Глава 1

Мне было пять лет, когда отец привёл меня в мрачную комнату, с обитыми чёрным бархатом стенами, лишь с одной стороны — северной — эту черноту нарушал золотой дракон, обвивший крест. Я знал, что это — эмблема ордена Господнего дракона, но что меня ждёт — не представлял. На плечо мне легла тяжёлая рука отца, заставляя опуститься на колени. Словно из самой тьмы, царившей вокруг соткался высокий человек с бледным лицом и серебристыми волосами — Виктор Делакруа.

— Клянёшься ли ты, Влад Цепеш, сын Влада, — произнёс он своим обычным равнодушным голосом, — быть верным отцу своему, Владу — князю Сибиу, до последней капли крови в твоих жилах, до последнего дыхания в твоей груди, до того, как потухнет взгляд в глазах твоих?

— Клянусь, — ответил я, стараясь говорить возвышенным голосом, но он сорвался от волнения и я едва не "дал петуха".

— Встань с колен, верный сын своей страны и своего отца, — продолжал Делакруа и отцовская рука исчезла с моего плеча, — и не давай более никому поставить тебя на колени.

Я встал — и на плечи мне лёг тяжёлый — потому что «взрослый», сшитый без всяких скидок на мой нежный возраст — плащ с эмблемой ордена Господнего дракона на правом плече. Отец грубовато, впрочем, это была его обычная манера, притянул меня к себе и порывисто обнял. Я был на седьмом небе от счастья, даже не от вступления в орден, объединявший самых верных и достойных подданных княжества, а от столь редкого проявления отцовской заботы.

С тех пор меня стали считать почти взрослым, что сильно злило моего младшего брата — Лучана, всегда мнившего себя куда умнее и достойнее меня. К слову, кое в чём я был с ним даже согласен, Лучан был умнее меня, взять хотя бы то, как ловко он устроился при дворе халинского халифа, но это я забегаю вперёд, хоть и не сильно. Однако обо всём по порядку.

Как я уже сказал — меня стали считать почти взрослым человеком и отец начал брать меня на советы ордена, где я даже имел право голоса, правда сугубо совещательного и частенько не успевал и рта открыть, как отец приказывал мне заткнуться и мешать. Но и само присутствие на этих советах было нешуточной честью для меня — её удостаивались отнюдь не все члены ордена, для меня это было частью системы образования, избранной отцом. Самое сильное воспоминание моё об одном из первых советов, на которых я присутствовал. На нём отец встал и объявил:

— Пора закончить с преступным разделом нашей родины. Моя мачеха нагло подделала завещание моего отца, Влада I, основателя нашего ордена, и её сын — мой единокровный брат Александр Алди — получил почти половину моего княжества в практически безраздельное владение. Сегодня мне стало точно известно, что это завещание — подделка и что сам наш орден был поражён предательством.

Тут по рядам сидевших в чёрном зале людей пробежал шепоток, все принялись переглядываться, глазами ища предателей. Я же нашёл взглядом Виктора Делакруа, тот, как обычно, слегка улыбался уголками губ, и по лицу его ничего нельзя было прочесть. Я отчего-то ничуть не сомневался в том, что именно он выяснил, что завещание моего деда — подделка и кто именно предал орден Господнего дракона, переметнувшись на сторону Александра Алди.

— Я не стану карать предателей, — меж тем продолжал отец, — не желаю раскола в рядах ордена. Все, кто станет верно служить мне, стране и ордену, будет полностью прощён и все прегрешения его будут мной забыты, но до того — все они под моим личным контролем. Пусть они не думают, что я не знаю хоть об одном из предателей. Но не будем больше об этом. — Он положил руки на стол. — Вы все знаете о том, что я потратил почти всю казну страны на войско наёмников из Мейсена, Штирии и Салентины, они составят костяк нашей армии, что пойдёт на земли Алди, чтобы, наконец, объединить наше княжество.

Помню, как смотрел на сотни и сотни солдат, расположившихся под стенами Тырговишты. Скрипела кожа, звякала сталь доспехов, глухо стучали по земле копыта кавалеристов. Все вытягивались в струнку перед окнами дворца, отдавая честь, каждые по-своему, как принято на их родине. Штирийские крылатые гусары вскидывали два пальца к «козырькам» шлемов, мейсенская пехота поднимала сжатый кулак правой руки — полк за полком, как один человек, салентинские пистольеры и гренадёры стучали также кулаками правой руки по груди. Да уж, мой дядюшка Александр мало что мог противопоставить такой силе — он был, если честно, очень скуп и практически ничего не тратил на свою дружину, разбегавшуюся от него, преимущественно к моему отцу, что играло лишь на руку ему. Зря отец истратил столько денег на наёмников. Хотя, как я понял гораздо позже, он не только вполне обоснованно намеревался восполнить затраты за счёт денег Алди — что, к слову, ему вполне удалось, — но и припугнуть бояр, пытавшихся набрать как можно больше власти в свои руки. Последнее привело к прямо противоположному результату.

Нет, бояре, конечно же, были напуганы, но вместо того, чтобы сидеть после этой демонстрации силы многие бояре кинулись в ноги халинскому халифу старику Мустафе, лелеявшему уже давным давно мысли о завоеваниях на западе и востоке. Сибиу располагался так удобно — пройдя через наше княжество можно было атаковать Штирию, затем вечно неспокойный Мейсен и, обойдя море, ударить по Билефельце с севера. Главное, что сил и войск для этого у халифата вполне хватало, в этом ещё убедится весь запад несколькими десятками лет позже, уже при сыне Мустафы Мехмеде, прозванном «непобедимым». Но это — позже, а тогда старый Мустафа решил показать отцу и всему миру, так как наёмники ещё находились в окрестностях Тырговишты, своё войско. В Сибиу с "почётным эскортом" из десяти тысяч воинов — к слову, отцу, чтобы расправиться с Александром Алди понадобилось чуть больше полутысячи наёмников и тысячи сибийских солдат из боярских дружин — прибыл посланник Халинского халифата. Из того же окна я смотрел на входящих в столицу воинов, возглавляемых человеком в золочёных доспехах, восседавшем — иначе не скажешь — на громадном вороном жеребце. Он был по-мужски красив и статен, во всём его облике, взгляде, манере держаться в седле было нечто приличествующее человеку, привыкшему подчинять и приказывать. Несколькими днями спустя я узнал, что это — сын халифа Мустафы Мехмед, которого тогда звали «великолепный», что весьма и весьма подходило ему. За спиной его ехали конники с длинными копьями, закованные в сталь, с саблями и пистолями на поясах, гарцевали лёгкие кавалеристы, вокруг шлемов-касок которых плясали разноцветные бунчуки из конского волоса, шагали пехотинцы — также тяжёлые и лёгкие, при саблях же или длинных кончарах, с винтовками или длинными (ещё длинне чем у кавалеристов) копьями. И так далее, и так далее…

Я, как и мой брат Лучан, присутствовал при аудиенции посланника халифата у моего отца. Мне особенно запомнилось то, что послы и сам Мехмед отказались снять свои головные уборы — тюрбаны, сославшись на то, что их пророк Мегберр запретил всем своим потомкам снимать их. Отец проглотил это почти оскорбление, он принял их верительные грамоты и попросил изложить содержание миссии, с которой их послал халиф Мустафа.

— Повелитель всего правоверного мира, — начал Мехмед, — сиятельный халиф Халина, господин Измира, Баргада и Газиантепа, хранитель Меча Измаила et cetera, et cetera. Не желает войны ни с одним из Вольных княжеств. — На нашем языке он говорил чисто, почти без малейшего акцента, как и на энеанском. — Для этого я и сии достопочтенные мужи прибыли в пределы вашего государства, как самого ближнего к границам халифата.

Меня начал порядком утомлять этот бесконечный церемониал, совершенно непонятный для двенадцатилетнего ребёнка. Из всего этого словоблудия я вынес лишь одно: нас с Лучаном отправляют в Измир — столицу Халинского халифата. Как выразился Мехмед, для того, чтобы мы познакомились с культурой и обычаями ближайших соседей и возможных союзников. На мою беду за несколько дней до этого я на уроке истории, преподаваемой стариком Радеком, который, как мне тогда казалось, знал всё на свете, узнал о наследнике адрандского престола дофине Карле, который пять лет прожил в Альдекке — столице Иберии, как заложник, гарантировавший невмешательство Адранды в войну Иберии с Коиброй. Тогда это тоже маскировалось тем же самым "изучением традиций и жизни страны".

Мы покинули Тырговишту и Сибиу, вообще, с тем же посольством, которое возвращалось в Измир. Мы ехали в личной карете самого Мехмеда, предпочитавшего скакать верхом, кормили нас также как и его, и вообще оказывали все почести, положенные наследникам престола. Мехмед, как правило, всё время находился рядом с нами, вёл долгие разговоры о своей родине, о других государствах, где он побывал как гость и не скрывал, что хочет побывать там и как завоеватель. Он никогда не упоминал в этих разговорах Сибиу, но то, что наша родина станет первой в списке завоёванных им стран, было понятно и без слов. Похоже, Лучан очень сильно приглянулся Мехмеду, он всё чаще приглашал моего младшего братца к себе в палатку не только на трапезу, но и на ночь. В двенадцать лет я не понимал, что же происходит там, и искренне завидовал смазливому братишке, который спит на толстом ковре под тёплым одеялом, в то время, как мне приходилось жаться к гаснущему костру. Никто из воинов не хотел и близко подходить ко мне, считая, что тем самым могут навлечь на себя гнев Мехмеда. Какая глупость, его занимал лишь Лучан.

В том путешествии я впервые в жизни увидел смерть. Посольство халифата было атаковано объединённым воинством Богемии, Мравии и наёмников, ещё совсем недавно служивших моему отцу. Всего их было около семи тысяч отлично обученных и вооружённых воинов, они рассчитывали на внезапность, поэтому напали через полтора часа после рассвета, когда халинцы заканчивали утреннюю молитву — намаз — и трапезу и собирали лагерь. Самое удачное время для нападения на армию, почти вдвое превосходящую той, которой ты располагаешь.

В лагере халинцев не было ни малейшей суеты или, Господь сохрани, паники. Несколько сотен человек выстроились заградительным частоколом на пути врага, хоть и не были достаточно вооружены и практически без доспехов. Они знали, что им не выжить, но без промедления приготовились к бою, чтобы прикрыть собой перегруппирующихся товарищей.

— Назад! — кричал Мехмед, гарцующий на своём громадном жеребце, указывая отрядам места, куда они должны становиться для отражения атаки. — Отходите к камням!

Лучан бестолково метался вокруг, по щекам его катились крупные слёзы. За ним неотступно следовал Казан — могучий телохранитель, приставленный к нам обоим, однако на меня он обращал мало внимания. Эти метания едва не стоили мне жизни. Один из прорвавшихся первым крылатых гусар, ткнул с налёта копьём в плечо Казана. Тот попытался отвести удар ятаганом, но не слишком удачно. Наконечник копья пробил тело могучего, правда не слишком умелого, воина, он рухнул на колени, выронив кривой кинжал, который держал в левой руке. Штириец вскинул своего коня на дыбы, выхватывая саблю, чтобы зарубить меня, а скорее Лучана, одетого куда богаче — ему дарил одежду Мехмед. Лучан замер, следя за блеском кривого клинка, летящего в него, завороженный его смертоносным свистом. Спас его, да и меня, скорее всего, Мехмед. Он налетел на гусара, подобно дикому ветру его родины — через мгновение голова штирийца рухнула к нашим ногам. В следующее мгновение он слетел с седла.

— Как ты посмел! — крикнул Мехмед, нанося удар наотмашь по лицу телохранителя. — Ты оставил подопечных без охраны!!!

— Я готов понести любую кару, — буркнул Казан, зажимая левой рукой рану на правом плече.

— Позже, — отрезал Мехмед, обратив свой гнев на меня. — Ты, Влад, мог бы и защитить своего младшего брата. Тебя этому отец не учил.

— Он учил меня выживать, — пожал плечами я, — любой ценой. Ибо я — наследник престола и нужен своей стране.

— И как же ты смог бы сделать это? — усмехнулся Мехмед, запрыгивая в седло.

Он не видел мравийского кавалериста, несшегося во главе отряда, разметавшего оборонительный строй халинцев. Он сильно вырвался вперёд, скорее всего, увидев богатого всадника и пожелав славы убийцы вражеского полководца. С усмешкой, которой позже станут до дрожи в коленках бояться многие люди и не люди, я поддел ногой кинжал Казана, лежавший у самой моей стопы, забросил его в руку и метнул в открытое горло кавалериста. Мравак дёрнулся в седле и запрокинулся назад, раскинув руки. Мехмед обернулся и увидел мёртвого всадника, болтающегося в седле с кинжалом в горле.

— Кто научил тебя этому? — спросил он, удерживая железной рукой заплясавшего, почуяв кровь, жеребца.

— Отец, — ответил я. — Он сказал, что с мечом в руках я ещё не смогу постоять за себя, а вот научившись метать различные предметы, сумею дать достойный отпор почти любому врагу. Особенно, если он этого не ожидает — Последнее я добавил от себя.

Подъехавшие солдаты забрали нас с Лучаном в тыл, откуда я с интересом наблюдал за сражением, исподволь изучая стратегию и тактику, которой пользовался Мехмед, словно знал, что в будущем мне придётся воевать против него. Он выстроил пехоту прямо на пути атакующих врагов, настолько увлекшихся атакой, что кавалерия слишком сильно оторвалась от их пехоты. Кажется, первыми такой приём применили виистские солдаты во войне против билефельцев. Первые ряды халинцев опустились на колено, выставив перед собой длинные пики, стоявшие за их спинами опустили свои, превосходящие оружие первых вдвое, образовав густой частокол на пути конников. Те не успели удержать коней, грудью налетевших на стальные наконечники, да и сами посыпались на землю, как горох. Следом дали залп стрелки, сметя оставшихся кавалеристов почти подчистую, и только тогда с флангов атаковали конники самого Мехмеда. Тяжёлые врезались в редкий строй вражеской кавалерии, лёгкие — налетели на замешкавшуюся пехоту. Салентинцы, правда, не сплоховали, тут надо отдать им должное. Они дали залп как раз вовремя, подпустив халинцев как можно ближе к своим рядам, но в то же время не достаточно близко, что те выстрелили из своих пистолей. Халинцы стреляли, но только в воздух, рефлекторно нажимая на курки, когда их выбивали из седла пули салентинцев. Мейсенцы тут же выступили вперёд, взмахнув алебардами, добивая оставшихся в живых. На пути халинцев встала монолитная стена обитых сталью щитов, из-за которого не переставали бить смертоносные лезвия алебард.

Мне даже показалось, что — всё. Халинцам конец. И тут я понял, что не знаю кому желаю победы. Халинцам — врагам моего княжества (это я знал уже тогда) или же — объединённому воинству, солдаты которого навряд ли пощадят меня с Лучаном в запале сражения. Однако пока я напряжённо размышлял над этим вопросом, тяжёлая кавалерия халинцев под предводительством самого Мехмеда расправилась-таки с дезорганизованной конницей врага и перешла в контрнаступление. Земля затряслась под ногами, застонала под подкованными копытами коней. По приказу Мехмеда они выстрелили до того, как салентинцы дали залп, и хоть ни один не попал во врага, но и их самих окутало плотное облако едкого порохового дыма, отчаянно мешавшего салентинцам прицелиться. Однако всё равно потери были колоссальные — почти половина тяжёлых всадников остались в кровавой грязи. Но и оставшегося врагам вполне хватило. Удар длинных копий разметал строй усталых мейсенцев, подкованные копыта втоптали их в ту же грязь вместе с так и не успевшими перезарядить винтовки салентинцами.

Сразу после боя к нам с Лучаном буквально подлетел Мехмед, разгорячённый схваткой. Он спрыгнул с караковой кобылы, сменившей вороного жеребца и буквально швырнул в ножны саблю. К нему тут же подбежал мой братишка с поздравительным криком.

— Это было великолепно!

Однако Мехмед отмахнулся от него, бросив:

— Будь у них более менее толковый командир… — не договорив, он повернулся ко мне и спросил: — Твой отец — умный человек, но ты уже достаточно взрослый, чтобы учиться владеть мечом. Я займусь этим.

Тут он был немного не прав. Отец с пяти лет учил меня и Лучана фехтованию, как старомодным мечом, который предпочитал сам, так и шпагой, и саблей, и рапирой. Он не признавал деревянных игрушек, какими сражаются в знаменитых школах в Иберии, Адранде или Салентине, у нас были не заточенные «настоящие» орудия убийства. Так что вместо шишек и синяков у нас обоих — не без гордости вспоминаю, что у Лучана гораздо больше — были ссадины, разбитые носы и даже переломы, в основном, конечно, когда мы учились фехтовать мечами.

С тех пор Мехмед стал нашим учителем. Он словно только заметил меня после той битвы, но смотрел он на меня совсем не так, как на Лучана, может быть, уже тогда он понимал, что воспитывает и обучает будущего смертельного врага. Каждый вечер, несмотря на усталость после долгого перехода — мы двигались с максимально возможной скоростью, покуда лошади не начинали спотыкаться, потому что повторного нападения нам было не пережить — Мехмед приходил к нам, вручал по сабле или шпаге и начинал занятия. И снова у Лучана получалось куда хуже чем у меня, и как-то раз Мехмед даже в сердцах крикнул: "Бесполезный мальчишка!" Лучан после этого насмерть обиделся на него, на целых два дня.

Нападений, на наше счастье — или горе, с какой стороны посмотреть — больше не последовало и мы прибыли в Измир даже на несколько дней раньше, чем должны были. Я все глаза проглядел, смотря на золотые купола дворцов и мечетей (мегберранских храмов), стены сложенный преимущественно из белоснежного мрамора, людей в непривычных длиннополых одеждах, приветствовавших возвращение наследника Орлиного трона. Воители, охранявшие халифа меня не слишком удивили — я уже успел наглядеться на солдат за время путешествия, разве что одеты и вооружены они побогаче; зато сам Мустафа меня поразил до глубины души. Ему было около семидесяти лет (Мехмед, хоть и был наследником престола, но далеко не старшим сыном халифа, остальные трое погибли в сражениях с мятежниками), однако назвать его стариком у меня не повернулся бы язык даже тогда, длинные волосы его были очень аккуратно расчёсаны и на них возлежала простая зубчатая корона с несколькими самоцветами, прямое и честное лицо лишь казалось таким, многие и многие обманывались, что стоило им жизни.

Нас с Лучаном почти сразу увели в роскошные покои, которые, как я выяснил через несколько часов, запирали на ночь. Бой братец был в крайнем восхищении, оказавшись в этих покоях, его совершенно не волновали решетки на окнах и мощных замок на двери — он видел лишь мягчайшие ковры под ногами и на стенах, красивую мебель, украшенную затейливой резьбой, да лепнину на высоченном потолке, каких не было даже во дворце нашего отца. У нас, в Вольных княжествах, строили куда скромнее — беднее мы были, чего уж таить-то. Со мной теперь занимались фехтованием лучшие учителя Измира, в том числе и признанный во всём мире мастер Амир ибн Гарруф — победитель многих турниров и участник не одной междоусобной войны. Он, к слову, был единственным, кто после второй недели не побежал к Мехмеду жаловаться на то, что их извожу. Я, действительно, пользуясь преимуществами своего юного возраста почти требовал от них занятий, не смотря на то, что они гоняли меня весь день и сами успевали выбиться из сил. Тогда-то их и сменил Амир. Мудрый, немолодой человек, как и халифа, я не назвал бы его стариком ни за что, особенно после того, как он принялся обучать меня. Наши тренировки не были таковыми в прямом смысле этого слова, Амир не учил меня — именно меня, Лучану до этого дела уже не было — фехтованию, он учил меня быть воином. Он мог войти в нашу комнату в любое время и просто стоять и наблюдать за тем, как я ем или сплю, а мог, к примеру, выбить из-под меня стул и швырнуть в лицо обнажённый клинок. Обычно я падал на пол, на лету подхватывая оружие, и отбивался от молниеносных, как мне тогда казалось, атак учителя. Я искренне недоумевал, за что он так мучает меня, на что Амир отвечал:

— Ты должен быть готов к атаке в любое время дня и ночи. — При этом он обычно потирал свой длинный, не раз ломаный нос. — Ты ведь не знаешь, когда и как именно на тебя нападут, сколько будет врагов и как они будут вооружены. Часто в тебя будут стрелять из арбалета или пистоля, а может даже из винтовки, будут колоть кинжалами, кончарами или шпагами, которые становятся так популярны на северо-западе, ну и так далее. Ты же должен уметь держать в руках практически любое из названных мною орудий убийства, а не только отбиваться от них саблей или мечом. Почему? — каверзно спрашивал он, хитро щуря глаза.

— Потому что я не знаю, — отвечал я, — чем буду вооружён в момент нападения.

— И будешь ли вообще вооружён, — добавлял Амир, — поэтому вскоре я начну учить тебя отбирать у врага оружие из рук или из-за пояса.

Так оно и было. Я перехватывал запястье Амира, выхватывая из пальцев рукоять сабли или меча, выдёргивал из-за пояса кинжал или пистоль, или же просто откатывался назад, используя для защиты стул, на котором сидел, часто пинал его под ноги учителю.

Лучан же тем временем постигал совсем иную науку. Он становился всё красивее с возрастом — и из симпатичного мальчишки превращался в красивого юношу, который нравился не только женщинам, но и мужчинам — нравы в халифате были куда более свободные нежели в остальном мире. Мой братец частенько не ночевал в нашей комнате, оставаясь у придворных или гаремных женщин. Таким образом он пробивался к Орлиному трону, став фаворитом Мустафы и гаремным юношей Мехмеда. Он легко воспринимал науки и угождал преподавателям — философам и учёным, он даже разговаривал и, похоже, думал по-халински. Я же отказывался от халинских наук, предпочитая занятия с Амиром, говорил исключительно на родном языке, благо Амир знал его в совершенстве, равно как и ещё несколько, и даже однажды осмелился потребовать от халифа, с которым случайно столкнулся, чтобы мне дали одежду западного образца, вместо той, в которой ходят здесь. Жестокий от природы человек, Мустафа велел выпороть меня, однако одежду мне с тех пор шили западную. Как сказал Амир, когда я обратился к нему вопросом по поводу этого непонятного мне тогда решения халифа:

— Мустафа привык к подчинению, он не терпит дерзостей, особенно со стороны очень и очень молодых людей. Для него — это проявление крайнего неуважения. Но с другой стороны, он всегда ценил в людях не раболепие, а отвагу и, как не смешно, ту же самую дерзость, которую почитает одним из смертных грехов. Ты сумел понравиться ему, можешь гордится.

Мне оставалось лишь чесать в затылке.

Жизнь моя текла медленно и размерено, пока однажды в моём запертом покое не появился Виктор Делакруа. Была ночь, в окно светила полная луна, на фоне которой он казался чёрной тенью, чернее самого мрака. Он шагнул к моей постели и я замер от ужаса, в тот миг мне казалось, что сам Баал явился по мою душу, однако вместо того, чтобы забрать меня в Долину мук, он протянул мне длинный свёрток из чёрной ткани.

— Встань, Влад Цепеш, — произнёс Делакруа, — сын Влада Цепеша — князя Сибиу.

Я едва сумел выбраться из постели и замер перед ним. Он поведал мне о том, что алчный князь Мравии Янош, вместе с боярином Петром Алди — сын разгромленного отцом Александра, подбили жителей Тырговишты на мятеж. Подзуживаемым жителям, не слишком довольным миролюбивой политикой отца в отношениях с халифатом, раздали оружие, привезённое из Мравии, более того в столицу тайно вошли несколько рот мравийских солдат, одетых в цвета Алди. Они ворвались во дворец, скандируя лозунги против моего отца и за "достойного потомка князя Александра". Хотя князем Алди никогда не был, он даже, пускай и формально, являлся вассалом отца. Отец был вынужден бежать из дворца на север, к единственному морскому порту нашего княжества — Констанце, но по дороге, в болотах Балиары, его настигли те самые солдаты во главе с Петром Алди. Спастись удалось лишь Делакруа, он вынес из болот умирающего отца и похоронил в одному ему ведомом месте, дабы враги не смогли надругаться над ней. Перед смертью отец наказал мне вернуть трон и вручил для этой цели меч норбергской работы — подарок кайзера Билефельце и кольцо главы ордена Господнего дракона.

Я был полон ненавистью к Яношу и Петру Алди, той самой, что сжигает сердца юношей (а мне тогда только-только исполнилось шестнадцать), мои мысли имели лишь одно направление — враги, убийцы моего отца.

— Я пришёл сюда, чтобы помочь тебе бежать, — вырвал меня из плена жестоких мыслей об отмщении голос Делакруа, — и вернуть себе трон Сибиу.

— Я сделаю это, — ответил я, разматывая свёрток и вынимая из нож меч. — Пускай сам Господь или Баал встанут у меня на пути, но я выпущу кровь из жил Петра Алди и взойду на трон Сибиу. И враги мои проклянут тот день, когда они убили Влада Цепеша, сделав своим врагом Влада Цепеша — сына дракона.

— Во дворе нас ждут кони, — произнёс Делакруа. — Стоит поторопиться, пока…

Он не договорил, потому что дверь распахнулась — на пороге стоял Амир. Почему он решил устроить мне проверку именно в ту ночь?! Не разобравшись толком в ситуации, он кинулся на Делакруа. Я никогда не видел более смертоносного человека нежели Амир, но до того, как увидел в бою Делакруа. Как и откуда верный советник моего отца успел выхватить меч — не представляю, но сабля Амира отлетела в сторону, а через мгновение — на пол упала голова учителя фехтования.

Я замер, глядя на тело человека, практически заменившего мне отца на долгих четыре года. Но Делакруа подхватил меня под локоть и практически потащил в коридор, по полу которого грохотали подкованные сапоги стражей, услышавших звон стали. Первый попытался достать меня саблей, но я опередил его — сработали рефлексы, выработанные долгими тренировками у Амира, отбив клинок вверх и вонзив свой меч ему живот. Остальных троих прикончил Делакруа — я и не заметил его движений. Он бежал впереди меня, указывая дорогу и убивая попадавшихся на пути охранников, от его меча не ускользнул ни один. Наконец, мы прибежали к огромному, в полстены, окну — дальше бежать было слишком опасно, дворец уже гудел от топота сапог, а ушах отдавался звон стали и скрип доспехов. Мы забаррикадировали обе двери разной мебелью, ведшие в зал с окном, и Делакруа без предупреждения выпрыгнул в окно, не потрудившись открыть его. На пол брызнули разноцветные осколки стекла — витраж, помнится, всегда поражал меня своей красотой. Однако я без промедления последовал за своим освободителем, потому что в двери уже ломились, я слышал отчётливый стук топоров по дереву.

Во дворе Делакруа оглушительно свистнул, призывая двух здоровенных вороных коней, мы вскочили в сёдла и помчались на север — к границе моей родины, Вольного княжества Сибиу.