"Сборник статей" - читать интересную книгу автора (Лесков Николай Семенович)

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 18-го ФЕВРАЛЯ

До сих пор любознательность русского общества и возбуждается, и питается самым странным образом; все мы наклонны узнавать и сообщать то, что делается от нас далеко, в образованной Европе, как бы совершающееся там маловажно и ничтожно ни было, и равнодушно смотрим на то, что вблизи нас, что существует у нас издавна. В этом случае самые интересные и важные исторические явления у нас проходятся нашею любознательностию незамечаемыми и необсуждиваемыми. Квакеры, мормоны, сведенборгияне и разные другие мелкие секты западной Европы более знакомы русскому образованному человеку, чем отечественные раскольничьи толки; мы знаем число и взаимные отношения современных партий в Испании; нам подробно сообщаются прения в английских палатах и французском законодательном собрании, обязательно объясняются причины войны между Парагваем и Перу, и обстоятельства, вызвавшие дуэль между неизвестным французским графом и неизвестным же французским маркизом; но наши собственные, отечественные события считаются слишком ничтожными, чтобы ими занимать внимание нашей публики, и только какие-нибудь особенно грандиозные явления у нас, вроде растраты нижегородской соли, вроде гусевского убийства, вроде открытия миллионов в кладовой моршанского скопца, останавливают на себе на время внимание русской печати и образованного общества. Но при этом обыкновенно печать и общество чувствуют себя в самом странном положении: они поражены новостию и необычайностию события и, по неимению предварительных данных, лишены бывают возможности судить о размерах и характере события. В Моршанске открыты в кладовых скопца Плотицына миллионы; в доме его нашли девять изрезанных женщин. Но что такое скопцы? Давно ли они у нас явились? Что они, принадлежат ли к расколу или составляют отдельную, самостоятельную секту? Религиозная ли это только секта или она имеет и политический характер? Безвредна ли она или вредна и даже опасна? На все эти вопросы и печать наша, и публика вовсе не приготовлены дать удовлетворительных ответов. А между тем кто не видал лично желтых, безбородых, морщинистых лиц наших менял? Явление это сделалось обыденным, и отечественная изыскательность не считает его достойным своих трудов, хотя это обыденное у нас явление составляет во всей Европе исключительную нашу собственность и весьма печальную особенность.

В предыдущей нашей статье о скопчестве («Биржlt;евыеgt; ведlt;омостиgt;», № 41) мы рассматривали скопчество как религиозное воззрение и указали его проявления в языческом и христианском мире, не исключая и древней России, в которой хотя являлись скопцы, но их было весьма немного, и народ не оказывал скопчеству никакого сочувствия; скопцы были у нас единичными явлениями и большею частию не наши соотечественники. Спрашивается, где, когда и откуда взялась у нас язва скопчества, свирепствующая ныне почти во всех краях империи? Какие исторические влияния и обстоятельства породили страсть к оскоплению и довели ее до фанатизма, в свою очередь создавшего замкнутую секту? Понять факт исторический, если не всегда значит простить его, то всегда почти значит предугадать меры к его устранению и неповторяемости. Смотря с этой точки зрения на историю скопчества в России, мы не можем не высказать глубокого и искреннего сожаления о том, что этой истории, особенно истории зарождения скопчества в нашем отечестве, нет доселе. То, что мы будем говорить о происхождении секты в России, будет основываться не на прямых исторических данных, которые не указаны до сих пор русскою наукою, а на общих, хотя в то же время отчасти и исторических соображениях.

Что христианство, стоя за чистоту и богоугодность брака, в то же время отдавало преимущество девству, как нравственному торжеству духа над плотию, это видно и из Нового Завета, и из всей истории христианства. Но христианство, как везде, так и у нас, принималось людьми уже имевшими определенный, установившийся при других воззрениях — языческих, кодекс обычаев и убеждений, которые не сряду вымирали, а вели нередко упорную, хотя иногда и незаметную работу с началами христианскими. Чем упорнее оказывались остатки язычества, тем сильнее и иногда крайнее действовали горячие защитники христианских начал: в этом случае люди с огромными природными способностями, особенно с даром красноречия и силою воли, увлекали массы до самых крайних пределов исступления. Когда, например, Бернард Клервосский проходил с своею славой девственника и с своим горячим поучением по городам и селам, и молодые мужья оставляли молодых жен, обрученные уже невесты отказывались от замужества, которого сами желали, отцы оставляли малолетних детей без поддержки и шли в монастыри. Западная церковь довела принцип девства до такого крайнего уважения в ущерб святости и законности брака, что лиц женатых сочла недостойными вступать в звание служителей христианской церкви. Православная церковь с самых первых веков и до настоящего времени никогда не проповедывала такой крайности, а наша русская даже приняла за правило не ставить в приходские священники лиц неженатых. Но тем не менее уважение к девству вообще в восточной церкви и в частности в нашей, русской, было всеобщее и глубокое: доказательством этого могут служить множество монастырей в древней России и большинство чтимых нашею церковию угодников. Если мы к этому прибавим, что наши церковные уставы — все происхождения монастырского, то поймем, почему большая часть постановлений строго стояла за чистоту и святость полного девства и за ограничения в самой супружеской жизни. Брак у нас не презирался, но он ставился гораздо ниже девства, и законность, и, так сказать, терпимость получал в глазах народа от таинственного освящения его церковию.

Таким образом, светлая сторона в скопчестве, — стремление к полной девственной чистоте как к высшему возможному для христианина совершенству, — всегда была в христианской церкви вообще и в частности в русской, как данное и готовое условие. Народ глубоко и высоко чтил девство и браком не гнушался только в силу его освящения церковию. Но и при этом условии все-таки до скопчества было еще далеко, и оно в спокойном, нормальном состоянии нашей церкви не являлось. Но когда русская церковь взволновалась расколом, когда раскол произнес свое убеждение, что священство прекратилось, что таинств и, между прочим, таинства брака совершать законно некому: раскольникам оставалось одно из двух — или вести брачную жизнь «не благословенную» и считать ее в то же самое время в своей совести «скверною», или же отказаться от нее, опять-таки под двумя формами: во-первых, в виде свального греха, во-вторых, в виде физического оскопления себя — тем более, что в раскольничьих монастырях и общинах скоро стали обнаруживаться явления крайнего разврата. На последний путь легко могли попасть натуры, от природы наиболее наклонные к созерцательности, наиболее восторженные и, так сказать, честные и чистые, не способные помирить своей совести с совершенным преступлением посредством ста или двухсот поклонов. Для таких натур единственным средством примирения и с собою, и с отсутствием церкви могло представиться следовать в этом случае буквально заповеди: «Если око твое соблазняет тебя, выколи его». Давно начавшиеся и в последнее время усилившиеся споры раскольников касательно брачной жизни показывают всю безысходность старообрядческого раскола в этом случае. Хлысты, или Божии люди, и скопцы решили этот вопрос гораздо раньше раскольников, но в двух различных направлениях: одни блуд одели светлым именем Христовой любви, — решение, к которому приходили иногда и раскольники, — другие решили избежать этой скверны чрез соделание себя физически неспособными к браку. Но русские люди были людьми предания: решая вопрос о браке таким крайним способом, они не могли иметь за себя предания, и вот хлысты и впоследствии скопцы совершенно отказываются от предания, от всех дошедших к ним обрядов, от священных и богослужебных книг, чем они существенно отличаются от раскольников-старообрядцев, отказываются, впрочем, в том только смысле, что не придают ни книгам, ни обрядам никакой цены и готовы по внешности уважать те и другие. Они желают входить в соединение с божеством без посредства «преданных» обрядов, непосредственно и для этого приводят себя посредством кружений в исступленное состояние; они в среде себя находят новых искупителей, богородиц, апостолов, пророчиц и т. д. Однажды вступив на этот путь, молокане, Божьи люди и скопцы могли создать уже целую полухристианскую, полуязыческую мифологию, которую мы и находим у них. Людям ученым, мыслящим, привыкшим к отвлеченным истинам науки, трудно представить, как совершается в непосредственных натурах такой странный физический процесс, как, например, такой процесс совершался в душе Игнатия Лойолы, когда в нем происходил внутренний переход от светской жизни к миру духовному; людям ученым кажется непонятным этот мир откровений, видений, пророчеств, таинственных единений с божеством; они чувствуют себя неловко, когда им приходится в действительности столкнуться с подобного рода строем верований, а между тем все баснословия хлыстов и скопцов основаны именно на подобного рода убеждении в непосредственном общении с божеством, помимо всякого предания.

Если наши соображения имеют некоторую вероятность, — а они основываются на общем ходе и развитии в мире разного рода фантастических верований и обрядов, — то происхождение хлыстов и потом скопцов надобно искать в том же самом церковном движении у нас, которое породило и раскол, или вернее и те и другие выродились из желания быть последовательными в выводе окончательных следствий из того убеждения, общего и расколу, что церкви уже нет в мире. Следы старообрядства в скопчестве и примеры перехода беспоповцев в скопческую секту доказывают это. Надеждин пишет: «В собраниях скопческих употребляется преимущественно осьмиконечный крест; молятся они двуперстно, ходят посолонь; имя Христово пишут большею частию по-раскольничьи — Исус, а не Иисус. В скопцы нередко поступают раскольники разных толков, в особенности из беспоповщины. Так, о предтече их, Шилове, говорится, что он был перекрещенец или даже троеженец. При производстве в 1800 г. дела об орловских скопцах, жертвы, соблазненные лжеучителем Шишкиным, показали, что соблазнитель сначала обольстил их к раскольничьему кресту, то есть научил креститься двуперстно, а один из них, Грачев, объявил еще определительнее, что он первоначально был уговорен вступить в старообрядческую веру и уже затем дозволил оскопить себя для вящего от страстей воздержания, паче же от блуда. Открытая в 1841 году в Лифляндии куткинская секта, в коей подозревалось потаенное скопчество, возникла из раскола Феодосиева беспоповщинского толка, в который после опять возвратилась. Наконец, в показании таврического скопца Захария Иванова содержится весьма обстоятельное описание, как он, обуреваемый изуверством, сначала попал в секту поморскую, или запощеванскую, которой главные правила, преподанные ему, состояли в том, чтобы не есть мяса, не поклоняться иконам нового писания и не признавать священства, а потом уже перекинулся в скопчество». Все эти примеры, приведенные Надеждиным показывают, что между раскольниками-старообрядцами, особенно беспоповцами, и между хлыстами и скопцами была и есть историческая связь. Но вместе с тем между теми и другими существует самая решительная разница в основном характере их воззрений и стремлений. Старообрядцы упорно стоят за предание, за обряды, за внешность; хлысты и скопцы нисколько не дорожат этим. Следующие замечания Надеждина весьма хорошо характеризуют различие между ними: «Наши старообрядческие расколы, чем менее содержат в себе внутреннего противоречия с православною церковию, тем более уклоняются от нее наружно: их сущность состоит в упорном, фанатичном пристрастии к обрядовой внешности; оттого раскольник в самых малейших движениях своих носит яркую печать своего отщепенства. У скопцов решительно противное; все наружное, все обрядное составляет для него предмет полнейшего равнодушия; не только в открытых отношениях с церковию они поставляют себе законом притворное и безусловное двоедушие, в самой глубине их вертепов — личина, которою прикрыто их зловерие, отличается удивительною благовидностию; что заимствуется ими у православной церкви, заимствуется без всякого искажения и изменения; нет у них пристрастия ни к старым книгам, ни к старым иконам. Это показывает, что происхождение их ереси не есть чисто раскольничее, но имеет другой источник, который, впрочем, должно разыскивать не у них, а у хлыстов, их родоначальников».

Но самая внутренняя, самая жизненная связь существовала некогда между скопцами и хлыстами. Хлысты являются существующими уже в царствование Алексея Михайловича, — значит, происхождение их почти современно происхождению старообрядцев. Из хлыстовщины развилось скопчество как высшая степень заблуждения, как последний вывод. В вероучении хлыстов и скопцов много общего, технические термины повторяются даже буквально; между духовными песнями тех и других не только существует сходство в духе и выражениях, но в некоторых даже полное тождество. Скопец Будылин рассказывает, что Петр III, Христос скопцов, убежав из Петропавловской крепости, скрывался между хлыстами. Селиванов, которого скопцы считали и искупителем своим, и Петром III, не чуждался хлыстов, а имел с ними сношения и называл их своими «детушками» наравне с самими скопцами.

Но, производя скопчество как секту из секты хлыстов, мы, собственно говоря, не много еще объясняем в истории первого, потому что хлыстовщина еще менее дознана и разъяснена, чем даже скопчество. Но сущность секты «людей Божиих», однако же, известна. «Она состоит, — говорит Надеждин, — в высшей степени фанатической восторженности; изуверы, возбуждая ее в себе разными насильственными средствами, уверяются, что таким образом они входят в непосредственное соединение с божеством, и тогда нисходит на них вещественно Дух Святый, исполняя их чудесными сверхъестественными дарованиями благодати. Такое самообольщение составляет род психической болезни, к сожалению, весьма свойственной природе человеческой. Оно встречается во все времена, у всех народов, на всех степенях народного и общественного образования, при всех формах исповеданий; ему одолжены своим происхождением: на одном краю человечества шаманы и шаманки, морочащие своими кривляниями грубых сибиряков; на другом какая-нибудь Анна Лиз, основательница секты трясучек, не дальше как в конце прошлого столетия в Англии выдавшая себя за боговдохновенную апокалипсическую жену, или какой-нибудь отец Анфантен, на наших глазах посреди Парижа величавший сам себя и величаемый от сен-симонистов „верховным отцом“. Следствиями такого помешательства, когда оно организуется в секту, всегда и везде бывают: во-первых, стремление к уравнению и смешению всех различий между людьми; во-вторых, отрешение от всех обыкновенных правил и приличий общественного и гражданского, тем более церковного порядка, и вследствие того, с одной стороны, необыкновенная строгость и воздержность в наружном поведении, с другой — внутреннее необузданное своеволие и совершенная нравственная анархия; в-третьих, наконец, высочайшая духовная гордость и отсюда, смотря по образованности фанатиков, более или менее грубое самообоготворение, в буквальном материальном смысле. Таковы и наши хлысты». И они, как и скопцы, называют себя: пророками, спасителями, искупителями, христами, богородицами, а друг друга богами, вследствие чего даже молятся друг на друга.

Свежий читатель может, прочитав все это, назвать написанное дичью или даже клеветою: но область религиозных заблуждений безгранична, а степени и формы их бесконечно разнообразны! Считать подобные вещи особенно нелепыми и невероятными, по меньшей мере, неосновательно именно в наш век, — в век появления столоверчения и распространения спиритизма…

В следующей статье мы, оставив область гадательных соображений, обратимся к подлинным фактам из истории скопческой секты у нас.

1869 год.