"Речи любовные" - читать интересную книгу автора (Ферней Алиса)

5

Они сели за столик друг напротив друга, притихшие, смущенные. Жиль подумал о вечере, на котором их не будет, зато будут их друзья со своими вторыми половинами.

— Из-за вас я пропущу важный матч по боксу. Она ничего не отвечала, понимая, что это признание того, до какой степени для него важно свидание с ней. Да и что тут ответишь? Она принялась разглядывать скатерть и вертеть в руках нож.

— Этот матч — настоящий праздник. А ваш муж не удивился, что вечер вы проводите не с ним?

— Нет, — просто ответила она, словно речь шла о чем-то обычном для их супружеской жизни.

Ее лаконичный ответ позабавил его. Едва заметная улыбка тронула его губы, когда он продолжал свои расспросы, желая представить себе, что такое ее супружество. Впечатления свободной женщины она не производила и тем не менее была здесь, рядом с ним. Ему нужно было уяснить себе этот парадокс. Был ли у него шанс преуспеть в отношениях с ней? И если да, то преуспеть в чем? Он и сам толком не знал, чего хотел. Его тянуло к ней, но куда это его заведет, он себе не представлял.

— А он не спрашивал, где вы проведете этот вечер?

— Нет, — на сей раз улыбаясь, ответила она.

— А с кем?

— Нет! Ничего такого он не спрашивал.

Она прекрасно понимала, куда он клонит: как она подала свое отсутствие мужу, но предпочитала скрыть это от него.

— Я и не знал, что существуют подобные мужья! Просто невидаль какая-то!

Оба рассмеялись, но ей стало стыдно: смеяться с незнакомцем, и над кем — над собственным мужем! Это было сродни предательству. Ей захотелось как-то исправиться:

— Он много работает. Я часто ужинаю без него с приятельницами. С подружками.

— Но сегодня вечером он не работает!

— Верно! — вынуждена была признать она.

— А он вам доверяет, — лукаво заметил Жиль.

В его глазах запрыгали огоньки; вместо того чтобы притушить их, он, казалось, хотел направить на нее всю их силу. А она прощала ему все! Это происходило как по волшебству. Его обаяние взяло ее в плен. Она и знала, и не знала… Теперь она бы нисколько не удивилась, если бы ей сказали, что она по уши влюблена.

— Я не делаю ничего, что бы шло вразрез с его доверием, — проговорила она, отказываясь забивать себе голову тем, стоит или нет попадаться на удочку.

Пусть смеется сколько пожелает, теперь они сообщники. Об этом нетрудно было догадаться: стоило ему рассмеяться, она заражалась его смехом. Этим объяснялась та невообразимая смелость, с которой он пошутил:

— Пока ничего.

Она промолчала, подчеркнув этим, каким верхом глупости и нахальства было его замечание, и как ни в чем не бывало смеялась, не смущаясь и не краснея. А он не уставал восхищаться: «Ну что за зубки у этой Полины: девственные, без единой щербинки, словно она никогда еще ничего ими не жевала…» Ему впервые довелось увидеть у взрослого человека такую челюсть. Перед ним были крошечные пилочки передних резцов. Он просто не мог отвести взора от их чистоты и нетронутости. А себя вдруг ощутил стариком. В конце концов его настойчивый взгляд, направленный на ее рот, привел ее в замешательство. Потому ли она поднялась из-за стола? Никак не узнаешь.

— Пойду вымою руки.

Оставшись сидеть перед сложенной на тарелке салфеткой, он проводил ее взглядом. Он никогда не запрещал себе глазеть на женщин. Любой посетитель ресторана мог проследить, куда он смотрит. Она удалялась, а он беззастенчиво разглядывал ее со стороны, пытаясь увидеть, какая она без платья, какие у нее ноги, бедра, ягодицы. Иные мужчины ничего, кроме одежды, не видят. Но есть такие, которые умеют прочитывать женское тело под платьем, причем безошибочно. Не слишком красивые ноги или отвислый зад не укроются от их внимания. Жиль Андре был из таких. Он читал… Привычно и легко. Ну вот, к примеру, Полина Арну: двадцать с небольшим лет, высокая, стройная. Идет по ресторану словно танцует. Тонкая талия, длинные ноги, красивые руки. Современная походка. Никаких округлостей, чудо телесной легкости, крылатое существо. Груди не видно: слишком худа. И при этом само совершенство, какая-то особенная, настоящая… Так думал он, глядя ей вслед, пока она была в поле его зрения, а когда исчезла — разворачивая салфетку и углубляясь в чтение меню и карты вин. Как же он был счастлив находиться подле такого чуда, заполучить его в свое полное распоряжение на весь вечер, осмелиться и быть вознагражденным. Ей и невдомек, каким удовольствием было для него присвоить ее себе хоть на время, а особенно то, что она пришла к нему тайно. Никто не смог бы сказать, от кого Полине Арну досталась ее внешность; ни ее мать, ни отец красотой не блистали. Но это было нечто бесспорное: неисповедимые пути крови создали великолепную женщину. Рослая: метр семьдесят четыре, по-настоящему женственная, улыбчивая, гибкая, светящаяся. В двадцать пять лет к девичьей изящности добавилось сияние, которое очень молодым женщинам придает материнство. И это сочетание утонченности и наполненности бытия порождало ощущение чувственной натуры: ей были присущи игривость, задиристость и оправданная эмоциональность. Под этим следует понимать, что Полина Арну принадлежала к числу женщин, обязанных тем, что в них есть, мужчинам, ибо вера в себя — качество почти чувственного порядка. Плевра разорвалась, и женственность выплеснулась наружу, питаемая мужским вниманием. Лицо ее было обращено ко всем, а это ни много ни мало — великолепное начало для того, чтобы ощутить свое присутствие на земле. И не было в этом ни извращенности, ни уловки, а если и была доля прельщения, которое одно человеческое существо способно оказывать на другое, она оставалась вне подозрений, поскольку ее тип красоты — светлой, бледной — являлся выражением непреходящей чистоты. Ее спутник был чувствителен к этому сочетанию незапятнанности и опытности. Чтобы привлечь его внимание, было бы достаточно одного ее лица: гладкого, улыбающегося, раскаленного изнутри и ледяного снаружи Словно мысль вспороть эту стальную холодность, до браться до пылающего нутра уже сама по себе была фантастическим пиршеством, жертвой, которую только и MOI пожелать самому себе мужчина. Теперь и впредь на некоторое конечное время он был в сфере притяжения этого лица, в состоянии ослепленности им. Не очевидно, чти женщина может иметь об этом какое-то представление и помнить в те минуты, когда любима, если только она не из числа женщин-матерей, похожих на волчиц, охваченных ненасытной тягой к соитию.

Она остановилась на верхней ступеньке лестницы: ведущей в зал ресторана, и стала в свою очередь рас сматривать своего спутника. Он не был тем, что принята называть красавцем мужчиной. Среднего роста, широкий в плечах. Ни изящества, ни природной представительности, ни каких-то исключительных манер. Он был коренастым и мускулистым, поскольку с детства занимался спортом.

— Мать убеждала меня, что я вырасту поздно, как мой отец! И я долго ждал, когда стану высоким! — сообщал он женщинам, за которыми ухаживал, взывая тем самым к их материнскому инстинкту и умиляя их.

Он улыбался. Передний зуб пожелтел от курения. Самое недоброе, что можно было о нем сказать: он не красавец. Но никто никогда этого не говорил, как и обратного. Это в общем-то не имело значения. Если и стоило заводить о нем речь, то в совершенно ином ключе. Он был настолько же умен, насколько сметлив. Когда он хотел, то прямо-таки потрескивал, как костер, остроумием и необщим выражением своих мыслей и чувств. Женщины тогда видели только его, поскольку он весь был обращен к ним. Он был большим поклонником прекрасного пола. И они угадывали это своим чутьем. Попадали под его обаяние и мужчины. И не ревновали к нему: то ли оттого, что он не был хорош собой — это давало ему немалый шанс, — то ли оттого, что был не слишком богат. У него были свои тайны: те искорки счастья, которые ему выпадали на жизненном пути. Многие из этих тайн были связаны с женскими именами. Живость, подвижность черт лица были исключительными: он обладал той формой ума, которая является наиболее привлекательной — ставящей вопросы, а не разрешающей проблемы. Он был пытлив и изобретателен, что предполагает наличие огромной жизненной силы, а поскольку сочетал это со способностью к наблюдательности и логическим заключениям и отличался редкой безошибочностью суждения, то для любого общества был человеком опасным, потому как обладал ясным умом. Мягкие, светлые.

без блеска, волосы, излишне пухлое для мужчины лицо, желтый зуб — все это было, но было и еще что-то неотразимо привлекательное. Хитрость, веселость, очарование, в большей степени деланное, чем природное. Дамский угодник, интересный собеседник, он легко завязывал связи, сам при этом не раскрываясь. Он не напускал на себя таинственности, но от чередования им пауз, слов и игры у окружающих складывалось ощущение, что в нем есть некие загадочные глубины! Правда, вкус к скрытности в нем был. Он никогда не говорил о себе, о других, о своих близких. Он мог бы сойти за человека фальшивого, неискреннего, если бы его бдительное нежелание раскрываться не выглядело как внимательное отношение к окружающим, желание выслушать прежде всего их. Он был весьма осторожен. Прикладывал силы к тому, чтобы нравиться. О нем везде были только хорошего мнения. Этого-то ему и нужно было. Никого не удивлял его успех у женщин. Он их сперва смешил, а уж плакали они потом сами. Брошенные любовницы доставляли ему немало хлопот… Шутка ли, лишиться человека, которому, казалось, вы заменяли весь свет? Иные мужчины так устроены (или становятся такими), что находящиеся рядом с ними женщины очень остро ощущают свое присутствие в этом мире, свою исключительность, затмевают прочих, видят на них отблеск своего сияния. Он был из тех мужчин, которые усыпляют женщину и переносят в созданную ими атмосферу волшебства: изобретательный, упорный, любвеобильный.

Она вернулась на свое место.

— Что будете заказывать? Чего тут только нет! Взгляните. — Он протянул ей меню, а сам в это время дерзко, прямо-таки непочтительно ел ее глазами. Это будоражило ее, чего он и добивался с помощью своей телепатической улыбки.

— Я не очень голодна, — проговорила она, взяв в руки меню.

— Ах вон оно что! Женщины совсем перестали есть!

— Вы правы.

Она делала все, чтобы быть естественной, хотя в ту минуту давалось ей это нелегко. И одновременно боролась с помощью банальных слов за то, чтобы дистанцироваться от своей женственности, своего неравнодушия, искушения, действия его чар и гордости от того, что она так желанна.

— Вечером я много не ем.

— В этом залог здоровья, — просто так, повторяя избитую истину, подхватил он.

— Я в это верю, — неожиданно серьезно продолжила она. — Знаете, что говорил Гиппократ? — Он отрицательно помотал головой. — Гиппократ говорил: мне на пользу все то, что я не съел.

— А вы уверены, что он это говорил? Откуда вы это взяли? — смеясь, спросил он. — Количество фактов и слухов, в которые мы бездоказательно верим, просто невероятно. А приходилось ли вам видеть мандрила, сперматозоид, атом углерода? Или электрон? Странно, не правда ли, что столько всего, во что мы твердо уверовали, остается невидимым. — Она не отвечала. Ее затопила его улыбка. — А между тем то, чего никому не дано увидеть, мы подвергаем сомнению. Бог. Духи. Сила любви. Если вы скажете людям, что духи подобны радиоволнам, невидимым, но вполне реальным, в лучшем случае прослывете оригиналом, а в худшем вызовете озлобление.

— Много всего невидимого и важного на свете, — проговорила она, чувствуя, что выдает какую-то банальность или глупость.

Однако меж ними всякое лыко ложилось в строку.

— Вплоть до того, что самое невидимое является самым важным, — проговорил он.

«Как ребенок, которого я жду», — вдруг подумалось ей. Он, конечно же, не мог догадаться, как преломилась его мысль в ее голове. Она была уверена, что он ничего не заподозрил. Но с этой минуты мысль о ребенке стала для нее непосильным бременем. Она должна была ему сказать: «Вам не следует ухаживать за мной, я ношу под сердцем ребенка другого мужчины, я в большей степени мать, чем женщина». Она собиралась просто и без затей признаться ему, но при этом хотела, чтобы его ухаживания не прекратились. А вот об этом-то она ему сказать и не смогла. Мыслимо ли произносить вслух такое? Разве что сам догадается.

За их столиком вновь воцарилось молчание, и он: этим воспользовалась.

— Я должна вам кое в чем признаться, — решительно начала она с озабоченным видом.

— Что случилось? — не переставая улыбаться, поинтересовался он, все такой же милый и предупредительный, как будто имел дело с малышкой, у которой горе.

Но поскольку она оставалась как натянутая струна он выпрямился и проговорил:

— Я вас слушаю.

— У меня будет ребенок.

— Когда? — очень удивился он, не меняя все же вкрадчивого тембра голоса, который становился для нее своего рода орудием пытки, насылающим на нее некие волны.

— Через пять месяцев.

— Вы совсем не полная. Я едва могу поверить, что ужинаю с женщиной, которая уже четыре месяца беременна.

Сам того не зная, он лил ей бальзам на душу.

— Вы стоите на самой прекрасной из дорог, и я рад за вас. Вы счастливы?

«Он нисколько не смутился. Почему? Неужели ему непонятно, что этот ребенок преграда его намерениям?» — с удивлением и даже разочарованием подумала она.

— Да, я очень счастлива, я хотела этого ребенка. Хотела, чтобы Теодор не был единственным в семье, — спокойно ответила она.

Это было не очень тактично по отношению к нему самому, чья дочь, по-видимому, должна была остаться без братика или сестрички. Но виду он не подал и, не дрогнув, ответил:

— Вы правы. А сколько лет Теодору?

— Три с половиной.

Заговорив о сыне, она словно бы утешилась. А может, оттого, что призналась в беременности? Как другая бы призналась, что она замужем, помолвлена, ну, словом, что любить ее не дозволено.

— Вы любите детей, не так ли? Думаю, это меня в вас и подкупило, когда я увидел вас в детском саду.

Она улыбалась. От воспоминания об этом у нее начинало биться сердце.

— Да, дети — очень важная часть моей жизни, и в то же время, как это ни странно, я продолжаю думать, что могла бы прожить и без них. До замужества я долго представляла себе свою жизнь без них. Хотела стать художником, мне не нужен был ребенок. Я даже думала, что ребенок стеснит меня.

— Понимаю, — раздумчиво протянул он, как бы еще под впечатлением от услышанного.

Ее прорвало, она говорила без умолку:

— Когда я вышла замуж, все оказалось иначе, чем я представляла.

— Как это? Она задумалась:

— Вряд ли у пары есть большой шанс долго прожить вместе, если в определенный момент у них не появляются дети.

— Впервые слышу, но, думаю, это довольно-таки верно, просто никто не отваживается над этим задуматься. А разве вы не верите в чистую незаинтересованную любовь?

Она тряхнула головой и улыбнулась:

— Верю, но в очень редких случаях. Я восхищаюсь мужчинами, не бросающими бездетных женщин. Это настоящие рыцари. Мне кажется, что чаще всего любовь нуждается в некоем подспорье. Чувства помогают нам выстраивать нашу жизнь. А если благодаря им ничего не созидается, мы их оставляем, как нечто бесполезное.

Он покачал головой; распознать ход его мыслей было сложно.

— Не знаю, для чего я вам все это говорю! — закончила она, покраснев.

Говоря, она все задавалась вопросом, не дурацкий ли у нее при этом вид: мол, молоко на губах не обсохло, а туда же, рассуждает. Ее удручало, что это могло быть так и потому она решила поставить на этом точку.

— Муж хотел детей, но не я, моя жизнь понравилась бы мне и без них.

— Ну конечно, у вас же есть я! — сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, пошутил он.

Она открыто расхохоталась. Они будто условились о галантных отношениях, положенных на мелодию смеха.

— Верно, не следует желать детей как замену чемgt; то. Только потому, что жизнь пуста, ведь в этом случае им нечего будет дать. У иных женщин это как причуда: забрасывают собственную жизнь и всего ждут от ребенка, ничего более не требуя от самих себя. Это ведет к непримиримым противоречиям, — рассуждал он с серьезным выражением лица.

Она еще не раз будет сбита с толку этим его балансированием между насмешкой и мудрыми высказываниями, произносимыми с неподдельной серьезностью. Кроме того, он хотел поделиться с ней своим опытом, посчитав, что она стоила того и зерно упадет на добрую почву… словом, еще немного — и он бы почувствовал ответственность за нее. Она уже знала то, чему он желал ее обучать, но в этом не было необходимости, поскольку они были очень похожи, только с разницей в возрасте. Он об этом и не догадывался, тогда как она уже сделала это открытие!

— Я тоже считаю, что нужно дать что-то своим детям, нечто, обретенное в мире, в котором их еще не было.

Он улыбнулся.

— Почему вы улыбаетесь? Я говорю что-то не то? — лукаво спросила она, чувствуя прекрасно, что он во всем ее одобряет.

— Вовсе нет. А улыбаюсь я оттого, что вы столь наставительны! Я пытался представить вас с вашим сыном.

Она вздохнула и откинулась на спинку стула.

— Устали? — участливо спросил он, смутив ее. Она ощущала его заботу о себе как нечто постыдное.

— Нет, все хорошо.

Когда она не старалась вести себя подобающим образом, в ней вспыхивала девичья порывистость, а из-за робости проглядывала дерзость.

— Я рада тому, что сижу здесь с вами, — проговорила она в одну из таких минут.

И это было чистой правдой: ее переполняло тщеславие, что для этого человека она целое мироздание. Ее саму очень удивило, что она осмелилась сказать ему об этом. Теперь она радовалась себе самой и тому, что разговор о будущем ребенке не бросил тень на их встречу. Она то опускала глаза долу, то вскидывала на него. А он всякий раз силился ухватить ее взгляд и не отпускать: она ощущала себя словно рыбка на крючке.

— Я тоже очень рад нашему с вами ужину. Как в сказке про фею.

Он и правда так думал.

— Не могу в это поверить, — произнесла она, нисколько не лукавя.

— Поверьте же. — Его голос зазвучал просительно. Уловив некую наигранность в его тоне, она подумала, а не нарочно ли он так заговорил и не стоит ли попросить его прекратить ломать комедию. При мысли, что он неискренен, она смутилась еще сильнее. Хотя ей и очень хотелось безоглядно поверить в его перед ней преклонение, казавшееся неподдельным. Ее совершенно покорило то, какой ценностью выглядит она в глазах другого человека. И тут в разговор вступил внутренний голос: «Мы можем разговаривать друг с другом обо всем, его альковный голос будоражит мне кровь, я уже полна томления. Это волшебство — мне на погибель; тайны, умолчания, угрызения, воспоминания, ожога — будет все, и быть мне несчастной». Она уже была несчастна: мучимая, поделенная надвое. Она хотела лишь одного — остаться с ним наедине, и была на это не способна. Кто поймет, что такое женское вожделение вкупе с чрезвычайной чистотой? Сама она выглядела от этого жалкой и сбитой с толку. Она могла ему сказать все, но не то, что свершалось в ней в эту минуту. Одна из аксиом отношений между полами: я хочу быть вашей, но не отважусь на это в данный момент. До какой степени точно понимал он ее? Об этом она спросила саму себя, когда он прошептал:

— Вы и я — что это?

Точно ли он произнес эту фразу? Она едва осмеливалась в это верить и сделала вид, что не слышала. Ее не оставляло сомнение: а что, если он лгал с целью соблазнить ее? А что, если поступал с ней, как все мужчины со всеми женщинами, желая часто и многих, но любя редко? Со сколькими женщинами он уже проделал этот трюк?..

Она молчала. Лицо ее было задумчиво. И он решил взять быка за рога.

— Что у нас с вами? Не знаю. Это не просто влечение, — проговорил он, придавая интонации вопросительные нотки.

Она поостереглась отвечать. Пришлось ему самому заканчивать начатую мысль:

— Нет, это что-то другое.

Она не могла удержать улыбку. Как прекрасен был этот миг! А она-то была уверена, что их встреча — в первую очередь свидание мужчины и женщины: об этом свидетельствовало проснувшееся в ее теле острое щемящее ощущение. «Вот уж не думала, что так глубоко уснула. А ведь он лишь смотрит на меня, ничего больше. Это что-то непостижимое, я уже влюблена и пылаю. Да он наверняка догадывается об этом и играючи отнекивается». Но она ошибалась, он был искренен. А ошибалась она потому, что была моложе. Его и правда влекло к ней, но было и еще что-то: некое сродство, которое ему было дороже физического притяжения, поскольку являлось редким даром. Он и разглядывал ее теперь именно с этим чувством сродства, близости, чувственность же была уже частично утолена словами, улыбками и неспешностью общения. И вдруг все темы для разговора иссякли, и они молча взглянули друг на друга. С той минуты, когда она приняла решение отдаться любви, он прозрел в ней некую силу, которая толкала его к ней: она поддалась, раскрылась, хотела узнать, что он за человек, — и была полна могучих токов.

— Самое лучшее в вас не ваша красота, а ваш темперамент.

Как настоящая женщина, она не могла не порадоваться этому комплименту.

Это длилось целую минуту. Они так смотрели друг на друга, словно оба предвидели (и каждый знал, что то же делается с другим), что с ними будет (неразлучны навек), что им предстоит (рассказывать друг другу о себе, а затем лежать рядом) и каковы будут их речи (об изначальном предназначении, разлуке и последующем обретении). И каким бы упорным и горячим ни был этот взгляд, он не смущал их, поскольку обладал ясностью проговоренных и повторенных истин и обещаний. Одного он был лишен — грубости, ведь это были даже не слова, а безмолвный и признательный разговор лица с лицом. Язык взглядов иной, чем обычный: его можно услышать, как слышишь то, во что веришь, только благодаря чуду, он полон всей той силы и сомнения, что порождены невидимым. Странно, что подобного рода совершенное по форме общение не длится, и у них оно подошло к концу, и вернулось обычное: слова, догадки, вопросы, неуверенность, недосказанность, намеки и умолчание о главном. Официант принес заказанные ими блюда. И хотя он догадался, что появился некстати, делать было нечего: руки его были заняты горячими тарелками, другие посетители ждали его. Он извинился («Прошу прощения, господа»), пронося тарелки над их лежащими на столе руками. Она подняла на официанта глаза, поблагодарила и поспешила освободить место для тарелки, смущенная тем, что кто-то посторонний застал ее в таком состоянии. «Боже мой, до чего хороша!» — думал в это время Андре Жиль. Официант даже покраснел, оказавшись в сфере действия их взаимных чар. Подина и впрямь пребывала в необычном состоянии — экзальтации, к которой ее привела уверенность в том, что они захвачены единым порывом. «Да мы с ним настоящий спектакль устроили. Я вся как на ладони». Она попыталась взять себя в руки. «Ноги ватные, свои собственные слова я слышу, словно их говорит кто-то другой, я даже наклонена в его сторону». В ее улыбающихся глазах читалось одно: «Влюблена, околдована». Была ли она и впрямь влюблена? Теперь уже все равно. Влечение и подлинная страсть — их всегда путают… То, что она ощущала, было стремительным, текучим, восторженным. Она созналась себе: «Мне нравится то, что он желает меня. Нравится разжигать в нем этот огонь. Нравится его любопытство».

В поисках самого сокровенного выражения ее лица он проявил к ней незаурядный интерес. Она просто упивалась, что стала объектом такого пристального внимания. Он созерцал ее задумчивость, а она была на седьмом небе, ведь созерцание — начальные слова страсти.

— О чем вы задумались? — спросил он, положив ей руку на запястье.

Это было первое прикосновение. И снова с улыбкой, словно держа ее в своей власти, повторил:

— Расскажите, о чем ваши думы?

Ей это показалось чуточку высокопарным, но она приняла галантную игру как нечто истинное, как некое обещание будущего. Ведь все это было прерогативой женщины: поддаться заинтересованному взгляду, не имеющему объяснения вниманию, наблюдать, как тебя соблазняют, и испытывать от этого наслаждение, отвечать тем же, нравиться, подстраиваться. Она прямо-таки утопала в чисто женских удовольствиях. Ее собственное лицо представлялось ей жаровней. Она до неприличия покраснела — столько же от возбуждения, сколько от робости. Он не выпускал ее руку, а она ее не отдергивала. Ей этого не хотелось. Рука блаженствовала, попав в сообщницы к ее спутнику, и уже перечеркнула всяческие условности. Она нашептывала своей хозяйке всякие приятные вещи о тайнах, ведомых лишь двоим, о том, что отношения с этим человеком сулят баснословные любовные услады.