - плачь или смейся! не удавалось никогда.

И хотя бы слово благодарности от упрямой молчальницы.

Девочка, прозванная Кобылкой, случайно узнав о заботах Маркерия, презрительно надула губы и сказала:

- Подумаешь, не хочет говорить! А ты ей сунь живую жабу за пазуху сразу закричит!

Совет Евана был еще проще.

- Подкрасться да стукнуть по спине кулачищем, - заявил он хвастливо, - завизжит, как поросенок!

Конский Дядька верил только в коней. Посадить упрямую девчонку на коня - от одной только высоты заговорит, потому как если не испугается, то заахает от восторга!

Но Маркерию не по душе были такие грубые, даже жестокие действия. Он повел Светляну в плавни к своему дяде пастуху Шьо.

- Шьо? - не поверил тот. - Не хочет говорить! Да у меня и камень крикнет!

Шьо посадил Светляну на корову, погнал скотину через кочки, трясину, ошалевшая корова влетела в топь, норовила сбросить девчонку, Светляна подпрыгивала у коровы на спине, каким-то чудом не упала в топком месте, а на твердом не удержалась, больно ударилась о землю, полными слез глазами укоризненно смотрела на Шьо и Маркерия, которые подбежали, не на шутку испугавшись, и безмолвно упрекала: "Зачем вы мучите меня?"

Зимой Маркерий лепил из коровьего навоза большое гнездо, несколько дней обливал его водой, получилась добротная ледянка для воеводского пригорка, тогда он вызывал Светляну, приглашал ее кататься, она охотно соглашалась, они вместе усаживались в ледяное гнездо и с грохотом, подпрыгивая, мчались вниз, подымая снежные смерчи, все быстрее и быстрее; их крутило и вертело, бросало туда и сюда, потом на каком-то перепаде ледянка, подпрыгнув слишком высоко, опрокидывалась, дети врезались головами в снег, Маркерий барахтался, визжал нарочито громко, по-поросячьи, чтобы приохотить к крику и девочку, но она молча выбиралась из сугроба, помогала сделать то же самое и товарищу, отряхивалась, сняв рукавицу, поправляла прядку светлых волос, выбившихся из-под шапчонки. Делала все это молча, не проронив ни звука. Она ни разу не вскрикнула, не ахнула!

Была ли преднамеренность в этих затеях Маркерия, в самом ли деле пытался он добиться того, чтобы из уст Светляны прозвучало наконец первое слово? Трудно сказать. Если поначалу хлопец, может быть, и не имел таких намерений, то с течением времени мог бы и взяться по-настоящему, потому что недостижимое - всегда наиболее желанное.

В конце концов Маркерий достиг желанного успеха, достиг, уже и сам не надеясь, да и заслуга, собственно, принадлежала не ему, хотя Маркерий не ведал об этом. Получилось так, что желания обоих детей наконец совпали и отчаяние их тоже совпало. Трудно сказать, что именно вызвало у Светляны желание заговорить, отчаяние же ее возникло по той причине, что, вопреки своему желанию, девочка никак не могла даже теперь отважиться на первое слово!

Отчаяние Маркерия, разумеется, возникло по совершенно иной причине. Он считал, что Светляна не хочет говорить просто из упрямства, присущего женщинам с момента рождения, и, исчерпав все известные ему средства, уже и не надеялся, что ему удастся сломить Светлянино молчание.

Если бы ему сказали, что помощи следует ждать от Стрижака, Маркерий расхохотался бы. Стрижак был смешон, быть может, даже противен Маркерию и многим другим. Люди в Мостище привыкли, что каждый что-то должен делать, у каждого свой долг, даже у самого Воеводы огромное количество обязанностей, даже у Воеводихи, о которой у нас еще будет идти речь, - хотя внешне могло показаться, будто она изнывает от тоски и безделья, но на самом деле всем было известно, что она с утра до вечера меняет наряды, перебирает заморские ткани, переставляет с места на место золотую и серебряную посуду, любуется драгоценными украшениями, преподносимыми ей Мостовиком постоянно и неутомимо, в стремлении заменить мертвой игрой самоцветов и бриллиантов естественную мужскую силу, которой он был лишен.

А Стрижак? Для него поставили новый дом, теплый и светлый, настрогали лавок, накрыли их медвежьими и волчьими шкурами, поставили стол с посудой, во дворе, где не было ни травинки, ни былинки, выросли высокие штабеля дров: березовых - на растопку, сосновых - для живого духу, дубовых - для жару, у купцов Воевода за бешеную цену приобрел большую книгу о Николае-чудотворце в личное пользование Стрижака, дал ему Мостовик для лучшего украшения нового жилища икону Николая-угодника в серебряном окладе - и все для полнейшего безделия и баклушничанья этого странного, может быть, даже и подозрительного пришельца, ибо разве не подозрителен человек, который только ест, пьет, спит да читает огромную книгу, многозначительно поднимая палец и напуская при этом на свою разбойничью рожу глубокомыслие, и благость?

Церковь Воевода до поры до времени не ставил, потому что никак не мог допроситься у киевских владык посвящения Стрижака в сан священника, проводить же службу без посвящения неподалеку от Киева, с его митрополитом, епископом, игуменами, с его соборами, монастырями, церквами, не решался даже такой человек, как Стрижак.

Зато одеяние он сшил для себя более пышное, чем у священников. Затканное настоящим золотом, безмерно широкое, не похожее ни на какую человеческую одежду, - целое сооружение из дорогих тканей, странное, сложное, многоступенчатое, многослойное, будто гигантская золоченая чешуя была на Стрижаке или несколько шатров, один в одном, наброшенных на костлявую фигуру Воеводина прислужника, шатров не простых, а из самых дорогих тканей, так что даже сердце заходилось, когда видели, что Стрижак метет полами пыль или же волочит их по осенней грязи. А он знал, что Воевода не поскупится и на большее, потому не хотел беречь, надевал на себя столько, что сгибался под тяжестью, словно говорил мостищанам: "А что? У меня есть, а у вас дудки!"

Он каждый день шел на обед к Воеводе в палаты, медленно пересекал широкий двор, чванливо задрав голову, а в это время Шморгайлик сидел в воеводских сенях, в круглое окошечко следил за Стрижаком и мстительно думал о том времени, когда ему удастся уничтожить этого человека, оторвать от Воеводы, лишить всего, что у него есть, и прежде всего этих вышитых золотом одеяний. Тем временем, в надежде на лучшее будущее, Шморгайлик, облизываясь, мысленно прикидывал, сколько бы таких вот шморгайликов, маленьких, тощих, никчемных, можно одеть, раскроив одежду Стрижака на лоскутья соответствующего размера. Мысленно он раздевал Стрижака вон там, посреди широкого воеводского двора, срывал с него одежду, срывал быстро, умело, жестоко, разбрасывал то в одну, то в другую сторону, расстилал по двору, ходил между расстеленным, снова окидывал взглядом - в это завернем двоих, в это - пятерых, а в это - и десятерых шморгайликов можно было бы завернуть. Боже милосердный! А достается все это почему-то одному человеку! И за что?

И когда однажды Шморгайлик увидел из своего окошечка, что навстречу Стрижаку идет маленькая дочь Немого, он даже испугался: а что если и она начнет примеряться к золотым одеяниям? Чем мельче человек, тем больше накроил бы он нарядов из одеяний Стрижака, тем, оказывается, быстрее и охотнее придет к той же самой мысли, к которой он, Шморгайлик, пришел уже давным-давно! Прислужник Мостовика чуть было не вскочил со своего места и не выбежал из сеней, чтобы вытурить девчонку, но его удерживало презрение, которое он упорно прививал себе по отношению к Немому и его безмолвной дочери. Это были единственные люди в Мостище, которые из-за своей неполноценности не стали бы мешать Шморгайлику или опережать его в доносах и прислужничестве. Все остальные - языкатые, а эти - немы. Их неполноценность вызывала у Шморгайлика чувство превосходства, он не считал их людьми, поэтому, хорошенько поразмыслив, пришел к выводу, что девчонка рядом со Стрижаком не угрожает его, Шморгайлика, мечтаниям, и снова принялся мысленно примерять содранные со Стрижака облачения на многих шморгайликов, которые так и мельтешили у него перед глазами, жадные, бездарные, ничтожные, как и он сам.

А Стрижак, столкнувшись со Светляной, начал припоминать, видел ли он здесь когда-нибудь ребенка или нет. Получалось так, что не видел, и это его немного удивило.

- Стой! - воскликнул он. - Кто такая и здравствуй, дщерь моя малолетняя.

Девочка стояла молча.

- Не спрашиваю, чья ты, ибо людская еси, но как твое имя? - В предчувствии вкусной трапезы Стрижаку хотелось поговорить хотя бы с девочкой, потому что у Воеводы за столом только сопели и чавкали, разве лишь Воеводиха пыталась иногда что-то сказать, но какая уж там у нее речь!

Девочка молчала. Смотрела прямо в глаза Стрижаку, смело, чисто как-то, возможно, даже с осуждением за его глупое разглагольствование.

- Молчишь? - удивился и одновременно обрадовался Стрижак. - Молчишь, чтобы собрать ум свой и ответить надлежащим образом, или же не хочешь тратить слов на меня, или же и вовсе молчишь, чтобы молчать? Хорошо быть безмолвным, наипаче же молодым. Ибо как можешь уберечь сердце, ежели уста отверзнуты? Да знаешь ли ты, дщерь моя, что говорила сама себе святая Синклития, когда возникал в ней помысел заговорить громко? Она говорила себе: успокойся от суеты, молчи каменно, постись, плачь, тогда помилует тебя бог. А кто не потрудится молчанием и молитвой здесь, тому придется трудиться в неугасимом огне вместе с бесами... И чтобы затянуть душу человеческую в огонь вечный, сатана веревки вьет, и чем больше прядей подаешь ему, тем больше он вьет. Пряди же суть словеса наши. Когда же перестанем готовить их для него, ему тоже нечего будет делать на этом свете. Поэтому возлюби молчание паче разглагольствования. Ибо что есть молчание? Оно - конец изнеженности, смеха отдаление и замена его плачем, бесстыдству враг, вольности неприязнь, страстям обуздание!

А теперь уходи с дороги, дщерь моя, упрямомолчальница, прекрасномолчальница, высокомолчальница, триблаженномолчальница.

Светляна не удержалась и еле заметно улыбнулась одними лишь глазами на взрыв удивительного красноречия этого странного человека, которого она уже видела ранее, но никогда не слышала, а может, улыбнулась она от воспоминаний о том, куда так торопится Стрижак, потому что не было для девочки тайн на воеводском дворе, а может, радостно стало ей оттого, что родилось вот в этот миг в ней желание заговорить тоже, велеречивость Стрижака вызвала в ней желание овладеть таким высоким умением нанизывать удивительные слова, причем овладеть немедленно!

- Соломон речет: муж мудрый еле улыбнется, когда безумный смеется громко, - пробормотал на прощание Стрижак, подбирая свои пышные одежды, чтобы пройти мимо девочки, не задев ее, а она стояла неподвижно, ошеломленная его велеречивостью, заполненная непреоборимым желанием немедленно сравниться с этим человеком в его способе и умении изъясняться.

Но - чтобы говорить, нужно иметь слушателя! Она побежала к мосту, в надежде найти там Маркерия. Заговорить с ним! Ошеломить его своим умением, поразить так сильно, как была поражена она велеречивостью Стрижака!

Маркерий подрос и теперь сам, без матери, носил Положаю обед на мост. Светляна застала его там. Пока Положай заглядывал в глиняный горшок с яствами, приготовленными его женой, Маркерий, слонялся по мосту, непоседливый, неутомимый, как всегда. Светляна подбежала к нему, хотела еще издали крикнуть "Маркерий" или просто "Эге-ей!". Но тогда пропала бы неожиданность, свелось бы на нет намерение ошеломить, она бежала молча, как и всегда, и внезапно с ужасом почувствовала, что и сегодня не сможет заговорить. Уже не бежала, шла, все медленнее и медленнее. Как заговорить, как? Высоких и громких слов она не знала, да и вообще все слова куда-то исчезли, даже самые простые; она шла к Маркерию безмолвная, как всегда охваченная отчаянием, яростью, ужасом, ненавидела себя за беспомощность, за неумение, за неполноценность, наконец, поэтому круто повернулась и пошла назад.

- Светляна! - позвал Маркерий, удивленный ее поведением. Она пошла еще быстрее.

- Светляна, да что такое?

Он побежал за нею, девочка побежала тоже.

Тогда Маркерий, видимо почувствовав, что сегодня с нею происходит нечто исключительно необычайное, без долгих размышлений подскочил к поручням моста и крикнул отчаянно:

- Прыгну в Днепр! Раз так - прыгну!

Она еще бежала, не оглядываясь, но, зная его решительность, догадывалась, что он уже взбирается на поручни и сейчас полетит вниз, в темную, страшную, глубокую воду, прыгнет без колебаний, отчаянно и яростно, и никакая сила его не удержит, и тогда всему конец, а она не желала конца, поэтому мгновенно обернулась и впервые в своей жизни прерывисто-звонко, со слезами в голосе крикнула:

- Не прыгай!

Он и в самом деле уже переметнулся через поручни и должен был лететь вниз, но застыл от этого крика, еще не верил, что это голос Светляны, потому что никогда не слышал его, но было в голосе что-то такое близкое и дорогое, он видел, как девочка бежит к нему и несет сквозь свои слезы надежду и мольбу:

- Не прыгай!

Тогда он перелетел назад на мост, подскочил к Светляне, растерянно-неумело поцеловал ее в орошенную слезами щеку, а она ударила его в грудь кулачками, мстя ему за свой страх, и сквозь плач и радость снова крикнула:

- Не прыгай!

Маркерий не знал, что делать дальше, он беспорядочно, испуганно, торопливо целовал ее в щеки, а она вырывалась и, боясь уже чего-то нового, еще окутанного дымкой дали грядущей взрослости, повторяла упрямо и отчаянно единственное найденное ею словосочетание: "Не прыгай! Не прыгай! Не прыгай!"

Оба они были испуганы, но одновременно и счастливы. Произнесенные Светляной слова соединили их нераздельно, и там, на мосту, еще растерянные, не умея заглянуть в затаенный мир завтрашний, не придавая значения и слезам своим, и поцелуям, и пожатиям рук, они все же поняли, что должны держаться теперь вместе, всегда и всюду быть вдвоем и что никакая сила не способна разлучить их.

Однако сила нашлась.

Воеводиха - так называлась эта сила.

Если все в Мостище было предельно простым и ясным, если у каждого здесь было свое место, свои обязанности, свое начало и конец, если даже Немой с умело скрываемыми взаимоотношениями его с Лепетуньей все же в целом был понятен для всех, если даже полнейшее безделие Стрижака находило еще какое-то объяснение, поскольку он единственный в Мостище умел читать книгу, написанную на "телятине", и вычитывать оттуда странные истории о деяниях Николая-чудотворца, покровителя моста и мостищан, то жена Воеводы стояла над всем и вся и поведением подобна была ведьме, которая по ночам смазывает метлу бесовским жиром и носится под темными небесами.

Быть может, Воеводиха и впрямь была ведьмой, хотя никто в Мостище толком не знал, водятся ли ведьмы среди половчанок, Мостовик ведь купил когда-то себе в жены дочь одного из половецких ханов.

Была она темная и, наверное, страстная, как все степнячки, мало кто видел ее, но рассказывали, что она маленькая, словно игрушка, гибкая, глазастая, что губы у нее красные, как кровь, косы длинные, будто черные змеи, а руки тонкие, унизанные драгоценными перстнями-жуковинами.

В Мостище ее прозвали Вудзиганкой. В этом чуточку непривычном имени было собрано все: и загадочность Воеводихи, и необычность ее стремительных движений, и звон золотых украшений, щедро навешиваемых Мостовиком, и ее половецкий смех, которого, правда, никто, возможно, и не слыхал, но да сохранит бог и услышать, потому что в этом смехе есть что-то такое зловещее, от чего человек мог бы сойти с ума, услышав его хотя бы раз.

Мостовику от рождения не дано, пожалуй, ничего, кроме стремления к воеводству. Как дерево, разрастаясь во все стороны, высоким не бывает, так и человеку, если он хочет достичь высот, нужно усекать побеги и ветви несущественных потребностей и увлечений, отдаваясь лишь самому главному. Мостовик был Воеводой, и этим сказано все. Житейская суета осталась вне его внимания, страсти были чужды Мостовику, все надежды и страхи его связывались лишь с воеводством, лишь со стоянием у моста, над мостом.

Поэтому когда он решил раздобыть себе жену, то руководствовался не естественной потребностью, умершей в нем преждевременно, а высшими соображениями: жена необходима была ему для сохранения положения на соответствующей высоте. Речь шла не о всех людях, о мостищанах или даже о киевлянах, которые где-то внизу копошились как муравьи, размножались, ели, спали, умирали, рождались, - перед взором его были образцы куда более важные, достойные подражания, он имел в виду бояр и воевод других, хотя и не таких значительных, как сам, имел в виду, наконец, князей, души не чаявших в битвах, в походах, в ловах, но главное, кажется, начиная еще с юных лет больно уж торопившихся жениться, свадьбы княжеские относились к незаурядным торжествам земли Русской. Они катились через мост пышные, веселые, богатые, роскошные, ехали через мост чванливые княжеские сваты и свахи, ехали высокочтимые послы от одного князя к другому, из земель Суздальской, Черниговской, Смоленской, Переяславской, Новгородской в Киев, а из Киева - в те и в иные земли, все это видел Мостовик, воспринимал без зависти и без восторга, но и с надлежащими выводами.

Подгоняли его еще и собственные годы. Он давно уже достиг того возраста, когда без жены становишься подозрительным, а он должен был быть во всем вне всяких подозрений.

И тут князья показывали образцы для подражания. Великий князь киевский Рюрик Ростиславович задумал женить своего сына Ростислава на дочери великого князя суздальского Верхуславне, когда юному князю едва исполнилось четырнадцать лет, а Верхуславне и вовсе было всего лишь восемь. Послал тогда Рюрик Глеба-князя - шурина своего - с женой, тысяцкого Славна с женой, Чурину знатного с женой, многих бояр с женами в Суздаль. Всеволод хотя и со слезами, но отпустил маленькую дочь в Киев, и привезли ее в пышности, а на мосту встречали Рюрик с сыном, и съехались сразу двадцать князей, не считая всяких иных владетельных людей, и венчались молодые в Белгороде, и прибыл туда великий князь Рюрик с княгиней, с князьями всеми, с сыновьями, с дочерями, поставил кутью, и молитву принес, сотворил, согласно обычаю, пир немалый и трапезу, и угостил игуменов с монахами - калогерами всеми, и одарил всех от первых до последних прохожих, и возвеселился без конца, и возвеличился на той княжеской свадьбе.

А князь Ярослав Всеволодович тоже женился в пятнадцать лет. А Василько - сыновец князя Гюргия Всеволодовича - был семнадцатилетним, когда взял дочь князя Михаила Черниговского. И князь Всеволод Игоревич женился, не имея от роду еще и семнадцати лет. Это князья. Княгини-невесты были и того моложе: обычно им было восемь или же десять-двенадцать лет. Шла ли здесь речь о естественной потребности? Отнюдь нет. Руководствовались прежде всего требованиями государственности, своего положения, которое по тем или иным соображениям требовало поддержки и укрепления. Иногда браки такие могли бы вызвать даже смех или сожаление к детям, которых взрослые владетели соединяли воедино в пожизненные связи, но государственные дела не подлежат осмеянию, а такие браки принадлежали к событиям первостепенной государственной важности. Как, например, брак венгерского королевича Коломана с дочерью польского князя Лешко Белого Соломией в Галиче. Непокорные галицкие бояре, уже в который раз взбунтовавшись против своих князей и изгнав из Галича юного Даниила с братом, сразу же позвали короля венгерского Андрея и Лешко Белого, и тогда король и Лешко, дабы, помирившись, обоим утвердиться в Галиче, послали под венец детей своих. И епископ твердой рукой благословил этот брак, хотя Коломану было восемь лет, а Соломии всего лишь три года. Она не видела у своего мужа ничего, кроме рук да лица, ни во время свадьбы, ни позднее, потому что маленькому Коломану нечего было показывать, а Соломия и не знала, чего она должна была ждать от своего мужа.

Горько несчастная эта пара всю жизнь прожила в брачной ненависти. Подобное случилось и с польским князем Генриком, сыном Болеслава Высокого, и его женой Ядвигой. Генрик женился на Ядвиге, когда ей было двенадцать лет. В пятнадцатилетнем возрасте она родила ему первого ребенка, потом произвела на свет еще пятерых детей, после чего в катедре вроцлавской супруги заключили брак пожизненной чистоты, сбросив с себя златотканое одеяние и оставшись в простой шерстяной одежде. Генрик в честь этого события отпустил бороду, которую уже не стриг, из-за чего и был прозван Бородатым, а Ядвига пошла в монастырь и, когда ее муж умирал и послал гонцов за женой, отказалась приехать, опасаясь, что может почувствовать в душе искру сожаления при взгляде на немощного мужа, и из ворот монастыря тоже не вышла, чтобы встретить останки мужа, - вот какой была она в служении целям высшим, перед которыми дела земные становятся ничего не стоящими.

Не следует забывать, что и Христос, которому все поклоняются, рожден был на земле, когда богородице было всего лишь пятнадцать лет, - высокое свидетельство того, что человек не должен откладывать свой первейший долг в жизни: получив жизнь - отдай ее миру, потомкам своим.

Следовательно, Мостовик, при всей своей озабоченности собственным утверждением на Мосту, в то же время хорошо понимал, что не может бесконечно откладывать свою женитьбу. Положение обязывало его скрывать свою мужскую несостоятельность, которая, вообще говоря, учитывая возраст Воеводы, вовсе не была злом, но для людей посполитых, погруженных в свою естественную низость, в сладкую грязь повседневности, могла бы дать нежелательную пищу для сплетен и пересудов. И хотя Мостовик знал, что его личность не подлежит наговорам, но касалось это только Мостищ, а за пределами этого селения могло быть по-всякому, потому-то и не захотел он родниться ни с боярами, ни с воеводами своими, а послал Гримайлу и Мытника в степи к половцам, велев выбрать у какого-нибудь из ханов дочь молодую, пригожую, соответствующую высокому месту у Моста.

За четырнадцать возов проса, выше всего ценимого половцами, привезли Воеводе темноглазую юную половчанку, да еще и несколько диких коней в придачу.

Рожденная и выросшая в половецких шатрах, где нет никаких тайн, где все просто и обычно, где все целесообразно и заранее определено, половчанка, даром что была очень юной, надлежащим образом приготовилась, чтобы возблагодарить своего мужа за четырнадцать возов драгоценного проса, оставленных его посланцами в дар ее степному роду, в дар и вознаграждение. Потому она без страха, хотя, возможно, и без видимого желания ждала в первое время от Воеводы того, чего должны ждать от мужей все жены, но Мостовик не торопился, он откладывал высокое таинство со дня на день, из месяца в месяц, он ничего не требовал от жены, кроме соблюдения внешней пышности, и она в конце концов вынуждена была примириться со своим положением и повела жизнь независимую, самостоятельную, которая перекрещивалась с жизнью Воеводы лишь в немногих точках; мостищане, чуткие ко всему даже невидимому, называли ее Вудзиганкой - вот и все.

Но ведь она не исчезла из Мостищ. Жила в палатах Воеводы, была Воеводихой, хотя и не совсем подлинной, но это уже зависело не от нее. Такой брак мог приравниваться разве лишь к монастырской схиме, хотя даже молоденькие монахини в монастырях ухитрялись иногда согрешить, а то, как в германском монастыре в Бамберге, из-за скаредности игуменьи вынуждены были и на хлеб себе зарабатывать платной любовью.

Воевода непоколебимо верил в заменители подлинного. Разве нельзя, скажем, заменить свободу для человека одними лишь разговорами о ней? Точно так же как обрести славу кормильца, раздавая всем калачи раз в год, а в остальные дни ограничиваясь одними обещаниями простого хлеба? Вполне резонно Мостовик считал, что мизерное человеческое удовольсвие, ради которого поднимается столько шума и раздоров на свете и творится зла, легко возместить чем-то другим. А возможности у Воеводы были неограниченными. И пусть не можешь ты из-за врожденного недостатка, обласкать жену свою, испытывая с нею телесное наслаждение, зато ты в состоянии бросить на нее все свои богатства, все драгоценности, меха, шелка и алтабасы, потому что сам ты все равно не воспользуешься всем собранным на мосту - ни ты, ни твои прислужники не в состоянии довести все это до ума, вот тут и должна выручить женщина, именуемая гордо и громко: Воеводиха.

Так молодая жена Воеводы из широкой степной воли попала в неволю золоченую, чем-то напоминая заморскую птицу, которую сажают в золотую клетку, она должна была сидеть в палатах Мостовика, перебирая паволоки, расставляя и переставляя драгоценные сосуды, примеряя украшения, которым не было цены.

Из половецких кожухов, грязных, провонявших потом, дымом и пылью, Воеводиха перешла теперь в шубы, за каждую из которых могла бы приобрести целый половецкий стан, были здесь шубы из пупков соболиных и песцовых, были шубы из лисиц черно-бурых и бобрового пуха, покрытые золотыми тканями в струях и травах, с нашивками золотыми, с цепочками, унизанными жемчугами; были шубы с боковыми прорезями, дабы видны были драгоценности на сапогах: жемчуга, камни в гнездах, серебряные подковы на каблуках; были шубы нарядные, чистые, столовые, для езды верховой и санной.

Не счесть всего, что было и быть могло в воеводском доме, что там уже и не вмещалось. Половчанка задыхалась в этом строгом и просторном помещении, - Мостовик то и дело повелевал пристраивать то деревянные сени, то новую горницу для Воеводихи, то каменную гридницу для приема вельможных посетителей, то еще какую-нибудь просторную храмину - опять-таки для Воеводихи, дом Мостовика расползался по горе, утрачивал свой первоначальный вид, внешне в нем царил беспорядок, в противовес однообразию и скуке, таившейся в стенах, где, словно пойманная ласточка об окно, билась в безнадежном отчаянии молодая женщина.

Река, ежегодно разливаясь и входя в свои берега, постепенно изменяла русло, падали в пущах старые деревья, уступая место молодым, пели и плакали птицы весной и в конце лета, рычал зверь, идя на осенние игрища. А в огромном доме Воеводы, недоступном для посторонних людей и невыносимом для жизни, ничто не изменялось, с утра до ночи металась там среди черных огней тоски молодая половчанка, и сердце ее наполнялось отчаянием.

Иногда она пыталась хотя бы на короткое время вырваться на волю. Отбрасывала в сторону все украшения, все шелка и алтабасы, все пестрые одеяния, облачалась в черное, отчего становилась еще меньше, еще тоньше и загадочнее, садилась на белого половецкого коня, пролетала через Мостище так, что от испуга (а быть может, по повелению Мостовика) шарахались в сторону стар и млад, исчезала в пущах, возвращалась точно такая же загадочная, только конь от мыла покрывался желтизной, потому что всегда гоняла его немилосердно.

Воеводиха никогда не говорила, - никто и не знал толком, есть ли у нее голос. Шморгайлик загадочно молчал, когда кто-нибудь приставал к нему с расспросами. Толстый Мытник, который каждый день бывал у Воеводы на трапезе и, следовательно, сидел за одним столом с Воеводихой, тоже только пошлепывал губами на расспросы: "А? Что? Да кажется, вроде бы, а впрочем, кто его знает, потому как она разве что, как говорится, когда нужно, то и так, а когда нет - словно бы и не оно..."

Вот так и прозвали ее Вудзиганкой, а еще пошла о ней молва, будто она - ведьма. Будто видели, как напускала свое половецкое колдовство на Мостище.

А поскольку с Воеводой она жить не может, как заведено между мужем и женой, естество же свое обуздать не в силах, то... несет яйца. Каждый день столько их несет, сколько на земле умирает людей. Правда, трудно сказать, какая земля принимается в расчет - то ли наша, то ли половецкая - и куда деваются эти яйца. Возможно, складываются до поры до времени в бесконечных пристройках Воеводина дома, а возможно, развозит их Вудзиганка по лесам на своем белом коне, чтобы плодилась всякая нечисть.

А кое-кто вообще считал, что вина во всем падает не на Воеводу, а на саму половчанку. Какое имеет значение то, что Мостовик уже в преклонном возрасте? У старого мужчины кровь такая же горячая и красная, как и у молодого. Но Гримайло и Мытник из-за своей неопытности не сумели надлежащим образом выбрать невесту, половцы обманули их, забрав четырнадцать возов проса и подсунув жену, чьи члены не могут согреть мужа. Пастух Шьо принадлежал к особенно яростным сторонникам этого мнения и доказывал, что у Воеводихи в том месте, которое возбуждает мужчин, коровье или конское копыто и что вообще привлекательна она лишь внешне.

Доподлинно обо всем мог знать только Воевода, но он, естественно, молчал, сохраняя неприступную загадочность. Потому что, когда человек достигает высокого положения, он вовсе не обязан проявлять мудрость или доверчивую откровенность, - достаточно загадочности.

Откровенно говоря, женился Воевода все-таки не по княжескому примеру, а чтобы ни в чем не дать своим людям превосходства над собой. До тех пор пока у него не было счастья в доме, он не мог иметь и превосходства. Его люди, как ни трудно им было, никогда не хотели быть несчастливыми. Воевода видел это при звездах, слышал в песнях, сталкивался на крутых мостищанских тропинках. И тяжко завидовал своим людям, от зависти и женой обзавелся, хотя и без всякой на то надобности, хотя и ведал, что жена без мужа - это дом без жителей, целый и невредимый, но в котором вечная тоска и презрение.

Если бы кто-нибудь из мостищан знал о несчастии молодой женщины, то, быть может, и помог бы ей в беде. Набежал бы князь перехожий с дружиной и умыкнул бы красавицу; половцы, сжигая Киев, должны были свернуть и в Мостище, чтобы отнять полонянку и вознаградить ее пылкими объятиями какого-нибудь молодого хана; хитрые купцы могли бы подкупить стражу и увезти полонянку куда-нибудь за море. Да что там надеяться на бог весть кого, когда она могла причаровать своими глазищами любого из мужчин, ежедневно сидевших с ней за трапезой. Ясно, не Воеводу, потому что о нем уже сказано. Мытника тоже никакие глазищи не могли оторвать от яств и питий. Человек, что называется, был ослеплен и поглощен обжорством... А остальные... Немой, в искушении не знавший ни ангелов, ни дьяволов, оно жило в нем обнаженное, вечно молодое, как молодая трава, как раскованная вода, как весенний ветер или цвет бузины. Стрижак, знавший толк не только в словах, но и во всех наслаждениях, Шморгайлик, наконец, который помышлял не столько о наслаждении, сколько о том, чтобы ухватиться хотя бы за краешек Воеводиной власти в Мостище. Чем они все не мужчины!? Однако ж...

Немой половчанки просто не заметил. Он любил белолицых. А эта, со своей смуглостью, с неистовыми глазами, скорее отталкивала его, чем привлекала. Она была для него такой же немой, как и он сам, не привлекала ничем, - вот и все.

Стрижаку Воеводиха сразу приглянулась, однако он умел сдерживаться, чтобы не утратить так неожиданно добытое выгодное положение. Видишь женщину миловидную, обойди ее стороной. Чтобы отогнать от себя греховные помыслы, всячески восхвалял добропорядочность Воеводихи, приобрел впоследствии у купцов золотой крест наперсный с четырьмя знаками "Д", вырезанными в печати, и торжественно преподнес половчанке при всех, объяснив смысл таинственно-священный: "Древо Доброе Дияволу Досада".

Половчанка смеялась - то ли над собой, то ли над Воеводой, Мостовик бормотал "лепо, лепо", а тем временем были поданы перепелки, жаренные в меду, Мытник и его жена глотали их чуть ли не целиком, а Стрижак обсасывал сладкие, вкусные косточки, многозначительно поднимая перст и закрывая глаза от наслаждения.

А Шморгайлик глотал слюну за дверью, откуда подсматривал и творил свое непрерывное подслушивание. Он тоже мог полакомиться перепелками вдоволь, и упиваться влагой, как назывались заморские вина из воеводских запасов, и обжираться калачами, о которых не зря говорится, что, ежели один съешь, другого хочется, а второй съешь - по третьему душа горит.

За то, что был неполноправным среди прислужников Воеводы, Шморгайлик мстил присущим ему способом. Когда собирал после трапезы золотые и серебряные кубки и ковши, с дикой злостью вгрызался в их венчики, оставляя на металле следы зубов, делал на боках вмятины, портил чеканку и резьбу. Немного погодя, показав Воеводе, сам же возил посуду в Киев княжеским золотникам, которые имели от этого прибыль, и чем большую, тем большее удовольствие испытывал от этого мстительный Шморгайлик. Но пакостить он мог лишь тайком, так же как лакомиться воеводскими яствами тоже мог только украдкой, а явно не был допущен, как и к Воеводихе, чтобы вот так запросто сидеть с нею за столом, разговаривать, одаривать ее крестами со значением или чем-нибудь еще. А уж он сказал бы ей! И не столько открыто при всех, сколько тайно, без свидетелей. Не беда, что засушенный и никчемный на вид, а огонь из него так и заполыхал бы, если бы только мог он заполучить в свои руки эту женщину с ее богатством, которого хватило бы не на одного и не на сотню Шморгайликов. Это не то что кроить да примеривать одеяния с хвастливого Стрижака, которого Воевода одевал не за какие-то там заслуги, а просто для приведения его внешности в соответствие с пышнословием, которым этот человек был наполнен до отказа. Если бы Шморгайлик добрался до всего, чем располагала у Воеводы половчанка, он мог бы заселить и все Мостище и всю землю шморгайликами и шморгайленками. Однако смелости у Шморгайлика хватало только на мечтания, а действовать он не умел и боялся. Он просто решил ждать подходящего случая, тем временем накапливал в себе знания мелкие и значительные, почерпнутые во время подслушиваний и подглядываний, хотя о самой Воеводихе ничего подходящего он еще не собрал, но надежды не утрачивал.

Ласточки прилетали и улетали - и все оставалось без изменений. Стоял, как прежде, мост, настойчиво состязались с судьбой и стихиями мостищане, возвышался над ними сурово-замкнутый Воевода, изнывала в одиночестве половчанка, даже Стрижак привык здесь ко всему, не говоря уже про Немого, незаметного из-за своей молчаливости и тайного увлечения Лепетуньей.

А тем временем становились все выше и выше деревья, и вырастали дети мостищанские, и среди них - Светляна и Маркерий, неразлучные, верные в привязанности своей, словно бы невинноневольные соучастники греха, творимого Немым и Первулей, но сами безгрешные и чистые.

И, как это часто случается, они должны были расплатиться за это.

Навряд ли следует приписывать Воеводихе сверхъестественные свойства, как это делали мостищане, раздраженные ее таинственностью, хотя, скажем, таинственность Воеводы Мостовика вызывала у них не ненависть и раздражение, а, наоборот, уважение. Втянутая в мир чужой и равнодушный, половчанка платила тем же самым, единственным исключением из этого равнодушия можно было считать только ее знание языка мостищан, который она изучила неизвестно от кого. Само собой разумеется, Вудзиганка вряд ли замечала Светляну и Маркерия, как не замечала вокруг ничего, погруженная в собственное отчаяние, в безнадежное прозябание в чужом краю, с нелюбимым мужем.

Зато Стрижак каждый день лез ей на глаза и на воеводском дворе и в Мостище, он тоже, казалось, не имел здесь назначения, как и Воеводиха, точно так же был закован в безнадежную неволю, но находил отдушину в потоках словес и непрестанных поучениях во имя верного слуги господнего Николая-чудотворца.

Стрижак не ставил своей целью сделать мостищан ревностными христианами, потому что они, собственно, ничего не имели ни против Христа, ни против епископов, священников и монахов-калогеров, ни против церквей и монастырей киевских, считали их, наверное, незаурядным украшением земли своей, сами же убеждены были твердо, что главнейший бог для них и святыня - это мост. А Николай-угодник, коль охраняет мост, - святой, достоин и веры и уважения. Казалось: все здесь ясно. Однако Стрижак, чтобы оправдать преподносимые ему калачи и влагу Воеводы, взялся изо всех сил поучать мостищан, пересказывая им без конца житие и чудеса святого Николая-чудотворца, был назойливо-неутомим в своем спасительном деле до надоедливости, но никто не пытался ни пожаловаться, ни выразить неудовольствия, раз уж так хотелось Воеводе. Да и сам Стрижак сводил на нет свои поучения, глубокомысленно изрекая время от времени:

- Не води дружбы со старшим своим, только слушай словеса его, а по делам не твори.

Следовательно, слушать слушай, а сам поступай как знаешь.

А Стрижак неутомимо вычитывал из приобретенной Мостовиком пергаменной дорогой книги новые и новые чудеса заступника в бедах - святого Николая-угодника. То о Василии, сыне Агрикове, как освободил его от сарацин. То о Дмитрии из Константинаграда - как вывел утопающего со дна моря и перенес в хлев его собственный. То о попе Христофоре из Митилены как трижды забирал святой меч из руки аравита, который должен был казнить попа. То о чуде Плакомидийском - как взял святой меч и смело срубил дерево, на котором гнездился бес. То о слепом Антонии, который и солнца не видел, а от молитвы Николая прозрел. То об одержимых бесами, которых исцелял Николай-чудотворец, имена же им: Козьма, пастух Павел, Зенон, Кирьяк, Мермис, да еще и не все". То о трех девицах, то о муже Иване, у которого поле не родило, то о бесплодной жене из града Зенополя, то об утаенной воде в горе Кесарии, то о Николае-монахе, то о человеке неверующем, то о царе Синагрипе. Колодец бездонный, ручей неиссякаемый, река безбрежная - вот что такое была эта книга в руках Стрижака. Хорошо, что Мостовик не расщедрился на покупку новых книг, как это водилось повсюду, ибо тогда совсем была бы беда - замучил бы Стрижак мостищан, у которых было для употребления и свое письмо, но оно было простым и целесообразным, записи велись на деревянных досках из рода в род, записи простые, экономные, существенные, без пустой болтовни, без многословия, без суесловия, столь милых сердцу Стрижака и, наверное, всем тем писцам книжным, портившим телячью кожу невесть чем. Человек бы просто себе сказал: "Медведь". Стрижак объяснит: "Один зверь, рекомый аркуда, которого называют "медведь". Человек пожалуется: "Кашель". Стрижак объяснит: "Имел недуг лют зело того удручающ, по словенским слогам глаголемый кашлица". Человек, увидев монаха из Киева, ухватится тотчас же за какую-нибудь там застежку и скажет просто: "инок". Не то у Стрижака: "Инок одинокий, сам отъединенный и уединенный, уединяясь один-одинешенек, сам самого лишь бога на помощь призывая, сам самому лишь богу молясь и глаголя". Вот такая морока.

Да и то сказать, что книги слишком дорогая вещь на этом свете, и если возьмешься их покупать, то и мост продашь и последнюю сорочку сбудешь, как тот князь Роман Смоленский, который издержался на книги до нитки, а умер так и похоронить было не в чем, пришлось простым людям складываться по ногате. А люди эти вряд ли и заглядывали хотя бы в одну книгу!

За трапезой у Воеводы, успевая выпивать и съедать надлежащее, Стрижак развлекал мрачных собеседников пересказом историй о Николае-чудотворце и всяких других, которых он знал бесчисленное множество. Любил он очень одну историю о Николае-монахе, как плыл по морю и налетела буря и уже думал, что утонет, но помолился монах Николаю-угоднику и увидел: идет чудотворец в белых ризах по морю, как по сухому, и, простерев руку, молвит монаху: "Восстань, брат мой, ничтоже не бойся, не дремли, но иди на свою работу с радостию".

После этого Стрижак шел спать не без радости, другие же могли идти на работу, как это повелевал святой Николай: Воевода - в объезд своих владений, Немой - к его стремени, Мытник - на мост, ну а Воеводиха - кто его знает, что должна была делать эта истомившаяся по ласке женщина?

И вот она, слушая Стрижака с видимым нежеланием, неожиданно для всех, может быть и для самой себя, в конце одной трапезы внезапно сказала:

- Научи меня.

Все переглянулись. Никто не мог взять в толк, к кому она обращается. Но ежели разобраться, то кто же мог ее чему-нибудь научить? Воевода? Да он, наверное, выложил уже своей жене все, что должен был выложить из требований своих и повелений. Мытник? Человек только и знает жевать да собирать мостовое, пакуя его в кладовые. Жена Мытника? Куда муж - туда и она. Немой? Смешно и думать! Оставался Стрижак.

- Научить? - переспросил он.

- Научи, - повторила половчанка почти с отчаянием.

- Лепо, лепо, - промолвил Мостовик, - научи ее.

Стрижак вытер губы, откашлялся, изрек торжественно и словно бы отпугивая:

- Слезы теплые, плаканья душевные, воздыхания сердечные, бдения всенощные, пения трезвенные, молитвы беспрестанные, стояния неседальные, чтения старательные - вот что такое обучение книжное!

И, заметив, что Мытник не слушает, а делает свое, то есть проглатывает огромные куски жареного мяса, загремел:

- Не глотай без разжевывания, чтобы не растолстела твоя плоть еще сильнее и не укоренились мысли в лености!

Стрижак был зол не из-за того, что Воеводиха своей прихотью выдумала ему работу. Половчанка коснулась больного места в душе Стрижака.

Одно лишь слово, а как много значит оно, вся премудрость и все суесловие всех книг, сложенных вместе, не могут заменить единственного слова "научи". Много-много лет назад обрушилось это слово на голову маленького мальчика. К незначительному пересопницкому князьку заехал досточтимый игумен киевский и после трапезы щедрой заметил среди малышей одного худого костлявого мальчика, с глазами то ли мученика, то ли одержимого. Игумен ткнул перстом в горячие глаза этого подростка и сказал князю: "Научи его".

- Так он ведь робичич, - засмеялся князь.

- А кто вы все? - спросил строго игумен. - Рабы божьи. Обучится в обители нашей, постигнет мудрость, высвятится в священника и к тебе же возвратится слугой твоим и божьим.

Малого отправили тогда вместе с игуменом. Не сказали даже отцу и матери. Он так и не увидел их больше никогда. Только запомнил навсегда отца, как тот возвращается с княжеских ловов, держа тяжелое ратище на плече. Всегда ходил с ратищем на плече, мог пробить навылет вепря и даже тура остановить в бегу, но однажды не сумел остановить и упал растоптанный. Об этом узнал Екдикий, возвратившись через много лет к князю уже священником. Матери своей тоже не застал - после смерти отца она была продана князем куда-то к германцам или фрягам, потому что умела хорошо вышивать. Вот так научился изрекать путано-пышные словеса, а ничего на свете не имел, кроме далекого воспоминания об отце, с тяжелым ратищем на костлявом широком плече, да матери, склоненной над тяжелой вышивкой для князя с княгиней: белые туры на золотой земле.

Когда после трапезы вышли в сени, наперерез Воеводе бросился Шморгайлик и торопливо зашептал о чем-то; Мостовик отмахнулся от него, тогда прислужник подошел к Стрижаку и не без ехидства спросил:

- Что бы это значило? Приснилось два беса. Один наг, другой в кафтане. Схватил нагого, проснулся - ничего в руках.

- Хватал бы того, что в кафтане, хотя бы кафтан имел, - пробормотал Стрижак, с трудом отрываясь от болезненного воспоминания.

Во дворе увидели, как к воротам идут двое детей, взявшись за руки. Светляна и Маркерий. У Немого тепло сверкнули глаза, ему, видимо, захотелось догнать дочь и хотя бы прикоснуться ладонью к ее волосам, но не осмелился отойти от Воеводы, а Мостовик проследил, как дети подошли к воротам, как Маркерий отстранил сторожа, чтобы не торчал на пути и не мешал пройти им не друг за дружкой, а рядом, не выпуская рук.

- Возьмешь малых сих, - сказал Мостовик Стрижаку.

- Малых? Куда?

- К обучению.

Шморгайлик коротко хихикнул за спинами. Стрижак еще только мысленно связывал все воедино, а этот паскудный доносчик уже смекнул, что Воевода боится оставлять свою половчанку с глазу на глаз с чужим человеком. Мало ли чему он обучит ее! Вот и подставляет свидетелей малых. А малые - самые худшие свидетели. От них не избавишься.

Шморгайлик хохотал мстительно и радостно одновременно, потому что преимущество, которое Стрижак получил перед другими мужчинами из-за прихоти Вудзиганки, мудро и предусмотрительно было сведено Воеводой на нет.

- Не води дружбы с женой, да не сгоришь огнем ее, - Стрижак наклонился к Шморгайлику, закрыл глаза, разинул рот, издеваясь над доносчиком. - Почему же не хохочешь больше? Осекся?

Шморгайлик испуганно отпрянул назад, подальше от бывшего попа, от которого, вишь, не утаишь ничего. Неужели догадался о намерениях Шморгайлика относительно половчанки? Но где же эти намерения и где еще тот вожделенный подходящий момент? И неужели Воеводиха решилась наконец даровать благосклонность свою одному из них и выбрала для этого Стрижака? Шморгайлик решил во что бы то ни стало выведать все, не пропустить ни единого движения между этими двумя. Он мог бы найти лучшее применение для своих подглядываний, хотя такая подлая работа не нужна, в сущности, нигде...

Половчанка не проявляла к Стрижаку ни благосклонности, ни внимания. Быть может, если бы остались они только вдвоем и он научил ее, то что-то там из подобной близости и проклюнулось бы, как это бывает между двумя монастырями, мужским и женским, если они расположены близко друг от друга. Но сразу же присоединили к ним двух детей, Светляну и Маркерия; половчанка, которая, собственно, еще и не стала женщиной, даже и будучи женой Воеводы, охотно возвратилась в детство, оказалось, что годы, проведенные в мостищанской неволе, не значили ничего, их словно бы и не существовало, она оставалась все той же девочкой из большой страны степей, девочкой, которую выменяли когда-то за четырнадцать возов проса и привезли сюда неизвестно зачем, там ее называли Лала, там расстилались травы и прогибалась земля под конскими копытами, там пахло молоком кобылиц и евшан-зельем; там не было ни связи, ни счета дням, там знали лишь звезды, да пожары, да крики всадников и не знала она ни насупленного Воеводы, ни затаившихся окрестных пущ, ни воеводского дома, распрастанного на высоком холме коряво и неуклюже, будто огромный рак с клешнями.

Поначалу все чувствовали какое-то отчуждение. Стрижак прятался за свои словеса и истории о Николае-чудотворце, которыми украшал тоску заучивания буквиц. Дети приходили держась за руки, садились рядом, старались не выпускать рук в течение всего сидения в воеводских сенях, куда вслед за ними всегда незаметно, как-то таинственно входила Воеводиха, молча садилась в сторонке, внимательно слушала и пугливо поводила своими огромными глазищами.

Когда ей надоедало, она точно так же молча вставала и исчезала. Тогда Стрижак махал рукой Светляне и Маркерию - идите прочь, а сам шел искать кого-нибудь, кто мог бы смочить ему влагой пересохшие губы, язык и гортань.

Чаще всего это был Шморгайлик, который яростно завидовал Стрижаку, ревновал его теперь уже и не к Воеводе или его жене, а к воеводским сеням, где происходили каждодневные трапезы и где укоренился незадачливый попище со своими обучениями. Стрижак упрямо называл Шморгайлика "мракоумным земнородцем", а тот выдумал для него довольно едкое словцо "кормогузец", хотя Стрижак и не раскармливался на воеводских харчах, все сквозь него пролетало без пользы, жрал и лакал, словно в утлый мех вливал.

Но вражда между этими двумя не могла считаться существенной, потому что касалась только их самих и не выплескивалась наружу, поскольку оба они слишком хорошо понимали, что связаны одной и той же веревочкой и откусывать должны от одного и того же калача, только один явно, а другой тайно.

Даже мост, при всей его важности и значительности для судеб всех мостищан, отодвинулся до поры до времени в ряд вещей незначительных, потому что все начиналось, завязывалось, рождалось в воеводских сенях под бормотание и разглагольствования Стрижака, нудные до предела, безнадежно надоедливые, раздражающе поучительные и всегда неизменно беспорядочные и непоследовательные.

Конечно, Стрижак не мог обойтись без пересказывания чудес святого Николая, то новых, то повторяемых без конца. Вот Дмитрий из Константинаграда поплыл в Анфирант, где поднялась буря на море, опрокинула кораблец, начал тонуть Дмитрий и не успел ничего и крикнуть, кроме: "Святой Николай, помоги мне", а уже и пошел на дно. А тут обрелся святой Николай, взял Дмитрия за руку, вывел из моря, да и посадил в его собственном хлеву. А тот, думая, что он до сих пор на дне моря, беспрестанно вопиял: "Святой Николай, помоги мне!" Соседи удивились, что Дмитрий так быстро возвратился, и решили пойти посмотреть на него. Взяли свечи, пошли и увидели запертый хлев, из которого слышалось одно и то же: "Святой Николай, помоги мне!" Разбили они замки, чтобы взглянуть, кто там, и не узнали Дмитрия, потому что текла у него с головы и портов соленая морская вода, будто река. Подойдя к нему, узнали и заговорили с Дмитрием, и он словно очнулся ото сна и спросил у них, где он и кто они.

Вот какая сила у святого Николая, и что человек супротив него, слабый и никчемный?

- А вот отец Светляны еще сильнее, - сказал Маркерий.

Половчанка могла бы добавить к этому о степных конях, которые спасали воинов из опасностей, возможно, чаще, чем Николай на водах, но не считала нужным вмешиваться в разговор, да и Стрижак редко когда давал возможность кому-либо произносить слова, двух чужих слов ему было достаточно, чтобы уцепиться за них для новых поучений, пророчеств, осуждения грехов людских, среди которых следует назвать ложь, перебранки, возвеличение, гордыню, немилосердие, братоненавистничество, зависть, злобу, обиду, гнев, возвышение, лицемерие, непокорность, непослушание, мздоимство, хулу, осуждение, пьянство, обжорство, прелюбодеяние, воровство, насилие, нарушение божьих заповедей, разбой, чародейство, идолопоклонничество, моления колодезные и речные, песни бесовские, пляски, бубны, сопелки, игры неподобные, русалочьи.

- А моления мосту - грех или нет? - спрашивал Маркерий.

- Отгадай лучше загадку, младенец, - моментально выкручивался Стрижак. - Стоит мост на семь верст, на дубу дуб, на дубу клуб, на клубе цвет, на весь белый свет. Ага, не ведаешь! Великий пост семинедельный и пасха господня, словно белый цвет на весь свет, юный нечестивец!

Не имеет значения, сколько длилось обучение у Стрижака, потому что время в Мостище измерялось не сменой дней и месяцев, даже не временами года, то тяжкими, то более милостивыми для мостищан, - тут все зависело от того, сколько люда пройдет и проедет по мосту, сколько будет собрано мостового, как пополнятся кладовые воеводские и у Мытника. Стрижак имел неограниченное время, он мог выложить своим ученикам все, что знал, все они могли бы объединиться этим знанием в противовес остальным мостищанам, не обладавшим не только высокими знаниями, но не умевшими даже запомнить молитв, даром что Стрижак советовал Мостовику поморить голодом непокорных, а то ведь негоже, что молятся далеко не все, а жрет каждый.

Но слишком долго жили эти люди у моста, чтобы не понять, что каждый на своем месте, каждый должен делать свое дело, и если появился на их голову откуда-то еще и этот наполненный непостижимо запутанными словесами человек, то пускай себе разглагольствует, раз уж хочет он каждый день надоедать им с чудесами святого Николая, который до сих пор молча висел себе в каплице и в гульбище на мосту, пускай надоедает, - видно, так уж суждено им. Те же трое, что сидели каждый день в сенях перед Стрижаком, кажется, тоже не торопились примыкать к нему в высоких знаниях, дети точно так же держались за руки, точно так же постреливала глазами молчаливая половчанка, и казалось, что все они только и ждут того момента, когда у Стрижака пересохнет гортань, чтобы разлететься отсюда, каждому в свой угол. Половчанка пряталась в глубине воеводского дома, малыши бежали куда-то в плавни или в лес, беззаботные, равнодушные к хлопотам взрослых, увлеченные своими настроениями.

Стрижак не очень-то и следил за своими учениками. По собственному опыту он знал, что наука проникает в человека незаметно, собирается в нем, как вода в губке, наполняет его, подобно тому как ветер наполняет парус.

Малыши еще просто не ведали о том, что в людях что-то можно и нужно выслеживать. И впрямь, зачем все это делать? Ведь достаточно того, что рядом с тобой твой товарищ, что ты держишь его за руку, а он держит тебя, что тебе радостно видеть его каждый день рядом с собой, а ему тоже радостно, когда кажется, что и говорите вы одинаковыми словами, и смеетесь тем же самым смехом, даже дышите словно бы совместно.

Наверное, и у половчанки сначала не было никаких намерений - ни добрых, ни злых, отчужденность ее объяснялась глубоким несчастьем молодой женщины, однако человеку присуще не смиряться с безвыходностью. Он начинает искать путей из неволи телесной, а в особенности же из неволи чувства, - вот почему в Воеводихе проснулась бывшая Лала, странным и, сказать бы, зловещим образом соединилась с выдуманной мостищанами Вудзиганкой, сочетание же такое не предвещало добра никому.

Половчанка не просто посверкивала своими глазищами - она всматривалась, она выискивала, она вышаривала, она выжидала. Чего? Она и сама еще не знала.

Иногда, чтобы развеять собственную скуку, Стрижак рассказывал им даже сказки. Немного их знал, это были, главным образом, сказки про царя Траяна.

Как Траян еженощно ездил к возлюбленной. Был у нее, пока конь съедал овес, засыпанный в сумку, и пока начинали петь петухи. И вот однажды брат любовницы Траяна насыпал коню вместо овса песок в сумку, а у петухов повыдергивал языки. Спохватился Траян, да поздно. Вскочил на коня, помчался. Уже всходило солнце. Траян спрятался в копну сена. Пришли коровы - разворошили копну. Растопило солнце Траяна. Вот так и любая скрытность становится явью, освещенная узнаванием.

А в другой сказке про Траяна говорилось о том, что у него были козлиные уши. Спрашивал всех, кто к нему приближался, и все говорили, что видят козлиные уши, и всех за это казнили. Тогда пришел один мальчонка и на вопрос Траяна: "Что видишь?" - ответил, не будь дураком: "Царя вижу". Обрадовался Траян и не подпускал к себе никого больше, кроме этого мальчика. А мальчик загрустил тяжко, так загрустил, что даже хворь на него напала. Заметил это отец, спросил у сына, а тот молчит. Догадался отец, что сушит сына какая-то тайна, да и говорит малому: "Пойди в поле, вырой яму и зарой в нее то, что тебя сушит". Послушался мальчик, пошел в поле, вырыл ямку, оглянулся, чтобы никто не услышал, да и сказал в ямку: "У царя Траяна козлиные уши". И зарыл ямку. Но выросла из этой ямки пышная бузина. Пастух пас в поле скотину, сел под бузиной, срезал ветку, сделал дудку, подул в нее, а дудка и произнесла: "У царя Траяна козлиные уши". Так всем стала известна тайна царя, потому что на земле ничего нельзя утаить.

А если человек и сам не ведает, что в нем таится? Тогда приходит на помощь время с его спокойной и неотвратимой длительностью, а ускоряет раскрытие тайны случай.

Так произошло и в Мостище.

Добрый, безгранично доверчивый, наивный в своей хитрости Положай, думая, что он единственный из мостищан приручил Немого, сделал его своим товарищем, если хотите, то и подчинил, но не грубо, не насильно, как Воевода, а по-человечески, всячески выражал Немому свою благосклонность и близость и однажды в зной, идя по мосту, пригласил Немого вместе искупаться в Днепре, на что Немой сразу и охотно согласился, потому что любил воду, любил плавать, нырять, с раскрытыми глазами углубляться в зеленоватую тьму, притаившуюся и нетронутую, как мир его загадочной души. Не ведал Немой, что такое приглашение было очень многозначительным, потому что в Мостище мужчины никогда не купались попарно или группами, если и выбирался кто к реке, то делал это в одиночку, торопливо, вскакивал в воду и поскорее выбегал на берег, чтобы вода не успела смыть с него силу. Женщины же, которые купались охотнее и дольше, заходили в воду в длинных льняных сорочках, потому что иначе вода смыла бы красоту, а этого ни одна женщина не переживет.

И раз уж Положай решился позвать Немого для совместного купания, то это должно было расцениваться как высочайшее доказательство мужской дружбы, которая так и называется: неразлейвода.

Одно дело пригласить, а другое - открыть перед посторонним свой стыд, свою наготу, тут Положай заколебался, он терся-мялся на берегу, попробовал воду, осторожно погружая пальцы ноги в воду и выдергивая поскорее назад, точно это был кипяток. Немой же тем временем быстро разделся, с разгону влетел в воду, нырнул, долго не появлялся на поверхности, потом вынырнул уже вдали от берега, взмахнул руками, снова скрылся в глубине и, только нанырявшись вдоволь, лениво разлегся на воде, увидел, что Положай до сих пор не разделся, замычал ему, замахал рукой ободряюще, приглашая к себе. Тогда Положай, чтобы не опозориться окончательно, медленно разделся, ежась и прикрывая срам, несмело забрел в воду, быстро присел на мелком и уже хотел было выскочить из воды, одеться, но Немой засмеялся над его пугливостью и снова замахал руками, приглашая идти на глубокое. Не мог же он знать, что в Мостище никто не умел плавать, кроме старого рыбака Иони, у которого каждый раз на середине Днепра опрокидывалась лодка, и он выбирался на берег измученный, без рыбы, без ничего, чтобы налаживать новую лодку и снова бросаться на состязания с Рекой, которая иногда все-таки дарила ему то огромного сома, то щуку толщиной с бревно, то судака с таким ртом, в который можно засунуть руку, а то и княжью рыбу осетра, не говоря уже о стерляди, которая шла на уху для Воеводы.

Остальные мужчины плавать не умели, потому что в этом не было никакой надобности. Воевода даже считал, что мостищанам вредно умение плавать, такое умение привело бы к распылению силы в людях, а их сила должна быть сосредоточенной на одном - на мосту.

Положай тоже не представлял исключения. Он плавать не умел, боялся глубины, на Реку смотрел только с высоты моста или со стороны своей левады, в чем имел преимущество перед многими мостищанами, загнанными в пески или на опушку леса. Никогда не представлялось случая Положаю забредать на глубину. Но вот здесь он сам должен был показать Немому свою храбрость, свою привычность к Реке, - ведь, если разобраться, именно он был хозяином этих вод, а Немой - случайный здесь, приблудный человек, и разве что благодаря случаю или деяниям лукавого этот человек сразу упал в воду и поплыл, будто скотина, которой на роду написано не тонуть. Так размышляя, Положай, до смерти испуганный в душе, не подавал виду, что боится, и медленно брел к Немому, который улыбался искренне и поощрительно, поторапливал Положая, подгонял поощрительными жестами, но тут уже Положай не поддавался, он сначала нащупывал ногой дно, разгребал там большим пальцем зыбкий песок, пробовал, достанет ли пальцем, и только после этого двигался дальше, чтобы снова запускать вперед вытянутую ногу и снова искать опору для своего большого, грузного, неуклюжего и начисто непослушного тела. Внезапно случилось так, что палец Положая ни на что не наткнулся, нога словно бы провалилась в безвесть, что-то словно бы дернуло человека за ногу, он перекошенно погрузился в глубину, беспомощно всплеснул руками по воде, хотел крикнуть, но не успел, захлебнулся, провалился с головой, исчез, но через миг все же как-то вырвался наверх, отфыркнулся, выкрикнул: "Тону!", нырнул снова, чтобы еще раз показаться над поверхностью взбаламученной воды и еще раз крикнуть отчаянно и умоляюще: "Тону!"

Немой не мог слышать этого крика, не понимал, что происходит с человеком, хотя и видел, как тот нырял, странно вытаращивая глаза, появляясь на поверхности, он думал, что Положай шутит, резвится от избытка сил, как это делал и сам Немой еще когда-то в детстве. Ему казалось также, будто Положай хочет его посмешить, и, чтобы доставить удовольствие товарищу, которого тайком обворовывал в самом дорогом и святом, Немой смеялся охотно, искренне, но тем временем Положай исчез под водой и больше не появлялся, это длилось слишком долго, как показалось Немому, который хорошо разбирался во всем, что касалось Реки; лишь после этого он забеспокоился, быстро поплыл к тому месту, где исчез Положай, нырнул и увидел, как быстрое течение переворачивает по дну беспомощное, призрачно-зеленоватое тело. Немой схватил утопленника за волосы, изо всех сил потащил его к берегу, вырвал из воды, бросил на песок, встряхнул, держа вниз головой, из Положая полилась вода, она лилась долго и тяжко, казалось, что уже конец этому человеку, но Немой знал свое дело, он вытряхивал и выдавливал из Положая воду до тех пор, пока тот открыл глаза и глотнул первый глоток воздуха. Тогда Немой показал ему кулак, погрозил, схватил свою одежду и побежал от берега, одеваясь на бегу.

Положай никому не рассказывал об этом приключении, кроме Лепетуньи, но и этого было вполне достаточно, чтобы во всех уголках Мостищ распространился слух, будто Немой хотел утопить самого сильного из мостищан, видимо усматривая в нем соперника в своей дикой силе.

Само собой разумеется, до Немого этот слух не дошел. Но когда он, по привычке, встретил где-то в укромном уголке Лепетунью, она не подпустила его к себе, толкнула кулачками в грудь, била по щекам, что-то кричала, гневно и яростно, - Немой ничего не понимал. Он попытался восстановить свою близость с Лепетуньей еще и еще, но женщина, обрадовавшись случаю вырваться из-под власти этого темного в своей страсти человека, отомстить ему за свою послушную покорность, за годы женского стыда, изо всех сил держалась теперь за выдуманную спасительную для нее историю о попытке утопить Положая, - она угрожала Немому, что расскажет мостищанам и самому Воеводе все, все. Немой, конечно, не боялся ничего, для него страшным было не раскрытие тайны, он боялся безнадежного одиночества, которое стояло теперь перед ним после отчуждения Лепетуньи.

Это событие задело также Светляну и Маркерия. Первой заметила это половчанка. Воеводиха видела, что руки детей разъединились. Девочка и мальчик сидели на лавке еще рядом, но уже не как одно существо. Сидело двое еще не чужих друг другу, еще сближенных чем-то чистым, нетронутым, но уже словно бы и отдаленных, отчужденных. И еще заметила Воеводиха, что у Маркерия все отчетливее определялись черты мужчины. Заострилось лицо, в каждом движении плеча, в каждом взмахе руки ощущалась сила, голос окреп, даже ростом парнишка стал выше. Видимо, все это было в нем и раньше, видимо, накапливалось постепенно, а тут вдруг открылось под влиянием сурового приключения с родным отцом.

Воеводиха ждала, что событие на Реке скажется на взаимоотношениях Светляны и Маркерия заметнее, что не ограничится все лишь расплетением рук и видимой отчужденностью, но и терпения теперь у нее не хватало, она не могла спрятаться за равнодушие подлинное или напускное, решилась ускорить разрыв между мальчиком и девочкой, который стал для нее таким крайне желанным, что ей даже самой было страшно.

Среди своих бесконечных повествований Стрижак, кажется, ни разу не вспоминал истории Иосифа Прекрасного из святого письма. Историю о том, как египетский вельможа Потифар поставил купленного раба Иосифа над домом своим, но, поскольку Иосиф был строен и вельми красив, жена Потифара приметила Иосифа и захотела, чтобы он возлег с нею.

Как ответил на это Иосиф, и что случилось потом, и как расплатился он за то, что хотел уберечь честь господина своего, - об этом говорить излишне, потому что никто из участников нашего повествования не слыхал от Стрижака этой истории, а возможно, и сам Стрижак не знал ее или же не придавал ей значения, но все равно на свете часто повторяются события сходные, и не как отражение давно минувшего, а вызванные самой жизнью в ее законах, часто причудливых, а то и просто хищных.

Какое дело было молодой половчанке до того, что тысячи лет назад могло быть уже то, что могло бы случиться теперь с нею, или же не было никогда того, чего она возжаждала внезапно, всеми силами своей свободной от рождения, развращенной, если хотите, ранней волей души, впоследствии безжалостно скованной холодным Воеводой Мостовиком. Воеводиха первой в Мостище увидела в Маркерии мужчину, еще никто не заметил того, что было покрыто пеленой времени, а нетерпеливая половчанка уже сорвала эту пелену, загорелась сердцем, возжелала этого юного, сильного, смелого юношу, она не хотела ждать, у нее не было ни времени, ни сил для этого, она возжелала иметь юношу в своих руках сразу, немедля, - и вот Стрижак заметил, что все трое сидят рядом, на той же самой скамье, сближенные и сдруженные знаниями, которые он им передавал, как каждый учитель. Стрижак очень обрадовался, а радость часто ослепляет, вот почему он так и не смог разгадать подлинной причины поведения половчанки.

Не разгадали этого и дети, не почувствовал ничего и Маркерий, даже наоборот - словно бы обрадовавшись человеческому движению половчанки, снова брал Светляну за руку, даром что между их отцами случилось что-то на Днепре очень тяжкое; Воеводиха напрасно надеялась, что между нею и Маркерием проскочит черная искра обоюдной зачарованности; ничего этого не произошло, она лишь сильнее и сильнее загоралась своей мечтой, с огромным трудом сдерживалась от неосмотрительного поступка, одновременно чувствуя, как разъяряется все сильнее и опаснее.

Время поторапливает, чтобы мы перешли к самым важным событиям, однако пройти мимо половчанки никак невозможно, как невозможно пройти мимо Стрижака и его обучения. А что такое обучение, кстати сказать? Кто знает, что пробудилось бы в душах Светляны и Маркерия от забот Стрижака об их уме, можно лишь с уверенностью сказать, что детская чистота их душ не потускнела, того, что творилось в черной душе Воеводихи, они не умели заметить или разгадать, что же касается Стрижака, то внешнее сближение между тремя его учениками он расценил как следствие своих стараний и, быть может, именно тогда вознамерился найти в Мостище применение своей науке, избрав для этого, конечно, не Воеводиху, слишком высоко поставленную над всем, и не Светляну, слишком маленькую и изнеженную, а Маркерия, доброго юношу, мужа, мостищанина, быть может, значительного, а то и выдающегося.

В сущности говоря, Стрижак более всего обуреваем был чувством мести. Обрадованный на первых порах легко найденным убежищем, харчами и влагой, безделием и выгодностью своего положения, он вскоре заметил непрочность и даже унизительность этого своего положения. То, что Воевода не заботился, чтобы возвратить ему сан священника, Стрижака нимало не беспокоило. Он сам выдумал для себя одежду более пышную, чем даже у иереев, словами забавлялся вдоволь, не ведая ограничений церковных служб, из всех святых сосредоточился на одном лишь Николае-чудотворце, что облегчало его положение и спасало от нареканий со стороны мостищан за чрезмерное обременение их памяти, каждый день обедал у Воеводы, еще и благословляя трапезу, - казалось бы, имел все права. Однако получалось так, что не имеет он прав даже в сравнении с самым последним мостищанским слугой. Взять к примеру такое: для него не выделили верхового коня, даже словно бы запретили садиться верхом. Если нужно куда ехать - садись в телегу. Так велел Воевода. Стрижака не пустили жить в усадьбе воеводской. Его дом стоял на юру между воеводским холмом и Мостищем, одной ногой отступил от Мостища, другой - приблизился к Воеводе, да так и остался на распутье - ни сюда ни туда. Когда же он пожаловался, что на него могут напасть разбойники, Воевода отрезал:

Нападут - обороняйся.

- А чем?

- Языком.

Стрижак вытаращился на Воеводу. Как же так? Взял для служения ему языком, словом, а теперь потешается? Сегодня говорит обороняться словом, а завтра скажет, чтобы и одевался в слово и насыщался языком собственным? Или, может, Мостовик думает, что не найдется надлежащих слов, чтобы ответить на его грубость? Так пусть послушает, чтобы в ушах у него зазвенело!

- Исайя глаголет: "Господь дал мне язык для обучения", - загремел Стрижак, словно бы даже наступая на Воеводу. - Соломон же речет: "Язык мудрых подает вести, а уста безумных мелют лишь глупости". В Псалтыри сказано, что слово - провозвестницы великая сила. Апостол же Павел поучает: "Слово ваше да будет ласковым, приправленным солью, чтобы вы знали, как должны каждому отвечать".

- Лепо, лепо, - сказал Воевода, уловив, видно, суть лишь в последнем или же просто отмахнувшись своим любимым словечком от разглагольствований Стрижака.

Так вот, из желания отомстить Воеводе, донять его хотя бы в мелочи, Стрижак надумал поставить обученного им Маркерия на мосту, дать ему доску и писало, и чтобы записывал он всех, кто идет и едет через мост ежедневно. Зачем нужно было это делать, принесет ли это какую-нибудь пользу, никто не мог сказать, не мог бы сказать и сам Стрижак, да у него и не спрашивали, таким новым и загадочным было выдуманное им дело. Воевода согласился легко и без лишних расспросов, ограничившись своим "лепо, лепо", так, словно только и делал, что ставил писцов на мосту; кроме того, он сразу смекнул, что загадочность его станет еще больше благодаря определению на мост отрока с доской и писалом в руках. Мытник перепугался, справедливо рассудив, что записывание - это учет и слежка за его действиями, чего здесь еще отродясь не было заведено. Мостищане считали затею бессмысленной, но по привычке молчали, самому же Маркерию первое время интересно было весь день записывать, а потом перечитывать, что прошло сегодня через мост четыре косаря и восемнадцать нищих, из которых трое слепых, остальные зрячие, одна женщина с дитятей, а одиннадцать жен с мужьями, пьяных было шестеро, кричали вельми, порывались к перебранке, но были утихомирены стражей; потом проехало восемь подвод одноконных, две пустые, три с сеном, одна с дровами, две с просом, а купеческих повозов двадцать и один, возы все полные, брали с них положенное мостовое, всадников четырнадцать проехало кучно, а четыре - поодиночке, а еще пробежал бездомный пес и у одной жены вырвался из рук петух и летал по мосту, учиняя переполох и крики беспорядочные среди люда.

День на день не был похож, всякие приключения бывали на мосту, были и смех, и слезы, и горя много, и веселья, но все равно должно было бы все это опостылеть Маркерию, и навряд ли удержался бы он долго при этом странном деле. Ну так вот, опустив множество событий, о которых в других условиях можно было бы и вспомнить, перейдем к тому, что произошло наконец между Маркерием и Воеводихой, потому что женщины в своей страсти последовательны и упрямы и никогда не отступят от намерения, которое однажды приняли.

Началось на мосту, потому что здесь имело свое начало все (а возможно, и конец тоже). Ехали со стороны заднепровских озер ловцы. Не верхом, а на трех подводах и, как видно, не княжьи люди, а люди какого-нибудь из подкиевских воевод, быть может, и бродники, потому что у всех были суетливые глаза и срывавшиеся на визг голоса. Ловцами назвались, потому что везли полные возы битых лебедей белых и черных, но в то же время и не должны были бы они называться настоящими ловцами, ибо не имели с собой ни кречетов, ни соколов для благородных лебединых ловов, не имели даже луков, а только короткие мечи, которые в случае необходимости могли служить и обыкновенными ловецкими ножами, да еще длинные прутья, сложенные на возах, окровавленные и в лебяжьем пуху. Сразу было видно, что это за ловцы! Такие не морочатся с соколами, не пускают стрел под облака, не оставляют прекрасным птицам ни малейшей возможности для спасения. Где-то на озере или в тихой заводи догоняют лебедей в легких берестянках и безжалостно бьют бордунами или же просто палками.

Если бы в этот момент на мосту оказался Воевода, он велел бы отнять у ловцов-разбойников всю добычу, а самих вытолкать взашей. Но Мостовик отдыхал после обеда. Мытник, упиваясь воспоминаниями о сытной трапезе при воеводском столе, настроен был благодушно, взглянул сквозь пальцы на троих, сказал: "Раз вас трое, то так тому и быть: каждого третьего лебедя положите с воза и поезжайте, покуда целы". Ловцы начали хорохориться. Один из них, видно ватажок, выдернул с воза трех черных лебедей, швырнул Мытнику под ноги, выкрикнул: "Вот тебе от каждого из нас! Мы щедры". Но на Мытника не действовали ни хвастуны, ни нахалы. "Щедрых нет, - сонно зевнул он. - Есть только умные и глупые. Не хотите по-умному, окажетесь в дураках, ежели не хуже того. А ну-ка, Положай, возьми их". И Положай быстро управился с этими тремя, тем более что на помощь ему прибежала предмостовая стража. Ловцов связали веревками, а Мытник начал присматриваться, кого бы послать к Воеводе за советом.

Лишних людей на мосту никогда не было, однако теперь стоял здесь Маркерий со своей доской, человек лишний, возмутительно ненужный, нежелательный для Мытника, поэтому он с радостью позвал своего племянника и велел ему немедленно бежать на воеводский двор; если Мостовик спит, подождать, пока проснется, и только тогда доложить о приключении.

Маркерий побежал без лишних слов, охотно и весело, он надеялся увидеть Светляну, с которой теперь не имел возможности часто встречаться, Воеводу решил не беспокоить, пускай выспится и пускай приснятся ему ангелы или же и сам Николай-угодник, тут парень был щедрым и добрым.

Ему везло в этот день: не успел он проскочить воеводские ворота, как увидел Светляну. Можно было подумать, что она ждала Маркерия или же вышла его встречать.

- Светляна! - крикнул Маркерий еще издалека.

- А ты возгордился своим мостом, - сказала девочка.

- Стою с утра и до вечера, переписываю все на мосту, но скучно...

- И мне тоже, - призналась Светляна.

- Лучше всего нам вдвоем, правда?

- Да.

- Но от моста теперь не оторваться.

- Опостылел мне этот мост, - чуть не плача сказала девочка.

- Берега соединяет, а нас разорвал, правда, Светляна?

- А между нами не мост - а пропасть теперь. И такая скука тут, на этом холме.

- Знаешь что! - заговорщицки наклонился к ней Маркерий.

- Что?

Но тут он увидел у нее в волосах зеленую ленточку. На светлых волосах она выглядела так прекрасно, что рука Маркерия сама потянулась к этой ленте то ли для того, чтобы погладить волосы Светляны, то ли просто дернуть, девочка исподлобья смотрела на парня, не мешала ему, но и не подбадривала, тогда он неожиданно для самого себя коротким движением сорвал ленту с ее волос, девочка бросилась, чтобы отнять, но он высоко, так что она не могла достать, поднял руку, крутанулся, отбежал от Светляны и быстро, ловкими движениями, повязал себе ленту на шею.

- Отдай, - сказала Светляна.

- А не отдам.

- Мне отец подарил.

- А теперь пускай мне будет.

- Зачем это тебе?

- Буду стоять на мосту, а ты словно рядом...

Светляна засмеялась. Она была еще слишком маленькой, чтобы разобраться в чувствах, да и у Маркерия нежность пробивалась еще неосознанно, голос ее был невнятным и непостижимым.

Они очень скоро забыли о ленточке и начали бегать - один убегал, другой догонял, они оживленно резвились, не мальчик и девочка, не будущие муж и жена, а просто двое детей, которые не ведают о поле, а если и ведают, то не переносят этого на себя, щедро уступая все преимущества и радости взрослым.

И не знали дети, что за ними следят зорко и неотрывно два хищных, черных, как половецкая ночь, огромных глаза, следят упорно, неутомимо, все замечают, все запоминают: и их улыбки при встрече, и пожатие рук, и эту ленту, и веселую беготню, и невольные объятия, и раскрасневшиеся щеки.

Половчанка была терпеливой. Так в степи хищный зверь выслеживает свою добычу, твердо убежденный, что не миновать ей своего, но и не отваживаясь напасть прежде времени, чтоб случайно не вспугнуть и не утратить безвозвратно. Однажды заприметив Маркерия, она уже не отступала от своего намерения, время помогало ей, каждый новый день вливал в отрока больше и больше мужских сил, нужен был теперь только случай, но Воеводиха не опережала событий, выжидала и выслеживала. Сегодня она и в мыслях ничего не имела, Маркерия сама судьба посылала ей в руки. Поэтому она даже растерялась, когда парнишка, вдоволь набегавшись со Светляной, хлопнул себя по лбу, будто вспомнив что-то, схватил девочку за обе руки, шутливо потормошил на прощанье, а потом побежал в воеводские палаты, прямо в сени, в которых пряталась половчанка, вскочил туда запыхавшийся, торопливый, словно прибежал прямо с моста для старательного выполнения приказа Мытника.

Вот так запыхавшийся, в горячей испарине, по-юному гибкий, на голову выше Воеводихи, встал он перед нею в сенях, чуточку обескураженный неожиданной встречей, но и не напуганный, ведь сидел длительное время здесь рядом с нею, да еще и на одной скамье, случалось.

Воеводиха не дала ему возможности промолвить ни слова, тихо велела:

- Иди за мной.

- Мне к Воеводе, - попробовал было сопротивляться парень, еще не догадываясь о беде, но уже подсознательно пугаясь этой загадочной темной женщины, блеска ее огромных глаз, всей фигуры ее, преградившей ему дорогу.

- Иди за мной, - тихо повторила Воеводиха.

Черная искра пролетела между ними, а может, и не искра, а целый сноп черного огня, и этот огонь мгновенно приковал парня к половчанке, и он молча, ужасаясь в душе, пошел за нею, украдчиво переступал по скрипящим полам, подстраиваясь к беззвучной походке своей повелительницы, умело находил дорогу в темных таинственных переходах, еле освещаемых сверху маленькими окошками-прорезями, густо переплетенными коваными железными решетками; они углублялись в темень, в затаенность, в недоступность воеводского дома, половчанка открывала тяжелые двери и легко проскальзывала в переходы еще более тусклые, заставленные тяжелыми, окованными железом сундуками, о которые больно ударялся Маркерий; женщина продвигалась легко, умело, она знала здесь каждый поворот и каждый уголок, так человек, брошенный на множество лет в темный и ужасный поруб, на ощупь изучает свою темницу и со временем знает в ней малейшую мелочь, хотя честно говоря, там и не может быть ничего достойного человеческого знания. Потом Воеводиха, видно уже заведя Маркерия на самое дно своей неволи, толкнула невысокую дверь в стене, снова повторила: "Иди за мной", он переступил порог и очутился в ложнице загадочной женщины, хотя и не мог подобрать название этой палате; половчанка чуточку, словно бы растерянно то ли раздумчиво, поправила на широком ложе одеяльце (атлас золотой по лазурному полю, на горностаях, грива по атласу унизана жемчугами, в гриве двадцать два яхонта лазоревых, да шестнадцать лалов, да двадцать один изумруд), пышность, а следовательно, и назначение которого тоже не могли быть известны парню, привыкшему к быту простому и суровому, да, судя по всему, Воеводиха и не намеревалась поражать Маркерия пышностью своего обиталища, не о том шла речь, ее издавна затаенное намерение простиралось дальше, ей не нужен был чей-то восторг, удивление или ошеломленность от богатств, которыми она была осыпана, она стряхнула бы с себя все, отбросила бы, с радостью оставаясь нагой, как в день рождения, - все теперь было жалким и ничтожным для нее, кроме ее жажды, она задыхалась от мысли об осуществимости неосуществимого; вот он стоял перед нею, гибкий, сильный, с горящими глазами, он пришел за нею послушный и покорный, тут должен бы стать смелым, безудержно-наглым, порывистым, какими были половецкие мужи в звездной степи ее детства; она ждала, чуточку застенчиво перебирая горностаи в подбое своего тоненького одеяльца, могла бы приказать еще раз: "Иди ко мне", но тогда бы развеялись чары, давнишняя, полузабытая Лала из степей почувствовала всю будничность и невыразительность любых слов и, расширив и без того огромные свои глаза, молча сама пошла на Маркерия. Он попытался отступить, попятиться, но впечатление было такое, будто женщина не приближается к нему, а окружает со всех сторон, она была всюду, заполнила все вокруг, когда же прикоснулась к парню своим телом, то сожгла его всего, чтобы сразу же родить нового, сильного, жадного - к чему? Не знал, ничего не мог знать, не умел вырваться, убежать, исчезнуть, половчанка шла на него, подняв руки до уровня плеч, она входила в него, как в реку, всем своим телом - ногами, бедрами, животом, грудью, было в этом что-то неизведанно-прекрасное и одновременно отпугивающее, в первый миг он не смел убежать, привыкший подчиняться Воеводе, а следовательно, и Воеводихе, потом забылось, кто она, потом вообще уже ничего не помнил, потому что жило только тело, оно говорило, оно ощущало, оно трепетало, будто птица, пойманная в силки. А Воеводиха темным призраком надвигалась на Маркерия, молчаливая, дико нетерпеливая, она и сама была смятенной не менее парня, и для нее все было неизведанным, ее тоже всю охватывал испуг, но, в отличие от своего невольника, она ведала, чего хочет, давно вырастила в сердце плод вожделения к этому стройному, как молодое деревце, парню, поэтому не знала колебаний, поэтому, боясь в глубине души, старалась добиться своего как можно скорее, нетерпеливость должна была спасти половчанку, но она же и погубила ее.

Потому что, пока Воеводиха просто надвигалась на Маркерия, он стоял в растерянности и то умирал, то рождался, будучи не в силах ни испугаться, ни оказать сопротивление, ни ответить женщине чем-то, чем должен был бы ответить на его месте не парнишка, а юноша или муж. Но половчанка утратила терпение, с тем самым загадочно-темным выражением своих огромных глаз и обезоруживающим изгибом уст, она отпрянула на миг от Маркерия и вдруг одним движением рук разорвала на себе черную, шитую по воротнику кроваво-красными самоцветами сорочку, и тело, гибкое, смуглое, молодое, ударило в глаза парню, тело было вездесущим, обезоруживающим, умопомрачительным, а Воеводиха, то ли от уверенности в полнейшей победе над парнем, то ли от целомудренности, а быть может, вспомнив дикие обычаи своих предков, зажала руками перси, а потом выпустила их прямо в лицо Маркерию, он схватился за глаза, закрыл их, и только тогда из дальней дали сверкнула перед ним болезненная улыбка Светляны, послышался ее глубокий голос, хлопец ужаснулся своей греховности, теперь он не колебался ни одной секунды, власть Воеводихи над ним закончилась, потому что голая женщина не может быть ни всевластной, ни святой, она только искусительница. Маркерий попятился от зловещей женщины, лицо его было искажено болезненной гримасой, он не скрывал отвращения, половчанка еще не поняла всего, качнулась к Маркерию, прошептала: "Не уходи! Куда же ты?" А он пятился и пятился, покуда не уперся спиной в дверь. Воеводиха настигла его там, схватила за руку, пыталась привлечь к себе, он вырывался, лихорадочно искал рукой медный тяжелый засов на дверях, тогда женщина попыталась обнять его, но он уклонился, оттолкнул ее уже с раздражением, никак не мог управиться с засовом, руки у него дрожали, колотилось все внутри, а женщина билась об него, затем упала на пол и, схватив Маркерия за ноги, простонала:

- Ну куда же ты? Не уходи! Не уходи!

Он уже стучал засовом. Тогда Воеводиха наконец поняла свое поражение, крепко схватила Маркерия за одежду, зашипела на него гадюкой:

- Скажу Воеводе, что насиловал меня! Не уходи! А то скажу!

Он уже открыл дверь, где-то еще должны быть длинные темные переходы, тяжелые сундуки на пути, загадочные повороты, хитроумные преграды, но все равно все это воспринималось теперь вольной волей, потому что самую большую неволю оставил он здесь, вместе с этой страшной, разъяренной женщиной. Она не выпускала его одежды, Маркерий рванулся, оставил в руках у половчанки половину своей сорочки, выскочил в переход и помчался, не разбирая дороги.

А Воеводиха, даже не одевшись, не прикрывая своего срама, стояла за дверью, хищно раздувая ноздри, сверкнула сюда и туда глазищами, решительно шагнула к огромному сундуку, стоящему в переходе под стеной, сказала в темноту за сундук:

- Вылезай и подойди!

И, будто порожденный ее властным голосом, отряхиваясь от паутины, вылез из темноты Шморгайлик, испуганно склонил голову, не смея взглянуть на свою обнаженную госпожу, она же, забыв, видимо, про наготу, а возможно, и нарочно дразня паскудного доносчика, подошла к нему вплотную, потому что это уже был для нее не мужчина, а всего лишь раб, и медленно произнесла:

- Пойди и разбуди Воеводу. Скажи, что насиловал меня раб. Вот. Сорвала с него одежду. Но он удрал. Если спит Воевода, разбуди и скажи, пускай догонит наглеца и покарает как следует. Слыхал, что должен сказать?

- Как будет велено, - тоненьким голоском ответил Шморгайлик.

- Скажешь иначе - погибнешь. Иди.

- Как будет велено, - с трудом протискиваясь между сундуком и разъяренной нагой Воеводихой, пробормотал Шморгайлик, а половчанка еще постояла, пока он не исчез, потом вбежала в ложницу, упала на постель, приминая грудью одеяльце из горностаев, и глухо, отчаянно заплакала.

Если бы она велела Шморгайлику снарядить погоню за Маркерием, то, возможно, хлопца сразу бы и поймали. Но ведь велено было сказать Воеводе, а Воевода спал, когда же он спал, будить его никто не смел. И как ни боялся Шморгайлик половчанки. Мостовика он боялся еще сильнее, потому-то и решил ждать, пока Воевода проснется.

А Маркерий тем временем, как был, босой, простоволосый, в изорванной сорочке, добежал до ворот воеводского двора, привратный охранник лишь посмеялся, думая, что это маленькая Светляна так пошутила над ним, - они ведь знали, что характером своим и неистовостью она похожа на отца; парень забежал домой, не застал там никого, да и не нужен ему был сейчас никто, схватил первую попавшуюся одежку, краюху хлеба и бежал из Мостищ куда глаза глядят.

Это был первый случай, когда мостищанин убежал из своего селения.

Но узнали об этом люди не сразу.

Воеводе снился сон. Будто едет он на пароконном возу, а воз полон золотых и серебряных сосудов, покрытых цветистой паволокой. Позвякивают под дорогим покрывалом сосуды, он спит сладко и крепко и едет мимо торга, а на торгу лежат два его старших брата и тоже спят крепко и сладко, хотя откуда бы ему знать о том, если сам он спит? Потом он проснулся. Воз катится лугом вдоль Реки, среди трав и цветов, и кони помахивают хвостами от мух и оводов. А под ним на возу не золотые и серебряные сосуды, а труха, прелая солома и старое тряпье. И это - так неожиданно страшно, что Воевода проснулся и взаправду долго лежал, облитый потом, даже чувствовал себя не властелином, а чем-то словно бы похожим на эту труху на возу.

Но так Мостовику лишь казалось, на самом же деле, как только он открыл глаза, возник перед ним Шморгайлик, чтобы одеть своего повелителя, для которого он, кроме всего прочего, был также и слугой или спальником. Он одевал Воеводу старательно, не торопясь, как было заведено, молчал при этом, ибо Мостовик не любил, чтобы ему в еще сонную голову сразу тарахтели о всякой мелочи, а такие люди, как Шморгайлик, по мнению Воеводы, могли тарахтеть только о делах незначительных, ведь каков человек, такова и речь его. Вообще Мостовик презирал всех, кто был ниже его, за их приверженность к мелочам и слепоте к делам великим. Он же изо всех сил делал вид, будто не замечает мелочей, а пребывает постоянно лишь в хлопотах о великом. Ясно, человек не может идти к великому, пренебрегая мелким, это все равно что вознамериться перепрыгнуть сразу море, не умея перепрыгнуть даже через лужу. Но Воевода относился к лицемерам, на словах преданным делам значительным, а на самом деле по уши погруженным в свои мелкие выгоды, прикрываемые громкими словами о делах целой земли.

У Шморгайлика было достаточно ума, чтобы давно уже постичь натуру Воеводы, а еще он знал: лишь отпетый дурак торопится с недобрыми вестями. Поэтому он молча одел Мостовика, подал ему жбан с питьем, подождал, пока тот передохнет, напившись, и лишь затем несмело, предусмотрительно держась поодаль, чтобы, в случае чего, быть пораженным воеводским словом, а не рукой, сказал тихо:

- Беда стряслась, Воевода.

- Говори громче, - велел Мостовик, насупившись и помрачнев.

- Беда.

- С мостом?

- Нет.

- С Мостищем?

- Нет, тут.

- Тут не могло, раз я спал, - сказал Мостовик с намерением прогнать Шморгайлика прочь, но тому уже некуда было отступать.

- С Воеводихой, - упавшим голосом произнес Шморгайлик.

- Говори громче!

- Маркерий пробрался к Воеводихе...

- А ты подсмотрел?

- Госпожа позвала меня и велела...

- Говори.

- Маркерий силовал ее...

- Зачем?

- Посягал на честь...

- На чью?

- Хотел опозорить тебя, Воевода.

- Меня? Опозорить? А разве это возможно?

Мостовик тупо взглянул на Шморгайлика. В самом ли деле не понимал ничего или только делал вид, чтобы тем временем прийти к какому-нибудь решению.

- Госпожа велела даже разбудить тебя и сказать об этом, - снова начал Шморгайлик.

- Почему не разбудил?

- Не осмеливался...

- Ага. Лепо, лепо. А тот... где?

Вот тут и стрельнуло Шморгайлику в голову, что он упустил возможность отомстить Воеводихе. Потому что пренебрегала им как мужчиной уже давно, а сегодня особенно наглядно, кроме того, и как человека презирала, когда вытаскивала его из-за сундука своим окриком, брезгливо смотрела на него, говорила вещи обидные, какого-то мальчишку поставила над ним непостижимо высоко даже в мыслях. Он должен был бы сразу поймать этого малого и держать вот здесь, за дверью, чтобы теперь поставить перед Воеводой, а перед Мостовиком все говорят лишь правду, и тот сгоряча тоже сказал бы всю правду. Сказал бы про Воеводиху, и хотя бы ему и не поверили, но в душу Мостовика закралось бы подозрение, закралось бы сомнение, а все на свете начинается с подозрения.

- Где? - повторил Воевода, то ли грозно, то ли просто спрашивал для приличия, потому что все равно уже твердо решил, как действовать дальше.

Шморгайлик переступал с ноги на ногу и не знал, что сказать. Не поймал молодого, не велел задержать именем Воеводы, - его вина.

- Найти и бросить в поруб до ночи, - сказал грозным голосом Мостовик и отвернулся от Шморгайлика.

Тот выскочил в сени, потом во двор, побежал искать Немого. Не вышло на этот раз - выйдет потом. Хорошо ведал, что значит "до ночи". Ночью молодого Маркерия поведут к Реке и утопят. Воевода судил всегда коротко и безжалостно. Концы в воду.

Однако оказалось, приказывать легче, чем выполнять повеления.

Немого во дворе не было. Ну, да Шморгайлик еще и не печалился. Было бы, ясно, приятнее наблюдать, как Маркерия бросает в поруб Немой, отец той вредной девчушки, которая презирает его точно так же, как и Маркерий, но ежели нет, то нет, - видимо, сидит где-нибудь на мосту, возможно, и с Положаем, отцом своим, всматриваются в воду, пускай всматриваются, прозевают разве вон какое зрелище!

От имени Воеводы Шморгайлик послал двух привратных сторожей с повелением найти Маркерия на мосту или дома и без всяких разговоров и объяснений бросить в поруб, что на воеводском дворе.

Но Маркерия не нашли ни на мосту, ни дома. На мосту был Положай, это верно, но он не знал о сыне ничего. Как послали его к Воеводе сказать о ловцах преступных, так и не вернулся. С ловцами они управились сами. А Маркерия не было. Дома не застали ни Маркерия, ни его матери. Никто как-то не обратил внимания на то, что и Немого на мосту не было, тем более никто бы не стал каким-либо образом связывать воедино исчезновение Немого и Лепетуньи в одно и то же время, - все обеспокоены были исчезновением Маркерия, все искали его. Потому что Воевода, узнав об исчезновении парня, велел, теперь уже не скрывая своего гнева:

- Найти хотя бы под водой! Перевернуть все Мостище!

Искали. И все напрасно. Уже и Немой занялся поисками, и Лепетунья помогала воеводским прислужникам, забыв, что ищет сына для наказания, а памятуя лишь об одном: Маркерия нет, быть может, нет его уже и среди живых, найти - воскресить, снова возвратить к живым. Все это было страшно, в особенности когда Лепетунья вспомнила день, вспомнила, как она пошла в лес собирать лесные ягоды, а Немой выследил ее и напал в зарослях, и она отбивалась от него, ибо не хотела, чтобы возвращалось старое, и все-таки отбилась и убежала, но побежала не домой, а еще дальше, в лес, и вот наказали ее боги, пробегала она сыночка, теперь не найдет его никогда, она подскакивала к Положаю, била его по спине, тормошила изо всех сил:

- Почему же ты медлишь? Почему стоишь? Иди! Беги!

- А куда? - беспомощно спрашивал Положай.

Маркерия искали всю ночь, жгли костры по всему Мостищу и вокруг, звали, приманивали - не откликнулся, не появился.

Из всех мостищан, наверное, одна лишь Светляна, стиснув кулачки, окаменело просидела всю ночь возле воеводского двора и мысленно умоляла Маркерия: "Не появляйся, не появляйся, беги куда глаза глядят, беги, умоляю тебя!"

И он послушался. Как исчез, так и не нашли его.

Утром Мостовику доложили о бегстве. Шморгайлик подговорил себе в помощь Мытника, взял и Немого, потому что сам боялся предстать перед Воеводой с таким сообщением. Не бывало еще, чтобы бежал мостищанин, и никто не мог угадать, как поведет себя Мостовик. Неизвестность же всегда пугает. Шморгайлик хотел было втянуть в это дело еще и Стрижака, но тот предусмотрительно уклонился.

- Го-о-о-о-го! - захохотал он, услышав, о чем идет речь. - От нашего Воеводы пользы как от козла молока! Бывает, что сеют, да и то не родит, а Воевода ведь и не сеял никогда, потому как не способен. Вот и нашелся юноша, пожелавший позаботиться о ниве.

- Скажем Воеводе, что бежал Маркерий. Воевода гневен вельми. Нужно всем пойти и сказать, - смиренно произнес Шморгайлик.

- Бежал - вот и молодец! Истинно сказано, что свяжете на земле, будет связано на небе, а что развяжете на земле, будет развязано на небе. Иди себе, мракоумный Шморгайлик, и встань перед ясными глазами своего Воеводы, а я тем временем пойду, чтобы благословить трапезу. Аминь!

О бегстве Маркерия Мостовик выслушал спокойно, не гневался, не карал кого попало, только посмотрел на тех, которые стояли перед ним, и спросил:

- Где Стрижак?

Все промолчали, даже Шморгайлик, не будет же он говорить, что звал сюда и Стрижака, чтобы не так страшно было.

- Позови его сюда, - велел Шморгайлику Воевода.

- Как будет велено, - мигом крутнулся тот на одной ноге, радуясь, что гнев Мостовика обрушится теперь на чванливого незадачливого попа, в своей ненависти к Стрижаку даже не подумал о всей безосновательности своих надежд. Да и, собственно, какие основания для воеводского гнева? Он всегда беспричинен и непостижим, как все, что стоит над повседневностью и заурядностью людской.

Однако в этой истории уже, видно, суждено было Шморгайлику испытывать каждый раз новое разочарование. Ибо когда Стрижак прибежал в своих роскошных ризах в воеводские сени, где грузно сидел насупленный Мостовик, а перед ним стояли Немой и Мытник (Шморгайлик не торопился вырываться вперед, держался за спиной Стрижака), все произошло вовсе не так, как этого хотелось мстительному доносчику.

Мытник и Немой чувствовали себя виноватыми перед Воеводой, потому что один доводился родичем Маркерию, а другой через свою дочь приохотил хлопца к воеводскому двору. Что же касается Стрижака, то для него это приключение не означало ничего, а вид обескураженных Немого и Мытника и вовсе развеселил его душу, он простер длань в их направлении, изрек торжественно-сочувственно:

- Блаженны нищие духом, ибо их царствие небесное.

А потом, уже обеими руками указывая на Воеводу, провозгласил:

- И дам вам наставников по душе мне, чтобы они пасли вас честно и разумно.

- Лепо, лепо, - чуточку словно бы просветлел лицом Воевода. - Возьми Немого и повоз пароконный и поезжайте вдогонку за беглецом. Без него не возвращайтесь.

Он махнул рукой, чтобы все исчезли, и никто не стал задерживаться, даже Стрижак не посмел разглагольствовать дальше.

Немому долго втолковывали, что от него требуется, он, видно, нарочно не хотел понять; когда же Шморгайлик велел запрягать коней и Немой, в котором все ревело внутри от нежелания выполнять приказ Мостовика, увидел, что должен ехать на одном возу со Стрижаком, он резко подскочил к упряжке, начал рвать сбрую, брызгая от ярости слюной, если бы кто-нибудь попался ему под руку, то ему вряд ли поздоровилось бы. Остановились на том, что оба поедут верхом, не говоря об этом Воеводе, который почему-то упрямо требовал от Стрижака, чтобы тот не смел садиться на коня.

Шморгайлик позаботился о том, чтобы обоим принесено было достаточно сыромяти для вязания Маркерия, на что Стрижак пробормотал, что они не половцы поганые, которые за рабами отправляются в путь, а честные христиане, к тому же не сыромять нужно приторачивать к седлу, а харчей да питья как можно больше в сумы накладывать, потому что иначе он заляжет в корчме Штима, а в погоню за беглецом пускай себе едут всякие мракоумные земнородцы.

Положили им и харчей и питья. Немой как-то словно бы успокоился, разорвав сбрую и добившись довольно легко, чтобы ехать не на повозе вместе со Стрижаком, а каждому конно; не теряя времени, оба и выехали, но за Мостищем между ними снова произошла стычка, потому что Стрижак сворачивал на дорогу, обсаженную дубами, в сторону Чернигова, а Немой с неистовым упрямством добивался ехать не отрываясь от Реки. Собственно, его вовсе не интересовало, поедет Стрижак или нет, - он просто повернул коня, да и все. А конь Стрижака потянулся следом, потому что его ездок хотя и проклинал в душе Немого, а еще более - Воеводу, но все же толком и не ведал, где следует искать беглеца. Одно было ясно: не бросился Маркерий на ту сторону в Киев, потому что должен был бы перейти через мост, да и властей в Киеве больше, чем где бы то ни было в другом месте, а человек как раз убегает от власти, а не бежит к ней в объятия. Но ведь и за пределами Киева мир вон какой широкий! И Переяслав, и Чернигов, и Новгород, и неисходимые Залесские земли: Суздаль, Владимир, Ростов, Рязань. Правда, всюду князья и воеводы, но кто же на этом свете минует их рук? Не спасет тебя ни сообразительность, ни отвага, ни даже нахальство или просто терпеливость. Поэтому решение Немого удариться вдоль Реки в надежде на то, что Маркерий засел где-нибудь в зарослях верб или лозняка, показалось Стрижаку бессмыслицей, но вступать в спор было лень, к тому же пришлось бы тогда бороться не только против Немого, но еще и против собственного коня, который охотнее сворачивал на травы к Днепру, чем на княжескую выбитую дорогу вдоль дубов. Стрижак ехал позади Немого и сердито бормотал:

- Создал бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел бог, что это хорошо. А зачем создал Немого? И что это такое?

Про Маркерия же можно сказать, что он: жил дорогой, мучился ею, болел, ужасался дороги, переживая ее уже пройденную, а еще больше ту, которую суждено было пройти. Он направился вдоль Реки, потому что не знал других путей, а вверх, против течения, пошел не потому, что боялся погони на челнах, а просто руководствуясь привычкой, потому что всегда гнали коней на новое пастбище за Десну, другой дороги Маркерий и не представлял себе. Ему не приходилось никогда уходить дальше, чем за Десну на пастбища, потому углубился в неизвестность со страхом и неуверенностью, но отступать не мог, потому что позади был страх еще больший. Не думал он о кривде, о том, что нет правды на свете, не думал и о Воеводихе, а тем более - о Мостовике, иногда вспоминал мать и отца, еще чаще - Светляну, но воспоминания эти не приносили облегчения, от них становилось больно и горько, ибо все равно дорогое пропало, отодвинулось от него, словно бы провалилось на тот свет.

Он утратил счет дням и ночам. Спал, подложив под щеку бородатый мох, а чудилось: будто отрезал у Светляны прядь мягких волос и подложил ее себе под голову и дышит ее светлым духом. А потом вскакивал и бежал дальше.

В плавнях никто не попадался ему навстречу, если же издалека замечал пастухов, или просто какого-нибудь человека, обходил его стороной, прячась в зарослях лозы и вербы. Твердо решил избегать кого бы то ни было, хотя должен был бы понять, что рано или поздно наступит конец его блужданиям, ибо кто убегает от людей, непременно придет к ним снова.

Для Маркерия это случилось неожиданно и, можно бы сказать, бессмысленно. То ли размечтался, то ли уже от усталости и голода утратил остроту ощущения, но на склоне второго или третьего дня его побега, когда, утомленный, побрел он по высокой мягкой траве, внезапно возник у него перед глазами одноконный воз, и это было так неожиданно, что Маркерий чуть было не вскрикнул, - большим усилием воли удержался от этого, боясь выдать себя.

Может, это ему примерещилось? Хлопец закрыл глаза рукой, потом открыл их, возок не исчезал. Маркерий крутнулся на одной ноге, чтобы отогнать наваждение, - и снова увидел пепельно-серую жалкую лошаденку, которая сонно переставляла ноги, таща за собой странный, будто с неба сброшенный возок.

Тогда Маркерий остановился, чтобы убедиться, что он не спит, что все это происходит на самом деле, что на свете еще сохраняется неподвижность, а также существует движение, и было так: он стоял, а лошадка продолжала тащить возок дальше, отдаляясь от хлопца, хотя и не очень быстро, но все же весьма заметно.

На этом странном возке лежал и его хозяин, какой-то убогий оратай, сонный и равнодушный. Бедность оратая проглядывала и в его истрепанной одежке, и в лошадке, колченогой, с большим животом, пепельно-серой, с ушами, которые опустились подобно листьям лопуха, подобно тому как опускаются они у разленившегося пса; особенно же видна была бедность этого человека в возке. Это был беспорядочный ворох старого, истлевшего от давности дерева, связанного где веревками, где лыком, а где и просто прутьями лозы; колеса, будто четверо неродных детей, были все неодинакового размера, собственно, и не колеса это были, а вытесанные из толстых бревен кругляки дерева, словно детские каталки, каждая из которых не имела завершенной округлости, из-за чего возок подпрыгивал и раскачивался из стороны в сторону даже на ровном месте. Все в нем словно бы ехало в разные стороны, все скрипело, содрогалось, угрожало развалиться в любой миг; колеса подплясывали каждое в полнейшей несогласованности с другим, оратай, видно, хорошо знал странный нрав своих колес, поэтому обе оси в возке были длинными-предлинными, они вытягивались далеко в стороны, чтобы дать полную свободу колесам в их пьяном раскачивании, это вроде бы и облегчало дело лошадки, но одновременно и ухудшало, потому что возок ехал не только вперед, но и болтался в разные стороны, и если присмотреться к нему повнимательнее, то создавалось впечатление, будто оратай мертвецки пьян, и лошадка его упилась, и возок тоже словно бы пьян.

Потому-то и получалось так, что пьяные колеса не могли миновать ни одной выемки, вскакивали во все рвы и выбоины, которые попадались у возка на пути или прятались где-то сбоку в траве. Хозяин же был ко всему этому равнодушен, он лежал на расшатанном возке неподвижно, можно было бы даже подумать, что он мертв, если бы не упирался локтем и не располагался время от времени поудобнее. Счастье Маркерия, что оратай не оглядывался и до сих пор не заметил парня. Маркерий же шел за возком будто привязанный, а бежать от него не решался, ибо почему-то казалось ему, что тогда человек на возке непременно оглянется, увидит его, поднимет шум, погонится за ним, поймает и отправит в Мостище прямо в руки Мостовика. Но вот одно из колес в пьяном раскачивании забежало слишком далеко в сторону и провалилось слишком глубоко, чтобы лошаденка смогла его вытащить. Оно и не просто провалилось, а свернуло в сторону и возок и лошадку, возок сразу же въехал на трясину, а лошадка беспомощно дернулась, хотела прыгнуть на твердое, но у нее не хватило сил, возок не отпустил, лошадка неуклюже гребла подковами землю, мотнула головой и провалилась по самое брюхо. То ли это была затянутая илом глубокая лужа, сохранившаяся со времени весеннего наводнения, то ли прикрытое травой болотце, гиблое место, дырка в земле или гнездовье бесов, которое радостно хватает в свои когти все, что попадается.

При всей своей сонливости и равнодушии возница успел соскочить, вмиг оживившись, и даже, возвращаясь к людским привычкам, оглянулся так, словно бы искал помощи, хотя и не надеялся на нее в пустынных плавнях. Но, увидев позади себя Маркерия, не очень и удивился неожиданности, махнул хлопцу рукой: дескать, подсоби.

И Маркерий тоже забыл о своих страхах, когда увидел, что человек в беде; правда, когда тот оглянулся и хлопец впервые увидел его лицо, оно показалось похожим на лицо Немого, но это было первое впечатление, потому что у незнакомца не было такой мощи, как у Немого, и борода у него вся была тронута сединой - не мог же Немой поседеть за несколько дней.

Поэтому Маркерий охотно бросился помогать незнакомому человеку. Они попытались вырвать возок из болота, вытащить хотя бы задок, хотя бы одно колесо, и это им удалось сделать, но они ничем не могли помочь лошадке, которая тяжко барахталась в трясине, похрапывая от страха и бессилия, будучи не в состоянии зацепиться за твердое хотя бы одним копытом. Возможно, если бы им удалось вытащить возок на сухое, то выбралась бы и лошадка, но они никак не могли согласовать свои действия, потому что Маркерию мешала его торопливость, ловкость, а вознице мешала чрезмерная медлительность в движениях. Пока один лишь примерялся, как и за что ему взяться рукой, другой уже изрядно уставал к тому времени. Молча, запыхавшиеся, растерянные, топтались они вокруг возка и лошадки, столь бессмысленно угодивших в трясину, уже и солнце на краю плавней опустилось в Реку, угрожала им ночь, а они ничего не могли поделать, и не столько из-за бессилия, сколько из-за несогласованности действий, из-за неумения объединить молодую горячность и зрелую силу.

Вот там и налетели на Маркерия Стрижак с Немым, - ведь кто же мог бы упустить такой случай? Стрижак еще издалека узнал хлопца, узнал его, видно, и Немой, хотя и не подавал виду, ехал, как и прежде, равнодушно и мрачно, зато его спутник очень оживился, погнал своего коня вперед, прискакал к тем двоим, растерянным и обессиленным, скатился на землю, подбежал к Маркерию, схватил его за сорочку, рванул его изо всех сил.

- Так вот где ты прячешься, нечестивец!

Увидел у хлопца на шее зеленую ленту, почему-то подумал, что она украдена у Воеводихи, рванул и за ленту, крикнул:

- Что сие?

- Не трожь! - схватил его за руки Маркерий, вырвал ленту и отскочил от Стрижака, готовый драться, кусаться, готовый выцарапать глаза этому постылому попу не столько за то, что догнал его, сколько за попытку отнять у него самое святое.

- Держи его! - крикнул Стрижак Немому.

Немой уже был здесь, он краешком глаза увидел зеленую ленту, мгновенно узнал ее, но еще не решил сразу: радоваться ему или гневаться.

- Держи! - Стрижак метнулся к своему коню, начал распутывать ремни, припасенные для Маркерия, но Немой не бросился на парня, а спокойно слез с коня, подошел к увязшему возку, приладился, легко выбросил задние колеса на сухое, потом вытащил и передок, дернул в сторону вместе с возком и лошадку, она отчаянно забарахталась в болоте, напряглась всем телом и тоже вырвалась наконец на твердое. Оратай смотрел на все это как на чудо, смотрел и Маркерий, забыв, что ему нужно убегать. Немой сердито взглянул на хозяина возка, тот встрепенулся, скорее схватился за вожжи, пробормотал:

- Вот это так! Вот это тебе не как-нибудь, а впрямь-таки так!

А Стрижак, не дождавшись помощи от Немого, сам подбежал к Маркерию, и начал связывать ему руки, хотя хлопец и отбивался, правда, вяло и безнадежно, так поразило его все, что произошло у него на глазах: тот человек, которому он охотно пришел на помощь, ради которого рисковал своей свободой и лишился ее, теперь преспокойно сел на свой возок и покатил дальше в серые сумерки плавней, даже не оглянувшись, не сказав ни слова хлопцу, не одарив его хотя бы взглядом сочувствия.

Два темных всадника взяли его между коней и погнали назад, туда, откуда пришел, откуда бежал.

Немой до сих пор еще не мог определить своего отношения к Маркерию так много переплелось для него в этом еще несколько дней назад таком беззаботном и беспечном, а сегодня глубоко несчастном хлопце: и то, что был он сыном Лепетуньи, и что стал вернейшим товарищем Светляне, и что показал мостищанам, как можно выступать в новом качестве на мосту. По правде говоря, Немой не верил, что у хлопца могло что-нибудь произойти с Воеводихой, а если и произошло, то не по его вине, а по вине той дикой женщины, к тому же дела между двумя всегда принадлежат только им самим, для других они темны и недоступны, когда же вмешиваются посторонние, тогда добра не жди, и правды не ищи. Кроме всего, Воеводиха была для Немого слишком необычной, хищно-темной женщиной, чтобы верить первому ее слову. Что-то здесь было не так, что именно - распутать Немой не умел, поэтому и не очень рвался в помощники Стрижаку, хотя и не мешал ему связывать Маркерия. Лишь теперь, когда Стрижак норовил наехать конем на хлопца в темноте, Немой каждый раз сворачивал своего коня в сторону, чтобы дать Маркерию возможность посторониться.

Зато Стрижак был вне себя от успеха. Если бы рванул по княжеской дороге на Чернигов, то где-нибудь уже, наверное, наткнулся бы на корчму и залег бы там на добрую неделю, упиваясь пивом и медом. Но получилось так, что утрата пития окупилась сторицей, ибо в этих голых плавнях, куда его чуть не силком затянул неистовый Немой, они, вишь, поймали птенца, за которого Воевода не поскупится вознаградить, а уж он, Стрижак, не проторгуется и не продешевит.

- Иаков учит: всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова... - гремел он. - А ты, младенец задерганный, хотел удрать весь в грехах.

Немой, естественно, молчал, не отзывался и Маркерий, впавший в отчаяние из-за того, что снова попал в неволю из-за бессмысленного приключения со странной тележкой незнакомого человека.

- Ты был быстр, а мы - терпеливы, - хвастался тем временем Стрижак. Так поступает ловец, когда ввергнет уду в реку и поймает рыбу быструю и сильную и чует, как трепещет и рвется рыба, то не в спешке тащит, чтобы не изорвать уду, а дает рыбе поиграть и утомиться, а когда поймет, что обессилела она, тогда и начнет тащить ее постепенно. Так и мы долготерпением своим разрешили тебе израсходовать силу свою в бегах, но и не допустили, чтобы грех завел тебя слишком далеко от Воеводы. Понял ли ты?

Маркерий молча спотыкался между двух коней в сплошной черноте.

- Исповедай грехи свои, - напутствовал Стрижак, - исповедью струпья душевные исцеляются, сокрытие же грехов - радость сатане!

Все это Маркерий уже слыхал от Стрижака в те дни, когда сидел в воеводских сенях за наукой, только тогда рядом с ним была Светляна, и потому слова Стрижака звучали торжественно, иногда загадочно, иногда празднично, иногда поучающе. Теперь же падали они на хлопца, будто камни, холодные, тяжелые, враждебные.

- Говорится же в Письме: аще укроем прегрешение братьев, - снова начал Стрижак, но не закончил, крикнул удивленно: - Зрю огонь и сожжение древесное! Не ловцы ли это рыбы, или злодеи, или разбойники? И как нам поступить: проехать мимо или же примкнуть к ним для ночлега?

Он ни у кого не спрашивал - просто размышлял вслух или делал вид, будто размышляет и колеблется, выбрать ли уютный ночлег у чужого костра или торопиться, выполняя долг, в Мостище.

Если бы Стрижак попробовал спросить у Немого, тот пожал бы плечами, потому что до сих пор не определил своего отношения к Маркерию. Огонь он заметил уже давно, обладая более зорким, чем у Стрижака, зрением; кроме того, человек, не занятый собственными и чужими разглагольствованиями, всегда имеет больше времени и возможностей для изучения окружающего мира. Но сворачивать ли к теплу или ехать дальше темными плавнями - Немому было все равно. Возможно, в душе он чуточку жалел парня, но жалость эта гнездилась еще так далеко, что ее трудно было заметить.

Маркерий, хотя и снизу, с земли, тоже давно уже заметил огонек и всматривался в тот далекий, но такой манящий красный костер, потому что он обещал хотя бы какую-нибудь перемену, а человек в положении Маркерия ничего так не жаждет, как перемен, не заботясь даже о том, какими они будут - к лучшему или даже к худшему. А еще этот внезапный костер напомнил Маркерию такие вот ночи в плавнях, где они пасли коней и грелись у огня, отгоняя головешками волков, даже кони сходились к огню, становились полукругом, смотрели из темноты на пламя, спокойно и словно бы задумчиво.

Вспомнились и другие костры. Будучи совсем еще маленьким, он бегал вместе со Светляной вокруг костров в ночь на Ивана Купала. Светляна тогда еще не разговаривала. Маркерий надеялся, что заговорит она у огня, напуганная и восторженная, он прыгал через пламя вместе со всеми, подталкивал и девочку прыгнуть хотя бы через краешек костра, и она бесстрашно прыгала, но делала это молча, - быть может, именно поэтому и запомнилась навсегда, потому что все умеют кричать и визжать, молчать же умела только Светляна.

- Не води дружбы с женой, да не сгоришь огнем ее, - будто догадываясь о мыслях Маркерия, буркнул в заключение Стрижак и повернул коня в ту сторону, откуда простирал к ним свои красные руки костер.

Это были не ловцы, не злодеи, не разбойники. Сидели у огня два непохожих друг на друга монаха: один уже старый, грузный, широколицый, видимо грубый не только внешне, но и душевно, а другой квелый, с желтоватым лицом, какой-то хлипкий и жалкий, хотя лоб у него был высокий, а в глазах, направленных навстречу пришельцам, светился разум. Неподалеку суетились еще двое монахов. Они подтягивали хворост к костру, оба были молоды, с невыразительными лицами; видимо, это были послушники и прислужники двух первых, люди без значения, - следовательно, не представлявшие никакого интереса.

Стрижак не очень обрадовался этим людям, он надеялся встретить в плавнях кого угодно, да только не святых отцов, с которыми предпочитал бы не иметь никакого дела. Потому что он хотя и оставил в Мостище большую часть своих безмерно пышных одеяний, но еще достаточно имел на себе этого добра, так что и не поймешь сразу, кто он такой: и не поп, и не монах, и не обычный человек. Наверное, это и беспокоило малость Стрижака, хотя и не принадлежал он к тем, кто слишком переживает по тому или иному поводу. И раз уж судьба послала ему отцов монахов, он должен был повести себя надлежащим образом, в соответствии со своими привычками, а в его привычках самым главным было - нахальство.

- Вот и мы со своим беглецом, а теперь пойманным! - загремел Стрижак, приближаясь к костру и сразу же заявляя о себе, дабы избежать лишних расспросов. - Растреклятого грешника имеем, посягнувшего на честь жены хлебодавца своего Воеводы, славного во всех землях Мостовика, о котором и вы небось слыхали, ежели вы из Киева.

На треножнике над костром висел вместительный котелок, а в нем кипела жирная рыбья уха. Стрижак жадно втянул воздух ноздрями, спрыгнул с коня и, не дожидаясь приглашения, расположился поскорее, подтолкнув поближе к костру и Маркерия, чтобы тот сел на светлом месте и не вздумал удирать. Немой тем временем стреноживал коней, для Стрижака Немой теперь не существовал, а для монахов загадочность безмолвного человека должна бы служить острасткой: ведь на том, кто боится, можно дальше уехать.

Да только монахи, кажется, были не из пугливого десятка. Потому ли, что их было четверо против троих, из которых один - связанный - в расчет не принимался, или надеялись они на неприкосновенность, которую давал им сан. Стрижака, конечно, заметили, но, судя по всему, расценили если и не чуточку лучше, чем приблудного пса, то все же без надлежащего уважения, без приветливости, со спокойствием просто-таки возмутительным для Стрижака.

Толстый грубый монах точно таким же грубым, как и вся его фигура, голосом сообщил непрошеным гостям, что он, игумен смоленского Печерского, ибо и в Смоленске, как и в Киеве, был за Днепром Печерский монастырь, с братом Кириком (то есть вон с тем хлипким и никчемным монахом) и двумя послушниками возвращаются домой из святой Киево-Печерской обители, с великого мироварения, везя с собой запечатанные священные сосуды с миром.

Безусые послушники тем временем подбросили в костер сырого лозняка, и свежая кора стреляла горьким дымом прямо в глаза Стрижаку, так что он только хлопал глазами да морщился.

- Вы с миром, а мы с грехом, - сказал он, тыча пальцем в Маркерия, который быстро постреливал глазами во все стороны, как будто еще надеялся на спасение то ли от святых отцов, то ли от других молодых помощников, почти таких же юных, как и Маркерий, только, наверное, приученных уже к послушанию.

И хотя никто не полюбопытствовал, в чем же состоит грех Маркерия, Стрижак без приглашения, поудобнее расположившись у костра и с видимым нетерпением присматриваясь к кипящему котелку, поведал в подробностях, выдуманных уже им самим, о том, что произошло, то есть должно было произойти, по его мнению, между Маркерием и Воеводихой, для обрисовки честности и благородства которой у Стрижака тоже нашлось достаточно красноречия.

Отец игумен молча пожал плечами на столь длинное повествование, а хлипкий Кирик скрипящим и нудным голосом, ни к кому, собственно, и не обращаясь, начал говорить что-то, казалось, совсем несущественное, и никто его словно бы и не слушал, но никто и не прерывал; игумен сонно покачивал головой, наверное привыкший к рассказам Кирика; Стрижак чуточку удивленно разинул рот, обнаружив неожиданно для себя человека куда более осведомленного в Священном писании, а Маркерий в какой-то миг чуть было не вскочил на ноги и не закричал: "Да ведь это же обо мне! Так и со мною было!"

А Кирик говорил, будто читал невидимую книгу.

История была далекая, длинная и короткая одновременно, если учесть количество событий, охваченных в ней. Начиналось все от палестинских пастухов-патриархов, от самого Авраама, его сына Исаака и от соперничества сыновей Исаака - Исава волосатого и Якова, далее все сосредоточивается на самом Якове и его многочисленных сыновьях, среди которых красотой и хитростью отличался Иосиф, он донимал братьев своей хвастливостью и предупредительностью перед отцом, за что братья возненавидели Иосифа, бросили его в колодец, а потом, пожалев губить его душу, продали странствующим купцам-израильтянам, которые и привезли Иосифа в Египет, где его купил богатый вельможа Потифар, и, собственно, тут только и начинается самая история, на которую натолкнуло Кирика отрывистое повествование Стрижака про Маркерия и Воеводиху.

В скором времени Иосиф превзошел в доме Потифара всех, и передал Потифар все, что имел, в руки Иосифа и не знал ничего в своем имуществе, кроме хлеба, который ел. А поскольку Иосиф был весьма хорош собой, то случилось так, что Иосиф приглянулся жене Потифара, и она сказала: "Ляг со мною". Он же не захотел изменить своему хозяину, который все ему доверил, кроме жены своей. И случилось однажды, что вошел Иосиф в дом по делам, и никого в то время там не было, и тогда схватила его за одежду жена Потифара, говоря при этом: "Ложись со мною!" И оставил одежду свою Иосиф в руках ее и спасся бегством...

Жена Потифара, увидев, что он оставил одежду свою в руках у нее, а сам бежал прочь, позвала слуг и закричала, что хотел насмеяться над ней...

Вот тут и хотелось Маркерию вскочить и закричать: "Так и со мной было!" Но Стрижак опередил его, прервал рассказ Кирика, весьма недвусмысленно указав на его неуместность и несоответствие случаю, на что игумен сонно, однако твердо возразил ему, что Кирик всегда говорит лишь уместные вещи, ибо владеет высоким и незаурядным умением к каждому житейскому приключению подыскивать соответствующие места из деяний высоких и священных, а это должно направлять мысли каждого в направлении богополезном и благом. Кто же не способен на такое, тот должен либо молчать, либо...

Намекалось, возможно, и на то, чтобы незваные шли туда, откуда пришли, но теперь никакая сила не могла бы оторвать Стрижака от котла с вкусной ухой, он согласен был выслушать еще более нудные разглагольствования Кирика, а чтобы не подумали, будто он присел к их огню с одним только пустым желудком и пустыми руками, метнулся в темноту к сумам, сваленным Немым на траву, достал жбан с питьем, побулькал заманчиво у игумена над ухом, и тот стал чуточку мягче, потому что в жбане было именно то, что и монаси приемлют.

А чтобы не остаться в долгу и перед Кириком, на которого жбан не произвел никакого впечатления, Стрижак немедленно подбросил еще и свою историю, но уже не такую книжно отдаленную, что ее не ухватить ни рукой, ни мыслью, а близкую, очень близкую, хотя и не лишенную вмешательства сил высших, то есть непостижимых.

Прежде всего Стрижак обратил внимание святых отцов на Немого. Ибо хотя человек и безмолвный, но не без значения, наделен подобием со святым Николаем-чудотворцем, под триблаженным покровительством которого находятся их Мост, Воевода Мостовик, а также они, грешные. Но и не в самом сходстве Немого с Николаем-чудотворцем суть. Ибо случилось новое чудо, свершилось оно здесь неподалеку и совсем недавно, то есть почти только что. Когда гнались они за этим греховным отроком без надежды догнать его, потому что вовсе не знали, куда он бежал и нападут ли они на след его или же будут ловить ветер в поле, и вот тогда по воле Николая-чудотворца направлены они были в плавни и пущены по этому следу. А поскольку греховный отрок превосходил их в быстроте, Николай-чудотворец снова пришел им на помощь и, приняв вид простого оратая с жалкой клячей, стал на пути у отрока, да еще и сделал вид, будто застряла его лошадка вместе с возком в трясине плавней, и попросил беглеца помочь ему. И пока тот помогал, мы настигли его и взяли, тепленького, и вот держим в своих руках!

Игумен продолжал дремать, убаюканный тарахтеньем Стрижака; он, видимо, толком и не понял, о чем шла речь, лишь слышал многократно повторяемое имя Николая-чудотворца, отчего еще больше погружался в дрему, ибо и сам молился этому святому, пока плыл в Киев, а теперь должен был молиться, возвращаясь в Смоленск с драгоценным миром для помазаний. Кроме того, игумен ждал, когда упреет уха, ибо его крепкий крестьянский желудок требовал насыщения, игумен не считал голод хорошим советчиком, поэтому до поры до времени не хотел ни выяснять, что за люди перед ним, ни вслушиваться в их приключения, ни обсуждать их дела.

Зато Кирик, ревниво относившийся к любой попытке задеть дела книжные, связанные с деяниями святых и угодников, не мог стерпеть россказней Стрижака о Николае-чудотворце, его возмутило уже одно то, что Стрижак имел наглость сравнить святого с немым и, как видно, совершенно темным человеком; точно так же неодобрительно отнесся он и к выдумке о явлении Николая-угодника в образе простого оратая, да еще и на жалкой кляче, ибо кто же не ведает, что святой Николай всегда появляется в торжественных одеяниях злато-серебряных и идет в них не только по земле, но и по водам. И еще: разве же Николай-чудотворец хотя бы один раз способствовал насилию над человеком, разве допустил зло и неправду? Ведь он только спасает людей, спасает на суше и на водах, потому-то и назван он заступником людским, потому-то и молитвы возносят в его честь. Ибо кто же спас трех мужей от смерти во времена императора Константина, кто Агрикова сына в единый миг перебросил с земли сарацинской в землю родную, кто со дна морского поднял человека и опустил его в хлевок его собственный, кто содеял многочисленные чудеса, которые перечесть невозможно?

- Дак мы же молились Николаю, а кто ему молится, тому он и помогает, - засмеялся Стрижак на все выкрики Кирика. - А отрок не верил в силу Николая, хотя я и обучал его этому. Вот и получил теперь.

- И Немой молился тоже? - уже спокойнее, с еле скрытой насмешкой спросил Кирик.

- И Немой, - не растерялся Стрижак. - А что? В Святом письме сказано: "Возноси молитву в тишине". Кто же может помолиться тише, как не Немой?

- И ты утверждаешь, что святой Николай явился для того, чтобы помочь в деле неправом? - не мог успокоиться Кирик.

- А что такое дело правое или неправое? Как их различить? - Стрижак, прищурившись, взглянул на тощего монаха. Кирик задвигался, подыскивая неотразимый ответ этому грубому насильнику, имеющему наглость прикрываться святым именем чудотворца, но в это время игумен открыл глаза, шмыгнул носом и подал знак послушникам, чтобы снимали котелок с огня.

Спор прервался на полуслове. Послушники быстро вырыли ямку, поудобнее устроили в ней котелок; один из послушников раздал всем деревянные ложки, а Стрижак открыл свой жбан и нюхнул, чтобы убедиться в качестве напитка. Кирик же, хотя внешне и смирился, тоже умолк и тоже взял ложку в руку, но мысленно он еще продолжал спор со Стрижаком, и уже, собственно, не спор, а просто размышлял с самим собою. Ибо если допустить, что Николай-чудотворец в самом деле явился среди плавней, как рассказывает этот грубый человек, а святой должен время от времени являться взорам людей, чтобы подтвердить свою святость и всемогущество, то возникает тогда вопрос: зачем он это сделал? Ведь не для того же, чтобы юношу, пускай даже и виновного, хотя нельзя считать виновным такого юного и неопытного подростка, отдать в руки людям неправедным. Следовательно, нужно доискиваться более глубокого значения в деяниях Николая-чудотворца. Ибо разве же не случалось множество раз так, что святой словно бы для испытания ввергал какого-то человека в морскую пучину или в какое-нибудь другое опасное приключение, а потом только спасал его? Взять для примера попа Христофора из города Митилены, как шел он на праздник Николая-чудотворца в Миры Ликийские и попал в руки сарацинов и они должны были отсечь ему голову. Уже аравит подошел к связанному Христофору с мечом и уже замахнулся, но Христофор помолился Николаю, и чудотворец забрал меч из рук аравита. Тот бросился за другим мечом, снова замахнулся, но снова в руках у него ничего не было. Тогда еще и в третий раз аравит схватил у кого-то меч, чтобы непременно зарубить несчастного попа, но и в третий раз забрал у него оружие Николай-чудотворец, чем вынудил даже неверного сарацина упасть на колени и признать силу христианского святого. Так, может, святой и тут подает кому-то знак, дабы исполнил он его волю и сотворил праведное дело? Но кому? Отцу игумену? Отец игумен без постороннего совета ничего не учинит, он честен, однако слишком углублен в телесность свою, чтобы читать небесные знаки; он и сам признает свою однобокость, для того и держал возле себя Кирика, который должен всячески его дополнять. Послушники слишком молоды, чтобы самим что-то делать, пока не велят старшие. Остается кто же? Остается он, Кирик.

Кирику захотелось быть добрым, так захотелось, что он не стал откладывать добрых дел на потом и протянул свою ложку Маркерию, которому послушники, ясное дело, ложки не дали, видно, сразу и легко поверив в виновность хлопца, хотя они должны были бы первыми усомниться.

Но странное дело, получилось так, что не только Кирик первым проявил доброту. С другой стороны Маркерию была протянута еще одна ложка, и сделал это Немой. Кирику стало неловко. В своем высоком разуме сравнялся с темным безмолвным человеком, потому что оба они одновременно протянули ложки хлопцу, у которого руки были связаны за спиной и который, следовательно, мог взять эти ложки разве лишь зубами. Более того, Кирик даже и не сравнялся сообразительностью с Немым - тот оказался более ловким, потому что сразу же бросился расшнуровывать ремни на руках у Маркерия, хотя Стрижак и толкнул его злобно, - дескать, зачем он это делает?

- Пусть отрок похлебает горяченького, - милостиво промолвил игумен, который тем временем уже приложился к жбану Стрижака и ощутил тепло в своем чреве, а в такие минуты он становился добрым и хотел, чтобы всем вокруг было точно так же тепло, как и ему.

- Ну пусть насытится перед смертью мягкой! - захохотал Стрижак, вливая в свои внутренности изрядную толику питья и нацеливаясь ложкой на огромный кусок рыбины.

- Мягкой? - Кирик не донес ложку до котелка. - Кто называет смерть мягкой? И кто желает смерти для своего ближнего?

- Да тут хоть желай, хоть нет, у нас обычай такой, - беззаботно промолвил Стрижак. - Воевода же зачем стоит у моста? Для соблюдения обычаев. Провинился отрок - все будет в соответствии с обычаем. Обычай же у нас в Мостище таков: смерть человеку мягкая надлежит. Мокрая мягкая или сухая мягкая. Мокрая - в воде, утоплением, сухая же - в пепле.

- В пепле?! - воскликнул Кирик. - Как это в пепле? Что молвишь ты?

- Ты должен был бы слышать о такой смерти, поелику знаешь книжность и велемудрие выказываешь мне. Царица египетская когда-то узнала о сговоре своих придворных, пригласила их на угощение в подземный дворец и утопила всех, залила водой из реки. Сама же от греха кинулась в яму с пеплом, чтобы и не крикнуть перед смертью. Вот так и у нас в Мостище. Ссыпают пепел из печей в глубокие ямы, а ежели кто провинится, то...

- Перекрестись, что молвишь ты, безумный? Разве ж можно такое про душу христианскую? - Кирик не мог даже ложкой зачерпнуть из котелка, так поражен был спокойной речью Стрижака.

- На мосту иначе не устоишь, - примирительно сказал Стрижак, - через мост весь мир хочет протолкнуться, там без строгости не обойдешься. Не будешь суровым - тебя самого сбросят с моста, столкнут, растопчут. Пей, игумен, ибо на том свете не дадут.

- Грешные слова, но правдивые, - пробормотал игумен, - и верно, не дадут...

Они тотчас же принялись насыщать свои утробы, целиком отдавшись низкому служению ничтожности собственного тела, даже юный Маркерий, не думая о своем мрачном будущем, которое ему было суждено, сосредоточился только на котелке с наваристой ухой; пили и ели молча, слышно было только чавканье, урчание от удовольствия - звуки позорные и низкие для слуха Кирика.

Кирик ел или не ел, а уже был сыт, ибо насыщался он главным образом духовной пищей и не мог вот так молча, бездумно хлебать и набрасываться на лакомые куски, не мог он беззаботно смотреть, не думая; вокруг могли вот так, есть и пить, могли спать, бездельничать, а он все время о чем-нибудь вспоминал, что-то сопоставлял, подсчитывал, он гордился перед самим собой знаниями, углублялся в сладость красноречия отцов церкви и древних мудрецов, пускай и языческих, как Аристотель или Платон, но он мысленно витал в далеких землях, на тех горах и пастбищах, где блуждал когда-то Спаситель, он вместе с ним шел на поиски заблудшей овцы, беззаботно оставляя девяносто девять остальных на растерзание диким зверям, он собирал, как и Христос, красные лилии - крины в иудейской пустыне, мысленно в полубреду, в полусне ходил по водам Генисаретского озера, думая, что так, наверное, ходил и сын божий, он готов был мыть ноги своим ученикам, если бы имел их, ибо кто же не хотел иметь учеников, даже рискуя получить в их числе одного Иуду, суета мирская не задевала его ни капельки, Кирик упорно и последовательно направлял свои помыслы только на высокое, в чем помогали ему обширные знания, почерпнутые из книг, отец игумен, достигший своего положения лишь благодаря долготерпению, ценил знания Кирика, благоразумно считая, что ум можно иметь не в себе, а возле себя, как посох для опоры, как чашу для пития, как свечу для темноты. И в Киев игумен взял Кирика тоже не для перетаскивания лодки и орудования веслами, а для того, чтобы не осрамиться перед архимандритами и игуменами киевскими, и в самом деле, все они имели огромное удовольствие от Кирика во время бесед про тайны миропомазания, творившиеся еще не всюду одинаково, в соответствии с предписаниями.

Ложки скребли о дно котелка, а Кирик вспоминал, как варилось в Киевской лавре миро для всех русских церквей и монастырей, варилось раз в год, с огромной торжественностью, в большущем серебряном котле, в который закладывали оливковое масло, виноградное вино белое, ладаны влажный и простой, белый и черный, спираксу и мастику сандарик, лепестки роз и траву базилик, корни ирний, инбирный и фиолетовый, белый, кардамонный и калганный, масла мускатное, густое и жидкое, лигнирадийное, богородской травы, бергамотовое, гвоздичное, розовое, фиалковое, лимонное, померанцевое, майорановое и терпентин венецианский - и все это настаивалось месяц, а потом при пении "И да будут милости великого бога" начинало вариться и варилось два дня, и два дня священники, сменяя друг друга, без перерыва читали Евангелие, дьяконы размешивали, архиереи же подкладывали угли под котлы. И уже когда разливали по сосудам, то в каждый сосуд из древних оловистров капали по капельке мира, вывезенного из святой земли, возможно, еще и того, которым помазаны были раны Христа после снятия его с мученического распятия.

Вспоминал Кирик еще и неторопливые беседы о таинстве миропомазания, через которое проливается в новопросветленную душу вода, текущая в жизнь вечную, уведомляется благодать духа святого, который укрепляет и совершенствует ее в жизни христианской, схождение которого от силы к силе должно быть постоянным и непрерывным. Попутно Кирик вспоминал все высказывания об этом высоком таинстве, начиная от апостола Павла, который крестил некоторых в Эфесе и сразу же преподал им святой дух. И собор лаодикийский постановлял: "Надлежит просветленным после крещения быть помазанными помазанием небесным и причастными быть к царствию божию". И преподобный Тертулиан речет: "Выйдя из купели, мы помазываемся благословенным помазанием", а святой Кирилл Иерусалимский говорит так: "Вам, когда вышли вы из купели священных вод, преподано помазание, в соответствии с тем, каким Христос помазался". Из купели священных вод это звучало торжественно, и Кирику даже страшно стало вдруг от той торжественности, которая так не отвечала нечестивой суете вокруг котелка и жбана с питием. Кирик встал и отошел от костра. Пройдя мимо коней, которые спокойно паслись неподалеку, пробрался сквозь кусты лозняка, посмотрел, не отвязалась ли их лодка, собственно и не лодка, а крытый кораблец, уютный и красивый, а теперь еще и вельми драгоценный, благодаря сосудам со священным миром. Кирик проверил прочность веревки, которой судно было привязано к стволу дерева, немного постоял, успокаиваясь от тихого шелеста волн, и неторопливо направился назад к костру, несмотря на то что ему вовсе не хотелось там быть.

Пустой котелок был перевернут на бок, юноша Маркерий снова был связан по рукам и ногам; игумен и Стрижак, опорожнив первый жбан, бросили его в угасающий костер. Кирик велел послушникам подбросить дров, потому что костер должен гореть всю ночь. Пьяный Стрижак принес еще один жбан и снова подал его игумену, а тот не отказался, потому что, наверное, жаждал вознаградить себя за напряжение, в котором он жил в Киеве среди высокоумных и чрезмерно торжественных иереев. Понемногу пил и Немой, хотя по нему и не видно было, зато Стрижак уже был пьян до предела. Он еще побулькал из жбана, отбросил посудину, не заботясь больше о ней, дико огляделся вокруг, неожиданно начал срывать с себя одежды. Снял верхнюю хламиду, бросив игумену с криком: "На, дурак!" Кирику протянул сорочку: "Бери, свинья!" Послушнику швырнул шапчонку: "Дарю тебе, осел!" Другому послушнику достались порты: "Хватай, рабский отброс!" Отдав всё, он остался в одной нижней сорочке. Наблюдая за тем, как Стрижак разбрасывает свое тряпье, связанный Маркерий с ненавистью сверкал глазами, ненавидя всех здесь, а прежде всего - упившегося костлявого болтуна.

Игумену достался "дурак", но он не обиделся, потому что не придавал значения словам, да и не считал себя никогда слишком умным, к тому же был в таком опьянении, когда слова о человека ударяются, будто капли дождя о крепкую крышу. Кирик был назван "свиньей", а Кирик не пил ничего, кроме воды, сознание у него было не помраченным, и хотя он и стремился мысленно уходить в высокое и далекое от этой неприглядной попойки, но вот таким грубым образом его тоже втянули в круг людей никчемных, к тому же и назвали столь оскорбительно. И это в то время, когда игумен, этот туго натянутый барабан, этот медный сосуд звенящий, этот болван бездумный получил всего лишь "дурака", а ему, Кирику, досталась "свинья"! Дурака он бы стерпел, потому что никто не может считаться предельно умным, бездонен кладезь знаний, и никому не дано достичь дна с золотым песком всезнания, однако же назвать "свиньей" человека, столь отдаленного от всех дел, унизительных и грязных? "Свинья" могла бы еще пристать игумену, хотя и он был ближе не к свинье, а к какой-нибудь рогатой скотине, упрямой и тупой, твердолобой и толстокожей, словно тур.

Ранее уже говорилось, что телесное несовершенство загоняло Кирика в край мечтаний и умствований, а из той страны, как известно, трудно спускаться на грешную землю, мысль витает в высях шестикрыло, будто серафим, в этом бесконечная привлекательность, в этом величие, а еще больше, быть может, испорченность, которая неуклонно приводит к полнейшему неумению становиться хотя бы на короткое время на один уровень с людьми непохожими на тебя и понять их. Ибо разве же сильный телом может понять слабого? Он либо насмехается над ним, либо угнетает, не останавливаясь даже перед уничтожением без всякой на то потребности, хотя вообще невозможно оправдать какие бы то ни было ссылки на потребности и необходимости, когда речь идет об уничтожении человека.

Так почему же тогда умный должен опускаться до уровня дурака, да еще терпеть от него унижения?

Кирик тяжко обиделся на "свинью" и выразил свою обиду немедля, громко и недвусмысленно.

- Что?! - пьяно закричал Стрижак. - Обижаешься, отче слабосильный? А это потому, что не вкушаешь с нами и не употребляешь. Не правда ли, игумен?

Игумен тяжело дышал, его огромное чрево колыхалось под рясой. Никто не выступил на защиту Кирика, и с монаха сошла благость, черная злость заслонила ему глаза, а голову неотвратимо заполняли проклятия: проклятие беспутным, проклятие пьяницам, проклятие грубым, проклятие невеждам, проклятие хамам, проклятие жестоким, проклятие нечестивым, проклятие неправедным, проклятие насильникам, проклятие чванливым, проклятие хвастливым, проклятие словоблудам, проклятие клятым, проклятие проклятым, проклятие заклятым.

- Боже праведный, - пробормотал, отгоняя от себя бесов ненависти, Кирик, - очисти уста мои и помыслы от проклятий напрасных и неправедных, недостойных, унизительных, злых, дай возвеличиться над грязью и ничтожеством.

Но Стрижак не пустил Кирика в высокие сферы. Он снова возвратил его на грешную землю, снова забормотал что-то про Николая-чудотворца, про двух Николаев, ибо один ведь был тот, что с конем, как уже сказано, а другой вот сидит немой и безмолвный, потому что чудеса творятся без речи и в не одинаковых ипостасях, и хотя оба имеют лики одинаковые, но у одного борода черная, а у другого светло-русая с проседью, но это лишь видимость и указание на одновременное существование двух стихий в этой земле, а именно: на степь с ее черными ветрами зноя, с черными всадниками и женщинами темными, как их Воеводиха, на которой так ожегся греховный отрок Маркерий, а также на пущи белоберезовые, беловетровые, светловодные...

Игумен спал сидя, лишь время от времени у него что-то урчало в животе, и у Стрижака еще хватило духу дотянуться до него, хлопнуть по плечу.

- Ага, - захохотал Стрижак, - страдаешь, отец игумен? А я знаю способ, как отучить человека от пьянства. Скажем, сжечь ласточкины ноги, растереть в порошок и давать пьянице в питие. Или же достать совиное яйцо, сварить и несколько дней подмешивать в пищу. Или же взять жабу зеленую, высушить, стереть в порошок и тоже давать во влагу. Брат Кирик, видно, пробовал тертую жабу, потому как не пьет!

Кирик молчал, зачем связываться с пьяным и безумным, он изо всех сил старался не дать заполнить свою душу озлоблением, но все равно не мог ничего поделать, этот пьяный расстриженный поп хоть кого довел бы до исступления, Кирик невольно начал придумывать, как бы надлежащим и достойным образом отплатить Стрижаку, но это не могла быть месть, ибо не к лицу слуге господнему быть мстительным, - он призван в этот мир лишь для добродетели, поэтому следовало найти способ совершить добродетель вообще, а для Стрижака чтобы это обратилось во зло. Кирик сидел окаменело, не осматривался по сторонам, не слушал пьяных разглагольствований Стрижака, ничего, казалось, не видел, сосредоточенный на своих мыслях, на самом же деле он настороженно выслеживал и примечал все, что происходило у костра: и то, как начал дремать Немой, прилаживаясь уснуть прямо у огня, и как все глубже и глубже погружался в дремоту отец игумен, который все еще прислушивался к сытости своего чрева, но уже вот-вот должен был либо свалиться тут сонным, либо велеть послушникам отвести его для отдыха на кораблец, и то, как напряженно лежит связанный Маркерий, остро постреливая своими черными глазами так, словно ждет откуда-то спасения, но откуда же?

Наконец Стрижак совсем свалился, язык не подчинялся ему, вскоре он захрапел, как старый вепрь перед гибелью. Тогда и игумен, который, видно, ради приличия досиживал здесь, махнул послушникам, и они сопроводили его на суденышко.

Кирик сидел теперь наедине с Маркерием, потому что Стрижак и Немой спали, а сонный - что мертвый.

- Виновен? - спросил Кирик мягко и сочувственно. - Ежели виновен, скажи, помолюсь за тебя, за душу.

- Нет! - подскочил Маркерий. - Было так, как ты рассказывал.

- Все на свете повторяется, в особенности же зло и кривда повторяются часто. Правда встречается реже. Куда же ты бежал?

- Не знаю.

- Человек должен знать.

- А я не знал. Лишь бы убежать!

- Вот где твой грех, - словно бы даже с радостью промолвил Кирик. - В бегстве он. Потому и должен ты искупить его в путах ременных. Каешься?

Маркерий молчал, через плечо с ненавистью посматривая на желтолицего занудливого монаха. Он только прикидывался сочувствующим, на самом же деле он, наверное, такой же жестокий, как и Стрижак. Но у Стрижака было преимущество перед Маркерием в силе, к тому же ему помогал Немой, а этот дохлый монах ни капельки не пугал парня, поэтому, с нескрываемой ненавистью глядя на Кирика, стараясь перехватить его блуждающий взгляд, Маркерий начал придвигаться к огню. Для этого приходилось делать множество лишних неуклюжих движений связанными ногами, и плечами, и спиной, парень извивался на твердой земле, торопился как можно скорее приблизиться к огню, в то же время боясь неосторожным шорохом или треском палки под собой разбудить Стрижака. Кирика он не принимал во внимание. И когда наконец поймал перепуганный взгляд монаха, прошептал сквозь зубы:

- Молчи, иначе перегрызу горло!

Кирик раскрыл рот, но не закричал, а занемел еще больше, занес руку, чтобы перекреститься, но не смог сделать и этого. Потому что связанный уже добрался к костру, выставил над пламенем ноги и начал жечь свои путы. Запахло паленым, горели ремни, которыми связан был Маркерий, но горела ведь и кожа у него на ногах, парень добровольно жег себя сам, лишь бы только...

Кирик закрыл глаза, чтобы не видеть такого страха. Он много знал о муках святых и мучеников. Еще жестокосердный Нерон после того, как поджег Рим, обвинил в этом поджоге крестьян, и всех, кого схватили, обматывали клочьями, обливали смолой и поджигали ночью для освещения садов Нероновых. Или же расправа над Иоанном Богословом, которого привезли из Эфеса в Рим и бросили в котел с кипящим маслом, из которого он вышел невредимым только благодаря вмешательству силы божьей, о явлении которой и написал впоследствии, сосланный на остров Патмос. А при императоре Марке Аврелии сожгли живьем семидесятилетнего епископа Смирны Поликарпа. Пресвитер Пионий в той же Смирне был распят на кресте и сожжен вместе с крестом. А при императоре Валентиниане римский архидиакон Лаврентий был зажарен на железной решетке. Император жа Валент сжег на корабле в открытом море восемьдесят священнослужителей Константинополя, защитников чистоты христианской веры. Страшными были муки святых, но ведь это были муки ради царствования небесного, а не ради свободы на этой грешной земле.

Какой же дорогой и желанной должна быть зеленая земля наша этому отроку, если он отважился даже жечь на огне собственное тело, лишь бы только высвободиться из пут!

Кирик не осмеливался раскрыть глаза и взглянуть на хлопца. Он даже дышать перестал, чтобы не вдыхать ужасный дым от костра, он думал, что это испытание послано ему силами высшими, и мысленно молился, чтобы перенести испытание. А тем временем рядом с ним был еще один человек, который тоже не спал и видел все, но тоже закрыл глаза, чтобы не видеть, не быть свидетелем освобождения Маркерия.

Это был Немой.

Для него Маркерий, при всей своей несхожести с матерью, был дорогой к Лепетунье, единственной дорогой и единственной возможностью возвращения, он должен был бы уже тогда, когда гнали хлопца между конями, броситься, освободить его, отпустить, получив взамен этого женщину со светлыми волосами и светлой улыбкой. Но, привыкший делать все скрытно, Немой не хотел открываться перед Стрижаком, и тут, у костра, Немой тоже видел Лепетунью, видел по ту сторону огня, она стояла за связанным Маркерием, его воля называлась Лепетуньей, стоит лишь шагнуть через костер и развязать ремни на руках и ногах у парня - и больше ничего. Но снова не хотел Немой раскрываться до поры до времени. То, что Стрижак мертвецки упился, помогло ему, - теперь он ждал, пока останутся одни у костра, мешал ему лишь хлипкий монах, которого Немой мог бы придушить одним пальцем, однако ему не хотелось лишнего шума. Так дождался и совершенно неожиданного, но теперь уже нечего было делать. Немой зажмурил глаза, прикинулся сонным, он ничего не видел и не знал, ему жаль было хлопца еще больше, чем Кирику, но и сам он на месте Маркерия поступил бы точно так же.

Кирик раскрыл глаза, услышав стон. Сдавленный, еле слышный, тяжкий стон вырвался из груди Маркерия. Немой не мог этого слышать, поэтому не раскрыл глаза. Зато монах перепуганно захлопал глазами, не поверил в первый миг, еще раз взглянул, только, тогда убедившись, что хлопец уже стоит на ногах, не стоит, а подпрыгивает, чтобы заглушить хотя бы немного боль ожогов, но и не отходит от проклятого огня, наоборот, изгибается, и приседает, и вытягивает над огнем еще и руки, чтобы сжечь ремни на руках, одновременно, быть может, сжечь и руки, еще сильнее, чем ожег себе ноги.

Кирик не выдержал. Он вскочил, подобрал свою рясу, спотыкаясь подбежал к Маркерию, а тот отскочил от него, выставив грудь, готовый ударить монаха ногами, всем телом, угрожающе прошептал:

- Не подходи: убью!

- Дай развяжу тебя, - умоляюще промолвил Кирик чуть не плача.

Маркерий помолчал, еще не веря его словам, отошел подальше от монаха, спросил из темноты:

- Развяжешь?

- Ну да.

- Не обманешь?

- Христом клянусь.

- Отцом и матерью поклянись.

- Клянусь.

- Не подумай обмануть, я...

И Маркерий крутанулся перед Кириком, протягивая к нему связанные руки.

Монах долго морочился с узлами. Грыз ремни зубами, плакал над ними, тихо молился богу, Маркерий скрипел зубами, чтобы не застонать; Кирик посоветовал ему сесть, но хлопец, как ни больно было обожженным ногам, не захотел садиться, готовый бежать в любой миг; он нетерпеливо вертелся перед монахом, пока тот наконец не распутал все узлы, и Маркерий свободно взмахнул руками.

- Аще покроем, и бог нас покроет, - пробормотал Кирик.

Маркерий отпрыгнул в темноту, подальше от костра, потом он зачем-то возвратился, то ли для того, чтобы поблагодарить Кирика, то ли чтобы убедиться в своей независимости. Свободен! И снова бросился в темноту, Кирик пошел за ним, позвал его приглушенным голосом:

- Куда же ты? Постой!

- Чего тебе надобно? - издали спросил Маркерий.

- Ноги твои.

- Не твои же.

- Не убежишь. Догонят тебя. А мы бы спрятали.

- Спрячешь? Где же? На воде?

- Спрячем и защитим, ибо с нами имя божье. Иди за мной.

Он повернул к берегу и, уже не беспокоясь, идет ли за ним Маркерий или нет, начал, пробираться между густыми кустами лозняков, направляясь туда, где послушники укладывали на сон отца игумена, а может, и сами спали уже в суденышке, пока он занят был своим делом, неведомо каким - греховным или душеспасительным.

Маркерий немного потоптался на месте, подавляя невыносимый огонь в ногах, затем побежал за монахом, потому что вслед за свободой пришла растерянность, теперь он и сам не знал, что ему делать дальше, как спасаться: то ли просто бежать в плавни, скрываясь от погони и от боли в обожженных ногах, то ли забраться куда-нибудь в кусты и попытаться пересидеть, или же и в самом деле послушаться этого хлипкого монаха и последовать за ним.

И Маркерий пошел за Кириком к берегу, где послушники укладывали отца игумена в судне на отдых; по дороге они встретили обоих послушников, возвращавшихся к костру не столько для того, чтобы согреться, сколько из-за боязни темноты, но Кирик велел им вернуться обратно и готовить судно к отправке, не дожидаясь утра, чтобы до наступления дня отплыть отсюда как можно дальше, а уж днем и отдых будет для всех.

Послушники недовольно что-то пробормотали, хотя вслух не осмелились произнести то, что было у них на уме.

- Ночью? - не поверил один из них.

А другой жалостливо промолвил:

- Ой, отче!

В этом восклицании слилось все: и нежелание ночью тащить тяжелое суденышко против течения, и огорчение, что не дадут им поспать у теплого костра, и, быть может, страх, вызванный неожиданным поступком Кирика, потому что послушники мгновенно догадались, как было с Маркерием там у костра.

И тогда Маркерий, словно бы для того, чтобы рассеять все сомнения, опасения и нежелание послушников, молча и неожиданно метнулся в темноту, сильно напугав этим Кирика, а уже через миг послышался его тихий свист, который неведомо кого и призывал. Еще чуточку погодя, хотя длилось все это, как показалось Кирику, целую вечность, Маркерий возвратился так, как в начале этой ночи появились они у костра: идя между двух коней, одного белого, другого темного, с той лишь разницей, что теперь он был развязан, никто не гнал его, а, наоборот, он, свободный, вел коней в поводу.

- Кони?! - удивился Кирик.

- Кони, - сказал Маркерий, - приладим, они и потянут лодку.

- Какую лодку? Свят, свят! - замахал на него руками Кирик. - Украв, грех великий сотворишь.

- Ты меня украл, а я коней.

Не слушая его, Маркерий вел коней к берегу, а Кирик, путаясь в своей длинной рясе позади, бормотал в отчаянии:

- Воровство - что ложь. А ложью прилепляемся к лукавому.

- От лукавых убегаем, а не прилепляемся, - успокоил его Маркерий. Без коней Стрижак за нами не погонится, больно ленив. А на конях они все равно настигнут нас и снова меня свяжут. Тогда и ты страху натерпишься, отче.

- Страхом божьим очищай от скверны, - бормотал Кирик.

- Да процеживай вину, да достаточно омывай ее в мимо текущей воде, посоветовал Маркерий.

- Откуда знаешь святые поученья? - спросил Кирик, забыв о конях.

- Обучен, - ответил Маркерий. - А ну, где тут ваши веревки, опутаем коней кое-как да и потянем.

- Ох, спать хочется! - потянулся один из послушников, на что Кирик прошептал сразу же с неожиданной для него злостью:

- Не спи много, но моли бога о помощи, дабы избежали мы, яко птица, сетей.

И еще погодя, наблюдая, как Маркерий в темноте умело управляется с лошадьми, приспосабливая их к лодке, вздохнул, то ли с облегчением, то ли с сочувствием самому себе:

- Меру отмеряйте, и возмерится вам.

- Садись, отче! - позвал приглушенно Маркерий, потому что послушники уже прыгнули в суденышко, легко и тихо, чтобы не разбудить игумена, который сразу бы выгнал их на берег, да и неизвестно, как бы обошелся с тем хлопцем, которого спас Кирик.

Кирик взобрался на лодку, сел и начал молиться. Спать он не мог, удивлялся бодрости Маркерия, нравилась ему сообразительность и подвижность парня, хотя последней, кажется, было в нем слишком много. Всякие хворости досаждали Кирику всегда и повсюду, он мало ел, мало спал, строгостью к собственному телу хотя и не отгонял болезни, но удерживал их, связывал, что ли, находя спасения в размышлениях, в воспоминаниях, в исчислениях, потому что обучен был всему, даже в греческих книгах разбирался свободно, умел находить путь по звездам в небе, знал индикты греческие и римские календы, вот и сейчас, сидя на скамье в суденышке и присматриваясь, как весело идут вдоль берега кони белый и черный и тащат лодку, хотя тянул, кажется, лишь один конь, а какой - белый или черный, - и не понять, Кирик уже не думал ни о Маркерии с обожженными ногами, ни о тех двух, оставшихся у костра, ни даже об отце игумене, который рано или поздно проснется и увидит все и может разгневаться, потому что гневается он легко и без видимых причин, - так вот, Кирик не думал ни о чем, то ли для успокоения, то ли просто чтобы насладиться знанием, которым никто здесь не обладал и обладать не мог, принялся исчислять, какой день наступает, сколько дней висел месяц на западе побледневшего неба. Получалось так, что было девятнадцатое июля и месяц на небе тоже был девятнадцатидневный, если же взять по римскому исчислению, то была четырнадцатая календа августа, но месяцу небесному и у римлян было бы дней девятнадцать. Исчисления были сложные, запутанные, но тем больше удовольствия получал от них Кирик, и так увлекся, что даже не заметил ни рассвета, ни зардевшегося неба, увидел уже солнце, как выплывало оно на востоке, золотое и огромное, а на западе бледным пятном, будто круг сыра, держалась луна, и получалось, стало быть, так, что они бежали не украдкой, не тайком, а открыто, при двух небесных светилах сразу.

Солнечные лучи пригрели темя отца игумена, спавшего простоволосым, игумен поднял голову, взглянул на Кирика, на плывущий берег, на коней белого и черного, на быстрого хлопца возле них, снова воззрился на Кирика, с трудом начал вспоминать вчерашнее, видимо, так ничего и не вспомнил, но, обладая трезвым крестьянским разумом, быстро понял все, что случилось во время его сна, зевнул, перекрестил себе рот, сказал успокаивающим тоном, обращаясь к Кирику, который уже склонял голову в провинности и раскаянии:

- Верно сделал, сын мой, что спас младенца.

- Коней он...

Кирик не мог вымолвить слово "украл", вообще никакого слова не мог найти. Но игумен сказал даже с радостью:

- Коней продадим: славные кони.

Кирик должен был бы обрадоваться такому неожиданно легкому разрешению его сомнений и опасений, но, подвластный привычке сопоставлять все с записанным в книгах, он вроде бы и не услышал слов игумена, а продолжал свое:

- А кони будто в видении и объявлении Иоанна Богослова - конь черный и конь белый, только без всадников и без предначертаний высоких, ибо не может быть высокосвященным неправедное. Сказано же: "Кто плох, пускай будет еще хуже".

- Продадим коней, - повторил, зевая, игумен, - еще и выгодно продадим!

Он и в монастыре все время скупал коней и перепродавал их то другим монастырям, то купцам, то боярам, а то и всяким темным людям, не боясь греха. Кирик знал об этом, да и кто бы не знал, но как-то забывалось от волнения, да и не могло прийти в чрезмерно мудрую голову Кирика предположение, чтобы игумен с легким сердцем сразу решил продать подумать только! - краденых чужих коней!

А в это время Немой, не уснувший до самого рассвета, растолкал Стрижака и, прикидываясь разъяренным и огорченным, показывал ему, что стряслось, как их обманули, обвели вокруг пальца, обокрали, ограбили.

Стрижак сел, протер глаза, взглянул на беспорядочно разбросанную чью-то, кажется его собственную, одежду, на давно уже погасший костер, на пустые жбаны, валявшиеся у ног, на седла и сумы, на плавни, где не видно было их коней, перевел взгляд на прибрежные лозняки, надеясь, что, быть может, это все шутки, быть может, там и кони и Маркерий, но и там ничего не увидел, а поскольку Немой и дальше продолжал бесноваться, Стрижак наконец понял всю глубину их позора, подскочил к Немому, схватил его за грудки, заревел:

- Проспал, немая скотина!

Тот играючи толкнул Стрижака в грудь, и поп задрал голые ноги. Не мог выбрать места, куда падать, зарылся головой прямо в золу, поперхнулся, словно кот, выбрался из пепла, заскулил:

- Обокрали, распроклятые монахи! Будь они трижды прокляты, будь они прокляты стократно! И коней украли! Не догонишь. Что скажет воевода! Связался же я с этим Немым земнородцем!

Немой стоял уже спокойно, прикидываться дальше огорченным не было потребности. Теперь он мог замкнуться в обиду, за которой было легко скрывать торжество и насмешку над Стрижаком. Стрижак долго еще чесался, вздыхал и скулил, потом с кряхтением и сопением начал собирать свои пожитки, поднимал каждую вещь с земли, рассматривал на свету, словно бы удивляясь, как же так случилось, что все было разбросано, будучи не в состоянии вспомнить, когда, и для какой надобности раздевался, снова примерял к себе, будто чужое или только что сшитое.

Но странная вещь: как ни перебирал и ни просматривал одежду, сколько ни примерял, а портов своих не находил нигде. Не было портов, хоть плачь, хоть убейся! Видно, взял кто-то из послушников - тот, которого он назвал ослом, или же другой, окрещенный им "рабским пометом". Стрижак что-то словно бы и вспомнил, сквозь вчерашний туман опьянения увидел, как раздаривал свое одеяние, но не столько одежду раздаривал, как прозвища для всех этих паршивых монахов, хорошо ведая, что прозвища к ним пристанут, как репей к собачьему хвосту, а одежды они брать не станут, потому что монаху завещано иметь в собственности разве лишь посох, но, видно, послушник не удержался от искушения, а может, взял из любопытства, потому что никогда не видел златотканых портов, или же просто чтобы поглумиться, оставив человека средь плавней без штанов.

Стрижак даже губу прикусил от злости, а тут еще Немой стоял перед глазами раскоряченно, будто хотел подразнить своими портами. Стрижак крикнул ему:

- Чего стоишь? Не видишь, человек без портов! Снимай свои, негоже мне раздетым быть!

Но тотчас же и понял, что Немой не слышит и не понимает его, хотя словно бы и улыбается одними глазами на его крики. Силой же попытаться содрать штаны с Немого Стрижак не пробовал, потому что не хотел еще раз оказаться в пепле. Кое-как одевшись, - хотя какой уж там наряд без штанов, когда голые ноги ничем не прикроешь и они торчат, будто старые колья, покрытые рыжим мхом, - Стрижак направился к сумам, нашел там мясо и хлеб, потряс оба жбана, чтобы убедиться, что они пусты, покачал головой:

- Пей, да не забывай, что и завтра захочется. О господи всеблагий и всемилостивый!

Стрижак сердито кивнул Немому, чтобы и тот перекусил, затем побрел к берегу - то ли взглянуть, где стояла лодка монашеская ночью, то ли в надежде найти свои порты или просто отхлебнуть воды и побрызгать на свою физиономию.

Немой тоже пошел к берегу, умылся, освежился после бессонной ночи, затем они взяли седла, навьючились, как два осла, и повернули туда, откуда пришли.

Немой как-то очень умело приладил седло у себя на плече, оно у него было все собранное, лежало прочно и удобно, а Стрижак бросил его к себе на шею, войлочные подкладки натирали ему кожу, стремена болтались с двух сторон, больно ударяя по бокам, и пришлось всунуть в стремена руки, чтобы придерживать это железо, а тут еще трава непривычно щекотала голые ноги так, что хотелось вскрикнуть. Немой, наверное, все это видел и смеялся, для того и отстал нарочно. Стрижак остановился, закричал, указывая Немому рукой:

- Иди впереди!

Немой сделал вид, что никак не поймет, чего от него хотят. Прикидывался дураком, безъязыкий земнородец. Стрижак, покачиваясь, спотыкаясь, подбежал к нему, толкнул в плечи:

- Впереди, говорю!

Но тот уперся как бык, стоял как столб, врос в землю как дуб - не покачнешь. Стрижак плюнул и, проклиная все на свете, двинулся первым.

Солнце поднималось выше и выше, припекало сильнее и сильнее, Стрижак путался в своей неудобной одежде, в ремнях, седло давило ему на шею и на плечи, оно становилось таким тяжелым, как мешки с солью, взваленные на осла. Будучи не в силах тащить дальше такую тяжесть, Стрижак сердито швырнул седло в траву, сел, растирая занемевшие плечи, крикнул Немому, который приближался:

- Бросай и ты и отдохнем.

Но тот расставил ноги, смотрел на Стрижака спокойно и опять со скрытой улыбкой, седла не сбрасывая с плеча, на траву не клал, потому что для него эта поклажа ничего не значила, - он бы и десяток таких седел нес неутомимо, такой и коня на себе потащит!

Со вздохами, проклиная Немого и весь род его в прошлом и в будущем, Стрижак вынужден был снова приладить на шею седло, снова ловил руками стремена, еще бы только взнуздаться самому для дополнения мук и страданий - и конец. И готов тебе путь Спасителя на Голгофу с его крестными муками. Ибо разве же муки седельные меньше? Да и то сказать - неизвестно, сам ли Иисус нес крест на гору, или другие несли, потому что и Матфей, и Марк, и Лука евангелисты говорят, что взят был Симон Киринеянин, мимо проходящий человек, да и вынужден был нести крест на Голгофу. И только у евангелиста Иоанна сказано: "И, неся крест свой, вышел он на место, называемое лобное, по-еврейски Голгофа". Еще говорится в четвероевангелии о напитке мученическом, хотя опять-таки не одинаково молвится. Матфей утверждает, будто дали Иисусу пить уксус, смешанный с желчью, Марк считает, что это было вино с миром, но и того Христос не принял. Лука вовсе умалчивает о напитке, а Иоанн считает, что распятому поднесли к устам губку, напоенную одним уксусом. Но разве же его, Стрижака, мука меньше? Когда в тебе внутренности горят от вчерашнего, когда скребут хищные звери у тебя в глотке и в кишках, раздирают тебя, шматуют нутро, а у тебя нечем залить и успокоить их, кроме воды днепровской, теплой! Разве же можно сравнить простую воду с вином, смешанным с миром! И муки седельные разве равняются мукам крестным, которые должны были, по преданию, хотя и закончиться смертью, но были почетными и славными навеки, а тут, кроме позора, не имеешь ничего, да к тому же еще со страхом и тревогой жди, что скажет тебе Воевода!

При воспоминании о Мостовике Стрижак чуть было не хлопнул себя по лбу, но вовремя спохватился, что может ударить не пустой ладонью, а железным стременем, голова же должна была ему еще пригодиться для выдумывания и всестороннего обоснования вранья, с которым он появится перед Воеводой. Стрижак на миг забыл даже о тяжести на плечах, пошел скорее, хотя и то сказать - куда торопиться человеку, пока ему не с чем прийти? Первоначально Стрижак решил рассказать все, как было, напрямик. Правда, можно умолчать, кто именно свернул в плавни, тем самым сразу напав на след Маркерия, ибо главное заключалось здесь в том, что беглец был пойман именно руками Стрижака, пойман и связан, как надлежит. Ну ладно. Скажет он, как было, а Воевода спросит - где же беглец?

Что ответить на это? Украли монахи? Проспали позорно и недостойно? Да еще от кого не уберегли? Нет, нет, правду рассказывают лишь дураки или же безнадежно ленивые люди, не способные представить события с благоприятной для себя точки зрения.

Стрижак попытался зайти с другой стороны. Поймали они Маркерия. Это нужно всячески подчеркивать, выставлять как свою величайшую заслугу. Итак, поймали беглеца. Повели его назад домой, на суд праведный и воздаятельный. А не довели. Почему же не довели? А потому, что напали на них разбойники, забрали коней и Маркерия, хотели еще и Немого забрать, но тот отказался, встал даже на защиту его, то есть Стрижака.

Не годится. Раз Немой смог защитить его, то почему же не защитил Маркерия? И зачем понадобился этот Маркерий разбойникам? Им кони нужны. Отдайте коней, а беглеца приведите в Мостище. Вот оно как.

Так что же тогда? Уж ежели врать, то врать. Не поймали они Маркерия, и не догнали, и не видели, и вообще он никуда не убегал, потому что куда бы мог бежать мостищанин? А на них напали разбойники и отняли коней (потому что сказать, что украли коней воры, - стыд, позор). Ага. А седла? Что же это за странные разбойники, что оставили седла? Раз уж отняли коней, то со всем снаряжением! Тогда зачем же он, как последний дурак, тащит эту мороку! Стрижак швырнул свое седло с радостью и облегчением и уже весело крикнул Немому:

- Бросай ко всем чертям!

Будто Немой мог услышать. Беда с глухим и безъязыким. Уже и твой язык ни к чему. Стрижак жестами попробовал растолковать Немому, что и как, и показал, чтобы тот освободился от лишнего и бессмысленного, более того, даже вредного теперь груза. Но упорный безъязыкий человек держался за это ненужное седло, будто оно было выковано из чистого золота! Стрижак шел налегке, теперь все его члены отдыхали, даже во внутренностях не так жгло и кололо, седельная мука закончилась. Зеленые плавни уже не напоминали ему мрачных голгофских видений, а Немой упрямо тащился позади с седлом на плече и доводил этим Стрижака до исступления. Вот так принесет, бросит к ногам Воеводы - и что тогда выдумаешь, какую брехню преподнесешь Мостовику?! И чем больше кипятился и злился Стрижак, тем более упрямым становился Немой и даже замахнулся было на своего спутника, когда тот слишком приблизился к нему с намерением сбросить его седло к дьяволу и всем нечистым силам.

Наверное, Стрижак так бы и не смог что-либо сделать с ним, если бы не напало вдруг на него веселье. Пришло оно неожиданно - видать, от облегчения телесного, потому что душа у Стрижака целиком и во всем зависела от тела, - так вот, освобожденный от седла, отдохнувший, он постепенно наполнялся радостью жизни, беззаботностью, и вот в таком новом состоянии, уже без горячки и торопливости, с насмешливым спокойствием, показал он жестами Немому, что ждет его от Воеводы, если он не доверится во всем ему, Стрижаку; изложил - с огромными трудностями, правда, - и выдуманное вранье свое о том, как не поймали они Маркерия, - и все это он делал с кривляньем и хохотом, так, что Немому тоже стало весело, особенно же весело ему стало, когда понял он наконец про Маркерия, - теперь не было нужды держаться за тяжелое седло, за этот их камень преткновения, Немой охотно швырнул его в траву и смеялся вдоволь, хохотал до слез, и Стрижак подумал, что даже немые расстаются со своими заблуждениями, лишаются глупости со смехом и радостью.

Однако Немой смеялся совсем по другой причине. Ему так редко приходилось смеяться, чтобы он позволил себе роскошь хохотать без всяких оснований. Вот почему Немой если уж смеялся, то имел для этого не одну причину, а несколько. Он смеялся, радуясь тому, что обманул Стрижака, а вместе с ним и Воеводу уже тогда, когда видел освобождение Маркерия и не помешал хлопцу делать это, - следовательно, помог ему. А еще смеялся от радости, что ему будет с чем прийти к Лепетунье, чтобы вернуть счастливые дни с ней, казалось, безнадежно утраченные навсегда. Он сумеет заманить Лепетунью подальше в плавни, поведет на пустынную песчаную косу у Реки, возможно, даже найдет именно ту косу, на которой испытал столько радости с этой женщиной, хотя Река ежегодно размывает косы, и никогда невозможно найти ту, которая была, как невозможно найти и былого счастья, но он будет упрямым, будет искать косу и там, на белом песке, нарисует Лепетунье все, как было, всю эту ночь у костра, изменив лишь чуточку течение событий, скажем, обойдется без монаха, потому что разве же он сам, Немой, не мог развязать Маркерия? Свидетелей не было и не будет, - Немой мог смеяться вдоволь в надежде на новые милости Лепетуньи - и он смеялся.

"Ловили ветра в поле" - с этими словами встал Стрижак перед Воеводой Мостовиком, встал уже в портах, отдохнувший после круглосуточного сна: спали они с Немым целый день в плавнях, чтобы не позориться Стрижаку засветло голыми ногами в Мостище, а потом ночью пробрались в дом Стрижака, да еще и там спали до утра, потому что не станешь ведь стучать к Воеводе в полночь, имея в руках лишь ветер с поля. Кроме того, справедливо рассуждал Стрижак, время убивает в человеке остроту памяти, - стало быть, чем дольше они не будут появляться у Воеводы, тем спокойнее в конце концов воспримет он сообщение о бесплодности их погони. Но Стрижак не принял во внимание дремучей ограниченности Мостовика, присущей ему, как и всем людям, сосредоточенным лишь на одном деле в течение всей своей жизни. Воевода же, прикованный только к мосту и озабоченный своим властвованием на мосту, обладал ограниченностью просто бесконечной, если можно так выразиться без риска быть смешным. И если уж такой человек решал кого-то наказать, то ничто не могло отвлечь его от этого намерения, он помнил только об этом, не думая ни о чем другом.

- Где он? - мрачно спросил Воевода, увидев перед собой Стрижака и Немого, спросил так, будто они отлучались только на миг, лишь выбежали за дверь, чтобы схватить и привести к своему повелителю преступного беглеца, и это произошло не несколько дней назад и не в глубокой тайне воеводского дома, а только что, у всех на виду.

Вот тогда Стрижак и произнес свои беззаботные слова о ветре в поле. Но Мостовик оставил без внимания игривость слов Стрижака, он был сосредоточен на своем твердом решении, для осуществления которого не хватало лишь самого главного: жертвы.

- Он где? - уже грозно спросил Воевода, делая ударение на "он", чтобы этот языкатый воеводский дармоед наконец понял: властители не любят шуток.

Но Стрижак, заранее смакуя свою удачно выдуманную брехню, которую он должен был изложить перед Воеводой, не был обескуражен грозным взглядом Мостовика, беззаботно развел руками:

- Нет. И не только беглеца нет, но и...

Он хотел добавить: "коней", но Воеводу не интересовало ничто, кроме Маркерия, он, быть может, и не услышал бы даже про коней или не придал бы значения пропаже, его внимание не могло быть гибким настолько, чтобы мгновенно рассредоточиться еще и на коней, - он помнил только о злоумышленнике.

- Не догнали? - Воевода улыбнулся той зловещей улыбкой, подлинный смысл которой знал здесь только Шморгайлик, но и Шморгайлик не мог помочь делу, хотя Мостовик и поглядывал на него вопросительно. Если бы все происходило здесь, в Мостище, Шморгайлик непременно подсмотрел бы и подслушал все, но ведь эти двое болтались где-то несколько дней в лесах и полях, кто их там видел, и кто слышал, и что тут скажешь?!

Шморгайлик лишь переступал с ноги на ногу и виновато хмурился. Тайком он радовался, что этим двум, наконец, влетит, еще неизвестно, чем все это для них закончится, он же, Шморгайлик, - в стороне. Он будет потирать руки и жать жито, как поют мостищане.

Однако то, что он услышал от Стрижака, нагнало на Шморгайлика такой страх, что он вмиг забыл и о потирании рук и о зеленом жите. Потому что Стрижак беззаботно промолвил:

- Никому еще не удавалось догнать того, кто и не думал убегать.

- Не думал убегать? - Мостовик глянул на него исподлобья. - Кто не думал убегать?

- А никто не думал, - не испугался Стрижак.

- А он? - сказал Воевода, упрямо не называя Маркерия, но одновременно подчеркивая этим, что речь здесь идет только о нем.

- И он не убегал, а сидит где-то в Мостище, прячется под материной юбкой или еще где-нибудь. А мы гнались за ветром в поле и не могли бы его догнать и до окончания века, а только натолкнулись на разбойников, отнявших у нас коней и чуть было самих нас не прикончивших... Только Николай-чудотворец...

Воевода остановил Стрижака движением руки. Он не хотел слушать ни про коней, ни про чудотворца, которого Стрижак приплел к делу, - ему нужен был Маркерий для того, чтобы надлежащим образом наказать его. Вот и все.

Прежде всего Мостовик взглянул на Немого: не врет ли Стрижак. Немой смотрел на Воеводу глазами честными и преданными. Этому человеку Мостовик верил, быть может, больше всех, ибо знал, что из-за безмолвности своей он никогда не станет подговаривать кого-нибудь против своего хозяина, глухота же мешает ему слышать что-либо плохое о своем хозяине, потому-то и получалось, что если и был безукоризненный слуга воеводский в Мостище, так это - Немой, а не Шморгайлик, который больше прикидывался верным, а на самом деле служил лишь собственной подлости.

Убедившись, что Стрижак его не обманывает, Мостовик перевел взгляд на Шморгайлика. Если Маркерий, выходит, не бежал, следовательно, был в Мостище, то почему же этот доносчик до сих пор ничего не выведал и не разузнал?

- Я сейчас. Я мигом. Я на одной ноге, - заскулил Шморгайлик, пугливо удивляясь той внезапной перемене, которая произошла в его судьбе. - Я все... Я обо всем...

- Постой, - холодно промолвил Воевода, - не болтайся у меня перед глазами. Возьми Немого.

- Возьми Немого, - повторил Шморгайлик.

- Пойдите к Положаю...

- Пойдите к Положаю, - повторил Шморгайлик.

- Приведите его сюда...

- Приведите его сюда, - откликнулось голосом Шморгайлика.

- А ну цыц! - сказал Воевода.

Тут даже Шморгайлик понял, наконец, что не сможет сказать самому себе "А ну цыц!", то есть он сказал, но безмолвно, велел себе в душе и умолк, стиснув губы.

- И бросьте его в поруб, - закончил Мостовик.

Шморгайлик не удержался и повторил последнее:

- В поруб!

Зато куда и девалась его собачья предупредительность, когда они с Немым пришли к Положаю и подняли его с постели, потому что человек целую ночь простоял на мосту и хотя, возможно, и вздремнул там малость (ведь летние ночи теплые, и невольно вгоняет в дрему), но спать Положай любил в любое время года, потому-то и спал беззаботно, пока его не разбудили.

Тут уже Шморгайлик не стал выкладывать ему все, что с ним будет, не повторял больше того, что с такой предупредительностью повторял вслед за Воеводой, а сказал сурово, как отрубил:

- Пойдешь с нами.

Положай почесал в затылке, зевнул, непривычный к торопливости, а тем временем в хату вбежала Лепетунья, которая была где-то у соседей и услышала от них, что к ним в дом вошли Немой и Шморгайлик, а раз так, то женщина решила, что Немой уже поймал Маркерия, а теперь пришел и за Положаем, чтобы отдать на муки вместе с сыном также и отца. Еще с улицы Лепетунья завела во весь голос причитанья сквозь слезы; с этими причитаниями открыла дверь и упала на грудь своему мужу, который, в сущности, уже и очнулся, но, будучи человеком хитрым, прикидывался сонным, чтобы иметь время подумать или же просто надеясь на какую-то перемену, потому что перемены всегда происходят тогда, когда ты не торопишься мигом делать, что велят, а малость выжидаешь, мнешься и уклоняешься. А Лепетунья голосила:

Сынок мой,

Пастушок мой,

Дитятко мое!

Кто же будет мне

За скотинушкой глядеть?

- И какая там скотина? - вздохнул Положай. - Ты же знаешь, Лепетунья, что ее у нас нет...

Но женщина и не слышала его, - ей нужно было выплакаться во что бы то ни стало перед самой собой, а не перед мужем и даже не перед этими двумя, из которых Немой все равно не слыхал, о чем она голосит, зато должен был знать ее материнское горе! И она продолжала голосить дальше, не слушая добродушного ворчанья Положая.

Когда кукушка будет куковать,

У нее я буду вопрошать:

"Не видала ль моего сыночка?"

Прости ж меня, дитя мое,

Что я не уберегла тебя...

Тут Лепетунья уставилась на Немого, но он прятал глаза, отводил взгляд, он должен был сообщить этой дорогой для него женщине утешительную весть потом, а сейчас не мог выдать себя в присутствии Шморгайлика. Лепетунья же поняла так, что Немому стыдно, никого она так не возненавидела бы теперь, как этого проклятого насильника, который взял ее когда-то и долгие годы держал в покорности, а теперь отплатил вот чем. Она затормошила Положая, вырывая его из дремы, закричала ему в лицо:

- Что же ты мешкаешь! Сын твой где? Что с ним сделал этот безъязыкий, почему не свернешь ему голову!

- Хватит, - нетерпеливо сказал Шморгайлик, - пойдешь с нами, Положай, а ты, баба, не кричи, ежели не хочешь...

Положай медленно встал и шагнул к тем двоим, но ведь Лепетунья не хотела отдавать еще и мужа, раз уж у нее отобрали, не спрашивая, сына. Она метнулась к Шморгайлику, сама не зная, что намеревается ему сделать, а тот выставил на нее свой острый локоть и только хотел было толкнуть женщину в грудь, как сам очутился на полу.

- Ты чего толкаешься? - закричал он, вскакивая так быстро, как это мог делать только Шморгайлик, которого часто избивали, и подскочил к Положаю, потому что считал, что толкнул его именно он. Но он еще и не приблизился к Положаю, как снова полетел, теперь уже в другую сторону. На этот раз он не торопился вставать, а лежа косил глазами то в одну, то в другую сторону, увидел, что Положай стоит вместе с Лепетуньей, а к ним он не дошел, следовательно, не они его и толкали; кроме них в доме был только Немой, получалось, что это Немой с ним так недостойно обращается, но убеждаться в этом Шморгайлик не имел охоты, не решался также угрожать Немому, ведая о его диком нраве, поэтому просто затаил в себе чувство мести на будущее, тихо встал, отошел к двери и уже оттуда, с безопасного расстояния, мрачно сказал Положаю:

- Пойдешь с нами. А ты, баба, сиди на месте, покуда Воевода не велит!

Положай пошел наконец тоже к двери. Лепетунья, естественно, хотела следовать за ним, но тут Немой взял ее за руки, взял крепко, хотя и дрожал весь от скрываемого в себе, известного лишь ему, и вот так подержал Лепетунью, пока вышел Положай, и смотрел на нее как-то так необычно, что женщина затихла, успокоилась и даже согласилась мысленно с тем, что ей нужно оставаться дома и ждать Положая.

Немой догнал тех двоих уже в конце улицы, пошел рядом с Положаем, чтобы придать ему хоть чуточку бодрости. Из-за своей обособленности от мира он не знал о глубоко затаенной хитрости Положая, о хитрости, которую не могли раскусить даже люди, наделенные ушами для слушания и языком для выспрашивания. А Положаю как раз и пригодилась эта его хитрость, и он охотно пустил ее в дело, почти весело шагая рядом со Шморгайликом и обдумывая наперед, что он будет говорить Воеводе, ибо еще в хижине между ним и Немым произошел не замеченный никем обмен взглядами, из которого Положай смекнул, что Маркерий не пойман, следовательно, Лепетунья напрасно и голосила по нему; его же вызывают к Мостовику, чтобы выспросить, не знает ли он чего-нибудь о сыне, не прячет ли его где-нибудь. Так решил Положай, и решил почти правильно, если не принимать во внимание некоторых мелочей; собственно, и Шморгайлик с Немым убеждены были, что Воевода допросит Положая перед тем, как бросить его в поруб.

В Мостище уже все знали, что стряслось в таинственном воеводском доме. Никто словно бы и не уведомлял мостищан специально, однако слух распространился в один день по всей слободе, так что не осталось уголка, куда бы он не проник. Как там было на самом деле между Воеводихой и Маркерием, доподлинно никто не ведал, вместе с тем никто и не верил в пущенную Воеводихой или кем-то там другим сплетню о неудачных посягательствах парня на половчанку, ибо если бы такой парень да пробрался в самые глубины воеводского жилища, то почему бы должна была отказываться от него половчанка? И наоборот: если эта ведьма заманила хлопца к себе, то и он должен был не опозорить себя и всех мостищанских мужчин, а показать ей, где раки зимуют. Разговоров и пересудов было за эти дни много, даже сам Положай встревал в эти пересуды и пробовал обсудить положение всесторонне, как будто речь шла о ком-то совсем чужом, а не о его родном сыне. Лишь пастух Шьо не поверил ни в какие предположения. Он просто высмеял и одних и других, по давнишней своей привычке воскликнул:

- Шьо? Маркерий к половчанке? Да на кой леший она ему сдалась, черная и костлявая?

Однако что ни говори, а стряслось, и стряслось такое, чего и не слыхивали никогда в Мостище, и говорили, что Воеводиха заперлась в своих таинственных покоях, отказывается от еды, заявляя, что готова и умереть вот так, если не поставят перед ней виновника. Мостовик тоже затаился угрожающе, за все дни не выехал со двора, отменил трапезы, не пускал во двор Мытника с женой, видать, из-за их родственных отношений с злоумышленником. Приближалась гроза, о которой даже и думать было страшно.

Но вот, вишь, возвратились из погони Стрижак с Немым и поймали ветра в поле. Теперь что же? А ничего - вот так думал Положай, медленно двигаясь следом за Шморгайликом. А тот ежеминутно оглядывался и нетерпеливо покрикивал:

- Живее!

- А куда торопиться? - бормотал Положай. - И зачем спешить, ежели человеку некуда спешить?

- Скорее! - кричал Шморгайлик, дабы выразить свою власть над этим увальнем. - Скорее, Воевода ждет!

- А ежели ждет, так и подождет, - обращаясь уже к Немому, спокойно промолвил Положай, не прибавляя ходу.

Он не мог спешить еще и по той причине, что хотел заблаговременно представить весь тот разговор, который должен был произойти между ним и Воеводой.

Мостовик, ясное дело, сразу же спросит, где Маркерий. Тут можно ответить всяко, скажем, стоял же парень на мосту и оттуда пропал. Как с моста в воду. А мост чей? Воеводский. Ну, так при чем же здесь отец с матерью? Или же можно запустить Воеводе еще и такое: дескать, может, Маркерий рванул после наук Стрижака в еще большие науки в киевские монастыри к монахам.

Однако Мостовик, видно, не даст поговорить вдоволь, а сразу же набросится с расспросами, не прячет ли Положай своего сына. Что ему ответит на это Положай? Не знает ни он, ни его жена, где сын и куда пропал, но известен им вельми его нрав. Парень у них такой, что стоит лишь пальцем к нему прикоснуться, прикрикнуть или слово не так сказать - и только его и видели, и дома не ночует, и может где-нибудь три дня блуждать, или коней пасти в плавнях, или с дядькой-пастухом будет пропадать где-нибудь, а ты ломай себе голову. Однажды мать на него накричала, так он на грушу взобрался на самую верхушку, да и спрятался там в ветвях и просидел до поздней ночи. А ночью на эту грушу сыч прилетел, чтобы пугать своими криками бедных людей. Только было хотел, проклятый, закричать по привычке, но увидел сидящего на груше, и крик у него застрял в горле. Придвинулся он ближе, чтобы рассмотреть, кто же там сидит. "Разве сыч такой глупый?" - спросит Воевода. "А разве ж я знаю? - ответит ему Положай. - Может, и глупый".

Вот так они и поговорят с Мостовиком, и тот узнает о нраве Маркерия и будет спокойно ждать, пока хлопец где-то набегается и возвратится в Мостище, а тем временем и Воеводиха, может, оставит свои половецкие прихоти и примется за еду и питье, ибо и так уже похожа на засушенную саранчу.

Положай так складно построил разговор с Воеводой, что даже повеселел и хитро подмигнул Немому, ибо понимал, что его старый товарищ пришел вместе со Шморгайликом не ради помощи воеводскому прислужнику, а для того, чтобы в трудную минуту не дать своего друга в обиду. Немой, правда, не ответил на подмигиванья Положая, но это не беда.

Беда началась на воеводском дворе. Все хитро выстроенное сооружение Положая сразу же рухнуло, потому что Мостовик не захотел не то чтобы разговаривать с приведенным, но даже взглянуть на него.

- В поруб! - коротко велел Воевода, верно рассудив, что напуганного спрашивать - лишь время зря терять.

И Положая бросили в поруб, бросили быстро, беспощадно, молча. И кто же это сделал? Первейший его друг и товарищ - Немой.

Нет правды на свете. К этой мысли придет Положай не сразу, а немного погодя, сидя в темном, глубоком порубе, голодный, мучимый жаждой, в отчаянии и смраде.

Еще он подумал, что хотя и хитрый, да глупый. Потому что сколько ни скрывал свою хитрость, а пустить ее в дело так и не сумел как следует. Нужно было не выдумывать разговор с Воеводой, а сослаться на естественную нужду, зайти за кусты где-нибудь на леваде и дать деру следом за Маркерием, - вот это была бы настоящая хитрость!

А Лепетунья, не ожидая новой беды, потому что и так имела горя вдоволь, сидела у себя дома и ждала возвращения Положая. Так горлица сидит, горюя, на сухом дереве, хотя вокруг множество деревьев зеленых и пышных. Тяжело людям, когда несчастье падает сразу на всех, но еще труднее тому, на кого несчастье падает в одиночку, когда нет сил его перенести, когда приходят либо отчаяние, либо безнадежность страшная, черные думы о конце всего на свете.

Лепетунья сидела и не думала уже ни о чем, охваченная горем, не в состоянии даже придумать что-либо в утешение самой себе, поэтому, когда скрипнула сенная дверь, она даже не знала, что подумать. Сгоряча подумала: "Маркерий!" Потом уже спокойнее: "Положай!" Но она ошиблась.

Пришла Светляна. Остановилась у порога, бесстрашно вошла в комнату, спросила шепотом, еще не осмотревшись, есть ли здесь кто-нибудь:

- Вы тут?

- Тут, - шепотом ответила Лепетунья.

- Они бросили его в поруб, - скороговоркой сообщила Светляна.

- Кого? - спросила Лепетунья, будучи не в состоянии сделать выбор между сыном и мужем, еще надеясь без надежды, что в поруб брошен и не Маркерий, и не Положай, а кто-то третий, возможно даже Немой.

- Дядьку Положая, - испуганным голосом произнесла Светляна и должна была отпрянуть к косяку, ударенная в грудь причитаниями Лепетуньи:

Муженечек мой, моя отрада,

За твоей спиной, бывало, притаюсь

И никого на свете не боюсь!..

Но девочка за эти дни как-то словно бы повзрослела от горя и муки, неожиданности ее не пугали, не испугал и теткин крик, она не отшатнулась, не бросилась утешать Лепетунью, а все так же шепотом, не отходя от порога, велела:

- Не причитайте, а идите за мной!

И Лепетунья пошла. Опытная, умная, хитрая, в конце концов, женщина, самая большая выдумщица в Мостище, а следовательно, самая независимая душа в слободе, послушно пошла за тоненькой девочкой, белевшей в темноте, будто тонкая свеча. И не в состоянии была вспомнить, куда и зачем ведет ее Светляна, приходя в ужас от одной лишь мысли о том, что могло случиться с Положаем во дворе Воеводы, а может, и не только с Положаем, может, и Маркерий тоже там пойман, схвачен, - проклятый двор этот со своей зловещей таинственностью умел прятать людей так, что исчезали они бесследно, исчезали даже их имена, никто не смел ни допытываться, ни вспоминать, перед воротами этого двора, охраняемого круглосуточно, останавливалась, разбивалась, умирала человеческая фантазия, поэтому, когда Лепетунья увидела в темноте высокие ворота, сердце в ней словно бы умерло от безнадежности, вся она как-то одеревенела, с трудом прошла мимо стражника, пропустившего ее по знаку Светляны, точно так же оцепенело двигалась за девочкой дальше, не понимая, куда они идут, не веря, что и сама когда-нибудь возвратится к жизни, будет любоваться звездами и зелеными травами, будет расчесывать волосы и слагать свои бесконечные рассказы, журча подобно весеннему ручейку. Светляна привела Лепетунью в свой дом, а точнее, в дом Немого.

Дверь за ними закрылась, тихо и темно закрылась, и внутри была темнота, невозможно было увидеть, что там было, никто не мог подслушать голосов, потому что какие же голоса там, где Немой. Возможно, Немой крепко спал, утомленный всеми тяжелыми для него днями, в особенности днем последним, хотя и трудно предположить, чтобы он мог спать в то время, когда Положай сидел в порубе, а его светлокосая жена где-то ждала если и не самого мужа, то хотя бы утешительной вести от него, то есть от Немого. Как бы там ни было, но Светляна привела Лепетунью в свой дом, и долго оттуда никто не появлялся. Привратный стражник давно уже дремал, потому что время ночной службы закончилось, а смены почему-то не было и не было, и вот наконец вышел из двери своего дома Немой, покачиваясь будто пьяный, направился к воротам, нашел там сторожа, толкнул его потихоньку в спину, чтобы шел спать, а сам оперся на копье, долго так стоял, остро всматриваясь в темноту, потом, точно так же покачиваясь, возвратился назад в свой дом, откуда точно шла ему навстречу, неизвестно как почуяв его приближение, Лепетунья, они вдвоем побежали в тот конец двора, где был в земле поруб, были только вдвоем, теперь уже без Светляны, ребенка не следовало впутывать в дела взрослых, так считал Немой, а Лепетунья хотя и взяла бы себе для смелости Светляну, но уже не имела над ней власти, и над Немым тоже не имела власти, зато он имел власть над нею, и уже тут, в темноте, неподалеку от глубокого поруба, где в отчаянии и смраде страдал ее добрый, доверчивый и ласковый муж, когда Немой схватил ее в свои железные объятия, Лепетунья ничего не могла поделать ни с ним, ни с собой, только коротко всхлипнула по-детски, и если, возможно, и не успела пожалеть, что нет тут Светляны, зато горько подумала, почему сама она не ребенок, почему должна искупать своей мягкой податливостью все беды и невзгоды этого сурового, немилосердного мира?

И земля под нею показалась твердой, как камень, или, быть может, в самом деле воеводский двор стоял на камне, присыпанном песком? А небо, темное и далекое, еще дальше убегало от женщины, отказывая ей в заступничестве; она даже закрыла глаза, чтобы не видеть его темного, небесного движения. Земля твердая, небо высокое, мир жестокий, а среди всего этого - мягкая, светлая, податливая женщина, имевшая в себе только доброту и милосердие ко всему обиженному. А Немой ради этой женщины готов был спалить не только воеводский двор, но весь мир. Никто бы в Мостище не отважился на то, на что решался он, но никто и не был здесь Немым, только он единственный!

Немой вытащил Положая из поруба, взял его за плечо, другой рукой взял Лепетунью и соединил их, прижал друг к другу, а потом легонько толкнул вперед, в сторону ворот, показывая, куда они должны идти, чтобы освободиться окончательно.

Положай не очень удивился, когда его вытягивали из поруба и когда увидел Немого и Лепетунью. Он считал, что это его заслуга с этим Немым, благодарным ему до скончания века, а следовательно, и зависимым от него всячески.

Лепетунья знала другое, но не могла ни похвалиться перед мужем, ни раскрыть ему глаза на Немого. Она еще и до сих пор не сбросила с себя оцепенения, которое нашло на нее то ли тогда, когда стряслась беда с Маркерием, то ли когда забирали сегодня Положая. Вот тут бы как нельзя лучше пригодился какой-нибудь из ее рассказов, вот тут бы и должна была она прошептать на ухо Положаю что-нибудь утешительное, чтобы не бежать молча из этого проклятого двора, бежать неведомо куда, но не могла и не умела женщина ничего сказать, - она лишь коротко всхлипывала, вспоминая недавнее, а Положай, ничего не ведая, утешал ее на ухо:

- Да чего ты, глупая? Замолчи!

Немой вывел их за ворота, должен был бы возвратиться к сторожке, но, наверное, боялся, что они растеряются и не сообразят, куда идти, а то еще по своей доверчивости пойдут назад, домой, чтобы их там утром схватили уже двоих, поэтому, когда беглецы направились в сторону Мостища, он почти грубо повернул их к Реке, но и тут не пустил на мост, зная, что там их непременно задержат, а довел их до самой воды, не отпускал и там, до тех пор пока не увидел на черной воде еще более черную лодку деда Иони, потом еще раз крепко прижал Лепетунью к Положаю и побежал назад, быть может и плача без слез немым своим плачем, но никому не суждено было этого видеть.

А Лепетунья, словно бы только и делала, что плавала на лодках, мигом прыгнула в лодку, села на среднюю скамью, тихо велела Положаю:

- Сталкивай.

Он стоял на песке, беспомощный и неподвижный.

- Сталкивай, чего же ты?

- А как же я? - сказал Положай, пугливо суетясь возле острого носа лодки.

- О люди добрые! - всплеснула в ладоши Лепетунья. - Что за человек! Ну садись, я сама столкну, садись скорее и поплывем. Вот здесь садись, вот так, а я сейчас. Смотри, вот так.

Она легко выскочила на песок, столкнула лодку, впрыгнула в нее, лодка закачалась на воде. Лепетунья прошла к Положаю, почти упала на него, уселась быстро и умело, свобода придавала ей сил, она возвращалась в свое привычное состояние, в ней расковывалась фантазия, и когда Положай по-глупому спросил: "Куда это мы?" - она закрыла ему ладонью рот, зашептала быстро и горячо:

- Поплывем да наловим рыбы. Да такой рыбы, которая больше людского голода. Ты, видно, не слыхал о такой, Положай. Наловим, как дед Ионя ловит. Да повезем в Киев, не Воеводе повезем, а в Киев на торг, а то и самому князю. Слышишь, Положай, наловим рыбы...

- Да наловим, - бормотал Положай под натиском жены, которая всегда опережала его во всем.

- Так бери же весло и греби, а то нас вода несет, - сказала ему Лепетунья, - сел и сидишь, будто ты и не мужчина и не Положай мой.

Положай пошарил вокруг себя будто слепой и произнес растерянно:

- Нет весла.

- Ежели нет, так нужно искать.

- А где ж его искать?

Тем временем лодка как-то незаметно отплыла довольно далеко от берега, и тут ее подхватило сильное днепровское течение, попала она, наверное, в тот водоворот, который шел от Черторыя, и их понесло, будто легкую щепку, прямо на мост, черневший поблизости, длинный и страшный.

- Положай, где же весло? - испуганно вскрикнула Лепетунья. - Ищи скорее весло!

Положай, поднятый криком жены, вскочил с сиденья, попытался метнуться на корму, споткнулся, чуть не упал, лодка закачалась, угрожающе наклонившись, но Положай, неумело ступнув назад, не выровнял лодку, а еще больше накренил ее, в это время быстрое течение донесло их до мостовой опоры, ударило о нее, лодка перевернулась, течение понесло ее дальше, уже перевернутую и уже без людей, потому что оба они упали в глубокую воду мгновенно, так и не сообразив, что же происходит и почему так случилось.

- О грешная душа моя! - только и успела прошептать Лепетунья, а Положай молча пошел на дно, удивляясь, что его хитрость так и не пригодилась ему в жизни.

А где-то над ними стоял могучий темный мост, и омывала его вода днепровская, вода греха, вода несчастья. А была же когда-то эта вода для них обоих знаком детства, любви, счастья, мира. Теперь всему конец. Ничего не услышат, ничего не увидят, ни о чем не будут знать.

Не увидят, как кроваво заполыхает над Мостищем пожар, как взбудоражатся люди, как будут бегать к их пылающей хате уже и не тушить, а просто на огонь, как даже Воевода приедет в сопровождении Шморгайлика взглянуть на странный пожар, как из темноты зловеще будет посматривать Немой на дело рук своих, как будет плутать в своих золотых одеяниях не протрезвевший с вечера Стрижак, то и дело приставая к Воеводе:

- А видишь, Воевода, вышло по-моему! Должен велеть выжечь на досках и разнести по всему Мостищу и чтобы все затвердили такое: "Я, божьей милостью Воевода Мостовик, пользуясь покровительством триблаженного святого Николая, в отеческой заботе о добре подданных моих, повелеваю: дабы не попадали мостищане в убожество из-за пожаров, во избежание этого несчастья всем нужно иметь про запас миски глиняные большие, из которых уже едено в пятницу во время ущербного месяца или же пополудни, разрисованные и исписанные словами: "Во имя божье и Николая-чудотворца". И как только пожар где-нибудь вспыхнет, от чего да боронит нас бог и Николай-чудотворец, тогда миску разрисованную в огонь бросать, а ежели пожар и дальше будет расширяться, то повторить сне до трех раз, насыпая каждый раз песок в миску. Держать это в тайне от всех посторонних".

Воевода молча отмахивался от Стрижака, как от мухи или комара, не вслушивался в слова, радуясь огню, игре красных вспышек, - он любил пожары, вносившие хоть какое-нибудь приключение в его однообразную жизнь.

И только после того как все сгорело и смотреть было не на что, Мостовик вспомнил, чей это дом, вспомнил все события последних дней и, ни к кому не обращаясь, сурово бросил в темноту:

- Кто поджег?

Никто ему не ответил. Тогда Воевода спросил снова:

- А тот, в порубе, что он?

И, снова не дожидаясь ответа, велел:

- Привести его ко мне без промедления!

И тронул коня.

Шморгайлик поскакал впереди, чтобы вытащить Положая из поруба еще до приезда Воеводы.

Но поруб был пуст.

Кажется, впервые на Воеводу Мостовика обрушилось столько неожиданностей сразу. Даже если взять стычки и перебранки князей, дравшихся за Киевский стол, сменяя там друг друга после смерти Рюрика Ростиславовича чуть ли не ежегодно, то и эту заваруху Воевода переносил как-то легче, потому что касалось это Киева, а мост и Мостище задевало лишь косвенно. А тут, вишь, удары сыпались один за другим.

В придачу ко всему Воеводиха внезапно выбралась из своего укрытия, никому ничего не сказав, взяла своего белого коня и умчалась с самого рассвета в лес, так, словно не верила в усилия и способность Мостовика поймать злонамеренных Положаев и сама решила взяться за дело.

Воевода насупленно сидел в сенях, молча что-то обдумывая, потом проклинал Шморгайлика и спросил, кто ночью стоял у ворот.

- Немой, - последовало в ответ.

- Приведи, - велел Воевода, так, будто немощный Шморгайлик в самом деле мог бы привести этого дикого человека. Передать веление Воеводы - вот и все, на что способен был этот доносчик. Да он не торопился сделать и это, неподвижно стоял перед Мостовиком и пугливо хлопал своими глазами без ресниц.

- Чего торчишь? - мрачно спросил Воевода.

- Нет Немого, - сказал лакей.

- То есть как нет? На пожаре был.

- На пожаре был, а сюда не пришел. Исчез.

- Найти и привести.

- Как будет велено. А только пожар - это был знак от Немого Положаю, чтобы бежал и не возвращался.

- Знак?

- Ну да. Поджег Немой.

- Почему не тот?

- Положай не мог. Он бежал. Когда бежишь, не станешь выдавать себя еще пожаром. А Немой поджег вослед. Дескать, не возвращайся. Потому как некуда и незачем: тут тебе - верная смерть.

- Немой - к чему здесь?

- Дружили с Положаем.

- Дружили?

- Ну да. Я заметил.

- Почему не донес?

- Не спрашивал меня, Воевода. Верил Немому.

- Ну, так. Найди и приведи его.

- Как будет велено. Один князь киевский всегда вместе с золотой посудой глиняную ставил. Так и с людьми бывает.

- Себя золотом считаешь? - полюбопытствовал Воевода, пытаясь улыбнуться.

- Про глину говорю.

- К глине, бывает, еще кизяк подмешивают. Иди и делай, что велено.

Но ведь день только-только начинался. А известно: если что-то начинается плохо, то продолжение будет не лучше, а конец и вовсе может быть плохим.

Прибежала Ионина баба, чистившая рыбу для Воеводы, начала кричать, что ночью кто-то украл лодку деда Иони и теперь Воевода остался без рыбы и без ухи.

Мостовик прогнал старуху, всю в рыбьей чешуе, хотя она и не чистила сегодня рыбу.

Прошло немного времени, и еще об одной неприятности сообщили Воеводе: Стрижак, которого уже несколько дней не допускали на трапезу, со зла схватил топор, напал на воеводскую корчму у моста, Штима и его парубков избил и изранил, меда две бочки, а пива три бочки пролил, разбил посуду, изрубил утварь, причинив вред вельми великий, а теперь напился, как свинья, и спит на полу корчмы посреди собственной блевотины.

- Отнести его в дом и поставить питья получше для протрезвления, велел Воевода, крестясь, то ли чтобы напомнить о связи Стрижака со святым Николаем, то ли замаливая бесчинства и грехи глуповатого своего помощника.

Потом на взмыленном коне возвратилась из лесу Воеводиха, неистово посверкивая половецкими глазищами, вскочила в сени, где до сих пор неподвижно, серой копной сидел Мостовик, и прокричала ему прямо в серые усы, что за нею гонялся Немой в пуще, но не догнал, хотя и пытался это сделать. Воевода отмахнулся от своей разъяренной жены, которой казалось уже, что все мостищанские псы скоро будут прыгать на нее, но она не ушла, стояла перед ним, по-змеиному гибкая, и ждала ответа.

- Чего тебе еще? - спросил раздраженно Мостовик.

- Гонялся. Немой.

- Ты ведь на коне.

- А он с коня чуть было не стащил меня.

- Не слоняйся где попало.

- Немой, - напомнила она снова требовательно и неотступно.

- А еще кто?

- Немой, - топнула она ногой, глаза ее сузились, стали острыми как ножи.

- Сам знаю, что делать. Иди.

- Ты должен... - снова начала она, однако Воевода не дал ей закончить.

- Не учи, - сурово сказал он, - хватит тебе и того, что уже имеем. Переоденься и выходи к трапезе. В Мостище такого еще не было.

- Будет, - тихо пообещала ему половчанка, - еще и не такое будет. Я тебе еще покажу.

Воеводу спас Шморгайлик. Он толкнулся в сени, словно бы не ведая, какой там идет разговор, хотя, ясно, подслушивал, можно было руку дать на отсечение, что подслушивал. Но прикинулся таким простачком, что каждый бы поверил ему. Мостовику на этот раз тоже полезно поверить и не выдворять доносчика прочь. Он помахал пальцем, подзывая Шморгайлика ближе, о половчанке словно бы тотчас забыл, спросил слугу:

- Нашел?

- Нет, - неопределенно прошамкал Шморгайлик.

Он хорошо знал, когда войти с такой безотрадной вестью, потому что Воевода не стал кричать на него, не грозил наказанием, а спросил снова спокойно, почти ласково:

- Дочь его где?

- Тут.

- Не выпускать со двора. Следить днем и ночью. Придет к ней. Тогда взять.

- Обоих? - торопливо спросил Шморгайлик.

- Немого.

- Обоих! - крикнула Восводиха.

Мостовик сердито взглянул на нее, отвернулся, медленно повторил:

- Немого.

- Ну погоди, я тебе припомню... - зловеще улыбнулась половчанка и ушла, изгибаясь подобно ящерице, в свои тайные покои, а Шморгайлик от страха прижался к косяку: он никогда еще не слыхал, чтобы кто-нибудь в Мостище осмелился угрожать Воеводе.

Но разве, в сущности, не угрозой были поступки Маркерия, потом Положаев, мужа и жены, а теперь вот Немого? И когда он, Шморгайлик, сумеет схватить хотя бы одного из этих беглецов, милости от Воеводы выпадут на его долю невиданные и неслыханные, как неслыханно все то, что происходит ныне в Мостище.

Немого мог бы поймать каждый; достаточно было протянуть руку: он никуда не бежал, и в помыслах не имел бежать куда бы то ни было, его жизнь принадлежала мосту и Воеводе, мир для него сузился до размера клочка земли, занятого Мостищем, и отрезка Реки под мостом и вокруг, кроме того или же, точнее, прежде всего - приковывала его к этому месту маленькая дочка, она была счастлива здесь, она привязалась к этим людям сердцем и речью, поэтому не мог он отрывать ее для новых странствий в неизвестность, которая всегда таит для человека множество угроз и опасностей.

Однако Немой не спешил возвращаться в воеводский двор в ту ночь, когда он поджег дом Положаев, чтобы подать беглецам знак о невозможности возврата назад. Немой не хотел и не мог идти к себе в дом. Им овладело предчувствие чего-то страшного, какая-то тревога была в нем; возможно, и жилище Положая он поджег, чтобы отогнать от себя неосознанную, темную и болезненную тревогу, но и это не помогло, в нем и дальше нарастало что-то неясное, непостижимое, тоска сжимала сердце, он метался на пожарище, будто израненный зверь, но от этого метания ему становилось не легче, а еще тягостнее. Тогда он бросился от огня к воде, обогнул мост, обходя его стороной, двинулся вдоль берега, ступая босыми ногами по слежавшемуся холодному песку, брел через мелкие затоки, где ноги отдыхали от колющего песка, иногда срывался на бег, потом еле плелся, бессильно свесив голову на грудь, если можно так сказать, задумчиво, но известно ведь, что думать Немой не мог, он умел лишь ощущать, но на этот раз и ощущения его сузились до предела, до простой, как предсмертный рев, звериной тоски.

Что-то должно было стрястись в эту ночь, возможно, и стряслось уже, много чего произошло перед глазами Немого благодаря его усилиям, но еще должно было случиться независимо от его воли, желаний, усилий, и не просто независимо, но и вопреки, он почему-то был уверен в этом, но предотвратить не мог, - потому-то и смог он лишь сжечь дом, с которым так много было связано у него, а потом метаться перед огнем, среди людей, пугая их своей неистовостью и разъяренностью, а теперь бежать вдоль Реки, вниз по течению, торопиться неведомо куда и зачем, быть может в надежде, что в течении Реки найдет он утраченный покой, избавится от своей смертельной тоски, узнает о чем-то отрадном, а отрадным для него могло быть только одно: Лепетунья, светлая женщина, радовавшая его своей улыбкой, своим телом.

Вот так, к концу ночи, наполненной столькими событиями и приключениями, оказался он вдали от Мостища, держась между водой и сушей; слева от него была земля, темная, притаившаяся, твердая, а справа от него лежала Река, светлая лента, казавшаяся неподвижной, а на самом деле текла скрыто и мощно, таила в себе глубокие водовороты, черные глубины прикрывала внешним ласковым сверканием вод, которые чутко улавливали приближение рассвета еще тогда, когда земля спала своим непробудным сном, и Немой, присматривавшийся к Реке с большим вниманием и пристальностью, чем к земле, тоже замечал приближение света, его глаз невольно отмечал изменения, происходившие в самой поверхности воды: мутно-черная вода становилась серой, немного погодя обретала ореховый оттенок, неожиданно сверкала густой голубизной, а потом вспыхнула нежно-розовым светом. И все эти воды были днепровские, это были те самые воды, в которых стоял где-то мост, а теперь они плыли оттуда, плыли словно бы неподвижно, невидимо, неприметно, они плыли навстречу дню, навстречу солнцу, которое должно было вот-вот появиться над далекими плавнями, над зелеными травами и курчавыми вербами, ударить золотистыми отблесками в землю и в Реку, но прежде всего в Реку, отчего воды ее стали золотистыми, и в этой золотистой воде, далеко впереди, на еле-еле обозначенной мелкими, величиной с детскую ладошку, волнами мели, Немой внезапно увидел черную лодку.

Лодка лежала на мели вверх дном, беспомощная и бессильная, будто неведомое чудовище, выброшенное из недр Реки. Золотистость вод не смягчала черноты лодки, а еще больше подчеркивала; быть может, если бы она лежала здесь, на мели, уже давно, в ней не ощущалось бы нечто зловещее, но дно лодки еще лоснилось от воды, так, будто она только что вынырнула, только что опрокинулась, только что похоронила на глубинах неудачных и несчастных людей, и потому Немой тотчас узнал эту лодку.

Неистово разбрызгивая воду, он побежал напрямик к этой далекой мели, легко перевернул лодку, поставил ее на днище так, будто предполагал, что под нею прячутся Положай и Лепетунья, хотя и догадался уже сразу, как только увидел впереди, среди золотистых вод, это черное пятно, что никого живого там нет, а где искать - неизвестно.

Некоторое время он беспомощно стоял у лодки, потом снова опрокинул ее вверх дном, чтобы вода не снесла и не забрала у него это доказательство гибели, возможно, и спасения тех двоих, которых он сам отправил на погибель.

Сказано уже, что Немой не умел думать, не мог обмозговывать простейших вещей, он только смотрел на золотистость вод, смотрел на Реку, но тут его осенило знание, осенила догадка, Река в своей неудержимости подавала ему последнюю надежду, вероятность спасения тех двоих: они могли прибиться к косе, опрокинуть лодку, чтобы она не поплыла вниз по течению, а сами, привычные больше к суше, чем к воде, беспомощные на воде, выбрались на берег и пошли дальше плавнями, точно так же как ранее сделал их сын, с той лишь разницей, что двигаться они должны были не вверх, где был Воевода, а дальше, вниз.

Вероятность такого предположения была бессмысленной, однако у Немого не было выбора, он ухватился за эту единственную и последнюю надежду, вышел на берег и помчался по предполагаемому следу тех двоих, нарочно не приглядываясь к пескам, не разыскивая на них отпечатков ног женских и мужских, потому что все равно не нашел бы ничего, а тем временем стремился во что бы то ни стало найти тех двоих, исчезнувших бесследно.

Теперь уже он бежал без передышки, бежал до тех пор, пока хватило у него сил, потом упал прямо у воды, лежал, собираясь с силами, пил мягкую и сладкую днепровскую воду, вскакивал, бежал снова, и так длилось долго, целый день, до самого вечера. Но за весь этот день он не встретил ни одной живой души, не догнал никого, лишь птицы вылетали у него из-под ног, срываясь с гнезд и укрытий, а впереди по мокрым топким песчаным косам убегали, раздражая его своей быстротой, длинноногие кулики и бекасики, пустынность Реки поражала Немого в самое сердце, еще больше поражало его безлюдье на берегах Реки, этот день, видно, судьба выбрала для него нарочно и не послала навстречу никого, лишив этого безмолвного человека малейшей надежды.

Под вечер он понял свою ошибку и повернул назад. Уже не бежал, потому что не было сил, кроме того, изменилась погода, небо заволокли тяжелые тучи, вдоль реки подул ветер. Немой знал, что у Реки почти всегда ветрено, даже когда вокруг тишина и тепло, тут тянет свежестью, когда же ветер появляется повсюду, тут, у воды, он становится просто неистовым, в особенности же когда бьет тебе в грудь, не дает дышать, не пускает идти вперед, толкает, относит тебя назад, будто перышко. Немой чувствовал себя парусом, распятым между двумя мачтами, но все равно бился против ветра, преодолевал его, и, хотя иногда было такое впечатление, что он продвигается не вперед, а назад, на рассвете нового дня Немой снова очутился у той же самой мели с опрокинутой лодкой, открыв для себя, что расстояние преодолевается не скоростью, а скорее неуклонностью продвижения, потому что возвратился он за более короткое время, двигаясь значительно медленнее, преодолев то же самое расстояние, которое пробежал за день.

По мели перекатывались пенящиеся черные волны, они подогнали опрокинутую лодку ближе к берегу, а вместе с нею прибили к берегу и еще что-то темное и страшное, от чего Немой отпрянул со стоном, а потом бросился туда, упал на это выброшенное Рекой и, возможно, заревел от отчаяния, но никто не мог ни слышать, ни видеть это.

У самой лодки, перекатываясь под ударами волн, вздрагивая каждый раз, будто живые, лежали сплетенные в последнем объятии Положай и Лепетунья, лежали как-то боком, неудобно. Положай окостенело, словно бы прикрывал маленькую свою жену, а она прижималась к нему, искала у него убежища, защиты, спасения.

Не спаслись.

Немой упал на утопленных, но сразу же и отпрянул от них, так ударило его смертельным холодом, шедшим от них, глухо заревел, а потом застонал болезненно, почти заскулив, он схватился за Лепетунью, надеясь легко оторвать ее от мужа, но ему не удалось этого сделать, женщина словно бы приросла к Положаю, смерть соединила их навсегда и неразлучно, от смерти не было спасения, и Немой, подхватив обоих сразу, как ни тяжело это было, понес их на берег, на сухое. Там положил, встал на колени и долго смотрел, ничего не замечая, старался сосредоточиться на каком-то решении, не зная, что делать, но наконец все-таки отважился и снова начал отрывать мертвую Лепетунью от ее мертвого мужа. Делал он это с такой решительной яростью, что поломал бы и кости утопленникам, если бы пришлось, наконец женщина была у него на руках, он понес ее перед собой осторожно, стараясь не споткнуться, заслонял спиной от ветра так, будто утопленнице было не все равно, дует или не дует на нее ветер.

Немой долго шел вот так с Лепетуньей на руках, уже и плавни кончились, потянулись высокие холмы и обрывы, которые никогда не заливало водой в весенние разливы. Выбрав самый высокий холм. Немой поднял на него Тело Лепетуньи, положил его на землю, долго сидел над ним, ждал: может, появится из-за туч солнце, но солнце не появлялось; хотелось еще Немому, чтобы затих ветер, но и ветер не затихал, а принес с собою еще и дождь, и этот дождь безжалостно стегал Немого прямо в лицо, и холодные струи текли у него по щекам, будто неудержимые слезы, но он не обращал на это внимания, его беспокоило другое - то, что и Лепетунью тоже сечет дождь, как ни прятал он ее; на лице утопленницы тоже словно бы покатились слезы, она плакала и после смерти, а уж этого он ни за что не мог допустить, и, не переставая мучительно стонать, Немой начал руками рыть яму, работал упорно и неистово, дождь помогал ему, размачивая землю, а одновременно и мешал, потому что Немому хотелось во что бы то ни стало положить Лепетунью в сухое укрытие, но, как он ни торопился, дождь опережал его, и на дне ямы сверкала и хлюпала вода. Углубившись в землю, Немой начал тогда копать под одной из стен яму, кое-как вырыл нечто похожее на пещеру в стене и, в последний раз прижавшись к Лепетунье, уже не похожей на самое себя, посиневшей и страшной, но по-прежнему близкой ему и незабываемой со своими светлыми волосами, взял ее на руки и тихо опустил в землю.

Зарывал быстро, отчаянно, сровнял с землей, присыпал травой, - никто и не найдет. Затем пошел к берегу, взвалил себе на плечи тяжелое тело Положая и понес его в Мостище.

Зачем он это сделал - он и сам бы не мог этого объяснить. Просто понес, да и все. Положай был тяжелый как камень, негнущийся будто дуб, наверное, ни один живой человек не смог бы донести его так далеко, да еще и взобраться на высокий воеводский двор, но Немой смог и примерно в полдень бросил закостеневшего утопленника к ногам Воеводы Мостовика, и видел это лишь Шморгайлик издалека, да еще маленькая Светляна с ужасом и содроганием, а Воевода распустил свои усы на ветру и пробормотал, будто Немой мог его услышать:

- Лепо, лепо.

И в этот день созвана была обычная трапеза на воеводском дворе, и Воеводиха, хищно щурясь, тоже сидела у стола, молча чавкали Мытники, ничего не ел Немой, будучи не в состоянии оторваться от ужаса утрат, пережитых им; Воевода тоже чавкал лишь для отвода глаз, Шморгайлик, входя, чтобы наполить чашу Воеводы, и мгновенно исчезая, нетерпеливо выжидал, не случится ли чего-нибудь за столом, ибо не все еще узлы были разрублены и не все головы брошены к ногам Мостовика и половчанки, но, наверное, так бы ничего и не случилось в тот день, если бы внезапно половчанка, не отрывая своих глазищ от Немого, не захохотала, беспричинно и неуместно, хохот этот был коротким, как всхлипывания, Воеводиха сразу же и умолкла, но Мостовик проследил направление ее взгляда, смерил глазами ее, а потом Немого, мрачно уставился в чашу с медом, Стрижак же, которому беспричинный смех и царившая за столом напряженность мешали как следует поесть и выпить, вытер ладонями губы и поучительно промолвил:

- Когда обедаем, по числу трапезников стоят у нас за спинами ангелы в чистых ризах. А ежели начнется смех или шутовство и клевета да осуждение, ангелы отходят, бес же, придя, сеет зло.

В этот день зла больше не было, всему ведь бывают пределы!

Под утро погода прояснилась, Воеводиха снова вывела своего коня и приготовилась ехать в свои лесные странствия, никто ее не сопровождал, ни разу Мостовик даже не взглянул вслед своей жене, но сегодня он словно бы ждал, пока она сядет на коня, затем показал Немому, которого держал возле себя, видимо, нарочно для этого, чтобы тот сопровождал половчанку. Немой послушно пошел за всадницей, она с любопытством и плохо скрываемой хищностью взглянула на него раз и еще раз, пока выехала за ворота, а там пустила коня сразу в галоп. Немой, выполняя повеление Воеводы, тоже побежал за конем, в нем родилось давнишнее, непреоборимое: конь и женщина, женщина и конь, - когда-то для него уже достаточно было бы, чтобы отогнать самого дикого скакуна и овладеть женщиной. Но все это осталось за чертой вчерашнего дня, он зарыл все прошлое собственными руками в землю на высоком приднепровском холме, и теперь ему незачем было гнаться за каким бы то ни было конем, его не привлекала и дичайшая женщина, в крови которой пылали все пожары безбрежных степей.

Потому-то и побежал Немой за конем лишь для виду, чтобы выказать свою преданность Воеводе, но вскоре отстал и, считая преследование начисто безнадежным, возвратился назад, хмуро прошел ворота, вяло направился через двор к Мостовику, который все еще стоял на возвышении, все видел, не проявил внешне своего отношения к поведению Немого, но мысленно без устали повторял: "Лепо, лепо".

А Немой пошел к Светляне и целый день не отходил от дочери, вместе с ней обедал, Светляна пыталась о чем-то рассказать отцу, прерывая свое повествование коротким плачем, а он, как это ни покажется странным, улыбался, облегченно и свободно. Никто не смог бы назвать причину этого смеха.

Никогда еще мостищане не были свидетелями таких событий на воеводском дворе, намного меньшие провинности влекли за собой тяжелые, безжалостные наказания, на долю Мостища выпадало всего только покорно ожидать судов таинственных, коротких и беспощадных, прежде всего, конечно, страдали родичи тех, кто провинился, - следовательно, тяжелая рука Воеводы неминуемо должна была упасть на сестер Лепетуньи: Первицу, жену пастуха Шьо, а потом и на Мытничиху, несмотря на ее высокое положение, - за сестрами пошли бы и их мужья, прежде всего, из-за своего слишком длинного языка, - пастух Шьо, а потом и сам Мытник, которого для начала, наверно, уберут с моста, потом отнимут у него все кладовые, там... все произойдет по обычаю, о котором страшно даже подумать.

Но проходили дни за днями, а Воевода затаенно молчал.

Никто не был задет, никто не был наказан. Мытник и Мытничиха каждый день ходили на трапезу к Мостовику и молча насыщались у него за столом. Шьо гонял своих коров по плавням, а Первица носила ему еду и все выглядывала сестру свою и племянника, ибо не могла поверить, что они погибли, - ведь никто же не видел их мертвыми, видели мертвым лишь Положая, когда Немой пронес его тело через все Мостише средь бела дня, наверное нарочно показывая всем людям, чтобы знали, а может, и не только ради этого, но и для еще большего возбуждения злости и ненависти к Воеводе сделал это Немой.

- Шьо! - кричал своей жене привыкший к свободе в плавнях пастух. Насмотрелись на своего Воеводу? Дождались добра от него?

Кричал так, будто он сам не был подданным Мостовика и не терпел от него точно так же, как и все остальные.

Объяснять поведение Воеводы никто не брался. Объяснить можно только известное всем, открытое, когда же перед тобой загадочность, таинственность, можно сказать, постоянно угрожающая, то невольно может растеряться самый отважный человек. Правда, там, где отсутствует точное объяснение, возникают предположения, и чем больше людей, тем больше предположений, попросту говоря - пересудов, догадок, бесплодных попыток придать непостижимому явлению или характеру черты желанные и буднично-жизненные.

Так было и с мостищанами.

Одни говорили, что Воевода просто состарился и не то чтобы стал мягче, а просто обессилел от постоянной твердости и жестокости, ибо даже высшие силы устают чинить добро и зло, а человек и тем более, даже в том случае, если он и принадлежит к незаурядным явлениям. Другие считали, что Мостовик притаился, как хищный зверь перед прыжком. Эти охотно разделяли мысль Стрижака, которую он выразил в одной из притч о святом Николае. Дескать, привели мужи к Николаю связанного, одержимого бесами пастуха Павла (или же Козьму, Зенона, Кирьяна, Мемриса, - имена здесь на имели значения). Николай и говорит: "Развяжите". А мужи отвечают: "Побежит, и никто не поймает". И речет им святой Николай: "Господь длинные руки имеет".

Ну, а если Воевода не может иметь таких длинных рук, как господь, то в случае необходимости бог сумеет их удлинить. Простому человеку - нет, а Воеводе удлинит.

Были и такие, которые объясняли все это той передрягой, которая не прекращалась в последние годы вокруг Киева. Началось внезапно и беспричинно, как всегда начиналось. Десять лет после смерти Всеволода Чермного, просидел на Киевском столе Владимир, сын Рюрика Ростиславовича, сидел спокойно, особенно если сравнить с теми временами, когда его отцу Рюрику Ростиславовичу приходилось метаться туда и сюда, множество раз терять Киев, прятаться в далеком Овруче, снова брать стольный город то хитростью, то коварством, а то и на щит, вести жизнь тревожную, переменчивую, неустойчивую, быть может чтобы восполнить неустойчивость своего положения, каждую свободную минуту, каждую передышку использовал для сооружений из камня, возводил церкви, монастыри, дворцы и дома каменные, еще и придирался, бывало, к Воеводе Мостовику, почему у него одно лишь дерево, и угрожал прогнать из Мостища, - быть может, и прогнал бы, если бы у него было для этого время, быть может, еще и каменный мост через Днепр сумел бы соорудить, но князья черниговские не давали ему свободно дышать; Владимир же, сын Рюрика, сев в Киеве, не думал о каких-то переменах вокруг, ничем не увлекался, унаследовал от отца лишь воинственность духа, но как-то и воевать ему не приходилось почти целых десять лет, потому что выпали они на то время, когда укреплялись Суздаль, Ростов, Владимир, когда залесские князья делили вотчины между собой, украшали свои города, строили церкви, ходили походами, то на немцев под Юрьев, то на литву, то на мордву, защищая от набегов земли собственные.

Самый старший из Ольговичей Михаил Черниговский, князь чадолюбивый и тщеславный, не обладая силой для соперничества за Киев, как это делали его предшественники, захотел добыть под свою руку Новгород, пошел супротив князя Ярослава Всеволодовича, посадил в Новгороде своего сына Ростислава, однако новгородцы вскоре прогнали молодого князя, потому что не смог он накормить люд, неурожайное лето принесло страшный голод во все земли, кроме самого Киева, князь же новгородский не сумел призвать купцов с хлебом, поэтому и сказано ему было: "Уходи от нас, а мы сами себе князя добудем".

Так Ярослав Всеволодович снова сел в Новгороде прочно. Ходил на немцев и литву, шел на Чернигов, чтобы отплатить Михаилу, но от Можайска повернул назад, предав огню и ограблению все городки и села на пути своем.

Не было между князьями ни мира, ни согласия, брат шел на брата, сын выступал против отца, усобицы разъединяли, разрывали землю, брат брату говорил: "Мое!" - а тот кричал: "Нет, мое!" Ослепленные крамолами, не различали, где важные дела, а где мелкие, малое называли великим и начинали ради него не только усобицы, но и битвы, даже угроза для всех со стороны врагов не объединяла в те времена князей, как это показал когда-то поход Игоря против половцев или же битва с татарами на Калке; если же и сговаривались между собой несколько князей, то не ради целей высоких, а в надежде на большую добычу - для захвата вотчины соседа или ограбления богатого города. Ну, а уж когда речь шла о Киеве, который всегда считался самым лакомым куском для всех, начиная еще с сыновей Святослава и Владимира, то здесь господствовал даже неписаный и очень уж злой обычай: выступать супротив Киева беспричинно, внезапно и не поодиночке, а только сговорившись, сообща.

Так и вышло, что, пока князья были заняты хлопотами в своих землях и соседних вотчинах, до Киева руки как-то ни у кого не доходили, вот так и выпало десять лет спокойной жизни киевскому князю Владимиру Рюриковичу, а когда спокойно в Киеве - спокойно и в Мостище. Именно в эти годы пришли к мосту и Стрижак, и Немой с девочкой, вырастали дети, напивался до одури и разглагольствовал про святого Николая-чудотворца Стрижак, постепенно обалдевала от тоски половчанка, сходились и расходились Лепетунья с Немым, открывалось первое в Мостище обучение на воеводском дворе, вынашивал Шморгайлик свою злость и зависть, а Положай изо всех сил скрывал хитрость свою, все шло, как и надлежит, до тех пор, пока не стряслась беда, пока не полетело все вверх тормашками, начавшись в таинственных глубинах воеводского дома, вырвавшись за пределы Мостища, принеся смерти видимые и еще неизвестные, и тревогу, и неопределенность, и ожидание гнева и всяческих наказаний от беспощадного Мостовика.

Но началось все на несколько лет ранее, и не в Мостище, а вокруг Киева, как начиналось почти всегда с тех пор, как вознесся на живописных днепровских холмах этот великий древнеславянский город.

Началось снова с Михаила Черниговского, который после неудач в Новгороде не отказался от намерений определить куда-нибудь своего младшего сына Ростислава. Старший его сын Роман уже сидел в Брянске, дочь Феодулию просватали за суздальского боярина Мину Ивановича, потомка варяга Шимона, известного благотворителя Печерской обители, но покуда Феодулия добиралась до Суздаля, Мина умер, тогда княжна, усматривая в этом высшее знамение сберечь непорочность, вступила в монастырь "Возложение ризы Богоматери", приняв имя Евфросиньи. Пока дочь в постах утихомиривала страсти свои, святостью своей удостоившись даже избрания игуменьей монастыря, отделяла вдов от девиц в монастыре, чтобы не было соблазнов даже в словах, отец ее, хотя внешне тоже старался казаться углубленным лишь в дела небесные, на самом деле днем и ночью думал о делах земных и весьма далеких не то что от греха, но и от обычной честности. Быть может, бурлила в нем кровь Ольговичей, князей черниговских, которые из рода в род считали себя обделенными, обиженными, униженными в сравнении с Мономаховичами, которые прочно оседлали Киевский стол, а потом еще и пробрались со своим родом в Залесье и укрепились там необычайно, так что единичные прорывы Ольговичей на Киевский стол или в какую-нибудь менее значительную вотчину воспринимались как явление временное. А может, все объяснялось влиянием воеводы Федора, любимца Михаила, человека, преданного богу, рьяного христианина, умевшего сочетать в себе веру в небесное с ненасытной жаждой власти земной, с какой-то прямо-таки одержимостью властью, и уж тут боярин Федор выступал как бы не во имя господне, а подталкиваемый под ребро всеми бесами и не давал князю Михаилу хотя бы год спокойно посидеть в Чернигове, подначивая его на новые и новые стычки и наскоки.

Именно с боярином Федором повели тайные переговоры бояре из Галича, эти разбогатевшие на торговле солью, серебром и золотом, величайшие смутьяны во всех русских землях тех времен. Коротко просто невозможно описать все то, что творилось в городе Галиче, поставленном у впадения реки Луквы в Днестр, на скрещении всех путей, ведших с Карпат и от Черного моря. Боярство покупало и продавало своих властителей, призывало то угорских королей и королевичей, то польских князей, то князей черниговских из Игорева колена - лишь бы только не пустить на княжение детей Романа Галицкого, Даниила и Василька, в особенности же Даниила. Почти тридцать лет после смерти отца Даниил вынужден был слоняться вдали от Галича, находя убежище то в Белзе, то в Червени, то в Каменце, он построил даже новый город Холм, чтобы иметь хоть что-нибудь свое, но каждый раз снова и снова шел на Галич, то захватывал его, то снова утрачивал, одно время надеялся он на князя Мстислава, который разбил угров под Галичем и, казалось, должен был теперь отдать город Даниилу, потому что выдал за него свою дочь Анну; однако Мстислав вторую свою дочь, Марию, отдал за королевича угорского Андрея и после смерти своей завещал Галич не русскому князю, а угорскому королевичу. Лишь когда умер королевич Андрей, Даниил завладел Галичем, но тут бояре сговорились с черниговским боярином Федором, и тот натолкнул своего князя на мысль попытать счастья для себя и своего сына сначала в Киеве, а там и дальше, до самого Галича, который обещано отдать ему без боя.

Михаил позвал себе в подмогу из Новгорода Ярослава Всеволодовича, а из Смоленска - Изяслава Мстиславовича, который водил дружбу с половцами и мог надеяться на их поддержку, и вот трое князей пошли против Владимира Рюриковича. Тот попросил помощи у Даниила Галицкого. Услышав о приближении Даниила, Михаил отступил от Киева. Владимир и Даниил перешли через мост и начали опустошать Черниговскую волость. Напуганный Михаил заперся в Чернигове, а Изяслав бежал к половцам, с которыми потом вторгся в Киевскую волость.

Владимир и Даниил, по наущению одного из галицких бояр - Мирослава, пошли на половцев, но в это время Михаил двинулся из Чернигова на оставленный князем Киев. Владимир тотчас же хотел кинуться назад, но Даниил упрямо пошел дальше против половцев и был разбит у Торческа. Владимир с Мирославом закрылись в Торческе, однако их выдали галицкие бояре Григорий Васильевич и Молибоговичи, и киевский князь с женой своей очутился в плену. Даниил возвратился в Галич, а Изяслав и Михаил взяли Киев, много зла сотворили киевлянам, взяли огромный выкуп со всего люда, даже и с немощных, потом князем в Киеве сел Изяслав, а Михаила позвали бояре в Галич, в который Даниила не пустили.

После этого началось такое, что никто уже не мог взять в толк, какой князь сидит в Киеве сегодня и кто будет сидеть завтра.

Владимир выкупился из плена и захватил Киев. Но потом он пошел на помощь Даниилу, который не отказался от мысли прибрать к рукам галицких бояр. А тем временем Ярослав с новгородцами без боя захватил Киев и сел на княжеский стол.

За этими переменами не успевал уследить даже приученный к постоянной неустойчивости Воевода Мостовик, он растерялся до того, что уже пропускал через мост всех князей подряд, не разбирая и не выбирая; быть может, именно благодаря этому и уцелел и в те смутные годы. И возможно, наряду со значительностью событий внешних, неожиданности, свалившиеся на Мостовика в его собственном дворе и Мостище, показались ему мелкими, несущественными, не стоящими внимания и постоянного гнева. К тому же в течение событий вмешались еще и силы высшие, наказание упало на виновных: один куда-то исчез, другой утонул, что-то сгорело, тот пропал без вести. Чего еще нужно?

Но вряд ли озабоченность княжескими усобицами (пусть и не сполна описанными здесь) могла быть настолько большой, чтобы изменить характер Мостовика. Тщетными следует признать также и попытки приписать Воеводе способность к измерению зла, ибо хорошо известно, что привыкший творить зло и расправу не знает пределов, не ведает меры и не останавливается в своем черном деле даже тогда, когда уже нет видимого сопротивления его власти и воле.

Издавна повелось, что люди, не найдя объяснений на земле, ищут их на небе. Возможно, Воевода испугался небесных предзнаменований? Потому что творилось тогда нечто неслыханное, будто перед концом света.

Жара стояла невероятная, горели вокруг леса, сквозь дым можно было свободно смотреть на солнце, на нем видны были черные пятна, будто огромные гвозди, и мгла густая спускалась на землю, так что на сажень перед собой не было видно ничего, и люди сталкивались между собой, и звери слепли и ходили по селам и городам, смешивались с людьми медведи, волки, лисицы.

А потом произошло землетрясение, и в монастыре Печерском в день отца Феодосия, когда там находились митрополит Кирилл и князь Владимир, церковь Богородицы раскололась на четыре части, а в Переяславе от этого сотрясения церковь святого Михаила - пополам.

Вскоре после смерти Положая и Лепетуньи появилось знамение на солнце: надвинулась плотная тьма с запада, а с востока засветило, будто на пятый день после новолуния, а потом вышло наоборот, с востока наползла тьма, а с запада просачивался свет, как при пятидневном месяце, и страх и трепет напал на всех, кто это видел, а видели все, и Воевода Мостовик тоже.

Так не это ли испугало Воеводу настолько, что он не стал мстить родственникам Положая, пренебрег давнишним мостищанским обычаем, согласно которому искоренялся весь род и семя каждого, кто провинился перед Мостовиком?

Потому что если человек, живет на свете так долго, как Воевода Мостовик, он уже имеет возможность убедиться, что небесное знамение предвещает не судьбу отдельной личности, даже и весьма значительной, и не строения какого-нибудь, будь это даже единственный в целой земле мост, к примеру, а касается дел целого государства или народа.

Как бы там ни было, солнце заслонялось темными пятнами, черными тучами, и на земле жара стояла, и пересыхали реки, и озера, и болота, и горели леса, горы, болота; казалось, даже сама земля словно бы горела перед тем, как пришла зловещая весть об ограблении и сожжении Константинополя разбойными фрягами или же крестоносными болванами, которые изгнали императора и патриарха, издевались над пещерными душами святых служителей монастырских, ограбили все храмы, прежде всего - святую Софию, где кроме священных сосудов нашли сорок кадий чистого золота, сожгли огромное множество книг, а потом избрали своего императора, Балдуина, признавшего только власть папы римского, и тогда папа Иннокентий направил послание русским епископам с требованием признать и над собой его верховную власть, поскольку Византия с ее патриархом перестала существовать.

Так и перед ужасной битвой на Калке появилась над Русской землей звезда, глаголемая "докит", то есть копье по-гречески, потому что простиралась по небу с востока на запад с хвостом длинным и острым, впрямь похожим на копье, и светила ясно, до боли в глазах, за что названа была блистаницей или лампадией, стояла же в небе семнадцать дней, в чем люди посвященные увидели пророчество, что и Киеву осталось стоять еще семнадцать лет, и хотя определенный срок еще, и не закончился, и хотя в самом деле за Киев снова начались княжеские раздоры, но ничто, кажется, не указывало на то, что через три с чем-то года должен исчезнуть этот великий и вечный город, - следовательно, знамения, даже и самые зловещие, действовали лишь в пределах, твердо очерченных, и не затрагивали всего, что находилось вне этих пределов, так почему бы они должны были касаться Воеводы Мостовика, который хотя и стоял на скрещении всех путей, но в то же время словно бы и не вмешивался ни во что, поскольку мост, ежели хорошенько поразмыслить, все-таки был для людей лишь орудием, мост нельзя было причислить к участникам тех или иных событий, а раз это так, то и людей, стоявших у моста, не могли задевать дела мира этого, его хлопоты, страхи и надежды.

Так отпадают все вероятные предположения относительно причин перемены поведения Мостовика, но не названа еще одна, весьма существенная, о которой почему-то забыто было даже в Мостище, причина же эта: половчанка.

Снова половчанка, снова Воеводиха.

С нее началось все, ею и продолжалось. Своим поступком она выбила Воеводу из повседневных привычных забот, вынудив забыть о делах и предаться чувству мести; она же и положила конец его мстительности, заставив Мостовика сосредоточиться на новом событии, происшедшем опять-таки в его дворе, не задевая на этот раз Мостовика ничуточки.

Половчанка вспомнила про Светляну. Перед глазами зловещей женщины стояло воспоминание о том, как бегали по двору двое, как, играючи, сорвал Маркерий со светлых волос девочки зеленую ленточку и повязал ее себе на шею, под сорочку, видела она эту зеленую ленту, разрывая сорочку на парне, до сих пор еще в ушах у нее стоял звук раздираемой рубахи, этот звук до сих пор не давал ей покоя, требовал отплаты за надругательство над собою, и она решила предать надругательству если не того неблагодарного юношу, то хотя бы кого-нибудь из дорогих его сердцу людей, а поскольку теперь не было в живых ни его отца, ни матери, оставалась только эта девочка, тоненькая и светлая до невероятности, нежная, как птичий посвист, то эту нежность половчанка задумала уничтожить, но не сразу и не открыто, а коварно, смакуя это медленно, затаенно от всех, и прежде всего от самой Светляны. Воеводиха позвала Шморгайлика и велела привести к ней девочку.

- Как будет велено, - прошептал доносчик и боком попятился от половчанки, потому что боялся теперь ее больше, чем самого Воеводы.

Он скатился с высоких воеводских сеней, пересек, двигаясь все так же боком, двор, вскочил в избу Немого, стал в двери, пытаясь заполнить собой все отверстие, хотя при его хлипкости эта попытка казалась довольно смешной, прошипел, обращаясь к Светляне, которая сидела на лавке, удивляясь приходу воеводского слуги, никогда ранее не отваживавшегося здесь появляться:

- К Воеводихе!

Светляна взглянула на Шморгайлика заплаканными глазами (она не переставала плакать все эти дни, даже тогда, когда ее утешал отец, она все равно плакала), ничего не ответила, но и не соскочила со скамьи, чтобы выполнить высокое повеление, даже не пошевельнулась.

- Слышишь? - крикнул Шморгайлик. - Аль оглохла?

- Чего тебе? - тихо спросила девочка.

- Велено идти к Воеводихе. Зовет. Ну!

- Не пойду! - с неожиданной злостью промолвила Светляна.

- Вот как?

Шморгайлик прыгнул к девочке и дернул ее изо всех сил за руку. Светляна слетела с лавки, чуть не упала, но удержалась на ногах, в ее хрупком теле нашлось достаточно сил, чтобы вырваться от Шморгайлика и отскочить в сторону.

- Не пойду к ней! - крикнула Светляна сердито.

- Спрашивать не будем, - злорадно сказал Шморгайлик и снова бросился на девочку, чтобы тащить и доставить к Воеводихе, - пускай все увидят его усердие. Однако Светляна не стала на этот раз отскакивать от него, а вцепилась ногтями в лицо Шморгайлика, царапнула его, будто дикая кошка, и только после этого отскочила, а Шморгайлик взревел от боли и обиды:

- Гойо-йой-гой-гой!

Озверев, пошел на Светляну с таким выражением на окровавленной харе, словно намеревался уничтожить девочку, но она не отступала, не изготовлялась к защите - стояла и смотрела на него своими серыми глазами, даже вроде бы насмешливо. Шморгайлик не мог заметить ни ее насмешливости, ни ее беззащитности, - он был ослеплен чувством мести, он оглох от мстительности, для него не существовало теперь ничего, кроме желания схватить эту паскудную девчонку за горло и душить до тех пор, пока не квакнет, он уже протянул свои цепко-костлявые руки, но поймал ими пустоту, потому что именно в тот миг какая-то невидимая сила подняла его вверх, и он поплыл по хижине, выплыл сквозь дверь, очутился, вознесенный, во дворе, увидел далекие ворота с ошеломленными сторожами, увидел воеводский дом, в сенях которого стояла половчанка и тоже удивленно всматривалась в то, что происходило.

Шморгайлика же подвела его одежда. Чтобы скрыть свою невзрачность, он носил все широкое и непомерно большое. И вот Немой, войдя в дом и увидев, как воеводский холуй наседает на его дочь, спокойно сгреб Шморгайлика за порты, собрав все их излишество в огромный узел для удобства, а также за ворот, где тоже было достаточно ткани, чтобы провис доносчик, будто щенок, схваченный за холку. Шморгайлик висел в своих по-глупому просторных одеяниях так, что должен был вот-вот вывалиться из них, но не вываливался, а только беспомощно барахтался. Немой же, немного пронеся его по двору, словно бы для того, чтобы всем стало видно, поднял прислужника еще выше и не бросил, а просто опустил вниз на землю, и Шморгайлик так и упал, будто щенок, на четвереньки, и голову тоже повернул к Немому быстро, по-собачьи, будто хотел тявкнуть, но передумал, а так же, как стоял, пополз в сени, из которых, мстительно щурясь, наблюдала за ним Воеводиха.

Страх его был столь велик, что он и возле сеней не догадался выпрямиться, а стоял на четвереньках и жалобно бормотал, задрав голову к половчанке:

- Он меня избил... Он меня...

- Где Светляна? - спросила Воеводиха.

- Не хочет идти...

- Где она?

Но в это время девочка показалась позади своего отца, и половчанка, поморщившись на неприглядный вид Шморгайлика, брезгливо велела:

- Встань и приведи ее сюда.

- Так не хочет же, - отряхиваясь, сказал Шморгайлик, постепенно приходя в себя.

Тогда половчанка, которой надоело так много говорить, спустилась из сеней и пошла к Немому и Светляне. Девочка не пряталась за отца, стояла смело, смотрела на Воеводиху с нескрываемой ненавистью и презрением.

- Почему не хочешь ко мне? - спросила половчанка.

Светляна молчала. Быть может, вспомнила свое бывшее молчание, тогда все-таки было ей лучше, - никто не докучал, она была защищена безмолвностью надежно и прочно.

- Гневаешься, знаю, - сказала Воеводиха. - Виновна я. Но прости.

Такого от половчанки здесь еще не слыхивали. Теперь Светляна молчала уже от удивления.

- Отныне будешь ходить на трапезу к Воеводе, и пришлю тебе одежду настоящую. Не бойся меня и никого не бойся. А меня прости.

После этих странных слов половчанка пошла назад, а возле сеней процедила сквозь зубы Шморгайлику:

- Растолкуй Немому!

- Как велено будет, - прошептал Шморгайлик, тоже будучи не в состоянии что-либо понять.

Да и кто бы тут мог понять? Половчанка даже перед Воеводой не раскрыла своего намерения. Приблизила к себе Светляну, вроде бы даже подружилась с девочкой, как это было во времена, когда они обучались у Стрижака втроем, - и на воеводском холме и в Мостище наступила снова тишина, никого не тронули, все было забыто, половчанка ездила теперь в лес не одна, а вдвоем со Светляной, с той лишь разницей, что девочке давали малорослого коня, но ведь она была не жена, а еще девочка, к тому же не воеводского или ханского рода, а дочь простолюдина.

Так проходили дни и месяцы, наступала уже зима с ее снегами и морозами, на глазах у всех Светляна вырастала, становилась настоящей невестой, красивой, стройной, такую хоть и боярину или купцу в жены, и вот тогда половчанка пришла однажды к Воеводе, дремавшему после обеда, и завела речь, неожиданную, можно сказать, жестокую, даже для привыкшего к жестокостям Мостовика.

- Женить надобно Стрижака, - неожиданно сказала она.

- Зачем? - удивился Воевода. - Не все ли едино?

- Тогда получит сан священника.

- Кто же даст?

- Епископ. Сан дают лишь женатым. Тогда будешь иметь настоящего священника.

- А тебе это зачем?

- Я твоя жена и хочу, чтобы все было тут как всюду.

- Лепо, лепо, - пробормотал Воевода, - где же возьмешь для него жену?

- Имею уже.

- Имеешь?

- Светляна.

Мостовик немного помолчал, негоже ему было выражать свое удивление перед женой, но и восторга от ее мстительности не сумел скрыть, поэтому промолвил после молчания:

- Лепо, лепо.

- Скажи Немому, - велела половчанка.

- Возрадуется вельми, - без особой уверенности промолвил Мостовик. А ее как же? Сама приготовишь?

- И ей скажешь ты.

- Не воеводское это дело - с младенцами вести переговоры.

- Разве она так уж и мала?

- Ну да. Тебя еще меньшей выменял я за четырнадцать возов проса.

- До сих пор еще не забыл о просе? - исподлобья взглянула половчанка глазами полными ненависти и презрения.

- Ну иди уж, иди, - мрачно уставился на нее Мостовик и беззвучно зашевелил губами, словно бы молился Николаю-чудотворцу.

Для Маркерия же Светляна оставалась все такой же маленькой, как и раньше, светловолосой девочкой, в ушах у него звучало ее давнишнее "Не прыгай!". Он связан был с нею ленточкой зеленой, будто молодая трава, он и в дальнейшем носил эту ленточку на шее и каждый раз, купая коней, стирал эту ленточку и высушивал ее на траве, отчего она даже линять стала.

Был в монастыре, но не возле людей, а возле коней. Человек идет от случая к случаю, иногда до конца жизни своей так и не сумев переломить слепую игру судьбы, чаще же не выдерживает, рвет невидимые путы, бунтует и тогда завоевывает для себя либо проклятье, либо геройство.

На Маркерия тем временем сыпались приключения одно за другим. Обстоятельства складывались, казалось, к лучшему, потому что парень не покорился, вынужден был сразу же ринуться в борьбу за собственную волю, за свою жизнь, не во всем ему везло, но уже то, что и в первый и во второй раз сумел он увернуться от зловещей руки Воеводы Мостовика, наполняло сердце хлопца верой в самого себя. Правда, было во всем этом немного и простого везения. То прозевал Шморгайлик, замешкавшись с погоней за Маркерием и не отважившись разбудить Мостовика. То Стрижак, поймав парня, свернул к костру и запил там с игуменом. То добрый Кирик спас Маркерия, развязав его, иначе пришлось бы жечь ремни и на руках, и неизвестно, чем бы все это закончилось.

А потом кони. Маркерия осенила мысль запрячь коней, чтобы они тащили тяжелое суденышко против течения, а еще не протрезвевший игумен сразу же решил продать коней. Кирик тогда закрестился и взмолился, ибо и так они совершили грех, завладев украденными конями, если же этих коней еще и продавать, то грех вырастет стократно. Ни в каких книгах, ни в каких писаниях не встречал Кирик подобных случаев и примеров. Святые преимущественно ходили пешком, если же и ездили, возможно, иногда на конях, как, скажем, святой Павел, будучи еще воином Савлом, то не на краденых конях, уж тем более не продавали они ворованного. Об этом Кирик не только подумал, но и сказал отцу игумену, на что тот, не очнувшись, наверное, как следует, после вчерашнего, возразил не очень складно:

- Да ведь твои святые ходили в святых землях, в тепле и по сухому. А пусть бы они попробовали у нас без коня, среди болот, да трясин, да снегов!

Кирик горько вздохнул на это святотатство игумена.

- У Златоуста сказано: "Когда смотришь на небо, то хотя видишь лишь малую часть его, но с нею сходна и остальная. Так что, сколько бы ты ни менял место, небо всюду одинаково".

Коней все-таки продали в первом же селе, повстречавшемся у них на пути. Игумен долго торговался с двумя смердами, бил с ними по рукам, крестился, расхваливая своих коней, о которых, в сущности, и не ведал ничего, призывал в свидетели Маркерия, и, хотя парень, которому жаль было расставаться с конями, молчал, смерды поверили игумену и заплатили то, что он просил, а для Маркерия с этого момента прервалась последняя связь с Мостищем.

Но на следующий день стряслось непредвиденное. После ночлега суденышко двинулось потихоньку дальше, послушники, натирая лямками плечи, тащили тяжелую посудину, Кирик, который из-за своей слабосильности не мог помогать им, шел сзади и шептал, наверное, свои молитвы, игумен сидел в кораблеце, почесывая под длинной сорочкой свое чрево, Маркерий лежал в лодке, потому что волдыри на ногах у него полопались, Кирик смазал ожоги маслом, от чего, казалось, щемило еще сильнее - ни стоять, ни идти, ни лежать, - хоть прыгай в воду и топись!

И в это время из лесу выскочили двое коней, впереди белый, за ним вороной, и помчались к берегу, направляясь прямо к суденышку, с разгона чуть было не влетели в воду, резко остановились, одновременно заржали оба радостно и звонко, словно бы говорили: "А вот и мы!"

Маркерий забыл про боль, прыгнул в воду, добрел к берегу, кони терлись о него мягкими мордами, он гладил из гривы, подпрыгивая и ахая, потом снова запряг коней в суденышко, и они, помахивая головами, охотно пошли вдоль берега, довольные своей конской судьбой, а еще больше, наверное, своей ловкостью, благодаря которой они бежали от новых хозяев и догнали Маркерия.

Игумен так удивился происшествию, что даже перестал чесать свое брюхо. Он много лет уже имел дело с конями, насмотрелся всякого, через его руки прошло множество басков, румаков, дичков, бахматов, неучей, ступаков, гривастых, гнедых, вороных, чалых, таркачей, но никогда не видел и не слышал, чтобы конь прибежал к своему старому хозяину, будто пес! Может, в этом парне заложено какое-то колдовство? Ведь и от пут высвободился чудом каким-то, и Николай-угодник якобы повстречался ему в плавнях, ежели верить тому пьянице болтливому, бывшему попу, с которым они так здорово погрелись тогда у костра да у жбанов глиняных, наполненных добротной влагой.

Вот так, неторопливо размышляя, игумен дождался, пока на пути у них снова появилось какое-то селение, и тут объявил, что снова хочет продать коней. Кирик онемел и оцепенел от этой речи. Зато Маркерий, видимо веря в конскую верность, воспринял намерение игумена без удивления, даже с охотой, сам помогал игумену торговаться, поднимал конские мягкие губы, показывая, какие у коней крепкие и не стершиеся еще зубы, хлопал и бил по рукам с хитрыми северянами; сбыли они коней еще выгоднее, чем при первой продаже, пошли себе против течения дальше, а через два дня снова увидели позади у берега: впереди бежал конь белый, за ним - вороной и еще издалека ржали, словно бы умоляя Маркерия, чтобы он подождал их.

Так у них и пошло с тех пор. Игумен с Маркерием продавали коней, а потом неторопливо двигались дальше, ожидая своих верных беглецов. В зависимости от бдительности новых хозяев кони прибегали то на второй, то на третий день, однажды их не было долго, а когда показались, то уже впереди бежал не белый, а вороной, но суть дела от этого не изменилась!

Жизнь на Реке подчинена течению. Плывут лодьи, деревья, плывут утопленники, новости и слухи тоже плывут по течению, а не против него, потому-то и получалось так, что весть о хитрых монахах и дьявольских конях тоже шла вниз, то есть туда, где уже знали и о монахах и о конях; быть может, дошел этот слух и до Мостища, но вверх, куда продвигалось суденышко с драгоценным миром для монастырей и церквей смоленских, никакие вести тем временем не доходили, суденышко опережало их намного, ничто не мешало игумену и дальше продавать странных коней своих, разве что досаждал нытьем Кирик, который непрестанно напоминал о грехах и наказаниях. Но игумен отмахивался от него, как от комара вечернего, в этих прибрежных краях книжная премудрость Кирика не имела никакой ценности, больше по душе игумену был Маркерий. Каждый раз, когда они выгодно продавали коней, игумен говорил ему:

- Ну! Будешь ты у меня в монастыре главным над конями! Я над монахами, а ты - над конями! Еще и неизвестно, что труднее, потому как конь хотя и тварь бессловесная, но разум может иметь выше разума Кирика, как это показывают два твоих коня.

Не таким уж и сладким было ухаживание за конями, но все же лучше, чем оказаться в серой толпе монастырской братии, где собрались едва ли не величайшие неудачники со всего света - люди безымянные, без каких бы то ни было способностей, убогие духом, зачастую и телом, как Кирик, хотя Кирик возвышался над всеми своей книжностью, недаром же игумен брал его повсюду с собой, чтобы похваляться своим иноком, как другой похваляется мечом, или конем, или золотой цепью, или красивой женой.

Что же касается самого Кирика, то в нем жила гордыня, пробивалась постоянно, как бы ни подавлял он ее, как бы ни пытался вырвать из своего сердца; гордыня нашептывала ему, что лишь он здесь настоящий слуга всевышнего, остальные же ничтожества, а известно всем, что при вхождении, грубо говоря, примазывании лжебратии обессиливает монастырь, так и с их обителью, где даже игумен забыл о всех святостях (да и помнил ли он о них вообще?), отдавшись без остатка плутовству с конями.

Узнав, что Маркерий обучен письму и чтению, Кирик решил сделать его своим единомышленником и подручным, не останавливаясь для этого даже перед наветом на своего игумена.

- Единожды, - сказал он, тяжело вздыхая и закатывая под лоб глаза, стоя на утрене, возвел очи, желая увидеть игумена своего, и увидел осла на его месте, и понял, что осел этот - игумен, а игумен, следовательно, осел, о горе мне, грешному и бедному!

- А отстань со своими ослами, - засмеялся Маркерий, - с меня довольно и коней! Не хочу вмешиваться в ваши монастырские передряги. Все едино убегу когда-нибудь отсюда.

- Согрешишь! - пугал Кирик.

- Зато доберусь домой и увижу мать, отца и Светляну.

- А кто такая Светляна?

- Не твое монашье дело!

Он никому не стал бы рассказывать о Светляне, но при каждом удобном случае вспоминал одно лишь имя девушки. Была она для него сверканием огня средь тьмы, зеленой травой для босых ног, мягким туманом, сквозь который пригревает солнце.

Конюшня стояла в дальнем углу монастырского подворья, сюда редко кто заходил, кроме Кирика с его книжной скучищей, да еще игумен, который в оправдание перед Маркерием за то, что определили его к коням, не дав никаких помощников, каждый раз чесал под рясой живот и бормотал:

- Дела божьи не должны мешать человеку в его жизни повседневной.

Нежданно и негаданно конюшня стала тут повседневной жизнью Маркерия. Он был подчинен теперь уже не собственным потребностям, а конским. Вся его жизнь текла медленно и размеренно, на него не оказывали влияния никакие внешние события, тут умирали все страсти, надежды и страхи, только кони, сено, ячмень, навоз, вода, деревянный желоб, который, в сущности, стал с некоторых пор убежищем, а потом и жилищем Маркерия. Располагался он в деревянном желобе, подложив под бока мягкого сена, лежал, думал, вспоминал Мостище и всех близких людей, вспоминал Светляну, от самого имени которой становилось словно бы светлее на сердце, и вот так под хрупанье коней засыпал, и снилось ему то же самое. Река, мост через нее, Мостище, мать, Светляна, отец, Немой, Воевода, половчанка, хищные ее тонкие руки, от прикосновения которых просыпался и уже не мог больше уснуть, выводил коней к воде, наливал в деревянное корыто воды, стоял, смотрел, как кони пьют. Вокруг корыта всегда мокрая земля, зеленые лишаи на дереве, а вода мягкая, даже на вид, - все как и в Мостище.

С игуменом они ездили на конские ярмарки у Вознесенского монастыря. Маркерий удачлив был в конских торгах: он легко покупал и выторговывал коней, у него это получалось даже лучше, чем у самого игумена; он как-то словно бы даже обрадованно метался среди стука, крика и клекота ярмарочного, пропадал надолго, потом снова появлялся перед игуменом, похваляясь новым приобретением.

- Конь такой, что привяжи его к камню - в пыль измолотит!

Игумен брал только кобыл, жеребцов не любил, не любил ездить верхом, ибо это не к лицу было его сану, поэтому на ярмарку и с ярмарки добирался в маленьком одноконном возке, скрипевшем на ухабистой дороге, будто волшебные гусли. А Маркерий выбирал самого норовистого коня и гарцевал на нем перед игуменом так, что тот вздыхал, удивленный неистовым огнем, перешедшим к парню, видно, от половцев или бог весть от кого еще.

Коней перепродавали, Маркерий не успевал к ним и привыкнуть. Попадались среди них злые, кусались, дрались между собой, сцеплялись шеями, будто хотели поотрывать друг другу головы. Попадались тихие и словно бы задумчивые, пугливо прядавшие ушами, боявшиеся крика, боявшиеся ударов, вздрагивавшие нежной кожей даже от комариного укуса. Маркерию они не мешали думать и вспоминать далекий утраченный мир своего Мостища, он охотно водил коней на ночные пастбища, сидел всю ночь у костра, будто в другой жизни. Далеко-далеко выли, как ветер, волки, потом умолкали, и тишина произрастала, будто трава, из ночной черноты на просветленном небе появлялись загадочные привидения деревьев, серели травы, а потом всходило солнце, сверкали капельки росы, и ты оказывался в нежно-теплом свете утра, и молодой ветер окутывал тебя, будто обнимал.

Тогда Маркерий собирал коней, связывал их, взбирался на спину самому горячему и гнал изо всех сил к монастырю сквозь травы, росы, чащи и заросли.

Сколько там прошло месяцев до зимы, а парню показалось - полжизни просидел он на конюшне в этом далеком монастыре, в тоске и одиночестве.

А зима принесла не морозы и снега - принесла горе, величайшее из всех, когда-либо испытанных Русской землей, вынырнуло оно из проливных осенних дождей, налетело со снежными метелями и ветрами такой холодной ярости, что казалось, будто по земле бегают дьяволы.

Горе это называлось: монголо-татарская орда.

После битвы на Калке они исчезли в степях за Волгой, и никто о них больше вроде бы и не слыхал, даже когда год тому назад начали воевать они Булгарское царство, то еще и тогда как-то никто не допускал, что напасть эта придет и на землю Русскую.

Но как только морозы сковали большие реки, отовсюду двинулась беспощадная, ненасытная сила средь пожаров, дыма и пепелищ, полетел пепел по всей земле, так что и снега из-под него не стало видно, разравнивались валы городов и городков, их уцелевших защитников нагими привязывали к конским хвостам и раздирали на холодных снегах; подбрасывали вверх детей и рассекали надвое мечом на лету, разрубали животы беременным женщинам, чтобы поворожить на их внутренностях; трупами людей устилали поля, будто на покорм птицам небесным, кровь лилась как вода, дотла ограблялись церкви и монастыри, там оставались лишь мощи святых угодников, потому что ордынцы не знали, что с ними делать.

Черные вести разлетались по всей земле с дымами пожарищ и криками умирающих, причитаниями вдов, плачем сирот.

Погибло Рязанское княжество, а поскольку до этого еще никогда не слыхивали о гибели целого княжества, то люд выделил из этого страшного события лишь смерть прекрасной молодой княгини Евпраксии, которая бросилась с высокого храма с сыном Иваном на руках, когда узнала об убийстве татарским ханом Батыем ее мужа Федора; да еще мужественный конец Евпатия Коловрата, воеводы рязанского, который собрал возле Чернигова войско и погнался за Батыем, когда тот от сожженной Рязани направился в Суздаль. Когда Евпатий ударил на ордынцев, Батый подумал, что воскресли мертвые рязанцы и восстали против него. Он выслал на Евпатия своего батыра Хостоврула, похвалявшегося, что возьмет дерзкого воеводу голыми руками, но Евпатий разрубил Хостоврула до самого седла и всех ордынцев, которые на него налетели, разрубал надвое так, что они перепугались насмерть и никто больше не отваживался приблизиться к Евпатию, начали бить по нему издалека, и только мертвым смогли привезти его к Батыю.

Тогда Батый созвал своих мурз, нукеров и санджакбеев и спросил, что они могут сказать о таких людях, как этот Евпатий, и последовал ответ: "Эти люди крылаты и не поддаются смерти, так крепко и мужественно сражались они: один с тысячью, а два - с тьмою".

Однако получалось, что и таких бессмертных побеждали воины Батыя, потому и пошел хан татарский дальше, на Суздаль, и Ростов, и Ярославль, и взял наконец и Владимир, победил князя Юрия Всеволодовича на Сети-реке, а сам князь изрублен был, и голова его лежала в одном месте, а тело в другом, и когда уже во всем Залесье не осталось ни князей, ни людей, ордынцы пошли на Торжок, взяли и этот город и по серегерскому пути погнали на Новгород, чтобы до весенней распутицы успеть заполонить еще и этот славный и древнейший после Киева и богатейший после него город.

И казалось тогда, что сама Русская земля плачет над сыновьями своими, над детьми, над городами и селениями: "О сыновья русские, как же мне оставить вас, о милые дети мои! Вижу вас отторгнутых от груди моей и судом божьим в поганские руки впавших и рабское иго имущих на своих плечах натруженных. И стала я бедной вдовой. Вдовство же мое - запустение монастырям и святым церквам и многим городам".

Слухи, плачи ширились, разрастались до невероятности, люди растерянно метались то в города и монастыри, надеясь на прочные валы, то растекались по лесам и болотам, полагаясь больше на одинокие укрытия; никто не мог сказать, где была орда вчера, куда бросилась сегодня, где окажется завтра. В церквах шли службы и моления, богатые закапывали золото и серебро, прятали драгоценности, бедным же нечего было больше спасать, кроме жизни, смерть надвигалась неумолимо на всех, говорили, что в Рязани, Суздале и Владимире погибло десять тысяч лиц, известных по имени, не говоря о бедняках, которым никогда не ведут счета.

Игумен, как все крестьяне, чувствительный к бедственным слухам, боялся, что с лошадьми теперь ему будет труднее, чем когда бы то ни было, потому что хотя продавать их можно было бы и дороже, но ведь и покупать стало труднее, ибо каждый стремился заполучить коня для бегства от кровожадной орды.

Маркерий с тревогой думал о том, не помешают ли ему ордынцы возвратиться в Мостище, куда он непременно должен был вернуться рано или поздно, только еще как-то не собрался с силой и отвагой. Лишь Кирик обрадовался испытаниям, выпавшим на долю всей земли, ибо это давало ему возможность всячески украшать свою речь напоминаниями из святых книг, где, если послушать, только и писалось что о войнах, да убийствах, да пленении, да рабстве.

Хилый монах, путаясь в широкой грязной рясе, слонялся по монастырю, бормотал тяжкие угрозы и пророчества, хотя и без них было муторно на душе у каждого:

- Урожай поля твоего и весь труд твой поедать будет народ другой, а ты служить будешь чужим богам, станешь посмешищем у народов, а пришелец среди вас поднимется выше и выше над тобой и возложит железное ярмо на шею твою, и будете вы рабы, проклятые, будете дровосеками и водоносами для чужестранцев.

Маркерия от назойливых изречений Кирика спас игумен, послав парня с восьмериком коней в далекий Козельск, откуда знакомый ему игумен передавал через своего послушника о такой потребности. Разумеется, козельский игумен мог купить себе коней немецких, сильных и крупных, каких еще не видывали в наших землях, и пожелал иметь у себя шесть, а то и восемь таких коней за любую цену.

Маркерию было велено взять двух своих мостищанских коней, белого и вороного, потом они с игуменом прикупили еще шесть - один был лучше другого, - и вот так парень вместе с козельским безусым, казалось, никогда не мывшимся послушником отправился в дальнюю дорогу, и, хотя по дороге до них доходило множество новых слухов и вестей про орду, они еще не знали, что весенние воды остановили чужеземцев возле Игнача креста, и те свернули от Новгорода и двинулись на юг, к теплу и суше, потому что обычай такой имели, в поисках пастбищ и переходов через реки, - то подниматься к землям холодным, то опускаться к теплым. Но тогда еще никто не знал ордынских обычаев, не знали и о неслыханной скорости, с которой они двигались, опережая зачастую даже самые быстротечные вести о своем приближении.

Вот так и получилось, что Маркерию и не снилось столкнуться с ордынцами, потому что шли они куда-то на Новгород, вдали от тех по-весеннему мутных рек, через которые перебирались два послушника с восьмериком коней, и от зеленых холмов над Жиздрой-рекой, где стоял Козельск, городок небольшой, но прочный и красивый.

Холмы - это такая вещь, что может и защитить человека, а может и погубить. Потому что прячешься за пригорком в лощине ты сам, но прячется с другой стороны и твой враг. Это всегда опасно, а с ордынцами опасность увеличивается тысячекратно, ибо дикость и подозрительность этих людей была ни с чем не сравнимой.

Маркерий увидел ордынцев именно в тот момент, когда перед его взором открылся вдали Козельск, от которого до монастыря они могли бы добраться уже без малейшего напряжения, потому что разве может испугать их расстояние в какое-нибудь там поприще после далекого и долгого пути от Смоленска. Но ордынцы тоже, видимо, рвались в Козельск, основная сила их двигалась еще где-то позади, а вперед послано было но нескольку лучников для распугивания люда.

Ордынцы выскочили на вершину одного холма, а Маркерий со своими конями и с провожатым как раз взобрался на вершину другого. Стало быть, их спасало расстояние. А еще спасало Маркерия то, что ордынцы сначала увидели Козельск и смотрели хотя и недолго, но все-таки на город и только после этого заприметили его, да и то не столько его и послушника заметили зоркие глаза степняков, сколько, наверное, коней, которые даже издалека поражали своей дородностью. Три стрелы мгновенно полетели с одного холма на другой, одна предназначалась Маркерию, другая - его товарищу, третья просто для запугивания. Но все три не долетели, да, собственно, ордынцы, и так видели, что не долетят, поэтому пустились вдогонку за Маркерием и его конями, а парень, хотя имел тоже лук со стрелами и добротный топор, притороченный к седлу, не стал ждать погони, не попытался отстреливаться, а ударил своего коня, крикнул послушнику, они сорвались с места и покатились вниз в лощину.

Маркерий дважды оглянулся на ордынцев, успел заметить, что и они сами и их кони прикрыты защитной железной чешуей, нашитой, вероятно, на прочную кожу или войлок, как это заведено было у половцев, которых не раз видел парень еще в Мостище; за спинами у них торчало множество стрел и еще какое-то оружие, они вооружены были с ног до головы, но это не мешало их коням мчаться легко, напористо, как-то словно бы весело, тогда как кони Маркерия продвигались тяжело и неуклюже, связанные вместе, они мешали друг другу, послушник, не переносивший быстрой езды, даже сдерживал своего коня, будто не понимал, что их настигает смерть. Ордынцы надвигались все ближе и ближе, снова полетели стрелы на Маркерия и послушника, и одна из них, пущенная умелой и сильной рукой, даже перелетела через головы беглецов, нужно было что-то придумать, отважиться на какой-то решительный поступок, Маркерий впервые в жизни испытывал такую опасность, да, собственно, разве человек каждый раз сталкивается с тем или иным горем не впервые в жизни и разве он заранее может предвидеть все, что случится у него на пути?

Кто мог еще год назад думать об орде, кто еще месяц назад мог допустить, что она, вместо Новгорода, появится здесь, под Козельском? А вот она уже здесь, и нужно что-то делать, нужно немедленно что-то предпринять, иначе - всему конец. Стрелы никого не милуют, не щадят и не разбирают, у стрел нет глаз, чтобы видеть, ушей, чтобы слышать, сердца, чтобы сочувствовать. Они бьют и убивают - вот и все!

- Отвязывай своих коней и убегай один! - крикнул Маркерий послушнику, надеясь, что так они скорее помчатся дальше, а ордынцы бросятся на оставленных коней и задержатся хотя бы малость, пока переловят их, но послушник, хотя и отвязал двух своих коней, плелся и дальше следом за Маркерием, не опережая его, а те двое коней прибились к четырем коням Маркерия, мешая их бегу, путаясь между ними. Парень сумел нагнуться, так, что схватился за уздечку одного из коней послушника, расцепил их и ударил по крупу одного и другого, отгоняя в стороны, послушник тоже крикнул на коней, тоже погнал их так, что они словно бы поняли, чего от них хотят, рванули в разные стороны, обрадованно вырвались на волю, а может, и не обрадованно, а испуганно, - как бы там ни было, а ордынцам шла в руки добыча, они не могли пренебречь ею, кинулись ловить коней, и это дало Маркерию возможность перевалить через два холма и немного укрыться от погони.

Ордынцы вскоре снова появились позади, снова засвистели вдогонку Маркерию стрелы, он отвязал белого мостищанского коня (сам сидел на вороном), оттолкнул его в сторону, преследователи еще раз поймались на маленькую эту хитрость и немного замедлили погоню, пока ловили белого коня, а потом еще раз ловили его, потому что он как-то выскользнул из аркана, которым его поймали, - такого ордынцы не видели еще никогда, поэтому не успокоились до тех пор, пока не поймали странного белого коня, после чего бросились за беглецами с твердым намерением не кидаться за добычей, пока не настигнут тех двоих.

Маркерий не знал пределов жадности ордынцев, он мигом отвязал еще одного коня, отогнал его в сторону подальше, поскакали теперь только на трех конях, но ордынцы не отставали, не захотели ловить добычу, рассыпались полукругом, намереваясь живьем схватить обоих всадников, для предупреждения выпустили еще несколько стрел, пристально следя за тем, чтобы не попасть в коней, но все же недаром, видно, козельский игумен просил добротных коней для себя из далекого Смоленска, - вышло теперь так, что кони ордынцев, то ли утомленные дальними переходами, то ли в самом деле уступали смоленским в быстроте, но уже больше не приближались, расстояние между беглецами и погоней не уменьшалось, а иногда даже увеличивалось, потому что приходилось преодолевать крутые склоны зеленых холмов; тогда ордынцы со зла стали пускать стрелы уже целясь, но только одна из них клюнула послушника в ногу, послушник завизжал не своим голосом, но Маркерий мигом выхватил стрелу из раны, цыкнул на него, выкрикнув что-то ободряющее, в последний раз подогнал своих коней, и вот так и вскочили они в ворота Козельска, а ордынцы закружились поодаль, не осмеливаясь приблизиться к валам города, откуда бы их угостили чем-нибудь не очень приветливым. Козляне и в помыслах не имели, что на них надвигается орда. Над Маркерием откровенно потешались, когда он рассказал, как бежал от ордынцев и как оставил им коней своих. Но под вечер того же дня в город сбежалось множество людей из прилегающих сел, и все они в один голос кричали, что идет орда..

Только после этого торопливо были закрыты ворота и козляне собрались на вече. Толкался среди людей и Маркерий, держа в поводу двух своих коней, а с третьим где-то был послушник, потому что в монастырь теперь уже они добраться не могли, застряли в городе, трудно даже сказать на сколько.

Мудрость жителей не зависит от величины города. Как ни невелик был Козельск, но обитатели его хорошо понимали, сколько горя причиняется в земле от княжеских раздоров и усобиц. Получалось даже как-то так, что чем большие были князья и чем большие города они имели, тем сильнее грызлись со своими соседями, братьями, родичами. Князья грызлись между собою как собаки, а потом погибали как мухи от взаимных усобиц или же - еще чаще от чужеплеменцев, потому что враги не спали, пристально следили за тем, что происходит в Русской земле, замечали малейшие послабления и сразу же шли на грабеж и разорения. Не было, кажется, ни одного спокойного лета. То половецкие ханы, то угорские короли, то литовские князья, то посланцы немецких императоров, а теперь вот монголо-татарская орда.

В Козельске тоже был свой князь, но он еще не входил ни в какие стычки и усобицы со своими соседями, потому что имел от роду всего лишь неполных шесть лет. Его и звали ласково, как дитя: Василько, и жаль стало козлянам своего малолетнего князя, потому что, если бы он был взрослым, не думали бы о нем, пеклись бы больше о себе и своем городе, а так беззащитность Василька словно бы сплачивала всех козлян, ибо люди эти обладали добрыми сердцами и все стояли всегда на том, что детей нужно защищать от напасти. А тут, вишь, не просто ребенок, а еще и князь. И может, когда вырастет, будет помнить, как не щадили, спасая его, своей жизни, и не будет похож на других князей?

- Положим живот свой за князя, - поклялись козляне, - а ежели умрем, то примем славу на земле, а на небе - венец бессмертия.

Орда спешила в сухие степи, к теплу, к сочным травам. Козельск случайно попался у нее на пути, но не в ее обычае было оставлять город целым, а людей в нем живыми, учитывая, что Козельск невелик, ордынцы предполагали, что не задержатся здесь больше одного-двух дней, и потому ударили на город без приготовлений, хотели взять его простым наскоком, не слезая с коней, и тут впервые, быть может, в этой земле встретили такое яростное сопротивление, что вынуждены были откатиться назад и приступить к настоящей осаде, даже сам Батый вынужден был задержаться возле Козельска, чтобы покарать этот злой город и смести его с лица земли.

Вот тогда и началось то, что должно было длиться семь недель, и дни слились с ночами, и не было конца битве, сходились на городском валу козляне и ордынцы, будто две стены леса, зацепляли друг друга крюками, хватались за руки, кололи друг друга копьями, рубились топорами, резались ножами, кровь текла рекой, стук и шум стоял страшный, разносился до самого неба, будто гром, от боли сама земля стонала, и живые завидовали мертвым, и не было ни князя, ни воеводы, ни наставника, ни избавителя в этом городе, ни спасителя, и сердца доблестных сравнялись с сердцами слабых и бессильных, а может, наоборот - бессильные стали мужественными, потому что ничего не могли поделать ордынцы с козлянами, там даже мертвые, казалось, вновь вставали в бой, резали, кусали, повергали насильников в прах.

Маркерий, который толком не умел орудовать ни мечом, ни копьем, зато, как все мостищане, умело владел топором, тоже рубился на валу днем и ночью, а в короткие минуты между наплывами ордынцев находил в себе силу для шуток.

- Да ты его ущипни! - советовал он одному из козлян, который вытирал кровь на топорище, готовясь к новой стычке с врагом. - Ведь когда рубанешь, он сразу же умрет, не почуяв, как ты его рубанул. А ежели ущипнешь, ордынец завизжит и подпрыгнет! А ты тогда его - с другой стороны!

- Что с другой стороны? - недоуменно спрашивал доверчивый козлянин.

- Да ущипни!

- А топор?

- А топор держи в правой руке, щипли же левой. И уж когда ущипнешь с двух сторон, тогда сверху огрей его топором и тотчас же принимайся за нового ордынца!

Маркерию было легче, чем остальным. У него здесь не было ни дома, ни семьи, умер бы, так и умер бы, а в живых остаться - тоже неплохо. Поэтому, когда нападающие установили против городских стен пороки и принялись добивать Козельск издалека, он подговорил мужей собрать всех коней, которые были, вырваться из ворот, наброситься на пороки с топорами и изрубить их дотла. А тем временем выйдут из города пешцы и ударят на ошеломленных ордынцев так, что от них только мокрое место останется.

В этих словах Маркерия была огромная дерзость, но горстке мужей козлянских ничего уже не оставалось, кроме неистовой дерзости, и потому они тотчас же согласились с Маркерием сесть на коней, и вот эти отчаянные рубаки набросились на вражеские пращи, и мчался впереди на неизменном своем, еще мостищанском, коне Маркерий, он ничего не видел, кроме вражеских пороков, даже самих врагов не замечал, бросился рубить треклятое приспособление, метавшее камни на беззащитный город, и уже не видел, как все козляне, кто мог держать оружие, выступили из города на последнюю битву, не видел, как сомкнулись в сплошную стенку ряды монголо-татар, чтобы вырезать всех защитников, а уже за ними и тех, кто остался в городе: старых, немощных, женщин и детей, - не будет знать он, что даже маленький князь, ради которого они отдавали жизнь свою, утонул в крови, - ничего этого не будет ведать Маркерий, потому что, пока он будет рубить пороки, набросятся на него отовсюду ордынцы, и только вороной, его верный конь, не раз и не два вырывавшийся из неволи и прибегавший к своему хозяину, и на этот раз сумеет выскользнуть из кольца неволи и смерти и вынесет умирающего, а может, и мертвого своего незадачливого хозяина в тот самый миг, когда из рук у него упадет топор, а сам он приникнет к конской голове, облитый кровью чужой и своей, имея три раны на голове, две раны кровавые на груди, колотую рану на руке да еще рану битую синюю на боку.

Быть может, и не вынес бы Маркерия живым из этой битвы вороной конь, потому что летел за ним вдогонку ордынец, намереваясь ударить тяжелым топором, но вышло так, что под ордынцем был конь белый, недавно им захваченный у какого-то русского беглеца, - не ведал этот ордынец, что конь белый и конь вороной сроднились между собой, и не успел даже удивиться, когда его, сызмальства приученного к верховой езде, белый конь легко сбросил с седла и ударил насмерть задними копытами и, громко заржав, помчался следом за вороным, выносившим из смертного поля израненного юношу Маркерия.

Наверное, так оно и было на самом деле, потому что никто больше не спасся в Козельске, одной лишь человеческой силы для этого оказалось недостаточно; кроме того, у Маркерия оставались очень важные дела на этом свете, а известно ведь, что судьба бережет человека до тех пор, пока сохраняется необходимость в нем, хотя, кстати говоря, людей, ничего не стоящих, наверное, на земле во все времена тоже насчитывается весьма много.

За лето, проведенное в монастыре, Маркерий часто беседовал не только с игуменом, но и с Кириком. Рассказал он этому хилому монаху про Светляну, чем вызвал у пресыщенного священной мудростью инока нечто похожее на зависть, потому что Кирик, тяжело вздохнув, произнес:

- Было и у меня однажды. Вельми влюбилась в меня женщина одна. Охладил ее пыл, лишь показав свое никогда не мытое тело.

- Утопить бы тебя мало! - сердито воскликнул Маркерий. - Чтоб не паскудил ты рода людского! Смердишь, аки пес, и рад! Народ наш превыше всего ставит белую сорочку чистую, а посмотри-ка на себя! Ряса, как волчий хвост, собрала на себя всю грязь...

Кирик ничего в тот день не ответил, но тайком от всех начал мыться, иногда стирал свои порты, выбирая укромные днепровские заводи в лозняке, чтобы никто его там не видел.

Вот так он и стоял в один из теплых летних дней, забредя в теплую воду заливчика, и стирал свои порты. Во время заутрени отбил сегодня триста поклонов перед иконой богородицы, молясь о спасении всех невинных от ордынцев и иных врагов человеческих; теперь болела у него спина, поэтому Кирик встал на колени. Смиренный и слабый, стоял на коленях, склонившись над водой, видел отраженное в заливе голубое небо, белые облачка, кругленькие, как кулачок. Вода была теплой, в воздухе излучалась благодать. Кирик словно бы прикорнул малость, пока намокали порты, как вдруг беззвучно раздвинулись лозы у него за спиной, Кирик не услышал ничего, потому что как-то словно бы оглох от благодати, но, когда открыл глаза, увидел в воде не голубое небо и белое облачко на нем, а страшного незнакомого человека. Человек этот, окровавленный, в изодранной одежде, в струпьях, страшный, будто с того света, остановился и смотрел глазами, будто неживыми, Кирику даже жутко стало, захотелось перекреститься, рука сама поднялась для крестного знамения, но тотчас же и опустилась бессильно, то ли от осознания греховности намерения, потому что Кирик хотел креститься рукой, в которой зажаты были его грязные, давно не стиранные порты, и вот рука мертво упала и хлопнула намоченными портами по воде, и водная гладь тяжело покачнулась, покатились по ней волны, и каждая из этих волн подхватила и понесла с собой то клочок голубого неба, то белое облачко, то кустик зеленых лоз, а одна из них понесла с собой и тулово незнакомого, забрав лишь середину, а другая подхватила только голову, относя ее дальше и дальше от окровавленного человека; человек протянул руки так, будто хотел поймать свою голову на волне, и уже словно бы и прикоснулся к ней кончиками пальцев, уже словно бы и в руки взял ее, да не удержал, голова отплывала все дальше, и руки неестественно и болезненно вытягивались в стремлении поймать голову, без которой, как известно, человек не человек, а только истукан безмолвный или же труп бездыханный.

Ужас охватил Кирика. Как был - без портов, мокрый, смешной и жалкий вскочил он, замахал руками, забормотал: "Сгинь, сгинь, нечистая сила!", закрыл ладонями то, что закрывают даже монахи, хотя ему больше хотелось перекреститься в этот миг.

- Это же я, Маркерий, - вдруг сказала ему из воды голова, отплывая еще дальше на подвижных волнах, нет, это сказал ему окровавленный, изрубленный, страшный человек, который стоял позади, держа в руках отрубленную свою голову (в этом Кирик теперь был убежден). - Это же я, Кирик, неужели не узнал?

Речь исходила уже и не из головы, не из пересохших уст, а из всего этого израненного человека, это было чудо, но прежде всего был ужас и невероятность, и было еще что-то неизвестное и высокое, выше человеческих сил, и Кирик, как стоял, без портов, прикрывая грешное тело свое, упал на берегу и надолго лишился сознания.

Очнулся он от того, что Маркерий хлюпал ему в лицо водой, озабоченно всматриваясь в хилого инока.

- Ты что? - спросил он, когда Кирик захлопал глазами. - Испугался? Не узнал меня?

Кирик молчал. Разве он мог объяснить? Он потерял сознание от пережитого потрясения в тот момент, когда вдруг сверкнуло из далеких веков точно такое же видение, как и тут, на воде. Точно так же отрок-воин с отрубленной головой и даже почти с таким же именем: этот Маркерий, а тот Меркурий. Происходило это еще во времена императора Юлиана Отступника, который предал христианство и вознамерился возобновить язычество. Юлиан подошел к городу Кесарии, где был доблестный отрок христианский Меркурий, богородица послала к Меркурию Василия Великого, чтобы тот передал отроку ее волю: пойти на Юлиана, победить его, возвратиться в Кесарию и тут добровольно дать свою голову на отсечение, чтобы стать святым мучеником. Так и произошло, и в веках прославился святой мученик Меркурий Кесарийский. Через века он подал знак Кирику одним взмахом сотворить нового святого - Меркурия Смоленского, хотя для этого следовало всего лишь чуточку переиначить имя Маркерия, который самим своим подвигом в стычке с ордынцами уже завоевал право на святое мученичество.

Для ума не глубокого такое далекое сопоставление навряд ли было бы возможным, не говоря уже о том, что никто бы не стал терять сознание от мысли, пусть даже и весьма неожиданной и очень непривычной и дерзостной. Но ведь Кирик принадлежал к умам необычайным, в этом был убежден прежде всего он сам, поэтому так легко умел удивлять и даже поражать самого себя, вплоть до потери сознания.

Маркерий хотя и привел Кирика в сознание, сам тоже еще не мог похвалиться избытком сил, потому и не рассказал толком, что с ним стряслось в Козельске, но Кирику не очень и хотелось расспрашивать юношу. Он теперь жил только своим неотступным намерением, а для этого он должен был как можно скорее спрятать где-нибудь Маркерия, и даже не спрятать, а запереть, и броситься изо всех сил к игумену. Ведя коней в поводьях, они добрались до обители, и тут Кирик не пустил юношу в конюшню, - почему бы в самом деле этот изрубленный человек должен был валяться среди тварей бессловесных? - а повел Маркерия в деревянную монастырскую башню неподалеку от конюшни, там было сухо, уютно, Кирик положил раненого на деревянной скамье, пообещал принести ему еду, и одежду, и воду, суетливо, с непривычной для него торопливостью вертелся вокруг юноши, быстро спустился вниз по скрипящей лестнице, закрыл тяжелую наружную дверь, заперев ее еще на дубовый засов, на что Маркерий и не обратил особого внимания, потому что не хотелось ему, чтобы кто-нибудь заглянул сюда и увидел его слабым и немощным.

Однако долго довелось ждать Кириковой воды и пищи, так долго, что Маркерий даже уснул и проспал до утра, а монаха все не было. Маркерий спустился вниз, подергал двери, попытался выбраться на волю - не вышло. Он с трудом взобрался на самую верхушку башни, посмотрел вниз сквозь щели очень высоко, чтобы прыгать, да еще и в его состоянии.

Снова ждал с нетерпением и потихоньку проклинал Кирика, который либо забыл о нем за своими молитвами, либо замыслил что-то недоброе.

Кирик же тем временем сидел, запершись с игуменом в келье. Он вбежал к игумену, запыхавшийся и обезумевший, попросил покрепче запереться, чтобы никто не вошел и не подслушал, и только после этого начал таинственно и многозначительно:

- Прославить можем свою обитель, игумен.

Игумен сидел на деревянном твердом топчане, чесал по обыкновению свое чрево под длинной сорочкой, зевал.

- Она и так славна.

- Чем же? - всплеснул руками Кирик. - Разве лишь конями?

- А хотя бы и конями? Конь - тоже божья тварь.

- Грех такое молвить.

- Вот уж и грех! Ты вот перечел такое множество книг, быть может, даже больше патриарха Фотия, а кто тебя знает? Только нам надоедаешь со своими словесами - вот и все. А обо мне повсюду ведомо. По всей земле. Потому что ни у кого таких коней не купишь, как у меня.

- Обитель должна иметь своего святого, - степенно сказал Кирик, святого, игумен.

- Где же ты его возьмешь? Святые на торжище не продаются.

- Имею уже.

- Где же он?

- Тут, у нас.

- Знаешь что, отче, - зевнул игумен, - ты, видать, съел что-нибудь не такое или выпил, хотя и не пьешь ведь ничего, кроме чистой воды.

- Имею святого, - упрямо продолжал Кирик, - и готовую притчу о нем тоже имею.

- Какую же?

Игумен и дальше продолжал чесать свой живот, и Кирик, чтобы не смотреть на такое святотатство, закрыл глаза и заговорил с приглушенной торжественностью:

- Свершилось сие тогда, когда злочестивый хан Батый пошел на Русскую землю, мучил христиан, сжигал церкви и монастыри, проливал безвинную кровь, разрушал города и пленил их. Он явился со своими полчищами и встал в тридцати поприщах от Смоленска.

- Дальше не пошел, потому что пришлось сворачивать в Козельск, хмыкнул игумен, - а ежели бы не козляне, добрался бы он и до нас, грешных.

- К игумену Печерского монастыря, - не слушая своего наставника, продолжал Кирик, - явилась богородица и сказала: "О человече божий, поскорее изыди к тому месту, где молится у тебя угодник мой Маркерий, и рци ему: зовет тебя божья матерь".

Игумен перестал чесаться, разинул рот, уставился глазами в Кирика и переспросил:

- Это обо мне? И о нашем Маркерии?

Но Кирик не слушал и глаз не открывал, бормотал будто сквозь сон или в опьянении:

- Игумен выполнил повеление богородицы. Богомудрый Меркурий пошел в обитель.

- Богомудрый! - воскликнул игумен. - А что за Меркурий? У нас ведь Маркерий был!

- Пошел в обитель, - не унимался Кирик, - и тут увидел богородицу, сидевшую на золотом престоле с Христом в недрах своих и окруженную ангельским воинством.

Игумен молчал теперь, ибо все, что говорил Кирик, словно бы и на самом деле было, и он был тут игуменом, и юноша Маркерий (или там Меркурий, как переиначил велемудрый инок на свой книжный манер), и даже икона в церкви монастырской в самом деле такая стояла: богородица на золотом престоле с Христом в недрах своих, а вокруг - ангельский чин. Что же дальше? А дальше было вот что.

- Меркурий с величайшим благоговением и страхом упал к ногам божьей матери, тогда она восставила его от земли и сказала: "Чадо мой Меркурий, избранник мой! Посылаю тебя, иди скорее, избранник мой! Посылаю тебя, иди скорее, сотвори отмщение крови христианской, иди одолей злочестивого царя Батыя и все войско его! Потом приидет к тебе человек прекрасный лицом, отдай ему в руки все оружие твое, и он отсечет тебе голову, ты же возьми ее в руку свою и иди в свой город, там примешь кончину, и положено будет тело твое в моей церкви".

Игумен ничего не понял.

- Как же он придет с головой в руках? - обескураженно спросил игумен. - Что-то ты, Кирик, мудреное завел.

- А пришел уже, - сказал монах.

- Кто?

- Меркурий.

- Это ты про Маркерия нашего?

- Был Маркерий, теперь Меркурий.

- И что? - не поверил игумен. - Вырвался из Козельска? А кони?

Кирик пренебрежительно улыбнулся. Речь идет о высочайшей святыне, а тут о конях.

- Меркурий горько востужил и восплакал и сказал так: "О пречистая богородица, мать Христа, бога нашего! Как же я, окаянный, худой и немощный раб твой, могу быть способным на такое дело? Разве не хватает тебе небесных сил, о владычица, победить злочестивого Батыя?" Сказав это, взял Меркурий у богородицы благословение, поклонился до земли и вышел из церкви. Там нашел прекрасного коня...

- Не нашел, а я дал ему, - прервал игумен, - и не одного, а сразу восемь коней отборных и породистых, не забудь. Да и называй его Маркерием, а то у меня в голове все мешается.

- И поехал за город к Батыевым войскам и с помощью божьей и пречистой богородицы начал побивать врагов и освобождать плененных. Как орел носится по воздуху, так Меркурий скакал по коням злочестивого Батыя, а тот, увидев победу над своими войсками, охваченный страхом и ужасом, бежал от Смоленска без успеха и с малой дружиной.

- А Козельск? - спросил игумен. - Про Козельск ты забыл?

- После победы над врагами, - излагал свою притчу Кирик быстро и складно, - предстал перед Меркурием прекрасный воин. Меркурий поклонился ему, отдал ему свое оружие, склонил свою голову и был усечен. Тогда блаженный Меркурий взял в одну руку свою голову, а в другую - повод своего коня и так, безглавен, пришел в свою обитель, и все видевшие его дивились божьему устроению.

- Постой, постой, - уже испуганно прервал монаха игумен, - было ли все это или не было? Потому как Маркерий в самом деле был и в самом деле послал я его туда, где появилась орда, хотя и не ведал о том никто. А теперь как? Безглавый и живой или убиенный? Никак в толк не возьму. Тебе примерещилось это или приснилось?

- Рассказывается так, как должно быть, - поучающе промолвил Кирик. Когда же Меркурий дошел до ворот обители, он лег здесь и честно предал господу свою душу, конь же его стал невидимым.

- Восемь коней, - снова напомнил игумен, отчего Кирик только поморщился.

- В скором времени туда появился игумен с крестами и иконами своими, чтобы взять честное тело святого. Но святой не дался им в руки.

Тогда поднялся великий плач и рыдания, игумен в великом удивлении начал молиться богу и услышал с неба голос: "Кто послал Меркурия на подвиг, тот и похоронит его".

И так три дня лежал непохороненный, игумен беспрестанно молился с братьями богу, прося объяснить сию тайну, а потом увидел, как из церкви в великой светлости, словно бы в солнечной заре, вышла богородица с архистратигами божьими Гавриилом и Михаилом и направляется к месту, где лежало тело святого, и берет его в подол и несет в церковь. Там она положила его, где святой и будет лежать вовеки, творя чудеса во имя Христа.

- Так где же он сейчас - в церкви или нет? И с головой он или без? И кто он - наш Маркерий или какой-то твой Меркурий? - спросил игумен.

- Сказано все, - обессиленно закончил Кирик, исчерпанный невероятным напряжением.

- А как же Маркерий?

- Прибыл с битвы.

- С головой в руках или как?

- Изрублен весь и голова словно бы отрублена, но еще живой.

- Где же он? И кони где?

- В веже запер его... Пока святым сделаем.

- Как это? - не понял игумен.

- Все случилось, как сказано уже. Теперь только усечь ему голову - и больше ничего.

- Загубить душу христианскую, что ли?

- Прославим обитель нашу навеки, - вздохнул Кирик, удивляясь упрямству и тупости своего игумена.

- Так где он, говоришь? - снова спросил игумен, начиная чесать свое чрево, что могло свидетельствовать о колебании или же и о полнейшем нежелании прислушиваться к чьим бы то ни было советам, - не привык он жить чужим умом, всегда все решал сам.

- В веже запер его, - еще раз сказал Кирик, - там и будет ждать, не ведая о судьбе своей высокой.

- Вежа высокая - это я знаю. А высока ли судьба? И кто же его усечет?

- Кому велено будет.

- А кто велит?

- Кто захочет прославить обитель перед богом.

- Хм, - хмыкнул игумен, - больно мудрено все это. Иди-ка поспи или помолись, а я тем временем подумаю. А завтра еще потолкуем.

Кирик, видать, не очень и хотел откладывать на завтра, но игумен вытолкал его из кельи и заперся.

Утром он тоже не спешил начинать разговор со своим монахом, и тот, боясь, как бы Маркерий не умер от жажды, проклиная игумена, взял жбан воды и понес заточенному.

- Вот, попей водички, потому что еда повредит тебе при твоих ранах, сказал смиренно Кирик, появляясь в дверях и удивляясь, что юноша не лежит наверху, страдая, а стоит тут, внизу, словно бы ожидая чего-то или стремясь вырваться на волю.

Маркерий попил воды, вытер губы, поставил жбанчик, оба они помолчали немного, потом Кирик перекрестился и сказал:

- Немного погодя принесу тебе еды, а теперь молись.

- Постой, - сказал Маркерий, - тут так мышами смердит, в этой веже, что даже тошно. Дай-ка дохнуть свежим воздухом.

Он хотел было выглянуть из двери, но Кирик испуганно оттолкнул его.

- Увидят, нельзя! Ты весь изрублен. Что подумает братия?

- А что там она подумает? - отрезал Маркерий, теперь уже окончательно убедившись в том, что Кирик замыслил против него что-то недоброе. Он, хотя и был бессилен до крайности от ран своих, легко оттолкнул монаха от двери, так что Кирик полетел торчком, сам выскочил за дверь, запер ее на дубовый засов и, покачиваясь, направился в конюшню, где уже били копытами об землю, почуяв его освобождение, кони - белый и вороной.

Маркерий без промедления вывел своих мостищанских коней, взобрался на белого и выехал из монастыря, никем не замеченный и не задержанный, и исчез, быть может, и навсегда, по крайней мере для всех тех, кто прятался в укрытии этих стен со своей тупостью, леностью и своей бездарностью.

Кирик из башни все видел. Сердцем своим, затвердевшим в упрямом намерении сотворить святого, чувствовал теперь, что все погибло, но еще надеялся на какое-то чудо, торопливо перебирая в мыслях все известные ему случаи из деяний прошлого, и с ужасом убеждался, что ничего там не находит. Звать на помощь стыдился: от кого бы он мог ждать помощи - разве от невежд, которые собрались сюда спрятать свою леность и глупость? Все они, начиная с игумена, ненавидели Кирика, недоумевали, зачем прибился к ним из своих странствий по святым местам, возмущались его высокомерием, считали, что он стоит у них на пути. Разве же игумен не погряз в зависти настолько, что не кинулся поскорее действовать по наущению его, Кирика, из-за этого разве не упущена возможность поставить их монастырь, быть может, выше всех других в целой земле?

Маркерий выехал из монастырских ворот, два коня, белый и вороной, словно в явлении Иоанна Богослова, принесли его когда-то к Кирику и унесли теперь прочь, вместе с этим юношей исчезла последняя надежда на этой земле, монах стал теперь, быть может, и высшей волей между землей и богом, его добротой и мудростью. А что такое доброта и мудрость божия? - думал Кирик. Бог не просто добр и не просто мудр, а больше чем мудр. И не является кем-нибудь как человек на земле, а никем и ничем, пропастью, из которой все рождается и в которую же все повергается. Чтобы постичь это, нужно обладать необычайным разумом. Обыкновенные же люди утомляются от всего необычного, так утомились и в монастыре от Кирика, да и он сам тоже утомился от самого себя.

Стоял, смотрел не на монастырскую стену, за которой исчез Маркерий, смотрел вниз и видел пропасть, бездонную пропасть, видел, быть может, самого бога. Когда-то, во времена Нерона Кровавого, толпа иерусалимская, по наущению первосвященника Анана, вывела первого епископа христианского Иакова на крышу храма и сбросила его оттуда. Что видел тогда святой мученик Иаков, когда летел вниз, в безвесть и славу вечную? Перед тем как вознестись, нужно низвергнуться вниз, в смерть и в пропасть.

- Господи, - молился Кирик, - вразуми меня, и ум мой отверзи, и расслабленное сердце мое подстегни, руки и ноги мои укрепи на дело сие, и очи мои просвети от сна греховного, каковым является жизнь людская на земле...

Он неуверенно шагнул в никуда, нога его повисла в пропасти, руками он хотел удержаться за косяк прорезки, но не хватило для этого сил, и он сорвался с вежи, закричал испуганно и болезненно, никто не пришел к нему на помощь, и он заразился о землю насмерть.

Падая же, подвернул голову, словно бы прятал ее от удара, и когда нашли его тело, то казалось, что хочет он взять, уже будучи мертвым, собственную голову в руки.

Так его и положили в монастырской церкви под именем святого мученика Меркурия Смоленского, потому что игумен, привычный к простым и трезвым размышлениям, решил воспользоваться хитрой выдумкой Кирика, но в то же время считал, что следует все же различать выдуманного Меркурия и подлинного Маркерия, мертвого или живого, да будет он счастлив во веки веков.

А счастье покинуло эту землю, потому что пришла монголо-татарская орда. Появилась много лет назад, разгромила в половецкой степи разобщенных распрями и недоверием князей, пленила некоторых из них, раздавила под досками, на которых расселась пировать, а потом исчезла, быть может, и навеки, и уже никто и не думал, что снова возвратится она, еще более сильная, страшная, неистребимая, кровожадно-безжалостная.

Возвратилась, потому что не могла не возвратиться.

Когда-то она пасла свои табуны в далеких степях возле Китая, и никто о ней не слыхал, а она тоже ни о ком не слыхала. Но появился среди ордынцев великий воин Чингис, который стал ханом орды, а потом императором, а поскольку за много лет до этого он побывал в неволе у китайцев и научился у них многому, то для своего народа открыл ясу, то есть закон, который обращался словами простыми и доходчивыми к сердцу каждого, и всяк, кто хотел слушать, становился воином, а воин живет для того, чтобы побеждать.

Сказано же было так.

Высокие горы и широкие реки отделяют нас от других земель и других народов. Но разве может быть преградой для храбрых душ высочайшая гора и разве остановит их даже широчайшая река? Рано или поздно могут прийти оттуда иные народы и поломают наши обычаи и нас самих сделают рабами, заставив жить по-своему. Быть может, они и не придут, как не приходили до сих пор, ибо не знают о том, что мы есть. Но могут прийти. Угроза существует. Потому-то угрозу нужно устранить. Если камень повис над твоей головой, он может упасть. Лучше низвергнуть этот камень самому своевременно. Не ждите же, пока кто-нибудь отнимет у вас ваших баранов, лучше отнимите баранов чужих. И пусть ваши кони пасутся на чужих травах, и лучше вы возьмете чужих жен в свои объятья, чем потопчут чужие кобылицы ваши пастбища, а чужие воины испытают радость с вашими женами.

Всюду, где уши могут слышать, всюду, где конь может идти, прикажите там слушать или понимать ваши повеления. Кто же захочет вести войска против нас, вы услышите и увидите, что они станут незрячими, имея глаза. А если пожелают что-то держать, будут безрукими, если же пожелают идти, станут безногими, - таков вечный завет высокого неба, данный Чингисхану, сыну солнца, Темучину Хингею - звону железа.

Так они завоевывали, сами не ведая что и зачем. Раздвигали просторы своих владений, уничтожали угрозу несуществующую, а угрозой был целый мир. Следовательно, получалось: нужно было завоевать весь мир.

Еще было у них намерение: спасти мир. Всегда кто-то хочет спасать мир, проливая реки и моря крови. Небо заботится о равновесии. Счет живых и мертвых на земле должен быть постоянно ровным. Нельзя допускать увеличения ни тех, ни других. Поэтому лишних устраняют, и на это дело определяются исполнители воли неба. И это не может быть преступлением, это является указанием целесообразного существования.

Так учил великий Чингисхан, так говорили все ханы, они думали за всех, воины же не думали - они верили беззаботно, в восторге, и это приносило им победы.

Главное для них было: придерживаться собственных законов, не заботясь о чужих. А их главный закон утверждал, что высочайшее право каждого, кто пришел на этот свет, - умереть, и право это обеспечит их хан. Единожды отправившись в поход, они уже нигде не имели постоянного пристанища и не знали, будут ли когда-нибудь иметь его и остановятся ли где-нибудь. Их ханы были темными, как и все воины, потому что таким был и великий Чингисхан. Он слышал о древнем императоре Циньши, который, возможно, первым в деяниях людских велел сжечь все книги, которые будут найдены, из-за того, что в одном свитке было сказано несколько неблагожелательных слов в отношении его собственной особы, в дальнейшем же этот император начал строительство Великой стены, при помощи которой хотел отгородиться от мира и от смерти, быть может потому, что смерти он боялся сильнее всего, боялся настолько, что даже возвел для себя дворец из трехсот шестидесяти и пяти комнат, чтобы на каждый новый день в течение года прятаться в новой комнате и тем самым сбить с толку смерть. Однако Чингисхан не считал подобные способы целесообразными, он не верил в высочайшие стены и потому послал своих воинов уничтожить угрозу, где бы она ни пряталась, что же касается книг и знаний, то он просто не придавал им никакого значения, веря не в знания, а лишь в порядок и послушание. Не придавать значения обозначало: отбрасывать какие бы то ни было знания, как вредные, книги же сжигать вместе с людьми и их жилищами. Завоеватели всегда сжигают книги, потому что в них восхваляются предшественники, а это - вредно для нового властелина.

У монгольского войска был твердый порядок, все воины были разбиты на тьмы, тысячи, сотни и десятки, во главе которых стояли соответственно темник, тысячник, сотник и десятник, они должны были осуществлять волю ханскую в битвах и в походах; всех, кто бежал с поля битвы, беспощадно убивали поставленные сзади нарочно выделенные для этого люди; следовательно, смерть одинаково подстерегала воинов и впереди и сзади, выбора не было, поэтому сражались они всегда до конца и почти всегда побеждали, потому что ни один противник не был подготовлен так, как они. А еще: брали не количеством, а хитростью и коварством. Применяли подкуп и лживые посулы, имели тайные боевые дымы, от которых противники теряли сознание и становились неспособными сражаться; поджигали города, забрасывая пращами через стены пропитанные смолой клочья, а потом метали туда людской жир с убитых пленных, ибо ничто так не горит, как - страшно даже сказать! - эта пожива для огня. Иногда бросали в осажденный город глиняные горшки, наполненные ядовитыми змеями, вынуждали пленных засыпать рвы или же выкапывать новые рвы и направляли на города близлежащие реки, заливая защитников города.

Ненасытность завоевателей не знала пределов. Они были вечно голодны, потому что питались только кумысом от своих кобылиц да еще тем, что удавалось награбить или убить. Когда-то, еще во времена походов Чингисхана, монголы шли через пустыню, и наступил такой голод, что умирали уже не только воины, но и сам хан должен был умереть; но лазутчикам удалось найти свежие внутренности мертвого зверя, они извлекли кал, сварили внутренности и принесли Чингису, и тот съел это со своими нукерами. С тех пор Чингисом было установлено навсегда, чтобы ели они все, что можно жевать и глотать, а от зверей чтобы не оставляли ничего: ни крови, ни внутренностей, ничего, за исключением кала.

Прежде чем завоевать ту или иную землю, они высылали вперед разведчиков, чтобы те узнали, какая земля богаче. Быть может, именно потому, когда Сабудай-Багадур уничтожил великое царство Хорезма, они не пошли на Персию и на Индию, а начали изготовляться к походу на Русь, откуда уже прибыли разведчики и пели перед ханскими шатрами восторженные песни о том богатом и необъятном крае.

Песня слагалась в тот момент, когда хан пил из золотой посуды, украшенной драгоценными камнями, черный ханский кумыс, и было в ней такое про Русскую загадочную и манящую землю:

Там высокое небо и всюду травы зеленые,

Много кизяков для костров,

А еще больше дерева сухого и растущего.

Ветер по вечерам затихает, и нет росы до утра.

Утренняя заря не белая, как у нас, а голубая.

Летом кричат в траве перепелки

И грузно летают птицы величиной с овцу.

Вся земля жирная и плодородная не только вдоль рек, но и

в степях.

Бесчисленное множество гусей, уток, медведей, оленей, туров,

куниц,

Всего так много, что охота тут обещает быть вечной.

Из прозрачных ручьев пьют воду олени,

А вепри обжираются желудями, о которых у нас и не слыхивано.

Дикие птицы спят на воде, а в цветах пьют сладости пчелы.

Дерева и камня там хватит, чтобы построить города для всего мира,

Если бы хан пожелал этого.

В земле лежит множество золота и драгоценных камней,

А на земле этой люду столько, что его еще нигде никто столько

и не видел.

Такая земля привлекала, но и отпугивала одновременно. Долго колебались монголо-татарскне ханы, долго угрожающе топтались на пограничье земли Русской и, уже изготовившись, все равно еще боялись и потому посылали ко многим князьям своих людей, которые должны были бы подговорить русичей срыть валы городов своих и сдаться добровольно, не обрекая себя на гибель и уничтожение.

Но князья, как ни недружны они были, ответили дружно, потому что это был и не их голос, а голос всего народа: "Когда сорвете у коней своих копыта, тогда и сроем валы городов наших".

И тогда покатилась разъяренная орда на Русскую землю и люто шла по ней, не щадила ни юной красоты, ни немощи старой, ни малых детей; если бы был на самом деле где-нибудь антихрист, которым пугали людей, то и он бы заплакал от ужасов, творимых насильниками.

Быть может, хотели они весь мир превратить в пастбище? Но точно так же как вытоптанная, уничтоженная, умершая трава снова оживает с наступлением весны, так рождались словно бы из ничего люди, возрождались города - жизнь не прекращалась. Только воины стареют и умирают безвозвратно, а жизнь неистребима.

Князь Ярослав Всеволодович, узнав об ужасных событиях в Залесских землях и о смерти брата своего Юрия, покинул Киев и пошел во Владимир на великое княжение, очищал церкви от трупов, обновлял землю, раздавал города и вотчины князьям меньшим, а тем временем Михаил Черниговский прискакал в Киев и без малейших преград сел там княжить. Сына своего Ростислава он оставил в Галиче, лелея горячую надежду женить его на дочери угорского короля Белы, но Даниил Галицкий не имел намерения снова пускать угров в свою землю и принялся изгонять из своего города Михаилова сына, а тем временем Ярослав из далекого Владимира, чтобы отомстить Михаилу Черниговскому за Киев, пошел с полками на Каменец, взял в плен жену Михаила и товар великий, - князья принялись за старое, как будто и не было здесь монголо-татар, которые тем временем разгромили половцев, и хан Котян, собрав весь свой народ, пошел в Угорскую землю, где им выделена была часть равнины, ставшая с тех пор их собственностью куманской навсегда. Князья словно бы забыли о смертельной угрозе для всей земли Русской, забыли о руинах на месте славных городов, сожженных селах, вытоптанных полях, изрубленных воинах, забыли о вдовах, сиротах, о горе и стоне повсеместном: "О земля, расступись и прими нас живыми!" Князья и дальше препирались, чинили раздоры между собой, не заботясь о единстве. Ошеломленные таким поведением князей, летописцы тех дней испуганно прислушивались из своих келий к страшному клекоту монголо-татарского нашествия, по окончании перечня всех княжеских поступков, бессмысленных и злонамеренных для такого времени, дрожащей рукой выводили: "Писал не дух святой, а рука грешная, а ум блудил, а глаза как вода, тело все как прах, а мысль в сумятице. И после описания деяний всех сих аминь всему".

А потом врывались в монастыри дикие воины, убивали всех живых, разрушали и грабили все, тащили драгоценности, разрывали и затаптывали в грязь харатийные списки, ведшиеся в течение целого столетия, но даже если не сжигали и не топтали книг, то разносили их по торжищам, как рабов, и исчезали эти книги, быть может, и навеки, как тысячи безымянных пленников.

В Киеве и вокруг него люди как-то не слишком проникались угрозой монголо-татарского нашествия. Вслушивались в злые вести, принимали беглых, сочувственно вздыхали, слушая рассказы, которым никто бы и не поверил, если бы они не были правдой, но - то ли для собственного успокоения, то ли для успокоения всех перепуганных - имели и свою сказочку про Батыя.

Дескать, Батый и не хан, а обыкновенный человек из-под Киева, да и зовется: Батий.

Был простой себе крестьянский сын, пас скот, а потом вступил в Лавру послушником. Когда явился в Лавру, его спросили, как зовут, чей он. А поскольку был сиротой, то и ответил просто: "Батькив"*.

_______________

* Б а т ь к и в - отцов.

Вот все и стали дразнить его: "Батькив" да "Батив" или же еще проще: Батий.

Когда был послушником, монахи часто видели, как ночью или днем, когда засыпал Батий, откуда-то из-за туч взлетал орел и, словно бы защищая его, раскрывал над ним крылья и угрожал всем, кто подходил к спящему. Предчувствуя измену Батия, монахи просили его, чтобы он, когда станет великим богатырем и будет воевать Киев, не трогал Лавру и не разрушал город. Батий обещал, но монахи не верили и просили написать присягу. Однако Батий не умел писать, потому что никаким наукам не был обучен, а только спал да набирался силы. Тогда монахи налили чернил в мисочку. И Батий умакнул в эти чернила руку и приложил ее к харатии кожаной. На харатии остался черный отпечаток руки Батия со всеми пятью пальцами.

Вскоре умер татарский царь, а у него был бешеный конь, который никого не подпускал к себе. Ну, решено было отпустить его на волю и посмотреть, кто на нем сможет приехать, и того избрать царем. Как только отвязали коня, он помчался в Русскую землю, добежал до Лавры и остановился перед Батием. Так Батий и пошел завоевывать мир. А харатия с его присягой сохраняется в Киевской лавре.

Такую басенку повторяли тогда в Киеве и в Мостище тоже, даже за трапезами у Воеводы Мостовика Стрижак не раз и не два рассказывал ее, приплетая туда еще и Николая-чудотворца.

Воевода слушал и не слушал. Застыл в ожидании и неприступности. Это было время величайшей его загадочности. Забыто было обо всем. И о событии с Маркерием, и о гибели Полежаев, даже о зловещем намерении половчанки женить Стрижака на Светляне, которую, правда, охраняли довольно старательно, но и не больше. Эта белоногая, светловолосая девушка привлекала теперь взгляды многих - но что из этого? Это верно, что жизнь берет свое и что никакие битвы и войны еще не стали преградой любви и женитьбе, но какое дело до этого Воеводе? Киев лениво греется на солнце, не обращая внимания на Батыя. Но ведь Киев может себе такое позволить, обладая высокими, еще при Ярославе насыпанными валами, да стенами, да башнями, да воротами неприступными. А Мостище?

И Мостовик бросил всех людей на рытье рвов, насыпание валов, сооружение башен, и не только перед самим мостом, но и вокруг Мостища, чтобы не было доступа и в слободу. Быть может, никогда еще мостищане не работали так истово, и причиной тому было не повеление Воеводы - было нечто высшее для них, каждый думал, наверное, о спасении не самого себя, не моста только, а может, клочка земли своей, ибо вся земля из таких вот клочков и слагается.

Даже пастух Шьо умолк на это время и не выкрикивал своего пренебрежительного "шьо", присматриваясь к адским усилиям своих односельчан. Только половчанка не изменяла своим привычкам. Она, как и раньше, носилась по окрестным лесам, беря с собой Светляну, но с тех пор как хан Котян вывел свой народ к уграм, Мостовик воспретил эти выезды.

- Довольно, - сказал он, - ни шагу со двора!

- А я кто здесь? - с вызовом спросила половчанка.

- Воеводиха, - был ответ, на том и конец.

Неожиданный конец настал также и великой работе по укреплению Мостищ. И именно тогда, когда Батый, отогревшись и подкормив коней в половецких степях, пошел вдоль Днепра, взял Переяслав, разрушив его дотла, а оттуда бросил свои полчища на Чернигов, сам расположившись ордой в Глухове, куда приводили всех пленных.

В Киев - разглядеть да выведать - пришла незначительная часть вражеского войска с Менгу-ханом, они высыпались из окрестных пущ, как роса, двинулись сразу на Мостище, целясь на дивный мост, горстка мостищан в своих незаконченных укреплениях вряд ли долго удержалась бы перед таким напором, однако ордынцы не пошли на приступ, отступили к Песочинскому городку, там разбили шатры для Менгу-хана и ханов меньших, начали любоваться Киевом, который сверкал на солнце золотыми маковками церквей своих и блестящими крышами княжеских теремов, потом хан прислал в Мостище своих биричей, которые издалека на русском языке начали кричать, что хотели бы встретиться с Воеводой, Мостовик велел пустить их к нему, и тут ордынцы ощеломили его, быть может впервые в жизни, начав расспрашивать про мост: оказывается, они вовсе не знали, зачем он, и что это такое, и кем поставлен.

Воевода отнесся к посланцам Батыя с недоверием, ибо у этих людей были слишком узкие глаза, чтобы заглянуть в душу человека и узнать, что у него там за мысли внутри. Человек с узкими глазами напоминает башню с узкими бойницами. Он мечет на тебя стрелы, а ты его даже не видишь. Поэтому Воевода повелся с ордынцами холодно и неприступно, когда же от хана снова приехали люди и попросили пропустить через мост их послов в Киев, Мостовик прогнал всадников и велел всем мостищанам изготовиться к отражению вражеской силы.

Послы переправились в Киев вплавь, а уже назад им возвращаться не пришлось, ибо киевляне, разгневанные наглостью Менгу-хана, который требовал открыть все ворота великого города, перебили его людей. За такую обиду хан мог бы отомстить хотя бы разгромом Мостища, но и тут он удержался, напуганный непостижимым событием: когда он пил кумыс, стоя на пороге своего шатра и снова любуясь издалека богатствами златоглавого Киева, прилетела откуда-то стрела и попала прямо в чашу, которую держал в руках Менгу.

Стрела эта была пущена Немым из огромного самострела, тетиву в котором натягивали сразу пятьдесят мостищан.

Вскоре после этого ордынцы снялись со стойбищ и отвернули от Киева, снова растворившись где-то в половецких степях на целый год.

Снова была спокойная зима, но никто этим не воспользовался. За исключением разве Батыя, который в безвестности далеких степей собирал свою силу, изготовлялся к самому страшному своему походу. Никто об этом не знал, да никто, кажется, и не пытался разузнать, потому что князья снова углубились в мелкие свои передряги, снова делили да делили землю, снова зазвучало: "Это мое!" - "А это мое!" Вот так и началось новое лето, и целые скопища беглецов внезапно выросли перед Мостищем и рвались на мост, торопясь перебраться на ту сторону, в Киев, потому что где-то позади уже двигался Батый на окончательное уничтожение Русской земли, да и самого Киева, и убивал на своем пути все живое, и бежали от дикой орды не только люди, а даже звери и птицы небесные.

Услышав о том, что Батый движется на Киев, князь Михаил Черниговский, который того только и добился за зиму, что выторговал у Ярослава жену, со своим любимым боярином Федором снарядили немалый обоз с драгоценностями и припасами и тайком, ночью, выехали из города, держа направление прямо в Угры, ибо орда ордой, а Михаилу больше всего не давала покоя женитьба сына Ростислава на угорской королевской дочери.

Киев оставлен был, выходит, на произвол судьбы. И когда же? В момент, быть может, самой страшной опасности, какая когда-либо угрожала этому великому древнеславянскому городу.

Киевляне позвали к себе Даниила Галицкого, однако он тоже не счел возможным прибыть сюда, а отправился в свой Галич, где у него снова были хлопоты, в Киеве Даниил оставил тысяцкого Дмитрия Ейковича, мужа хотя и не княжьего достоинства, но духом более твердого, чем многие князья тогдашние, и тот сразу же принялся за укрепление обороны великого города, хотя за короткое время никто не смог наверстать упущенное на протяжении многих лет.

Дмитрий послал своих гонцов и к Воеводе Мостовику. Нашли они Воеводу там, где и должны были найти в такое время: на мосту, - и с надлежащим почтеньем вручили ему грамотку от тысяцкого. Мостовик грамотку в руки не взял, кивнул Шморгайлику, чтобы принял тот, тому она тоже мозолила руки, не знал куда ее пристроить, а тем временем Воевода похлопал глазами, ничего не сказал гонцам, но и не задерживал их больше.

- Что велишь передать тысяцкому? - спросил старшой из трех посланцев, судя по одежде и оружию - знатный дружинник, быть может даже и воевода, только менее значительный, чем Мостовик, с которым, как известно уже, не мог сравняться ни один воевода во всех землях.

- Передашь, что сделал свое, - мрачно промолвил Мостовик и отвернул своего коня.

Киевляне, малость удивленные таким ответом, тоже повернули своих коней и поскакали назад.

А Мостовик, кажется, даже забыл о грамотке, напомнил ему о ней Стрижак через несколько дней по просьбе Шморгайлика, который не ведал, что с нею делать, а боялся, что Воевода со временем спохватится и обвинит во всем его, Шморгайлика.

Стрижак забрал грамотку у Шморгайлика, прочел ее, там было написано: "Повелеваю всячески укрепить и удерживать мост. Когда же подойдет вражеская сила - мост сжечь без сожаления и промедления". Подписал грамотку Дмитрий-тысяцкий то ли сам, то ли за него сделал это кто-то грамотный, но получалось так, что и тысяцкий смыслил в письме, ибо кто бы стал посылать грамотку, сам не умея ее прочесть?

За трапезой Стрижак повел речь о грамотке. Воевода отделался молчанием. Но через день из Киева прискакало уже десятка полтара всадников, целая дружина малая, и молодой воевода, встретив Мостовика, выехавшего навстречу, потребовал подтверждения относительно той проклятой грамотки, и не одного лишь подтверждения, но и послушания.

Намерение у всадников, похоже, было такое, что они не уедут отсюда, пока не получат надлежащее. Но Мостовик тоже умел держаться как следует. С равнодушным спокойствием, хмуро смотрел он на всадников, долго молчал, потом сказал сквозь зубы:

- Будет ответ.

И указал рукой на мост, словно бы приглашал и в то же время как бы прогонял.

И только после этого позвал к себе Стрижака и велел прочесть грамотку, читать, в сущности, нечего было, но для человека неграмотного, да еще с такой тупой головой, как у Мостовика, там было достаточно слов для обдумывания.

Вот так стоял он всю долгую свою жизнь над мостом и над мостищанами, укрывшись в неприступную башню загадочности, и все вокруг, даже ближайшие люди, возможно и половчанка, которая так и не дождалась от него сугубо мужского, считали его человеком необычным, возвышавшимся над всем будничным и повседневным. Его суровость принимали за решительность, нежелание понимать какие бы то ни было проявления и потребности жизни объясняли, возможно, и величием Воеводы. А он не был ни решительным, ни необычным, а уж великим - тем более. Воевода был очень средним человеком, серым, как его усы, человеком, который когда-то, благодаря случаю или просто удачному рождению, возвеличился и всю жизнь потом только то и делал, что старался удержаться в своем высоком положении. А такие люди совершенно непригодны для действий полезных и решительных. Если же здесь и происходили решительные действия, то было это в далеком прошлом, досталось Воеводе в наследство, принадлежало прошлому, потому и перед прошлым Мостовику приходилось заискивать на всякий случай: ведь там для него был залог существования и непоколебимости. Вот почему он, твердый и безжалостный во всем, что шло по установленному порядку, не способен был ни к чему новому, мгновенно терялся, становился нерешительным, как тогда с Маркерием и Положаями.

И вот - невероятное, ошеломляющее, ужасное: сжечь мост! Дать обещание киевскому тысяцкому, что он сожжет мост! Как же можно? Это же получается уничтожить все, на чем держался? Сжечь мост - это все едино что сжечь самого себя! А он думал о жизни вечной!

Воевода пришел в бешенство оттого, что пустили через мост посланцев Дмитрия-тысяцкого. Не такое он пережил, сколько князей перешло через мост, а еще больше не пущено им сюда и вовсе, так при чем же здесь тысяцкий? Где-то он там ездит по Киеву и вокруг со своей дружиной, возможно, призывает их: "Пахари и пастухи, камнетесы, гончары, кузнецы, златоковцы, кожевники, мужи и жены, немощные и малые, - все бросайте свое дело и поднимайтесь против заклятого врага!"

Но какое дело ему, Воеводе Мостовику, до этих призывов и до суеты какого-то тысяцкого? Что такое тысяцкий? Человек, избранный или назначенный на воеводство временное. Он же, Мостовик, стоит и должен стоять здесь вечно!

- Что скажешь ты? - мрачно спросил Мостовик Стрижака.

Тот ответил словами не своими, выбрал апостольские:

- А иных поставил бог в церкви, - во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями... Но все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учителя?

- Лепо, лепо, - покачал головой Мостовик, хотя слова Стрижака можно было бы равно применить и к тысяцкому Дмитрию и к самому Мостовику. Но Воевода не заметил двусмысленности. - Моя земля! - сказал он твердо. - Ни у кого из князей не было земли по обоим берегам Реки. Еще от Ярослава, как разделились они с Мстиславом: тому киевский берег, а тому - черниговский. А моя земля - по обоим берегам. Мост стоит и на киевском берегу и на черниговском. Я властелин этой земли и всего, что на ней было и будет, живое и мертвое! А кто не верит...

- Кто не верит, напомним про чудо триблаженного Николая, - вставил Стрижак. - Был когда-то человек неверующий. Видел бог неверие его, и в ту ночь показалась человеку река огненная, и тонул он в ней из-за неверия своего, и воскричал голосом великим, и...

- Оставь своего Николая, - махнул рукой Воевода. - Не время.

Стрижак откашлялся немного обиженно, потому что Воевода не только забыл поставить питие для беседы, но еще и так грубо прервал речь о святом, чего не делал ранее никогда.

У Стрижака всегда было про запас что-нибудь из святого Николая, для каждого случая. Он говорил во имя его, от его имени, повторял слова, никогда и не произносившиеся Николаем, уже просто потому, что выдуманы они были самим Стрижаком; он жульничал и выжимал из святого все, что хотел, а тот молчаливо переносил все, ибо иначе не был бы он святым и вообще не существовал бы. Но ведь святых выдумывают, чтобы прикрываться их именем не столько в добре, сколько в глупости, недосмотрах, бездарности, лености и преступности. Почему же Воевода в такое тревожное время не желает слушать? Разве Стрижак когда-нибудь подвел его? Он всегда говорил Мостовику не то, что есть на самом деле, а то, что хотелось слышать Воеводе. И вот мир существовал сам по себе и жизнь складывалась так или иначе, а Мостовик не ведал об этом, пребывая постоянно в мире, выдуманном для самоуспокоения, порожденном упрямым самоослеплением, которое умело поддерживал Стрижак, а не было бы Стрижака, кто-нибудь другой все равно подлаживался бы к способу видения Мостовика, скажем, тот же Шморгайлик, и он точно так же нашептывал в уши Воеводе лишь то, что воеводские уши жаждали услышать.

Потому-то и на этот раз Стрижак растерялся всего лишь на миг, непродолжительного покашливания хватило ему, чтобы опомниться, прийти в себя, и он быстро переключился от святого Николая на мост, над которым ломал себе голову Воевода.

- Все уже было на свете, - сказал он беззаботно, - а вторично не будет. Даже второго потопа не будет, потому что первый богу не удался. Тогда Ной ковчегом перехитрил всевышнего, а мы-то выше Ноя, потому что имеем мост. Зачем же его жечь? Такой ответ можешь дать тысяцкому.

- Он воевода, и я воевода, - пробормотал Мостовик. - К тому же постоянный, а он временный. Почему я должен отвечать на его наглость!

- Можешь и не отвечать, - легко согласился Стрижак. - Зачем отвечать! Из Киева один князь бежал, а другой пришел, назначил тысяцкого Дмитрия и тоже бежал. А ты стоишь здесь от князей древних, они же пребудут во веки веков.

- Моя земля, - продолжал твердить свое Мостовик. - Извечная земля Мостовиков. Только у перевозчика Кия, может, была вот так земля по обоим берегам Реки, а теперь я один остался совсем. Грамоту имею от самого Мономаха. Имею грамоту?

Стрижак, захваченный врасплох, не успел своевременно подтвердить. Он как-то заколебался, замялся, на короткий лишь миг, потому что доподлинно ведь знал, какая это грамота и какая ей цена.

- Имеешь ли грамоту? - переспросил он, чтобы опомниться хоть малость, ибо, при всем своем нахальстве, растерялся. Может, оттого, что в горле было сухо, а может, и еще отчего-нибудь. - А кто же имеет, кроме тебя, Воевода!

Но Мостовик сегодня тоже был возбужден необычно, просто даже болезненно. Мало ему было Стрижака, хотелось свидетелей, что ли. Он вскочил и - невиданное дело! - на цыпочках побежал к дверям, с размаху толкнул их, чуть не сбил Шморгайлика, который удобно уселся на стульчике у щелки и, наверное, задремал из-за того, что нечего было подслушивать. Шморгайлик перепуганно вскочил и намеревался удрать, но Воевода остановил его властным окриком:

- Стой!

- Стой! - глуповато повторил Шморгайлик и остановился, готовый к самому худшему. Никогда еще с ним такого не бывало. Он всегда успевал своевременно отскочить от дверей, даже спрятаться мог, а сегодня задремал неосмотрительно и преступно для самого себя. Но попробуй не задреми, если Воевода полдня сидит с этим костлявым идолом и молчит да сопит. Что тут подслушивать?

- Есть грамота? - спросил Мостовик Шморгайлика, и вопрос упал так неожиданно, что Шморгайлик ничего лучшего не мог выдумать, как переспросить:

- Есть грамота?

- Грамота есть? - сменил вопрос Воевода, который простил Шморгайлику и его подслушивание и глуповатое переспрашивание, так ему хотелось услышать утвердительно-успокоительный ответ.

Но Шморгайлик еще не успел опомниться. Если бы ему хоть кто-нибудь дал тумака, чтобы он очнулся окончательно, а так только и мог, что повторять за Мостовиком:

- Грамота есть?

- Скажи, что есть, земнородец левоглазый! - прошипел Шморгайлику Стрижак, приходя на помощь Воеводе.

- Скажи, что есть, - обалдело повторил Шморгайлик.

- Сдурел! - захохотал Стрижак. - Умеешь ты, Воевода, пугать людей! Сдурел с перепугу твой мракоумец! Но грамота у тебя есть! Ни у кого такой нет - это правда. Даже Николай-чудотворец никому такой грамоты не давал, ибо никаких письменных залогов он не давал, дабы следов не оставлять. Святой хитрющий очень. Но ты перехитрил и святого, Воевода, потому что имеешь грамоту!

- Землю имею, - самодовольно улыбнулся Мостовик, и лицо его как-то странно перекосилось, - землю под мостом на обоих берегах, а все на моей земле - мое, и никому не дам власти здесь, никого не пущу!

- Не пустим! - заревел в восторге Стрижак. - Правда, Шморгайлик, не пустим?

- Не пустим, - тоненьким голоском сказал Шморгайлик, прокашливаясь и, кажется, приходя наконец в себя.

- Лепо, лепо, - улыбался Воевода, теперь уже словно бы и Шморгайлику тоже, - принеси-ка поскорее нам меду красного.

Шморгайлик метнулся выполнять повеление, но Мостовик задержал его:

- Не ты. Пусть Светляна.

- Светляна?

- Сказано уже. А ты позови Воеводиху. Скажи: хочу видеть. Да чтоб так: одна нога там, а другая - тут!

- Как будет велено.

Однако им долго пришлось ждать меду. Видно, Шморгайлик никак не мог найти Светляну, а может, девчонка упиралась и не хотела выполнять повеление Воеводы, ибо норов у нее был такой же дикий, как у Немого. Но известно ведь, что чем более дикий нрав, тем с большей охотой берутся укрощать непокорного. И если уж Воевода сумел прибрать к рукам даже неистовую половчанку, то что ему какая-то там девчушка! Велел - и встань на одной ноге!

Светляна и верно встала перед Воеводой, без видимой охоты, словно бы вытолкнутая из-за дверей, не стала одеваться, как приличествовало к трапезе, в подаренное половчанкой одеяние, а была в своей белой льняной сорочке, которая очень шла ей. Вся девушка была будто неистовое движение, будто сдержанный на короткое время бешеный разбег, будто яркий свет, от которого невольно закрывают глаза, несмотря на то что очень хочется снова и снова любоваться этим чистым, воздушным творением.

Кажется, только здесь Воевода и Стрижак заметили, как девушка выросла за это время, как стала, в сущности, взрослой, словно бы в один день, за одну ночь, за какой-то час. Ибо только старость подползает к человеку постепенно, в болезнях, в немочи и умирании множества желаний. А молодость вызревает так же, как появляется из еще вчера голой и черной земли зеленая трава или выстреливают ночью из тугих, еще вечером крепко свернутых и заклеенных соком почек молодые листья деревьев.

Светляна неумело несла в обеих руках по ковшу с медом, без привычки к услужению; она, быть может, и расхлюпывала мед, и он стекал у нее по рукам и по ногам, но даже неумелость была ей к лицу, а мед пролитый казался еще слаще, еще желаннее для тех, кто ждал его с пересохшим горлом после длительного сидения над злополучной грамоткой киевского тысяцкого.

Воеводе Светляна подала ковш первому, потому что так заведено было, да он и первым был у нее на пути, а к Стрижаку нужно было еще идти вокруг стола, потому что он сидел с той стороны. Теперь Мостовик не видел лица Светляны, он видел лишь спину, гибкую и стройную, и с непривычной для него игривостью в голосе промолвил:

- Вот тебе, Стрижак, жена будет.

И необычность голоса Воеводы, и мягкое обращение, а более всего самое содержание произнесенного - все это вдруг сложилось в такую неожиданность как для Стрижака, так и для Светляны, что Стрижак глуповато вытаращился на Мостовика и разинул рот, а девушка покачнулась спиной назад, стала будто окаменев, пролив меда еще больше, но не обратила на это внимания, да и никто, кажется, не заметил этого.

- Возьмешь ее себе в жены, - уже своим обычным голосом повторил Воевода, нарочно не называя Светляну по имени, избегая даже слова "девушка", а пренебрежительно сказав "ее", так, будто речь шла о какой-нибудь падшей блуднице. Но Стрижак не заметил пренебрежения в голосе Мостовика, потому что не способен был на такие тонкости, не привело его в восторг и внезапное желание Воеводы подарить жену, ибо если уж выбирать между медом и женой, то Стрижак предпочитал бы сначала вкусить меду, а уж там как оно получится. Но подумал Стрижак и не о меде, и не о Светляне, и не о Воеводе, который сидел напротив за столом, - он вспомнил сейчас о другом человеке, неприступно неистовом в своей необузданной силе, о человеке, которого Стрижак боялся, быть может, больше, чем Воеводу, потому что Мостовика, хотя и с великим трудом, можно было все-таки уговорить, а тот человек не ведал ничего, тому все человеческое было чуждо, тот мог раздавить тебя, как комара или муху, не поморщившись даже. Стрижак сразу же вспомнил о том человеке, который, кстати, приходился Светляне родным отцом.

- А Немой?

- Что Немой? - буркнул Воевода. - Не Немого же тебе в жены отдаю, а эту. Или не нравится?

Светляна от этих слов даже попятилась от Стрижака и от Воеводы одновременно, попятилась от стола к двери, которая минуту назад беззвучно открылась и в ней появилась никем не замеченная, неслышная и загадочно-зловещая половчанка. Она слышала все и все видела, тонкая улыбка змейкой промелькнула на ее устах, все происходило так, как она того пожелала когда-то, и хотя Мостовик всячески откладывал выполнение ее намерений, но все же вынужден был наконец подчиниться, хотя и выбрал для этого время не очень подходящее, можно бы сказать, совсем неподходящее время, полнейшим сумасшествием было думать нынче о какой-то женитьбе, добровольной или насильной, но тем слаще показалась от этого месть для половчанки, рожденной среди людей с огнем в крови, в неистовости степей, неудержимом клекоте половецких налетов, отчаянному безумству которых могли бы позавидовать, наверное, сами ордынцы, из-за чего и решили вытеснить ее народ из безбрежных теплых степей в холодные угорские предгорья.

Половчанка молчала, она умела молчать годами, не то что минуту какую-нибудь там или час; живя среди этих людей много лет, она научилась сеять зерно, только ее зерно должно было давать не хлеб, а зло, теперь в молчаливом торжестве присматривалась к своей ниве, одними глазищами своими убирала урожай, ибо для того, кто сеял, рано или поздно наступает жатва, наступила и для нее, наступила!

Половчанка даже ногой топнула, но и этот звук не был слышен, будто у дикой кошки, так что снова никто не заметил Воеводихи, очень уж все трое были заняты своим.

- А может, не управишься с нею? - уже насмешливо сказал Воевода, издеваясь над Стрижаком за его колебание и за неблагодарность, ибо тот, вместо благодарности своему хлебодавцу, а теперь и женодавцу, начал то ли выкручиваться, то ли бес его поймет.

- Я? Не управлюсь? - крикнул Стрижак своим обычным голосом с обычным же своим нахальством. - Да я и не с такими справлялся! Как дикие кобылицы мне попадались, и то...

Он не договорил, со Светляны наконец слетело оцепенение, она еще стерпела и "эту", и бесцеремонность Воеводы, которая мало ее касалась, потому что к чистому, как известно, грязь не пристает, но "дикие кобылицы" Стрижака сорвали девушку с места, она с размаху выплеснула весь мед из ковша прямо в лицо Стрижаку, бросила посудину на стол, и Воевода поспешно отпрянул, чтобы не задело его ковшом, сама же Светляна рванулась к двери, лишь теперь заметив половчанку, однако не испугалась, изо всей силы толкнула Воеводиху, устранив ее с пути, и скрылась, будто ее здесь никогда и не было.

Лишь густой мед, заливший Стрижаку глаза, усы, бороду, ноздри и коричневыми ручейками стекавший на золотое его одеяние, - только и всего, что указывало на событие, которое сейчас здесь произошло. Стрижак, будучи не в состоянии промолвить хотя бы слово, с ворчанием и оханьем вытирал бороду и усы. Воевода отодвигался и отодвигался от него, оба они, при всей своей бесцеремонности, наверное, чувствовали себя неловко, оба молчали, все происходило между ними молча, в тишине, как вдруг тишину эту разрезал неистовый смех половчанки, от которого оба вздрогнули и даже подскочили.

- Ха-ха-ха! - хохотала в дверях половчанка. - Ха-ха-ха!

Она ничего не говорила, не двигалась с места, заслоняла собой двери, словно бы хотела навсегда запереть в сенях этих двух мужчин, растерянных, напуганных, взбешенных оттого, что их позор замечен, раскрыт, засвидетельствован

- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Спас Воеводу, как всегда умел это делать, Шморгайлик. На этот раз не подсматривал, не подслушивал, не было его ни в сенях, ни возле сеней все то время, пока здесь все это происходило, появился он именно в тот момент, когда Воеводиха захохотала, он тоже был жертвой этого смеха, хотя не первой, зато более близкой, потому что Воеводиха хохотала несчастному холую прямо в глаза, била его смехом своим, будто ладонями по щекам, позорила и уничтожала, хотя и трудно уничтожать то, что уже давно стало ничем.

Однако и ничто иногда бывает способно на какой-то поступок, так и Шморгайлик отважился прорваться сквозь непробиваемый смех Воеводихи, он нырнул сквозь этот смех в сени, встал между Воеводой и половчанкой, захлопал глазами, выждав, пока смех на какой-то миг прервался, и торопливо доложил:

- Послы от папы римского переехали мост!

Неожиданность превосходила все, что ранее приходилось слышать: ведь папа римский был даже дальше, чем Батый. Папа римский был почти на небе, потому и послы от него могли бы считаться послами чуть ли не самого неба. Даже половчанка была ошеломлена такой новостью и перестала хохотать.

- Откуда послы? - сурово спросил Мостовик, поднимаясь из-за стола и недовольно посматривая сначала на Стрижака, залепленного медом, словно муха паутиной, а потом на Шморгайлика, который мог быть либо пьяным, либо же, вполне вероятно, окончательно сдурел после недавней спячки за дверями.

- Из Киева, - сказал обескураженно Шморгайлик, привыкший отвечать не то, о чем спрашивают.

- Сказал же: от папы римского?

- От папы римского.

- Так откуда же: из Киева или от папы?

- И из Киева и от папы, - забормотал Шморгайлик. - От папы, потому что послал их папа римский, а из Киева, потому что сидели они до поры до времени в Киеве, ждали Батыя, чтобы повести с ним переговоры, но тысяцкий прогнал их навстречу Батыю, ибо сидение их предвещало беду для Киева.

- К Батыю послал? - неведомо к кому обратился с вопросом Воевода. Ежели к Батыю, пускай себе едут к Батыю. Нам какое дело?

- Стоят у моста и вельми рады были бы познакомиться с тобой, Воевода, - несмело сказал Шморгайлик.

- Ты уже и туда успел? - недовольно буркнул Мостовик.

- Позвала меня стража. Мытник не знал, что делать. Мыто с них брать негоже, он пропустил их вольно, а они остановились - и ни с места.

- Сколько их?

- Тремя возами великими крытыми, полными всякого добра. Подарки для Батыя.

- Их сколько? - нетерпеливо повторил Мостовик.

- Три монаха фрязских да четвертый поляк за толмача. Может, и не поляк, а наш, ибо молвит чисто, но и по-ихнему тоже знает хорошо.

- Веди их во двор, - велел Мостовик, - а ты, Стрижак, умойся да оденься соответственно. Послы от самого папы римского - это тебе не на девчонке жениться!

Стрижак молча встал и пошел из сеней. Такого с ним еще не бывало, чтобы смолчал. Но мог ли он разинуть рот, залепленный медом?

Мостовик хотел было прикрикнуть на Воеводиху, но упустил момент. Когда взглянул, в дверях чернело пустотой. Половчанка исчезла так же незаметно, как и появилась. И молча. Насмеялась вдоволь - и все.

- Лепо, лепо, - проворчал Воевода, хотя ничего хорошего, кажется, и не было, одни лишь неожиданности и неприятности да сплошная неизвестность, которая окружала его все плотнее и плотнее, а как из нее выбраться, он не знал сейчас и, возможно, и никогда не будет знать.

Обычая ради прибывших Мостовик ломать не стал. На трапезу позвали всех тех, кто бывал на ней всегда, лишь самое трапезничание перенесли в каменную пристройку воеводского дома, где Воевода всегда принимал чужестранцев, сам для здоровья проживая в деревянной части.

Послов действительно было три, и все вроде бы фряги, потому что разговаривали на папской латыни, хотя ежели разобраться, то каждый из них был с другой земли. Джованни - из Италии, Гильом - из Франции, Брунон - из Германии, но кто бы там стал различать этих троих, довольно замызганных, кстати, неказистых монахов, одетых в изношенные, грязные рясы, босых и простоволосых, как нищие, подпоясанных простыми веревками. Только и богатства на них было что наперсные кресты, весьма драгоценные, да в руках у каждого был небольшой молитвенник-бревиарий из добротной телячьей кожи, исписанный буквицами витиеватыми, украшенный картинами разноцветными, даже за душу брало это украшение.

Толмачом у отцов был польский монах Венедикт, человек веселый, славянского склада во всем, охочий, как оказалось, и поговорить, и выпить как следует, и поесть, а в особенности же поспать после трудов праведных, послы взяли его уже при дворе у польского князя, чтобы свободно путешествовать по землям русским и чтобы проехать сквозь непроходимые леса этого великого народа, переправиться через многочисленные реки, преодолеть безбрежные равнины, в которых терялись целые племена, не то что горстка монахов, пускай и привычных к нелегким странствиям, готовых на все ради веры, уполномоченных самим папой римским на дело святое и необычное.

Можно еще было бы удивляться высококолесным возам монашеским, с прочными шатрами-укрытиями, коням, породы чуть ли не слоновой, Шморгайлик сразу же бросился вынюхивать, какие же подарки есть у послов для хана Батыя, но успел узнать лишь о двух необычайно драгоценных книгах, одна из которых написана была на черном пергамене золотыми и серебряными литерами, а другая, меньшая, на харатии лиловой, о чем в Мостище никогда и не слыхивано, хотя люди здесь жили такие, которые видали всякое, потому что пропустили через свой мост если не весь мир, то полмира наверняка.

Но Мостовика занимала прежде всего беседа с послами, ему хотелось выведать их намерения, а следовательно, узнать о намерениях самого папы римского и всех властителей далеких, начиная с самого германского императора; он тем самым словно бы причислялся к сонму высочайших личностей тех времен, от сознания чего еще больше возгордился и во время трапезы только похмыкивал двусмысленно, загадочно и сановито, возложив всю тяжесть хитрого разведывания на костлявые плечи Стрижака, а точнее сказать, на его язык, болтавшийся при каждом поводе (а то и без повода), будто собачий хвост.

За столом сидели все: Мостовик и Воеводиха, Мытник и его жена, Немой и Светляна, Стрижак и послы со своим разговорчивым толмачом Венедиктом; подавалось огромное множество блюд, несмотря на то что монахи без конца повторяли о сдержанности в еде и питии; однако не съеденное и не выпитое ими весьма исправно уничтожалось Мытником и Стрижаком да еще Венедиктом, который хотя тоже был монахом, однако, кажется, не принадлежал к тем босоногим чудакам, которые, не щадя собственных ног, хотели пройти без обувки через всю землю аж до самого Батыя.

Про Батыя прежде всего и зашла речь. Самый старший и, видимо, главный уполномоченный, быть может и личный посланник папы римского, старый, сухой, как мощи, Джованни спросил Воеводу, где могут быть ордынцы, откуда их ждать и каков к ним путь?

Мостовик нечленораздельно промычал что-то, загадочно и непроницаемо топорща в сторону послов свои серые усы, а Стрижак откликнулся небрежно:

- Обретается где-то Батый неверный, а где - неведомо. Даже наш Николай-чудотворец не нашел бы татар, ежели бы пришлось искать орду окаянную...

Послы заговорили все разом, Венедикт-поляк терпеливо выжидал, пока они умолкнут, чтобы растолковать, о чем они говорят, а поскольку ждать нужно было долго, то он, по примеру Мытника и Стрижака, за обе щеки уплетавших жареное мясо, запивая его густым медом, принялся за еду и только потом сказал, что именно так заботило святых отцов. Ну, а что же именно?

Да опять-таки окаянный Батый.

- Растолкуй им, - коротко бросил Воевода Стрижаку, потому что его уже начинали бесить безъязыкие, упрямые и тупые собеседники за этим столом.

Стрижак принялся объяснять, долго и путано, снова хотел приплести ко всему святого Николая, но Джованни прервал его, заметив, что у них есть свой собственный святой и к тому же более свежий, что ли, ибо недавно лишь умер, назывался Доминик, прославился в битвах за чистоту веры Христовой, был беспощаден к еретикам, сам он, Джованни, сподобился несколько раз слушать святого при его жизни, при случае он или его товарищи смогут более подробно рассказать о святом, а нынче речь идет о цели их путешествия, поэтому о святых можно и помолчать. Проще говоря, где монголо-татары и Батый, откуда они идут и как?

Тогда Стрижак, обидевшись за своего святого, выложил отцам доминиканцам все с полной откровенностью и прямотой, что могло бы вызвать содрогание в самых твердых душах, а босоногих фрягов, по мнению Стрижака, это должно было бы ошеломить и потрясти так, что они не смогут сдвинуться с места. Ибо они и сами не ведали, куда идут и чего ищут.

Батый исчезает и возникает, как всегда, внезапно. Потому что ордынцы из-за своей несхожести со всеми обычными людьми не подпускают к себе никого, никакие лазутчики не могут пробраться в их стойбище, каждый, кто туда пытался проникнуть, исчезал бесследно, его убивали немедленно и безжалостно; если же пытался убегать, гнались до тех пор, пока не настигали. Так умирали все вести вокруг войска Батыя, а уж что творилось в самом Батыевом войске, среди его сотников, тысячников, темников, ханов меньших и больших, какими измерениями обуреваем сам Батый, - об этом становилось известно лишь тогда, когда черная сила появлялась в том или ином месте, нависала над каким-нибудь краем и двигалась вперед, отмечая свой путь смертью, пожарами, разрушениями и сплошными уничтожениями.

Ничего не хранят ордынцы так строго, как тайны своей жизни и своих намерений, поэтому приблизиться к ним никому не удавалось и не дано также никому, все будут уничтожены, как уничтожается пламя от воды холодной или же хрупкое дерево - от лютой бури.

Зловещая речь Стрижака, похоже, произвела надлежащее впечатление на ободранных послов, потому что они вовсе перестали есть и взялись за свои молитвенники, забормотав короткие и замысловатые молитвы, мало похожие на торжественные напевы киевских иереев. Но глубоко ошибся бы тот, кто подумал бы, будто чужестранные монахи испугались кровожадности диких ордынцев. И отвагу доминиканцев следует объяснять не твердостью их веры, не сомненьями в отношении сказанного и даже не чрезмерной гордыней духа, дескать, с нами бог святой и стоит лишь нам предать проклятью все, что возникает на пути, как сами по себе исчезнут все преграды. Просто души у этих служителей божьих были уже столь очерствевшими, что их не могли пронять никакие ужасы, никакие картины кровопролитий.

В Киеве, а еще больше в Мостище, вряд ли кто-нибудь ведал о том, что эти святые да божьи обшарпанные отцы оставили за своими спинами, сколько смертей стояло за ними, сколько зловещих огней горело там, какие черные дымы клубились до самого неба, унося с собой души безвинно замученных людей.

Происходило это в те самые годы, когда орда двинулась на завоевание мира и уничтожала цветущие государства, разрушала богатые города, расправлялась со всеми, кто, благодаря своему труду, жил лучше ордынцев. Они были дикими и стремились всех остальных тоже повергнуть в одичание. При желании в мире всегда можно найти более или менее диких, хотя дикость имеет множество разновидностей, иногда прикрываясь даже королевскими коронами или тиарами высочайших служителей божьих...

Начать хоть бы с самих пап римских, которые торжественно провозглашены были наместниками Христа на земле и неминуемо должны были очутиться на скрещении взглядов всего мира, ибо хотя и не следует недостатки отдельной личности приписывать всему гражданскому или любому другому установлению, но и разделять эти вещи тоже не следует, история же пап отнюдь не свидетельствовала о высоких целях, о святости и небесном благословении. Какие уж там святости, какие там высокие цели!

Тут можно начать с папы Стефана Третьего, который, дабы подговорить короля Пипина Короткого защитить его от воинственных лангобардов, послал королю письмо якобы от самого святого Петра, - на самом же деле это письмо было подделано самим папой. После Стефана Третьего непродолжительное время на папском престоле был Павел Первый, когда же он умер, герцог Непи вынудил нескольких епископов избрать папой одного из своих братьев Константина. Но через некоторое время произошли настоящие выборы, на папский престол возвели Стефана Четвертого, узурпаторов же покарали: Константину выкололи глаза, а его стороннику епископу Федору отрезали язык и бросили его в тюрьму, где епископ умер от жажды. Очередной папа, Стефан Пятый, был с позором изгнан из Рима, его преемника Пасхалия Первого обвинили в том, что он ослепил и убил двух священников в Латеранском дворце. Иоанн Восьмой платил дань магометанам, чтобы удержаться на престоле, но нашлись более изворотливые духовные лица, они пообещали сарацинам, что впустят их в Рим. Один из заговорщиков, Формоз, был избран папой. После него был Бонифаций Шестой, который ранее был лишен дьяконского сана, а потом и священнического - за свою распутную жизнь. Его преемник Стефан Седьмой велел извлечь из могилы тело Формоза, облачить в папские одеяния, усадить на стул, судить собором. У трупа отрезано три пальца, после чего останки Формоза брошены в Тибр. Спустя некоторое время самого Стефана заточили в тюрьму и там удушили. После этого в течение пяти лет на папском престоле побывало пять пап. Лев Пятый продержался всего лишь два месяца, после чего был заточен одним из его капелланов Христофором, провозгласившим себя папой.

Но и Христофор продержался недолго: при помощи войск его сверг Сергий Третий. Этот папа был под влиянием известной в те времена проститутки Феодоры, которая со своими дочерями, тоже проститутками, Мароцией и Феодорой, надолго утвердилась в Риме. Потом она сменила Сергия на епископа равенского Иоанна, которого под именем Иоанна Десятого возвела и на папский престол. Иоанн проявил себя не только папой, но и воином. Он сам водил войска против сарацинов, однако против женского коварства оказался бессильным: дочь Феодоры Мароция внезапно захватила папу в Латеранском дворце, на его глазах убила его собственного брата Петра, самого Иоанна бросила в тюрьму, где его, чисто по-женски, удушили подушкой. На папский престол она посадила собственного сына под именем Иоанна Одиннадцатого. Второй сын Мароции, Альберик, завидуя брату своему, бросил его и мать в тюрьму и добился, чтобы папой избрали его сына под именем Иоанна Двенадцатого. Этот девятнадцатилетний папа прославился своей распутной жизнью и довел духовенство до того, что в соборе святого Петра был собран синод для суда над римским первосвященником. Иоанн брал взятки за посвящение в епископы, назначил епископом десятилетнего мальчика, совершив обряд посвящения в конюшне; он выколол глаза одному священнику, лишил мужских достоинств другого, был обвинен в кровосмешении с любовницей своего отца. Латеранский дворец превратился в настоящий публичный дом. Здесь уже даже перестали молиться христианским богам, а приносили жертвы Юпитеру и Венере.

Иоанна Двенадцатого свергли и избрали Льва Восьмого, но Иоанн снова возвратил себе престол, расправился со своими противниками, одному отрезал руку, другим отрезал носы, пальцы, языки. Наконец его самого убил один человек, жену которого папа обесчестил.

Далее было не лучше. Иоанна Тринадцатого задушили в тюрьме. Бонифаций Седьмой умер в заточении, куда был брошен Бенедиктом Седьмым, от голода. Иоанн Четырнадцатый тайно был убит в замке Святого Ангела. Когда германский император Оттон поставил на престол своего папу, Григория Пятого, римская толпа выдвинула против него антипапу Иоанна Шестнадцатого. Император возвратился в Италию, схватил антипапу, отрезал ему нос и язык и велел провезти по улицам Рима верхом на осле лицом к хвосту, с сосудом вина на голове. Но и это было еще не самым худшим. В дальнейшем Риму пришлось увидеть Бенедикта Девятого, которого возвели на папский престол в двенадцатилетнем возрасте, и этот мальчишка действовал не как первосвященник, а как предводитель бандитской шайки, поэтому римляне, потеряв терпение, восстали против него и объявили продажу папства с аукциона. Престол был куплен священником Иоанном, который переименовал себя в Григория Шестого.

Перечень подобных неблаговидных поступков можно было бы продолжать без конца. Изменялись имена пап, изменялись числа, их определяющие, но повторялись преступления, бесчинства и ужасы, совершавшиеся этими папами и их высокими вдохновителями и исполнителями. Так что перечислить все это нет никакой возможности. Да и не об этом идет речь. Ибо разве, например, константинопольские патриархи лучше римских пап? Разве не вырывали они друг у друга бороды перед святой Софией, разве не отравляли они своих противников, разве не выкалывали глаза?

Пахло не миром и ладаном - пахло кровью.

Да и благочестивые послы папы римского, пересекшие всю Европу, спеша навстречу истребителям всего живого - монголо-татарам, несли в складках своих доминиканских ряс не ароматы кадильного дыма, а дурманящие дымы костров, на которых сожжено было людей не меньше, чем в пожарищах дикой орды.

Потому что, пока святые предшественники папы Иннокентия Третьего посылали в крестовые походы толпища христианских грабителей и убийц, пока разрушали богатые некогда византийские земли, пока посланные самим уже Иннокентием головорезы жгли и разрушали Константинополь, под самым боком у папства тем временем, будто с неба свалившись, родилось государство свободное, богатое, прекрасное, словно земля, на которой оно стояло. Это был Лангедок с розовым городом Тулузой во главе, а еще насчитывалось там множество славных городов, в числе которых Нарбонна, Авиньон, Монпелье, Каркассон, Безьер имели самые первые в Европе школы философии, астрономии, математики, медицины, ведшиеся арабами и евреями, которые приходили из-за Пиренеев, из Испании. Свобода и равенство господствовали в Лангедоке, здесь презирали насилие и всячески возносили ценность человеческой личности. Язык Лангедока становился языком певцов половины Европы. Странствующие поэты-трубадуры воспевали хвалу высоким человеческим чувствам, красоте и доблести.

Самое же удивительное, что эти люди, которые жили на богатой земле, построили пышные города, достигли вершин знаний и вызывали зависть у всех темных кровожадных душ за пределами страны своим благополучием, в вере своей были суровы до самоотречения, католицизм принимали с величайшими ограничениями, отбрасывая все позднейшие напластования и беря, в сущности, незапятнанную и простую веру самых первых христиан. Называли они себя катарами, то есть очищенными, или альбигойцами. Считали, что в мире всегда действовали две силы - добро и зло, ибо и мир наш - это творение не бога, а демона. Битва сил добра и зла переносится в душу людей, раздирая каждого на две половины: собственно бога и демона или материю, говоря просто тело. Бог точно так же терпит от зла, как и человек, он точно так же ждет конца света, великого космического пожара, когда материя уничтожится без следа, а души наконец возвратятся к нему.

Этого уже католики не могли простить. У них зло было наказанием за грехи земные, - следовательно, оно служило соответствующим орудием в руках божьих, а на земле - у его наместника папы. Альбигойцы же не признавали ни рая, ни ада, они словно бы сравнивали, приравнивали в страданиях бога и человека, они, следовательно, возвеличивали греховного человека до недостижимого уровня божьего.

Это была дерзость, непокорство - и где? - у самого папского престола!

Ересь надлежит подавлять, не давая ей разрастись. В Лангедок был послан папский легат Петр де Кастельно, а в подмогу ему - проповедник Доминик, который всеми силами души своей стремился к мученичеству и не только стремился убедить альбигойцев в заблуждениях разума, сколько ждал святой смерти из их рук. "Умоляю вас, - просил он неоднократно, - не убивайте меня внезапно, а вырвите мне члены один за другим". Альбигойцы только смеялись, слыша такую речь. Это верно, что они презирали материю, а значит, и тело, как творение дьявола, но убийство у них считалось делом позорным и недостойным. Все должен был решить космический пожар, знаменовавший собой конец света.

Спор должен был решить меч. Папа Иннокентий посылает против альбигойцев крестовый поход.

Короли французские Людовик Восьмой, а потом Людовик Девятый охотно присоединились к папским инквизиторам. Одна за другой открывали свои ворота доведенные до отчаяния осадой крепости альбигойцев: Безьер, Каркассон, Терме. Звонили колокола над развалинами и смертями. Когда папскому легату Арноду Амори было сказано, что среди жертв могут быть и католики, он ответил: "Убивайте всех, а бог своих распознает".

За крестоносцами шли монахи, последователи Доминика, который умер своей смертью, так и не дождавшись уничтожения альбигойской ереси. Доминик завещал своим ученикам не применять меч. Меч может даже изменить веру в народе, но на совесть каждого он не воздействует никогда. Кроме того, не следует допускать даже у своих самых заклятых противников повреждение членов и пролитие крови. Этого легко избегнуть, если вспомнить, что в руках слуг Христовых есть оружие могущественное и совершенное. Это костер. Еретиков нужно сжигать. Сжигать всех: мужчин, женщин, детей. Лучше всего сжигать еретиков в младенческом возрасте, ибо чем дольше они будут жить на земле, тем большему проклятью подвергнутся, а этого допускать не следует. Если же еретики в стремлении перехитрить правоверных католиков попытаются умереть своей смертью, нужно вырыть их из могил и подвергнуть сожжению их тела и кости. Решение о сожжении еретика могут принять три уполномоченных, из которых хотя бы один должен иметь сан священника.

Так обессмертил себя Доминик. Папа Григорий Девятый отдал доминиканцам власть над душами альбигойцев, впервые прозвучало слово "инквизиция", и впервые зловеще-торжественный костер для еретиков был зажжен учеником Доминика Петром Селля, и несколько сот мужчин и женщин спокойно, с пением "Славим чистоту и непорочность" вошли в огонь и сгорели в нем с отвагой, достойной лучшего применения, как спокойно записал бенедиктинский монах Дон Вессет.

Сколько сожжено было там невинных людей? Миллион или же больше? И кто подкладывал хворост в эти страшные костры? Может, и эти послы отцы Джованни, Гильом и Брунон тоже подкладывали, может, их оторвали прямо от костров и торопливо снарядили навстречу еще большему поджигателю костров, который угрожал затмить даже мрачную славу римских пап?

В те времена вести распространялись очень медленно. Они не опережали людей в их передвижениях по землям пустынным или же густонаселенным. И неважно, были ли это вести добрые или злые, смешные или серьезные. Скажем, о взятии Константинополя фрягами стало известно довольно быстро, потому что патриарх, назначавший русских митрополитов, перебрался в Никею и с тех пор уже назывался патриархом Никейским, - следовательно, знание здесь было вызвано потребностью. И уже совсем по другой причине стали известными слова польского князя Лешка Белого, которые он сказал папскому легату на требование присоединиться к крестовому походу, объявленному папой. Лешко просил передать папе, что в Палестине нет пива и меда, без которых славянская душа обойтись никак не может. Все славяне могли вдоволь посмеяться над папой, поэтому слова Лешка Белого разошлись повсеместно за короткое время.

Зато не торопились вестники с рассказом о том, что творится в Лангедоке, молчали о полыхании костров, о том, как графа Тулузского ставили с веревкой на шее перед папой римским, потом перед французским королем, как король Людовик Девятый заявил, что с неверующими можно спорить только при помощи меча, погружая его как можно глубже во внутренности еретика, сам же всячески пытался выказывать свою святость, ходил в белом одеянии, постился, раздавал милостыню, собственноручно обмывал чумных и прокаженных, перевязывал раны своим воинам.

Опять-таки по другим причинам очень медленно распространялись вести о событиях в далекой Англии, где большинство людей пришло к выводу, что король Иоанн злоупотребляет властью. Народ взялся за оружие, и на лугу возле Темзы короля заставили подписать Великую Хартию, где была и такая статья: "Ни один свободный человек не будет задержан, или заточен, или лишен имущества, или объявлен вне закона, или каким-либо другим способом обездолен, и мы (то есть король) не пойдем на него и не пошлем против него иначе, как только по законному приговору равных ему и в соответствии с законом страны нашей".

Ибо какая там Англия, и зачем она, и зачем всё, если каждая земля имеет свой обычай, свои правды, и Мостище тоже имеет, а всё - в руках у Воеводы.

Такое можно было бы сказать о послах папских, которые тем временем сидели за трапезой у Мостовика, однако никто не говорил этого: ни хозяева - из-за своей неосведомленности, ни гости - из-за своей осторожности, для хозяев, олицетворяемых Воеводой, приятно было отомстить хоть чем-нибудь киевскому тысяцкому, который изгнал из города послов, для доминиканцев крайне важно было незаметно выведать, сколько смогут они просидеть в этом уютном дворе и смогут ли вообще здесь задержаться и, таким образом, дождаться прихода Батыя, ибо искать его где-то дело обременительное, сюда же он придет непременно.

Тем временем велся разговор осторожно-благочестивый. Стрижак все-таки сумел вынудить отцов доминиканцев послушать хотя бы об одном из чудес святого Николая, на этот раз уже о чуде киевском, то есть неповторимо собственном. Как взял один киевский муж жену свою и чадо свое, да и поплыли в лодке к Вышгороду поклониться святым мученикам Борису и Глебу. Приготовил свечу, и фимиам, и просвиры, и веселился духовно, и поклонился, и возвращался радуясь... Жена же воздремала и уронила дитя в реку, и оно утонуло, яко камень тяжкий. "О горе мне! - заплакал этот человек. - Святой Николай, почто верим тебе, ежели не уберег чада моего от утопления?"

А когда приплыли они в Киев и вышли на берег, то узнали, что в Софии возле иконы святого Николая найдено их дитя, вымокшее, но живое и здоровое. Вот так и город этот над Рекой всегда будет стоять неколебимо, и все, что рядом с городом, - тоже не сдвинется с места. Их мост также, а с мостом и Воевода.

Дабы не остаться в долгу, послы рассказали малость о своем святом Доминике. Завещал он ученикам своим высочайшую чистоту, ибо сам рожден был непорочно, был свободен от греха первородного. Изгнал из трех женщин сатану, который в образе черного кота взобрался наверх по веревке колокола и исчез. Спас монахиню, которая хотела покинуть монастырь для мирских наслаждений и была наказана за греховный помысел. Сморкаясь, она оставила в платочке собственный нос. Лишь молитва святого Доминика возвратила на место этот греховный нос.

Доминиканцы были весьма скупы в речи своей. То ли на них повлияло то, что за столом у Воеводы лишь Стрижак разглагольствовал неугомонно, а остальные молчали, насыщаясь едой, как Мытник и его жена, или равнодушно посматривая на чужестранцев, как Немой и его дочь, или сверкая хитрыми глазищами, как это делала половчанка, сразу же прикипевшая взглядом к веселому Венедикту и время от времени подававшая Шморгайлику знак, чтобы тот наливал поляку мед. А может, не имея в запасе столько историй, как у Стрижака о святом Николае, предусмотрительно не спешили, дабы хватило их на более продолжительное время, поскольку, наверное, твердо решили сидеть здесь, пока мимо придет гнев божий, то есть Батый, а уж тогда, передав послание и подарки от папы грозному хану, отправиться в обратный путь, далекий и не менее обременительный, чем это было до сих пор.

Если Мостовик оставался загадочным не только для своих мостищан, но и для всех чужестранцев, в данном случае для доминиканцев, то послы превосходили всех ранее виденных осторожностью.

Трапеза уже приближалась к концу, а главное еще и не было сказано. Воевода не выдержал и незаметно кивнул Стрижаку, поощряя его спросить о том, что интересовало его прежде всего. Стрижаку не нужно было напоминать дважды. Он придвинулся поближе к Джованни, ткнул пальцем в Венедикта, чтобы он переводил, и начал свою речь так:

- Слово мое грубое на вид, но сладкое на вкус, якоже и пчела лютая есть, но плод ее сладок бывает...

Доминиканцы выслушали это и промолчали. Что можно сказать в ответ, если вопрос еще не задан?

- Вот вы направляетесь прямо в пасть огненную к нечестивому Батыю, продолжал Стрижак, - и отвага ваша не может сравниться ни с чем ни на земле, ни на небе. Истинно глаголю. Но для чего сие? И что везете Батыю мир или проклятье?

Вопрос был задан очень прямо и остро, молчать дальше было негоже. Поэтому Джованни, хотя и без видимой охоты, вынужден был ответить:

- Везем Батыю харатию, собственноручно писанную самим святейшим папой.

- А что в этой харатии? - не унимался Стрижак. - Ведь не допустят же вас к хану, пока не расспросят обо всем и пока обо всем вы не скажете.

- Откуда же ведомо об этих расспросах, ежели вы ничего не знаете про ордынцев и не можете заслать к ним своих лазутчиков? - спросил чуточку словно бы даже насмешливо Гильом.

- Кто сидит при мосте, все ведает, - уклончиво ответил Стрижак. - А молвлю то, что будет с вами непременно. Спросят, и вы должны будете ответить, иначе заподозрят, что вы лазутчики, и погибнете напрасно и без славы.

- Харатию велено передать в собственные руки Батыя, - снова заговорил Джованни, - в ней же святейший папа предлагает хану мир и призывает его принять нашу веру, уполномочив нас, ежели возникает необходимость, крестить Батыя. Ежели Батый пожелает получить веру из рук самого папы, то и тут ему не было бы помех. Таковы наши условия, требование же: чтобы прекратил завоевывать христианский мир, остановился и дальше не шел.

- Где ему надлежит остановиться? - допытывался Стрижак.

- Перед землями святейшего папы.

- Стало быть, ежели передать, к примеру, Киев под папскую руку, то и перед Киевом, чтобы остановился Батый?

- Истинно.

- А ежели признаем вашу власть над мостом, то и перед нашим мостом?

- Истинно. Все в руке божьей.

- Бог у нас один и тот же, - напомнил Стрижак совершенно трезво, словно бы и не пил ничего сегодня.

- Надобно, чтобы и служение ему было одинаковым, - сурово произнес Джованни.

- Лепо, лепо, - вмешался наконец Мостовик, - будете моими гостями и получите здесь всё.

Но, произнося эти слова, Мостовик вряд ли предполагал, что слова его, быть может впервые здесь, в Мостище, будут истолкованы довольно странным образом. Отцы доминиканцы не стали сидеть на воеводском дворе в ожидании манны небесной. Уже на рассвете следующего дня разбежались они, будто мыши, по Мостищу, вынюхивали и выведовали всё, не зная языка, пускали в действие пальцы рук, уподобляясь Немому, сам Джованни наскочил на Немого и попытался объясниться с ним при помощи жестов, насмешив этим охранников моста, доминиканцы тащили повсюду с собой и поляка Венедикта, но тому понравилась корчма Штима, и он засел там твердо и надолго, отмахиваясь от своих назойливых отцов, не пугаясь их угроз, потому что тут все-таки мир был не латинский, а славянский. Незнание местного языка не помешало отцам доминиканцам вынюхать все, что их интересовало, и когда за трапезой на следующий день не заметили они Стрижака, то вельми обеспокоились и спросили Воеводу о его ближайшем слуге. Мостовик пробормотал что-то невразумительное. Послы заметили, что и вчерашнего виночерпия не видно, за столом уже прислуживает какая-то залепленная до самых бровей рыбьей чешуей баба. Тогда они снова Спросили Мостовика, на этот раз уже о Шморгайлике, спросили без назойливости, из простого любопытства, отдав должное уменью Шморгайлика наполнять чаши пирующим, каждый раз исчезая и появляясь бесшумно, аки дух святой. И снова Воевода отделался какой-то невразумительной скороговоркой, ничем не выказывая своей обеспокоенности, потому что вряд ли он и вообще умел беспокоиться, но все же в душе у него возникла тревога, он даже разгневался на такое неожиданное ясновидение загадочных доминиканцев.

На этом, кажется, все и закончилось, однако наступил новый день, снова нужно было сидеть за столом под пристальными взглядами босоногих странников, и снова досаждали они вопросами, где Стрижак и Шморгайлик, и любознательность свою выражали еще тоньше, еще скрытнее, умели завернуть жар нетерпенья в пепел равнодушия - пригодилась наука ухода за кострами!

Доминиканская проницательность переходила всякие границы. Выдать Воеводу не мог никто, в этом Мостовик не имел сомнения, ведь он в первую же ночь по прибытии послов сам снарядил из Мостища Стрижака, а вместе с ним и Шморгайлика, при этом не было никаких свидетелей, подслушивания и подглядывания тоже быть не могло, для того и присоединил Шморгайлика к Стрижаку. А еще хотел, чтобы Шморгайлик был его глазами и ушами, чтобы прослеживал каждый шаг и каждый поступок Стрижака в том важном деле, на которое их послали.

Послал же Мостовик обоих прямо навстречу хану Батыю. Быть может, и до того вызревала уже у него такая мысль, в особенности же когда тысяцкий Дмитрий написал свою дерзкую грамотку с требованием сжечь мост. Укрепилась же эта мысль, когда прибыли доминиканцы, ибо если уж и сам папа римский не считал зазорным просить мира у Батыя и предлагал ему свою веру, обещая всяческое покровительство, то почему бы он, Мостовик, не мог поклониться хану самым дорогим, что имел, - мостом, лишь бы только сохранить и самый мост и себя, а главное же - и дальше стоять во главе этого моста, без которого жизнь немыслима для Воеводы.

Так и сказано было Стрижаку: любой ценой пробиться к самому Батыю и предложить ему мост. Пускай переходит по мосту со своим войском в Киев, в благодарность за это Мостовик должен оставаться на своем привычном месте, сменив верховного повелителя, но не сменив своего воеводского положения.

Чтобы Стрижак и Шморгайлик быстрее передвигались, Воевода не велел им брать возок, а дал обоим по паре коней, один из которых шел под седока, а другой - под поклажу, ибо известно ведь, что с пустыми руками к хану появляться не следует, поэтому и навьючили на коней нужное количество золотых и серебряных сосудов, дорогих византийских тканей и мехов, среди которых были черные бобры и черные буртасские лисицы, белые горностаи и мягкие куницы.

Стрижак без особой охоты отправлялся на такое дело, зато Шморгайлик сразу же зачванился от высокого доверия воеводского, угодливо склонялся перед Мостовиком, а на Стрижака даже покрикивал, так что тому надоело наконец, и он отмахнулся от доносчика:

- Не вертись перед глазами, земнородец мракоумный!

Воевода чуть ли не в спину вытолкал их. Чтобы без промедления и во что бы то ни стало первыми добрались до Батыя, опередив отцов доминиканцев, которых он намеревался задерживать как можно дольше, но в то же время и не был уверен, что ему это удастся.

На самом же деле получилось даже хуже, чем предполагал Воевода. Доминиканцев словно бес подталкивал под ребра, они сразу же заметили исчезновение обоих посланцев Воеводы, два дня они еще кое-как терпели, досаждая Мостовику расспросами, а на третий день с утра объявили, что отправляются навстречу Батыю, ибо и так упустили много времени.

Если бы Воевода обладал хотя бы чуточку большей приветливостью, он, быть может, сумел бы их уговорить остаться хоть на день, давая возможность своим посланцам как можно дальше отъехать от Мостища, а следовательно, приблизиться к ордынцам. Но Мостовик только то и знал, что без конца повторял излюбленное "лепо, лепо", которое имело множество оттенков, но доминиканцы в этих оттенках не разбирались, они истолковали эти слова так, что их здесь не задерживают, да и навряд ли кто-нибудь сумел бы их задержать, - такое беспокойство охватило святых отцов.

Они попытались было расспросить Воеводу о вероятном пути, по которому Батый приближается к Киеву, однако тут Мостовик уже довольно твердо заявил о своем незнании, ибо сказано уже было, что монголо-татары движутся всегда в полнейшей таинственности, падают как снег на голову, врываются, словно внезапный ветер. Были они в прошлом году в Чернигове, но разрушили город и покинули его. Были в Переяславе, тоже оставили его. А куда пошли, где исчезли, - никто не ведает. Может, где-нибудь в степях, может, в Залесских землях. В Залесье же многим дорогам быть не пристало, чтобы от хлебного недорода и бедности не просачивался туда-сюда без надобности люд, существует тут лишь одна дорога, которую гостям и укажет Воеводин человек.

Человеком этим приставлен был к послам Немой, хотя он ни сном ни духом не ведал ни о дорогах, ни о том, где, и у кого, и как узнать об этой дороге. Однако он с равнодушной послушностью принял повеление Воеводы, сел на передний воз рядом с отцом Джованни и веселым Венедиктом, и обоз тронулся.

Вдогонку им погналась было Светляна, в своей белой сорочке, бежала она так быстро и стремительно, что вот-вот должна была их догнать, но Немой улыбнулся ей издалека, махнул успокаивающе рукой, и девушка возвратилась назад, ибо хотя и не было теперь рядом с нею отца, но не было и Стрижака, за которого Воевода неожиданно пытался выдать ее замуж; тревога отодвинулась, но надолго ли?

А доминиканцы тем временем углубились в непроходимые леса, ехали день, и два, и три, а на четвертый день неожиданно обнаружили, что очутились снова там, где были на второй или третий день. Еще не веря в это открытие, они снова тронулись в путь, хорошенько накормив коней травой и ячменем, но снова после целодневного блуждания оказались там, откуда выезжали. Получалось так; либо их водил дьявол, становясь преградой в выполнении священного поручения, либо же морочил им голову этот немой человек, наученный коварным Воеводой.

Доминиканцы обрушились было на Немого, попытались даже угрожать ему, тут были слова и про грех, и про кару небесную, и про костры тоже было, однако Немой лишь улыбался. Доминиканцы намеревались даже применить к нему силу, для чего отец Брунон, как сильнейший, подошел было к Немому и толкнул его плечом, но почему-то Немой на ногах устоял, а отец Брунон очутился на земле, позоря сан свой и звание. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы навстречу домиканцам не попался человек.

Вряд ли стоило вести речь о вмешательстве высшей силы: слишком уж неказистым был этот человек и заурядным для отцов доминиканцев. Немой же узнал человека сразу, потому что это, получалось, была третья его встреча после встреч на мосту в день прибытия Немого в Мостище и в плавнях, когда ловили они вместе со Стрижаком Маркерия.

Из пущи, из непроходимых зарослей, так, словно там была широкая и привольная дорога, выехал известный уже Немому убогий оратай, как всегда сонный и равнодушный, на смешном возке, запряженном колченогой пепельно-серой лошадкой с длинными ушами, опущенными, как у ленивого пса. Возок рядом с обитыми железом доминиканскими повозами поражал своей бедностью и ничтожностью. Это был какой-то беспорядочный ворох старого, прогнившего дерева, связанного где веревками, где лыком, а где и побегами лозы, колеса, будто четверо чужих людей, были все неодинаковы, ни одно из них не имело правильной округлости, из-за чего возок покачивался во все стороны даже на ровном месте; все в нем словно бы стремилось ехать в разные стороны, все скрипело, стонало, угрожало развалиться в любой миг, колеса рвались каждое само по себе, каждое в полнейшей несогласованности с другим, одно словно бы смотрело на Киев, а другое целилось в Чернигов, оратай, видно, хорошо знал капризный нрав своих колес, поэтому обе оси в возке были длинные-предлинные, они простирались далеко в стороны, чтобы дать колесам полнейшую свободу в их пьяном покачивании, это вроде бы и облегчало дело лошадке, но одновременно и затрудняло, потому что возок ехал не только вперед, но и раскачивался в разные стороны, то и дело угрожая зацепиться за первое попавшееся дерево, и, если посмотреть на него дольше, создавалось впечатление, будто оратай мертвецки пьян, и кляча его перепилась, и возок тоже словно бы пьяный.

Доминиканцы соскочили со своих возов и мигом бросились к оратаю.

- Где дорога? - закричали они в один голос.

- А тут, - сонно ответил человек, через головы отцов с хитрецой посматривая на Немого. А может, тому лишь показалось?

- Ты скажи, - приставал к оратаю Венедикт. - Это люди святые.

- Святые? - удивился оратай. - Вот те на!.. Он тебе не как-нибудь там как, а вот так-таки так. А только зачем же похваляться? Ежели святой да божий, и так видно, говорить о том нет надобности.

- Покажи дорогу! - не отставали от него сгорающие от нетерпения доминиканцы.

- А что ее показывать? Вот так и берите, - он показал кнутовищем через плечо, небрежно, неохотно, но там была сплошная стена деревьев, и доминиканцы не отставали:

- Веди сам!

- Повести - так поведу, - равнодушно сплюнул оратай, лишь кивнул Немому, приглашая его сесть с ним, как проводника, и Венедикта следовало бы посадить, тоже ведь славянская душа, как видно, но то ли уж возок не выдерживал, то ли человек по глазам отцов смекнул, что не пустят они от себя еще и Венедикта, поэтому взял с собой лишь Немого, развернул возок довольно легко, почти на том же самом месте, и сразу же перед возком будто расступились деревья, и дорога открылась широкая и вольная, и оживившийся оратай крикнул послам, которые уже намеревались обогнать его, чтобы не плестись за хилой лошадкой: - Вот так и поезжайте! А там - еще так и вот так, да и будьте здоровы...

Доминиканцы обогнали его всеми тремя повозами и тотчас же утратили всякий интерес к нему, забыли даже про Немого, который остался теперь позади на пьяном возке, перед послами пролегла дорога длинная и просторная, даже удивительно было, откуда она такая здесь взялась, и ехали они по ней день и другой, а на третий день снова очутились на прежнем месте, только уже не было там ни оратая, ни забранного у них Немого, и дорога исчезла, и деревья сомкнулись плотно и угрожающе, и нигде ни единого следа, все напоминало землю сразу же после сотворения мира. Тогда доминиканцы в отчаянии направились прямо сквозь заросли и все-таки пробились куда-то там и долго состязались с пущей, чтобы снова оказаться на проклятом месте.

Так и блуждали они там в пуще до изнеможения, до полнейшего исчерпания сил, и вечно бы кружились, если бы были бессмертными, да и, говорят, все чужестранцы, попадавшие в эти пущи, никогда оттуда не выбирались, и до сих пор еще блуждают и кружатся там их души, предостерегая тех, кто должен прийти на нашу землю с недобрыми намерениями.

А Немой наутро очутился в Мостище, прямо на мосту, сидел, дремля, возле серединных ворот, и еще показалось ему, будто заметил, как на другом конце моста исчезает возок оратая. Немой пожалел, что вместе с ним не поехал веселый Венедикт, но это уже было не его ума дело, и он побрел в воеводский двор и встал перед Мостовиком безмолвный, но вечно преданный, пришел снова сюда, потому что ему некуда было больше приходить, и Воевода пробормотал довольным голосом:

- Лепо, лепо.

Хуже всего, когда важное дело начинаешь в конце дня. А Стрижаку и Шморгайлику выпало столкнуться с ордой именно под вечер. Перед тем они долго ехали, держась все время слева от Реки. Солнце переходило каждый день с левой на правую руку, а там падало за спину, так падало оно и в тот день, когда невесть откуда сыпануло на них со всех сторон множество всадников на маленьких крепких конях, и счастье хоть, что среди ордынцев был один бродник. Ордынцы беспорядочно закричали, целясь из луков в двух послов, бродник же издалека прокричал, кто такие и чего им здесь нужно.

- Послы к хану Батыю! - ответил ему Стрижак.

- Зачем едете? - снова спросил бродник, которого трудно было отличить от других всадников, таким грязным был он и диким на вид.

- Про то скажем хану Батыю, - прокричал Шморгайлик.

Стрижак цыкнул на него и объяснил более путано:

- Совет имеем. Чтоб татары были велики в небе.

Вот тут хорошо было бы иметь рядом с собой хотя бы половчанку, чтобы она ввернула еще несколько своих половецких словец, вельми сходных с ордынскими, чтобы ошеломить этих глупых всадников, но к чему говорить о том, чего нет.

Бродник в сопровождении двух всадников подъехал ближе, заметил одеяние Стрижака, это произвело, видно, надлежащее впечатление, послам, возможно, и поверили, что у них есть важное дело к самому Батыю, им велено было остановиться прямо здесь вот, посреди степи в ложбине, и не двигаться до утра, тем временем ордынцы ощупывали поклажу Стрижака и Шморгайлика, и хотя Стрижак довольно бесцеремонно отгонял их, но пришлось все же дать нечестивым малость съестного, лишь после этого отвязались и исчезли в облаках пыли и сумерках, будто нечистые.

Ночь прошла в бессоннице и тревоге. Стрижак, вспоминая, как проспал он когда-то и коней и Маркерия, всю ночь покрикивал на Шморгайлика: "Коней держи!" А тот, быть может, и огрызнулся бы, да страх на него как напал при появлении ордынцев, так уже и не отпускал больше. Он намотал себе на руки поводья от всех четырех коней, сидел на траве меж конскими мордами и стучал зубами. Стрижак дернул как следует из жбана, пытался дремать, вслушиваясь, как смачно выгрызают кони траву вокруг Шморгайлика, но в конское фырканье время от времени вплеталась пугливая икота Шморгайлика, это раздражало Стрижака, ибо он и в себе, где-то глубоко спрятанный, ощущал испуг, не хотел выпускать его наружу, поэтому злился на воеводского доносчика и покрикивал на него:

- Чего дрожишь?

- Х-холодно же, - скулил Шморгайлик.

- Врешь, злоначинатель, - трясешься! Бойся и пугайся теперь, левоокость твоя уже ни для чего не пригодится, внук тьмы египетской и правнук разрушенного столпотворения.

Еще и не серело, как простор окружающий наполнился непривычными звуками. Сначала прозвучал - неизвестно даже откуда - писк, к нему присоединился несмелый свист, а затем отовсюду ударило щебетаньем, птичьим пением, чириканьем, - все слилось в сплошной гомон, закружило в этом гомоне землю и небо, все поплыло в невесомости, все обрело летучесть, казалось, что и людей ничто больше не будет удерживать на этой полной страхов и угроз земле и они легко поплывут куда глаза глядят на упругих волнах предрассветных свистов и песен.

Они никогда еще не слыхали такого. Шморгайлик приучился подслушивать лишь то, что кому-то можно будет потом пересказать. Но разве кому-нибудь перескажешь птичье пение?

У Стрижака уши были закрыты для звуков всего мира, потому что вслушивался он лишь в потребности собственного тела. Откуда ему было знать, что на земле существует столько птиц и что они так могут петь?

Правда, у обоих где-то далеко позади было детство, а в воспоминаниях о тех отдаленных временах нечто подобное словно бы и слышалось. Что это было? Не птичье ли пение? Но ведь птицы когда-то пели, сидя на ветвях деревьев, а тут вокруг не было даже кустика, это уже были, собственно, и не птицы, живые существа, было самое лишь пение, оно висело между небом и землей, будто теплое облако или еще что-то и вовсе непостижимое.

- Что это? - выстукивая зубами, спросил Шморгайлик. - Неужели столько птиц?

- Это сила божья, - потешаясь над своим спутником, промолвил Стрижак, сам, кстати, тоже малость обескураженный этим дивным гомоном.

- Бежать нужно! - заныл Шморгайлик. - Бежать, пока не поздно.

- А куда бежать - вперед или назад? - насмешливо спросил Стрижак.

- Н-не знаю, - выстукивая зубами, пробормотал Шморгайлик, который за одну ночь стал еще меньше, еще мизернее и ничтожнее - вот так и не заметишь, как человек богу душу отдаст и ты один останешься среди поганых. Стрижаку словно бы даже жаль стало Шморгайлика, он подмигнул ему, подал жбан с медом.

- Освежись и подбодрись, земнородец плюгавый. Ты не знаешь, куда ехать, зато я знаю все. Держись за меня, не пропадешь. Видишь, какая благословенная ложбинка? Еще и пение божье для утехи. Вот и сиди. Назад рванешь - к Воеводе прискачешь. Там тебе и смерть за непослушание. А вперед сунешься - стрелу вражью в гортань получишь, и квакнуть не дадут.

Оба они вздрогнули от тишины, упавшей на них неожиданнее, чем птичий гомон. Птицы умолкли сразу и мгновенно, жуткая тишина наполнила серый рассвет, и в серой безмолвности, там, где небо сходится с землей, появились темные всадники и стали в отдалении, и только тогда Стрижак и Шморгайлик поняли, что не птицы подавали им свои голоса и не божья сила, а, наверное, кровь у них тревожно напевала, сама жизнь кричала им со всех концов, земля родная обращалась к ним, быть может, в последний раз, теперь все занемело, потому что стояли на меже нового дня темные, зловещие всадники, и за ними таилась тревожная неизвестность.

Еще и солнце не всходило, а набежчики объявились на этот раз уже в большем количестве, не менее десятка, потому что вчера их если и было четверо или пятеро, то и хорошо, с непривычки же показалось, будто вся степь была заполнена ими.

Вчерашний бродник держался возле одного из всадников, видно старшего, может десятника или же сотника, они вдвоем подъехали к послам, оба слезли с коней, ордынец тотчас же бросился ощупывать поклажу - искал оружие, или леший его знает, что он искал, и все это делал молча, в спешке, будто его кто-нибудь гнал в шею. Бродник стоял равнодушный и безмолвный, - видно, он привык уже ко всему, привык и к жизни кочевой, давно уже не имел собственного очага и не знал, найдет ли его когда-нибудь, во всем был похож на этих своих хозяев.

- Ты хоть бы умылся, злоначинатель, - сказал ему Стрижак.

- Вот они тебя умоют, - мрачно пообещал бродник в ответ.

- Гортань, может, хоть промочишь?

- Ежели есть чем, так почему же?

Стрижак подал ему жбанчик. Но не успел бродник и отхлебнуть из посудины, как ордынец подбежал к нему, вырвал жбан у бродника из рук и принялся сам торопливо лакать мед, перевел дыхание, взглянул на Стрижака, что-то крикнул.

- Говорит, чтобы ты дал ему еще, - объяснил бродник.

- Пусть выпьет, что имеет.

Ордынец показал на своих воинов.

- Он говорит, что они порежут тебя на ремешки, - снова равнодушно объяснил ему бродник.

- Мы послы, - степенно откашлялся Стрижак, - имеем дело к самому хану, нас убить никто не может.

Тогда ордынец, не отрываясь от жбана, лишь изредка облизываясь, начал допытываться, какое у них такое важное дело к хану и чем они докажут, что они настоящие послы, а не подосланные лазутчики, - послов ненастоящих они убивают без промедления.

Стрижак пустил в ход все свое красноречие, он хотел ошеломить темного ордынца, однако то ли слова его оставались непонятными, то ли бродник переводил с пятого на десятое, но получалось так, что один твердил свое, а другой молол свое, и оба не могли понять друг друга, хоть плачь, хоть разбейся, для ордынца все это было ни к чему, он даже справил малую нужду прямо под ноги Шморгайлику, а тот оцепенело стоял, боясь хотя бы на шаг отступить от унизительного орошения, для Стрижака же в этой балочке могло навеки закончиться его посольство вместе с жизнью, которая хотя и грешная, но не лишена все же удовольствий, и закончиться из-за чего же? Только из-за глуповатости этого набежчика, который не может взять в толк, что никому они не могут сказать то, что должны передать самому лишь высочайшему хану. Наконец бродник, у которого еще, видимо, было что-то от души крестьянской, посоветовал Стрижаку:

- Дай ты ему что-нибудь, тогда он проведет тебя к хану.

Стрижак выметнул из поклажи черный мех богатый прямо в руки ордынцу, тот залился смехом от удовольствия, подпрыгнул, приложил мех к щеке, потерся об него, потом подбежал к Стрижаку и показал пальцем на его златотканую хламиду. Как раз взошло солнце, и хламида заиграла в его лучах, вбирая в себя все взгляды.

- Дай и это, ему понравилось, - нудным голосом промолвил бродник.

- Одежа моя! - возмутился Стрижак. - Моя одежа!

- Ему понравилось, - пожал плечами бродник. - У тебя под низом еще там есть. Он увидел.

А настырный ордынец не отставал. Держался рукой за хламиду, пока Стрижак с проклятьями и плеванием снимал ее с себя. Вельми потешная была картина, Шморгайлик малость даже оправился от испуга, на щеках у него выступила краска - так он был доволен, что наконец дождался, как на виду у всех раздевают хвастливого Стрижака. Пусть и не он лично раздевает - все равно приятно смотреть.

Десятник, получив столь богатые подарки, свистнул своим и тотчас же послал всадника вперед, чтобы тот известил хана о приезде послов, самим же послам дал для сопровождения двух всадников, которые должны были привести их куда следует.

Бродник остался с передовой заставой, но ни Стрижак, ни Шморгайлик не думали о том, как будут говорить с ханом, как-то не думалось об этом в первую минуту после того, как вырвались они наконец из той балочки, из которой могли бы и не вырваться, - кстати, никто бы и костей их не нашел, потому что и искать некому.

"Вырвались" - сказано слишком смело. При всем том, что мостищане, казалось бы, лучше всех разбирались в передвижении как простых людей, так и войск, ни Стрижак, ни Шморгайлик, конечно, ни сном ни духом не ведали о сложной и разветвленной расстановке Батыева войска во время движения. Из рассказов уцелевших от смерти сила ордынская представлялась чем-то сплошным, как грозная градовая туча, и двигалась она подобно черной туче, тяжелой и плотной. Поэтому Стрижак, говоря о хане, считал, что каждый ордынец сразу поймет, что речь идет именно о Батые, и что послов так сразу и поставят перед глазами Батыя, а уж тогда он выполнит волю Воеводы Мостовика, и милости ханские прольются сначала на послов, а потом и на самого Мостовика, который поклоняется хану таким щедрым и редкостным, можно сказать, единственным во всей земле подарком.

Но вышло вовсе не так, как предполагалось.

Их действительно препроводили к хану, но что это был за хан? Не хан, а ханик, этакое замызганное ничтожество, с завидущими узеньками глазками, закисшими от спанья и неумывания. Лежал хан на грязных подушках в шатре из конской кожи (а коней подбирали рябых - то ли это было прихотью самого хана, то ли они так различали свои шатры: один из кож черных, другой - из белых, а третий - из рябых), послов почти втолкнули в этот шатер, там было жарко и душно. Стрижак сразу же промок в своих многочисленных хламидах, а Шморгайлик стрельнул глазами туда-сюда по привычке, но подглядывать здесь было нечего: на подушках хан, а возле него, с двух сторон, два ордынца с мечами, только мигнет - изрубят тебя в капусту.

Стрижак чуточку замялся, не зная, как вести переговоры с ханом, потому что языка ордынцев не понимал, а хан не умел разговаривать по-нашему. Его выручил один из татар, стоявших возле хана.

- Хан Делей спрашивает, кто вы? - пробормотал он так, будто рот у него был залеплен тестом.

- Послы от русского воеводы к великому хану, - промолвил Стрижак и толкнул Шморгайлика под бок, чтобы возвратился сторожить коней, потому что еще, видно, ехать да ехать к тому великому хану.

Хан Делей тем временем пристально рассматривал Стрижака своими хитрыми глазками, такими узкими, что человек должен был оставить малейшую надежду заглянуть в душу их хозяина. Вот уж - сотворил господь, да и высморкался! Стрижаку даже плюнуть захотелось, но вовремя удержался, вспомнив о своих посольских полномочиях.

И хотя бы расспрашивал о чем-нибудь, а то лишь смотрит своими узкими глазами, да и только! Стрижак потоптался малость, переступая с ноги на ногу, покашлял, прочищая горло, будто изготовлялся к речи, но тут хан опередил его и тоненьким голоском что-то произнес. Голоса у всех ордынцев были тоненькие, будто волосок из конского хвоста, и очень пронзительные.

- Оно спрашивает, что ты ему подаришь? - тоже тоненьким, да вдобавок еще и гнусавым голосом пересказал слова хана толмач.

- Кукиш бы ему преподнес, - пробормотал про себя Стрижак, а вслух произнес: - Везу подарки для хана Батыя от моего Воеводы, хану Делею от себя преподнесу мех и сосуд серебряный.

Хан, закрыв глаза, слушая слова Стрижака, передаваемые ему толмачом, немного подумал, потом снова что-то прокричал тоненьким голосом.

- Мало, - сказал толмач. - Оно сказало, что мало.

- Чего же ему еще нужно? - уже раздраженно воскликнул Стрижак. - Я посол к хану Батыю и не могу все раздать здесь. Я везу для хана Батыя. Шморгайлик, неси две куницы и серебряную чашу сюда!

- Батый далеко, - равнодушно промолвил толмач. - А тут - хан Делей. От него же ты можешь попасть к хану Санжару. А можешь и не попасть. Все в руках у хана Делея.

- Так чего же он хочет, твой хан?

Делей, улыбаясь сладко-мстительной улыбкой, указал рукой на златотканое одеяние Стрижака. В этот момент появился Шморгайлик, неся две пышных куницы и кованую серебряную чашу. Стрижак перехватил это и подал хану, но тот, забрав дары одной рукой, другой цепко ухватился за край хламиды Стрижака и тонко, требовательно завизжал. Лицо его налилось кровью, щелки глаз сузились до предела, голос его был режущим, будто острый нож.

- Оно велит, чтобы ты снимал, - таща за хламиду с другой стороны, сказал толмач.

Шморгайлик злорадно наблюдал, как обдирают Стрижака, снимают с него еще одну одежку, хотя на нем оставалось еще много нарядов, к безмерному удивлению ордынцев, которые все, казалось, видели на свете, но такое встречали впервые.

От хана Делея их снова сопровождали двое всадников бравых, а третий поскакал впереди, чтобы известить хана Санжара. У хана Санжара шатер был уже не из конской кожи, а из войлока, правда из войлока грязного, как и его толстая физиономия. Ненасытность хана Санжара соответственно превосходила жадность Делея, когда же послов переправили еще глубже в расположение Батыевых войск, к хану Кегичу, который имел шатер из войлока белого, то этот превзошел ненасытностью всех предыдущих ханов, вместе взятых, а ведь на долю Стрижака и Шморгайлика выпали еще ханы Белбас и Есхар, прежде чем препроводили их в стан Батыя; повсюду от послов брали больше и больше и всюду снимали со Стрижака одежду, на зависть Шморгайлику и к превеликому удивлению ордынцев, которые никогда еще не видели на одном человеке так много имущества сразу. Только предусмотрительная жадность к драгоценным одеяниям и спасла Стрижака от окончательного позора, потому что, сколько с него ни сдирали, а все же кое-что сохранил он и для того, чтобы предстать перед великим ханом хотя бы с золотой нашивкой на одеянии.

Долго добирались они к Батыю, долго и тяжко. Думалось, что монголо-татары будут идти на Киев по той же дороге, по которой перед этим шли на Переяслав и Чернигов, но никто ведь не знал, что войско Батыя никогда не идет дважды по той же самой дороге, по тому же самому следу. Мир широк, дорог много! Каждый раз новая трава нужна их коням и их табунам, и идут они от травы до травы, и живут от травы до травы, даже счет ведут не годам, а только травам, и человек там может жить соответственно сорок или пятьдесят трав, а девушка в десять или двенадцать трав уже становится женой.

Слушал ли хан своих лазутчиков перед походом о всех дорогах, реках и мостах? По всей вероятности, нет. Шли валом, катились от травы до травы, знали твердо, что каждая речка имеет начало, и потому пускали свои возы вдоль рек и сами шли к истокам, где мелкие броды, и оттуда начинали свои грабежи.

Чем дальше углублялись в Батыево столпище Стрижак и Шморгайлик, тем более отчетливой становилась для них неодинаковость монголо-татар, даже широколицые и узколицые были словно бы неодинаковыми, - в сущности, и монголо-татарами назывались, видимо, только передние, самые дерзкие и быстрые в Батыевом войске, далее были су-монголы, или водные монголы, самого же Батыя окружали ека-монголы, то есть великие монголы, эти уже продвигались вперед не поодиночке, а целыми обозами, были очень богатыми, имели много скота - верблюдов, быков, овец, коз и коней. Шатры тут были огромные, будто дома, войлок на них украшен вышитыми виноградными лозами, птицами, зверями; с места на место шатры перевозились на огромных повозах, запряженных несколькими десятками быков, были еще повозы с сундуками, покрытыми черным войлоком, который для защиты от дождя пропитан был бараньим жиром. В эти сундуки складывалось все награбленное имущество, потому что ничего нажитого собственным трудом у монголов не было и быть не могло. Каждый богатый монгол имел по сто или по двести повозов и по стольку жен, сколько мог содержать, каждой жене выделен отдельный шатер, ставились эти шатры на расстоянии полета камня, - потому-то, когда великий хан становился ордой, то пустынные степные горизонты сразу ощетинивались острыми верхушками многочисленных шатров, тьма-тьмущая скота разбредалась по травам, пыль от колес, дым от костров поднимались до самого неба, здесь непрерывно двигалось огромное множество до зубов вооруженных людей, и горе было тому, кто пытался хотя бы издалека наблюдать за этим скоплением, а что уж говорить о тех, кому суждено было предстать в самой середине монгольской орды?

Шморгайлик начисто лишился дара речи, а Стрижак, ободранный почти начисто, только и смог пробормотать:

- Словно обо мне самом сказано в книгах: "Отправится он в землю чужих народов и изведает во всем доброе и злое".

Сумерки скрывали его лицо, да еще туман вечерний, предосенний, потому что из дальних краев шла осень, и плавали вдоль Реки туманы, и листья на опушках подернуты были первой желтизной, хотя в пущах, где в тиши деревья словно бы согреваются взаимно, стояли они еще по-летнему зеленые, не то что на киевских горах, где от первого дыхания холода уже пестреют листья, и хотя от этого горы становятся как будто еще прекраснее, чем в теплые дни, но одновременно и какой-то невыразимой грустью веет от них, и от этой грусти вряд ли может укрыться человек за высокими валами большого города, в укрытии златоглавых соборов, а захочется ему на противоположную сторону Днепра, в безбрежные леса, в их тепло, в их нетронутую зелень.

Наверное, этот человек стремился своевременно уйти от киевской грусти, от пестрых по-осеннему гор, но намерение это для мостовской стражи казалось таким странным, что не могло бы прийти и в голову, потому что уже много дней никто не пересекал мост с берега киевского на берег черниговский, люд валом валил лишь сюда, в Киев, все убегали от той темной монголо-татарской силы, которая где-то надвигалась неотвратимо, будто Страшный суд.

Люди, кони, возы, скот, целые толпища окружали не только мост, но и все Мостище, все торопились оттуда на этот берег; перебранка людей, треск поломанных возов, рев скота, конское ржание, стук и клекот стояли над мостом целыми днями, стража едва управлялась расталкивать нетерпеливых, обалдевших от страха людей. Мытник даже похудел, следя за тем, чтобы никто не просочился через мост на дармовщину, люди не могли взять в толк, зачем в такое время мыто, для кого оно собирается - разве что для Батыя? Мытник наслушался столь бранных слов и проклятий, что и за всю свою жизнь не слыхал до этого, другой на его месте давно бы беспомощно развел руками, плюнул и сошел с дороги, пустив этот обоз, но не таким был Мытник, а к тому же и сам Воевода Мостовик напоминал и ему и всем другим стражникам об их долге; Мостовик множество раз в течение дня выезжал на мост и стоял на своем высоком вороном коне, возвышаясь над клекотом и свалкой, будто зловещее напоминание об извечном порядке и суровом обычае.

Итак, кому из мостищан выпадало стоять на стороне киевской, то считалось это отдыхом, потому что на той стороне моста стояли лишь для видимости, да еще для того, чтобы закрывать мост на ночь. В тот вечер два конных стражника уже готовы были закрыть ворота, но вот беда - с той стороны еще шли и ехали, и не было им конца, из-за чего и произошло это вопреки обычаю, согласно которому ворота закрывались одновременно с заходом солнца. Нужно принять во внимание и то, что на киевской стороне солнце за холмами прячется раньше, чем на черниговской, кроме того, нужно добавить еще немного времени на движение по мосту для тех, кто вступил на него с противоположного конца, скажем, за миг до захода солнца, эти люди словно бы несли еще с собой солнце, раз вступили они на мост в его пускай и последнем сверкании; пропущенные сквозь входные ворота, они имели право - соответственно - выйти и сквозь ворота на этом берегу.

Человек, прячась в сумерках, окутываясь туманом, спустился с киевских гор и шел на мост, шел на ту сторону так, будто хотел бросить вызов всем тем, перепуганным и исступленным людям, которые катились с того берега в Киев, надеясь найти здесь убежище.

Человек этот был подозрителен уже по своему намерению, которое противоречило общему настроению, царившему повсюду, а следовательно - и над охранниками моста, хотя они не должны бы поддаваться никаким настроениям, стоя над всем и всеми, но были они людьми, и ничто человеческое не могло быть им неприсущим.

Кроме того, человек изъявил желание перейти мост после захода солнца, а этого не разрешалось делать никому и никогда.

Таким образом, намерения этого немного таинственного человека были подозрительны вдвойне, и не мог он укрыться с ними ни в вечерних сумерках, ни в тумане речном, бдительный глаз охранников мигом заприметил человека, и оба стражника в один голос крикнули:

- Стой! Куда идешь?

- А туда, - небрежно взмахнул рукой человек, показывая на ту сторону Реки, - куда же еще должен был направляться тот, кто входит на мост.

- Не принимай нас за дураков, - мрачно произнес один из охранников, почему это ты должен впотьмах добираться на тот берег? Мост закрыт. Назад!

- Эгей, Еван, - насмешливо промолвил незнакомец, - ты до сих пор не поумнел?

- А ты кто такой, что знаешь меня? - чуточку даже испугался Еван. - А ну-ка подойди поближе...

- Слезай с коня и подходи сам, - насмешливо посоветовал ему незнакомец, предусмотрительно держась на почтительном расстоянии от охранников, - ты ведь не Конский Дядька, который готов и спать верхом, тебе можно и на ногах постоять.

Это уже переходило всякие границы вероятности, потому что второго охранника в самом деле звали Конским Дядькой и он в самом деле с малых лет так привык ездить верхом, что превосходил в своей привычке к верховой езде самого Воеводу Мостовика, его еще звали Половцем за это, а теперь, наверное, могли бы окрестить и Татарином.

- Вот я тебе покажу Конского Дядьку, - лениво пробормотал второй страж, собственно и не обижаясь, а только чуточку удивляясь, хотя вместе с тем и не без гордости за то, что его знают даже неизвестные прохожие. Подойди-ка поближе, я тебя не так угощу! Еван, прогони его прочь, пока я не рассердился!

- Слыхал? - сказал Еван. - Иди себе с богом, а то...

- А то что? - засмеялся незнакомец. - Не пустите меня через мост? Так я сам пойду. Не нужно меня и пускать.

С того берега уже шли последние прохожие, они торопились поскорее ступить на землю, никто не обращал внимания на человека, который почему-то намеревался идти туда, откуда они все убегают, никто не прислушивался к его перебранке с конной стражей.

- Кому сказано - назад? - крикнул Конский Дядька. - Закрываем ворота!

Однако закрыть ворота они не могли, пока не пройдет последний с того берега, кроме того, нужно было сойти с коней обоим, а им не хотелось перед незнакомым спешиваться, поэтому они гордо торчали перед ним и немало удивлялись его дерзости.

- Вот как дам тебе своим копьем, - с угрозой сказал Еван.

- Ну и что? - спросил незнакомец.

- Проколю насквозь!

- А я тебя не боюсь, - спокойно сказал человек, и от этих слов даже Конский Дядька потерял терпение:

- Почему же это ты не боишься?

- Потому что у меня топор есть, - почти весело сказал тот.

- Что за топор?

- А такой - с долгой ручкой. Посмотри. И острый вельми. Я точил его на вражеских ребрах. Попробуйте меня держать - и вы отведаете моего топора!

И он пошел прямо между Еваном и Конским Дядькой, и они застыли, то ли от страха, то ли от удивления, и, кажется, вроде бы даже узнали этого мужчину, собственно, и не мужчину еще, а юношу, такого же по возрасту, как и они; быть может, если бы кто-нибудь спросил, как зовут этого юношу, то и Конский Дядька и Еван в один голос воскликнули бы: "Маркерий!" - но ведь никто у них не спрашивал об этом, а друг перед другом они не решались высказать догадку свою, вот так и прошел мимо них в сумерках да в тумане Маркерий и направился к противоположному концу моста, где уже, наверное, были закрыты ворота и выставлена усиленная стража, чтобы не пустить на мост тех, которые будут прорываться к нему и ночью.

Но на том конце моста еще стоял Мытник. И, несмотря на то что все в этом человеке заросло жиром, он всегда стоял именно столько, чтобы последний пропущенный им прохожий достиг киевского берега, а тот, кого пустили последним на мост с противоположной стороны, чтобы дошел сюда. Этого времени Мытник уже и не принимал во внимание, он просто руководствовался привычкой, она жила в нем точно так же, как тупое упрямство в сборе пошлины, как преклонение перед Воеводой, как жажда к обжорству.

Стоял он и в тот вечер ровно столько, чтобы дождаться, пока придет с того берега Маркерий. Не следует думать, будто Мытник ждал именно Маркерия, о парне давно уже забыли в Мостище, помнил о нем только тот, кому нужно было помнить, для Мытника же ожидание означало только одно: долг. Идешь или едешь через мост - плати. Если бы воскрес родной отец Мытника, если бы даже Николай-чудотворец, покровитель моста и всех мостищан, появился перед Мытником, все равно он изрек бы: "Плати!".

Так сказал он и Маркерию.

- За что? - спросил в свою очередь Маркерий, потому что это в самом деле был он, возвращался в Мостище, возвращался уже с киевской стороны после многолетних странствий, приключений и скитаний, которые не имели теперь никакого значения, ибо ничто теперь не имело значения перед лицом монголо-татарской угрозы.

- Перешел мост - плати, - равнодушно объяснил Мытник.

- До сих пор держитесь за этот мост, вместо того чтобы сжечь его, небрежно сказал Маркерий, направляясь дальше, проходя мимо Мытника и не проявляя намерения платить за переход, ибо мост принадлежал и ему - хотя бы какой-то частицей, раз его деды и отцы вкладывали в него свою жизнь.

- Взять его! - равнодушно велел Мытник, и двое охранников метнулись к Маркерию, но он не стал их ждать, отскочил к своему краю моста, взмахнул длинным топором, закричал:

- Не подходите - изрублю!

Мостищане встали перед разъяренным незнакомцем, а Мытник захлопал глазами; похоже, и его осенило нечто похожее на догадку, он даже было рот раскрыл, чтобы спросить неизвестно у кого: "Не Маркерий ли это?" - но не спросил, а парень тем временем проскочил мимо охранников - и уже его не было, уже он исчез за полукругом костров, которые разожгли те, кого остановили перед мостом до наступления утра.

Ему еще надлежало проскочить мимо сторожевой башни, где теперь днем и ночью тоже стояли охранники, в Мостище поперек улиц на ночь протягивали железные цепи, чтобы остановить всадников Батыя, если бы они внезапно налетели в темноте, - эти цепи для непосвященного тоже представляли немалую преграду. Он должен был бы остерегаться погони с моста в том случае, если бы его узнали там, но он упрямо пошел сразу к отцовскому дому, тут кончалась вся его независимость, он снова становился маленьким мальчиком, все забывалось, все отступило в небытие, он бежал через леваду, мимо высоких осокорей, окутанных мягким туманом и оттого казавшихся еще более высокими, ему уже слышался журчащий мамин голос и неторопливый голос отца, он торопился к своему подворью и, когда наскочил на запустенье, не поверил глазам своим, долго метался в темноте в разные стороны, но всюду было одно и то же: пустота, давнишнее пожарище, высокие бурьяны, запустение.

Поросло травой. Нет ничего. Припорошилось пеплом.

Он упал лицом в эти бурьяны, в эту траву и долго лежал безмолвный, неподвижный, оцепеневший. Лежал, а самому казалось, будто черная дикая сила бросает его в разные стороны, раздирает на части его тело, разрывает сердце. Упади на восток лицом, на запад спиной, разлетись на все четыре стороны, посыпь следы свои пеплом из семи печей и беги в чистое поле.

Так он лежал, а потом встал и побрел в темноту. Куда? В дикую пущу или в чистое поле? Иду я в чистом поле, а навстречу бегут семь духов с полудухами, да все черные, все злые, все нелюдимые.

Какое ему до этого дело?

Убереги меня от злых духов, от светло-русых и беловолосых, от чернявых и пустоволосых.

Он не боялся никого.

Пошел - страшно даже подумать! - прямо к воеводскому холму, приблизился в темноте к высоким, наглухо закрытым воротам, начал стучать в них своим топором, выкрикивая при этом:

- Эй, вы, отворяйте!

Но не такие были теперь времена, чтобы перед каждым, да еще и ночью, открывались ворота или чтобы стража вступала в переговоры с кем бы то ни было. С той стороны никто не откликался, только после того, как Маркерий осточертел им со своими стуками-криками, оттуда кто-то равнодушно предостерег:

- А не кричи, ежели не хочешь стрелу в горло получить!

Тут Маркерий наконец опомнился, он даже губу прикусил от собственной дурости, потому что разве он возвратился сюда ради того, чтобы его схватили в первую же ночь?

И он снова пошел на печальное пепелище. Хотел сразу увидеть всех: маму, отца, Светляну, - а должен был довольствоваться лишь пожарищем да густым бурьяном? Он долго бродил вокруг бывшего отцовского подворья, не теряя еще надежды найти здесь самых дорогих ему людей, но была только боль, тупая, безграничная, невыносимая.

Теперь нужно сказать, почему Маркерий выбрал именно это время для возвращения в Мостище. Откладывать больше не мог, потому что приближались монголо-татары. Тогда почему же мешкал так долго? Быть может, потому, что дорога домой всегда далека? А еще: жизнь научила его быть осторожным, начиная от случая в плавнях со Стрижаком и Немым, затем потопленный в крови Козельск, а далее дьявольские намерения Кирика, - уже и этого достаточно было для чуткой молодой души, чтобы перед решительным поступком старательно собрать силы и звать на помощь всю осторожность, какая только может быть на свете.

Хотя, если судить по поведению Маркерия на мосту, об осторожности он заботился мало. Точно так же, как здесь, в Мостище, бросившись сразу на отцовский двор, а там - совершенно бессмысленно - пытаясь прорваться на воеводский двор.

По этим его безрассудным, в сущности, чуть ли не сумасбродным поступкам можно было бы судить и о намерениях Маркерия. Он прибыл в Мостище, опасаясь, чтобы ордынцы не опередили его, хотел, видимо, забрать с собой отца и мать, хотел позвать и маленькую Светляну, которая - разумом это мог постичь - за эти годы, ясное дело, должна была бы вырасти точно так же, как и он, но для него оставалась все такой же маленькой светловолосой девочкой, которую он спасал когда-то от безмолвности, а теперь должен бы спасти от самого ужасного, потому что нет ничего страшнее смерти маленьких детей.

Это намерение Маркерия открылось тогда, когда он неистово стучал в ворота воеводского двора. Когда же его привел в чувство насмешливый окрик из-за ворот, он насупленно пошел с воеводского холма и долго слонялся вокруг пепелища отцовского подворья, быть может и проклиная в душе свою неосмотрительность, но не жалел ни капельки, что променял свою хищную независимость на новую мостищанскую неволю, ибо хотя и была эта неволя на этот раз еще тягостнее и печальнее, чем первая, зато хорошо ведал, как из нее вырваться, главное же - имел для этого силу и умение.

В холодном предрассветном тумане пробрался Маркерий в домик своей тетки Первицы и застучал в дверь не очень громко, но все же так, чтобы проснулись спящие. Времена были не для сладких снов, люди спали сторожко, стук Маркерия сразу был услышан, и тетка подбежала к двери, спросила:

- Кто?

- Маркерий, - последовал ответ.

- Маркерий? Бог мой! Ты жив?

- Как видите!

Дверь открылась, и Маркерий очутился в объятиях тетки, тетка была мягкая, теплая, от нее пахло сушеными травами душистыми, своей беспомощной растерянностью она напоминала парню его мать.

- Бог мой, - бормотала тетка Первица, - Маркерий... живой... Да ты уже колешься... Бороду и усы имеешь...

- Да шьо ты там держишь хлопца в дверях! - послышался из боковушки голос пастуха. - У меня ноги замерзли от сквозняка.

Только после этого тетка опомнилась, быстро закрыла дверь, повела Маркерия в темноту, где было сухо, тепло, еще больше пахло травами, в которых так здорово разбирался пастух, собирая их в течение всего лета и принося сюда, чтобы потом, когда пойдут снега, вспоминать плавни, и теплый ветер, и солнце, и тихие поляны в пущах, где он пас свое стадо.

- Ты, сынок? - из темноты спрашивал дядька Шьо.

- Я, - ответил Маркерий хрипло, что-то застряло у него в горле, словно бы даже слезы, что ли, а слез он стыдился всю жизнь, нынче же они и вовсе были неуместными.

- Как же ты?

- А наши где? - спросил Маркерий. - Отец, мать, что с ними?

- Да шьо! - вздохнул пастух. - Разве не знаешь Воеводы. Мы уже и о тебе... Хоть жив, вишь...

- Может, свет зажечь? - засуетилась тетка Первица.

- Сиди, - велел Шьо, - шьо там тебе освещать...

И именно тогда кто-то тихо стукнул в дверь.

- Ну, - тихо ругнулся пастух, - увидели!

В дверь постучали снова. Тихо, но настойчиво.

- Шьо там? - крикнул с напускным гневом пастух.

- Откройте, ради бога, - донеслось со двора. - Первица, сестра, отвори!.. О бо... Первослава тут... Сестра твоя... О бо...

- Шьо! - вздрогнул пастух. - Первица, у тебя еще сестра есть? Какая-то Первослава? Бога вспоминает?

За насмешливым тоном он, видно, хотел скрыть свою растерянность. Потому что Первослава могла привести Воеводиных людей... Или же если не она привела, ее привели? Может, выслеживали Маркерия, покуда не закрылась за ним дверь?

- Сынок, - зашептал пастух, обращаясь к Маркерию, - давай - наверх. Раздвинешь снопики камыша, проберешься сквозь солому и прыгай с той стороны, а там - в пущу.

- Да у меня топор есть, - беззаботно промолвил Маркерий, - вы не бойтесь.

Первица тем временем пошла к двери, начала расспрашивать сестру, есть ли кто-нибудь с нею.

- Одна я, одна, - горячо заверила ее Первослава, - открывай, сестра, скорее! О бо...

- А ну отвори, - велел пастух, который тоже прислушался к тому, что там во дворе, но ничего подозрительного не услышал.

Грузная Первослава тяжело вкатилась в боковушку и, как ни темно там было, сразу же заметила Маркерия, всплеснула руками:

- Да неужели Марке...

Голос ее прерывался от торопливости, она никак не могла перевести дыхание и от этого искажала слова.

- Ну он, ну так шьо? - сказал пастух.

- О горе мое! Мытник всю ночь не спал, думал, не Маркерия ли он пропустил через мост. А затем встал, надел порты, да и говорит: "Маркерий это был". И пошел к Воеводе, чтобы сказать. А я - сюда. Род ведь наш. Горе мое, нужно беречь род. Потому как погибнет все. Все погибнем. О боже!

- И так от орды погибнем, - мрачно произнес Маркерий, а пастух не удержался, чтобы не кольнуть Первославу:

- Шьо? Род вспомнила? А не поздно ли? Променяла ты свой род на воеводские харчи жирные? Сестру променяла.

- Помолчи! - сурово прервала его жена. - Нужно что-нибудь с Маркерием вот, а ты... Спрятаться тебе нужно, Маркерий.

- Не буду прятаться, - сердито промолвил юноша. - Не для того я сюда добирался.

- Мытник скажет Воеводе, - растерянно зашептала Первослава. Она все еще не могла отдышаться, с трудом выталкивала из себя слова. - Придут... прибегут... сюда... потому как некуда больше... где же и искать...

- Не буду прятаться! - упрямо повторил Маркерий. - Разве лишь в плавни, с вашим стадом, дядька.

- Шьо, стадо? - засмеялся в темноте пастух. - Да зарезали всю скотину и посолили мясо и сложили в бочках в погребах воеводских. Нет ничего. Все теперь землю роем. Валы насыпаем. От Батыя. А завтра уже на том берегу рыть будем. От Киева, что ли.

- Не помогут валы, - хмуро сказал Маркерий, - для того и пришел сюда, чтобы сказать: видел уже Батыево войско.

- Придут и найдут тебя, - твердила свое Первослава.

- Да шьо там найдут, ежели он удерет! - беззаботно произнес пастух, но Маркерий снова топнул ногой, воскликнул:

- Не буду бежать!

- Шьо, топор свой покажешь кому-то? - засмеялся пастух. - Да тут видели всякое, не удивишь нашего Мостовика. Мне-то шьо, а тебя, сынок, жаль. Нужно спрятаться, иначе перевернут вверх дном все Мостище, а найдут тебя. Воевода и про Батыя забудет, он такой. Да и мы не лыком шиты. Спрячем тебя...

- Не буду прятаться!

- Шьо там не будешь! Как святой - будешь! Вот Первослава, тетка твоя, поведет тебя с собой, да и спрячет в кладовке у Мытника. Сам нечистый не найдет!

- В кладовке? - испугалась Первослава. - Как это можно?

- Все едино переворотят повсюду. А в кладовку к Мытнику никто не заглянет. Вот там и спрячь Маркерия.

- Не пойду! - сказал Маркерий. - Чтоб меня запирали? Да никогда!

- А тетка и не запрет, она там устроит тебя так, чтобы не запирать. Ей ведь род дорог? Дорог, шьо?

- Напугали вы меня, - попыталась засмеяться Первослава, - такие шутки...

- А какие шутки? - удивился пастух. - Сказано тебе - ты и делай. А ты, сынок, ежели что - пускай свой топор в дело. Обучен же?

Маркерий молча махнул в темноте топором, аж засвистело.

- Не знаю про Светляну... Где она?

- Готовили за Стрижака отдать, - сказала Первослава, - да ордынцы помешали... Воевода куда-то послал Стрижака вместе с Шморгайликом... Давненько уж, как послал... И нет до сих пор... Говорят, к Батыю.

- Светляна где?! - нетерпеливо спросил Маркерий.

- Там она. Не выпускают ее со двора.

- Надобно, чтобы выбралась. Хочу видеть ее.

- Да шьо там Светляна! Ты иди, - подтолкнул его в спину Шьо. - Ежели человеку нужно спрятаться, стало быть, нужно!

Тут начинается то, что уже было когда-то в Мостище, заканчивается точно так же: искали - и не нашли. Правда, на этот раз Воевода предусмотрительно не известил свою жену о появлении Маркерия, а поскольку без Шморгайлика слухи по Мостищу не разносились без надобности, то мало кто и ведал о том, о чем ведать надлежало одному лишь Мостовику.

До конца своей первой в Мостище ночи Маркерий вынужден был просидеть в кладовой Мытника, заставленной бочками, завешанной мехами, прислушиваясь к перекличке сторожей да перестукиванию деревянных колотушек. Наверное, рыскали повсюду, переворачивали все в Мостище, чтобы найти его, давнишнего беглеца, единственного из покорных мостищан, который отважился бросить вызов всемогущему Воеводе.

Маркерий так и уснул под шум колотушек да выкрики сторожей и проснулся лишь днем, когда тетка Первослава принесла ему перекусить.

- Мытник где? - спросил Маркерий.

- На мосту.

- Светляне передали?

- Не была еще там. На трапезе увижу.

- Завтра буду ждать ее на дубовой дороге в пуще.

- Выйдешь отсюда?

- Не сидеть же тут, пока чужинцы прискочут! Колотушку мне достаньте.

- Колотушку? Зачем?

- Принесите. Уж больно хорошо стучит.

- Не намерен ли стучать здесь, в кладовке? - удивленно посмотрела на него маленькими глазами тетка. - Тише воды, ниже травы сидеть тут нужно, иначе...

- Ничего, ничего, - засмеялся Маркерий, - не бойтесь, тетя. А колотушку принесите. У Мытника ж, наверное, все есть.

- Да есть, - вяло согласилась Первослава, в которой страх боролся с преданностью своему роду, быть может и с запозданием. - Только ты сиди тихонько...

Он не привык к тихому сидению. Пока Мытники где-то трапезничали на воеводском дворе, Маркерий без особого труда прорубил своим топором отверстие в полу, лег над этой дыркой, начал всматриваться вниз. Кладовая стояла на нескольких серых круглых камнях, под нею свободно гулял ветер, там царила вечная тень, в которой росла удивительная трава, хрупкая, несчастная, не зеленая, как всюду, а какая-то словно бы даже белая, трава печали, трава неволи. Маркерий долго всматривался в эти бледные росточки, даже под водою никогда не видел столь жалких растений, потому что и для водорослей в воде была своя воля, а здесь для этой бывшей травы существовала только подавленность, - и вот проросло здесь нечто такое словно боль, словно стон, будто страдание земное. А разве человек, брошенный в неволю, страдает меньше и разве не становится он такой же бледной травой страдания и муки?

Маркерий закрыл глаза, полежал так, чтобы прогнать страшное видение белой травы, потом вскочил, начал бегать по кладовке между бочонками, полными мехов, взятых Мытником на мосту, ненавидел здесь все, руки у него так и чесались схватить топор, вышвырнуть из бочек связки мехов, изрубить их нещадно, Маркерию захотелось выскочить из кладовки, разжечь огонь и пустить по ветру и кладовку эту, и все подворье Мытника, и все вокруг.

Каждый сидит и ждет несчастья, как вол обуха. Он изнывает в кладовке, покуда прибегут воеводские холуи и выкурят его отсюда, мостищане сидят у моста, покуда доберутся сюда монголо-татары и уничтожат все живое. Как трава под кладовкой. Но ведь у травы нет ног, она прикована навечно к одному и тому же месту, а для человека земля вон как велика, он должен охватывать ее всю, а не приневоливать себя, будучи привязанным навеки к определенному Воеводой долгу. С малых лет всех мостищан Воевода приучивал к обязанностям на мосту, он истреблял все, что могли любить мостищане, оставляя для них только мост - и для труда, и для любви, и для всей жизни. Но разве же не высочайший их долг теперь уничтожить мост, чтобы не достался он кровожадному врагу? Маркерию вспомнились его же собственные слова про мост, которые он бросил мимоходом Мытнику: "Пора бы уже сжечь его!" Эти слова сказал не кто-нибудь, а он, Маркерий, сказал Мытнику в тот вечер, когда пробирался сюда в надежде застать мать, отца, Светляну, сказал тогда не задумываясь, просто чтобы подразнить ожиревшего прислужника воеводского, а теперь они прозвучали будто его высочайшее назначение, глядя на бледную траву, понял он, какая сила вела его в Мостище, хотя и скрытая до поры до времени; вся его душа взбунтовалась вмиг, он твердо верил, что никогда не станет болезненной травой умирания, ни он, ни мостищане не могут ею стать, а ежели так, то и не сидеть ему больше в этой кладовке, трусливо прячась от врагов!

Нельзя допускать такого положения, когда все успехи присваиваются Воеводой, а ошибки, недосмотры, беда и угрозы выпадают лишь на долю подчиненных. Если же восторжествует такое, то пропащими следует считать людей, которые позволили поневолить себя до такой степени. Быть может, Маркерию суждено быть первым непокорным среди мостищан. А ежели так, то нужно действовать!

Он почти вырвал из рук у тетки Первославы деревянную колотушку, которую она принесла ему перед заходом солнца, хотел сразу же бежать куда-то, тетка с трудом уговорила его, умолила быть осторожным, выдумав, якобы призывала его к этому Светляна, пообещавшая завтра вырваться с воеводского двора. Маркерий слушал и не слушал, почти вытолкал тетку из кладовки, потому что видел в ней уже не помощника, а только помеху для задуманного, нетерпеливо выжидал, пока стемнеет, тогда выскочил из кладовки и уже больше туда не возвратился.

Маркерий пошел по Мостищу, в правой руке зажимая свой острый топор, а в левой держа колотушку, которой он бодро выстукивал, перекликаясь со стражей воеводской; когда кричали где-нибудь, нет ли чужих, он весело отвечал: "А нет!" Так дошел он до дома Еванова отца и вызвал к себе Евана.

- Чего тебе? - сердито сказал Еван, выбегая из дому в одной сорочке. - Я вчера ночью стоял на мосту. Сегодня не мой черед.

- Подойди ближе, - сказал Маркерий.

- Ты кто такой? - испуганно попятился Еван, ощущая в голосе незнакомого что-то знакомое, кажется вчерашнее. - Ты кто?

- Не пугайся. Маркерий. Узнал?

- Маркерий? Сгинь! Исчезни! А то...

- А то ударишь меня в спину? - засмеялся Маркерий. - Еван, послушай-ка меня...

Он взял своего товарища за локоть, повел дальше от дома, и у того не было силы вырваться, он покорно пошел за Маркерием.

- Или нет, - вдруг остановился Маркерий. - Пойди сначала оденься. Так не годится...

И снова не решился Еван возражать - такая сила была в голосе Маркерия, а еще стояло за ним что-то непостижимое. Какая-то уверенность. Мостищане же все эти дни жили сплошь в тревоге, поэтому уверенность действовала сильнее всего.

Дальше они пошли вдвоем. Колотушка в руках у Маркерия была как бы подтверждением власти над сонным Мостищем, сила тоже была теперь за ними, потому что двое - это уже сила.

Вызвали они из дому и Конского Дядьку, а потом - пастуха Шьо, а тот позвал двух своих подпасков, а там еще присоединился к ним дед Ионя, тот готов был позвать и свою бабу, которой надоело чистить рыбу для Воеводы, но пастух, пугливо оглядываясь по сторонам, не слышит ли Первица, заявил, что не бабского ума дело, за которое они должны взяться, поэтому ограничились в эту ночь только мужчинами, до рассвета к ним присоединилось много мостищан беднейших и обиженных, из углов, отдаленных от Реки, из хижин самых бедных, потому что не станешь же ты подговаривать против Воеводы Мытника, его вернейших охранников, или корчмаря Штима с его прислужниками, или еще кого-нибудь там!

Так они бродили между темнотой и звездами, между пылающими кострами, разведенными беженцами, и Рекой, они жили здесь между водой и целым светом, жили их отцы и деды, жили, наверное, вечно, и все, казалось, идет как следует, они не желали никаких изменений, даже боялись их, по правде говоря. Воевода боялся перемен, чтобы не утратить власти, мостищане же боялись, потому что каждая перемена для бедного человека несет горе. Вот так и получалось, что обе стороны довольствовались неизменностью положения, извечным порядком, заведенным Воеводой, поддерживаемым мостищанами, ибо порядок устанавливает один, а сохраняют его - многие. Когда-то у их прадедов были храбрые и отчаянные боги, люди тогда тоже были, наверное, отважные и решительные. Новый бог требовал покорности, его святой Николай-чудотворец тоже признавал лишь покорные молитвы и просьбы и, если верить Стрижаку, приходил на помощь лишь тем, кто умоляет.

Потому-то, когда прозвучали слова Маркерия о том, что нужно сжечь мост, даже беднейшие, которым нечего было терять, вздрогнули, даже пастух смолчал и не воскликнул своего пренебрежительного "шьо там мост!", а кто-то более осторожный спросил, не лучше ли попытаться найти согласие с Воеводой.

- Согласие? - возмутился Маркерий. - Какое же? Разве не ясно, что он хочет уберечь мост для Батыева войска?

- Может, оборонять хочет? Для того и укрепление делаем, и запасы запасаем, - сказал из темноты тот же самый человек.

- А вчера начали уже насыпать валы на киевской стороне, - напомнил Маркерий. - Это от кого же защищаемся? От киевлян? От своих? Дождаться, чтобы ордынцы перескочили через мост в Киев, - не вечный ли позор для нас будет?

- А может, пускай Воевода вече созовет? - сказал дед Ионя. - В Киеве часто вече созывают. Там всяк может свое прокричать.

- Был я в Киеве, когда тысяцкий Дмитрий созывал вече, - сказал Маркерий. - Обращался Дмитрий к киевлянам с такими словами: "Сплотимся же, братья и дети, сплотимся и пойдем на предстоящий нам подвиг. Прольем кровь нашу, смертью жизнь искупим, и члены тел наших отдадим, не щадя, на посечение за благочестие и землю нашу, и да смилостивится бог над потомками нашими и не уничтожит род и землю нашу до конца". Вот так говорил тысяцкий Дмитрий киевлянам. Кто-нибудь из вас слыхал ли когда-нибудь подобные слова от Воеводы? Или какие-нибудь другие слова слыхали от него? И можно ли уговорить Мостовика? Легче уговорить всех мостищан, да и еще столько же люду, чем нашего Воеводу.

- Говорят, послал Мостовик Стрижака и Шморгайлика навстречу Батыю, сказал дед Ионя. - Слух есть, будто хочет передать мост Батыю. Вот так и сказать Воеводе: знаем, мол, все и не допустим до такой подлости...

- А как не допустишь? - засмеялся Маркерий. - Сядешь на мосту и будешь кричать: "Мое! Не отдам никому!"? Бился когда-то я с насильниками в Козельске - знаю. Жечь нужно мост, а самим уходить в леса!

- У тебя все сожжено, потому тебе и легко так говорить, - произнес кто-то из толпы, - да и как сожжешь мост? Это тебе ведь не сноп соломы! Берегут мост днем и ночью.

- А кто стережет? - спросил пастух. - Мы же и стережем.

- Воеводские холуи всюду стоят, так за руку и схватят. Немой слоняется по мосту днем и ночью. Куда там! - снова мрачно предостерег тот же самый голос.

- Кто отважился на какое-нибудь дело, для того нет невозможного. Завтра поговорим и с Немым, - как о давно решенном деле спокойно сказал Маркерий.

- Кто же с этим чертом сговориться может? - спросил кто-то недоверчиво.

- Я, - сказал Маркерий, - а не я - дед Ионя.

- Да мне лучше с водяным, - закряхтел дед Ионя. - Потому как к Немому - никакого доступа! Он и дышит, к примеру, ноздрей Воеводы. Такое стерво вреднющее.

- Тогда я, - решил Маркерий. - С ордынцами когда-то вел переговоры, а с Немым как-нибудь уж...

- А с ордынцами как же? - не удержался дед Ионя.

- Топором - по ребрам. А еще они очень боятся, когда щиплешь.

- Щиплешь?

- Ну да. Однако хватит об этом. Позову вас колотушкой.

Они разошлись все сразу, пастух пошел с Маркерием, шептал осуждающе:

- Шьо ты им о щипании? Они подумают, шьо ордынцы так себе. Никто и не возьмется жечь мост.

- А он и сам сгорит, - засмеялся Маркерий, - лишь бы только мостищане привыкли к мысли, что его уже нет, что можно без него. Да и вам, дядя, нужно привыкнуть. Жаль ведь, правда?

- Да шьо мне этот мост? Скотину порезал Воевода, и то я не плакал, а мост... Пропади он пропадом, чем чужинцу поганому отдавать! Пойдешь к нам?

- Нет, исчезну на день из Мостища. До вечера, дядя.

- Берегись, сынок!..

Предрассветный туман скрыл Маркерия.

Быть может, эти осенние туманы помогут спустя некоторое время и самому Батыю, потому что и его войско наползало на Киев, как густой безбрежный туман, а пока насылала Река туманы на Мостище как бы для того, чтобы стали они союзниками Маркерия и людей, близких ему.

А кто же здесь был для него ближе, чем Светляна?

Светляна так же укуталась в туман, как Маркерий при переходе через мост. На рассвете вывела она из конюшни белого коня Воеводихи, легко вскочила на него, поехала к воротам, направляясь безбоязненно на привратных охранников, была в одежде, подаренной ей половчанкой, закутанная до самых глаз в паволоки, украшенные легким дорогим мехом, тонкая и гибкая, - Воеводиха, да и только!

Туман размывал все вокруг, скрывал очертания, даже белый конь в тумане словно был пепельно-серым. Кто бы там стал присматриваться к всаднице, кто бы отважился останавливать ее да заглядывать в лицо - за такую дерзость половчанка не помилует! Поэтому охранники поскорее открыли ворота, белый конь легко вынес всадницу со двора, и только мягкий топот копыт донесся из тумана.

Мостище Светляна проскочила вмиг, придержала коня лишь на дороге, тянувшейся вдоль дубов, - не знала девушка, где именно здесь будет ждать ее Маркерий, знала лишь, что будет ездить там до тех пор, пока не увидит его.

Так и ездила, пока рассеялся туман.

Наверное, на воеводском дворе уже стало известно о ее бегстве, возможно, снарядил Мостовик погоню, и погоня, ясное дело, бросится прежде всего на эту дорогу, но девушка как-то не думала ни о Воеводе, ни о половчанке, ни о погоне, она ездила туда и сюда по дороге, держась поодаль от Мостища, готовая скатиться с коня, бежать куда глаза глядят, в дичайшие пущи, лишь бы только увидеть Маркерия.

Маркерий представлялся ей все тем же порывистым, размашистым парнем, каким запомнила его при последней встрече, когда они бежали по воеводскому двору и когда она хотела отнять у него свою зеленую ленту, подаренную отцом. А у Маркерия перед глазами была маленькая светловолосая девчонка, тонконогая и доверчивая и ласковая, будто вода в весеннем ручейке. И когда он заметил еще издалека гордую недоступную всадницу, укутанную в дорогие одежды, никак не мог предположить, что это Светляна, а девушка, если бы увидела перед собой высокого юношу с черными усиками и бородкой, ни за что не поверила бы, что это - Маркерий. Вот так и длилось бы без конца, если бы не пригрело солнце. Светляна, вспомнив о ненавистной ей одежде, резким движением сбросила с себя паволоку и осталась в льняной сорочке, и белые волосы рассыпались у нее по плечам, и Маркерий из своего зеленого укрытия увидел посреди дороги на коне не чужую и неприступную женщину, а давнюю, милую, единственную Светляну, увидел ту же самую девочку, которую он вынудил когда-то заговорить, с которой ходил к Стрижаку, на его хитроумную науку, за годы его странствий девушка выросла, но он этого не заметил, она оставалась точно такой же маленькой, каким остался и сам он в душе, их объединяло детство, их детство еще не закончилось, оно лишь остановилось на какое-то время, а теперь должно было продлиться... Опять же после некоторого времени...

- Светляна! - крикнул он, выбегая на дорогу. - Светляна, это я!

И хотя не был похож этот ободранный, черноглазый, чуточку усатый и бородатый уже юноша на того давнишнего Маркерия, который исчез бесследно, забрав у нее на память зеленую ленту, Светляна мгновенно узнала его, узнала его голос, его горящие глаза, она скатилась с коня стремглав, она должна была бы так же быстро, как и Маркерий когда-то, бежать навстречу парню, а он должен был бы торопиться к ней, но как только девушка коснулась ногами земли, так и приковало ее что-то на месте, она встала, беспомощно смотрела, как медленно отходит от нее конь, как, вытягивая мягкие губы, хватает траву на обочине дороги, быть может, она ждала, что Маркерий первым бросится к ней, но он тоже стоял на месте, и только тогда они поняли внезапно, что пора их беззаботного детства безвозвратно ушла в прошлое, что они выросли, что все изменилось и вокруг них и в них самих, хотя они еще и не умели этого заметить, а тем более назвать.

Протянули издалека друг другу руки. Потом тихо сошли с дороги.

Им никто не мешал, и это тоже принадлежало к явлениям непостижимым. Потому что еще вчера валом валил по этой дороге люд, катились возы, ревел скот, плакали дети, торопилось все на мост, на ту сторону, потому что люди почему-то считали, будто Река сдержит насильников, хотя никто еще и не ведал, по какому берегу пойдет Батый на Киев.

А сегодня дорога словно бы вымерла. Никого и ничего. Вот так перекатятся через мост еще те, которые заночевали возле него, а тогда и все. Не нужен он будет больше ни для чего, станет лишним после многих десятков лет верного служения людям, и что тогда? Тогда он должен быть уничтоженным.

Еще одна преграда могла бы встать на пути встречи Маркерия со Светляной. Преграда эта - Немой. Светляна могла обмануть стражу, ей помог туман, помогла смелость, но все это произошло благодаря отсутствию Немого. Потому что он днем и ночью был теперь на мосту. Был бы он дома - не ускользнула бы Светляна незамеченной.

Но уж если случилось такое непредвиденное и если обнаружит Мостовик исчезновение девушки, то, наверное, все сделает для того, чтобы удержать Немого на мосту как можно дольше, дабы не узнал тот про Светляну, потому что не поверит в ее добровольное бегство, а заподозрит в злом намерении Воеводиху или самого Воеводу и тогда успокоить его вряд ли удастся кому-либо.

Тем временем Немой стоял рядом с Мытником на мосту и присматривался к тому, как неуклонно уменьшается толпище, которое еще вчера угрожало смести все на своем пути. Движение замирало, а одновременно вроде бы умирал также и мост, еще вчера охранники проклинали всех нетерпеливых, рвавшихся на мост, слепых и глухих ко всему, кроме своего стремления во что бы то ни стало перебраться на тот берег, а сегодня сторожа готовы были вылавливать людей вокруг и тащить их на мост силком, потому что невмоготу было им созерцать, как становится мост никому и ни для чего не нужным.

Вот тогда и пришла проведать Мытника его жена, а вместе с нею была ее сестра Первица. Жена Мытника держалась заискивающе, пугливо, она догадывалась, что муж будет шуметь на нее, так оно и случилось: как только Мытник увидел свою жену, глаза его налились кровью и он тоненьким жирным голоском закричал ей навстречу, будто хотел оттолкнуть ее, не дать ей и приблизиться:

- Ты почто сюда прибрела?

- Да проведать же тебя и перекусить принесла. Думала, не вырвешься на трапезу...

- Не вырвусь? - еще сильнее налился кровью Мытник от такой откровенной насмешки: почему бы это он не мог отсюда вырваться, ежели движение по мосту уже умирало без надежды на возрождение. - Думала бы ты своей башкой, прежде чем болтать глупости!..

Тут Первица не выдержала такого надругательства над сестрой, выступила наперед Первославы и сердито обратилась к Мытнику:

- Чего кричишь на сестру?

- А не твое дело, - огрызнулся Мытник. - Жена моя - потому и кричу.

- Твоя жена, а моя сестра. За сестру же - вот!

Первица подошла к Мытнику и отвесила ему одну за другой две пощечины, так что он от неожиданности даже попятился назад.

Немой смеялся громко и открыто. Все-таки эта гордая женщина была родной сестрой его Лепетуньи, да и другая женщина, толстая жена Мытника, тоже была сестрой Лепетуньи, он испытывал к ним теплые чувства в своей мрачной душе, ну а уж о решительности Первицы и говорить нечего - это нравилось Немому безмерно.

А Первица, напугав Мытника чуть не до смерти, повернулась к Немому и, не прячась, на виду у охранников и у Мытника, показала ему жестами, чтобы он пришел к ней вечером.

Немой сначала не поверил, не зная, зачем его зовут, но Первица упрямо показывала, что он должен прийти непременно, и он в конце концов махнул рукой в знак согласия.

- Блудница! - мстительно закричал Мытник. - Немого жеребца захотелось? Блудница!

- Не твоего ума дело! - огрызнулась Первица. - У тебя уже все давно жиром заросло, не к тебе же обращаться... Пошли, сестра!

Такой была первая неожиданность для Немого, если не принимать во внимание неожиданности более тяжелой: прекращения движения по мосту.

Он пришел в дом пастуха сторожко, как всегда привык ходить на женский зов, если бы собственными руками не зарыл когда-то в землю мертвую Лепетунью, мог бы предположить, что она воскресла, и появилась снова в Мостище, и зовет его к себе, и возобновится их прежнее, незабываемое и неповторимое, но, хотя он и не верил в невозможное, все равно охотно пошел по первому зову сестры Лепетуньи, втайне надеясь на какую-то большую и важную неожиданность для себя.

И он не ошибся. Потому что застал в хате пастуха в числе других людей, которых, собственно, он и не рассмотрел как следует, дочь свою Светляну и с нею Маркерия, которого узнал сразу же и обрадовался ему, быть может, не меньше, чем если бы появилась перед ним мать Маркерия - дорогая его сердцу Лепетунья.

Немой не спрашивал Светляну, почему она оказалась здесь, это и так было понятно, не поинтересовался, как сумела выбраться с воеводского двора: ведь это теперь не имело никакого значения. Но когда Светляна принялась объяснять ему, зачем его позвали, Немой не поверил.

Светляне помогал Маркерий, хотя он и не владел таким умением передавать Немому намерения людей, привыкших к речи. Тут Немому было легче: он делал вид, что не может взять в толк, чего от него хочет хлопец, - и дело с концом.

Однако Светляна не отставала от отца, она показывала упрямо и настойчиво, что все здесь и вообще чуть ли не все люди в Мостище пришли к выводу, что нужно сжечь мост, уничтожить, превратить его в дым и пепел, дабы не достался он кровожадным насильникам, врагам смертельным и беспощадным.

Сжечь мост? Немой не мог понять. Не мог представить, чтобы мост не существовал. Он жил среди безмолвных вещей, привык, что они надежно укладываются в его восприятии, утверждаются каждый день заново, давая тем самым доказательства существования и ему самому. Первейшей и высочайшей вещью среди всех других был мост, для Немого он был словно бы отражение его собственного существования, его жизнью, залогом его бессмертия. Как же допустить, чтобы мост исчез, чтобы его не было?

Немой глухо замычал от ярости и отчаяния, бросился, чтобы схватить Светляну, забрать ее отсюда, вырвать от этих безумных людей с их зловещими намерениями, однако Маркерий был ловчее Немого, он заслонил девушку собой, сверкнул его страшный топор перед самым лицом Немого, и тот отступил бессильно, отступил, быть может, впервые в жизни, впервые нашелся человек, превосходивший его ловкостью и смелостью. Правда, при других обстоятельствах Немой не испугался бы и оружия, но теперь он должен был печься не столько о собственной жизни, сколько о мосте. Он должен был спасать мост от этих ошалевших людей.

Быть может, и от собственной дочери, поскольку она с ними заодно. Спасать во что бы то ни стало и любой ценой!

Он выскочил из дома и побежал к воеводскому двору.

Никто его не задерживал.

Ямямом назывался тот, чьей обязанностью было принимать послов.

В отличие от остальных монголов, он имел не резкий, а тихий голос, ласковые глаза, из всех его движений так и светилась покорность и безграничная терпеливость. Послов у Батыя уважали. Их размещали по сторонам света - кто откуда прибыл, там ему и отводился шатер, в шатер присылали кумыс и баранину. Ямям и его люди терпеливо и без поспешности обучали послов монголо-татарским обычаям и предостережениям.

Прежде всего - о силах высших надлежало знать всем пришельцам. Силами же такими монголо-татары считали солнце, луну, огонь, верили в то, что все очищается огнем, поэтому все чужестранцы, прежде чем попасть к хану, должны были пройти между двумя огнями, оставив в пламени все злое. Силам высшим всегда посвящают часть пищи. Проливают на землю каплю (не больше!) молока или кумыса, ставят на ночь перед идолами сердце убитого зверя, чтобы наутро сварить его и съесть, потому что идол насыщается от самого уже созерцания жертвы. В еде бережливы, - у них даже дохлятина не пропадает, ее режут на полоски и сушат про запас. Каждый ордынец носит при себе каптаргак - квадратный кожаный мешок для сохранения харчей, прячут в каптаргаке даже кости, если они не обглоданы как следует. Пьянка считается почетной, кумысом наливаются, будто мехи бездонные, тянут друг друга за ухо, чтобы горло расширилось и человек мог больше выпить, хан Батый имеет каждый день молока для кумыса от трех тысяч кобылиц - столь безгранично его могущество. Одновременно монголо-татары не боятся никаких испытаний, они могут голодать день и даже неделю и поют и играют в это время так, будто хорошо поели. Не смотрят они милостиво на того, кто приходит с пустыми руками. Зато их гостеприимство безгранично, и ежели уж положат тебе в рот кусочек, ты должен проглотить, а если выплюнешь, то выроют под шатром отверстие, вытащат тебя, чтобы не осквернять входную дверь, и убьют за неуважение. Точно так же убивают того, кто наступает на порог шатра, порогом же служат обыкновенные веревки, крепко сплетенные. Точно так же запрещается всовывать нож в огонь, вытаскивать ножом мясо из котла, рубить топором возле огня (чтобы не отрубить огню голову), опираться на канчук, прикасаться к стрелам бичом, ловить и убивать молодых птиц, бить коня уздечкой, ломать кость о кость, лить на землю молоко или любой другой напиток.

Что же касается того, что монголо-татары коварны, хитры, грязны во всем, что они слушают своих владык более всего на свете, что презирают всех, - обо всем этом Ямям предусмотрительно умалчивал даже перед послами самыми высокими и доверенными: кто имеет глаза, пускай сам увидит, а кто имеет уши - да слышит!

Первейшей обязанностью Ямяма было, собственно, и не посвящение послов во все обычаи и предрассудки монгольские, а установление их подлинности. Особенно же пристально-беспощадным был Ямям в отношении послов от тех народов, против которых Батый шел войной. Этих людей он по велению хана сажал под охрану в отдельный шатер и три дня и три ночи не давал им ни есть, ни опорожняться, чтобы они сказали правду.

Так поступили и со Стрижаком и Шморгайликом. У них отобрали коней и все, что они имели, их бросили в шатер из дырявых конских шкур, два монгола в шатре и два снаружи должны были следить за ними, а сам Ямям через точно установленные промежутки времени приходил сразу с двумя толмачами - русичем-бродником и монголом - в шатер и повторял без устали одно и то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"

Стрижак сначала огрызался коротко, потом, когда начал донимать голод, в особенности же, когда пересохло у него в горле, изложил о своем назначении подробнее, далее он уже ревел навстречу Ямяму, не ожидая его вопроса, что привез их высочайшему хану вещь, которая и не снилась здесь никому, называется же эта вещь, или сооружение, или подарок высокий мост, ведет этот мост прямо в золотой Киев. Но Ямяма не поражали ни слова Стрижака, ни его выкрики, ни его нетерпение, ни его исчерпанность, сказавшаяся уже на второй день, а на третий посол уже только хрипел так, будто вот-вот должен был отдать богу душу, а его слуга, обладая телом никчемным, уже и вовсе не подавал признаков жизни. Но что поделаешь, когда суровая служба требует доводить испытание до конца? Да и не умирают люди за три дня, разве лишь попадаются среди послов слишком уж старые и немощные или же происходит все в пустыне где-нибудь в дикую жару. Тут же Ямям имел дело с людьми внешне здоровыми, земля была так богата, что на ней и умирать грех, жара уже давно закончилась, ночи были холодные, в такие ночи от жажды тоже не погибнешь, если ты человек настоящий. Потому-то и утром третьего дня и под вечер Ямям спокойно приходил в шатер к плененным там послам из-под Киева и упрямо повторял все то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"

У Стрижака теперь уже не было ни силы, ни охоты на объяснение, он хрипел прямо в постылую харю своего мучителя слово "мост" и отворачивался. А Шморгайлик лежал трупом, не мог даже скулить, считал, что тут им и конец.

Но Ямям все-таки был доволен. Три дня прошло, послы повторяли одно и то же, оба толмача были дружны в своих словах, - стало быть, теперь можно было поверить в истинность послов и в искренность намерений чужестранцев, а раз так, то и передать их Елдегаю, начальнику батыевой ставки.

Стрижаку и Шморгайлику принесли на деревянной мисочке немного сырого пшена и по чашечке какого-то пойла, называемого комыз, - кисляк не кисляк, пиво не пиво, но глотку смачивало хорошо и внутренности согревало не хуже настоянного меда. Стрижак, пожевав пшена и выпив свой кумыс, сразу ожил, пожалев лишь, что мало они "накомызились" со Шморгайликом, ожил и Шморгайлик, но не мог забыть надругательств насильников, яростно поносил их скупость, вспоминал, сколько припасу было у них на конях, отобранных чужинцами, жалел, что не успели они выпить из всех жбанов и наполнить их собственной мочой, пускай бы узкоглазые полакомились.

Стрижак даже рот разинул на такую неуемную мстительность Шморгайлика. Откуда только сила зла бралась у этого никчемного земнородца!

А Шморгайлик, ожив окончательно, принялся обмозговывать надлежащую отплату ордынцам за то надругательство, которое они изведали за эти ужасные три дня.

Он лежал в темном шатре, чмокал губами, дожевывая сухое пшено, и размышлял вслух:

- А то еще бы подмешать в сено травы ядовитой болотной, чтобы все кони нечестивых подохли...

- Если бы да кабы... - пробормотал Стрижак.

- Или пробраться в ханский шатер да набросать хану в кумыс овечьего помету, - пусть бы полакомился!

- А ну же, ну еще! - подзуживал его Стрижак.

- Или же привязать хана веревкой к трону сзади потихоньку, а потом поджечь шатер со всех четырех сторон. Чтобы изжарился хан, как жирная свинья...

- Вон из моего шатра, земнородец препаскудный! - заревел Стрижак, сообразив, что хозяева могли ведь поставить где-нибудь у шатра доносчика, и тогда им со Шморгайликом несдобровать из-за этих его глупых выдумок.

- А почему я должен отсюда уходить? - ощерился Щморгайлик.

- Потому что я пан, а ты слуга мой, - заявил Стрижак, - вот и сиди там на дворе и дрожи на холоде, как дрожал всегда под дверью у Мостовика.

- Одинаковы мы. Оба мы - слуги Мостовика! - огрызнулся Шморгайлик. Неизвестно еще, кто из нас выше.

- Одинаковы, да не очень. Я посол, а ты - осел безголовый. Понял?

Шморгайлик умолк, опасаясь, чтобы Стрижак не выбросил его из шатра. Осел - ну и ладно. Безголовый? Лишь бы уши имел. А уши у него есть, и они еще пригодятся. Точно так же, как и глаза. Шморгайлик прикинулся спящим. Стрижак тоже вскоре захрапел.

Они спали крепко и, можно бы даже сказать, беззаботно, потому что имели на это право, добившись признания за ними посольского достоинства и высокого своего назначения.

Между ханскими прислужниками же тем временем поднялась огромная кутерьма из-за этих странных послов, потому что никто еще не прибывал к Бату-хану в таком деле, как эти русичи. Елдегай пересказал слова Ямяма великому ханскому писцу Булгай-аке, предполагая, что, быть может, он будет знать, как действовать дальше, однако и Булгай-ака оказался столь же неподготовленным к неожиданности, кроме того, он, несмотря на свое высокое положение, отличался точно такой же недальновидностью, как и все, кто окружал великого хана. То есть голова у каждого из них была на плечах, но одновременно ее словно бы и не было, потому что голова эта не могла принимать решений, право окончательных решений принадлежало здесь только великому хану, поэтому о любом новом и неожиданном деле следовало непременно докладывать хану, что Булгай-ака и сделал утром.

- Мост? - спросил Батый, сидя на золотых подушках в своем огромном шатре. - А что это такое?

Никто этого не знал. Созвали ханов, в их числе - великого воина Субудай-багадура, который прошел полмира, брал Хорезм, был на Кавказе, преодолевал сотни рек, больших и малых, там, кажется, было что-то, именуемое мостами, но оно разваливалось перед их войсками, будто от дуновения ветра; монголо-татары не верили ни в мосты, ни в лодки, ни в корабли, - они знали только твердую землю, в речках тоже искали броды. Когда Хорезм-шах, покинув свою столицу, добежал до самого моря и удрал на корабле на маленький островок, воины Субудая не погнались за ним. Зачем пускаться в злое море? Они сели на берегу и ждали, пока, по их расчетам, шах должен был бы умереть от жажды и голода. Так и случилось. Терпение выше всех мостов и кораблей на свете.

Был там также Менгу-хан, который прошлой травой ходил под Киев. Если бы у него спросили, видел ли он там мост, он удивился бы безмерно. Мост? А что такое мост? Киев-град он видел, реку широкую видел, а за нею город. Осмотрел через реку стенные высоты и места неприступные, удивился необычайной красоте города и крепости его. А больше ничего не заметил. Послов снарядили через реку, как всегда делали. Плыли, схватившись за хвосты коней, а одежду и оружие переправили в кожаных мешках. В какие-то там мосты и в лодки верить нельзя. Мост развалится, а лодка продырявится, наполнится водой, утонет. Чем большая лодка, тем больше наберет воды и тем скорее утонет.

Тогда Бату-хан обратил свой взгляд на сына собственного Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингисхана. Сартак обладал даром счета. Он сидел, надувал щеки, днем и ночью перебирал пальцами, шевелил губами, подсчитывал добычу, награбленное, полученное в дань, - он все знал наперед, он требовал беспощадного уничтожения всюду, потому что его счет безошибочным был только там, где уже окончательно исчезала жизнь, одновременно Сартак хорошо знал, что жизнь неистребима, что люди, сколько их ни убивай, все равно откуда-то берутся снова и снова, поэтому принимал во внимание количество убитых и наперед подсчитывал, сколько может остаться живых, чтобы наложить на них дань. Даже от однодневного младенца, считал Сартак, следует требовать либо медвежью шкуру, либо мех черного бобра, соболя, черной лисицы, в крайнем случае хоря. Мост же? Что такое мост? Сооружение, благодаря которому люди могут переходить с одного берега на другой? Такая потребность всегда существует. Но за потребность платят. Сартак попытался сосчитать: если через мост перейдет за день один человек, с него можно взять один мех или же берестянку меда. А если перейдет не один, а десять? А ежели сто?

Откуда возьмутся люди? Они появятся. Войско убивает людей, чтобы они не мешали ему продвигаться вперед. Но как только оно идет дальше, позади появляются люди. Так поднимается вытоптанная конями трава. Людей на земле так же много, как травы. Для моста их хватит. Сартаку мост понравился.

Тогда Бату-хан призвал трех своих верховных чародеев и дал каждому из них по бараньей лопатке, и каждый должен был сжечь эту лопатку в своем шатре и принести великому хану на рассмотрение.

Пока же где-то сжигались лопатки, ханы слушали игру на высушенных бараньих кишках, которыми услаждали их слух ловкие умельцы, и пили черный кумыс из золотых чаш, украшенных драгоценными камнями.

Потом принесли лопатки. Батый принялся пристально и внимательно их рассматривать. Что такое баранья лопатка? Перышко под ветром вечности, окаменелая длань судьбы или же омертвевшая лапа лебедя - птицы над птицами, как великий хан над землями и людьми?

Хан положил перед собою все три бараньи лопатки для сравнения, затем брал каждую из них, подносил к глазам, долго рассматривал, снова клал на место. Указание сил высших было таково. Если от сожжения лопатка потрескается вдоль и прямо - делай свое. Если же трещины пойдут поперек хотя бы на одной из трех лопаток - воздержись. Рассматривать лопатки имел право лишь великий хан. Все остальные почтительно ждали.

Трещины на лопатках были продольные и ровные. Хотя жгли лопатки в разных шатрах, поставленных в трех разных сторонах ханской орды, но трещины получились одинаковые, что свидетельствовало о мудрости и целесообразности ханского решения, а еще: о дальнозоркости ханского сына Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингиса.

Батый хлопнул в ладоши и велел Елдегаю, тотчас же появившемуся в шатре:

- Возвратить послам все забранное у них, давать послам все, чего они пожелают, ежели будет возможность достать, ежели не будет возможности достать, сказать, что невозможно достать. Завтра поставить послов перед нами.

Елдегай почтительно склонил голову и исчез, и этот день был днем обжорства и обильного питья для Стрижака, а Шморгайлик шнырял по орде, вынюхивал, где стоят ханские жены, удивлялся их упитанности, побывал даже возле шатра самого Батыя, хотел было отведать кумыса из золотых чаш, стоявших перед шатром на длинной скамье, но был с позором отогнан стражей.

- Не вертись перед глазами, земнородец! - рявкнул на него Стрижак, который целый день пролежал в шатре, упившись вдоволь, понемногу дремал, покрикивая на молодых слуг, присланных ему в подмогу.

Потом их провели к самому Батыю.

Шатер великого хана поражал своими размерами и красотой еще издалека. Над широким входом были подняты разукрашенные золотым шитьем войлочные полосы, чтобы Батый еще издалека видел послов. Стрижак, наверстав отсутствие своих золотых одеяний, известно уже как содранных с него, нарядился в меха, в руках нес золотые сосуды для Батыя, а Шморгайлик и несколько монголов несли дорогостоящие меха, уложенные умело на протянутых руках. Прошли между большими кострами, куда Стрижак швырнул мех хоря, чтобы показать почтенье к монгольскому обычаю очищения, а заодно и поднять вонь для поганцев; когда входили в шатер и Стрижак увидел длинный золотой трон и хана на нем, толстого, как литой медный истукан, незаметно подтолкнул Шморгайлика, шепнув ему: "Подпевай, земнородец" - и начал торжественно: "Радуйся, богородица", чем сразу же расположил к себе великого хана и его окружение.

Затем Стрижак поклонился с достоинством, подождав, покуда перед ханом, его женой и сыном будут разложены подарки, прогремел:

- Великий хан, Воевода Мостовик из-под Киева кланяется твоему могуществу, просится слугой верным под твою руку и преподносит в дар, в знак верности своей, мост через реку Днепр и обещает пропустить по этому мосту все твое войско на взятие города славного Киева. Эти же дары, возложенные здесь, а также мы двое - первый залог от Воеводы Мостовика, мужа честного и достойного. Отдаем себя на милость твою, покровитель же наш - господь всемогущий и его святитель Николай-чудотворец.

Толмачи долго пересказывали эту речь Стрижака. Батый слушал, не переставая улыбаться, молча покачал головой, указав послам, чтобы они сели, где стоят, - на том и дело закончилось.

Монголы, обученные игре на высушенных бараньих кишках, играли свои заунывные песни, другие подносили Батыю и всем ханам, расположившимся на трех ступеньках перед Батыевым троном, золотые чаши с кумысом; чаши были поданы также Стрижаку и Шморгайлику; пили много и молча, - казалось, никому здесь дела нет до всего, что происходит на земле, до людской речи, собрались в огромном богатом шатре одни лишь немые, однако Стрижак знал способ, как развеселить даже немых, он продолжал насыщаться кумысом и, не напоминая больше о своем посольстве, принялся рассказывать про мост и про святого Николая, покровительствующего мосту и не дающего его никому, следовательно, ни разрушить, ни захватить этот мост невозможно без согласия на то самого святого. Святой же этот очень уступчивый. С ним всегда можно договориться. Был однажды случай. Идет святой Николай вдоль берега, смотрит - бревно лежит, а через это бревно перепрыгивает человек, приговаривая: "Это тебе, господи, а это мне". Что бы это могло означать? Вот Николай и спрашивает:

- Что ты, добрый человек, делаешь?

- Богу не умею молиться - вот и прыгаю.

Тогда Николай рассказал этому человеку самую простую молитву, а тот забыл ее снова, потому что был глуп как бревно. Думает, думает, но ни единого слова не может вспомнить. Тогда он взял и погнался за святым Николаем. А тот оглянулся и говорит:

- Почему ты, добрый человек, бежишь?

- Потому что забыл молитву.

Николай повернулся к нему, махнул рукой и произнес:

- Возвращайся - молись, как молился. Прыгай через бревно. Бог всякую молитву услышит, и пусть всяк молится, как может и как хочет.

Вот какой святой Николай покровительствует нашему мосту. Будут ли там христиане или ордынцы на мосту - Николаю все едино. Лишь бы только с ними договорились. С Воеводой нашим да со мною, потому что я у Николая человек поверенный и доверенный.

Батый мало что понял, а его ханы поняли и того меньше, даже ханский сын Сартак запутался в россказнях Стрижака, или это, быть может, толмачи плохо пересказывали. Слева от Батыя там еще сидела и его старшая жена из двадцати трех его жен, старшей же называлась она не по возрасту своему, а по влиянию на мужа, не принадлежала ни к первейшим женам Батыя, ни к самым младшим, скорее всего она была средней, если так можно выразиться, а у такой женщины есть уже необходимая опытность и одновременно не все еще утрачено от молодости. Старшей жене ханской послы понравились, в особенности же по душе пришлись ей меха и сосуды, привезенные ими в дар, она перебирала меха, подавала самые пышные из них Батыю на колено, хан даже гладил ворс, щурился, сидел литой, как истукан медный, а с другой стороны сын его Сартак позванивал драгоценной посудой, поднесенной послами от русского Воеводы, это тоже ублаготворяло великого хана, ему начинал нравиться разговорчивый посол, несмотря на всю непонятность и запутанность его повествования; бараньи лопатки тоже перед этим показали, что послов нужно принять и верить им тоже нужно, однако Батый все еще колебался, потому что доверчивым можно быть, когда ты стоишь ордой без намерения идти куда-нибудь, когда же находишься в походе, да еще в таком, как теперь вот, от врага следует ожидать всего.

Где-нибудь в другой земле Батый не имел бы подозрений. Нигде монголы не побеждали силой, а только коварством. В людях всегда есть избыток доверчивости, которую можно умело использовать.

Достаточно было лживого обещания, как перед монголами открывались ворота городов, как сдавались на их милость целые державы. Но в этой земле никто и никогда ничего не отдавал добровольно, - здесь бились отважно, яростно, бесстрашно, даже без надежды на победу, как настоящие воины; русичи ведали, что только смерть последовательно верна, всегда при тебе и никогда не изменяет, они не верили никаким посулам, а даров каких-нибудь от них ждать было бы все равно что ждать кумыс с неба.

Поэтому хан Батый до поры до времени и не верил этим послам и их подаркам. Быть может, это коварство князя киевского? Быть может, хочет он задержать поход монгольский против его великого города, пока подойдут откуда-нибудь там подкрепления, хотя русские князья не очень и торопились на помощь друг другу, но тут речь шла о славнейшем и древнейшем их городе, так, возможно, и изменят они своим привычкам и встанут совокупно, пригласив еще в помощь и из других земель?

- Скажи еще про этот мост, - велел Батый Стрижаку. - Каков он и зачем?

- Мост крепкий, надежный, широкий, - сказал Стрижак. - Нигде в мире нет такого широкого моста, как под Киевом. Разминаются на нем два повоза, а рядом в гульбище одновременно могут проехать еще два всадника. Людей на мосту может вместиться две тысячи семьсот и еще семьдесят семь, - стало быть, можно легко подсчитать, сколько проходит по мосту с одного берега на другой за день, за месяц и за год. А мост стоит уже сто лет, и сколько по нему прошло и проехало, и сколько каждый отдал мостового! Ежели у тебя есть на то люди, они могут высчитать, и тогда сможешь узнать про богатство Воеводы Мостовика и про то, что такое мост подкиевский через реку, которая называется по-нашему Днепр.

Сартак звенел драгоценной посудой вроде бы в подтверждение слов посла, ханский сын не нуждался в помощи, он надувал щеки и знай считал себе, - получалось нечто невероятное.

Но право решения принадлежало только Бату-хану, никто не мог промолвить хотя бы слово, великий хан, правда, спрашивал, когда хотел, в большинстве же случаев и преимущественно должен был обо всем догадываться и без расспросов; он чувствовал, какое наслаждение получает Сартак от одного лишь перечисления богатств, которые принесет когда-нибудь этот широкий и прочный мост, поэтому твердо решил, что передаст все это дело сыну, сам же предусмотрительно велит как можно быстрее продвигаться на Киев, чтобы враг, если он на самом деле задумал прибегнуть к хитрости и задержать его войско ложным посольством, горько разочаровался.

Батый подал знак, чтобы принесли еще кумысу всем присутствующим и чтобы играли на бараньих кишках еще веселее, от удовольствия он закрыл глаза и улыбнулся; как литой медный истукан, возвышался над всеми в славе своей и мудрости, велел послам пропеть еще раз их величание, и Стрижак завел хриплым басом "Радуйся, богородица", а Шморгайлик неумело подвывал ему, - все ханы тешились пением, и тогда Стрижак надумал потешить их еще больше и послал Шморгайлика, чтобы тот принес ему книгу про святого Николая.

- Книгу? - вытаращился Шморгайлик, удивленный беспредельно: он не допускал мысли, чтобы от него что-то было скрыто. - Где же я ее возьму?

- В моей поклаже скрыта. Да поскорее неси!

С помощью двух ханских охранников, приземистых и грязных, принес Шморгайлик великую книгу из телячьих шкур. Стрижак подал ее Батыю, поддерживал снизу обеими руками, пока хан, слюнявя грязный палец, перелистывал харатию за харатией, рассматривал цветные заставки, прикасался к буквицам, ловя их как букашек.

- Что это? - спросил он Стрижака.

- Книга про чудеса покровителя моста нашего триблаженного отца Николая-чудотворца, - торжественно ответил посол.

- А зачем?

- В ней сила и власть. Эта книга молвит...

- О чем молвит твоя книга? - прервал его великий хан недоверчиво.

- Вот здесь сказано: "Скорее же убо иже на божие живших житие словом воображаемо многи привлечеть и умолит на добродетель и весма к подобному рожает ревность, якоже се божественного отца нашего Николы, и сего больми много, елико же и слух множае наслаждает, и душу веселит, и на добрые дела восставляет".

Толмачи начисто запутались в премудрых словесах. Никто ничего не понял.

- Зачем такая книга и такие слова? - допытывался Батый.

- На эту книгу пошло двести и двадцать телят, чтобы записать на их шкурах про жизнь и чудеса святого Николая. Слова тут писаны всякие простые и запутанные, но от бесконечного их повторения человеку сдается, будто ничего более значительного никогда не было сказано. Люди поверили в святость этих слов, и теперь все они - даже самые простые - молвятся голосом торжественным и в каждом слове выискивается глубина и мудрость. Николай-чудотворец понадобился Воеводе у моста, чтобы все думали только про святого и говорили только его словами готовыми. Тогда человек в руках у того, кто хранит слова Николая в такой вот книге - подлинные, или выдуманные, или же умело уложенные для потребностей каждодневных и также торжественных.

- Великий Чингисхан оставил монголам Ясу. Не нужно ничего знать, кроме Ясы, ибо все остальное - лишнее и вредное, - закрыв глаза, промолвил Батый. - Кто знает Ясу, тот достигнет всего. Кто не признает Ясу, тому воины мои оторвут его собачью голову. В Ясе сказано: "Первейшее предназначение мужчин - сокрушить сопротивление врага, победить его, вырвать с корнем и завладеть его добром. Первейшее наслаждение для мужчин - заставить горько плакать жен врагов, заставить ходить под собою коня, взращенного врагом, заставить радоваться заплаканных жен врага, грудь их сделать своей подушкой, прикасаться к их щекам и пить сладость из их уст рубиновых". Не может быть никого, кто бы превосходил великого Чингисхана, и не может быть ничего, кроме его Ясы. Все ваши книги - это порождение слабости, поэтому их нужно уничтожать. Но ты сказал, что на книгу пошло много телят. Мой сын Сартак умудрен счету, поэтому завтра ты принесешь эту книгу моему сыну Сартаку, и он посмотрит на нее еще раз.

- Ежели ты берешь мост, великий хан, бери и книгу, - сказал Стрижак, - а вместе с книгой - и меня, грешного, потому что ни книга без меня, ни я без книги этой...

Ханы молча пили кумыс и слушали игру на высушенных бараньих кишках, натянутых на деревянные палочки.

Через день орда двинулась с места, и монголы быстро пошли почему-то на юг, будто намеревались добраться до Днепра и переправиться на ту сторону. Тогда зачем же Воеводин мост? Ведь монголы нагрянут на Киев прямо из правобережной степи, как это не раз и не дважды чинили половцы! Перебредут ордынцы Реку возле Заруба, да и конец. А мост для них - без надобности, и Воевода с его верностью хану - не надобен, а следовательно, и послы его, выходит, тоже излишни?

- Можешь ты разнюхать, что они замышляют? - прогонял от себя Шморгайлика Стрижак.

- Пробую, - мялся Шморгайлик, - пробую, но трудно, да уберегут нас божьи ангелы.

- Ангел сидит у тебя на плече, а за пазухой держишь диавола, земнородец! Разве я тебя не знаю! Пролезешь повсюду, подсмотришь, подслушаешь и вынюхаешь!

Шморгайлик и без принуждения метался между монголами, пользуясь своей посольской неприкосновенностью, но что он мог поделать, ежели ничего не смыслил в чужой речи, кроме того, еще никогда не встречал людей таких таинственно-неприступных.

О ханах не нужно было и выведывать ничего - и без того известна их сила и власть. Сумел разведать о незаурядном значении колдунов и чародеев, без которых ни ханы меньшие, ни сам великий хан не осуществляли ни единого своего намерения. Кроме всего прочего, вещуны и чародеи обладали еще силой таинственно зловещей. На них возлагалось отгонять от войска холод и зной, голод и недостачу. Когда же ничего не могли они поделать с этими бедами, которые всегда преследуют такие неисчислимые скопища людей, умело выискивали, кого бы можно обвинить, и тех несчастных убивали беспощадно, кем бы они ни были. Могли убить даже послов, что случалось уже не раз.

Сартак тоже прибегнул к помощи вещунов. Они должны были бы позвать в ханский шатер добрых демонов, и Сартак спросил бы у них совета относительно загадочных русских послов, которые привезли обещание вельми заманчивое, но были в то же время и подозрительны, потому что поведением своим противоречили гордому обычаю русского народа, не склонявшего головы ни перед кем.

Так вот, Сартаку надлежало узнать от своих добрых демонов, имеет ли он дело с затаенной хитростью, или просто перед ним какие-то выродки, услугами которых можно и воспользоваться.

Шморгайлик не был бы самим собой, если бы не выведал о намерении хана Сартака. Он решил во что бы то ни стало подслушать разговор хана с демонами, для чего, как только стемнело, подлез под полог шатра Сартака, притаился там, начал ждать полночи.

Вещуны принесли в ханский шатер вареное баранье мясо, положили его посредине шатра, чтобы запахи расходились равномерно во все стороны, хан лежал на подушках, ожидая, пока прилетит демон, войдет в шатер и поест мясо, и уже тогда можно будет его спросить; вещуны ударили в барабаны перед входом в шатер, и демон сразу же услышал эти барабаны и вмиг прилетел сюда. Но то ли демон видел все даже в темноте, то ли вещуны тоже имели своих собственных шморгайликов, ведь ни один слуга культа не обходится без доносчика, - как бы там ни было, но демон, появившись, закричал диким голосом, что войти в шатер не может, потому что чует чужой дух.

Сартак даже подскочил от такой неслыханной наглости.

- Где чужой дух? - закричал он. - Найти чужой дух!

Вещуны знали, где искать, на то ведь они и вещуны. Шморгайлика вытащили из его укрытия, поставили перед ханом, Сартак сразу же смекнул, что к чему, все его подозрения сбывались, - ясное дело, этого посла меньшого уполномочил на подсматривание посол старший, с ним будет сделано так, как велит Бату-хан. Этого же Сартак мог покарать собственной волей, и хан махнул рукой наискось, будто рубил голову Шморгайлику.

Безжалостные воины потащили Шморгайлика на смерть, вещуны мрачно сопровождали их, обреченный понял, что настал его конец, но он не хотел умирать вот так бессмысленно и вдруг, он падал вещунам в ноги, умолял их, скулил:

- Не убивайте меня! Я и для вас обо всем разузнаю... Я такой...

А вещуны заливались от смеха, потому что не понимали заячьего визга Шморгайлика, а еще смеялись и потому, что, если бы они даже и понимали его, все равно должны были убить Шморгайлика, ибо что означает один подлый и ничтожный после того, как ими были уже убиты целые тьмы людей мужественных, честных, благородных, а вместе с ними - целые тьмы молодых женщин и малых детей, из которых могли бы вырасти еще более честные и благородные. Единственное, что ордынцы решили подарить Шморгайлику, - это смерть нескорую, чтобы пожил хоть немного, раз уж он такой жадный к этому свету.

Поэтому не стали отрубать голову или ломать хребет, а накинули ему на шею петлю из волосяного аркана, и два воина взялись за концы и начали постепенно затягивать петлю. Шморгайлика душили долго и медленно, и радовались, что делают человеку приятное, и смеялись, очень развеселенные его попытками сказать еще что-то уже тогда, когда высунул он посиневший язык. Следовательно, человек этот, видно, подслушал за свою жизнь столько, что никак не хочет забрать с собой это добро на тот свет!

Стрижака до утра не трогали, он крепко поспал, ждал, что принесут ему кумыс и баранину, был недоволен тем, что не видно почему-то Шморгайлика, но не дождался ни баранины, ни Шморгайлика, пришел к нему по веленью самого Бату-хана Елдегай, а с ним множество приземистых охранников Батыевых, они молча скрутили Стрижака ремнями, как ни вырывался он и как ни проклинал их, потом взяли кто за руки, кто за ноги, кто за голову и куда-то понесли, и уже Елдегай не шел за ними, а вел этот странный поход маленький ордынец, тоже приземистый, как и все охранники, но мелковатый, будто недоросток.

- Куда вы меня тащите, поганцы! - ревел Стрижак. - Я посол, меня трогать нельзя! Я буду жаловаться хану Батыю! Отпустите меня, иуды триокаянные, пропади вы пропадом!

Но никто не обращал внимания на его крики, тащили Стрижака мимо горевших костров, смерть играла на остром блеске пламени, дымом и туманом заволакивалось все вокруг, окутывалось мутью, будто в день Страшного суда.

Его несли мимо высоких деревьев, тащили сквозь кусты такие густые, что сквозь них и ветер не смог бы пробиться. Потом была поляна с высокой и холодной травой, Стрижака бросили в траву посреди поляны, ханские охранники отошли в сторону, а тот, маленький, зачем-то начал раздеваться, ежась и ахая от прохлады, подпрыгивая и смешно размахивая своими маленькими ручонками. Он был маленький, толстый, у него была круглая физиономия, ощеренная в улыбке, по-женски отвисшая грудь, круглый живот, подпертый тоненькими короткими ножками.

Стрижак догадывался уже, что ему конец, но еще не верил, - очень уж все это походило на шутку, - как вдруг заметил, что наискосок над головой начали летать птицы, словно бы дразня его своей свободой, словно бы показывая, как нужно спасаться, но видели, что не может он лететь с ними, и кричали жалостно и горестно, будто оплакивали его судьбу.

- Да ты что, плюгавец! - неистово заревел Стрижак на маленького ордынца, но тот едва ли и слышал, а что не понял, то уж наверняка.

Он обежал вокруг связанного беспомощного здоровилы, наперед смакуя, как возьмется он за этого на диво огромного и костлявого, будто шайтан, человека. Стрижак поводил глазами следом за этим карликом, плюнул ему вдогонку:

- Мракоумный земнородец!

Он вкладывал в эти слова презрение к карлику и злость на Шморгайлика, который где-то пропал и не может прийти на помощь, не может побежать к хану и сказать о том, что здесь творится нечто злое и неуместное.

Именно в этот момент маленький палач подскочил к Стрижаку с левой стороны и без размаха ударил пятой в его живот напротив сердца. Он словно бы и не ударил, а лишь толкнул. Ножка была короткая и тоненькая, голая пятка напоминала детский кулачок, со стороны могло бы показаться, что маленький мальчик, забавляясь, толкнул дядьку в живот. Но это лишь казалось, будто удар был игриво-слабый. У палача всколыхнулась его жирная грудь, перекосилось в одну сторону от мгновенного напряжения обрюзгшее лицо, он ударил умело, вложив в удар всю свою выработанную привычкой силу. Стрижак оцепенел от сотрясения, ему показалось, будто кости пошли наперекос, будто внутри все перевернулось.

- Да отсохли бы твои ноги, ничтожный! - стонущим голосом крикнул Стрижак.

Карлик немного удивился. Он ждал отчаянного крика, мольбы, крика о помиловании, а получил сердитую брань. Видать, такие длинноногие шайтаны не знают настоящей цены его умению. И, не дожидаясь новых проклятий Стрижака, он быстро ударил еще раз и еще сильнее и безжалостнее, а потом еще, и Стрижак безумно заревел, накликая на голову своего палача всех дьяволов, все кары небесные и земные, всю дрянь и нечисть земную и водную, подземную и подводную, все болезни и муки, а карлик легко, будто воробей вокруг конского навоза, подпрыгивал возле Стрижака и знай бил ему в живот напротив сердца короткой и такой сноровистой ножкой, уже Стрижак от боли или от злости не мог вымолвить ни слова, он только брызгал слюной, а карлик бил и бил своей кругленькой пяткой, и улыбка не сходила с его личика, и весело смотрели на мир его хитрые узкие глазенки, - он словно бы и сам не верил, что может получить в свою власть такого великана и вот так пинать его пяткой, выгоняя дух из его тела, хотя оно и напоминает огромное старое дерево или крепкий каменный хребет гор, полный скал, ущелий, пропастей, где может долго слоняться и скрываться живой дух, так что вряд ли и удастся кому-нибудь изгнать его оттуда, но карлик принадлежал к упрямым и старательным исполнителям ханских повелений, он привык выполнять их, благодаря этому и держался на свете. Он бил ногой Стрижака в живот напротив сердца до тех пор, пока у того помутилось сознание, пока он уже не имел сил выкрикивать проклятия, а только мысленно еще слагал их.

И птицы летели и летели над полями, они вылетали словно из самой земли и летели наискось, наискось, заслоняя небо крыльями и тоскливо напевая над умирающим Стрижаком.

"Полетят нечестивцы ордынские по всей земле нашей, яко птицы небесные по воздуху", - подумал он и умер, а про Николая-чудотворца так и не вспомнил.

Не верил или забыл?

До самого последнего времени, собственно до вчерашнего дня еще, казалось, что они имеют в своих руках весь мир, ибо что такое мир, как не соединение двух расстояний, двух противоположностей и противоречий, двух берегов, на каждом из которых люди живут своими мечтами и устремлениями? Этот мост, так уверенно и твердо пролегавший над могучими разливами вод, был словно бы и не одним мостом, а двойным, ибо для того берега служил как путь сюда, а уже с берега этого, левого, к киевским кручам вел вроде бы совершенно другой мост, потому что мост - это не просто соединение двух берегов, это еще и направление, и не всегда можно точно определить, что здесь главенствует: соединение или направление движения. Так было еще вчера, и все они здесь считались почти всемогущими, никто не мог сравниться с ними в спокойном самообладании, простым людям они напоминали чуть ли не самих богов, в руках у которых сосредоточены все переплетения мира, да и сами они, в безграничной надменности своей, верили в свое превосходство, возвышались над всеми хлопотами и тревогами сущего, мелочи повседневной жизни, казалось, проходят мимо них, эти люди соединяли два противоположных берега, они стояли на скрещении надежд, - они имели МОСТ. Это было словно в детской игре: у меня есть, а у тебя нет, человек втягивается в эту игру с малых лет и уже потом не может отвязаться от нее в течение всей жизни, да и все человечество издавна втянуто в призрачно-мрачную игру, и почему-то так получается, что количество тех, которые не имеют, всегда превышает количество имущих, вот так и этот мост: был один-единственный на великой Реке, и лишь горстка людей зачислялась в его обладатели, а тех, у которых была крайняя потребность передвигаться по мосту туда или сюда, были огромные толпы.

Один день переменил все. Как только между берегами пролегла отчужденность, как только левый берег стал враждебен берегу правому, как только перебрался, убегая в Киев от несчастья, последний калека и перебежал следом за ним шелудивейший пес, который тоже хотел подохнуть среди своих людей, - этот мост уже не нужен был ни для чего - он отрицал теперь самого себя, превратился во враждебность и проклятье для того берега, на котором стоял в золотой пышности великий Киев, но прежде всего проклятьем становился мост для людей, которые владели им так долго и уверенно, охраняли его и берегли как залог своего превосходства над ничтожеством всех неимущих, всех гонимых потребностями, нуждой, бедами, преследуемых несчастьями, угрозами и неосознанностью, всех искателей лучшей доли, бродяг, торговых людей, ловцов, странников, проходимцев, паломников, святых и грешников, бандитов и благочестивых, преступников и влюбленных. Ненужным был теперь не только мост - излишними стали и они, охранявшие этот мост; казалось, они даже на земле стали лишними, потому что не находилось для них работы, они тоже словно бы попадали в число сил, враждебных Киеву, потому что держали в своих руках этот мост, который мог ускорить гибель великого города; и в то же время эти люди не могли бросить свой мост, не могли пройти по нему, как тот последний калека со своим шелудивым псом, и укрыться за киевскими валами, потому что на них лежал долг оберегать мост, защищать, умереть за него, когда понадобится, так же преданно и гордо, как умели они владеть им и гордиться своим положением.

Теперь мостищан не нужно было и уговаривать: они все перешли на сторону Маркерия, при Воеводе остались только те, кто всегда стоял между ним и остальными мостищанами, следовательно - ближе к Мостовику, все они, как ни мало их было, собрались по ту сторону валов, сбежались туда, как только Немой принес страшную весть о намерении сжечь мост; Воевода не стал терять времени на преследование Маркерия, он сосредоточил всю силу и все терпение, чтобы дождаться Стрижака с войсками Батыя, продержаться до их появления, удержаться на мосту самому, удержать мост.

Таким было последнее утро на мосту и у мостищан. Серый туман грузно лежал над Рекою, давил на мост и на горстку людей на нем; туман пролегал между последними охранниками моста и мостищанами, вышедшими к предмостным валам, чтобы осуществить окончательное и неукоснительное.

- Эй, там, на мосту! - кричал сквозь туман Маркерий. - Бросайте мост, пока не поздно! Эй, там!

Мостовик стоял на валу перед мостом, отчетливо видел мостищан, удивлялся, что их так много, ведь никогда не представали они перед ним собранными воедино, к тому же и собраны были теперь не по его повелению, не по долгу мостовой службы, а совсем наоборот - объединенные ненавистью к нему, Воеводе, и невероятным намерением уничтожения моста.

Дождется ли он Стрижака с ханскими посланцами? Вчера уже наскочили на мост чужеземцы, наскочили почему-то с обоих берегов, так, будто войско Батыя уже где-то переправилось через Реку; Мостовик надеялся, что это весть от Стрижака, но темные всадники сыпанули на мост по десятку стрел и отвернули своих коней, поскорее прячась в лесах.

Он должен был терпеливо ждать. Во что бы то ни стало пересидеть еще несколько дней, даже если бы для этого пришлось не спать и не есть и не сходить с моста. Допустить уничтожение моста он не мог, - это означало бы его собственную гибель.

- Эй, там! - крикнул из тумана Маркерий, крикнул бесстрашно и дерзко, он даже смело выходил из толпы мостищан, стоял от Воеводы ближе чем на полет стрелы. - Поздно будет! Поздно! Эй, там!

Тогда Мостовик молча указал рукой на Маркерия, на этого подстрекателя, на этого, собственно, давно уже умершего для моста и Мостища человека.

Однако никто не натянул лук и не пустил стрелу в Маркерия, поэтому Воевода вынужден был еще раз указать рукой, указать гневно и недвусмысленно, но и на этот раз никто не бросился выполнять его повеление, только Мытник, засопев, неумело начал прилаживать лук, долго тужился и целился, но пустил стрелу с неожиданной силой и злостью.

Светляна, наверное, услышала, как свистит стрела, потому что бросилась вперед, выставив свои тонкие руки, так, будто могла уберечь парня, стрела пронеслась у нее между пальцами, срывая кожу, и вонзилась в левое плечо Маркерия. Парень мигом выдернул стрелу и растоптал ее ногами, а потом схватил Светлянину руку, поцеловал пальцы, между которыми выступили капельки крови, поднял эту руку, чтобы все увидели; именно в этот миг над мостом, далеко-далеко, где-то на самой его середине, рвануло из тумана высокое черное пламя, так, будто волшебным образом выросло оно из капелек крови на Светляниной руке.

Середину моста охранял Немой. Он не просто стерег средние ворота, а метался сюда и туда, ведь нападения можно было ждать отовсюду, хотя с берега никого уже не пускали на мост; душа Немого разрывалась на части от скорби по Светляне, тогда, в хижине пастуха, он слишком быстро сделал выбор между дочерью и мостом, покинул дитя среди странных и упрямых в своем непостижимом намерении людей, теперь он имел мост и не имел Светляны, но что-то указывало Немому на то, что не будет он иметь и моста, - было в нем какое-то темное предчувствие, а он всегда жил предчувствиями, верил им и руководствовался ими во всем.

Поэтому он пугливо - чего с ним никогда не бывало - попятился, когда из пепельно-серого тумана внезапно показалась такая же пепельно-серая лошадка, колченогая, брюхатая, с опущенными ушами, будто у ленивого пса. Лошадка тянула возок такой никчемный, что и свет таких не видал, наверное, но зато видел уже Немой, и не раз и не два видел, а целых три раза, что уже само по себе было зловещим, поскольку известно: все на свете - злое и доброе, бессмысленное и загадочное - имеет право повторяться до трех раз, число три принято испокон веков, тут ничего не изменишь, так велось и ведется, кляча же эта с никчемным возком попадалась на пути у Немого уже в четвертый раз!

А может, он ошибся? Но нет. Лошадка была та же самая. И возок был тот же самый. Это была все та же хлипкая телега, связанная где веревками, а где прутьями из лозняка; колеса, будто четверо чужих людей, были все неодинаковыми, ни одно из них не имело правильной округлости, из-за чего возок покачивался во все стороны, все в нем словно бы стремилось разъехаться в разные стороны, все скрипело, стонало, в полнейшей несогласованности между собой: одно колесо словно бы смотрело на Киев, а другое целилось в Чернигов; быть может, это судьба Немого ехала на таком возке и никак не могла ни доехать к нему, ни отъехать, ибо как же иначе можно было понять это уже четвертое появление возка перед Немым, каждый раз при других обстоятельствах, и каждый раз при все более странных и невероятных обстоятельствах!

И оратай тот же самый лежал на возке, оборванный, седой оратай, равнодушный ко всем бедам и страданиям этого мира, и, если присмотреться к нему внимательнее, создавалось впечатление, будто оратай этот мертвецки пьян, и лошадка его тоже пьяна, и возок казался пьяным или же сложенным из пьяного дерева, если такое где-нибудь можно найти.

Немой был так удивлен появлением оратая с его возком, что не попытался подумать даже, как тот сумел пробраться на мост, не стал он его и задерживать, потрясенный четвертой встречей с ним, оратай взмахнул кнутиком перед самым лицом Немого, что-то сказал, видимо доброжелательное и веселое, и покатил себе дальше.

Правда, густой туман тотчас же скрыл возок от глаз Немого, могло создаться впечатление, будто возок довольно быстро поехал по мосту, будто даже и не покатился, а полетел, что ли, потому что исчез беззвучно, но для Немого звуки все равно ведь не существовали, - стало быть, загадочная бесшумность исчезновения возка оратая для него так и осталась неведомой.

Слышать Немой не мог, зато видел остро, как лесной зверь. Но и это сейчас не пригодилось ему, потому что туман безнадежно окутал все вокруг, и Немой не смог заметить, как сразу после того, когда проехал оратай, за серединными мостовыми воротами задымило сначала чуть-чуть, затем больше и гуще, дым охватывал мост с двух сторон, он шел словно бы из-под самого моста, трудно было даже понять - дым это или туман поднимается от реки, лишь после того, как остро сверкнуло на середине моста красное пламя, Немой понял, что это за туман просачивался из-под деревянного настила моста, он даже сумел как-то мгновенно связать воедино острый удар огня и непостижимость появления возка оратая и бросился вдогонку за оратаем, которого уже давно и след простыл, тогда, охваченный отчаянием, Немой побежал к месту пожара, но пламя уже охватило всю ширь моста, оно ударило Немому в грудь и в лицо огнем, жадными языками угрожало слизнуть одинокого, бессильного человека, и он со стоном в отчаянии отступил и снова побежал на тот конец моста, где находился Воевода.

Пока Немой бежал, за спиной у него ударило пламя, высокое и красное, как кровь, и увидели это пламя на обоих берегах, и с берега мостищанского, опережая всех, задыхаясь, серый как смерть, летел навстречу Немому Мостовик, промчался мимо своего вернейшего слуги, и Немой побежал за ним, хотя теперь все это уже было совершеннейшей бессмыслицей - бежать вот так с пустыми руками между берегом и пламенем, которое пожирало мост, подожженный, видно, снизу еще на рассвете, умело и коварно.

Если бы Немой умел кричать, он предостерег бы Воеводу, удержал бы его, но помогло ли бы это?

Мостовик, будто в него вселились сразу все дьяволы мира, летел к огню с такой неистовостью, что Немой даже догнать его не мог, не сумел он и схватить его за край одежды, когда Воевода прыгнул в огонь, словно бы надеясь таким способом погасить пожар.

Единственное, что смог еще сделать Немой, чтобы доказать свою безграничную преданность Мостовику, - это прыгнуть следом за ним в огонь, возможно надеясь еще спасти своего повелителя, но ему суждено было то же самое, что и Мостовику: огонь забил ему дыхание, охватил одежду, волосы, ослепил глаза, и оба они - слуга и властелин, - пылая, быть может и мертвые уже, низринулись с высоты прямо в Реку и утонули в ее вечных водах навсегда.

А мост горел сильнее и сильнее, он сжигал самого себя, самосжигался, и те, кто еще вчера считались его хозяевами, собственниками, соединенными с ним и породненными, стояли на берегу и наблюдали этот конец, страшный и болезненный, но неизбежный.

Еще видели мостищане, как слетела с воеводского холма черная всадница на черном коне и помчалась на мост, прямо в пожарище, в самый огненный ад, и тоже низринулась сквозь пламя вниз, пылала сама, пылал черный конь, пылала, казалось, даже вода, принимая их в свои глубины.

В тот момент, когда мост догорал и разрушился до конца, явилось мостищанам небесное знамение. Будто пролетел над ними по небу огромный огненный змий и упал где-то далеко за пущами, и все они услышали, как стукнула земля. А после этого застонала земля в степях и в пущах и по обоим берегам Реки, потому что в скрипении многих тысяч возов, в реве верблюдов, в ржании коней окружала Киев страшная сила Батыева.

Вот так они остались на этом берегу, а на тот берег не было уже ни моста, ни возврата, ибо все теперь было утрачено в порабощении: их веселая некогда земля и их неисходимые пущи, их теплые реки с величайшей среди них - Днепром, и их богатые города со святейшим над ними - Киевом, а этот мост, ради которого они здесь держались, да и вообще жили, теперь уже не существовал, и вот они стали, как были в первый день своего рождения, бессильны, наги, их пальцы ни за что не зацеплялись и ничего не ловили, в руках была пустота, и весь мир для них был теперь покрыт ледяным туманом, пепелищем, безбрежным в своей одинаковости, безнадежным и бесконечным: им некуда стремиться, не к чему приложить свои силы. И, ошеломленные свалившимся на них горем, они слепо, чуть ли не на ощупь, отступали туда, откуда пришли то ли они сами, то ли еще их пращуры, - углубились в древние леса, утонули там и умерли, но не все умерло с ними, остался после них непреоборимый дух, и новые поколения взяли его себе в дорогу, когда отправились искать манящий берег надежд, и только им суждено было перебросить мост через горе и беду, через лихолетье, огонь, отчаяние и муки, и ничто их не пугало и не останавливало, потому что этот берег должен был быть вечной свободой на своей земле, прекраснейшей и сладчайшей земле на свете.

И он был ею.

А Первомост, хотя и сгорел в тот отдаленный и тяжкий день, не мог исчезнуть из нашей памяти. Он стал достоянием времени, он вошел во время, которое не исчезает, не имеет конца, и все, чем овладело время, живет в нем всегда, точно так же как в вечных льдах просвечиваются вмерзшие в них обломки дерева, рыбьи кости, птичьи перья или же пестрые пятна редкостных морских созданий.

Даже будучи сожженным, Первомост не мог считаться уничтоженным окончательно, он существовал и дальше среди сотен и тысяч будущих мостов, которые должны были быть сожженными, разрушенными, уничтоженными или же уцелевшими, но обладал преимуществом перед ними, потому что был Первый!

Киев, 1969