"Разгон" - читать интересную книгу автора (Загребельный Павел Архипович)

Книга первая АЙГЮЛЬ

1

Женщины чувствуют заурядность мужчин даже на расстоянии. Как, впрочем, и одаренность. До сих пор Анастасия была уверена, что тоже щедро наделена этой удивительной способностью, которая поднимала ее над миром мужчин, давала право относиться к его представителям если и не пренебрежительно, то по крайней мере снисходительно. Анастасия называла это сведением исторических счетов. Вот вы угнетали нас, закабаляли, топтали, сталкивали на самое дно, надеялись, что никогда женщине не будет дано сбросить с себя ограничения природы, взлететь в высокие сферы свободы и духовности, а между тем мы знали о вас все, видели скрытое для вас, знали вам цену, судили вас всегда и везде, были, собственно, арбитрами в судейской ложе, сидели на удобных местах в амфитеатре, а вы - целые тысячелетия - на арене, перед нашими глазами, в поединке, в игре, в запальчивости, в гонах и перегонах...

И так и этак ловила она в объективе очередного оратора. Вспыхивали импульсные лампы, вокруг Анастасии коллеги из других редакций делали то же, что и она, на всякий случай хватали в объективы всех, кто сегодня выступает, хотя знали наверняка, что фотографиям их суждено было лежать там же, где лежат, скажем, тысячи снимков футбольных матчей. Всякий раз возле обоих ворот целые толпы фотографов на протяжении девяноста минут игры щелкают затворами аппаратов, а видел ли кто-нибудь хотя бы один их снимок? Все залегает в черных конвертах в редакторских столах. Недостаточно было изобрести фотографию: нужны были еще и черные конверты, которые не пропускают света и не выпускают наружу человеческую мысль. Ведь в фотографиях так же конденсируется человеческая мысль, как и во всем, к чему прикасается человек. Иногда появляется искушение сравнить редакторские головы с теми черными конвертами, но то в минуты, как говорится, безответственного досуга, а когда выполняешь задание редакции, в тебе говорит долг, профессиональная честь, гордость, и ты делаешь свое дело так, как только умеешь, но в то же время не забываешь ни на миг и о том, что ты женщина, молодая, красивая, умная, чувствительная, порой даже слишком, чрезмерно, прямо-таки противоестественно.

Тот, кого она ловила в объектив своего маленького "Петри", был усталый и, кажется, совсем некрасивый. Невыразительный голос. Какие-то смешные жесты. Абсолютно лишен возраста, точно обкорнанное, ошкуренное дерево. Ни высокий, ни низкий, ни полный, ни худощавый, большая голова и широкие плечи, а шея точно мальчишечья. И лицо несерьезное, какое-то тоже мальчишечье, слегка дерзкое, чуточку словно бы даже ехидное. Совершенное неумение приспособиться к аудитории. Человек пытается провозгласить какие-то сентенции, в то время как от него требуется только несколько общих фраз. Кто же напечатает твои сентенции в газетах? Газетчики обречены выслушивать то, что давно уже знают. Чтобы спастись (а может, желая отомстить), они вынуждают к этому и своих читателей. Эпидемия стертых слов. Во что вылилось то или иное событие? В яркую демонстрацию. Как мы смотрим, к примеру, на наших ученых? С гордостью и надеждами. Задача состоит в том... Можно с уверенностью сказать, что...

А этот чудак: "Люди любят лишь те перемены, которые они совершают сами". Перемены, которые они признают, это новые моды, так же, как пенсионеры - новые таблетки. А он опять: "В поведении человека роль сознательного познания - максимальная, инстинктов - минимальная".

А она-то жила инстинктами, как птица или пчела! Анастасия разочарованно опустила свой "Петри". Наивность еще может украшать женщину, хотя в наше время это не такое уж достоинство, но наивный мужчина - да еще среди ученых? Первый кандидат для черного конверта.

- Анестезия, ты что? - щелкая всеми своими шестью аппаратами, перепуганно зашептал Яша Лебензон. - Почему не снимаешь? Это же Карналь!

"Анестезией" прозвал ее именно Яша, но она не обижалась на него. Лебензону все прощалось, ибо он - бог репортажа.

- Карналь? - спросила равнодушно. - А кто это?

- Бог кибернетики!

- Для тебя все боги, раз ты сам затесался к ним.

Лебензону уже сто, а может, тысяча лет, он фотографировал Александра Македонского, Наполеона и летчика Уточкина, министров, президентов, маршалов, генералиссимусов, но и доныне не потерял способности восторгаться как ребенок.

- Говорю тебе: бог кибернетики! Чтоб я так жил!

- А кто же тогда Глушков?

- Глушков - верховный бог.

- Рядовые боги меня не интересуют. Я атеистка-монотеистка. Если уж вешаться, так на высоком дереве!

- Ты сошла с ума!

- Уже давно! А ты и не заметил?

Она достала зеркальце, поправила прическу, понравилась сама себе, хотела припудрить нос - передумала, хотела уйти отсюда, не дожидаясь конца встречи ученых с представителями прессы, но что-то ее удержало. Может, этот настырный шепот Яши Лебензона, который изо всех сил старался просветить Анастасию, выдвинув как окончательный аргумент своей заинтересованности Карналем тот факт, что:

- Он же академик!

- Ну и что?

- Авторитет.

- Только то и делаю, что встречаюсь с авторитетами.

- Голова!

- Скучно, Яша.

Лебензон должен бы поглядеть на нее как на сумасшедшую: он не знал, что такое скука, и не верил в существование скучающих людей. Но бог репортажа не мог даже взглянуть на Анастасию: не имел времени; щелкал своими аппаратами, каждый из которых "нацелен" был уже загодя на какую-то редакцию, - в заказах у Яши недостатка никогда не было.

Анастасия смотрела на Карналя. Серый костюм, кажется, модный, но без нарочитости. Галстук даже слишком дорогой - единственная вещь, которая может привлечь внимание. Только галстук? А что же еще? Она думала о Карнале как бы по принуждению, вяло, касалась его лишь краешком мысли. Он не привлекал ничем, хотя и не отталкивал. Просто оставлял равнодушной. Да, собственно, она и задерживалась тут не из-за Карналя и не из-за этого шепота Яши Лебензона, а только потому, что внезапно вспомнила, какой сегодня день. Пятница. Последний рабочий день недели. Проситься снова на дежурство в субботу? Но над нею и так уже смеются! А редактор, этот невыносимо откровенный в высказываниях человек, непременно скажет ей: "Вы хотите играть жертву, но мы не пойдем вам навстречу, ибо чувство справедливости ставим выше всего; каждый должен воспользоваться положенным ему отдыхом". Редактор, когда хотел быть ехидным, всегда пускался в такое громоздкое и неуклюжее многословие.

"Воспользоваться положенным..." Слова гудели, как печальные колокола одиночества. Никто не знает, что для одиноких наиболее тяжелыми оказываются именно праздничные дни. В самой плотной толпе, в самом большом людском столпотворении не спрячешься, не затеряешься, не спасешься. Заметят, изобличат, распнут на скрещениях взглядов, создадут вокруг пустоту... Взгляните: одна, одна, как былиночка в поле! Такая молодая и симпатичная, а вишь... Мужчина от одиночества может хоть напиться. Женщина - разве что кусать себе локти. Другие, может, и не ощущают одиночества так остро, Анастасия же боялась его отчаянно.

Детство ее прошло среди военных, отец всегда брал ее с собой на учения, знакомил с таким множеством офицеров и молоденьких солдат, что ей стало казаться, будто весь окружающий мир - это молодые, красивые люди в форме, сбитые плечом к плечу в неразрывность, в монолит. Мир молодой, бодрый, неисчерпаемый. Когда заканчивала девятый класс, погиб отец. "При испытании новой техники..." С матерью ничто не соединяло Анастасию, она привыкла к мужскому деятельному миру, не хотела погружаться в неизбежную печаль и понурую повседневность. Несколько лет метаний, разочарований, упорства, мучительного опыта, вплоть до неудачного кратковременного замужества, - и вот страх перед одиночеством в праздничные дни, когда торжествует то, что в рабочие дни словно бы неприметно, ибо - о чем не очень охотно пишут в газетах, чего не показывают по телевизору - наступает царство так называемой "личной жизни".

Ясное дело, она тоже как-то заполняла выходные и праздники, но порой становилось прямо-таки нестерпимо. Потому самый будничный день недели понедельник - был для Анастасии всегда праздником. Сегодня же, к сожалению, не понедельник - пятница, вот и приходилось торчать на этой неинтересной встрече, неинтересной не по сути, а по тому, что из нее сделает их редактор, который загонит ее под рубрику "Ученые - пятилетке", даст тридцать строк мертвого текста и не выберет ни одной из фотографий, сделанных Анастасией, ссылаясь на необходимость "экономить газетную площадь", и даже не испугается издевательского вопроса своей дерзкой сотрудницы: "А зачем экономить?"

Академики разъезжались в новых "Волгах", Анастасия подошла к своим "Жигулям" и тут заметила Карналя. Он шел пешком. Не имел машины или не захотел задерживать шофера? Неожиданно мелькнуло озорное: а ну как предложу подвезти? Так, нечто неуловимое, шаловливое - прихоть, каприз.

Но от своего намерения отказалась сразу же, особенно когда заметила, как еще два человека последовали за Карналем. Тоже академики? Но они, кажется, не выступали. Не догоняют Карналя. Может, оберегают его от таких, как она?

Анастасия рванула в свою редакцию. Не отличалась последовательностью в мыслях. И пока доехала, напрочь забыла о Карнале. Сдала пленку в фотолабораторию, через час забрала еще чуть влажные снимки, стряхивая, пошла к редактору.

Тот думал. Ужасно любил этот процесс. Надоедал всем сотрудникам редакции, ежедневно напоминая, призывая, требуя: "Думайте! Давайте новые идеи!" Сам тоже часто любил показывать, как думает, сидел расслабленно за широким своим столом, убрав с него все бумаги, затуманенный взгляд направлен в никуда, на лице страдание, как от чего-то кислого, полная беззащитность во всей фигуре: смилуйтесь, не мешайте человеку сосредоточиться! Редакционные острословы это редакторское состояние определили довольно ехидно: "Сон на посту!" Все равно никаких оригинальных идей их редактору никогда в голову не приходило - ни в часы обычной суеты, ни в эти минуты "думания". Наверное, когда думают, не показывают этого, потому что еще никому не удалось доказать невидимое.

Секретарша попыталась не пустить Анастасию, но это было просто смешно. Материал в номер: "Ученые - пятилетке". Какое тут может быть думание?

Она влетела в редакторский кабинет, не дала времени редактору на возмущение и жалобы, веером расстелила перед ним целый иконостас академиков: вот люди, которые действительно умеют думать. Редактор застонал от профессиональной зависти. С этими людьми он не мог бы выдержать конкуренции, хотя, по правде говоря, истинный журналист всегда чувствует себя выше всех академий на свете, ибо не они пишут о нем, а он о них, не они оценивают его работу, а он - их, не они делают его имя известным народу, а он прославляет (или же замалчивает) их.

- Так что? - спросил редактор.

- В номер. "Ученые - пятилетке". Текст сейчас будет с машинки. Пятьдесят строк.

- Тридцать, - безапелляционно заявил редактор, рассматривая снимки. Делал это умело - ничего не скажешь, всегда отбирал самые худшие, самые невыразительные. Его девизом было: ничего оригинального. Только обычное. Нельзя дразнить читателя. Газета - не цирк и не аттракцион с мотогонками по стене.

- Дадим президента академии, - зная все наперед, подсказала Анастасия.

- Тогда зачем вы развернули передо мной целую Третьяковскую галерею?

- Показать, что ваши сотрудники не теряют времени.

- Президента мы давали на прошлой неделе. А вот Глушкова давно уже не было на наших страницах. Где Глушков?

- Его не было на встрече. Занят.

- А это кто? Могу я опубликовать такой снимок?

Редактор подвинул Анастасии снимок, приглашая присмотреться повнимательнее к своей работе: невыразительный человек в сером костюме одной рукой зачем-то выдергивал из-под пиджака дорогой галстук, а другой держался за кончик носа, словно хотел извлечь оттуда какие-то истины.

- Кажется, его фамилия Карналь, - спокойно молвила Анастасия. - У меня записано.

- Записано! - возмутился редактор. - Вы не знаете Карналя? Тогда что же вы знаете?

После этого должно было последовать: "Уходите и приходите ко мне только тогда, когда будете все знать об академике Карнале". Традиционное наказание для всех, кто осмеливался проявить какое-либо незнание перед грозным редактором. Но на этот раз редактор был добрым, даже, можно сказать, угрожающе добрым.

- Я помогу вам. Я пойду вам навстречу, Анастасия. Вы узнаете ближе академика Карналя, которого у нас знает каждый ребенок, а вот работники нашего органа... - Он сдержался от потоков своих традиционных обвинений и укоров, немного подумал, демонстрируя перед Анастасией весь неисчерпаемый арсенал внешних проявлений этого скрыто-загадочного процесса, затем милостиво кивнул: - Садитись.

Анастасия села, тряхнула своими короткими волосами, прикусила губу, насилу сдерживая улыбку.

- Почему вы такая несерьезная?

- Я серьезная! Я даже слишком серьезная. Чтобы доказать это, могу попроситься дежурить завтра в типографии.

- Опять на выходной? Ну, это же несерьезно. Мы не можем допустить, чтобы...

- Я это знаю, благодарю за заботу. Раз нельзя, так нельзя. Вы мне хотели сказать что-то о Карнале.

- Не просто хотел. Я даю вам редакционное поручение. Мы открываем новую рубрику. Воспоминания ветеранов войны. Называться будет: "Один день войны". Тысяча четыреста восемнадцать дней - и из них выбрать один, который запомнился более всего. Как вам эта идея?

- Очевидно, грандиозная, но я не в состоянии ее оценить как следует.

- Оценят без вас. Общественность, ответственные товарищи... А вам первое задание.

- Вы же только что говорили об академике.

- Именно о нем. Вы должны будете встретиться с академиком Карналем и организовать его воспоминания об одном дне войны.

- Разве он был на войне?

- А где же он, по-вашему, был?

- Я это к тому, что Карналь выглядит очень молодым. По крайней мере, не таким, как ветеран... Ну, я не знаю... Война закончилась тридцать лет назад, если ему теперь сорок, то что же - он десятилетним принимал участие в войне?

Редактор поднялся, обошел стол, заглянул Анастасии в лицо:

- Слушайте, вы нашу газету читаете?

- Ну... - Анастасия засмеялась. - Иногда...

- Оно и видно. Иначе бы вы не... Ровно месяц назад академику Карналю исполнилось пятьдесят лет, и наша газета, как и другие, печатала Указ о награждении академика орденом. Это у него уже пятый орден. Теперь вы поняли?..

- Что академику Карналю пятьдесят лет? Поверим нашей прессе.

- И понимаете, что он был участником Великой Отечественной войны?

- Если так, то...

- У него поразительная биография, если хотите знать...

Анастасия засмеялась:

- Об этом принято писать: "Он прожил большую и яркую жизнь". Правда, никто никогда еще не пытался истолковать, что такое "яркая жизнь", но пишут все.

- Ну, так вот, - подвел итоги редактор, - придется и на этот раз в рубрике "Ученые - пятилетке" дать фотографию президента, а с Карналем - как условились...

- Это не горит? - уже от двери спросила Анастасия.

- Время есть, но...

Их редактор обладал истинным журналистским чутьем: на завтра все газеты вышли с портретом Карналя. Известный ученый, руководитель научно-производственного объединения, которое дает для народного хозяйства передовую электронную технику. Странное дело: только узнаешь о существовании какого-то человека, как сразу же оказывается, что его давно уже знает чуть ли не весь мир, да и ты сама связана с тем человеком множеством нитей, до времени невидимых, но от этого не менее реальных. Как могла не обращать на все это внимания, как могла жить, не зная Карналя? Электроника. Кибернетика. Научно-техническая революция. Творцы. Передний край. На этих людей смотрят, как на небожителей. Их имена у всех на устах. И у нее? Да, будем откровенны. Но ведь о Карнале не слышала. Как же так? Было пятидесятилетие. Указ в газетах. Орден. Интервью по радио. Телевизионная передача. Выступления Карналя на международных симпозиумах. Париж, Нью-Йорк, Амстердам. Этот человек занимает в жизни такое место, что не заметить его просто невозможно. А вот она сумела это сделать. В придачу ко всему, оказывается, буквально под нею в их девятиэтажном стандартном доме находится двухкомнатная квартира академикова шофера. Этот шофер, которого все в доме зовут Марчелло Мастроянни за его сходство с итальянским киноактером, уже давно страдает от влюбленности в Анастасию, но что он шофер Карналя, она узнает лишь теперь. Может, и говорил он ей это прежде, но фамилия Карналь не застревала в памяти, собственно, не могла там зацепиться, попадала в пустоту, так же как тщетная влюбленность женатого шофера...

Шофер умышленно трет черную "Волгу" до тех пор, пока из подъезда, размахивая сумочкой на длинном ремешке, не выбегает Анастасия. У Мастроянни жена и маленькая дочка, жена - хорошенькая блондинка, но ему, вишь, вздумалось влюбиться в брюнетку. Тогда зачем было жениться на блондинке?

- Вы каждый день опаздываете к своему академику? - осчастливливает его беседой Анастасия.

- Так он же не ездит на машине!

- Как это - не ездит?

- Уже давно. Ходит пешком.

- А вы зачем?

Мастроянни беспомощно разводит руками:

- Положено.

- Так вы хотите, наверное, подвезти меня?

- Вас? Но ведь...

- Мои "Жигули"? Несолидно, когда едешь к академику Карналю.

- К академику... - Мастроянни потерял дар речи.

- Боитесь своего академика?

- С чего бы я боялся?

- Так везете?

Она уже сидит рядом, и Мастроянни готов поклясться: эта чертова выдра знает о его влюбленности. И ничего-то в ней нет. Длинноногая, стриженная под мальчика, правда, глазастая. Все мужчины почему-то в нее влюбляются. И он тоже - и хочет отомстить и за себя, и за весь мужской род.

- Не пустит вас к себе академик, - говорит Мастроянни.

- Меня? - небрежно спрашивает она.

- Не пустит. Он никого...

- Ошибаетесь, меня всюду пускают. - Она делает паузу, затем говорит уже нечто совсем хулиганское: - Даже в мужской туалет.

"Вот окаянная баба!" - думает Мастроянни.

- И поэтому у меня есть все основания презирать людей... мужчин, говорит она холодно.

"Вот бы отомстить, - сладостно думает Мастроянни, - остановить машину и сказать: "Прочь! Не позволю!"

А сам молчит и едет дальше.

- Почему же вы не возмущаетесь? - издевается она, словно бы читая мысли Мастроянни.

- Да ведь шутите.

- Есть вещи, которыми не шутят.

И уже побежала к входу, даже не спросив, как найти кабинет академика. Такой и спрашивать не нужно: все найдет сама.

Мастроянни снова принимается за свое: вытирает машину, в которой никто не ездит, но сегодня это занятие исполнено для него высочайшего смысла: он ждет, когда появится эта дикая девушка с глазами, как у дьяволицы. Хорошо зная своего академика, шофер убежден, что ждать долго не придется. Так оно и произошло. Анастасия выскочила из помещения так скоро, как будто дальше вестибюля и не была нигде.

- Я же говорил, - вздохнул Мастроянни. - У него на полгода наперед расписана каждая минута. Куда вас теперь подвезти?

- Можете возить свой воздух! - бросила ему Анастасия.

- Воздух? Какой воздух?

- Академика не возите - возите воздух. Я люблю ходить пешком.

И она уходит, даже не взглянув на Мастроянни. Идет, и глаза полны слез. С нею даже не захотели разговаривать. Не записали фамилии. Никаких шансов на встречу. Никаких интервью, никаких воспоминаний. Только деловые разговоры, только разговоры по существу, только... Секретарша позвала себе на помощь лысоватого молодого человека, и тот тихоньким голоском развеял все надежды Анастасии: "Академик на такие темы ни с кем не беседует. По крайней мере, мне неизвестно об этом. Узнать я не могу, вы сами должны понять". И вежливый поклон.

Кажется, это впервые в ее журналистской практике так безжалостно и, можно сказать, безнадежно... Анастасия еще не верила. Произошло недоразумение. Обидная ошибка. Ее вот-вот догонят, попросят извинить их, вернут... Никто не догонял, никто не просил прощения, никто не возвращал. Наверное, уже и забыли. Не спросили фамилии, не знают, кто она и что... Газету, правда, назвала, но что это за газета? Молодежный орган, никакого авторитета... Анастасия долго шла пешком, садилась в какие-то трамваи, троллейбусы, снова шла пешком, сама не заметила, как очутилась на крутой коротенькой улице Коцюбинского перед высоченным новым домом. Глянула: магазин научной книги. Зачем он ей? И почему приплелась именно сюда? Бессознательно-сознательно? Отродясь здесь не бывала. Даже готовясь к встрече с академиком, ограничилась лишь несколькими статьями из энциклопедий. Попыталась просмотреть двухтомную "Энциклопедию кибернетики", но отложила, не читая, так как нормальному человеку там читать нечего дикие формулы, дикий текст: "Марков доказал, что не может быть алгоритма, который по двум законченным триангуляциям четырехмерных многочленов означал бы томоморфизм этих многочленов".

Теперь, когда ее позорно выгнали, она - перед магазином научной книги. Хочет приобрести книги академика Карналя? Смешно! Но в магазин все же вошла. Должны же у этого Карналя быть какие-то книги, коли он академик. Посмотрим, что он пишет.

Анастасия тряхнула волосами, остановилась у входа. В магазине были одни женщины. Покупателей - ни одного, а продавцами - только женщины. Невыносимо. Продавать книги - мужское дело. Седым, мудрым, спокойным, углубленным в нечто чуть ли не потустороннее, удивительно непрактичным, наивным, как парижские букинисты. Ну, она никогда не была в Париже, но о букинистах знает. Хорошо бы и здесь. В таком книжном магазине. У женщин она не хочет ни покупать, ни спрашивать.

Анастасия вышла, так и не спросив никого о книгах Карналя. А может, их и нет? Это когда-то академики были обязательно с книгами, с сочинениями, теперь, наверное, иначе. Она однажды слышала выступление какого-то академика, который не умел произнести слова "Финляндия", упорно повторяя "Финдляндия". Особенно смешно было потому, что ученый только что вернулся из Финляндии и рассказывал о своей поездке. Но какое это имеет отношение к Карналю?

Анастасия шла, изо всех сил размахивая своей сумочкой, мстительно закусывая губу, составляла мысленно статью о Карнале. Вы верите в существование гениев? Книга, которую вы берете в руки, свидетельствует... Нет, надо начинать с долгой и яркой жизни. Увы, долгая жизнь наряду с успехами и радостями приносит и огорчения, просчеты, ошибочные поступки. Мы можем с огорчением отметить в жизни нашего автора и неумеренные восторги, и, что много хуже, несвойственные ученому высказывания по адресу ряда его старших (или младших) коллег, которые по тем или иным причинам... Но мы должны быть снисходительными, тем более что эта снисходительность - не проявление милости, она заработана ученым, его талантом, его трудолюбием, всей его прежней жизнью. Конечно, мы можем сегодня отметить, что в его научной практике бывало и такое, когда мысль опережала слово или, напротив, слово опережало мысль, и тогда мы встречались либо с невыразительностью, либо с анахронизмом, либо же с откровенными неудачами вообще. Но разве это не признак настоящего?.. Он живет и работает среди нас, вместе с нами, не уступая в активности самым молодым, самым энергичным, хотя в науке энергичность и не всегда свидетельство истинности намерений и не ведет к полезным последствиям, уже не говоря об открытиях... Его время нормировано по наивысшим стандартам, недоступным пониманию простых смертных. Достаточно сказать, что оно на целых полгода расписано до последней минуты... Представить себе это трудно, да, наверное, и не надо представлять, так как тут кончаются обычные параметры человеческой жизни и мы переходим в сферу не то машинного функционирования, не то, возможно (мы бы хотели надеяться именно на это), в область будущего, ибо академик Карналь считает себя (и, вероятно же, не без оснований) среди нас, людей, углубленных в заботы повседневности, полномочным представителем грядущего. Он как бы сошел со страниц научно-фантастических книг, в чем вы легко можете убедиться, если вам удастся каким-либо образом встретиться с академиком, хотя, откровенно говоря, вряд ли вам удастся это сделать...

Анастасия прервала поток своих злых мыслей. Чуть не застонала от собственного бессилия. Жалкая месть жалкими средствами. Кто ты такая, чтобы судить? И вообще - зачем ты? С одинаковой легкостью пишешь о самодеятельных концертах, о превращении Киева в образцовый город, о новом спектакле в оперном театре, о сооружении нового жилищного массива Виноградарь и о ветеранах войны. А задумывалась ли ты, когда была война? Для тебя это нечто совсем нереальное. Невозможно даже вообразить. Расстояние чуть ли не такое, как до Пелопоннесской или Пунических войн. Когда, была Третья Пуническая война? И когда Ганнибал впервые пустил на римлян своих слонов? А когда впервые "заиграла" наша "катюша"? И кто подбил первого "тигра"? Не знаешь или же не хочешь знать? А ведь вокруг еще полно людей, которые пережили войну и помнят каждый день из тех полутора тысяч дней. Отец твой начинал войну лейтенантом, закончил полковником, ты родилась уже как полковничья дочка, детство твое прошло среди людей, которые научились на войне стоять плечом к плечу, никогда не знать одиночества...

Она тоже этому училась, а потом забыла, растеряла все найденное, осталась только память об отце, да и не память, а сплошная боль, которой она боялась все больше, но избавиться от которой, чувствовала это отчетливо, уже никогда не сможет. Если бы она встретилась с Карналем, она бы, наверное, сумела рассказать о своей причастности к людям войны и, следовательно, о своем праве на их воспоминания. Ибо журналист тоже обязан так или иначе завоевывать право. То ли способностями своими, то ли общностью своей судьбы с людьми, о которых пишет, а то и просто настырностью, к которой приходится порой прибегать. Она не могла быть настырной, да и не хотела. Академик Карналь ее не интересует. Теперь она вспоминала свою неудачу в приемной Карналя безгневно, почти весело. Вела себя как глупая девчонка. Ехала, переживала. А между тем следовало попросту позвонить по телефону и узнать, сможет ли Карналь принять ее. Или пусть бы позвонил сам редактор. Для солидности и для соблюдения уровня. Потому что когда ты живешь в столице, то на каждом шагу приходится заботиться о соблюдении странной категории, определяемой таким знакомым и в то же время непостижимым словом "уровень".

Анастасия на мгновение остановилась, чтобы решить, куда идти: в редакцию или есть мороженое. Мороженое показалось привлекательнее.