XI По Сомалийской пустыне

Дорога от Амбули до Гумаре, нашего первого ночлега, идет по каменистой пустыне, кое-где поросшей сухой мимозой. Это не дорога в европейском смысле слова, a лишь проход, шириною около двух сажень, усыпанный каменьями, иногда настолько крупными, что мул едва-едва может перешагнуть через них. Путь поднимается все выше и выше; на протяжении двух верст от Амбули виднеются брошенные рельсы Дековилевской дороги. Верстах в 2 1/2 стоит сторожевая башня, первый оплот французов на Сомалийской территории; подле несколько бедных хижин сомалей за соломенной стенкой, а дальше прямая пустынная дорога между черных камней. Оглянешься назад — видны белые домики Джибути, да млеет, ласкаясь на вечернем солнце, голубой залив, тихий и блестящий. Впереди цепь гор самых причудливых очертаний. To торчат почти остроконечные шпили, вершины резки и обставлены прямыми, почти отвесными линиями, то вершины округлы, или совершенно прямоугольны, словно гигантский стол стоит в отдалении. Черные загорелые камни, результат выветривания и действия солнечных лучей, видны всюду, куда только хватает глаз.

Усилия мои организовать движение каравана хотя в каком-нибудь порядке не увенчались успехом. Верблюды, нагруженные подарками, шли вперемежку с верблюдами с галетами и имуществом членов отряда. Одни шли по десяти, связанные друг с другом и ведомые одной женщиной, другие медленно ступали по одиночке. В одном месте образовался интервал почти с версту, в другом их скопилось несколько десятков. Вперед я послал кашевара с котлами, в тылу шло шестеро казаков, караул следовал при верблюде, погруженном канцелярией и документами, несколько человек было при начальнике миссии, остальные были распределены при караване. Мы выехали последними. На всем протяжении пути следования каравана нам попадались развьюченные верблюды. Из-за одного какого-нибудь свертка останавливалась иногда целая цепь верблюдов. Я назначал здесь казака, которому вменял в обязанность наблюсти за быстрой погрузкой и приказывал отсталого верблюда отводить в сторону.

Так, то спускаясь, то поднимаясь с горы на гору, шли мы все дальше и дальше.

Около пяти с половиной часов мы пришли на ночлег, пройдя в этот день 16 верст, и остановились верстах в 40-ка от Баяде, под горой, на песчаной площадке между камней. Часть каравана, казна и подарки прибыли раньше и в страшном беспорядке были свалены по пустыне. Здесь же лежали верблюды, вытянув свои безобразные морды. В ожидании коновязи, привязали мулов к камням, зачистили их и стали сносить денежные ящики, подарки и воду под сдачу часовому.

Только к ночи стянулся весь караван. Переход был ничтожный, но утомление казаков было велико. С 4-х часов утра, весь день, при страшной жаре работали они, собирая караван, грузя вещи, ссорясь и бранясь с сомалями из-за каждого свертка. На вечерней перекличке казаков арьергарда еще не было. Скудный обед и чай в небольшом количестве подкрепил наши силы для тяжелой ночи.

Два поста стали на ночь: один — у денежного ящика и один пост — у палатки начальника миссии. Для обхода я с Ч-ковым разбили ночь на две смены. До полуночи дежурил Ч-ков, а после полуночи до утра я.

Вечером пришел к нам Либэх за приказаниями.

— «Demain quatre heures du matin commencer»…

— «Bon».

— «Tout sera pret vers six heures. Six heures en route, le soleil couchant a Bajade».

— «Bon».

Абан помолчал немного, посмотрел на меня своими смыленными усталыми глазами и сказал:

— «Bagage faut pas toucher. Moi garder tout. Ma tete malade-je tiens dans ma tete tout. Faut pas toucher bagagemoi arranger tout».

Он ушел, я лег на постель, под открытым небом, чтобы отдохнуть немного. Бивак засыпал. Под камнями вповалку спали люди; офицеры и врачи расположились на песке дороги. Бурка служила мне матрацем и одеялом, сложенная одежда подушкой, а темное небо, усеянное яркими звездами юга, роскошным пологом. Тишина царила кругом. Слышно было мерное жевание верблюдов, да тяжелые вздохи бедных мулов, оставшихся без воды на ночлеге. И вот среди этой ночной тишины раздался звучный гортанный говор Либэх.

— «Ориа», по-сомалийски вскричал он, «завтра за два часа до восхода будем грузиться».

И ровным гулом, как театральная толпа, прогудели сомали:

— «Слушаем; верблюды будут готовы».

— «Пойдем прямо до Баяде. У Гумаре остановимся на два часа».

— «Правильно, надо накормить верблюдов».

— «Осмотритесь и приготовьтесь».

— «Будем готовы»…

И снова все смолкло.

В тишине темной волшебной ночи, на таинственной декорации каменистых гор — этот голос абана и дружные ответы сомалей на гортанном, никому непонятном языке звучали торжественно. Невольный страх закрадывался в душу. А что, как этот невинный приказ для похода не приказ, а заговор, приказание зарезать нас и овладеть грузом, а дружные голоса верблюдовожатых ответы хорошо организованной и дисциплинированной шайки разбойников…

Так получали, надо думать, приказания от своих военачальников легионы Цезаря, так, должно быть, сообщалась воля вождя в войсках, едва ознакомленных с цивилизацией.

В полночь меня разбудил Ч-ов и я, взяв ружье, пошел в обход. Тихо было в пустыне. Здесь не визжали под самым биваком шакалы, не ухали гиены, не слышно было пения сомалийских женщин и лая собак, но тишина мертвая, тишина пустыни. Трудно было ходить — в этой темноте, ежеминутно, натыкаясь на камни, цепляясь за колючки мимозы. Бивак, разбитый, по-видимому, в крайнем беспорядке, однако, имел свой смысл. Сомали, проводники верблюдов, ни за что бы не отдали своего груза для устройства из него ограды, потому что каждый знал свои ящики, каждый устроил из них и из циновок, составлявших верблюжье седло, некоторое подобие дома. Подле него тлел костер, на котором жена вожака вечером приготовляла ему рис. Но весь лагерь был перемешан. Верблюды, ящики, черные слуги, офицеры, мулы все это было скучено между камней, все спало мертвым сном в эту прохладную сырую ночь. Я сидел за походным столиком и набрасывал впечатления первого дня нашего пути… Сырость проникала сквозь сукно мундира, смачивала бумагу и трудно было писать при таких условиях.

Кругом спал бивак, охранителем которого являлся я со своими людьми. Невеселые мысли шли мне в голову. Как охранить эти драгоценные грузы, как охранить личность царского посла, его супруги и женщин лагеря в эту темную ночь. Сон бежал от глаз. Несколько раз я выходил из пределов бивака и, спотыкаясь о камни и падая, уходил далеко в пустыню. Там, затаив дыхание, я прислушивался. Какая тишина была кругом! Какое поразительное отсутствие жизни на многие версты. Абиссинец-слуга окликнул меня при моем возвращении и приложился из своего Гра.

— «Москов ашкер «- ответил я, и прошел на бивак. Часовой в верблюжьей куртке стал передо мной смирно.

— «Крынин?»

— «Так точно».

— «Тебе холодно?»

— «Никак нет».

Им никогда не бывает холодно, они никогда не устают, эти славные бородачи, лихие наездники, охотники африканских пустынь!

8-го (20-го) декабря, понедельник. От Гумаре до Баядэ — 42 версты. В 4 часа утра трубач Терешкин протрубил подъем, изображавшийся у нас сигналами: «слушай», «все» и «сбор», и бивак зашевелился. Было совершенно темно, сыро и прохладно. Винтовки и ружья были покрыты легким налетом ржавчины, сырость легла на бурки, на шляпы, на все. Заварили чай, а остаток воды роздали мулам. Каждый получил по 1/4 ведра. Бедные животные страшно намучились. Надо было видеть их оживление, когда разливали воду. Мой «Граф», балованный мул с умными, как у лошади глазами, жалобно ржал и топал хорошенькой тоненькой ножкой, прося еще и еще воды. Но воды было всего шесть жестянок на всех мулов. В полной темноте вьючили сомали верблюдов, бегали, разыскивая чемоданы с личным имуществом офицеров, и отправляли их партия за партией. Абан Либэхь сердился, когда кто-либо из офицеров напоминал ему что-либо, или давал указания.

«Laisse moi, laisse. Je suis malade… si grand bagage, je prends tout a moi».

И он шел резониться с сомалями, произносил им речи, топал на них ногой, размахивал руками, убеждал и настаивал.

В 6 часов из-за гор показалось солнце, а в 7 тронулся последний верблюд, а за ним и мы.

Опять те же камни, та же черная пустыня. Местами дорога так узка, так тесно протоптана, что верблюд еле умещает свои ноги, местами круглые камни навалены один на другой, как петербургская мостовая во время ремонта. Невольно удивляешься здесь мулам и нашим слугам. Отпустишь повод мулу и он нагнет голову, распустит уши по бокам и внимательно приглядывается, как и куда ему поставить ногу, и никогда не споткнется, никогда не покатится с круглого камня. A слуги идут сзади, неся ружья, фляги с водой, идут босыми ногами по камням, бегут сзади вас, если вы поедете рысью.

Какие нужно иметь ноги, какие иметь подошвы, чтобы бежать по раскаленным камням пустыни? Мы подымаемся постепенно выше и выше, изредка проходим ущелья и потом снова под ем. Около полудня мы были на обширном плато, усыпанном камнями и поросшим кое-где жидкой и чахлой мимозой. Изредка алоэ протягивало свои длинные мясистые листья и стебель с пучком мелких красных цветов. Говорят, на этом плато водятся страусы. Здесь был сделан привал на полчаса. Фармацевт Л-в и трубач Терешкин быстро сготовили чай и на бурке в жидкой тени сухой мимозы мы освежили пересохшее горло.

В 2 1/2 часа мы были в Баядэ.

Когда вы слышите, или читаете эти названия, быть может вам рисуется поселок, раскинувшийся в горах, стадо баранов, щиплющих сухую полынь, маленькое общество людей, у которых вы можете приобрести курицу, или козьего молока.

Гумаре — это груда камней, сложенных неправильным четыреугольником среди пустыни, со следами костров внутри него. Баядэ — французский пост, состоящий из двух соломенных хижин, обнесенных забором, и флагштока с мотающимся на нем французским флагом. Здесь дорога круто спускается вниз в песчаное русло реки, кое где поросшее мелкой туйей. Берега этой реки, сажен 15 вышиною, состоят из черных, почти отвесных скал, за которые цепляются сухие колючие мимозы, Дно этой реки и было избрано для ночлега. Вода была в нескольких стах шагах от бивака в песчаных копанках. Вода чистая свежая, но с чуть солоноватым вкусом. Наученные горьким опытом вчерашнего дня, когда пришлось держать мулов в руках до прибытия верблюда с коновязью, мы отправили теперь коновязный канат с первой партией и через полчаса уже протянули коновязь, разложили седла, зачистили животных и вышли встречать верблюдов и направлять каждого к своему месту. Подарки, деньги и вода были сложены в одно место под сдачу часовому, имущество офицеров складывалось подле места, избранного для палаток. Становище сомалей располагалось на фланге.

В Баядэ к нам присоединился лейб-гвардии Гусарского полка поручик А. К. Б-гч с тремя абиссинскими слугами и двумя вьючными животными, прошедший в 11 дней от Аддис-Абебы до Баядэ. Он передал нам о нетерпении, с которым ожидают в Аддис-Абебе прибытия нашей миссии.

К вечеру бивак установился. Мы сидели за ужином, когда к заведующему караваном, поручику Ч-ву подошел абан и доложил, что груз дошел благополучно.

— «Demain n'est pas marcher. Chameaux fatigues, cha-meliers fatigues, moi malade-grand bagage».

Дневка входила в наш расчет: нам нужно было дождаться оставшейся части каравана.

9-го (21-го), 10-го (22-го) декабря, Дневки в Баядэ. Утро. Близ коновязи обыденные казачьи занятия на дневке — чистка ружей, стирка белья. К полудню управились.

— «Ваше высокоблагородие! дозвольте на охоту пойтить?» — обращается ко мне мой столяр и сапожник, и записной охотник Кривошлыков. Работ на биваке не предвидится, я разрешаю.

Через полчаса является уралец Сидоров, «дозвольте, ваше высокоблагородие, диг-дигов поштрелять», отпускаю и его, бросаю писание, беру винтовку и выхожу с бивака.

Я иду около версты руслом реки в громадном каменном коридоре, образованном высокими черными отвесными скалами. Наконец, скалы разрываются справа и в реку круто спускается узкая кривая балка. Дно этой балки усеяно громадными серыми кругловатыми камнями. Эти камни громоздятся один на другой, образуют уступы и подымаются вверх. Засохший ствол мимозы, дикая азалия, олеандр, хлопчатник вдруг подымаются из-за камней. Местами с трудом идешь, цепляясь за камни руками, всползаешь на животе на почти отвесные скалы. Какие силы природы, какие перевороты, какие бешеные потоки воды нагромоздили эти скалы одна на другую, раскидали их по ущелью. Здесь водятся, говорят, кабаны. По отвесным скалам видна жизнь. Большие серые сурки хлопотливо бегают по обрывистым ступеням, поднимаются на задние лапы, осматриваются и скрываются в норах. Я убил одного из них. Трехлинейная пуля на 260 шагов прошла сквозь его бок и нанесла страшное поражние: часть внутренностей вышла наружу. Сурок еще был жив, когда я к нему подошел. Ударом камня по голове я прекратил страдания животного. Это толстый, круглый зверек, поросший густой жесткой серой шерстью. Ростом он с молодую кошку, без хвоста, с короткими мягкими лапами.

Поднимаюсь выше и выхожу, наконец, на обширное плато, усеянное камнями. Кое-где между камнями маленькими пучками пробивается серая травка, горькая на вкус, жесткая и ломкая. Местами мимозы, столпясь в маленьком острову, образовали серую заросль, дальше виден желтый песок и черные, загорелые камни. Общий колорит пустыни светло-серый. Далеко на самом горизонте чернеют горы. И то круглые, то остроконечные вершины красивым узором легли no серому небу. Погода летняя, петербургская. Совсем не жарко. Свежий ветер обдувает лицо. Небо покрыто тучами. Там, далеко на горизонте, льют дожди. Вот дождь дошел и сюда и заморосил мелкий и свежий. Он продолжался не более десяти минут, тучи рассеялись, распались, словно черные думы, развеянные ласковым словом, и голубое небо и ясное солнце осветили равнину.

Изредка среди серых кустарников выпрыгнет парочка стройных коз — диг-дигов. Диг-диг ростом с молодого козленка, строен и изящен. Рубашка его серебристо-серая, нежная и мягкая, по цвету напоминающая пух цесарки, брюшко белое, на ногах, под мышками, желтоватые подпалины. На голове у него два маленьких, черненьких рожка; большие уши и черные любопытные глаза напоминают нашу лань.

Диг-дигов я встречал всегда парами. Они поднимались из кустов очень далеко, шагов на 300, на 400, и резвым галопом бежали по пустыне, делая саженые прыжки через камни и скалы. Стрелять их чрезвычайно трудно. Пробежав шагов сто, они останавливаются где-либо среди кустов и серебристо — серое тело их едва видно на сером фоне мимоз. Целишься почти наугад, по впечатлению

Казаки принесли 9-го двух диг-дигов, а 10-го шесть и одну дрофу. Дичи хватило на обед и ужин; в эти дни совсем не резали баранов.

Кругом убитых козочек собралась толпа.

— «Какие у них ножки, ваше благородие», говорит Крынин, «словно резинкой подложеные».

Действительно, пятка ноги диг-дига образует мягкую и необыкновенно упругую серую мозоль, способствующую диг-дигу делать прыжки.

Мы ждали наш остальной караван 9-го после полудня, но он не явился. Под вечер послали с письмом к поручику К-ыу старшего черной прислуги Ато-Демесье. Он взял свое ружье Гра на плечо, укутался шамой и бодро зашагал в Джибути. Вернулся он 10-го рано утром и сказал, что он нашел караван близ Гумарэ и что завтра, после полудня, К-ий и его спутники присоединятся к каравану. Ато-Демесье в эту ночь прошел по тяжелой каменистой дороге, со многими спусками и подъемами, около 60-ти верст. Он ни минуты не отдыхал на пути.

Начальник миссии решил еще раньше сделать вторую дневку, чтобы собрать весь караван. Co вторым эшелоном пила большая часть зерна для мулов, много ящиков сахару и вопрос прибытия каравана был не маловажный.

10-го, около полудня, прибыли наши офицеры К-ий, А-ди, Д-ов, классный фельдшер С-он и кандидат К-ов.

Они не могли выступить, как предполагали, 8-го, потому, что, несмотря на все хлопоты Гасан-Магомета, он мог собрать вместо 50-ти всего 23 верблюда, да и те пришли к вечеру 8-го. Пришлось обратиться к французскому купцу Монату с просьбой забрать не поднятый груз и доставить его в Гильдессу. Монат согласился не сразу и, пользуясь безвыходным положением отряда, запросил за комиссию громадные деньги. Пока сторговались, пока заключили контракт, был вечер среды. Затемно 9-го выехали офицеры и врачи из Амбули и ночью прибыли на бивак у Гумарэ. У них не было ни свечей, ни мыла, ни воды. Темно было и палатку не разбивали. Положив под голову седла, а на землю бурки, они заснули крепким сном. Один сидел по-очереди, охраняя жизнь своих товарищей. Офицеры и казаки несли сторожевую службу наряду. Силы были так малы, что, в случае нападения, защита свелась бы к самообороне.

С большою радостью увидали они на другой день русский флаг над Баядэ и услыхали сигнал к завтраку, повторенный эхом в ущельях гор. Их опасные скитанья по пустыне кончились.

По утру 10-го заболел в конвое казак Любовин. С ним сделалась тошнота и резь в желудке. Человек с повышенной нервной системой, богатый помещик дома, писарь на службе в Петербурге, с трудом переносил он невзгоды военно-походной жизни. Все, и среди природы, и среди чуждого населения, поражало его, било по нервам сильнее, чем других его товарищей. Он и Изварин, уже уволенный из конвоя, оба нестроевые, оба низовые, оба богатые, плохо переносили непривычный климат, постоянный физический труд. Другое дело атаманцы Крынин, Архипов, Кривошлыков, Алифанов, Авилов и Демин — лапотники (Низовые казаки называют верховых; за их привязанность к земледелию и бедноте «лапотниками». Лейб-казаков на Дону иначе не называют как «гвардейцами», лейб-гвардии атаманцев — просто атаманцами и остальных — армейцами), как их презрительно зовут «гвардейцы», другое дело уральцы-моряки, малоросс Недодаев, толстяк, с массой природного юмора, рязанец Полукаров — эти весело работали, шутили на безводном переходе, находили время охотиться, ежедневно стоя пол ночи на часах. И не худели, не томились, но, памятуя присягу, терпеливо сносили и голод, и холод. и жару, шли пешком по камням пустыни, чинили ящики, вьючили верблюдов, ради общей пользы, ради общего дела. Я приказал накрыть Любовина бурками и положить в тень, а ночью забинтовать ему желудок. Доктора отряда не нашли в его положении ничего опасного для жизни.

В 12 часов дня нас покинул А. К. Б-ич. Он ехал через Эрер на Аддис-Абебу с письмом начальника миссии к Менелику.

Под вечер 10-го, я с двустволкой пошел на охоту на диг-дигов. Вместе со мной вышли А-и и Д-ов и два казака. Мы скоро разошлись по пустыне. День склонялся к вечеру, солнце спускалось к горам. Я был в это время в незнакомой мне балке, поросший свежими мимозами, алоэ и еще неизвестными деревами с ярко-зелеными мелкими листиками. Пара стройных диг-дигов выскочила шагах в пятидесяти от меня и, отскочив немного в сторону, стала за кустами. Мне видны были их тонкие мордочки, их розоватые на солнце уши и любопытные глаза, устремленные на меня. Я выцелил одного из них, выстрелил и увидел, что оба кинулись прочь. Один быстро скакал через камни, другой бежал, прихрамывая на трех ногах. Я перебил ему ногу. Я кинулся за ним. У меня не было патронов, снаряженных картечью, я выстрелил дробью, но диг-диг продолжал уходить от меня все дальше и дальше. Увлеченный погоней, я и не заметил, как солнце скрылось за высокими горами и пустыня быстро начала темнеть. Я бросил диг-дига и пошел, поспешно шагая через камни, спотыкаясь о них; накалываясь на иглы мимозы, к стороне высоких гор, окружавших Баядэ. Африканская ночь наступила сразу. Желтый отблеск заката догорел, по темному своду неба проступили незнакомые мне яркие звезды. Не было еще полярной звезды, этого компаса северного кавалериста, и я почувствовал себя жутко в пустыне. Я помнил, что за Баядэ были две высокие горы, соединенные между собой в виде буквы «М»; я помнил, что правее меня должна была быть дорога из Харара на Джибути. Я оглянулся кругом. Цепь черных гор лежала и впереди, и влево, и сзади. Горы в виде буквы «М» были видны повсюду. Темное небо ничего не говорило. Я пошел наугад. To и дело спотыкался я о камни, иногда делал непроизвольные шаги вниз, шел долго. Мне казалось, что вот-вот появится передо мной крутой обрыв ущелья Баядэ. Но его не было. Вдруг камень прекратился. Нога ступала по ровному песку, поросшему сухой травой, шелестевшей у меня под ногами.

Я понял, что окончательно заблудился. Нигде подле Баядэ не было этой травы, не было ровного песчаного пространства. Жутко стало на сердце, тоскливо, одиноко. Вспомнилось, как сегодня еще наш переводчик Габро Христос говорил, что у Баядэ «нэбыр-бузу», много леопардов, вспомнил рассказы про громадных гиен, зарядил ружье пулей, сел подле камня и решил провести темную ночь в пустыне, а утром искать верного направления. Ho тут я вообразил, какая поднимется тревога в лагере, если я не приду к обеду, каково будет беспокойство, если и к утру я не вернусь. Пожалуй не снимемся с бивака, а каждый день так дорог!

Я поднялся и, взяв приблизительно направление, как мне казалось, к дому, скорым шагом пошел по пустыне. Я шел так около получаса. Наконец, шагах в десяти от меня показалась тропинка. Другой дороги быть не могло, как только дорога из Джибути на Харар. Слава Богу, подумал я, я на верном пути — и, закинув ружье на плечо, бодро зашагал по дороге. Теперь, каждую минуту ожидая придти домой, я шел очень скоро. Я прошел уже более четверти часа, а дома все не было. Вот какой-то крутой, каменистый спуск, мимоза зацепила меня за ногу; у Баядэ спуск сворачивал вправо, здесь он шел влево, значит бивак еще дальше, я напрягал последние силы и шел, шёл. Я поднялся опять на гору и опять спустился: по сторонам дороги показались какие-то громадные деревья. Я был не на верном пути.

Но куда же идет эта дорога? По пустыне так мало проложено тропинок, что вряд ли это дорога не на Джибути…! А что, как в Зейлу?… Что ж. Падать духом нечего. Придется собрать последние силы и без пищи и питья идти до Зейлы, там явиться английскому резиденту и просит его помощи отправиться в Аддис-Абебу… А тем временем на биваке?!!.. Отчаянное, скверное положение. У меня оставалось еще три патрона с бекасинником и два е разрывной пулей. Я выстрелил на воздух один раз, потом еще и еще. И вот далеко в горах, в стороне от дороги, я услышал голоса.

Люди!.. как я обрадовался им, этим людям. Кто бы ни были они, но они могут меня провести в Баяде. Если даже это дикий Гадебурси и тогда, с одной стороны, два патрона с пулей, с другой закон гостеприимства, порука в моем спасении.

И я стал кричать. Из гор мне слышались ответы. Я свернул с дороги и, шагая через мимозы, побрел по каменистому склону в гору. Ho как убедить дикаря, чтобы он шел навстречу, как вызвать его на помощь. По сомалийски я знал только два слова: «ория» — господин, человек и «аурка» — верблюд. По счастью есть одно слово, общепонятное для всех народов востока Азии и Африки и для всех одинаково заманчивое. Слово это «бакшиш ««на чай».

И вот я стал кричать: «ория сомаль, бакшиш! бакшиш «!!

Слово произвело магическое действие. Ответный голос приближался и, наконец, в нескольких шагах от меня показался сомалиец с копьем и щитом и маленькой деревянной бутылкой в руке. Белая шама, украшенная черными квадратами, расположенными в шахматном порядке, была живописно закинута через плечо. Подойдя почти вплотную ко мне, он протянул руку и сказал: «бакшиш».

— «Бакшиш Баядэ», отвечал я. «Москов ашкер Баядэ, бакшиш».

— «Оуэ»! дикарь открыл свою гомбу и предложил мне козьего молока, я отрицательно закачал головой и упрямо повторял «Баядэ, Баядэ».

Дикарь показал, что ему нужно отнести гомбу с молоком домой, взял меня за руку и повел в гору. Он вел меня осторожно, указывая на каждый камень, на каждую мимозу. В полугоре показался костер. Он горел перед маленькой круглой хижиной, сплетенной из камыша и из соломы, с конической крышей. Хижина имела не более сажени в диаметре и аршина два вышины. Стадо коз и овец, сбившись подле в кучу, стояло в маленьком загоне из мимоз. Молодая сомалийка в красном платке и пестром платье сидела подле костра и подбрасывала в него сухие ветки. Двое маленьких, совершенно голых детей, стояли у дверей хижины.

Сомалийка предложила мне молока — я опять отказался, но муж ее настаивал и, чтобы не обидеть их, я сделал несколько глотков, а потом, попрощавшись с женой, я протянул мужу руку и снова сказал: «Баядэ!»

— «Оуэ!» Сомаль задрапировался в шаму и пошел, положив копье на плечо. Я пошел за ним. Он вывел меня на ту же дорогу, по которой я шел, и мы бодро зашагали в противоположную сторону.

— «Джибути», сказал сомаль, указывая в одном направлении — «Харар», махнул он рукой в другую сторону.

Мы шли долго. Он указывал мне на камни, на ветви мимозы, иногда даже отводил их рукой.

Почти час прошагали мы так. И вот вдали послышались выстрелы.

Я ответил, за выстрелами стали слышны голоса, показались, наконец, огни и я увидел на вершине холма доктора Л., фармацевта Л-ва, нескольких казаков, вышедших мне навстречу. Оказывается, отсутствие мое из лагеря произвело весьма сильное впечатление на всех. Абан Либэх подлил масла в огонь беспокойства.

— «Ici somal mechant», сказал он, «ici on peut pas marcher seul la nuit».

Сейчас же разослали искать меня всю абиссинскую прислугу, подняли казаков, жгли бенгальские огни, стреляли залпами.

Я наскоро пообедал и лег спать. Усталость была слишком сильна, а с 12-ти часов ночи нужно было заступать на дежурство.

11-го (23-го) декабря. От Баядэ до Дусе-Кармунэ 34 версты. С утра начали грузиться. Дело пошло, казалось, так скоро и удачно, что можно было думать о скором выступлении, однако, мы ошиблись. He прошло и получаса, как абан уже ходил с лицом, облитым кровью. Все верблюдовожатые наши вооружены маленькими топориками на длинных рукоятках, копьями и кинжалами.

Вот таким-то топориком один из сомалей рассек правую бровь абану. Оказалось, что абан принуждал брать правильный груз, а верблюдовожатые отказывались, произошла драка и схватились за ножи. Часть груза была брошена и валялась среди пустыни, для нее надо было возвратить верблюда. Co всеми этими проволочками, недоразумениями и драками едва могли выступить в 8 часов утра.

Порядок следования был такой: впереди — начальник миссии, его супруга, доктора, офицеры и одно отделение казаков, затем арабский караван, вышедший с К-им, потом сомалийский караван. Казаки конвоя были разбросаны вдоль по каравану для побуждения сомалей к скорейшему движению, для помощи при нагрузке и для обороны, в случае нападения. Сзади каравана шли два казака и офицер. Все время двигались шагом.

Дорога из Баядэ — это узкая тропинка, местами заваленная камнями, пробитая среди усеянного гравием плато. Тропинка эта на шестой версте от Баядэ сбегает в лощину, идет некоторое время по ней, потом подымается, опять опускается, попадая в целую систему гор. To желтые отвесные, словно полированные колонны базальта нагромождены по сторонам тропинки, образуя коридор, то плитами навален этот горный массив, шлифованный местами, как хороший тротуар, всех оттенков от бледно-желтого до красного, мутно-зеленого и, наконец, совершенно черного. Местами дорога сбегает вниз и идет песчаным руслом реки. Серые ветви мимозы, покрытые маленькими листиками, здесь сменяются бледно-зелеными пушистыми туйями, большими деревами молочая с его раздутыми круглыми плодами, полными бледной молочной жидкостью. Особая порода вьющихся растений с ягодами, похожими на виноград, подымается по деревьям, свешивает свои грозди вниз, обманывая жаждущего путника своим приятным видом.

Заросли кустов зеленеют на голом песке по краям русла. A no сторонам отвесные скалы, горы, кончающиеся почти остроконечными вершинами, полузакрытыми серыми тучами. Жара не достигает на этих вершинах более 20® R., мулы бредут между камней, тщательно обходя мимозы, шагая через каменья. Смотришь по сторонам и видишь на скатах гор среди сереньких кустиков пары диг-дигов. Испуганные караваном эти грациозные животные скачут по скалам, скрываются на минуту за кустом и смотрят оттуда, вытягивая свои тонкие мордочки.

Мы идем около 5 1/2 часов. От Баядэ до Дусе-Кармунэ считается 30 верст. В половине второго, пройдя мимо громадного пика, мы вошли в долину реки, опять таки одного русла без воды, и прибыли на станцию. Вода оказалась в 3 1/2 верстах от стоянки. И, не смотря на это крайнее неудобство, приходилось мириться с ним и становиться там, где «привыкли» становиться караваны. Вода была в двух глубоких колодцах, прокопанных в песке и окруженных маленькой оградой из веток мимозы. Она коричневого цвета, мало прозрачная и солоноватая на вкус. Мулов расседлали, растерли им спины, почистили и выпустили в кустарники щипать листочки. Едва только начали располагаться в кустах туйи, чтобы напиться чаю, и наш бивачный кормилец, трубач Терешкин, начал с искусством любителя разводить костер, как вижу, что состоящий при генерале конвоец. Габеев с криком «лев!.. лев!..», с винтовкой в. руках, побежал в кусты. В минуту все расхватали ружья. Казаки, офицеры, абиссинцы все бросилось за ним, на бегу расходясь, чтобы оцепить зеленя, куда, по указанию Габеева, скрылся лев.

— «Швиньи, дикие швиньи!», слышу из кустов возглас уральца Изюмникова.

— «Да сколько их?» — «Целое стадо!..»

Однако, свиней оказалось только две. Одну убил поручик Д-ов, другую казак Могутин. Это были громадные кабаны пудов по шести весом, жирные и сочные. Они доставили большое разнообразие нашему столу.

Казаки третий день уже не режут баранов. Козы, зайцы, кабан — дают и вкусную похлебку, и холодный завтрак.

В этот день к нашему отряду присоединился доктор Щ., прибывший в Джибутти 9-го декабря и на почтовом верблюде догнавший нас сегодня утром в Баядэ.

Биваком стали довольно раскинуто. Офицерские палатки сбились в одном месте, столовая отошла в кусты. Охранять пришлось двумя постами и охранять серьезно. На ночь назначаются два офицера — один сидит с 8-ми до 12-ти часов ночи, другой — с 12-ти — 4-х часов утра. Сидеть каждому приходится через день.

Вся сомалийская пустыня имеет характер скалистых гор, перерезанных песчаными руслами рек, на дне которых, на глубине двух, трех сажен, можно найти воду. От воды до воды располагаются переходы. Русла эти поросли кустарником туйи, молочаем, высокими мимозами и смоковницами. По сторонам расходятся кряжи скалистых гор. Среди этих гор, в ущельях, в. первобытной простоте живут сомалийские племена. Две, три хижины, стадо овец, иногда несколько ослов и верблюдов все их богатство. Их пища — козы и бараны, питье — козье молоко. Кочуя с места на место, ища пропитание своим стадам, они проводят всю жизнь среди диких и угрюмых скал пустыни. Белая рубашка и пестрая шама — их костюм, копье и кривой нож — оружие для нападения, круглый щит — оружие защиты. С копьем и щитом идет сомаль на льва, копьем поражает леопарда, копьем бьет шакала и гиену. Европейское просвещение ему незнакомо. Даже спичек он не видал никогда и добывает огонь посредством трения двух деревянных брусков. Есть где-то у них старшины, но они не имеют большого значения, и все более важные вопросы решаются общим советом — «вечем», или кругом. Караван европейца, особенно, если он невелик и плохо охраняем — богатая добыча для номада, сомаля. Особенно прославилось подвигами такого рода воинственное племя «гадебурси». В 1890 году они вырезали под Дусе-Кармунэ караван француза Пино, и теперь горе тому каравану, подле которого не горит всю ночь бивачный огонь и часовой араб, или европеец не ходит, мурлыкая песню при зареве костра.

А при нашем караване 26 тяжелых ящиков, в которых побрякивают новенькие талеры, а сколько еще сундуков и тюков с дорогими подарками «Царя Москова». Для этого стоит собраться большою партией, поднять все племя, 2,000-3,000 человек.

Вот почему всю ночь горят кругом бивачные огни, вот почему часовые бродят взад и вперед по его углам, а время от времени дежурный офицер с винтовкой наготове обходит кругом бивака.

Но холодная (около — 140 R), сырая ночь тиха. Звезды блещут с темно-синего неба, пустыня безмолвна. Поутру арабы затягивают молитву. Сначала один голос заводит мотив, к нему пристраиваются другие и в просторе долины звучит однообразная мелодия востока, такая же мерная, плавная, без порывов страсти, без зноя юга, без холодной грации севера, однообразная, как и жизнь востока, идущая день за днем. Молитва кончена. Восток пожелтел, звезды погасли, светлое солнце выходит на голубое небо и капли росы сверкают бриллиантами на ветвях кустов и на сухой траве…

6 часов утра — время снимать палатки.

12-го (24-го) декабря. От Дусе-Кармунэ до Аджина 30 верст.

Переход пустяшный, каких-нибудь 20 верст. Можно рассчитывать прибыть к завтраку на бивак, а после и поохотиться.

С такими мечтами я вышел в 6 часов утра к нашим столам, подле которых хлопотал буфетчик Дмитрий с чаем. Едва я успел сесть, как к столу, поддерживаемый двумя сомалями, подошел абан Либэх и беспомощно опустился на колени. Все лицо его было в крови. Густые капли ее текли из ноздрей, падали на губы, кровянили песок. За ним бежала его жена, молодая женщина с округлыми плечами и красивыми руками, в клетчатой юбке и платке, кокетливо завязанном на плечах и прикрывающем тело. Она села подле него и стала вытирать ему лицо. Позвали доктора. Пришел Н. П. Б-н, осмотрел его и серьезных повреждений не нашел. Ему обмыли лицо, приложили вату на раны и он, шатаясь, пошел к каравану.

Оказалось следующее. Сомали отказались идти далее и потребовали дневки. Абан стал уговаривать, кричать, его ударили, он дал сдачи, завязалась драка и сомали схватились за ножи. По счастью, это было недалеко от наших денежных ящиков. Часовой, здоровый казак Могутин, косая сажень в плечах, кинулся к ним и ударом кулака сбил трех нападавших сомалей с ног и, отняв нож, освободил абана.

Г. Г. Ч-ов, заведующий: у нас караваном, пошел переговариваться. Решили дать верблюдам пастись до 11-ти часов утра и в полдень выступить. Для того, чтобы не оставили, как вчера, вещей, придумали следующую меру: я с двумя казаками встал поперек дороги и пропускал верблюдов. Первым погрузился и пошел арабский караван, наш «лейб-гвардии караван», как мы прозвали его за его образцовый порядок. Впереди шел араб в красной чалме с ружьем на плече, сзади все 23 верблюда, один за одним в полном порядке. Отряд замыкал абан арабского каравана.

Их я пропустил беспрепятственно.

Первый же сомалийский верблюд был много задержан. Вожак стал что-то говорить мне.

— «Мафишь!», коротко ответил я.

Он опять чем-то резонился — «мафишь», было моим ответом.

Верблюды подходили один за одним, я никого не пропускал. Скоро их собралось здесь порядочное стадо. Сомали стали собираться толпой, поднялся шум, разговор, все побросали верблюдов и пошли толпой в сторону. Начинались обычные сомалийские капризы. Оставив двух казаков, я на рысях проехал вперед толпы и преградил ей путь.

— «Аурка!», крикнул я им и пригрозил плетью. Они остановились и указали на ножи. Доктор Щ-ев, переводчик и казаки скакали на мулах ко мне.

— «Аурка! (к верблюдам), иначе нагайка!», крикнул я им; начались переговоры. Они жаловались, что их останавливают, что им не дают идти вперед. Им сказали, что задерживают их потому, что оне не-аккуратно берут грузы; «если вы пойдете хорошо, вас никто не задержит».

Они поворчали немного, но пошли. Караван начал вытягиваться и опять пошли горы, синеющие причудливыми очертаниями, манящие в даль, неизвестную человеку, даль неисследованную, полную чудес, хищных зверей, невиданных минералов. Отойти версты на две от тропинки и кончится исследованная, знакомая земля, начнутся новые страны. Оттого-то так и манят эти фиолетовые горы, тонущие в голубом небе, стушевывающиеся в синеватой дали. Хребты громоздятся один на другой, уходят в небо, то остроконечными пиками, то плоскогорьями, с крутыми обрывистыми краями, и что за ними — никому неизвестно.

Мы выступили около полудня и к трем часам дня подошли к водной станции Аджин. Опять песчаное русло реки, сбитое, стесненное между утесов, между крутых отвесных гор. Бивак ставится быстро и кучно. Палатки разбиты в три шеренги, по две в каждой. Вода мутная, солоноватая, в колодце верстах в полутора от стоянки. Едва разобрались, как кругом уже послышались выстрелы. Охотники принесли диких кур, зайцев и диг-дигов. К вечеру стала стража, пошел патруль и в утесах загорелись костры. Ночь прошла благополучно.

13-го (25-го) декабря. От Аджина до Феррада 16 1/2 верст. Выступление было назначено в 7 часов утра. Около этого времени я заметил между сомалийскими старшинами движение. Все сомали стали собираться около абана Ширдона, невысокого человека с курчавой черной бородой, и вслед за ним с копьями, ножами и щитами в руках пошли к палатке начальника миссии. Я, Ч-ов, переводчик Габро Христос и Щ-ев подоспели к ним на встречу. Они подошли к самой палатке и сели полукруглой кучкой, на корточках у входа. Лес копий поднялся над ними. Ширдон выступил вперед и изъявил желание говорить.

— «Говори, я слушаю», сказал Ч-ов.

— «Ты большой человек», начал Ширдон, и тот, кто меня послал из Зейлы (английский резидент), тоже большой человек. Я говорю с большим человеком».

Переводчик передал дословно эту речь. Сомали, сидя на корточках, молча слушали с полным вниманием.

— «Я слушаю», — было ответом.

— «Вчера, ты не хорошо поступил. Твои ашкеры задержали караван; мы очень этим обижены. Мы идем каждый день и не имеем даже барана. Ты нам должен дать бакшиш».

— «Бакшиша я вам не давал и задерживал вас ашкерами потому, что вы сами нехорошо поступали. Как вы будете со мной поступать, так и я буду поступать с вами. В Баядэ вы бросили ящики и вот, чтобы вы этого не сделали в Дусе-Кармунэ, я задержал солдатами караван. Потом вы избили абана, который нам служит и стоит за нас».

— «С абаном мы поступили неправильно. Но мы это дело покончили. Человек, побивший абана, присужден нами и заплатил абану одного барана. Бросать вещей мы больше не будем и пойдем так, как ты укажешь».

— «Если вы пойдете так, как я укажу, я дам вам завтра барана и ашкеры мои вам мешать не будут».

Абан передал эти слова сомалям; они поговорили между собой, потом начали вставать и уходить к верблюдам.

— «Будет так, как ты сказал», проговорил Ширдон, поклонился и вышел.

Караван быстро погрузился и около девяти часов утра мы покинули Аджин.

Местность все та же. Та же узкая тропинка, среди гор, те же мелкие кусочки камня, то отшлифованные и круглые, то квадратные с режущими острыми краями. Мулы идут не так смело: видно езда по этим скалам отозвалась и на их, почти железных, копытах. Горы подымаются выше и выше, в гору идем вповоду, слезаем также каждый час на четверть часа, чтобы дать отдохнуть нашим мулам. Место обычной стоянки караванов в Ферраде оказалось занятым большой круглой абиссинской палаткой мосье Мандона, французского неофициального консула в Аддис-Абебе, едущего лечиться во Францию. Но вода была и далее, в какой-нибудь версте от дороги. Оставив казака на месте поворота, мы спустились с крутого монолита в русло реки и нашли здесь два пресных колодца с довольно чистой водой. Мулов, как и раньше на водных стоянках, пустили пастись, а сами, в ожидании каравана, напились чаю с галетами, лежа на песке, а потом разбили палатки.

На этой стоянке появились колибри. Доктор Б-н убил одну, маленькую птичку, вдвое меньше, чем наш воробей, стального цвета, с белой грудью и розовым горлом. Вечером за обедом у нас сидел Мандон, только что получивший орден св. Анны 2-й степени. Его поздравляли бокалом шампанского с получением отличия, а он благодарил и желал нам скорейшего и вполне благополучного возвращения. Мандон много лет провел в Аддис-Абебе, составил грамматику абиссинского языка, лучшее описание Абиссинии, изучил ее историю и быт. Абиссиния для Мандона стала второй родиной. Он прожил 23 года на ее территории, полюбил ее язык и нравы. Он просидел у нас до 9-ти часов вечера и, распростившись, уехал в темную ночь, сопровождаемый благими пожеланиями.

Наступила холодная сырая ночь. Казаки проводили ее в палатке. Между ними было два случая заболевания, по счастью весьма незначительных, но несомненно простудного характера; а как не простудиться, лежа на сырой холодной земле студеными африканскими ночами. Ночь эта прошла спокойно без тревоги.

14-го (26-го) декабря, воскресенье. От Феррада до Мордалэ 16 1/2 верст. День начался шакалом. Едва забрезжил свет, погасли звезды и желтый отблеск рассвета охватил пол неба, как ко мне в палатку заглянул раз-водящий и сказал, что на горе бродят шакалы.

Я вышел в лагерь. На крутом каменистом скате, шагах в полутораста, стоял крупный шакал и внимательно осматривал палатки. Я и казак Крынин взяли винтовки и двумя выстрелами уложили его на месте. Выступать надо было поздно. Сомали хотели выкормить верблюдов, да и переход до Мордалэ, каких-нибудь 18 верст, невелик. Тронулись без недоразумений около полудня. Я оставил при арьергарде пять казаков в распоряжении поручика Ч-ова, а с остальными с громкими песнями тронулся в поход.

И опять пошли перевалы с одного скалистого хребта на другой. Мы поднимались по каменным ступеням из нагроможденных один на другой камней на высокие горы, спускались в долины, шли по плоскогорьям. И всюду и везде, куда только хватал глаз, был разбросан мелкий черный камень. Он покрывал склоны гор, валялся на вершинах, попадался поперек дороги. Высокие монолиты от солнца и песка расседались, давали трещины, рассыпались на отдельные скалы, эти скалы падали вниз, образуя утесы и пещеры, рассыпались опять и становились все мельче и мельче. А полуденное солнце пекло их и они чернели, загорая и выветриваясь, принимая черный, тусклый цвет.

Тропическое солнце обжигало лицо и руки. Нос, щеки и губы потрескались и болели. У многих на губах появились язвы. Кожа слезала с лица. Солнечные лучи отражались от темных, будто шлифованных, скал, падали сбоку, падали сверху.

Было без четверти три часа, когда мы, поднявшись на высокую полукруглую возвышенность, увидели перед собой русло реки, заросшее кустарниками мимоз, туйей и другими растениями. Мягкая зеленая трава пробивалась сквозь песок, образуя приятный для глаза газон. В этой траве в глубоких ямах была свежая прозрачная вода. И таких ям, больших и малых, было шесть. Мулов сейчас же пустили на траву, разбили бивак и в ожидании каравана разбрелись на охоту. Кругом воды была масса следов диг-дигов, гиен и обезьян. He прошло и двух часов, как уже, обремененные добычей, стали возвращаться охотники. Кандидат К-ов принес трех диг-дигов, одного зайца и несколько диких кур. Казаки тоже нанесли дичи.

Сегодня за обедом мы имели прекрасные кислые щи, приготовленные из консервов; не смотря на жару, запах и вкус их вполне сохранился.

Мордалэ пользуется наиболее плохой репутацией между всеми стоянками. В нескольких верстах от него кочуют сомалийские племена; воровство и грабеж дают им средства к жизни.

Охрана каравана была усилена, яркие костры горели по углам бивака и не напрасно.

Около 1 1/2, ч. пополуночи, меня разбудил дежурный по отряду поручик Д-ов. Я вышел из палатки и увидел конвой, собранный в ружье. Офицеры выходили из палаток, всюду зажигались огни.

Оказалось следующее: Около часу ночи поручик Д-ов услыхал на скале над собою тихий разговор, будто бы совещание. Он пошел на гору и увидел двух черных людей, которые при его приближении бросились бежать. Он выстрелил по ним, а сам сошел в лагерь и доложил о виденном полковнику А-ву. Тихо и без шума, без лишних разговоров, казаки собрались у столовой. Офицерские патрули были посланы по горам. Они вернулись через полчаса. Поручик А-и доложил, что видел трех черных, тоже пустившихся в бегство. Дальше в горах, по словам казаков, видны были силуэты людей. Конвой был распущен. Один секрет был заложен в лощине у тропинки.

Ночь не принесла ничего нового.

Очевидно, это была рекогносцировка. Сомали убедились в нашей бдительности и отошли в свои кочевья: они нападают только наверняка на сонных, которых можно спокойно зарезать. Но иметь дело с громадными бородачами «ашкерами москов «они не посмели.

15-го (27-го) декабря, понедельник. От Мордалэ до Гагогинэ — безводный переход 25 верст. Из Мордалэ в Гагогинэ выступили в 10 часов утра. Караванное дело, благодаря заботам Г. Г. Ч-ова и доктора Щ-ва, начинает налаживаться. Сомали изучили свои вьюки, каждый берет то, что ему нужно, ссор и недоразумений становится меньше и меньше.

От Мордалэ до Гагогинэ считается 25 верст. На 5-й версте от Мордалэ местность начинает менять свой характер. Между гор образуются большие площадки, усеянные мелкими каменьями. Местами из этих камней сложены четыреугольные валы — защита коз и овец сомалей от хищных зверей. Горы расступаются и широкая даль развертывается перед путником.

Мы спускаемся на несколько ступеней вниз по каменистой тропинке и попадаем на обширное плато. Грунт мягкий, песчаный. Клочки сухой серой травы покрывают эту пустыню здесь и там. Раскаленный воздух дрожит и переливается, и чудится, будто там, на далеком горизонте, синеет лазурное море; в море окунулись высокие горы, отдельные скалы торчат из воды. Густой темный лес растет на берегу голубого озера, совсем недалеко от дороги. А впереди песок и клочки травы по нему. Оглянешься назад и видишь, как медленно уходят скалистые горы, смотришь вперед — голубое море манит прохладой берегов, лес очаровывает своей тенью.

Мираж… Знойный воздух дрожит, с ним дрожит и море, и голубые горы.

Ни куста, ни дерева — один песок. Дорожка утрояется, учетверяется, караван идет в две колонны. Мои казаки построились в две шеренги и мягкий баритон Сидорова заводит:

Хор подхватывает и по далекой пустыне звенит лихая морская песня рыбаков уральцев.

В пустыне солнце печет еще больше, чем в горах. Лицо начинает болеть, губы ссыхаются и лопаются. Ни ветерка, ни звука. И так идем три часа. С двух часов по сторонам дороги начинают появляться невысокие песчаные холмики — это постройки термитов. Почти подле каждого муравейника видны ямы, прокопанные муравьедом. Чахлые мимозы растут по сторонам, они становятся чаще и чаще и, наконец, покрывают всю пустыню. Горы слева, крутые и утесистые, подступают ближе и ближе, среди кустарников видны деревья, сплошная заросль мимоз и зеленых вьющихся растений покрывает песок. Эта местность называется «Сарман»… To и дело из кустов выпрыгивают зайцы и диг-диги; они смотрят испуганно на караван, а затем несутся, прыгая через кочки и колючие кусты мимоз. В 3 часа по полудни пришли в Гагогинэ и стали биваком среди мимоз, правее дороги. Палаток здесь не разбиваем, завтра выступим чуть свет, чтобы попасть к полудню на воду и напоить мулов. Сами обходимся 16-го жестянками с водой, взятыми на верблюдах из Мордалэ. При таких условиях, умыванье рук и лица является такой роскошью, какую мы не можем себе позволить.

Устроив бивак, я пошел на охоту. Отойдя версты три от Гагогинэ и приблизясь к горам, я увидел на горном кряже под сенью высоких мимоз стадо антилоп, голов в двенадцать, и правее их двух страусов. Прикрываясь кустами, я подполз к ним шагов на 600 и выстрелил по страусу, но попасть не удалось. Все стадо всполохнулось и насторожилось, я успел дать еще выстрел, опять безрезультатно — все стадо исчезло за горой во мгновение ока. Напрасно я перебрался через гору и спустился вниз, отыскивая их, напрасно прошел в зеленую рощу на дне глубокой балки, ни антилоп, ни страусов я не нашел. Я выгнал только парочку диг-дигов, которых и положил на месте двумя удачными выстрелами из трехлинейной винтовки. Сарман и Гагогинэ — это зверинец среди серых кустов мимозы. Вы стреляете по куропаткам, а из куста выбегает пятнистая гиена; зайцы то и дело прыгают из-за травы, срываются с места диг-диги, а на горизонте бродят стада антилоп и страусов.

Благословенная страна для охотника.

Вернувшись домой, я нашел в конвое громадную (аршина два вышиной и стол ко же длиной) антилопу, убитую урядником Авиловым, зайца, дикую курицу; приобщив к этому мою пару диг-дигов, мы с кашеваром Алифановым порешили, что на завтра для конвоя ни консервов, ни барана не нужно. Обойдемся своей охотой.

Холодная, сырая ночь прошла благополучно. Всю ночь кругом бивака визжали шакалы, какие-то большие звери приближались к коновязи и снова бросались в кусты. Среди ночи, когда звезды еще высоко горели на небе и Большая Медведица выплыла на небосклон, зазвенела казачья труба и при свете костров, в сырости холодной ночи стал подниматься караван.

16-го (28-го) декабря, вторник. От Гагогинэ до Биа-Кабоба (22 версты). В 4 часа утра караван начал грузиться и в 6 часов мы покинули голую степь Гауогинэ. Солнце еще не поднялось из-за гор, было сыро и очень холодно. В кителе и в рубашке с трудом можно было ехать, Мулы бодрым шагом подавались вперед. Тропинка, шла прямо на юг. Кругом до самых гор видны были седые заросли мимоз и местами купы ярко-зеленых цветов. Дичь срывалась ежеминутно. Громадные дрофы показывались между кустов на прогалинах, а вдали виднелись большие красные антилопы, с любопытством. разглядывавшие наш караван. Около 8-ми часов утра мы перешли через маленькую цепь холмов и спустились в песчаное русло реки — это Дагаго. Мимозы по берегам достигали высоты нескольких сажен, с них навесами падали лианы и весь берег приветливо зеленел на ярком солнце. Темно-синие стальные дрозды, маленькие колибри, туканы и перцееды носились среди колючих ветвей мимозы.

В песке был вырыт колодезь; мы напоили здесь мулов и тронулись дальше. Местность от Мордалэ до Биа-Кабобы образует три террасы. Поверхность плато покрыта мелким ровным песком, чахлыми кустами серенькой травки, мимозами и молочайными растениями, терраса оканчивается цепью гор, то круглых, холмообразных, то почти четыреугольных, no виду напоминающих стол. По мере приближения к ней, почва меняет свой характер. Мимозы растут реже и реже, мягкий песок сменяется круглой галькой, начинают попадаться и более крупные булыжники и, наконец, тропинка вздымается на монолитовую гору. Поднимешься наверх и опять песчаное плато и густо населенный зверем и дичью перелесок мимоз.

С третьей террасы, на которую мы прибыли в одиннадцатом часу утра, стали видны высокие горы — это горы у Биа-Кабобы. Тропинка поднялась наверх, опять опустилась и мы были в широком песчаном русле.

На конической вершине стоит каменное здание с маленькой башней. Из окна башни высунута палка и на ней развевается красный, желтый с зеленым флаг Абиссинской империи — это пограничный ее пост. Два абиссинских солдата, оба босые, но один в синем однобортном мундире с желтыми пуговицами, напоминающем куртки турецкого низама, а другой в белом национальном костюме, один в чалме, а другой с непокрытой головой, с ружьями в руках отдали нам честь, приложив правую руку к голове.

Как и большинство водных станций Сомалийской пустыни, Биа-Кабоба пустое песчаное русло реки. Несколько глубоких колодцев прокопано по руслу и в них набирается мутная пресная влага. Это не вода, a настой песку и минеральных примесей, чрезвычайно легких, трудно отстаивающихся. Ho и такая вода доставила нам большое удовольствие.

Берега реки густо поросли высокими колючими мимозами, бледно-зелеными кустами кактусов с листьями, похожими на восковые свечи и вся эта гущина мимоз и кустов обвита лианами. Тонкие нити их свешиваются вниз, образуя тенистые навесы, упадают до земли, стелются по ней. Местами кусты разрослись так густо, что трудно пройти. Эта роща, на чистом и твердом песке, кажется искусственно взращенным садом. Недостает среди этих деревьев только зеленого газона. Белый песок убивает зелень и с сероватым тоном стволов, сухих веток и листьев дает грустный, унылый тон. Но посмотришь наверх, на переплет зеленых лиан, на бледную зелень мимоз, на листву молочаев, на прозрачное голубое небо, бездонное и бесконечное, вдохнешь теплый аромат листвы и отрадно станет на душе и забудешь про унылую пустыню.

Птицы всевозможных пород, форм и цветов летают и чирикают по всем направлениям. Маленькие колибри медососы, серые попугаи, сер не длиннохвостые перцееды, дикие голуби, куры и цесарки видны повсюду. Стада маленьких диг-дигов, спугнутые шумом шагов, выскакивают из кустов и скрываются в чаще.

Вокруг колодцев целый день кипит жизнь. Из окрестных сомалийских кочевьев подходят черные женщины с пестрыми платками на плечах, с бусами на шее, с маленькими ребятами за плечами. На головах они несут деревянные гомбы, украшенные раковинами. Медленно наполняют они кувшины и идут далее, а на смену им приходят громадные стада баранов, белых с черными головами, стада пестрых коз и серых ослов. И все это толпится кругом кож, растянутых на палочках. Под вечер все русло полно стадами.

Глядишь на пестрые тряпки женских юбок, на широкие кувшины, на белых барашков, и вспоминаешь библейские времена. Так кочевали к колодцу овцы Лавана, так паслись стада богача Иова в первобытной простоте костюма, среди однообразной величественной природы пустыни.

Перед закатом солнца, когда от наших палаток, кустов и дерев потянулись длинные тени, из лагеря сомалийцев раздалось торжественное пение.

— «Бура ма, буру рум си», пели сомали, и дикая «фантазия» готовилась разыграться перед нашими глазами.

И опять пляска с копьями и мечами, топот босых ног, вздымающий столб пыли, опять дикие возгласы и киданья с горящими глазами, с поднятыми на нас копьями и с улыбкой на лице — и опять просьба «бакшиша»

Им дали двух баранов. Баранов они взяли, даже не поблагодарив за них, а на наше предложение идти после завтрашней дневки в Дебаас, а потом в Арту, отказались.

Снова начались бесконечные переговоры, упрашивания этих взрослых детей сделать так, как того хотим мы…

17-го (29-го) декабря. Дневка в Биа-Кабоба. От Биа-Кабоба до Арту на протяжении почти 100 верст идет песчаная пустыня, поросшая редким лесом мимоз. У Арту она поднимается по крутому склону, образует террасу, затем идут опять каменистые горы, спускающиеся круто вниз, в ущелье Арту. На всем протяжении этих 100 верст нигде нет воды. Караваны обыкновенно делят его на четыре части-до Орджи, Дебааса, Буссы и Арту, делая три ночлега без воды. Наш караван, состоящий из 53-х мулов, почти сотни людей, считая с черными, и 136 верблюдов, должен был в таком случае поднять на себя около 160 ведер воды и, кроме того, подвергнуть себя всем лишениям и неудобствам безводных ночлегов.

Вот почему решено было сделать в Биа-Кабоба дневку с тем, чтобы дать отдых верблюдам и мулам, a затем идти во что бы то ни стало первым переходом в 48 верст до Дебааса и вторым — около 45-ти через горы до Арту.

Дневка прошла тихо. Близ полудня прибыл на верблюде почтовый французский курьер, двумя выстрелами из винтовки возвестил о своем прибытии, забрал письма и уехал далее. Эти курьеры, последняя связь с цивилизованным миром, время от времени передают наши вести в Европу. Днем почти все разошлись на охоту. Около восьми дроф было добычей офицеров, казаки убили двух диг-дигов, пять дроф и одну вонючку. Кандидат К-ов видел издали льва, но подойти к нему не было возможности. Полковник А-ов, составляющий точное описание пути, расследовал и разрыл колодец с чистой пресной водой и сделал определение места по солнцу. Днем шли переговоры с сомалями верблюдовожатыми. Угрозами бросить их и обратиться к Гильдесскому губернатору Ато-Марша, удалось заставить их идти завтра в Дебаас и после завтра в Арту.

18-го (30-го) декабря. От Биа Кабоба до Дебааса 50 верст. Мы выступили из Биа-Кабоба в 8 часов утра. В виду возможных недоразумений с караваном, конвой почти целиком был оставлен в арьергарде. При конвое, кроме меня, находился поручик Ч-ов. Шаг за шагом подавались мы вперед за последним верблюдом. Казаки пели песни; протяжные, унылые, казачьи песни, что поются в донской степи, что тянутся с кургана до кургана, переливаются в теплом воздухе, напоенном запахом полыни и трав; теперь звучали они, такие же переливистые, в редком лесу мимоз, отдавались эхом от далеких гор, разносились по пескам африканской пустыни.

Свежее утро сменилось жарким полуднем. Пекло, как в бане, лицо горело и кожа шелушилась от этого зноя отвесных лучей. Жажда мучила все сильнее и сильнее. Умолкли казаки. Шедшие сбоку дороги охотники принесли пять дроф и одного стрепета и привьючили их арабам. Арабы повыдергивали длинные перья и украсили ими свои чалмы — дикий, но красивый вид.

Около 2-х часов у дороги, в тени мимозы, показался костер, белый мул привязан у дерева, бурка раскинута по песку, на ветвях сверкает серебряная сигнальная труба — это Терешкин ожидает нас с чаем

— «Постойте, ваше благородие», кричит он издали, «чай по порциям, понемногу, по две кружки».

— «Откуда же ты воду достал?»

— «Из поросеночка, ваше благородие. У черных висят поросеночки с водой, я за две «анны» и добыл воды. Все думаю господам офицерам напиться с дороги хорошо»,

«Поросеночком», на языке Терешкина, назывался козий бурдюк, который постоянно возят при себе сомали.

Чай на воде из поросеночка оказался прекрасным.

— «А вам, ваше благородие», обратился ко мне Терешкин, «я и клюквы достал».

Мы утолили жажду, угостили арьергард и поехали догонять караван.

После вчерашней дневки, по ровной песчаной тропинке, мулы идут весело. Синие, стального цвета дрозды с красной шеей то и дело перелетают с куста на куст. Верблюды шагают медленно, чуть колтыхаясь с боку на бок. По сторонам идут арабы лейб-каравана, в цветных чалмах, с ружьями Гра за плечами. Итак, мы двигаемся за ними шаг за шагом, час верхом, полчаса пешком, ведя мулов в поводу.

Солнце стало склоняться книзу, заалел запад, красные лучи потянулись по зеленоватому небу, тени мимоз стали длиннее, жар меньше. Солнце подошло к горам, отбросило длинные тени из — за них, несколько столбов лучей поднялись наверх, разошлись по бокам, потом и они погасли, пурпур заката стал бледнеть, перешел в оранжевый, потом в желтый цвет, наконец, потух совсем. Стало темно, гиены исчезли, лес мимоз слился в одну черную стену, небо стало синее, на востоке загорелась одна звезда, за ней другая и вот выплыл месяц. Ночные неясные тени пошли от верблюдов, от людей, от мимоз. Песок стал белее, яркие серебряные блики появились на чалмах арабов, перья стали еще фантастичнее и длинная вереница верблюдов с ящиками и тюками по бокам, озаренная лунным светом на фоне ажурных мимоз и далекой пустыни, озаренной фантастическим светом луны, была чудным волшебным зрелищем. Безобразные головы и длинные ноги, все уродство контура верблюда скрадывалось полусумраком ночи, а пестрые краски арабских костюмов были мягче и изящнее. Мягкая прохлада легла с этим сумраком; она освежила наши тела, вольнее дышалось, легче было идти. Аромат мимоз, неясный, едва уловимый. наполнил воздух. Эта пустыня ночью, эти мягкие тени мимоз, простор, окруженный едва видными горами, эта ночная мягкость воздуха, этот слабый запах, пестрые тряпки, красота природы, только без женщины, без человека, как деятеля, но лишь как статиста, дополняющего декорацию — не эти ли ночи пустыни создали цветистый арабский язык, бездну эпитетов, подобно тому, как жар, раскаленной днем пустыни, придали знойный колорит арабским сказкам.

Около 10-ти часов вечера мы прибыли к засохшему руслу реки, протекающей по жидкому лесу мимоз, и вошли в Дебаас. Палаток не разбивали. Каждый заночевал, где сбросили его вещи, под открытым небом. До полуночи казаки рыли колодцы, но воды найти не удалось. Пришлось примирится с мыслью не умываться пить в меру, не поит мулов. Ночь прошла спокойно и тихо.

18-го (31-го) декабря. От Дебааса до Арту 44 версте. Говор и крики в стане сомалийцев, недовольное ворчание верблюдов, на которых накладывали седла, разбудили отряд на песчаном привале. Было свежо. Солнце вставало из — за гор. Караван медленно грузился.

Мы выступили около 9-ти часов утра. Выйдя из песчаного русла Дебааса, тропинка вошла в лес мимоз и тянулась по этому лесу на протяжении пяти верст. Здесь мимозы стали реже, сухая трава исчезла совсем, между кустов стали попадаться черные булыжники. Они становились все чаще и чаще, кусты исчезали и вскоре дорога попила по крутому под ему на гору. Большие скалы громоздились ступенями одна на другую, между ними лежали мелкие камешки, по сторонам громоздились еще большие глыбы камня, образуя местами довольно тесный коридор. Дорога вилась между скал, поднимаясь выше и выше. Оглянешься назад и вся однообразная желтая с синеватым отливом от мимоз сомалийская пустыня видна как на ладони. Хочется увидеть море, которое осталось там в той стороне, но горизонт закрыт синими горами, горы громоздятся одна на другую, уходят дальше и дальше и сливаются с синевой неба.

Мы поднялись еще на террасу. Опять кусты мимозы, сухая трава между ними, плато, покрытое песком. Около 4-х часов вечера мы снова стали подниматься на каменистый кряж. Здесь дорога теряла всякое право на наименование пути сообщения. Только большие камни были оттянуты в сторону, мелкий же круглый булыжник покрывал всю тропинку. Бедные мулы подбились. Они едва переступали по острым камням, катившимся из под их ног. Усталые верблюды ложились среди дороги и ревом давали понять, что они не хотят дальше идти. Удары веревкой, вытягивание губы заставляло их подняться и идти, идти.

Около 7-ми часов вечера мы начали спускаться. Растительность стала богаче, мимозы выше, При неясном свете луны кусты алоэ казались таинственными зарослями, в которых скрываются хищные звери. Спуск шел постепенный, покатый, усеянный мелкими камнями, и вот за ними показались громадные отвесные скалы, у подножия которых протекал теплый ручей-это и было Арту.

Арту — горячий ручей и несколько холодных минеральных ключей. Вода в ключах насыщена содой и глауберовой солью и весьма неприятна на вкус. Теплая вода ручья тоже противна. Хорошую свежую воду можно найти в двух верстах от Арту. в Гаразлё. При неясном свете луны маленькими партиями подходили верблюды, разбивались палатки, лагерь устраивался.

Арьергард привез антилопу, убитую поручиком Ч-вым, и двух дроф.

Последний верблюд пришел около 10-ти часов вечера, и усталые, и голодные, обожженные солнцем, мы сели за обед из консервов, под аккомпанемент визжания шакалов.

На завтра назначена дневка.

20-го декабря (1-го января). Дневка в Арту. Дневка в Арту была необходима для мытья людей, стирки белья и поправления мулов и верблюдов. Овес, взятый на мулов в Джибути, почти весь вышел. Последние дни несчастные животные, не имея воды, весь день проводя под седлом, получали всего по две горсти ячменя. В Арту из Гильдессы, по приказанию начальника миссии, переданному через Щ-ева, было прислано три мешка ячменя и три мешка дурры (машиллы).

Мулов накормили и напоили. Люди были посланы на купанье в горячий ручей; там же устроена была прачечная.

Около полудня от доктора Щ-ева пришло донесение о том, что к начальнику миссии едет с дурго Ато-Марша, губернатор Гильдесского округа.

Вся Абиссиния разделена на несколько округов, и в каждом округе, по повелению Менелика, поставлён генерал-губернатор, или рас. В руках раса сосредоточена, как военная, так и административная власть над вверенным ему округом. Пограничным с сомалийской пустыней является Харарский округ раса Маконена. Округа делятся на меньшие отделы, управляемые губернаторами. В руках губернатора сосредоточивается власть уездного воинского и земского начальника. Гильдесским округом ведал Ато-Марша.

В полдень в мимозном лесу, недалеко от бивака, раздались частые выстрелы, возвестившие о прибытии губернатора. Пять ашкеров, в цветных чалмах и пестрых куртках, сидя на бегунах верблюдах, ехали в ряд и стреляли боевыми патронами вверх. Позади них шел абиссинец в белой рубашке и панталонах и белой шаме и вел худую гнедую лошадь, плохо зачищенную, поседланную пестрым абиссинским седлом.

Еще далее ехал на большом муле сам Ато-Марша, рядом с ним доктор Щ-ев и еще далее человек тридцать абиссинцев. Знатнейшие жители Гильдессы были верхом на мулах, ашкеры шли пешком; сзади всего гнали двух коз и двух баранов и несли большие корзины — это «дурго», приношение Ато-Марша, русскому послу.

Вся эта процессия с ашкерами в красных чалмах, в белых и белых с красной полосой шамах, с ружьями Гра на плечах, с мулами, поседланными разубранными пестрыми тряпками седлами, с верблюдами впереди и козами и овцами сзади, с группой черных людей, одетых в белые плащи — на фоне песка, леса мимоз и глубокого синего неба была процессией богатой феерии, иллюстрацией волшебной сказки тысячи и одной ночи.

Подъехав к лагерю, Ато-Марша и его спутники спешились.

Секретарь миссии А. А. О-в вышел на встречу и провел Ато-Марша к начальнику. Аудиенция у русского посланца длилась пять минут. После аудиенции губернатора пригласили к офицерскому столу и угостили водкой. Тем временем люди, несшие дурго, подошли к палатке начальника миссии и положили приношение на песке. Правее поставили баранов, рядом с ними коз, затем положили пят живых кур, лукошко с полсотней яиц, две большие чашки «инжиры», мягких, тонких, черных блинов из дурры и два громадных папельмуса (Папельмусом в Абиссинии называют большие лимоны «Цитроны»). Начальник миссии приказал дурго взять, кроме коз и баранов, которых передать ашкерам Ато-Марши.

Ато-Марша, мужчина лет пятидесяти, высокий, коренастый, толстый. Мясистое лицо его с толстыми губами не имеет ни усов, ни бороды. Только маленький клочек седых волос торчит на подбородке. Черные волосы его острижены под гребенку. На голове он носит круглую, мягкую фетровую шляпу светло-серого цвета с широкими полями. На нем одета белая рубашка и белые панталоны, а поверх он носит шаму белую же, с широкой красной полосой. На кожаном ремне у него в желтой кобуре револьвер Смита и Вессона. Он ходит без сапог.

Ашкеры его одеты в белые панталоны и белые рубашки и шамы. Все босы. У иных на голове чалма, иные с непокрытыми головами, наконец, у одного итальянское кепи и шпага в железных ножнах — трофей недавней кампании.

Солдаты ходят не в ногу, толпой. Ружья несут, как попало, на плече, за плечом, в руках. Выправки в европейском смысле слова у них нет, но держатся они свободно, с сознанием собственного достоинства. Ружья в порядке, хорошо вычищены и исправны. По большей части это однозарядные французские ружья системы Гра, образца 1874 года, но у некоторых — есть и старые итальянские ружья системы Ветерли. Патроны носят открытыми в кожаных широких поясных патронташах, украшенных шитьем по сафьяну.

Ато-Марша выразил удовольствие снова видеть в управляемом им краю русских. Он охотно, не закусывая, выпил водку, к завтраку же, состоявшему из языка, консервов и жареной антилопы, отнесся весьма скептически. Казалось, употребление ножа и вилки его стесняло. Он брал вилку, то в правую, то в левую руку, и с трудом управился с языком, от антилопы же наотрез отказался. Ему нравилось что мы охотно ели инжиру, которая после галет нам показалась очень вкусной. По окончании завтрака Ато-Маршу, слегка охмелевшего от непривычки к водке, отвели в палатку О-ва для отдыха.

Тем временем казаки угощали его свиту и ашкеров водкой, чаем и галетами. Водку и чай они выпили спокойно, а галеты расхватали «как индюшки», по выражению вахмистра Духопельникова.

Около 4-х часов дня Ато-Марша уехал из лагеря обратно в Гильдессу. Вечером д-р Б-н, ходивший на охоту, убил верстах в трех от лагеря антилопу. Нести ее было очень тяжело; он предложил двум сомалям, проходившим неподалеку, отнести дичь в лагерь.

— «Бакшиш»? дружно ответили черные, протягивая руки Б-ну.

— «Бакшиш вам будет в Арту, со мной нет денег».

Но сомали не хотели верить в то, что будет, и Б-ну пришлось нести на себе 4-х — пудовую антилопу до тех пор, пока его не встретили посланные из лагеря люди.

Кто виноват в этом? Жадные ли до бакшиша черные, или белые, обманывавшие их и не внушившие доверия к своему слову.

Вечером доложили мне, что казак Панов болен. Оказалось, что купанье под тропическим солнцем не прошло ему даром. Он получил ожог обеих ног выше колена. Кожа вздулась и покраснела, но, по счастью, опасности для здоровья не было никакой. Едва стемнело, как вокруг лагеря начался дружный концерт шакалов, к ним вскоре присоединилось свирепое уханье гиены. Начальник абиссинских слуг Демесье пошел на охоту и двумя выстрелами ранил гиену. Ее нашли на другой день и принесли на бивак. Это был прекрасный самец, ростом более полутора аршина и аршина два длиною. Громадная голова и богатая мускулатура выказывали в ней большую силу. Кожа покрыта редкой, желтоватой шерстью с темными круглыми пятнами. Ни кожа, ни шерсть ее никуда не годятся — труп ее был брошен на биваке.

31-го декабря (2-го января). От Арту до Гильдвссы 14 верст. Мы выступили с бивака в 7 1/2 часов утра. Дорога шла между мимозных деревьев то по песчаному грунту, to no каменистым спускам. Большие купы деревьев, обвитые зелеными лианами, казались искусственно насажденным садом. Синие дрозды, красноносые туканы, голуби и серые попугаи то и дело перелетали с дерева на дерево. Кругом видна была жизнь — пустыня кончилась. Черные женщины стерегли стада баранов и коз, которые паслись в тени кустов, то и дело попадались верблюды и ослы, нагруженные кофеем и кожами. Около 10-ти часов утра в лощине между гор раздался ружейный залп, а затем частая трескотня ружей, то Ато-Марша встречал русского посланника близ границ своих владений. Он выехал вперед в белой с красным шаме, на муле, поседланном парадным седлом. Человек тридцать ашкеров сопровождали его. Трое наездников на верблюдах, трое на арабских конях гарцевали вокруг. И опять я видел, как вдруг, пригнувшись к передней луке, помчится всадник в сторону от отряда. Пестрая шама развевается по ветру, конь распустил свой пышный хвост, а всадник воинственно потрясает копьем. Проскакав саженей тридцать, всадник вдруг дергает за короткий повод, острый мундштук впивается в нёбо лошади, давит язык и ошеломленная лошадь быстро останавливается, поджав красивые ноги, колесом подобравши умную го-лову. А с другой стороны уже скачет, гарцуя, другой. Вот и наездники на верблюдах, усиленно размахивая локтями, поскакали на своих животных, отставив хвост, неуклюже перебиваясь ногами, скачет верблюд; перешел на рысь и пошли снова шагом. Красные чалмы мотаются между зелеными ветвями леса, а белые шамы сверкают на ярком солнце. Абиссинский трубач на изогнутом пехотном рожке наигрывает настоящую нашу «козу», ашкеры шагают за ним, дальше группа всадников на мулах, наши офицеры и врачи красивой толпой, а затем конвой по четыре, в белых рубашках, новых погонах, с вынутыми шашками. Кругом толпа наших черных слуг, мальчишек, женщин, любопытных. Мулы идут в этой толпе торопливым шагом и вся эта процессия, залитая жарким полуденным солнцем на фоне ясного голубого неба, желтых скал и песка, зелени садов, быстро подвигается к месту бивака.

Мы стали за Гильдессой, на вершине горы, покрытой деревами различных пород. Внизу под обрывом была ярко зеленая лужайка, ручей бежал под горой, — высокая трава росла по краям, а за ручьем, за зеленой поляной, были опять высокие, крутые, каменистые горы.

Ато-Марша обедал у нас. Вечером пришли галласы, которые нас поведут до Харара и устроили свою «фантазию». Утомительно однообразен мотив их хоровой песни, прерываемый шипением, под такт которого они кидаются друг на друга с ножами. Их костюм однообразнее костюма сомалей. На всех одинаковые желтовато-серые рубашки и шамы, их волосы, у всех курчавые, висят по сторонам, закрывают уши и капли пота от напряжения пляски, словно бриллианты, горят на вечернем солнце. Сомалийское «йух «у них заменено шипением, менее грозным, и вооружение их беднее, у многих даже вовсе нет копий, пляска проще и нет в них той назойливости, как у сомалей.

Пришедшие под вечер с охоты казаки принесли убитого павиана. Они видели их целое стадо в несколько сот голов.

На другой день поутру абан Либэх явился за бакшишем. Ему дали 15 талеров и по четыре пиастра (Талер =12 пиастрам = 23 аннам) на каждого верблюда. Сомалийский караван покинул нас, оставив по себе самое тяжелое впечатление. Мы переходили в руки абиссинского правительства…