"Речи любовные" - читать интересную книгу автора (Ферней Алиса)

НАЧАЛО ВЕЧЕРА

1

Одним знойным июньским днем, ближе к вечеру, по середине пешеходной улицы шла парочка будущих любовников. Закатное солнце смилостивилось, но все еще держало город в своих раскаленных объятиях: воздух был тяжелым и неподвижным; сквозь марево, казалось, плавятся великолепные старинные особняки.

Улица, словно виноградный куст, была облеплена гроздьями галдящей молодежи. Средневековая университетская часть города полнилась праздничной беззаботностью. На женщине было легкое платье с неглубоким вырезом и желтый шифоновый шарфик. Даже не видя ее лица, по одной только повадке можно было догадаться, что это именно молодая женщина. В ее облике сквозили некая раскованность, плавность движений, несвойственные девушкам. Угловатости, отражающей внутренний испуг перед миром, не было и в помине.

Все в ней говорило: для меня удовольствие — нравиться, кокетничать, я не сторонюсь, не чураюсь мужчин. Ее спутник был уже не первой молодости и приближался к возрасту, когда в тех, кто пришел в мир после нас, в глаза прежде всего бросается моложавость. Блондин сорока девяти лет, черты лица которого начали уже расплываться, не был красавцем, да и не старался казаться им, что вовсе не какая-то пустячная деталь, а доказательство того, насколько этот мужчина был уверен в себе. Сказать, что он одет с иголочки, было нельзя: светлый костюм, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, ничем не примечательный галстук. Брюки помятые, пиджак жеваный, рубашка несвежая. Да и немудрено; редкие токи ветерка, прокладывая себе дорогу в городском пекле, перемещали лишь массы нагретого за день воздуха. Нетрудно было определить, что после рабочего дня он не успел забежать домой переодеться в отличие от его спутницы, у которой, судя по всему, на подготовку к встрече ушла уйма времени. С первого взгляда становилось ясно: это не деловая встреча, не семейная вылазка, а галантное свидание.

Они шли быстро, словно куда-то торопились, хотя спешить им ровным счетом было некуда, просто хотелось поскорее выбраться из толпы. Их движения напоминали балетные па. Они сходились, расходились, вновь сближались и удалялись друг от друга, пробираясь в густом людском потоке. Стоило им сблизиться, он устремлялся к ней и не спускал с нее глаз, словно его самого не существовало. Она же резвилась, вскакивала на бортик тротуара, будто лань проскальзывала между прохожими, покачивая крошечной сумочкой.

Никому бы и в голову не пришло, что подобная раскованность — оборотная сторона неуверенности в себе грациозное выражение внутреннего страха. Ей чертовски хотелось нравиться. И, как часто случается, эта потребность играла с ней шутки.

Однако при самом зарождении их отношений ее непосредственность была сломлена. Когда он на нее смотрел, она стремилась казаться невозмутимой. А он совсем перестал отводить от нее взгляд.

Она забеспокоилась о своем туалете: не слишком ли то, не слишком ли это? Не хотелось выходить за рамки хорошего тона. Она стала думать даже о своих движениях: «Что это я все скачу? Ведь это ребячество». Пошла степеннее. А он все смотрел и улыбался. Но не улыбкой вежливости, а улыбкой, выражающей неподдельное удовольствие. Он думал о том, как она прелестна и что он не ошибся, обратив на нее внимание, и как ей к лицу это короткое желтое платье из тонкого поплина, в котором не жарко. Он знал названия тканей, поскольку любил женщин. То, что интересовало их, не оставляло равнодушным и его. «Вот юная, по-настоящему стильная особа», — сказал он себе в самом начале вечера, когда она к нему подходила. И хотя она была блондинка, этот желтый с золотым отливом цвет как нельзя лучше подходил ей, и она могла себе позволить юбку выше колен. Он поздравил самого себя с тем, что рядом с ним такая женщина. И был страшно доволен, что открыл ее существование. Он собрался приударить за ней. Его восхищало ее гладкое, как столешница, лицо, светлая кожа с мелкозернистыми порами. Это было одно из тех лиц, которые, кажется, дарят себя окружающим. Но не потому, что прячутся менее других — лицо ведь вообще трудно спрятать, — а потому, что у того, кто смотрит на них, возникает ощущение, будто он крадет их. От таких лиц не отвести глаз, и, как ни старайся, все равно перейдешь границы приличия. Он не уставал от ее лица. Ему и в голову не приходило, что от этого можно устать. Он уже перешел ту грань созерцания, когда еще помнишь себя, и целиком был во власти блаженного преклонения. Он рассматривал ее, как рассматривают пейзаж. Лицо ее было сродни лику изваяния не в силу совершенства черт, а в силу удивительной цельности: словно высечено из единого блока, а не соединено по частям. Без единой морщины лоб, правильный нос, гладкие щеки, никаких складок вокруг глаз — изваяние, да и только. Такое бывает лишь в ранней молодости. И конечно же, счастливая обладательница всего этого не догадывалась, как она хороша. Да и кто когда-нибудь ценил свое лицо? Ощущала ли она хотя бы, что не обделена природой? Гармония красоты столь хрупка, неуловима и неизъяснима, что она сомневалась в себе еще и потому, что не видела себя со стороны. Она замечала лишь производимый ею эффект, и это заставляло ее улыбаться. В улыбке приоткрывались ее губы и были видны зубы: два передних расставлены, между ними щель, в народе такие называют «зубами, приносящими счастье». Ей часто говорили об этом, не сводя с нее глаз и тем маскируя любование ею. Когда на нее было обращено слишком много взглядов, она краснела и все равно притягивала всеобщее внимание, даже несмотря на огромные голубые глаза, порой придававшие ей простецкий вид.

Они вырвались наконец из переплетения пешеходных улочек и стали сближаться. Расстояние между ними неуклонно сокращалось, и вот они соприкоснулись рукавами. До него донесся запах ее духов, отдающих ванилью. Он умышленно вел себя так настойчиво: некая сила толкала его к молодой женщине. А как к этому отнесется она, он не знал, будучи едва знакомым с нею. Но ведь она пришла… Значит, не так уж недоступна. Он продолжал свою уловку — с ее стороны не следовало ни одного протестующего жеста. О чем она могла думать? Любуясь, он одновременно исподтишка наблюдал за нею. И хотя она еще ни разу не обратила на него своих глаз, не чувствовать его взгляда было невозможно. И продолжала как ни в чем не бывало идти рядом. По натуре игрок, он уже чуть ли не теснил ее, а она вела себя так, будто его не существовало. Ну и плутовка, просто дьявольская плутовка! На самом деле ее переполняло смятение, она растерялась под его неотступно преследующим взглядом, но виду не подавала. Всегда ведь есть способ не признавать, что что-то происходит. «Ну и ну!» — подумалось ему, знавшему наизусть законы флирта. Однако на сей раз что-то было не так, как всегда. В нем зазвучала романтическая струнка. Его просто прошибало от удовольствия слегка касаться ее, охватывала мальчишеская гордость, что рядом с ним столь восхитительная спутница, на которую обращают внимание все встречные мужчины. Краем глаза он замечал бросаемые на нее взгляды, как и пеструю толпу, которая в этот миг была для него не более чем завихрением вокруг предмета его вожделения, безликим стадом, в сердцевине которого он преследовал некую точку.

Они были одного роста: она выше среднего, а он чуть низковат для мужчины; их плечи были вровень и двигались в такт. Это сочетание женской грациозности и мужской настойчивости, нацеленности на женское было, как ни странно, гармоничным, естественным, словно так, и только так, и могло быть: рядом, молча, с улыбками. И тем не менее каждый представлял для другого нечто непознанное, как и положено незнакомым людям. Жилю Андре и Полине Арну до этой встречи довелось перекинуться парой фраз, но по-настоящему знакомы они не были. Излишняя порывистость движений, сдержанное, порой прорывающееся ликование, некоторая экстравагантность жестов, скорость, с какой отводились глаза, размах шага, которого не требовали обстоятельства, исходящая от них аура опьянения и ощущение чего-то, что накрыло их обоих и от чего не увернуться, — все это прямо-таки бросалось в глаза. Они вместе приближались к кануну, за которым их ждало нечто невыразимо сладостное. Их никоим образом нельзя было принять за супругов. А вот почему их тут же безоговорочно принимали за любовников, которыми они не были, было непонятно.

Им еще только предстояло стать любовниками. Образ неумолимого общего будущего маячил перед ними. Сопротивляться, отказываться было бесполезно, оставалось лишь послушно двигаться ему навстречу. Жертвы одной любовной судьбы трепетали у последней черты, предвидя свою участь, и, возможно, самым странным во всем этом была не сама судьба, а их знание того, что им выпало и что предвидению не дано ничего изменить. Чары сделали свое дело и взяли их под стражу со всей их свободой. Вихревой поток нес их друг к другу. Что были их жизни до этой фатальной встречи? Обоюдное влечение, отринув этот вопрос, образовало некое возмущение материи, которое могло стать их погибелью либо, напротив, осчастливить их. Этот порыв навстречу друг другу был тайной лишь для них одних. Улыбки, смешки, подмигивания образовывали вокруг них некое живое, пульсирующее и звонкое пространство. Они могли бы испугаться, если бы чувство осторожности не было сметено единым махом, стоило им увидеться. Что именно приходило в голову окружающим? Что они любовники или что им не миновать этого. Этого им и впрямь было не миновать.

До этой встречи они долгое время приглядывались друг к другу. Потаенная дума о другом, немая жажда встреч с ним, неисчислимое количество взглядов, подчиненных подспудному повелителю, — все это не ушло и продолжало жить в них и накладывать отпечаток на их поведение. Пораженные громом не могут не быть объяты пламенем. Им бы и хотелось стать незаметными, да не тут-то было. Редко, очень редко желание не прорывается наружу! Пыл, терзания, восторги перепахивают не только сердца влюбленных, но и их плоть, и уж тогда ей, перепаханной, ничего не скрыть: всплеском радости она выдает все, что в нее заложено. Лишь закрытые помещения могут служить убежищем для такой взаимности, лишь стены и перегородки способны скрыть, не убивая, неодолимое влечение. Эти двое ничего не делали, они просто шли по улице, но были влюблены друг в друга, и все это видели. Он словно рыбак в бездонном море ее созерцания, она — словно добыча, попавшая в невод его взгляда. Походка двух вовлеченных в одно действо людей с примесью чего-то неуловимо танцевального свидетельствовала о том, что на самом деле они никуда не шли, что у них не было цели. Галантный характер их отношении, их очарование друг другом, молчание, улыбки — все это было выставлено на обозрение и получало толкование. Их любовная игра была зрелищем, как, возможно, любая игра такого рода: и поскольку пути в ней для всех всегда одни и те же, тот, кто хоть раз прошел такой путь, узнавал состояние того, кто по нему идет. Даже не идет, а летит. Они летели.

Так они летели, не произнося ни слова, благо тому была причина: неудобство говорить на ходу. Но потом, когда слегка улеглось их волнение, пришло время нарушить молчание. Ни один не знал, с чего начать. Да и нужны ли были слова? Молчание говорило само за себя. Он принялся что-то рассказывать, ей стало слегка не по себе. Когда мужчина и женщина, никогда прежде не имевшие повода оказаться вместе, сходились на улице в начале вечера, разве не ясно, о чем они могли ворковать? И что должно было последовать затем?

— Я все гадал, придете ли вы, и не скажу, что был уверен! — проговорил он, желая положить конец некоему замешательству.

Поскольку ближе идти друг к другу было уже невозможно и их лица были в нескольких сантиметрах друг от друга, от ее резко обернувшегося к нему лица его словно полоснуло всем, что в этом лице было: румянцем, пушком, нежной кожей век.

— Но почему? Мы же условились о встрече? — Она сжала губы, как делают, желая получше распределить помаду.

Он взглянул на ее сжатые губы. Она испытывала неловкость от того, что между ними совсем не осталось промежутка. Почему он так смотрит на ее губы? В глазах ее появилась улыбка, призванная ею на помощь себе и своему смущению.

— Вы могли передумать.

— Если я назначаю встречу, я прихожу. — Голос не подвел ее, не дрогнул, прозвучал смело и звонко, чего не скажешь о внутреннем состоянии: там все окончательно спуталось — причины, следствия, двусмысленность иных слов.

— Я вам верю, но поскольку это я вам назначил… Она отодвинулась от него. Он вновь придвинулся, она вновь отодвинулась.

— Но вы меня совсем не знаете, — смеясь над их молчаливым танцем, проговорил он. — Вы смелая!

— Вы так считаете? — внезапно обеспокоилась она, не зная, польстило ей это или укололо.

— О нет, вы нисколечко не смелая, теперь я вижу! — Голос его прозвучал чуть насмешливо и при этом стал слаще. — Вы могли бы пренебречь приглашением, но не сделали этого! — уже в открытую рассмеялся он.

Она покраснела и, совсем как маленькая девочка, которую в чем-то уличили, ответила:

— Я об этом не подумала!

Внутри нее — женщины, за которой ухаживали, — от удивления и неожиданных открытий прорезался собственный голосок: «Даже захоти я отказаться от встречи, я бы не смогла этого сделать. Странно, до какой степени я подпала под его обаяние в тот момент, когда он предложил мне встретиться. И как я тут же себе представила, что будет». Все это было переведено ею на язык кокетства и прозвучало мнимым упреком в обоюдном упущении:

— Я надеялась, что вы не осмелитесь сделать мне такое предложение.

Это было и признанием наоборот, и ложью, в которую она пыталась верить. Однако она пропищала это так тихо, что он ничего не расслышал. Она опустила голову и уставилась на свои ноги. Бормоча что-то себе под нос — казалось, ее губы никак не разлепятся, — она попыталась выразиться более внятно. В разумной зоне ее сознания была надежда, что он не станет продолжать в том же духе, а в остальных частях сознания, которые не были разумными и вообще не имели отношения к сознанию, жила надежда на то, что станет.

— Я думала… — Слова ее потонули в смехе стайки девушек, которую они обошли с разных сторон, вновь разойдясь. (На этот раз она уже не скакала.)

Ответа не последовало, непонятно было, услышал ли он, и она решила, что лучше помолчать. Они все шли вперед, будто путь их куда-то лежал, хотя на самом деле ни о чем не условились. (Она чуть поотстала, он обернулся, дождался ее, подал ей руку: рукопожатие и смутило их, и доставило удовольствие, после чего вновь двинулись — он впереди, она за ним.)

— Но я понятия не имею, куда иду.

— А я слепо иду за вами.

Тут они впервые рассмеялись вместе. Это было так просто — смеяться! Смех был выходом из затруднительной ситуации.

Полина погрузилась в недавние воспоминания. Только подумать: этот человек снился ей всю ночь! Тогда это был незнакомец, чей взгляд старался поймать ее взгляд, когда они сталкивались в детском саду, куда она приводила сына. Она думала о нем и вечером, перед тем, как заснуть… Потому что он все разглядывал и разглядывал ее с восхищением, как-то очень по-мужски. Да, так и было. Не заметить? Невозможно. Это тут же передавалось. Лежа в ночной тиши рядом с мужем, она восстанавливала в памяти его лицо и взгляд, частично фантазируя. И ликовала при мысли, что толкает чей-то взор на подобные реверансы. Однако не было ли это внезапное и несправедливое предпочтение, которое она отдавала отсутствующему, лежа подле того, с кем протекала ее жизнь, постыдным и неслыханным? Стоило ей окунуться в омут этих настойчивых глаз, все разумные доводы тут же улетучивались. А потом, словно по волшебству, эти глаза заговорили. А кто способен устоять перед волшебством? Она помнит, как все случилось: смущаясь и кокетничая, она внезапно почувствовала, как ей стало головокружительно хорошо, и это ощущение пришло от него, ей передалось его чувство к ней, и она не устояла — согласилась на свидание. Не уклонилась под каким-либо предлогом от встречи, как диктовал рассудок. Но как это все же произошло? Первый шаг был сделан им. Этот поступок, такой непростой, поразил ее. И даже восхитил. Сама она никогда не осмелилась бы! Она казалась изумленной, потому что забыла, каким завоевателем может выступить перед женщиной, которая ему нравится, мужчина в расцвете лет. Вот оттого он и сделал первый шаг, зная, что она его не сделает, а она без колебаний последовала за ним. Но и она не была непогрешимой. Ее жесты, улыбки, слова — все выражало благосклонность, тут невозможно было ошибиться. Мысль об этом заставила ее поднять голову, выпрямиться и приосаниться. Что-то во всем предшествовавшем показалось ей довольно постыдным для нее, и она сделалась более строгой, неприступной, нежели была на самом деле. Порой правильно оцениваешь свое поведение — мол, слабину дал, потворствовал чему-то — и не одобряешь его. Как бы ей хотелось не лгать самой себе! Не лукавить, каким бы ни было ее прежнее поведение. Но не факт, что это получится. Не выходит так, как того требуешь от себя: у нее, к примеру, вовсе не было намерения быть жеманной, но совсем не кокетничать она не могла. Размотав моток своих ощущений, она оказалась в растрепанных чувствах. «Вот я иду с каким-то незнакомым типом», — говорила она себе и продолжала идти. И не было никаких сомнений в том, что она идет именно с этим незнакомым типом, а не занимается чем-то иным. Чувственная притягательность его была неоспорима. Не переставая идти рядом с ним, чуть ли не в ногу, что еще более подчеркивало гармоничное впечатление, исходившее от них, она впервые взглянула на него оценивающе и очень удивилась: он не был красавцем, не был одет с иголочки, а когда молчал, шарм его таял. В любом случае рафинированным назвать его было трудно. И тем не менее его присутствие обладало зажигательной силой, вызывало ощущение, что в ней пробуждались, оживали и начинали свой несмелый рост некие глубоко запрятанные и подспудные ростки, которые выстаивали против всего, что составляло до тех пор ее жизнь, против всех разумных и полезных вещей. Самым волшебным, однако, было не само это чувство, но очевидная взаимность.

Ни на секунду, даже когда она гнала от себя все ложное, она не усомнилась в том воздействии, которое оказывала на него. Оба были жертвами, и в целом это колдовское взаимное покорение было обычным делом. Кто не знает, к чему это ведет?

Жиль Андре тоже примолк. Молчание его не страшило. Но его спутницу смущала его способность молчать в присутствии другого, едва знакомого человека, его умение обходиться лишь жестами. Он делал это не нарочно, просто наводил в себе порядок. Ему требовалось утишить нечто потаенное. Прислушайся он к себе, он бы без долгих разговоров потащил эту молодую женщину в постель, забыв об условностях. Ему хотелось погрузить свои руки в ее нежность, предаться ласкам, поцелуями закрыть рот и себе, и ей. Того же хотела и она. И он был в этом уверен. Она думала о том же самом. Ею овладела неизъяснимая тяга к близости, он это знал, слова были лишними. Он был одним из тех мужчин, лишенных пассивного восприятия происходящего и вульгарности, которые признают, что есть их жизнь, и не кривляются сами перед собой. Если мужчина испытывает по отношению к женщине влечение и нежность, если они настоятельны, к чему непременно ждать чего-то, почему бы просто не лечь рядом — таков был ход его мыслей. Непросвещенная свобода и обдуманная прозорливость были присущи ему. Однако он был истинным любовником: тонким и трепетным. К тому же чувствовал: эта женщина не готова. Она ждала. Задержаться в предощущении неизбежного было для нее сладким удовольствием. Во всяком случае, сегодня. Он не знал, по какой причине (потому что она этого хотела!), но привычка соблазнять женщин подсказывала ему, как себя вести, и он полагался на свое чутье. Сегодня это было так. «Почему бы и нет?» — подумал он, готовый в одно и то же время подчиниться по доброй воле ритму этой женщины и сожалеть о том. Он осознавал, что делает над собой усилие. Старался поставить себя на ее место: «Она ведь ничего обо мне не знает».

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Охотно.

Они устроились на переполненной террасе кафе. «И все же, — думал он, любуясь ею, купающейся в его обожающем взгляде, — пустая трата времени, отсрочка, трусость». Она же испытывала подъем, внезапно усилившееся в лучах заходящего солнца чувство собственной неотразимости; отдавшись приятным ощущениям, она наслаждалась родившейся в ее душе радостью, окрашенной в тона новизны и таинственности, которая могла длиться сколько ей пожелается. Да и к чему спешить, обладая свободой обворожить, ослепить? Правду говорят: стрелки на часах любви у мужчин и женщин не совпадают.

Раз уж непременно требовалось говорить, он говорил. Его голос был соблазнительный, вкрадчивый, он словно не говорил, а все время вздыхал или шептал что-то, как шепчут в алькове. Слова не говорились, а выдыхались как бы в истоме. Она как-то сразу поддалась этому завораживающему, трепещущему голосу.

Делал ли он это нарочно? Когда его голос звучал, Полине казалось, что он изнемогал от любви к ней! Когда же голос смеялся, обладая способностью моментально меняться, ей казалось, что смех этот зажжен ею, предельным обожанием. Она обретала в этом голосе все, чего хотела: быть единственной и неповторимой и подчинить этого мужчину своим чарам. Она думала, что это уже произошло. И ошибалась. Однако иллюзия была настолько сильна, насколько сладок был голос. В искусстве околдовывать голосом равных ему не было. Слушать, смотреть, восхищаться, смеяться, нашептывать самые желанные слова, и вот уже цветок распускал свои лепестки. Действовало безотказно. Не способный сам оценить производимый его голосом эффект (но уверенный в нем, поскольку результаты бывали налицо), он играл голосом, делая его то чувственным, то убедительным. Владение голосом ясно говорило: он родился на свет не вчера. Голос, совершая реверансы, будил в женских сердцах нотку тщеславия.

Словом, он владел неким инструментом, завораживающим женский пол. Пустив его в ход, он повторил ее имя.

— Я знаю, как вас зовут, — выдохнул он, смеясь Слова порой оскорбительно прямолинейны, и без них все бывает понятно, особенно если владеешь еще и иной способностью внушать нечто без слов.

— Полина, правильно? Полина, — повторял он, глядя ей в глаза с легкой улыбкой на устах.

Ей показалось, что взгляд его излишне красноречив; так оно и было, словно он знал, что женщины, несмотря на их прозорливость, не способны устоять перед подобным знаком внимания.

— Это возвышенное имя, — добавил он.

— Прежде я его очень любила, — отвечала она. — До тех пор, пока не появились фильмы с этой белокурой девицей в майке на пляже.

— Которая слегка похожа на вас, — прошептал он словно про себя.

— Надеюсь, что это не так!

— Да нет, она вовсе не так дурна! — спорил он, смеясь, и не отводил от нее счастливых глаз.

Она же была слишком глубоко потрясена всем происходящим, чтобы отдавать себе отчет в том, какое удовольствие доставляет ему видеть ее, слишком занята собой, чтобы попытаться понять, что он за человек. Он все продолжал говорить об ее имени: впервые он знаком с женщиной с таким именем. Что тут было ответить? Она промолчала. Тогда вибрирующий томный голос спросил:

— Могу я называть вас Полиной?

Эта просьба показалась ей излишней: кто теперь испрашивает позволения называть по имени?

— Ну конечно, — отвечала она. В этом вопросе ей почудилось нечто киношное, невсамделишное, вроде бы и понравилось, но и рассердило, вернее, она рассердилась сама на себя за то, что ей это понравилось. Со сколькими женщинами он уже проделывал такие трюки? Мысль об этом мешала ей полностью насладиться удовольствием от того, что за ней ухаживают. И еще одна мысль все не давала покоя: а не шутка ли все это? Она страшно боялась, что кто-то может посмеяться над ней. Чем более ощущаешь себя захваченной любовной игрой, тем более начинаешь подозревать противника в неискренности. Не была ли она лишь жертвой? Можно ли ему верить? Она не прочь сыграть с ним, но с условием, что это будет не более чем игра. Испытывать на ком-то действие своих чар… означало попасться на удочку собственного жеманства, а она не очень-то любила это. И потому делала невидимые усилия, чтобы не отойти от милой ее сердцу простоты. Но игра захватывала, и она улыбалась, смеялась, краснела… А может, по-настоящему мы бываем сами собой, только когда остаемся одни? Ей бы хотелось, чтобы ее воспринимали такой, какая она есть.

— А вы неразговорчивы! — воскликнул он. — Вы не хотите отвечать? — И повторил: — Могу я вас звать Полиной?

— Ну почему бы я стала вам отказывать? Не звать же вам меня «госпожа такая-то».

— А почему бы и нет, — раскованно, провоцируя ее, рассмеялся он. — Вы меня не знаете. — Лицо его лучилось.

— А вот и нет, — без всяких обиняков заявила она, чем весьма удивила своего будущего возлюбленного. — У меня ощущение, что я вас давно знаю. Впрочем, — собравшись со всей своей смелостью, продолжала она, — к чему повторять без конца, что я вас не знаю! Разве я не с вами? А если я незнакомка, откуда вам известно мое имя?

Он снова рассмеялся. Да, в любовных играх большой простор для веселья.

— Приходя в детский сад, я слышал, как кто-то звал вас Полиной. Мою бабушку звали так же.

— А мою звали Мария-Полина, — отвечала она. — На все есть мода, и на имена тоже, — закончила она с холодком, глухо, без нежной певучести, присущей его манере говорить.

Она пыталась развеять дым желания, витавший над ними и оказывавший на них давление. Но, право, зряшное это было занятие: это или есть, или нет, или ощущается постоянно, или улетучивается само собой.

— Я вас бешу? — спросил он.

Она мотнула головой: нет, поскольку ей жаль было того, что свершалось между ними без слов. Ему не нравилось, когда она так поджимала губы. Лучше бы она вновь стала нежной. И улыбалась. Он долгим, смелым взглядом заглянул в ее глаза. Она стала краснеть. Все было ясно без слов.

Он вновь взял бразды игры в свои руки. Все было ясно без слов, но отнюдь не просто. Ведь ничего еще не было сделано. Есть мужчины, не способные переступить рубеж от сказанного к сделанному, от молчаливого согласия к действиям, и есть женщины, которым нравится лишь этот предварительный этап, они развлекаются, не более того. Эти из разряда динамо-машин. Заведут мужика — и прощай. Нескольких таких он знавал и научился быстро распознавать их. Полина была явно не из их числа. Он должен был признать: она была обворожительна без всяких усилий с ее стороны. Над этим стоило поразмыслить. Как же так, ведь это невозможно, что-то же она все же делает, чтобы быть привлекательной? Да и ведет себя не совсем естественно, держится напряженно. Он стал исподтишка разглядывать ее. Эта женщина — не пустое место, она существует. «От чего зависит, насколько человек существует в этом мире?» — задумался он. У нее есть внутренняя жизнь, мощное внутреннее «я». Он всегда верил в существование таких вещей. Он по-новому, с настоящим интересом взглянул на нее. Она еще больше кружила ему голову, когда он размышлял, мечтал о ней. Сперва она привлекла его внимание к своей особе, теперь же он полностью был захвачен ею. Она вызывала в нем чувство восторга, а сама молчала, была способна не произносить ни слова. Может, она скажет хоть что-то? Он подождал. Она молчала. Рассматривала посетителей кафе, потягивающих напитки среди раскаленных камней и асфальта города. Он вновь обратил внимание на то, как много повсюду народу. И как они еще далеки от той минуты, когда останутся наедине. И все же остальной мир для него не существовал, он видел лишь ее.

«Я сам не свой», — подумал он. Неужто она еще не произнесла ни слова? Нет, она по-прежнему разглядывала окружающих.

— Как зовут ваших детей? — спросил он, только чтобы сказать хоть что-то, и сам ужаснулся тому, что ляпнул. Ну что он несет?! Видно, он и впрямь испытывает необычное стеснение. Порой так хитришь, что самому смешно делается. Сказать бы: «Я хочу вас», а вместо этого он спрашивал ее о детях. Как будто не знал, что у нее один ребенок! Как это не походило на его обычное поведение. А ведь он умел разговаривать с женщинами. Он взглянул на нее с улыбкой, потому как его взяла жалость к самому себе. У нее еще горели щеки. Она тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Молчание между ними было наэлектризовано… Нет, пока еще они не умели разговаривать друг с другом, и весь их разговор вертелся вокруг несущественного. Им мешала их тайна и взгляды, которые сталкивались, убегали, прятались. Они либо смотрели друг другу прямо в глаза, либо исподтишка, но ни один их взгляд не был невинным. Она ответила ему, согласившись ступить на стезю искусственной беседы. У нее один сын, зовут его Теодор.

— А ваша дочь? — великодушно спросила она в свою очередь.

Ибо она была из тех женщин, которых не страшит вежливость и которые способны сделать или сказать из учтивости самые банальные вещи.

— Мою дочь зовут Сара, — ответил он и, словно оправдываясь, добавил: — Но это не я выбирал имя. Моя жена посчитала, что вынашивание ребенка и роды дают ей право самой назвать дочь, не принимая во внимание мое мнение.

— А вам это имя не нравится? — поинтересовалась она, слегка смутившись, что речь зашла о его жене.

— Да нет. Просто, на мой взгляд, Сара — старушечье имя. Но дочке удалось переубедить меня, и старушечье исчезло. А вместе с ним и моя жена!

Было непонятно, что он имеет в виду, но прозвучало странно и грустно, а это сочетание трогает женское сердце. Она сочла нужным рассмеяться, ведь он, по всей видимости, хотел рассмешить ее. Тут он увидел, какие у нее красивые зубы, безупречные, как у детей. А глаза ее превратились в две черные щелки, как у китайцев: для блондинки у нее были темные ресницы.

Ни один мужчина не осмелился бы в достаточной мере откровенно поведать, насколько весомо и зримо для него женское тело, как оно сразу же покоряет его, или это не дано ему вовсе, как оно говорит на своем языке с завоевателем, делает признание, притягивает либо отталкивает. Тело, способное решить все! Тело! Это могло бы показаться такой малостью… но это было тем, что двигалось, дышало, распространяло свои потаенные и такие всесильные запахи. И завораживало. Когда она смеялась, нос ее морщился в том месте переносицы, где обычно сидят очки. Ему хотелось остановиться, перестать зачарованно смотреть на нее, но он не мог. Он стал пленником этого лица. А обладательница приманки, на которую он попался, уже научилась читать его неустанный взгляд. Этот мужчина влюблен в нее. Ошибиться невозможно. Одна ее часть этому радовалась, другая пребывала в смятении; поделенная надвое прозрением и робостью, она вела себя то как женщина-вамп, то как простачка. Душевный разлад сделал его для нее - непроницаемым. Он не был красавцем, но она уже не отдавала себе в этом отчета. Из-за того, что она заслонила для него весь мир, сам он стал для нее невидим вовсе. Некий ужас, парализующий жертву перед пастью хищника, полностью завладел ее мыслями: у нее не было больше слов.

только ощущения. Она чувствовала, как его взгляд похищает ее у самой себя. Женщины, вызывающие восхищение без каких бы то ни было усилий с их стороны, лучше поймут это, чем те, которые с неистовством предаются желанию нравиться. Им известно, как смущение от того, что с тебя не сводят глаз, мешает наблюдать за чувствами того, кто это делает. Однако кое-что требовало разъяснений. Он влюблен. Но насколько? Не ошибается ли она? А что, если он смеется над нею и она вообразила бог весть что. Очевидность и сомнения пустились в пляс.

По-прежнему с улыбкой, задорно и неотрывно созерцал он ее. При этом от него исходило простое и полное блаженства сияние, почерпнутое в созерцании. Его блаженство передавалось и ей: она не могла не чувствовать, какой притягательной силой обладает.

И улыбалась не меньше, чем он, и так же лукаво, порой чуть не смеясь. Но, как ни странно, сомнения ее не рассеивались. Ей было неизвестно, что именно так притягивает его в ней и что рождает желание. Самой ей никак не взглянуть на себя со стороны. Все было неясно: и что он думал, глядя на нее, и думал ли вообще. Сперва она потягивала коктейль через соломинку, затем отложила ее и стала пить прямо из бокала; стоило ему замолчать, она спрашивала себя: о чем он думает? Стоило поскучнеть: что ему, собственно, надо? Вроде он и впрямь очарован ею, и сам полон очарования, и не выглядит как какой-нибудь заштатный юбочник, но как удостовериться в его искренности? Скольким женщинам… Хотел он того или нет, его лицо было крепостной стеной, маской, которая в любую минуту могла вызвать подозрение потому, что он сам обладал способностью лгать, и потому, что до него это делали другие. Ей так никогда и не придется увериться, что именно он испытывает, никогда не узнать всего, что он о ней думает, и лучшее, что она могла сделать, это забыть свои вопросы. Ты меня любишь?.. Разве этот вопрос не задают на протяжении всей жизни? Если бы можно было забыть о непрозрачной стене, разделяющей двух разных людей, обо всем, что стоит между ними, обо всех жестах и словах… Ведь мы же говорим и совершаем какие-то действия! А вот мыслей нам не хватает: мы не умеем сказать себе самим всего, не знаем, в чем именно нужно сознаться, не обладаем способностью уложить мысль в то время, которое требуется, чтобы выразить ее, уложить все, что думаем, в то время, которое на это требуется. И самим себе не во всем сознаемся. Смеялся ли он над ней? Ей оставалось только догадываться, иного было не дано. Уловить, учуять — да, но не быть уверенной, а свои сомнения поместить в область недоговоренного. Ну не проклятие ли, что все в нас глубоко упрятано? И то, что любая мысль, любое ощущение, любой порыв навсегда заключены в плоть, помещены за ограду лица и оттого недоступны и постоянно требуют доказательств, — разве это не неудачная шутка, не шулерство? Угодив в это проклятие, они сидели друг напротив друга, излишне молчаливые, смущенные, и могли лишь верить друг другу и пытаться понять, что означает молчание. Мы приговорены доказывать то, что более всего на свете истинно и чисто, — желание, любовь. Даже это требует доказательств.

«Сколько же побед над женскими сердцами у него на счету?» — спрашивала она себя, слушая его. Ну как он мог ей ответить, чем было для него прежнее, чем является сегодняшнее? Мука искренних созданий не знает границ. «Ну почему нельзя быть друг для друга как две открытые книги? — размышлял он, прозревая в ней некую сдержанность. — Да она, поди, не верит мне! Точно! Да и что ей, собственно, обо мне известно?» Хотелось прямо заявить: «Я с вами не играю». Но он не смел. Это не вязалось с моментом: она как раз отвлеклась на одиноко сидящую даму, заказавшую королевский коктейль. Дама была на пороге фатального для женщин возраста. Одинока. По всей видимости, красотка в прошлом. Головной убор — тюрбан — придавал ей неповторимый стиль.

— Вы не находите, что эта женщина — красавица? — спросила Полина.

Он покачал головой и скривился. Это означало, что для него красота была неотторжима от молодости. Он и правда подумал: «Сушеная камбала». Полина была разочарована. Как и все, он покорялся лишь свежести и юности. Потому-то та женщина и пребывает в одиночестве, потому-то она сама в свои невеликие года уже замужем. Семья… она дается тогда, когда в ней меньше всего нуждаешься; в жизни все наоборот: счастье страсти — удел лишь молодых. Полина вспомнила о муже. В первый раз, когда она упомянула о Жиле Андре, поскольку все больше думала о нем, о его неотвязном взгляде, муж подумал и сказал:

— Кажется, я знаю, о ком ты говоришь. Он вроде бы разводится.

Она запросто говорила с мужем об этом человеке, которого встречала в детском саду, отмечая про себя, что он ничего себе. «Ничего себе!» Да, именно так думала она тогда о нем. Теперь же было даже стыдно об этом вспоминать.

— А вы недавно развелись? — вдруг ни с того ни с сего ляпнула она.

Он был поражен. Откуда ей известно? Вероятно, кто-то в клубе проболтался, все такие сплетники… Но если женщина задает такие вопросы, видимо, чувствует себя не в своей тарелке.

— Да вроде того, — ответил он и, помолчав, с прежней нежностью поинтересовался: — А откуда вы знаете?

— Да так…

— Ну, если вы хотите таиться от меня… — прошептал он.

— Да, хочу.

Было немыслимо взять, да и передать весь разговор с мужем. Она замкнулась, ушла в себя. Он же, напротив, словно опомнился и подтвердил:

— Да, я развожусь, и, кажется, дело продвигается. — Его черные глаза засверкали, очевидно, он очень страдал.

— Почему же вы делаете вид, что вам на это наплевать?

— Бог ты мой! Да потому что был против. Жена настаивает. Ну, я и махнул рукой. Однако сам и пальцем не пошевелил, всем занимается ее адвокат, — проговорил он так, будто это имело для него большое значение. Его лицо вдруг стало твердым и убежденным. — Я хочу, чтобы моя дочь ни в чем не нуждалась. Да и жена не испытывала недостатка ни в чем. Крохоборничать, во всяком случае, не собираюсь!

— Я вас понимаю, — произнесла она, не зная, как на все это реагировать.

— Женщины становятся такими жестокими, когда думают, что перестали любить, — добавил он, скорее для себя, а затем посмотрел на нее и улыбнулся: — Я сказал: когда думают, потому как они часто ошибаются!

Не время было перечить ему, и потому она кивнула в знак согласия, рассмешив его озабоченным выражением своего хорошенького личика.

— Вы неподражаемы!

— Ах, перестаньте! Мне это кажется смешным. Не люблю, когда вы так со мной говорите.

Ах, позвольте вам не поверить! Вы обожаете, когда я так с вами говорю. — И, подвинувшись ближе, одними губами чуть слышно произнес: — Но не желаете в этом сознаться…

Намереваясь поставить точку в разговоре о разводе, он посерьезнел.

— Не будем об этом, хорошо? Эта тема не входит в число моих излюбленных. — И, чтобы успокоить ее (он и не пытался что-то скрыть и был чист как стеклышко), добавил: — Я вам сказал: я развожусь. Как все! — Складка усталости залегла у его губ. — Но не вы, — вновь заговорил он, помолчав.

Эта мысль доставляла ему удовольствие. Однако она почему-то услышала в его словах сожаление и чуть ли не решила, что он просит о разводе и ее.

— И что это все женщины помешались на разводе! — вдруг вспыхнул он. — Глупость несусветная. Ведь ясно же, что вы не созданы быть одинокими. Кто-то должен быть рядом с вами.

Больше всего на свете он лелеял мысль о влюбленной женщине, и вот, чтобы ухватиться за нечто, не утратившее чистоты, повторил:

— Вы не разводитесь, и это очень разумно с вашей стороны. Мне нравится думать, что в вас больше ума, чем в остальных.

И вновь ей почудилось в его голосе сожаление, что она не свободна, но это вовсе не соответствовало действительности: она подменила его мысль своей, пусть нелепой, но такой греющей душу мыслью, что ему хотелось бы видеть ее свободной и всецело принадлежащей ему одному.

А он возьми и скажи:

— Вы не стали бы разводиться, я уверен, вы бы этого не сделали, правда?

Она подумала, что правильно его поняла, просто он задает ей вопрос как бы наоборот. И была совершенно не права. Он лишь желал удостовериться, что она никогда не сделает этой глупости. На сей раз, сама того не понимая, она наткнулась на непреодолимую закрытость другого человека, что угрожало ей уверовать в то, чего нет, или не поверить в то, что есть, ошибиться как в глубине, так и в цвете. А когда-нибудь и наплакаться от этого. Разве слезы — не последние слова любви?!

Как многочисленны наши заблуждения, наши тайные помыслы, наши невысказанные надежды, жесты, которых мы ждем от других и которые удерживаем в памяти, слова, которые надеемся услышать, которые слышим и которые так и не были сказаны! Какая это все тонкая и одновременно тяжелая материя! В беспорядке зароняются они в нас, а мы что-то лепечем в ответ, не прерывая хода внешней беседы и решительно умалчивая о беседе внутренней, которую ведем сами с собой и которая делает из нас лжецов. Была одна вещь, в которой она до сей поры себе еще не призналась: почему она здесь, наперекор тому, что замужем, и невзирая на многое другое; тайна, которую она из этого делала даже для самой себя, обусловливала то, как она понимала его и что отвечала. Эта тайна лишала ее равновесия. Ей захотелось внести ясность, и хотя это было невозможно и глупо, она попыталась осуществить невозможное. И произнесла вслух самое дурацкое, что только можно было придумать:

— Почему я пришла? Почему я с вами?

Вот уж действительно как снег на голову. Мало-помалу придя в состояние раздражения от того, что попала в ситуацию, когда приходится кокетничать, она поспешила восстановить равновесие. Она задала нелепый вопрос, осерчав на саму себя за то, что эта игра доставляет ей удовольствие. Какой же жеманной выглядела она со стороны! И все только для того, чтобы прикрыть инстинкт, эту внутреннюю повелевающую дрожь! Ну да, разве не этим занималась она все это время? В сущности, она уже была влюблена, только не желала себе в этом признаться. Она и знала это, и как бы не знала, получая от процесса обольщения и отсрочки не меньшее наслаждение, чем дает венец любовной игры. Она была весела, податлива, ощущала свою вину — и все это одновременно, что возможно. Почему я пришла? Она задавала этот вопрос ему, отказываясь задавать его себе. Почувствовав себя глупой и неестественной, она пришла в отчаяние, поскольку не считала себя таковой. Сперва между ними установилось наэлектризованное молчание, а теперь и того хуже — этот глупейший вопрос! Она была до того потеряна, что повторила его:

— Почему я за вами пошла?

Он улыбнулся ей, как пожилой господин какой-нибудь зеленой девчонке. Смешавшись, покраснев, она была очаровательна! Что ж, сейчас он растолкует этой душечке.

Он нашел и проворковал ответ:

— Потому что вас это никак не компрометирует. Однако ответ прозвучал почти как вопрос, который она и не выслушала-то как следует, вся уйдя в свои беспорядочные ощущения. Такая свеженькая, хорошенькая, в своей лучшей поре она могла показаться просто дурочкой, пожелавшей вдруг разом выложить все то, о чем не говорится, что положено оставлять невысказанным, с тем, чтобы оно могло благодаря этому показаться полупримечтавшимся-полупридуманным. Но ей казалось, что сокрытие чего-то делает ее грубой. Она испытывала потребность высказаться начистоту. Высказанное обретает определенность. Но мог ли он ответить начистоту? — вот в чем вопрос. Вдруг открыться перед ней, обнаружить уже на словах и свое влечение, и восторг, и намерения? Мог ли он взять и заявить без обиняков: «Вы здесь потому, что я хочу переспать с вами, а вы не против». Или же завернуть что-нибудь потоньше и тихо нашептать ей: «Вы здесь потому, что мы соблазняем друг друга, вы мне нравитесь, я без конца думаю о вас, вероятно, влюбился, и вам я тоже нравлюсь, хоть вы и лукавите, делая вид, что не догадываетесь». Но и этих слов он произнести не мог. Так не делалось. Почему? Он не смог бы этого объяснить, но говорить так было нельзя, по крайней мере сейчас. Да и ей бы не понравилось. Однако, заговори он так, все тут же прояснилось бы. Огромное сожаление о том, что это невозможно, охватило его. Слова уже жили в нем, но он их не произносил. Он знал ответ, но вместо этого повторил вопрос.

— Да, почему? Почему мы вместе? — раскачиваясь на стуле, как попугай, повторил он.

В глазах его стоял смех. Он был словно ироничное эхо. И оба могли лишь посмеяться над вопросами, ответы на которые им были известны — они были в их ногах под столом, глазах, которые притягивало словно магнитом. Оба знали о том, что им это известно. Возможно, от этого знания, хранимого как некая тайна, и повышается градус взаимоотношений мужчины и женщины. Они снова рассмеялись, смех вообще был центром их галантного общения. В смехе выражалось их смущение и их коварство, поскольку, хотя смысл слов и жестов и был очевиден, они все равно в самый разгар любовной игры делали вид, что не слышат, как нестройно шумит в них кровь.

— А у меня для вас подарок, — проговорила она, открыв сумочку.

С чего это она захотела сделать ему подарок? Это был еще один вопрос, на который она отказывалась отвечать. Покраснев, она протянула ему сверток, по-видимому, книгу.

— Куда это нас заведет? — спросил он.

И они снова рассмеялись, поскольку ничего иного им не оставалось. Перед ними открывался новый путь: лгать какое-то время ради внешней пристойности, потом посмеяться над этим, во всем сознаться, а дальше — как получится. Он попытался представить себе ее тело. Не выходило. Слишком довлело над всем ее лицо. Волшебство творило табу. Но это пройдет: он чувствовал, что пройдет, когда он приблизится к ней вплотную и начнет вдыхать ее запах.

Солнце скрылось за крышами.

Они еще немного поболтали. Она сидела, скрестив ноги, обтянутые легкой тканью платья, слегка наклонившись к бокалу, он — облокотившись о спинку кресла, свободно расставив ноги, более раскованный в эту минуту, чем она, смущенная близостью их тел. Терраса кафе, где они расположились, жила своей жизнью: одни уходили, другие приходили. Жиль принялся задавать ей множество самых обыкновенных вопросов, чтобы лучше понять, что собой представляет ее жизнь. Многое, чем полис существование человека, только вступающего в жизнь было им подзабыто, к тому же она была женщина. Юн попытался стать ей ближе.

— Кто сидит сегодня с вашим сыном?

— Он у моей мамы.

— Вы работаете? Кем? А, художница! Зарабатывает на жизнь рисунками. Обои. Вот оно что. Мне бы и голову не пришло. Что ж, дело нужное.

Молчание подстерегало их на каждом шагу. Ему прямом смысле слова приходилось поддерживать беседу.

— Какой ваш любимый цвет? Это было что-то новенькое!

— Никто никогда меня об этом не спрашивал!

— О, да я счастливчик!

— Снова вы преувеличиваете!

— Обещаю, в последний раз! — смеясь, проговорил он, призывно глядя ей в глаза. Но поскольку она тоже смеялась, повторил: — В последний раз! Смотрите, сколько удовольствия я вам доставляю!

Он был слишком смел и прозорлив, и потому она снова слегка покраснела. Выждав некоторое время, он вновь приступил к расспросам;

— А чем занимается ваш муж? Откуда вы родом? Вам нравится этот город? А сколько лет вы замужем? Где бы вам хотелось жить? А у вас будет много детей? — Она стала пунцовой. — Ваши родители живы? — И, вспомнив, что она только что упомянула о своей матери, спохватился: — Что это я, ведь ваш сын у бабушки. А ваш отец? Он еще трудится? — Последний вопрос так ее удивил, что он понял: он задал старческий вопрос. Судя по ее летам, родители ее были еще полны сил! Дальше пошли банальности: — А что они говорят по поводу того, что у них такая красавица дочь? Уверен, они очень гордятся вами.

— Мои родители — чудесные люди. Когда я была маленькой, мы жили в большом доме возле Лиль-Адана… — И она поведала ему о себе, после чего спросила: — А вы?

Настал его черед рассказывать. Он был - куда сдержаннее. Она почувствовала, что о главном — своем интересе к женскому полу — он умолчал, но выведывать не стала. Так они узнали друг о друге много нового, но это ровным счетом ничего не изменило. Он даже ощутил, что его еще сильнее потянуло к ней, когда речь зашла о ее муже. И втайне развеселился. Разговорившись, она порозовела и оттого похорошела еще больше, ведь розовый — цвет удовольствия. Так, как сейчас, они сидели впервые. В ней унялась внутренняя дрожь, и она могла спокойно молчать, улыбаться и смотреть на него. Слова помогли развязать некий узел и сняли недоверчивое напряжение, на место которого вместе с самыми заурядными сведениями о себе пришло умиротворение.