"Кто найдет достойную жену, или опыты понимания текстов" - читать интересную книгу автора (Римон Елена)

1. Узница

1991 год, начало массовой репатриации. Курсы иврита для новоприбывших в Иерусалиме. Читаем «эшет хайль» в русском переводе, доходим до того места, где говорится: «Известен муж ее в городских воротах, где сидит он…» — и вдруг одна молодая женщина, обычно тихая и замкнутая, взрывается:

— Во-во! Она, значит, дома вкалывает, как проклятая, всё на ней — и готовит, и ткет, и шьет, крутится, как белка в колесе, или по очередям бегает — «издалека приносит свой хлеб», и всё в дом, всё в дом — а муж себе прохлаждается у городских ворот в компании таких же бездельников! Она дома, а он у ворот — вот чего они от нас хотят! Не дождутся!

В этом отклике отразились примечательные парадигмы русской и западной культуры. Для классической русской литературы замкнутое, партикулярное пространство — это плохо: такова комната Раскольникова, похожая на гроб, чеховский человек в футляре, гоголевская Коробочка и т. п. А открытое пространство — это причастность «общей жизни», «сверкающая, чудная, незнакомая земле даль, Русь!», «приюти ты в далях необъятных» и т. д. В еврейской (а отчасти, кстати говоря, и европейской) традиции символика замкнутого пространства, как правило, иная: дом — это защита и женская сущность (как сказано: «женщина — это дом»), храм — обиталище Шхины и т. п.

С другой стороны, то, что нашла эта женщина в тексте «эшет хайль», — на ивритском феминистском жаргоне называется «адара», по-английски — disclosion. На русский это слово, вероятно, можно перевести как выдворение. Disclosion — это излюбленный феминистский термин, означающий вытеснение женщины в социальных и культурных структурах из центра на периферию, в замкнутое место — и прежде всего в дом, который в подобном контексте воспринимается как тюрьма; это пространственное выражение второсортности женщин в патриархальной культуре. Вряд ли моя ученица читала «Sexual Politics»: это был крик души, идущий изнутри, из ее собственного женского опыта, который мне понятен — я ведь тоже из России. Непонятно другое: почему мученический опыт русской советской женщины, жены пьющего мужа и дочери пьющего отца, совпал с хронотопом, разработанным дошлыми американскими феминистками, поборницами здорового образа жизни, которые, заметьте, сроду в очередях не стояли и не стирали белье вручную? Откуда в них это вечно бабье? А ведь есть…

Конечно, можно объяснить, что муж достойной женщины — совсем не тунеядец и у ворот сидит не просто так — у ворот, как хорошо известно из Талмуда, заседал малый Сангедрин, городской совет, исполнявший также судебные функции. Это значит, что муж достойной женщины — судья и уважаемый человек, но своим высоким общественным статусом он отчасти обязан супруге. Да и та вовсе не заперта в своем жилище, как в застенке, — она, «подобно кораблям торговым, издалека приносит свой хлеб», значит, то ли занимается бизнесом, то ли где-то подрабатывает, — в общем, видно, что достойная женщина умеет добиваться своего и дома, и снаружи, и потому «с улыбкой смотрит в завтрашний день». Она не забитое бесправное существо, а хозяйка в доме, царица: не только служанки, но и муж, и сыновья благоговеют перед ней и встают, чтобы вознести ей хвалу. Кроме того, все, что тут упомянуто, — и женщина, и дом, и ткани, и корабли — все это символы метафизических сущностей. Многое можно было бы сказать на эту тему, но ведь misreading вклинивается как раз в промежуток между текстом и комментарием. Да вряд ли и помогут комментарии, когда женщина исповедуется в том, что увидела в тексте, как в зеркале, свое собственное лицо — измученное, горестное, тревожное. Пусть даже зеркало это кривое…