"Трудный поиск. Глухое дело" - читать интересную книгу автора (Ланской Марк Зосимович)

5

В эту квартирку на пятом этаже крупнопанельного дома Анатолий приходил часто. Когда-то он забегал сюда школьником, потом студентом, несколько раз бывал с Катей, навещал постаревшую учительницу. А в последнее время заглядывал без всякого повода, по зову души.

Чем тяжелее становилась обстановка в семье Воронцовых, тем сильнее тянуло его сюда. Под низкими потолками этих маленьких комнат ему легче дышалось. Здесь никогда не говорили о деньгах, никому не завидовали, ни о ком не сплетничали. После смерти мужа Ольга Васильевна одна растила дочь, но жалоб ее никто не слышал. Анатолий лишь догадывался, что зарплаты Ольги Васильевны и Антошкиной стипендии только-только хватает на жизнь, что к приобретению обновки здесь готовятся задолго, отодвигая сроки, не раз перекраивая и наращивая старье.

У Анатолия не было ближе ни друзей, ни родственников. Много лет назад муж Ольги Васильевны вытащил школьника Толю Скворцова из трясины уголовщины и ценой своей жизни спас его от ножа убийцы. С тех пор Анатолий привязался к этой семье. Под влиянием Ольги Васильевны решил он пойти в педагогический институт, а потом — заняться воспитанием таких же несчастных подростков, каким когда-то был он сам.

Когда Ольга Васильевна сидела за стопкой классных тетрадей или строчила на швейной машинке, Анатолий мог говорить все, что приходило в голову, мог освобождаться от сомнений, принесенных со службы. Он чувствовал, как раскручивается, слабеет пружина, заведенная с утра, и приходит легкость полного отдыха.

Не так давно он заметил, что Ольга Васильевна как будто меньше радуется его приходу и словно недоговаривает чего-то, не высказывает вслух, о чем думает, глядя на него. Но это мимолетное ощущение забывалось, и Анатолий вновь приходил, заранее улыбаясь тем первым словам привета, которые его ждут.

Антошки дома не было. Кроме географии, она еще увлекалась баскетболом, и вечерние тренировки отнимали много времени. Ольга Васильевна внимательно осмотрела его, как будто проверяла внешний вид своего ученика.

— Скоро придет человек, у которого к тебе дело. Не пугайся, человек интересный.

Это означало, что дело, с которым придет гость, не личное, лишь этого человека касающееся, но имеет общественное значение. Только людей, занятых помимо себя еще и делами других, Ольга Васильевна называла интересными.

Пока они были вдвоем, Анатолий рассказал об аресте Гены и о вчерашней сцене у Воронцовых. При Антошке он стеснялся говорить о разладе с Катей. Ольга Васильевна гладила белье и слушала молча. Когда он стал изображать ораторствующего Афанасия Афанасьевича, она его перебила:

— А как он ведет себя в милиции?

— Гена? Скверно ведет, нет искренности, нет раскаяния. По всей видимости, отлично подготовлен каким-то негодяем.

— Ты дома еще не был?

— Прямо со службы. Страшно идти. Они меня ждут, а что я им скажу?

— Он попадет к тебе в изолятор?

— А куда же еще? И вся эта семейка станет меня насиловать, будут требовать невозможного... И так тяжко, а что теперь будет — не представляю себе.

— А Катя?

— Ольга Васильевна! Ну что вы спрашиваете? Катя на все смотрит глазами матери, обо всем судит мозгами своего безмозглого отца.

— Плохой ты муж, Толя.

— Несчастливый я, Ольга Васильевна. А несчастливые всегда виноваты.

— Катя слабохарактерная, добрая. Нужно бороться за нее, помочь ей выйти из-под опеки. Ты мужчина, ты должен был стать для нее главным, самым умным, выше всех. А ты втянулся в свару с ее мамой, превратился в жильца коммунальной квартиры.

Ольга Васильевна разговаривала с ним, как с нерадивым учеником. Все было правильно, Точно так же мог бы и он упрекать кого-то другого. Так все выглядит со стороны. Но это неверно, что со стороны виднее. Как можно увидеть те чувства, которые борются в нем, когда он переступает порог опостылевшей квартиры, когда смотрит на Катю и слышит голос Ксении Петровны, когда его тянут в разные стороны — и привычка, и жалость, и возмущение, и страх перед одиночеством, так хорошо знакомый с детства? Может быть, у него действительно не хватает чего-то, чтобы переломить жизнь? Чего? Может быть, той жесткой решительности, которая не боится чужой боли и называется «характером»?

— Пока мы живем вместе с ее родителями, счастья у нас не будет.

— Значит, нужно разъехаться.

— Нужно! Сам сто раз твердил, что нужно. Но как, если она не хочет. После экзаменов в эту проклятую консерваторию, после провала на киностудии она как сломанная. Помните, какая она была в школе? Ничего не осталось — ни воли, ни ума.

— Но ведь любит она тебя.

Анатолий помедлил с ответом.

— Любит... Только любовь эта какая-то... Знаете, когда в сети падает напряжение, волосок электрической лампочки становится из белого красным. И нельзя сказать, что погасло, и света нет.

Ольге Васильевне очень хотелось задать вопрос: «А любишь ли ты сам?» Но она промолчала.

— Злюсь я на нее, — продолжал Анатолий, как будто подслушав ее мысли, — и жаль мне ее бывает так, хоть плачь. Иногда хочется плюнуть на все, уйти в общежитие, а когда остаемся одни, она освобождается от маминых чар, становится другой — ласковой, жалкой... Как от нее уйдешь?

— И нельзя тебе уходить. Нельзя ломать жизнь. Убеждай, будь терпелив, не поддавайся на злость, докажи, что ты умнее ее родителей.

Анатолий сидел понурившись. Нет, не всегда можно помочь другому даже самыми лучшими словами. Вот так же, наверно, слушают тебя заключенные, когда ты распинаешься перед ними в изоляторе... Жизнь человека совсем непохожа на сборник арифметических задач, ответы на которые можно подсмотреть в конце или списать у соседа.

Пришел гость. Невысокий старичок с белой подстриженной бородкой, с красными щечками и выцветшими глазками. Он долго держал руку Анатолия, подтверждая этим, что действительно рад познакомиться.

— Вам Ольга Васильевна говорила, я общественный инспектор по охране детства, Антиверов Марат Иванович. Персональный пенсионер республиканского значения.

Старичок улыбнулся, выжидая ответной улыбки Анатолия.

— Насчет Антиверова объясню, это всех интересует, хотя не все спрашивают. Мой родитель из потомственных обуховцев, еще до революции в пику попам переменил фамилию, а первенца, то бишь меня, назвал именем, какого нет в святцах. Так и живу.

Гость привычно рассмеялся.

— Теперь о деле, — торопился Марат Иванович, расчесывая бородку и усаживаясь за стол. — Интересует меня судьба одного мальчонки, попавшего в ваше малоуважаемое заведение. Шрамов Леня. Не помните такого?

Ольга Васильевна о госте рассказать не успела, но и так было ясно, что Антиверов — один из энтузиастов-общественников, работающих в бесчисленных комитетах и комиссиях, опекающих трудных ребят. В свое время Анатолий сам помогал таким старичкам. Он был даже адъютантом отставного полковника, возглавлявшего штаб по борьбе с безнадзорностью. Чтобы заполнить досуг ребят и отвлечь их от диких забав, создавались спортивные секции и кружки. В квартальном клубе дежурили интересные люди, сагитированные мужем Ольги Васильевны. Многое удалось сделать, — закоренелых хулиганов убрали. Тем, кто был на распутье, помогли выбрать дорогу. Но прошло несколько месяцев, и стало ясно, что энтузиазм общественников — опора недолговечная. Тяжело захворал полковник. Получили новые квартиры и переехали в другие концы города кое-кто из других членов штаба, и все захирело. Распались кружки. Появились новые хулиганы и новые ватаги. Как будто ничего и не было.

Анатолий потерял веру в возможность пенсионеров и домохозяек. Подростки, сидевшие в камерах изолятора, были для него убедительнейшим доказательством тщетности всей этой возни хороших, но бесправных людей. Поэтому Марат Иванович со своей расчесанной бородкой не вызвал у него чувства расположения.

— А чем, собственно, разрешите узнать, наше заведение вызвало ваше неуважение? — спросил он.

— Помилуйте, — развел руками Антиверов, — кто и когда уважал тюрьму? Как вы ее там ни называйте, хоть исправдомом или санаторием особого назначения, тюрьма — она и есть тюрьма. Неужто вы сами уважаете место своей работы?

Анатолий рассердился.

— Если бы я не уважал место своей работы, Марат Иванович, я бы не уважал самого себя. Моя работа нужна обществу не менее, чем любая другая. А раз нужна, значит, достойна уважения. И заведение, как вы выражаетесь, в котором я работаю, тоже необходимо и тоже достойно уважения. Или вы думаете — оно лишнее?

— Да вы не гневайтесь, голубчик. Разве об этом спор: нужно или не нужно. Конечно, нужно! И завод нужен, и тюрьма нужна. Только с разными чувствами смотрим мы на то и другое. Верно ведь?

То, что говорил этот якобинец из обуховцев, не было Анатолию внове. Когда в райкоме ему предложили занять должность воспитателя в изоляторе, он внутренне отшатнулся. Не верил он, что решетки на окнах или колючая проволока на столбах могут исправить душу человека. Долгим и трудным был разговор в райкоме, и согласился он тогда не потому, что его разубедили. Как-то вдруг, на каком-то повороте беседы представились ему ребята, сидящие в камере. Многих он знал, — прошли через его руки в воспитательной колонии. Разве теперь, когда они ждут суда, он им меньше нужен? И разве нет частицы его личной вины в том, что они оказались заключенными? Не сумел помочь, когда они были на свободе, — помоги сейчас. Сделай что-нибудь, придумай! Нельзя с этим мириться! Он принял предложение и с тех пор резко огрызался, когда слышал свои прежние сомнения из чужих уст.

— Чувства не должны заслонять разум. Родильный дом вызывает одни чувства, кладбище — другие, пионерский лагерь — третьи, больница для хроников — четвертые. Одни чувства приятные, другие — не очень. Но разумный человек понимает, что государству нужны всякие учреждения — и первые, и вторые, и четвертые. А люди, которые работают там, где неприятно, по-моему, заслуживают не меньшего уважения.

Анатолий добился своего: старичок покраснел, полез в карман за носовым платком и долго выдувал обе ноздри, хотя никакой надобности в этом не было.

— Ты слишком прямолинеен, Толя, — пришла на помощь гостю Ольга Васильевна. — Марат Иванович пошутил, а ты сразу встал на защиту чести мундира. Ты хорошо знаешь, что тюрьмы у нас не на век, и сам ты хочешь, чтобы они поскорее стали ненужными, и Марат Иванович за это. Так что никакого противоречия между вами нет.

— Вот спасибо, Ольга Васильевна, — сказал повеселевший Антиверов, — выручила, умница. Мне с молодыми спорить не с руки, так прижимают, дыхнуть не дают. Да я и не затем пришел. Мальчонка один у вас, Шрамов Леня.

— Есть такой, — сказал Анатолий.

— Надо бы его вызволить. Нельзя его за решетку, Анатолий Степанович, поверьте мне, нехорошо с ним получилось.

— Он ждет суда за воровство.

— Ждет. Только неправильно это.

— Что ж он, не крал, по-вашему?

— Крал. По глупости и несчастью крал. А пройдет через вашу... ваш изолятор, через суд или там — колонию, того и гляди — пропадет. Нельзя этого допустить.

— Об этом нужно было в прокуратуре разговаривать.

— Разговаривал. И со следователем разговаривал, и с прокурором. Так ведь надоел я им, слушают вполуха. А главное дело — бумажка, через которую никак не перескочишь.

— О какой бумажке вы говорите?

— Еще когда его в детскую колонию за бродяжничество отправляли, года два назад дело было, просил я, доказывал — не составляйте на него бумагу, ничего эта колония ему не даст. Вы к его семье присмотритесь, в каких условиях мальчишка живет. Не послушались, составили. А бумажка с номером, со штампом — это как клеймо: на кого заведена, тот и сам на себя иначе смотрит — вроде бы в другой сорт людей переведен. И для учреждений разных такая бумага магическую силу имеет. Раз записано: бродяга, колонист — значит, вопрос ясен, дорога ему одна. А теперь, если и по воровству бумага будет — конченое дело. Сам Ленька поверит, что других путей нет, корнями начнет в воровскую жизнь врастать.

Анатолий слушал внимательно. За эмоциями Антиверова слышалась трезвая мысль.

— А что у него за семья? — спросил он.

Зазвонивший телефон отвлек Ольгу Васильевну, но, подняв трубку, она позвала Анатолия.

Звонила Катя. С укором напоминала, что его ждет Таисия Петровна.

— Выхожу, Катюша, — виновато откликнулся он.

Марату Ивановичу Анатолий сказал, что для продолжения беседы у него нет времени, и пообещал прийти к нему, чтобы познакомиться с семьей Лени Шрамова.

Антиверов тоже поднялся.

— Пойдемте вместе, я вам еще по дороге кой-чего втолкую.

Они уже стояли в передней, когда вошла Антошка. Она растерянно посмотрела на гостей, неловко поздоровалась, тут же попрощалась и ушла к себе.

Анатолий уже надел фуражку, когда из комнаты донесся ее голос:

— Толя! Зайди-ка, я тебе чего скажу.

Анатолий вошел и встретил ее осуждающий взгляд.

— И тебе не совестно, — ревнивым шепотом заговорила она, — пока меня не было, с мамой сидел, с этим дедом сидел, а со мной?

— Антоша, поверь, нет времени. Очень нужно домой.

— А мне поговорить нужно, тоже очень.

— Я завтра забегу. Ты когда придешь?

— Не знаю, когда завтра, мне сегодня нужно.

— Никак не могу, — уже менее решительно повторил Анатолий.

Вошла Ольга Васильевна.

— Толя, тебя человек ждет. Антонина, отпусти его.

Анатолий ласково посмотрел на огорченное лицо Антошки и вышел.

Пока Антошка полоскалась в ванной, а Ольга Васильевна готовила чай, они обменялись обычными словами, не имевшими никакого отношения к Анатолию. Но когда сели за стол друг против друга, Ольга Васильевна через силу заговорила о том, что давно считала нужным выяснить.

— Послушай, дочь, ты плохо ведешь себя по отношению к Толе.

Антошка округлила глаза и рот, изображая крайнюю степень удивления.

— Не дурачься, это очень серьезно, — нахмурившись, сказала Ольга Васильевна. — Ты забываешь, что он тебе не брат. Ты кокетничаешь с ним, как будто чего-то добиваешься от него.

— Моя умная мама, где логика? Если я забываю, что он мне не брат, то почему бы мне с ним не пококетничать?

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

— А что я, по-твоему, могу от него добиваться?

— Вот я и хочу знать...

— А если я люблю его?

— Не говори глупостей.

— Но я вправду люблю. И он меня любит.

— Ты что... Ты говорила с ним об этом?

— А зачем об этом говорить? Разве я не чувствую?

— Послушай, Антонина. Я говорю очень серьезно. Настолько серьезно, что попрошу Анатолия больше к нам не приходить.

Антошкины глаза испуганно остановились. Она тихо сказала:

— Ты этого не сделаешь.

— Но ты понимаешь, что все это значит? Анатолий женатый человек.

— Подумаешь!

— Не перебивай! И что значит «подумаешь»? Он любит Катю, Катя любит его.

— Не любит он Катю, и ты это прекрасно знаешь. И как он может любить эту куклу? И ноги у нее как палки и глаза бараньи. Он просто сам не знает еще, что не любит ее.

— Господи, какая ты еще дура! Пойми, что между тобой и Толей никакой любви нет. У тебя не было братьев, у него — сестер. Вот вы и привязались друг к другу, и никакая это не любовь.

— Нет, любовь.

— Да уверяю тебя, что Толя никогда о тебе как о женщине и не думал.

— Ну и пусть, потом подумает.

Ольга Васильевна рассмеялась.

— Чему ты смеешься? Почему он не может думать обо мне как о женщине? Почему?

Антошка задавала вопросы с обидой в голосе.

— Потому что ты девчонка. Потому что он занят совсем другими мыслями. Потому что ему и в голову не может прийти, что ты собираешься за него замуж.

— А если в голову не приходит, чего ты испугалась? Почему ты не хочешь, чтобы он к нам приходил?

— Я думаю, если он будет бывать у нас реже, то и у тебя дурь скорее пройдет.

— Наоборот! Я сама начну за ним бегать. Я хочу его видеть, можешь ты это понять?

Ольга Васильевна убирала посуду. И походка ее, и каждое движение были заторможены большой усталостью. Антошка вскочила и прижалась к ней.

— Мамочка, ты сама говорила, что он на меня как на женщину не смотрит. Говорила?

— Говорила.

— Пусть так и остается. Обещаю тебе, что сама ему на шею не повешусь и буду ждать, пока он сам скажет.

— Но я не хочу, чтобы ты его до этого довела.

— Не буду доводить. Буду холодна с ним, как заливной судак. Ты довольна?

В глазах Антошки двумя выпуклыми чечевичками блестели слезы. Ольга Васильевна утопила пальцы в ее густых волосах.

— Девочка моя, пойми ты, что я хочу тебе счастья. Даже если бы он полюбил тебя и развелся, ты не стала бы счастливой.

— Это еще почему?

— Ты думаешь — Кате с ним легко?

— Потому и трудно, что они чужие. А мне будет легко.

Ольга Васильевна отстранилась и ушла в комнату. Щелкнул замочек старенького портфеля, из которого извлекались школьные тетради. Антошка опустила голову на сложенные ладони и старалась плакать так, чтобы не было слышно ни звука.