"Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андрееви)

4.1. Мир на пороге ХХ века.

Девяностые годы XIX века стали переломным моментом в истории всего человечества[278].

К этому времени практически закончилась колониальная экспансия европейских народов, продолжавшаяся в течение предшествовавших четырех столетий – это было основным способом европейцев избавляться от излишков собственных собратьев; другим традиционным методом были войны непосредственно между собой.

Колониальная экспансия иссушила народы Испании и Португалии, на протяжении столетий отдававших лучшие кадры заморским завоеваниям и покорению завоеванных территорий; остававшегося населения все же было слишком много, и оно погрязло в проблемах измельчания сельских владений на родине, превративших процветавшие прежде метрополии во второсортные европейские государства.

Лучше с этой задачей управилась Великобритания, у которой внешняя политика почти идеально сочеталась с внутренними экономическими и демографическими процессами: единонаследие, жестко поддерживаемое законом, сохраняло процветавшие владения лендлордов, младшие братья которых и отправлялись на заморскую службу. Туда же выбрасывались и излишки крестьянского населения, беспощадно изгоняемые из сельскохозяйственной деятельности. С конца XVIII века исход крестьян из деревень успешно использовался и бурным развитием индустрии.

Совсем не случайно эта нация оказалась мировым промышленным лидером: вынужденная мобильность, которой волей или неволей было захвачено большинство англичан, толкало эту нацию прежних земледельцев и рыбаков на поиск эффективнейших путей применения собственных сил, сконцентрированных на ограниченной территории – как и в Японии ХХ века. В свою очередь, проникновение промышленных технологий в сельское хозяйство повышало производительность последнего, уменьшало потребность в чисто физической силе сельскохозяйственных работников и, как следствие, ускоряло и усиливало перемены в демографической структуре: Англия стала первой индустриальной державой мира и одновременно родиной новейшего промышленного пролетариата, младенческие трудности которого вдохновили Маркса и Энгельса на их бредовые идеи.

То же самое, но в еще более значительных масштабах, происходило затем и в США, где аграрного перенаселения практически вовсе не возникало: малейшее проявление тесноты толкало динамичных и предприимчивых американцев на покорение поначалу бескрайних просторов Дикого Запада, а с конца XIX века, когда были достигнуты пределы территориального расширения, все излишки бурно растущего населения (за счет естественного прироста и одновременной массовой иммиграции) успешно поглощались беспредельным индустриальным развитием. Трактор и автомобиль, преобразовавшие американское и канадское сельское хозяйство в двадцатые-тридцатые годы ХХ века, сыграли решающую роль в этом процессе.

На Францию[279] пришлась роль, промежуточная между Англией и Испанией с Португалией: так сложилось и к XIX веку, так в значительной степени сохраняется и по сей день.

Между тем, еще в XVIII столетии усилились и процессы, обратные колониальной экспансии: метрополии теряли власть над быстро прогрессирующими колониями. Первыми добились независимости США, а на протяжении XIX века их примеру последовала и преобладающая часть испанских и португальских владений Нового Света.

К началу ХХ века и Северная, и Южная Америки как бы самоизолировались от Европы: влияние там европейцев иссякло, американцы углубились в собственные проблемы, а до европейских им, казалось, не было никаких дел.

Поразительно, насколько это усыпило бдительность всех политических умов в Европе: несмотря даже на активнейшее вмешательство США в Первую Мировую войну, европейцы всерьез продолжали строить и пытаться реализовывать свои самостоятельные планы вплоть до апогея Второй Мировой войны, совершенно искренне не понимая, что все их потуги – всего лишь жесточайшие битвы крыс и мышей в тени жирнейшего, но мускулистого американского кота, еще не решившего, со съедения кого из них ему следует начинать.

Почти столь же плачевным оказалось и отношение европейцев к восточному соседу – России, хотя они никак уж не могли не замечать ее присутствия и даже пытались активно использовать ее в своих злых, но недальновидных играх. Но русский кот, вовсе не жирный, но гигантский, худой и ободранный, был все же по силам куда значительнее крыс и мышей!

В результате мир после 1945 года оказался совсем не таким, как воображали себе европейские политики, родившиеся еще в предшествующем столетии.

В конце же XIX века европейцы столкнулись с ситуацией, когда почти все заморские владения оказались переделены между ними, и следовало приступать к каким-то иным средствам разрешения собственных внутренних проблем. На колониальной карте мира еще оставалось громадное белое пятно – Китай, которому-таки удалось удержать собственную независимость и, несмотря на политические катастрофы и социальные извращения, вырасти уже во второй половине ХХ века в самостоятельную великую державу. В остальной Азии и в Африке колонизаторы (не исключая России) уже четко ощутили острые локти друг друга.

Англо-бурская война 1899-1902 годов была типичным заморским конфликтом европейцев между собой (как это случалось и в невероятно быстро забытой истории покорения Америк), а в 1898 году едва не вспыхнула самая настоящая война между Францией и Англией из-за какого-то никому неведомого и никому не нужного пункта в верховьях Нила!

Стали нагнетаться и отчасти разрешаться конфликты между европейцами из-за Марокко, Туниса, будущей Ливии. В декабре 1900 было заключено секретное итало-французское соглашение: Италия признала французские притязания на Марокко, а Франция – итальянские на Триполи. Тем самым Италия начала свое дипломатическое сползание на позиции противников Германии, постепенно добиваясь урегулирования своих конфликтов с ними по разнообразным территориальным поводам.

В целом Великобритания продолжала удерживать за собой владычество над империей, над которой никогда не заходит солнце, но давалось это ценой все возраставших усилий: только в 1898-1903 годах Англия участвовала в 73 военных конфликтах и потеряла 770 офицеров и 7813 солдат убитыми и 1929 офицеров и 21431 солдат ранеными[280].

Ее положение вызывало неприкрытую зависть держав, пришедших к дележу колониального пирога со значительным опозданием – Германии, объединившейся только в 1871 году, России, упершейся в естественные географические границы и нависшей теперь над Балканами, горными хребтами и пустынями Азии и вышедшей на подступы к Японии, зарождения величия которой тогда еще никто не понимал.

Тогдашние политики не могли разглядеть, что сложившаяся ситуация – только подход к седловой точке[281] всемирной истории, а все дальнейшее развитие круто пойдет – вверх или вниз – по совершенно иным сюжетным маршрутам.

Стремление покорить слаборазвитые нации и подвергнуть их колониальной эксплуатации (которое ныне нередко пытаются приукрасить как цивилизаторскую миссию) вынужденно вылилось в заботу о сохранении трудовых ресурсов и просто о поддержании стабильной обстановки в азиатских и африканских регионах, которым угрожали массы возраставшего местного нищего населения, подверженные политическим и религиозным волнениям и эпидемиям опаснейших заболеваний. Это заставляло упорядочить продовольственное снабжение колоний и внедрять там самую современную европейскую медицину, пошедшую как раз с тех времен путем невероятных успехов.

В результате детская смертность в колониях упала, а продолжительность жизни – возросла. Итогом стал демографический взрыв – прежде всего в тех странах и регионах, которые и были предметом колониальных вожделений XIX и начала ХХ века.

Численность населения там увеличилась настолько, что в любом варианте для европейцев (бросай толпы голодающих на произвол судьбы и не вылезай из-за этого из жесточайших конфликтов или продолжай обеспечивать все более дорожающую безвозмездную гуманитарную помощь) содержание колоний на собственном балансе стало занятием заведомо убыточным. И в третью четверть ХХ века колониальная система рухнула – похоже, что навсегда, хотя современные действия американцев в Афганистане и Ираке снова воскрешают быстро забытые европейские стратегии, не ведущие ни к чему, кроме безнадежных политических тупиков!

Современная общественная наука и пропаганда до сих пор не сделали обобщающих выводов из интереснейших явлений, в течение нескольких десятилетий полностью изменивших суть того, что такое хорошо и что такое плохо в международной экономике и политике! Похоже, что до сих пор это остается в значительной степени неведомым и для современных президентов и премьер-министров!

Крахом колониальной системы история, разумеется, не завершилась: колонии исчезли, а проблемы остались. Наличие сначала многомиллионной, а теперь уже многомиллиардной армии людей, не способных прокормить себя собственным трудом, совершенно изменило все принципы функционирования современного человеческого общества.

Рухнула теперь и тупая марксистская модель классовой борьбы, согласно которой трудящегося большинства должно становиться все больше, а паразитического меньшинства – все меньше, и, после естественного разрешения конфликта между ними, паразиты будут уничтожены и ограблены («грабь награбленное!»), наступит коммунистический рай, а все счастливо уцелевшие будут дружно трудиться!..

Значительно более жизненной оказалась теория Т.Мальтуса, разработанная еще раньше марксизма, хотя некоторые ее детали и утратили актуальность в ХХ веке (Мальтус не мог предусмотреть ни бурного развития технологий производства продуктов питания и прочих предметов потребления, ни успехов социальной политики на Западе, примиряющей классы и ориентированной на создание среднего класса). Зато весьма действенными оказались ее общие принципы, увязывающие развитие экономики с продолжающимся демографическим ростом. Мрачные прогнозы Мальтуса также сыграли свою позитивную роль, хоть в какой-то степени обратив внимание политиков-практиков на существо общечеловеческих проблем.

Человечество и теперь делится на большинство и меньшинство, причем в определенной степени по классовому принципу, но раздел этот происходит отнюдь не по линии противоборства между трудящимися и собственниками средств производства. Ныне трудится лишь незначительное меньшинство населения даже высокоразвитых стран – если под трудом, по-марксистски, понимать создание материальных ценностей, а остальные в лучшем случае занимаются перераспределением этих ценностей среди потребителей, а в худшем – сами остаются исключительно потребителями.

Теперь это последнее бедствие принято традиционно называть безработицей, а борьбу с нею – созданием рабочих мест, но это только терминологические фиговые листочки, скрывающие тот факт, что теперь имеет возможность трудиться только ничтожное меньшинство, а потреблять должно все человечество, ибо, если его лишить предметов потребления, то, естественно, неминуемой становится смерть от голода, холода, жары и прочих бедствий!..

Ныне людоедский лозунг «кто не работает – тот не ест», столь популярный среди российских рабочих и крестьян 1917 года и последующих лет, может быть лозунгом лишь тех, кто ставит своей целью уничтожение большинства человечества!

Увы, современное развитие технологий таково, что производство предметов потребления достигло столь высокой эффективности, что немногим уступает сказочной скатерти-самобранке или котлу, в котором никогда не иссякает варево, а большинству окружающих потребителей просто ничего не остается делать – в этом-то и оказалась их трагедия, а отнюдь не счастье, как наивно подразумевали авторы старых сказок!

Зловещая ситуация продолжает прогрессировать: поскольку количество получаемой гуманитарной помощи (основного средства существования большинства современного человечества!) так или иначе увязано с численностью семей, а следовательно – с количеством детей, то последних, по чисто конкурентным побуждениям, безнадежно пожизненные безработные продолжают рожать во все большем числе – и никакая пропаганда противозачаточных средств (против которых к тому же и по сей день выступают некоторые из современных мировых религий!) не может притормозить дальнейшее развитие этого процесса! Это неразрушимый в настоящее время порочный круг!

Ныне умозрительная баррикада классовой борьбы проходит уже не между работниками и работодателями, а между ними в объединенной совокупности и всем остальным человечеством. Вместо же баррикады противоборствующие стороны фактически разделяются обширнейшим слоем людей, занимающихся перераспределением продуктов производства (а также – черт знает чем еще, что и является ныне основным занятием цивилизованного человечества!); этот слой значительно превосходит по численности участников материального производства (что бы конкренто ни понимать теперь под этим термином), но еще более значительно уступает количеству потребителей, никакой полезной деятельностью почти вовсе не занимающихся.

Учтите при этом и общеизвестные возрастные особенности современного мирового населения: дети, численность которых все возрастает в неимущих слоях человечества, еще не могут трудиться, а старики (и имущие, и неимущие), которые живут все дольше, уже ни на какой полезный труд не способны. Куда деваться обездоленным среднего возраста – совершенно понятно: исключительно в террористы, но и там свободных вакансий безнадежно не хватает! Ведь такая ситуация, как в России в 1917 году и позднее, когда спрос на террористов и особенно палачей носил столь массовый характер, возникает, согласитесь, далеко не повсеместно!..

Самый интересный и, если не ошибаемся, впервые публикуемый нами факт и состоит именно в том, что Россия XIX века и первой трети ХХ (до проведения ускоренной индустриализации, завершения сплошной коллективизации сельского хозяйства и гибели от голода значительной части тогдашнего сельского населения) была идеальной моделью, на которой можно было проследить все вышеописанные процессы.

В наше время особо важное значение имеет возможность рассмотреть тогдашнюю историю России в качестве модели современного всемирного устройства человечества: катастрофа, постигшая в десятилетия, последовавшие за 1917 годом, тонкий слой культурной образованной России и приведшая к его практическому уничтожению, может повториться в ближайшие десятилетия, но уже в мировом масштабе.

Н.Г.Чернышевский (сам по себе – отнюдь не идеал тогдашней российской культуры) когда-то задался таким вопросом[282]: можно ли считать интеллигентом такого русского, который не читал Гоголя?

Ответ как бы понятен, но вопрос был вовсе не риторическим: вслед за его формулировкой Чернышевский сообщил, что общий суммарный тираж всех изданных сочинений Гоголя (дело было примерно десять лет спустя после кончины автора «Мертвых душ») немногим превышал десяток тысяч экземпляров!

Вот это и есть объяснение того, что такое была культура в России и какая судьба постигла ее чуть больше полувека позже, когда сожгли и разнесли по щепочкам все усадьбы русских помещиков (вместе с большинством владельцев, к несчастью своему оказавшихся у себя дома), включая и библиотеки, в которых, конечно, наличествовали и книги Гоголя: «По грабежам и помещичьим погромам Рязанская губерния идет в числе первых в России. Громят с методической, расчетливой постепенностью, жгут и грабят, уводят лошадей и уничтожают библиотеки, и уцелевшие покуда помещики высчитывают дни, скоро ли ударит и их неизбежный, неотвратимый час»[283].

Есть такая английская пословица: если двое делают одно и то же, то это не одно и то же. Это, разумеется, относится и к двум разным субъектам, читавшим все того же Гоголя – сегодня и полтора столетия назад. Это, как говорят в Одессе, две большие разницы!

Учитывая же некоторые особенности морали российских интеллигентов более чем столетней давности, замешанные на барственном самодовольстве, следует, по справедливости, отметить, что не по всей шкале возможных оценок преимущество на стороне прошлого, а не настоящего.

И, тем не менее, остается признать, что великая, хотя и немногочисленная цивилизация безвозвратно погибла!

А причина оказалась простой: уж слишком немногочисленной оказалась эта цивилизация, чтобы защитить себя при столкновении с соотечественниками, принадлежавшими к совершенно иному миру.

Этот последний неудержимо рос количественно, заведомо не успевая качественно преобразовываться – тем более что и тогдашняя интеллигенция провозглашала идеалом не себя (в этом-то она была права!), а именно этого необразованного, якобы «богоносного» мужика.

Сходные процессы происходят и с современным человечеством.

Среди российских идеологов XIX века было широчайшим образом распространено мнение, что у России – свой путь. Прикрываясь фиговыми листочками западничества и интернационализма, этим грешили и А.И.Герцен, и В.И.Ленин. О славянофилах же – от их предтечи Ф.Н.Глинки и до А.Д.Самарина, последнего в славном роду, – и говорить не приходится. Причем в этих воззрениях крайние революционеры нередко сходились с реакционнейшими царскими сановниками – от А.Х.Бенкендорфа до В.К.Плеве.

Всеми их совместными усилиями путь России действительно оказался своим, принципиально отличным от европейского и американского[284], но тем самым, которым идет теперь большинство всего человечества – в подтверждение прежних лозунгов советских коммунистов, но в опровержение их прогнозов по существу.

Великая реформа 19 февраля 1861 года, отменив рабство (стыдливо именовавшееся крепостным правом), пустила по миру большинство русских помещиков, вдохновив их юных сыновей и дочерей на ожесточенную борьбу против правительства, продолжавшуюся более полувека – пока, наконец, обе борющиеся стороны не были отправлены в 1917 году и позднее на свалку истории. В то же время реформа передала землю не в собственность крестьян, а в распоряжение крестьянских общин: Александр II поддался пропаганде собственных современников (включая Н.Г.Чернышевсого) и узаконил этот ублюдочный механизм землепользования, имевший место и в ранней истории Западной Европы.

В результате Россия стала прямым антиподом Англии, где каждый деревенский молодой человек, не будучи старшим или единственным наследником родительской земельной собственности, а потому по закону обреченный на батрачество, сразу или позднее (при дальнейшем сокращении потребности в наемном труде) покидал родную деревню – на чем, как объяснялось, и построилось могущество Британской империи.

В России же любой крестьянин, даже органически неспособный к толковому труду, по закону и по обычаю имел право на клочек земли, на которые периодически (раз в несколько лет) по жребию делились все земельные угодья общины. Делили ли их по дворам (самостоятельным хозяйствам), по числу едоков или по количеству работников (в разных общинах и местностях торжествовали различные принципы), но всегда количество земли так или иначе выделялось в некотором соответствии с численностью семьи. Поэтому увеличивать численность потомства стало основной экономической заботой русских крестьян – как и у большинства современного человечества. Перспективой, обратившейся в реальность уже к началу ХХ века, стало сокращение этих индивидуальных участков до размера, не способного уже обеспечить минимальными жизненными ресурсами значительную часть общинников – и ситуация продолжала ухудшаться.

По сути община была предтечей и аналогией современных механизмов социальной помощи, практикующейся Западом по отношению и к собственному населению, и к населению слаборазвитых стран. В этом смысле оказались не так уж неправы российские социал-утописты, разглядевшие в русской общине ячейку будущего человеческого общества – только вот насколько это общество оказалось идеальным?!.

Неудивительно, что по всей Европе (не только в Англии!) численность сельского населения в XIX веке снижалась – сказывался технический прогресс сельского хозяйства и рост производительности труда, а в России, наоборот, возрастала! Результаты были впечатляющи: вот данные об изменении численности сельского и городского населения России – практически от реформы 1861 года и до начала Первой Мировой войны (в млн. человек) – при незначительном приросте общей территории[285]:

Такой колоссальный рост численности сельского населения определялся прежде всего высокой рождаемостью на селе: при указанном преобладании численности сельского населения перепись 1897 года показала, что доля детей в возрасте менее 10 лет составлят в России 27, 3 % от общей численности населения; в это же время в Германии этот показатель имел значение 24,2 %, в США – 23,8 %, а во Франции – только 17,5 %[286].

И это при том, что практически все площади, пригодные для использования в зерновом производстве (традиционно важнейшем для русских!), были освоены в центральных губерниях уже к концу XVIII века, а в остальных губерниях Европейской России – к середине XIX[287]!

Рост аграрного перенаселения был неожиданно и убедительно продемонстрирован массовым крестьянским голодом 1891 года, ставшим результатом плохих, но не особо выдающихся из общего ряда годовых погодных условий. Эпидемия холеры также дополнительно усилила взрывоопасные дестабилизирующие настоения народных масс, вызвавших тогда повсеместные, хотя еще и не массовые протесты и эксцессы – словом, как обычно в современной Африке или в Индии на протяжении значительной части ХХ века!

По самым скромным оценкам численность излишних работников в деревнях Европейской России выросла только с 1901 по 1913 год с 23 до 32 миллионов человек[288] – и это несмотря на Столыпинскую реформу, успевшую выбросить из деревни несколько миллионов человек! Такая чудовищная диспропорция структуры занятости населения сохранялась на протяжении почти двух столетий – и не изжита по сей день: в России по-прежнему целый колхоз производит столько же продукции, как одна фермерская семья в США или Канаде – сравнивать отечественный уровень с самым эффективным в мире сельским хозяйством – голландским! – даже и не придет в голову!

Даже официальные показатели жуткого 1937 года, выпячивающие мнимые успехи социалистического строительства, вынужденно демонстрируют убогость этой ситуации: в 1913 году в сельском хозяйстве России было занято 77,4 % ее трудовых ресурсов, а в 1937 году в сельском хозяйстве СССР – 58,7 % его ресурсов (как учитывались здесь ресурсы, задействованные в ГУЛАГе – неизвестно). Позитивные структурные сдвиги, тем не менее, несомнененны. Но тут же (ради подчеркивания других сторон мнимого превосходства СССР) приводятся данные, относящиеся к США в 1930 году: там в сельском хозяйстве было занято 21,3 % трудовых ресурсов страны – это и фермеры, и сельскохозяйственные рабочие, которых тогда было в три раза меньше, чем фермеров[289]!

Исходя из значений абсолютной численности населения (США в 1930 году – 122,8 млн.[290], СССР в 1937 году – 162,0 млн.[291]), имеем очень приблизительную, но выразительную оценку: в исторически сопоставимое время между мировыми войнами в сельском хозяйстве США было занято порядка в четыре раза меньше людей, чем в Советском Союзе! Производили же американцы заведомо больше: попытки Н.С.Хрущева догнать Америку по производству сельхозпродукции так и остались историческим анекдотом – «Берегись корова из штата Айова!»

Поскольку чистая безработица в русских селах возникала редко, то это означает, что десятки миллионов трудоспособных сельских жителей постоянно использовались с огромной недогрузкой, а существовали почти непрерывно на грани голода, нередко переходя эту грань.

Это была гигантская орда озлобленных лишних людей – не каких-то там Онегиных или Печориных, а почти таких же никому не нужных и ничего не могущих производить бездельников, как, например, современные палестинские арабы – аналогия тем более убедительна, что и в российских бедствиях были, как хорошо понятно, виноваты те же евреи – а кто же еще?!.

Бедственное положение было давно прекрасно известно правительству Александра II[292], а также и правительству Николая II еще до Русско-Японской войны[293]. Принципы Столыпинской реформы, начатой только в 1906 году, были очевидны еще за тридцать лет до того. Но для упоминавшихся выше идеологов реформы Петра Шувалова и Валуева, а затем и их преемников Лорис-Меликова и Абазы проведение этой назревшей меры было лишь только предлогом к тому, чтобы под видом ее обсуждения собрать намеченный ими вариант российского парламента, чему Александр II, как упоминалось, противился почти до последних дней своей жизни.

В результате получилось: ни парламента, ни реформы, надеяться на которые при Александре III было просто невозможно; годы его правления – безнадежно потерянные для необходимой модернизации архаичной российской социальной структуры.

А ситуация вовсе не стояла на месте: катастрофическое нарастание сельского населения все продолжалось!

Рост численности сельского населения России создавал немыслимые условия для ее существования. Выходов было в принципе два.

Первый: проводить реформу, избавляющую Европейскую Россию от излишков сельского населения, выталкивая их в города и на слабозаселенные восточные окраины. За это и взялся П.А.Столыпин в 1906 году, а война не только не вытекала из такой политики, но и была ей абсолютно противопоказанна – о чем, как известно, широковещательно заявлял и Столыпин.

Второй: бросить излишки населения в военную мясорубку – традиционный всемирный способ решения любых внутренних проблем с древнейших времен. В этом случае России была вовсе не обязательна и аграрная реформа.

В.К.Плеве[294] считал, что достаточно ограничиться маленькой победоносной войной[295]. Он был не прав: маленькой было недостаточно!

Серьезная, настоящая война действительно способна объединить нацию и практически избавить ее от внутренних противоречий, теряющих актуальность на время войны: в нужное время и колхозники, мобилизованные в армию или вступившие в нее добровольно или ушедшие в партизаны, и обреченные на смерть зека в штрафных батальонах воевали самым решительным образом – не за колхозы и концлагеря, а за жизнь свою и своих близких и за само существование русского народа[296]!

А победа в такой войне действительно возносит авторитет режима и снимает психологическое напряжение от внутренних неурядиц. К тому же не только уничтожаются излишки населения, но и потенциальных оппозиционеров становится существенно меньше – из братских могил не попротестуешь!

Победа 1945 года вознесла Сталина на такую высоту, что он и по сей день прочно занимает позицию величайшего государственного и военного деятеля за всю историю России!

Вести же серьезную, настоящую войну, мог и Николай II.

Несколько забегая вперед, отметим, что стремление к завоевательной стратегии было одним из немногих внутренних стимулов самого молодого царя, для усиления которых вовсе не требовалось дополнительных воздействий никого из его советников. Он был так воспитан с детства: внешнеполитическая агрессивность была символом веры и Александра III, и всего его окружения.

Не удивительно, что именно в этом сын заведомо превзошел своего отца, агрессивность которого фактически оставалась почти что чисто платонической: ни на какое серьезное военное столкновение внешне решительный Александр III так и не пошел, а нерешительный Николай II всегда был готов на любые военные авантюры – об этом имеются красноречивые свидетельства его ближайших соратников.

С.Ю.Витте – в то время министр финансов – комментировал это следующим образом: «У нас в России в высших сферах существует страсть к завоеваниям, или, вернее, к захватам того, что по мнению правительства, плохо лежит»[297] – и далее: «Когда молодой цесаревич неожиданно сделался императором /.../, то естественно полагать, что в душе его неоднократно рождалась мысль о дальнейшем расширении великой Российской империи /.../, о подчинении китайского богдыхана, подобно бухарскому эмиру, и чуть ли не о приобщении к титулу русского императора дальнейших титулов, например: богдыхан китайский, микадо японский и пр., и пр.»[298]

Без злой иронии, присущей Витте, военный министр А.Н.Куропаткин отмечал в своем дневнике в феврале 1903 года: «у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы. /…/ мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний, но все разочаровываем; он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов[299], который поет в унисон, кажется государю более правильно понимающим его замыслы, чем мы, министры»[300].

Осенью 1899 года, впервые отдыхая в Сочи, Витте написал в одном из писем: «Черноморский берег представлят собой (как и многие местности Кавказа) такие природные богатства, которым нет сравнения в Европе. В наших руках это все в запустении, если бы это было в руках иностранцев, то уж давно местность эта давала бы большие доходы и кишела бы туристами. Но куда там! Для этого нужны капиталы и капиталы, наше же назначение капиталов – это война. Мы не можем просидеть и 25 лет без войны, все народные сбережения идут в жертву войнам. Мы оставляем в запустении богатейшие края, завоеванные нашими предками, а в душе все стремимся к новым и новым завоеваниям оружием и хитростью. О каком благосостоянии можно при таком состоянии вещей серьезно говорить!»[301]

Это очень напоминает написанное более чем за век до того – в 1796 году! – письмо великого князя Александра Павловича – будущего царя Александра I: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов»[302] – но ведь именно такая внешняя политика и соответствовала именно такому внутреннему положению, непрерывно ухудшавшемуся благодаря демографическому росту, что совсем не осознавалось современниками, но заметно влияло на всеобщее настроение и самочувствие.

Или радикальная реформа, или война – других вариантов не было! Вот и Александр I, оказавшись никудышним реформатором, преуспел зато как один из крупнейших завоевателей в истории России!

Тот же путь, но, увы, начисто лишенный успехов, предстоял и его далекому преемнику Николаю II.

Вопрос оставался только за выбором направления завоеваний – это было традиционной заботой всех российских правителей последних веков!

Ситуации, требовавшие передела мира, возникали и сотни, и тысячи лет назад – неважно, шла ли речь о разделе Африки или Индии или о разделе Эльзаса и Лотарингии (последнее нелепейшим образом стало актуальным всего за четверть века до рассматриваемого времени и еще более нелепейшим образом сохранило актуальность и к началу ХХ века, и позднее!). Но всякая постановка вопроса о переделе мира однозначно требовала подготовки к войне. Именно так и расценивалось современное положение молодыми правителями Германии, России и Японии в девяностые годы XIX века.

Перспективы большой общеевропейской войны еще раньше вызывали определенное беспокойство. Нужно отметить, что грамотные политические обозреватели, каковыми были К.Маркс и Ф.Энгельс (остававшийся в таковом качестве и после смерти Маркса в 1883 году), несмотря на их завиральные социальные и политические идеи, одними из первых обратили внимание на особенности Первой Мировой войны, дожить до которой им самим было не суждено.

Маркс писал: аннексия Эльзаса и Лотарингии принудит «Францию броситься в объятия России», что может привести Германию к новой войне «против объединенных славянской и романской рас»[303] – звучит вполне в духе Вильгельма II и чуть ли не Гитлера!

В 1887 году Энгельс, оценивая ситуацию значительно грамотнее Бисмарка, предрекал: «для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны», война эта не может быть быстротечной, «это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи»; она принесет тяжелейшие экономические последствия и победителям, и побежденным.

Заглянул Энгельс и в будущий стратегический замысел кампании на Западном фронте: «обладание Бельгией /.../ является необходимым условием для нападающего, независимо от того, идет ли речь о немецком вторжении во Францию или о французском вторжении в Германию»[304].

Незадолго до смерти Энгельс дал прогноз и для единомышленников: «Крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, крах такой, что короны дюжины валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как это все кончится и кто выйдет победителем из борьбы; только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса»[305]; «Может дойти до того, что военная машина взбунтуется и откажется продолжать взаимную резню... Клич классового государства: после нас хоть потоп, но после потопа придем мы, и только мы»[306] – это значительно выразительнее того, что писал Ленин в 1914-1917 годах. Тут и фактическое признание того, что коммунизм может рассчитывать на удачу только при нарастании бедствий человечества, а не в результате прогресса и процветания, а также и того, что коммунистами вопрос ставился практически не о победе какого-то рабочего класса (хотя это и повторялось как заклинание), но придти должны были «мы» – т.е. сами коммунисты!

Отношение к грядущей войне, как к чудовищному бедствию – независимо от того, что ожидалось для самих себя в итоге этих бедствий, стало достаточно осознанным в либеральных и социалистических кругах Европы приблизительно ко времени кончины старика Энгельса в 1895 году. Президент Франции Р.Пуанкаре припомнил 1 августа 1914 года события, происшедшие ровно за двадцать лет до того: «После состоявшегося в Берлине по инициативе Вильгельма II интернационального конгресса по вопросам труда и положения рабочих, Жюль Симон, вместе с Толеном и Бюрдо представлявший на конгрессе Францию, посвятил императору полную иллюзий статью, которая, впрочем, заканчивалась следующими правильными замечаниями: „Нам говорят теперь, что наша восстановленная армия стала непобедимой. При этом забывают, что немцы так же, как и мы, не сидели сложа руки и что теперь речь идет не о войне героической, а о войне научной. Слава, которая прежде завоевывалась храбростью, теперь завоевывается механизмами и количеством“. И далее: „Я утверждаю, что каждый из обоих народов может быть разбит и погибнуть. Я даже боюсь победы, ибо победитель так же несомненно будет вовлечен в катастрофу, как и побежденный“. Когда эти строки появились /.../, я был министром финансов. Они меня очень поразили. Но как они стали близки к истине!»[307]

Не только социалисты видели столь мрачные перспективы. Сам Мольтке-Старший предсказал еще в 1890 году, что следующая война может продлиться семь лет или даже тридцать, т.к. ресурсы современных государств настолько огромны, что невозможно признать поражение после первых проигранных битв[308].

К сожалению, уже на следующий год его сменил на посту главы Германского Генштаба Альфред фон Шлиффен, творчество которого оказало пагубнейшее влияние на психологию германского руководства[309].

Но не только и не столько заботили европейских милитаристов возможные бедствия грядущей сухопутной европейской войны, как то очевидное обстоятельство, что такая война нисколько не угрожала Великобритании. Несколько по-особому к этому относились в России, где планировались сухопутные военные экспедиции не только к Проливам, но и к Индии.

Но для Германии подобные мечты были недоступны.