"Происхождение и юные годы Адольфа Гитлера" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андреевич)
1.1.Экскурс в историю горных племен.
Величайшая ошибка историков, пытавшихся проникнуть в тайны происхождения Адольфа Гитлера и в секреты обстоятельств его детства и юности, заключается, повторяем, в том, что они позволили себе пойти на поводу у свидетельств, которые пытался внушить в отношении своих предков сам Адольф Гитлер.
Вот как перелагает эти сведения Иоахим Фест: «И по отцовской, и по материнской линии родиной его семьи была бедная провинция австро-венгерской монархии — лесной массив между Дунаем и границей с Богемией. Ее жители были сплошь крестьянами, на протяжении поколений неоднократно вступавшими в брак между собой и пользовавшимися славой людей, живущих скученно и отстало. Проживали они в деревнях, чьи названия нередко всплывают уже в Средневековье: Деллерсхайм, Штронес, Вайтра, Шпиталь, Вальтершлаг. Все это небольшие, разрозненные селения в скудной лесистой местности. Фамилия Гитлер, Гидлер или Гюттлер, надо полагать, чешского происхождения (Гидлар, Гидларчек) и прослеживается — в одном из вариантов — в этом лесном массиве до 30-х годов XV века. Но на протяжении всех поколений фамилия эта принадлежит мелким крестьянам, ни один из которых не вырывается из заданных социальных рамок».[149]
На этом почти все биографы Гитлера (включая и процитированного Феста) ставят точку, более не обращаясь к далеким предкам Гитлера, а затем переходят прямо к рождению Алоиза — отца Адольфа Гитлера — якобы первого из тех, кто все-таки вырвался из заданных социальных рамок, и излагают, с большими или меньшими подробностями и погрешностями, возможные секреты происхождения этого Алоиза.
Их, историков, легко понять: ну что интересного можно отыскать в прошлом людей, на протяжении почти полутысячи лет (а может быть — и дольше!) сохранявших образ жизни мелких крестьян и не вырывавшихся из заданных социальных рамок!
Можно было бы даже и дополнить этих историков тем, что явно чешские корни доброй половины предков Гитлера вполне могут, в соответствии с его расовыми теориями,[150] объяснять его отвращение к его собственным предкам и нежелание ни виртуально, ни физически общаться с родственниками — прошлыми и настоящими (тут даже и не требуются никакие евреи!), а на этом и завершить тему о его предках!
Однако весьма специфический жизненный опыт автора этих строк заставил по-иному взглянуть на красочно описанную Фестом и другими картину, и задуматься над тем, в каких же именно заданных социальных рамках приходилось жить и действовать многочисленным предкам Гитлера, почти пять столетий якобы не менявшим своих ролей.
Автор этих строк недостаточно подробно владеет историей Богемии и Австрии, но вполне начитан в отношении истории Кавказа.
Кроме того, многие годы в детстве автор проводил летние каникулы на Черноморском побережьи Кавказа — и наслушался всяческих разъяснений об этих краях. В четырехлетнем возрасте случилось видеть собственными глазами даже концлагерь на берегу моря в Гаграх — одно из первых тяжелейших впечатлений в жизни.
Позднее, в молодые годы, автор досыта налазился по скалам и ледникам Главного Кавказского хребта и прошел собственными ногами немало километров по горным тропам и через горные селения — так что места свершения определенных кавказских исторических событий были осмотрены собственными глазами и ощупаны собственными руками и ногами. Появление одинокого русского в стороне от туристских маршрутов становилось иногда местной сенсацией. Заносило автора и в Горную Чечню — за два десятилетия до того, как там развернулась современная война.
Много лет спустя, оказавшись на Западе, автор не отказал себе в удовольствии пошататься по некоторым местностям Верхней Баварии, Богемии и Австрии — и возникла возможность сопоставить картины, увиденные в разных горах — тогда еще вовсе без намерений писать когда-либо биографию Гитлера.
К собственномому счастью или несчастью, автор обладает криминальным складом ума, вечно заставляющим усматривать преступления в самых обыденных явлениях. Поэтому у автора возникло достаточно ясное представление о том, чем могут и чем должны заниматься люди в таких местах. Не составило труда дополнить сложившееся представление книжными знаниями уже в процессе непосредственной работы над данной книгой.
Позволим теперь себе высказать собственные соображения на эту тему, не претендующие ни на исчерпывающую полноту, ни на оригинальность.
Жизнь в горах предъявляет особые требования к людям и создает особые условия для их существования. Это, в свою очередь, придает особую ментальность горным жителям. С равнинными жителями горцев не сравнить — это хорошо известно во всех странах, где имеются и те, и другие.
Жизнь в горах сурова и скудна — ресурсов вечно не хватает для пропитания, что не способствует росту численности местного населения и угрожает вырождением и физической деградацией.
В горах и на равнине история протекает разными темпами: у горцев явно не хватает возможностей для прогресса. В таком же положении оказываются и другие ответвления общего человеческого племени, вынужденные существовать в условиях, далеко не оптимальных для человеческих организмов. Очевидна отсталость человеческих сообществ, живущих на Крайнем Севере, в тропических джунглях или знойных пустынях.
У горцев положение несколько особое: в силу чисто географических условий горы нередко соседствуют с плодородными долинами, максимальным образом способствующими человеческому процветанию. Контрасты между жителями гор и равнин в этих ситуациях наиболее резки, а столкновения между ними — неизбежны.
Для процветания горцев возможностей сельского хозяйства всегда недостаточно — и приходится изыскивать иные возможности. Недаром славились особыми ремеслами многие мелкие народности Кавказа, все равно, увы, исчезающие в нашу эпоху с огромной скоростью, ассимилируясь среди соседей.
То же, естественно, происходило и на Западе: многие горные селения в Альпах и иных горах существовали столетиями за счет своих ремесел: лесорубы, стеклодувы, рудокопы, угольщики, сыровары, пивовары и другие умельцы кормили своим трудом себя и своих сородичей.
Но что же делать, если собственных природных ресурсов все-таки не хватает: ведь не во всякой же местности, например, имеется сырье для того же производства стекла?
И на этот непростой вопрос всегда находился простой ответ, причем еще в эпохи, заведомо более ранние, нежели времена расцвета искусных ремесел: грабить окрестных, главным образом — равнинных жителей!
Горный разбой — столь же древнее и почтенное занятие, как и пиратство у прибрежных и островных народов. Пиратам, однако, значительно больше повезло в том смысле, что псевдоромантика этой профессии давно и надолго завладела воображением людей, никогда уже не встречавшихся с живыми пиратами, и о последних создано множество художественных сочинений, популярных хроник и даже действительно солидных исторических исследований. Горным разбойникам в целом досталось заметно меньше внимания, хотя и их окружает романтический ореол.
В реальности же, по мере социального и экономического развития на материковых равнинах, жителям этих последних удавалось все более эффективно защищать себя и от разбоя, и от пиратства — и положение разбойников и пиратов, неизменно отстававших и в техническом развитии, и в человеческой численности, становилось стратегически безнадежным: их истребляли физически и им приходилось радикально трансформировать принципы собственного поведения, хотя пираты и по сей день не перевелись в Юго-Восточной Азии, а кое-где попадаются и горные разбойники.
Чрезвычайно выразительна в этом отношении история Кавказа.
Горные селения Северного Кавказа веками и тысячелетиями оставались почти в неизменном положении. На юге, за Главным Кавказским хребтом, перебираться через который всегда было хлопотно и трудно, с древних времен процветали культурнейшие цивилизации, подвергавшиеся, однако, разрушительным набегам и завоеваниям со стороны соседних великих военных держав (начиная с эпох Ассирии и Вавилона, включая империи Александра Македонского и потомков Чингисхана и завершая Персией и Турцией XVIII-го и предшествующих веков), а Северный Кавказ оставался в стороне от всего этого.
Убежища ущелий Северного Кавказа надежно защищали прятавшихся там от полчищ завоевателей, прокатывавшихся через Великую Степь — от Алтайских гор до Карпат. В этих катаклизмах истреблялись древние скотоводы, бродившие по равнинам между Каспием и Азовом, с трудом восстанавливая свою численность и образ жизни в паузах между нашествиями, но пополняясь дезертирами из великих армий и отпрысками изнасилованных кочевниц.
Враждебное соседство с кочевниками играло привычную роль для горных племен: «Основным средством их существования являлся разбой. Отряды лихих безжалостных джигитов налетали, подобно смерчу, на беззащитные предгорные равнины, грабили, резали, жгли и вслед за тем исчезали в горах, гоня перед собой гурты скота и толпы пленников»[151] — пишет современный историк и журналист И.В. Деревянко.
Агрессивность горных разбойников умерялась во всем этом регионе не столько жителями соседних равнин, сколь аналогичной агрессивностью их же собственных горных соседей — и все сохранялось в определенном стабильном равновесии, возникшим на самом примитивном уровне экономического развития и враждебных отношений: «Между собой горские народы вели кровопролитную междоусобную войну. Кавказ фактически превратился в огромный невольничий рынок. Все[152] белые невольники Турции и Персии вывозились из данного региона, а турецкие гаремы наполнялись кавказскими женщинами».[153]
Другой современный историк, В.В. Дегоев, живописует быт горцев в несколько смягченном тоне: «Русские и иностранные авторы /…/ отмечали весьма продуктивное, хотя и трудоемкое земледелие, широкое распространение скотоводства и очень высокий уровень некоторых ремесел. При этом подчеркивалось, что горцы обрабатывали землю ровно с такой степенью усердия, которой оказывалось достаточно для удовлетворения их неприхотливых нужд. Продовольственным подспорьем служили им богатые дары леса. В долинах и на склонах гор, вплоть до снежной кромки, произрастали разнообразные злаки, от тропических до морозоустойчивых видов, водилось много дичи. Было развито садоводство, виноградарство и шелководство. /…/
Орудия труда у горцев — такие же примитивные, как «те, что использовались Приамом и его троянцами». /…/
Особое внимание обращает на себя восхитительное мастерство дагестанских ремесленников, в частности оружейников и производителей седел и конской упряжи. /…/ Эти предметы, в жизни горца ничем не заменимые, имели для него не только сугубо практический, но еще и культовый смысл. На оружие и экипировку коня он не жалел ни сил, ни денег. Были довольно развиты и ремесла, связанные с изготовлением ковров, бурок, тканей, домашней мебели и различной утвари.
Заметим, что для выполнения торговых функций купцы должны были иметь определенные гарантии безопасности собственной деятельности и возможности перемещений между враждебными племенами — и такие порядки действительно вошли в обычаи горцев, отражаясь в неписанных, но строго соблюдаемых законах гостеприимства. Отметим ради исторической справедливости и то, что многочисленные рабы и в особенности рабыни, заполнявшие турецкие и персидские гаремы, никоим образом не могли бы попадать туда без посреднической деятельности армянских христианских торговцев.
Дегоев продолжает: «Горские общины, в большинстве своем, не знали ни имущественного расслоения, ни классов. Правда, отдельные горцы имели большие стада мелкого и крупного рогатого скота, насчитывавшие сотни, а иногда даже тысячи голов. Но это вовсе не означало, что они составляли привилегированный слой общества или играли в нем ведущую роль. /…/ Высокий общественный статус давала человеку ответственная, общественно значимая функция, право на отправление которой он должен был заслужить делами.
/…/ «несколько небольших племен татарского[155] происхождения» жили под властью ханов, эксплуатация уже существовала. Там знать использовала на земледельческих работах труд рабов и пленных, удел которых, впрочем, «не тяжел»: они получали половину урожая и пользовались теми же благами жизни, что и свободные.
/…/ в целом дагестанские и чеченские общества можно было с полным основанием назвать «свободными братствами», «похожими на описанных Тацитом германцев». Власть ханов над горскими общинниками имела во многом номинальный характер. Он мог лишь просить их о чем-то, но никак не требовать. Податей, как таковых, они не платили. /…/ Больше прав имел хан в качестве военного организатора и предводителя в случае столкновения с внешним врагом. /…/
Русские и иностранные авторы указывали на полное отсутствие этнического единства среди горцев Северо-Восточного Кавказа, на неисчислимое количество разъединенных природой общин, дорожащих своей обособленностью, раздираемых бесконечной враждой и междоусобицами, объятых жаждой грабежа[156]. Даже при возникновении общей опасности извне племена Дагестана и Чечни никогда не объединялись в мощный надплеменной оборонительный союз. Этому препятствовали вековые взаимные счеты или попросту незнание того, что происходило у соседей. Одна община смотрела на бедствия другой в лучшем случае с безразличием, в худшем — с намерением воспользоваться ими в собственных корыстных интересах. Такой же дух раскола царил и в отношениях между ханами».[157]
Сдержанно и сквозь зубы выступает третий автор, современный описываемым событиям, русский военный профессионал Д.А. Милютин — военный министр России в 1861–1881 годах, с 1839 года воевавший против кавказских горцев: «Какой-нибудь известный в народе вожак собирает первоначально несколько надежных приверженцев своих, чрез посредство которых созывает на сборный пункт всех удальцов, желающих принять участие в предприятии. /…/ Сборище таким образом быстро растет и готовится по возможности скрыто, в глубокой тайне. /…/ остается загадкою куда и каким путем направится сборище. Не ведают того и сами участники предпринимаемого набега; это тайна вожака, который высматривает пути, собирает сведения о расположении наших войск и бдительности казачьих постов. Но раз решена вожаком цель и выбран путь, мгновенно скопище стягивается на сборном пункте и устремляется со всевозможною быстротою по намеченному пути. Искусство вожака состоит в том, чтобы исполнить набег совершенно скрыто и нанести удар неожиданно. Для этого приходится обыкновенно сделать с крайнею быстротою дальний пробег, преимущественно глухими дорогами, минуя населенные пункты, так чтобы невидимо подойти к какому-нибудь закрытому месту, где можно приостановиться на короткое время, дать передышку коням, и откуда со свежими силами, разом пронестись к своей цели и нанести удар в удобный для того момент, например в ночную пору или при густом тумане. Самое нападение всегда бывает очень непродолжительно. /…/ Для отступления горцы всегда выбирают другой путь, не тот, по которому налетели; при этом прибегают иногда к хитростям (демонстрация), чтобы ввести в заблуждение наши войска насчет пути отступления. /…/
Набеги хищнические в собственном смысле слова привычны преимущественно туземным племенам закубанским, известным у нас под общим наименованием «черкесов», и затеречным, т. е. чеченским. В этих племенах хищнические набеги составляют любимое занятие, род спорта молодежи, князей и беков (там, где существует аристократический склад), узденей[158] и вообще людей вольных, то есть того класса населения, который проводит всю жизнь в праздности, предоставляя домашние заботы женщинам, а тяжелые работы земледельческому низшему классу «ясырей» и рабам, т. е. пленным. Праздные молодцы скучают дома, чувствуют потребность деятельности, любят рыскать, ищут сильных ощущений, а вместе с тем, не прочь и поживиться добычею на счет гяуров.[159]
Мелкие хищничества и одиночные нападения /…/ производятся также абреками. Под этим названием известны в среде туземного населения также отчаянные злодеи, которые, по каким-либо личным побуждениям, чаще всего из опасения кровомщения, покидают свой аул, свою семью, отрекаются от всех своих прежних связей и дают обет постоянно скитаться и злодействовать. Такие отверженцы держат местное население в постоянной тревоге, а когда представляется случай, еще охотнее злодействуют над русскими. /…/
Только удальством, рискованными боевыми подвигами приобретается у горцев почет и уважение.
Высшим почетом пользуются те из удальцов, которым удавалось выказать большую способность и опытность в набегах и хищничествах. Такие становятся вожаками шаек или скопищ. /…/
Горец проводит всю жизнь свою в приготовлении коня, рыскает куда глаза глядят в погоне за добычей. /…/ они в своих набегах действуют дружно, под руководством известного вожака, достигшего своими многократными успехами полного доверия со стороны всех добровольно участвующих в предприятии. Вожак ведет шайку по заранее обдуманному плану к намеченной цели и с полным знанием местности».[160]
Вот таким-то образом и существовали веками удальцы-джигиты, занимаясь всю жизнь угоном овец у врагов из соседнего ущелья, захватывая людей и обращая их в рабов и рабынь, нападая на табуны кочевников-степняков, возникавших в поле их досягаемости.
Никаких изменений в их быту почти не происходило, за исключением проникновения на Северный Кавказ ислама, что произошло в относительно недавние времена — в XVII–XVIII и даже XIX столетиях. До некоторых местных народов и народностей ислам так и не добрался: одни, например, сваны и осетины, были и оставались христианами, другие, например калмыки, так и остались язычниками.
О полном проникновении догм ислама в быт горцев Северного Кавказа говорить не приходится; там, например, не привилось широко многоженство, не внедрилось и ношение женщинами чадры. Понятно, однако, что приобщение к исламу не смягчило нравы горцев и не настроило их на мирный лад тогда, когда им пришлось в конце XVIII века внезапно столкнуться с русскими.
Появление последних на Кавказе заслуживает особого объяснения.
Рано или поздно русским предстояло возникнуть на Кавказе: еще в 1722–1723 годах Петр I провел поход против Персии по западному берегу Каспийского моря и присоединил к России Дербент и Баку, но в 1732 году их пришлось вернуть персам.[161] В тот раз ни русские не успели приобщиться к особенностям Кавказа, ни местные жители не испытали ничего существенно нового по сравнению с прежними походами иноземных полчищ, не задерживавшихся на Кавказе и не пытавшихся проникнуть в его ущелья.
А вот далее возникла новая историческая ситуация.
В Закавказье, бывшем зоной раздела между Персией и Турцией, возникла явная угроза самому существованию христиан — армян и грузин. Армяне, в частности, бежали, спасая жизни, в первой половине XVIII века в Индию, Китай, Бирму, на Филиппины — и в Россию.[162]
Грузины же сохранили определенную государственность, а в 1762 году грузинский царь Ираклий II даже объединил Картлию и Кахетию в единое царство и пытался играть в самостоятельную политику.[163]
В ходе русско-турецкой войны 1768–1774 годов русские войска впервые появились в Грузии. При такой ситуации Ираклий II счел полезным обратиться к императрице Екатерине II (она правила в 1762–1796 годах) о покровительстве и защите.[164]
В 1783 году было провозглашено присоединение к России в качестве протектората значительной части Грузии — Картли-Кахетинского царства, подчиненной Ираклию. Присоединение носило чисто номинальный дипломатический характер — никаких непосредственных географических связей (ни по суше, ни по морю) территории этих государств фактически не имели. С согласия Персии, однако, через ее территорию было введено в Грузию два батальона русских войск, которые, понятно, делать погоды не могли.[165] Но тогда же (в 1784 году[166]) была основана крепость Владикавказ — на северной стороне хребта, неподалеку от форпостов русских в соседней Кабарде, а на юг от нее началась прокладка новой дороги прямиком на Тифлис — Военно-Грузинской. Но союз с русскими оказался тогда непрочным и недолговременным.
В эти годы Турция усилила давление на Грузию, инспирируя набеги на нее соседних горцев-мусульман, и Ираклий II был вынужден подчиняться: в 1788 году между Турцией и Грузией был подписан практически союзный договор, а Владикавказ был срыт по решению грузинского царя.[167]
Но тут уже снова Персия вмешалась в «Большую игру»: в 1795 году Грузия подверглась опустошительному набегу с востока — и Ираклий II снова запросил помощи от России.
В 1796 году русские войска под командованием генерал-аншефа В.А. Зубова вновь заняли Дербент и Баку, но потом снова были отозваны назад: Екатерина Великая умерла, а ее сын, Павел I, решил поначалу проявлять сдержанность в кавказской политике — у него хватало и прочих забот.[168]
При угрозах, нараставших со всех сторон, Ираклий II отчаянно просил Россию о помощи — с этим он и умер в январе 1798. Его преемник, Георгий XII, не пользовался ни авторитетом, ни влиянием, подобными отцовскому — и Грузия оказалась на грани полного и внутреннего, и внешнего распада. Теперь уже новый грузинский царь отчаянно просил Россию не только о помощи, но и о включении Грузии в свой состав — лишь это спасало грузин от безоговорочного подчинения своим ближайшим соседям-мусульманам.[169]
В апреле 1799 Павел I решился возобновить договор 1783 года о протекторате и послал в 1800 году на помощь Грузии 3-х тысячный корпус с артиллерией.
Георгий XII, «умирая[170], завещал Грузию русскому императору, и в 1801 г. волей-неволей пришлось принять завещание. Грузины усиленно хлопотали о том, чтобы русский император принял их под свою власть».[171]
В январе 1801 года Павел I издал манифест о присоединении Картло-Кахетии к России.[172] Современные грузинские политики, проклинающие русских оккупантов, несколько грешат против исторических фактов.
К 1806 году Россия, казалось бы, прочно утвердилась на значительной части территорий современных Азербайджана, Армении и Грузии. Затем и Черноморское побережье Кавказа в результате войны 1828–1829 годов формально перешло от Турции к России.[173]
Но вот в эти-то годы у русских и возникли серьезные проблемы с горцами Кавказа!
Сами по себе местности, примыкавшие к Главному Кавказскому хребту, и народы, их заселявшие, никакого интереса для России тогда не представляли. Поначалу русских интересовало только прочное сообщение с Закавказьем, за которое и шла война. Однако линии переброски войск и линии их снабжения должны были как-то огибать или пересекать Главный Кавказ.
Поначалу они шли от Дербента на Баку вдоль берега Каспия, затем протянулись по Военно-Грузинской дороге напрямик через центр Кавказа на Тифлис, затем русские пытались освоить новые тропы — Военно-Осетинскую и Военно-Сухумскую дороги, и лишь в шестидесятые годы XIX века смогли прорубиться по берегу Черного моря от Анапы и Новороссийска до Абхазии и Мингрелии.
Все сухопутные участки этих путей довольно неожиданно и для местных жителей, и для пришлых русских внезапно оказались в традиционной зоне действий горных джигитов!
Последние вдруг очутились в положении волка в центре овечьей стаи — такой богатой добычи перед собственным носом еще никогда не видали ни они сами, ни их предки!
Хорошо известно, что настоящие волки, оказавшись посреди стада домашнего скота, буквально шалеют сначала от беззащитности жертв, а потом звереют от пролитой крови — и волк режет всех овец или коров подряд, хотя это не имеет ни малейшего рационального резона! Вот так же, несомненно, повели себя теперь и горцы.
Да и «овцы» (оказавшиеся, как вскоре выяснилось, с волчьими зубами!) — небольшие отдельные подразделения русской армии и одинокие путники, обозы снабжения и все прочие, заполнившее дороги и пункты привалов, ночлегов и подмены лошадей между Россией и Закавказьем, поначалу не могли представить себе масштабы возникшей опасности и не принимали должных мер для своей защиты.
Но положение стало быстро выясняться: «Когда в первое время русского владычества в Грузии кавказское начальство потребовало от лезгинских старшин, чтобы они уняли своих бандитов, те отвечали: «Мы честные люди, земли пахать не любим, живем и будем жить разбоем, как жили наши отцы и деды».»[174]
Логика оккупантов, охраняющих свои коммуникации на враждебной территории, также предельно понятна (взгляните, например, на ситуацию в современном Ираке!): сначала пытаются усилить пассивную защиту, увеличивая посты и конвойные команды, а затем, если это не помогает (а это никогда не помогает!), переходят к активным действиям — т. е. к ударам по базам партизан и террористов, а в данном случае — к разорению горных аулов, захвату и казни заложников (сплошь и рядом — детей) и т. д.!
К 1810 году карательные экспедиции стали неотъемлемой составляющей всей политики российских военных властей на Кавказе.[175]
Заметим, что весьма похожие картины возникали тогда же, в 1807–1813 годах, на противоположной окраине европейского мира — на Пиренейском полуострове, причем там произошла даже победа массы местных повстанцев над могучими войсками оккупантов. Да и на Балканах французы столкнулись со все теми же горными разбойниками. Как писал Пушкин:
«Черногорцы? что такое —Бонапарте вопросил. —Правда ль: это племя злое,Не боится наших сил?»[176]
Все это выглядело тогда как бы частными ответвлениями общеевропейской борьбы против Наполеона, что затушевало в общих представлениях те характерные особенности горной партизанской войны, о которых мы пишем теперь.
После же падения Наполеона русские смогли выделить значительно больше сил на подавление горского повстанчества на Кавказе, нежели это могли осуществлять французы на периферии своих грандиозных завоевательных походов.
Далее срабатывала стандартная схема: кровь за кровь — и не приходилось уже искать правых и виноватых!
Но за кем оставалось последнее слово — в этом сомневаться не приходится!
Вот рассказ прославленного генерала А.П. Ермолова (героя Отечественной войны 1812 года, занявшего Париж в 1814 году, а затем главнокомандующего на Кавказе в 1816–1827 годах) о том, как он сам действовал осенью 1819 года: «Желая наказать чеченцев, беспрерывно производящих разбой, в особенности деревни, называемые Качкалыковскими /…/, [я]предположил выгнать их с земель /…/. При атаке сих деревень, лежащих в твердых и лесистых местах, знал я, что потеря наша должна быть чувствительною, если жители оных не удалят прежде жен своих, детей и имущество, которых защищают они всегда отчаянно, и что понудить их к удалению жен может один только пример ужаса.
В сем намерении приказал я /…/ генерал-майору Сысоеву /…/ окружить селение Дадан-юрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами.
Большую часть дня продолжалось сражение самое упорное, и ни в одном доселе случае не имели мы столько значительной потери, /…/ простиралась оная убитыми и ранеными до двухсот человек. Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взято в плен до ста сорока /…/ (но гораздо большее число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара). Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшими из разбойников, и без их участия /…/ почти ни одно воровство и грабеж не происходили; большая же часть имущества погибла в пламени. Селение состояло из 200 домов; 14 сентября разорено до основания.
30 числа сентября я сам пошел с 6-ю баталионами и 16-ю орудиями артиллерии к деревням Качкалыкским, и 2 октября атакована деревня Горячевская, сильнейшая из них. Твердое положение оной местами укреплено было окопами, но чеченцы, будучи выгнаны из них штыками, не могли удержаться в самой деревне и только производили перестрелку из лесов, ее окружавших. Потеря наша была ничтожная.
Через день войска приблизились к деревням Ноенберды и Аллаяр-аул. Из первой выгнаты чеченцы сильною канонадою, последняя была ими оставлена, потому что легко могла быть окруженною. Обе разорены совершенно. /…/ Деревня Хангельды просила пощады /…/, и им дана пощада. Вообще чеченцы защищались без упорности, и ни в одной из деревень не было жен и детей, имущество также было вывезено. Пример Дадан-юрта распространил повсюду ужас, и вероятно мы нигде уже не найдем женщин и семейств»[177] — ну как тут не восхититься мудростью и предусмотрительностью великого полководца!..
На Восточном Кавказе (на Военно-Грузинской дороге, на пути через Баку и на прилегающих к ним дорогах и местностях) русским, как будто бы, указанными методами удалось взять верх уже к началу 1830-х годов, но тут у горцев вдруг возник лидер, сумевший выдвинуть лозунги, объединившие всех кавказцев на борьбу с гяурами, а главное — имевший административные таланты и способности бороться с традиционной разобщенностью мелких племен и вести целенаправленную организованную партизанскую войну крупного масштаба.
Звали его Шамиль, происхождение его не известно; известен лишь год рождения — 1797 и место рождения — аул Гимры в горной части Дагестана.[178]
«Биографы Шамиля почти ничего не знали о его родителях и, похоже, не особенно сожалели об этом, ибо считали, что эти сведения были бы не очень интересны. Чем его отец или мать могли бы отличаться от всех остальных в обществе, в котором столь слабо выражены признаки социального неравенства и внешних влияний? Посему предполагалось, что отец Шамиля был обычным, свободным горцем (узденем), имевшим одну жену, небольшой дом с земельным участком, боевого коня и оружие, несколько голов мелкого рогатого скота».[179]
Не правда ли, знакомая позиция историков?
Приходилось слышать, что на финише сталинских времен Шамиля именовали в школьных учебниках английским шпионом; сам автор этих строк учился тогда лишь в младших классах, и историю еще не проходил. Мы не беремся судить о том, упустили ли историки что-либо значительное в биографии Шамиля и его предков — это не наш объект исследования.
Фактом остается, однако, что почему-то никто не поднял вопроса о еврейском происхождении Шамиля!
В 1832 году Шамиль уже прославился легендарными подвигами на поле брани,[180] а затем принял титул имама: «Обстоятельства обретения Шамилем духовного звания имама так и не выяснены до конца. Одни источники утверждают фактически о самозванстве и самовоспровозглашении, другие указывают на имевший место факт публичного избрания».[181]
Воинствующий исламизм сделался главным оружием Шамиля. Действенность этого средства хорошо известна со времен самого пророка Магомеда и до наших дней. Вот Шамиль-то и потрудился основательно над тем, чтобы поднять на Кавказе роль исламского духовенства и внедрить основы шариата в горский быт.
Д.А. Милютин принужден был констатировать: «Положение дел на Кавказе приняло с 1840 года весьма невыгодный для нас оборот: власть Шамиля значительно распространилась; на его сторону передалась не только вся Чечня, но и те части Дагестана, которые давно считались покорными. Несмотря на крупные подкрепления, данные нашим силам на Кавказе, военные действия, предпринятые в 1841 году, не поправили дел».[182]
Не прошло затем, однако, и двадцати лет всеобщей резни, как постоянно прибывающие подкрепления сыграли свою роль — и Милютин мог уже подводить почти благополучные итоги: «После успешной экспедиции 1859 года, закончившейся пленением Шамиля, на всей восточной половине края, казалось, водворились мир и спокойствие. Можно было надеяться, что население Дагестана и Чечни радо будет наконец отдохнуть и оправиться после всех вынесенных им бедствий полувековой непрерывной войны. И действительно, в Дагестанской области, — страны наиболее гористой и дикой, бывшей главным гнездищем враждебной нам силы Шамиля, — наступило полное спокойствие».[183]
Однако: «Не совсем таково же было положение Терской области, состоявшей тогда, вместе с Кубанскою областью, под общим начальством генерал-адъютанта графа Евдокимова /…/. В этих горных трущобах укрывались довольно значительные шайки: Ума-дуя, Атабая, Каракуля, Байсунгура, производившие дерзкие разбои и державшие в страхе местное население, которое однако ж оставалось спокойным /…/. В конце 1860 года предпринята была против них экспедиция в Шатоевском округе, но без всяких результатов. В начале же февраля 1861 года удалось в Ичкерии окружить и забрать шайку Байсунгура, который сам был захвачен и повешен.
Для довершения нашей исторической задачи на Кавказе оставалось еще покончить дело с горским населением западного Кавказа, то есть за Кубанью. /…/ Начертанный в 1860 году план действий за Кубанью состоял в том, чтобы окончательно очистить горную полосу от исконного ее населения, принудив его избрать одно из двух: или переселиться на указанные места на равнине и вполне подчиниться русскому управлению, или совсем оставить свою родину и уйти в Турцию; горную же полосу полагалось занять передовыми казачьими станицами и укреплениями на всем протяжении от занятых уже верховий Лабы до черноморского берега.
К выполнению этого плана приступлено было в 1860 году генералом Евдокимовым с непреклонною настойчивостью.
/…/ благоразумнейшие из горцев поняли, что дальнейшее сопротивление становится невозможным; что в ближайшем будущем предстояло им одно из двух: или покориться русской силе, или выселиться в Турцию. Весь вопрос был только во времени. Но понимали это, конечно не все: в каждом племени существовала всегда более или менее многочисленная воинственная партия непримиримых, настаивавшая на продолжении упорной войны до последней крайности. Вот почему дело не могло быть решено сразу: в то время, когда одна часть племени наклоняла к покорности и посылала депутации к русским начальникам с мирными предложениями, другая — затевала стычки с нашими войсками; многие же семьи уже в то время выселялись в Турцию».[184]
Альтернатива, которая стояла перед недобитыми горцами, была очень непростой: им предлагалось изменить собственную сущность, умереть или отправиться в изгнание!
Что для них было легче?
Ведь и подчинение русским, т. е. принудительное переселение на равнину и переход к занятию сельскохозяйственным трудом, означал две вещи одновременно: во-первых, прекращение того рода занятий, какой они до того вели всю свою жизнь — как и все их предки на протяжении многих веков, а именно — разбоя; и, во-вторых, переход к такому труду, каким ни они, ни их предки никогда всерьез не занимались!
Изгнание же и вовсе сулило неизвестность и неопределенность!
К сожалению, заложниками такого непростого решения оставались члены племени, всегда игравшие в нем подчиненную роль — те самые, которые постоянно (как и их предки) занимались не благородным разбоем, а заурядным деревенским трудом. Однако их голоса, как и голоса женщин, также никогда не разбойничавших, решающей роли сыграть не могли!
Решающие переговоры, тем не менее, состоялись — и блистательно провалились. И вина за это легла больше не на горцев, а на их главного оппонента на этих переговорах — самого императора Александра II.
Последний в августе-октябре 1861 года совершал вояж по Крыму и Кавказу. 16 сентября (старого стиля) недалеко от Майкопа и состоялся прием царем шестидесяти депутатов, в свою очередь избранных посланцами всех черкесских племен Западного Кавказа, прибывших на встречу с Белым Царем в числе более чем тысячи посланцев из горных аулов — называли даже десять тысяч делегатов.[185]
Вот тут-то Александр и совершил решающую дипломатическую ошибку: вместо того, чтобы принять делегатов в роскошной обстановке, соответствующей его положению (каковую должны были воображать себе дикие горцы), что, разумеется, нетрудно было бы организовать в Крыму или где-то еще неподалеку от горного Кавказа, он принял их в военном палаточном лагере, притом еще и выразив неудовольствие по поводу сооруженной палатки: «Ему поставили не простую палатку, а смастерили большую, в несколько отделений, по Его словам, слишком роскошную. Дело в том, что невозможно убедить Государя, что солдаты, простой народ, а в особенности горцы и дикие абадзехи[186], приходившие в лагерь, никогда не поймут, чтоб он мог жить в такой палатке, как все».[187]
Да ради такого случая стоило бы соорудить и целый дворец за одну ночь — как в сказке!
Сам же царь встретил делегатов в походной офицерской форме — нашел время и место играть в демократизм и показную простоту! Выслушав многословную декларацию с нижайшими заявлениями в верноподданности, но с одновременным высказыванием всяческих условий, фактически отвергавших выполнение ультимативных требований, выставленных русской администрацией, «Государь ответил в немногих словах, что «примет покорность только безусловную, а устройство быта и судьбы народа поручил кавказскому начальству», а потому указал горцам обращаться с их просьбами к графу Евдокимову.
Горские депутаты уехали из лагеря крайне разочарованные и недовольные; ожидавшая возвращения их толпа, узнав об ответе «падишаха», пришла в сильное волнение, и партия, клонившая дело к покорности, должна была умолкнуть. /…/ постановили решение — продолжить войну с русскими до последней крайности /…/. Можно полагать, что самое лицезрение Белого Царя, которое должно было бы произвести на горцев внушительное впечатление, не имело такого действия на депутатов по той простой лагерной обстановке, в которой они были приняты Государем»[188] — капитулировать пред столь незначительной личностью им, конечно, сильно расхотелось!..
Разумеется, отсутствие культуры и эрудиции сыграло с ними злую шутку, но откуда было набраться образованности этим древним разбойникам?
Это была не единственная коллизия того же рода.
Лев Тихомиров, один из таинственнейших персонажей российской истории (вождь «Исполнительного комитета Народной воли», главный организатор убийства все того же Александра II 1 марта 1881 года, а после 1888 года — ренегат революции и виднейший идеолог монархизма), родился в 1852 году в Геленджике в семье военного врача и провел детство именно в этих самых местах — сначала в обстановке тотального террора со стороны горцев, а затем и еще более тотального истребления самих горцев.
О себе он писал: «я, можно сказать, лично пережил эту страшную историческую трагедию, подобной которой едва ли знавал мир даже в эпоху великого переселения народов. Я довольно хорошо знаю и литературу этого предмета. /…/ знаком /…/ даже с архивными данными /…/ и, наконец, выселение прошло перед моими глазами. Мне тогда было десять — двенадцать лет, но я был мальчиком преждевременно развитым, а рассказы участников событий слыхал в разное время вплоть до 1887 года. /…/ мой рассказ не вполне сходен с тем, что мы имеем в литературе предмета, и я /…/ не отказываюсь от своих слов и готов был бы их отстаивать даже перед исследователями-специалистами».[189]
О горцах он пишет: «целые племена, враждовавшие нам, /…/ поискали бы способов жить в мире с русскими, если бы не укоренившаяся у них привычка к грабежам, на которые молодежь смотрела как на молодчество гораздо более, чем как на средство наживы. Другую причину военного упорства черкесов составляло их невежество, вследствие которого они не могли оценить сил России и понять, какую опасную игру ведут, враждуя с нами. Один раз какой-то их делегат, будучи в Геленджике, заинтересовался географическими картами и просил указать ему два укрепления, между которыми ему приходилось проезжать, так что он хорошо представлял себе расстояние, их разделяющее. Потом он просил указать ему на карте Петербург. Сопоставивши масштаб, он только хитро улыбнулся и остался при убеждении, что ему показывают фальшивую карту, для того чтобы устрашить его безмерной величиной России.
Очень умные по природе, очень даже развитые во всем, непосредственно им знакомом, они не имели понятия о силе и соотношениях европейских государств /…/. Черкесы не представляли себе ясно сил России, а силы Турции до крайности преувеличивали. От этого они и оставались так упорны в борьбе /…/.
/…/ западные черкесы, адыге, жили независимой жизнью больше веков, чем сколько существует сама Россия. Еще древние греки знают «керкезов», то есть черкесов-адыге, и если за истекшие с тех пор тысячелетия черкесы испытали несколько завоеваний, то совершенно поверхностных, не уничтоживших их фактической независимости; и сверх того, они за долгие века привыкли видеть, что их завоеватели скоро исчезают, а они, черкесы, остаются по-прежнему владетелями своей родины и живут как хотят /…/. Чужого же владычества черкесы над собой не захотели бы признать, даже хотя бы и турецкого, несмотря на то, что султан имеет для них священное значение религиозного владыки».[190]
С рассказом о черкесе и карте перекликается немецкий анекдот времен Второй Мировой войны, до ужасов которой Тихомирову дожить не довелось: «неграмотная немецкая крестьянка в доме у сельского учителя увидела глобус и спросила, что это. Учитель ей объяснил. Она попросила ей показать, где находится Россия. Он показал. Женщина воскликнула: «О, это великая страна (großes Land)». Те же чувства вызвали у нее США, Канада, Китай. Потом женщина попросила показать на глобусе [Великую Германию — ] Großdeutschland. Взглянув на едва различимое пятнышко в центре Европы, она спросила: «А у Гитлера есть глобус?»»[191]
Далее Тихомиров, не знавший современного термина геноцид, пишет о плане генерала Евдокимова и о нем самом: «С черкесами ужиться нельзя, привязать их к себе ничем нельзя, оставить их в покое тоже нельзя, потому что это грозит безопасности России, разумеется, не вследствие пустячного хищничества абреков, а вследствие того, что западные державы и Турция могли бы найти в случае войны могущественную опору в горском населении. Отсюда следовал вывод, что черкесов, для блага России, нужно совсем уничтожить[192]. Как совершить это уничтожение? Самое практичное — посредством изгнания их в Турцию и занятия их земель русским населением. Этот план, похожий на убийство одним народом другого, представлял нечто величественное в своей жестокости и презрении к человеческому праву. Он мог родиться только в душе [такого] человека, как Евдокимов.
Это был сын крестьянина, взятого в рекруты по набору и дослужившегося до какого-то маленького офицерского чина — уж конечно не благодушием, а силой воли, энергией, суровостью. У Николая Ивановича Евдокимова текла в жилах кровь мужика, энергичного и чуждого жалости, когда дело касается его интересов. Имея огромный практический ум, несокрушимую энергию, свободный от всякой чувствительности, совершенно необразованный, только грамотный, он спокойно взвесил отношения русских и черкесов и принял свое решение в плане «умиротворения» посредством «истребления».»[193]
И о реализации этого плана: «Горцы сначала надеялись на заступничество Европы и Турции. Они посылали туда своих депутатов. Я помню, как в Новороссийск возвратился натухайский князь Костанук, ездивший, кажется, в Англию. С ним была большая свита. /…/ Но нерадостны были вести, привозимые депутатами. Никакой помощи они не нашли. Только Турция соглашалась принять переселенцев, о чем, впрочем, усиленно хлопотало и само наше правительство. /…/ Горцев всячески побуждали поскорее уходить, стараясь возбудить в них самостоятельное движение к переселению. /…/ Однако главным средством воздействия оставалось чистое насилие.
/…/ черкесы сначала защищались, соединяясь в союзы, дрались не на живот, а на смерть. Но их, конечно, всюду разбивали, и мало-помалу горцы пали духом, перестали даже защищаться. Русские отряды сплошной цепью оттесняли их и в очищенной полосе воздвигали станицы с хатами и сараями. За ними следом являлись переселенцы-казаки и поселялись в заготовленных станицах, окончательно доделывая постройки. Черкесы, когда уже совсем растерялись и пали духом, в большинстве случаев пассивно смотрели на совершающееся, не сопротивляясь, но и не уходя. Не сразу можно было подняться, не сразу можно было даже сообразить, что делать, куда уходить. Но размышлять долго им не давали. Во все районы посылались небольшие отряды, которые на месте действия разделялись на мелкие команды, и эти в свою очередь разбивались на группы по нескольку человек. Эти группки рассеивались по всей округе, разыскивая, нет ли где аулов, или хоть отдельных саклей, или хоть простых шалашей, в которых укрывались разогнанные черкесы. Все эти аулы, сакли, шалаши сжигались дотла, имущество уничтожалось или разграблялось, скот захватывался, жители разгонялись — мужики, женщины, дети — куда глаза глядят. В ужасе они разбегались, прятались по лесам, укрывались в еще не разграбленных аулах. Но истребительная гроза надвигалась далее и далее, настигала их и в новых убежищах. Обездоленные толпы, все более возрастая в числе, бежали дальше и дальше на запад, а неумолимая метла выметала их также дальше и дальше, перебрасывала наконец через Кавказский хребет и сметала в огромные кучи на берегах Черного моря. Отсюда все еще оставшиеся в живых нагружались на пароходы и простые кочермы и выбрасывались в Турцию. Это пребывание на берегу было не менее ужасно, потому что пароходов и кочерм было мало. Переселявшихся за море было свыше полумиллиона. Нелегко можно найти перевозочные средства для такой массы народа, и злополучные изгнанники по целым месяцам ждали на берегу своей очереди. /…/ Турецкое правительство было застигнуто врасплох такой массой эмигрантов. А почему наше ограничилось такими ничтожными мерами, как зафрахтовка трех пароходов Русского общества, да в крайнем случае перевозило на каком-то военном судне, — я не знаю. /…/ К услугам эмиграции явились частные предприниматели, которые брали с горцев большие деньги и нагружали их на свои кочермы и баркасы, как сельдей в бочку. Они умирали там как мухи — от тифа и других болезней.
Вся эта дикая травля — не умею найти другого слова — тянулась около четырех лет, достигнувши своего апогея в 1863 году. Бедствия черкесов не поддаются описанию. Убегая от преследований, они скитались без крова и пищи, зимой — при двадцатиградусном морозе. Зимы, как нарочно, были необычайно холодные. /…/ Умирали под открытым небом и в норах. Рассказывали, что наши натыкались на случаи употребления несчастными человеческого мяса. Я говорю об ужасах изгнания горцев как очевидец»[194] — и еще несколько страниц подряд подобных подробностей!
И, наконец, хэппи энд: «Днем покорения Западного Кавказа и окончания 50-летней войны с черкесами официально считается 21 мая 1864 года. /…/ Это было просто занятие последнего пункта черкесской территории».[195]
Здесь не трудно узнать известные черты многих страшных бедствий позднейших времен — в разных местах и у разных народов: и армянскую резню в Турции в 1915–1916 годах (совершенную отчасти черкесами — потомками беженцев 1860–1864 годов), и истребление казаков Советской властью в 1918–1921 годах (отчасти потомков тех, кто осуществлял геноцид горцев в 1860–1864 годах), и исход белых из Новороссийска в начале 1920 года (прямо там, где изгоняли горцев в 1860–1864 годах!) и из Крыма в конце того же года — с последующими массовыми расстрелами оставшихся или их голодной гибелью (чему подверглись в числе прочих также потомки русских офицеров, солдат и казаков 1860-х годов), и зверства сталинской коллективизации 1930–1933 годов — на Украине, все там же на Кавказе и в казачьих областях, и выселение с Кавказа в 1943–1944 годах тех кавказских народов, которых «замирили» еще в 1859 году, и самый знаменитый изо всех геноцидов — Холокост евреев в Германии и на занятых немцами территориях, который вроде бы и не имеет никакого отношения к описанным событиям — но до чего же все похоже! — и, наконец, современный геноцид в Чечне, производимый людьми, которые ничему не научились, над другими людьми, которые также ничему не научились!
Заметим притом, что события 1860–1864 годов происходили в годы революционной ситуации в России (согласно знаменитому определению Ленина, уточненного Александром Зиновьевым, наверху уже не могли, а внизу уже не хотели!), когда прогрессивная общественность обуревалась прогрессивнейшими идеями (от которых не нашлось спасения уже в ХХ столетии!), но никто из нее, за исключением Тихомирова (да и его заметки были опубликованы лишь более века спустя), не откликнулся на ужасы, происходившие на Кавказе. Да и европейская пресса, которая как раз в это время надрывалась в возмущениях по поводу подавления царскими сатрапами инсургентов в Польше, ни словом не откликнулась на эту тему.
Знакомая картина, типичная и для всех последующих перечисленных страшнейших эпопей — по крайней мере в те времена, когда они происходили!
Уставший читатель вправе задать вопрос: а какое отношение изложенные ужасы имеют к теме предлагаемой книги, к Гитлеру, его предкам или даже вообще к европейской истории? Ответим — самое прямое.
Приведенный пример — покорение русскими Кавказа — только самое экстремальное проявление стандартного конфликта, общего для последнего тысячелетия всей человеческой истории — конфликта между относительно миролюбивыми жителями равнин и горными разбойниками.
На Северном Кавказе нестандартность ситуации определилась тем, что она развивалась не постепенно, а сразу и внезапно. Горные племена имели до того веками дело исключительно с жителями прилегающих скудных равнин, не успевавших оправиться от разорений, производимых проходящими мимо иноземными полчищами. Вдруг везапно противником горцев оказалась русская армия — едва ли не мощнейшая сухопутная сила во всем мире XIX века — и времени, и мотивов для утряски отношений фатально не хватило.
Невероятно удивительно и поучительно, что за двести лет, последовавших с первых столкновений горцев с русскими, ментальность и тех, и других в сложившихся и периодически обострявшихся конфликтах изменились не настолько, чтобы нашлись силы эти конфликты прекратить! Это явление подчеркивает нижайший темп эволюции человеческих установок, сохраняемых народами и народностями; столетия для такой эволюции — не гарантия для перемен!
Впрочем, вся история Европы и России свидетельствует о том же: триста или даже пятьсот лет покорности одних народов другим сменяются, при перемене ситуации, борьбой за независимость — и нередко приводят к успехам в этой борьбе!
Афганистан и его история последних веков — еще более яркий пример того же явления!
На том же Кавказе, но по южную сторону хребта, соседями горцев в предшествующие века были армяне и грузины с переселенцами из Турции и Персии, т. е. гораздо более культурные и экономически развитые народы, чем степные кочевники. Там веками происходила взаимная притирка: горцы, получая отпор, умеряли собственную агрессивность и постепенно смещали тяжесть приложения собственных сил с разбоя на мирные занятия, смешиваясь собственным бытом с жителями равнин.
Хотя и в XIX столетии, и в революцию 1905 года, и в Гражданскую войну 1917–1922 годов, и сразу после того в горном Закавказье также вспыхивали восстания и рецидивы массового разбоя, вызывавшие карательные действия оккупационных русских войск (царских, а затем советских), но никогда острота конфликтов не достигала там накала, характерного для Северного Кавказа.