"Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андрееви)

6.3. Несостоявшееся цареубийство.

Осень 1904-го и наступление нового 1905 года сопровождались резкой радикализацией настроений российской интеллигенции. Все началось с Земского съезда, прошедшего в Петербурге 6-9 ноября и фактически призвавшего к введению конституции. Далее пошла серия банкетов, на которых представители разных групп интеллигенции (адвокаты, врачи и т.д.) присоединялись к резолюциям съезда и посылали соответствующие петиции к верховной власти.

Широкая публика скорее догадывалась, чем знала, что начавшаяся кампания встретила достаточно позитивное отношение со стороны князя П.Д.Святополк-Мирского и либерального крыла в руководстве Министерства внутренних дел. Не совсем ясно, как там распределялись ведущие роли, тем более что во время Земского съезда и сразу вслед за его завершением Лопухин, как сообщалось выше, находился за границей. Но резолюции съезда, написанные родственником Лопухина князем С.Н.Трубецким, немедленно были использованы при подготовке проекта преобразований, который по поручению Мирского был составлен товарищем министра финансов А.Д.Оболенским (будущим соавтором Манифеста 17 октября 1905 года), до прихода Плеве бывшего одновременно со Святополк-Мирским товарищем министра внутренних дел, и известным чиновником МВД С.Е.Крыжановским – основным разработчиком всех конституционных законов 1905-1907 годов и изменений в них.

Попытка Мирского получить немедленное одобрение царя успехом не увенчалась; это, возможно, связано с влиянием великого князя Сергея Александровича и его жены, гостивших с 13 по 23 ноября в Царском Селе и Гатчине и ежедневно общавшихся с царствующим племянником.

21 ноября Святополк-Мирский, к огромному неудовольствию Николая II, подал в отставку. 22 ноября состоялось его объяснение с царем. Последний уступил явному давлению, отставку министра отклонил и должен был согласиться с обсуждением предлагаемых мер в кругу высших государственных руководителей.

Святополк-Мирский подал Николаю II упомянутую записку Оболенского-Крыжановского с предложением о введении в России гражданских свобод и выборного правления. О том же ходатайствовал перед царем и князь С.Д.Урусов, после успехов по умиротворению Кишинева переведенный губернаторствовать в Тверь. Там он сразу спелся с либеральным Губернским Земством, традиционно пребывавшим под личным влиянием И.И.Петрункевича – патриарха либерального движения еще с 1870-х годов.

С последним, пытавшимся финансировать еще «Исполнительный Комитет Народной Воли», Святополк-Мирский и Лопухин еще в октябре вели переговоры по поводу условий проведения упомянутого Земского съезда. Был достигнут компромисс, согласно которому съезд не был разрешен и не был запрещен: делегаты заседали под видом частных встреч и каждый раз на другой квартире.

В общем, сконцентрировался достаточно мощный аристократический блок, противостоять давлению которого царю было довольно трудно. Поэтому на 2 декабря было назначено совещание под председательством Николая II по обсуждению предложений министра внутренних дел. Все эти закулисные переговоры происходили на фоне совершенно явного подъема настроения «общества».

Возбуждение от банкетной кампании нарастало, и, наконец, передалось пушечному мясу революции – студентам. 28 ноября в Петербурге состоялась массовая студенческая демонстрация, жестоко подавленная властями: конная полиция била шашками плашмя – можно себе представить, сколько было раненых при таком «гуманном» способе подавления!

Руководство ПСР было захвачено общим ростом революционного возбуждения. В рядах ПСР зрела оппозиция, считавшая, что деятельность партии должна выйти за уже традиционные границы индивидуальных террористических актов, осуществляемых БО. Сторонники массового террора (в том числе и аграрного – т.е. направленного непосредственно против помещиков, а иногда и кулаков) требовали расширения и углубления боевой работы.

В ходе революции 1905 года эти стремления были в значительной степени восприняты и реализованы широкими слоями членов ПСР, испытавшей массовый прилив кадров (как и позже в 1917 году). Наиболее же радикальное крыло выделилось в 1906 году в самостоятельный Союз максималистов.

Азеф постарался плотно удержать партийное руководство в своих руках. С одной стороны, он активизировал деятельность БО, послав в ноябре в Россию три боевые группы – в Петербург, Москву и Киев. С другой стороны, он постарался выдать полиции сторонников аграрного террора, выехавших или собиравшихся выехать из эмиграции в Россию.

Последняя инициатива Азефа имела неожиданный резонанс: уже в середине декабря женевская редакция эсеровской газеты «Революционная Россия» получила анонимные предупреждения из охранки (предположительно – из Минского отделения) о перечисленных в доносах лицах. Одни из них были уже арестованы, других эсеры срочно вызвали из России обратно (в том числе будущего вождя максималистов и руководителя восстания на Пресне М.И.Соколова – «Медведя»), выезд в Россию остальных задержали. Тем самым инициатива аграрных террористов была подавлена, но Азеф должен был повысить осторожность.

Хотя между его доносами и очагом утечки информации существовало, очевидно, не одно звено из работников охранки, и ничто не указывало на Азефа как на источник этой информации, однако Азеф тем более должен был воздержаться даже от намеков на террористов, руководимых непосредственно им самим.

Лопухин, таким образом, никаких сведений о готовящихся террористических актах не получал – недаром он проявлял в это время такое упорство в безуспешных попытках вернуть Зубатова на службу. Не сумев встретиться с Азефом в Париже, Лопухин счел вынужденным проявить свою собственную инициативу в деле борьбы с самодержавием и явно приложил руку к усилиям, предпринимаемым в эти дни Святополк-Мирским и Урусовым.

В эти же дни состоялось событие, которое трудно расценить иначе, чем совершенно недвусмысленное поощрение террору.

30 ноября 1904 года завершился суд над убийцами Плеве и был вынесен приговор Е.С.Созонову и Л.В.Сикорскому. На этот раз не потребовалась и царская милость: самим судом террористы не были приговорены к смерти. Нужно отметить, что главный обвиняемый судил себя самого гораздо строже царского суда: Созонов на каторге пережил духовное перерождение и разочаровался в терроризме. В 1910 году он покончил жизнь самоубийством в знак протеста против наказания администрацией его товарищей-каторжан.

О беспристрастности российского суда и его независимости от администрации (официально провозглашаемой), говорить, как известно, не приходится. Невозможно допустить, чтобы суд вынес такое смелое решение без оглядки на Министерство внутренних дел.

Судебной процедуре предшествовала подача в отставку министра юстиции Н.В.Муравьева. Последний был приближенным московской великокняжеской четы, благодаря которой, как мы сообщали, и занял министерский пост еще в 1894 году.

Весьма неглупый Муравьев на десятом году своего министерства понял, что запахло жареным, и стал просить перемещения по службе. Он постарался не придавать своему демаршу характер политической демонстрации, а ссылался на ухудшение здоровья и просил спокойного дипломатического поста за границей; более всего ему хотелось быть послом в Париже.

Хотя прошение в отставку последовало 21 ноября (тогда же, когда подавал в отставку и Святополк-Мирский), но это не вызвало раздражения Николая II – по-видимому и тут великий князь поддержал своего протяже. Муравьев пока оставался на своем посту, ожидая необходимых передвижек в дипломатическом ведомстве. Но сразу после 9 января 1905 он понял, что ждать невозможно, согласился быть послом в Риме и немедленно уехал – и очень вовремя: террористы уже готовили покушение на него, которое едва не успело состояться!

Понятно, что с такими настроениями он не стал вмешиваться в процесс над террористами, а его подчиненные не пожелали быть «святее Папы». В данной ситуации давление МВД, в наличии которого нельзя сомневаться, не встретило должного отпора ведомства юстиции.

Заинтересованность Лопухина в невынесении смертного приговора могла иметь и то зловещее объяснение, о котором упоминалось при нашем разборе суда над Гершуни: возможность пыток осужденных накануне казни. Если все же эти слухи верны, то Лопухин был крайне заинтересован в том, чтобы ближайшие сподвижники Азефа в последний момент не проговорились (опасение их признаний могло быть и мотивом упорного пребывания Азефа за границей, затянувшегося вплоть до казни Каляева, о которой ниже). В сложившейся напряженной политической ситуации Лопухин не мог рассчитывать на царское помилование, как это было сделано при завершении процесса над Гершуни; на царя в данный момент нужно было давить в иных целях.

2 декабря под председательством императора собрались шестнадцать виднейших сановников (включая самого Святополк-Мирского, а также С.Ю.Витте, В.Н.Коковцова, Д.М.Сольского, В.Н.Ламздорфа, М.Н.Муравьева и других). Почти все они дружно поддержали инициативу Святополк-Мирского; был только один голос против – обер-прокурора Синода К.П.Победоносцева.

Недовольный таким оборотом дела, Николай II окончательного решения не принял, а назначил на 8 декабря новое совещание, на которое дополнительно пригласил еще пятерых великих князей, в том числе специально вызвал из Москвы Сергея Александровича. Последний прибыл (с женой) в Петербург 5 декабря и оставался в столице вплоть до 13-го.

В Москве, между тем, как раз 5-6 декабря также произошли массовые студенческие демонстрации – из солидарности с петербургскими коллегами и в знак протеста против расправы над ними. Московские власти конную полицию не использовали, но демонстранты были избиты полицейскими и дворниками.

В обеих столицах все попытки привлечь к демонстрациям рабочих ни к чему не привели. В Москве участников демонстрации бесплатно поили водкой, но даже это соблазнило не больше трех-четырех десятков рабочих.

Внешний порядок в столицах был восстановлен, но жестокое подавление демонстраций до предела накалило страсти: в доме отсутствовавшего московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича повышибали все стекла, а охранка с часу на час ждала покушения на московского обер-полицмейстера Д.Ф.Трепова: накануне 5 декабря Московский комитет ПСР, возглавляемый В.М.Зензиновым (сыном купца-миллионера), выпустил листовку, грозящую смертью двум упомянутым администраторам в случае разгона демонстрации, подобного петербургскому.

Вот в такой обстановке и собралось 8 декабря второе заседание сановников по обсуждению конституционных преобразований.

На заседании неожиданно в поддержку Святополк-Мирского выступил великий князь Владимир Александрович – командующий гвардией и Петербургским военным округом: необходимость перемен доходила уже до самых закостенелых членов царского семейства, но не до самых-самых. Тут слово взял Сергей Александрович – брат предыдущего оратора. Возбужденный вестями о только что происшедших событиях в Москве, он прямо заявил, что обсуждение вопроса в такой постановке – измена трону.

Витте тут же поменял свое мнение на прямо противоположное; остальные также спасовали. Было принято туманное решение об усилении веротерпимости и о необходимости подготовки министерствами и ведомствами конкретных мероприятий по расширению «вольностей».

Между тем, Сергей Александрович, сыграв столь значительную и решающую роль, сам вынужден был уклониться от дальнейшего административного руководства. 8 декабря великий князь подал в отставку и заявил о невозможности оставаться на своем посту и Трепову. Последний не считал возможным демонстрировать слабодушие, но 10 декабря сам царь просил его освободить должность. С 1 января 1905 года прошения об отставке великого князя и Трепова были приняты. При этом должность московского генерал-губернатора упразднялась, а власть в Москве разделялась на две: гражданскую – губернатора и военную – командующего округом.

Сергей Александрович, на свою беду, остался на втором из этих постов – командующего Московским военным округом. Трепов же получал назначение на японский фронт, но не успел туда выехать – это, как оказалось позднее, сыграло огромную роль.

Лопухина результаты совещаний привели в негодование. Он настаивал на новой инициативе Святополк-Мирского, которую тот считал уже бесполезной. Тогда Лопухин изменил своему правилу прятаться за чужими спинами и подал свой собственный доклад, который Святополк-Мирский и вручил царю.

Вечером 11 декабря эти предложения обсуждались в узком кругу: Николай II, Сергей Александрович и Витте. Великий князь держался столь же непримиримо, а Витте также подтвердил свою капитулянтскую позицию – к вящему удовлетворению царя. Лопухин, таким образом, пошел ва-банк и проиграл: Манифест, выпущенный 12 декабря 1904 года, игнорировал все его соображения и подтверждал решения, принятые 8 декабря.

«Единственным последствием моей записки было то, что при дворе и в известных кругах петербургской бюрократии я был произведен в революционеры, во всяком случае, в человека в смысле карьеры отпетого»[631], – вспоминал Лопухин в 1923 году.

Свои настроения накануне подачи этого рокового для его карьеры доклада Лопухин объяснял следующим образом: «До появления Мирского у власти Николаю II было известно только, что вся Россия охвачена недовольством. Для человека, не страдавшего полным индифферентизмом ко всему, что его личную жизнь не затрагивало непосредственно, и мало-мальски политически развитого этого было бы достаточно для того, чтобы додуматься до необходимости обновления государственных форм. Но для Николая II этого было мало, для него нужно было ощущение государственной опасности. Картину этой опасности, простую, может быть даже грубую, доступную уровню его развития, и надо было, по-моему мнению, ему показать, дабы он над нею одумался перед тем, как будет уже поздно. /.../В сущности, ничего от него не скрывали, и знал он достаточно, чтобы при желании быть полезным стране, но никто не бывает обманут так, как тот, кто желает быть обманутым. И с этим желанием надо было, я думаю, покончить»[632].

Такие настроения в еще большей степени объясняют более позднюю позицию Лопухина – непосредственно накануне 9 января 1905 года, о чем он, конечно, уже не мог откровенно вспоминать – тем более, находясь в Советской России.

Итак, Лопухин в кои веки раз рискнул карьерой – и проиграл. Возможно, он не стал бы действовать столь решительно, если бы был посвящен в секреты террористической деятельности Азефа.

К несчастью для Лопухина, информацию о террористических планах Азефа он стал получать из охранных отделений чуть позже – только в середине декабря 1904 года, когда успел уже нанести непоправимый удар по собственной карьере.

В ноябре Азеф послал в Киев Давида Боришанского – убить генерал-губернатора Н.В.Клейгельса, в Москву – Бориса Савинкова – убить великого князя Сергея Александровича, в Петербург – Максимилиана Швейцера; цели и задачи последнего мы подробнее рассмотрим ниже.

Боришанский оказался в наиболее трудном положении: Азеф практически не выделил ему помощников, сконцентрировав основные силы в двух других группах. Боришанскому пришлось поэтому прибегнуть к помощи Киевского комитета ПСР, еще с кануна ареста Гершуни пребывавшего под плотным колпаком у начальника Киевского Охранного отделения А.И.Спиридовича. Вот какой ребус изобрел Спиридович, излагая подробности своего столкновения с Боришанским.

Сначала Спиридович рассказал о посещении Киева Георгием Гапоном: «Гапон поехал как-то в Москву, выступил там на одном из рабочих собраний и начал критиковать московские организации, выставляя взамен их свои. Дошло до /.../ Трепова. Тот приказал арестовать Гапона и выслать в Петербург, министру же Плеве от великого князя [Сергея Александровича] было послано письмо с указанием, чтобы Гапон больше в Москву не являлся. Плеве извинился, и Гапону было указано, что он может работать только в Петербурге. Пытался Гапон работать и по провинции, был он с этой целью в Харькове, а зимой 1904 года приехал к нам в Киев и заявился прямо ко мне. Встретились мы как старые знакомые. Сказавши, что действует по полномочию директора Лопухина, Гапон разъяснил мне, что он приехал просить Клейгельса разрешить ему начать в Киеве организацию рабочих наподобие Петербурга и, прежде чем быть у него, заехал переговорить со мною и просить поддержки. Мы переговорили /.../, я тотчас же после ухода Гапона поспешил к генералу Клейгельсу, доложил ему о приезде Гапона и высказал свой взгляд на полную неприемлемость для Киева его проекта. Клейгельс обещал отклонить просьбу Гапона /.../. Однако обеспокоенный тем, что я проделал все это вопреки желанию директора, на которого сослался Гапон, я срочно выехал в Петербург и подробно доложил обо всем Лопухину. Последний возмутился нахальством и ложью Гапона. Он позвонил секретарю, приказал принести дело о Гапоне и рассказал мне его инцидент в Москве, объяснил в какие он взят рамки в Петербурге и показал некоторые документы из дела, а в том числе и письмо великого князя и резолюцию Плеве. Директор нашел мои действия правильными»[633].

Затем Спиридович рассказывает о приезде в Киев Боришанского (в тексте – Барышанского):

«Приехав в конце 1904 года в Киев, Барышанский и начал постепенно подготовлять порученное ему дело и, так как он обратился по поводу его к некоторым из местных деятелей, то дошло это и до меня. Надо было расстроить предприятие и уберечь генерал-губернатора. Начали действовать. В комитет была брошена мысль, что убийство генерала Клейгельса явится абсурдом. Поведение генерал-губернатора в Киеве не подает никакого повода к такому выступлению против него. Приводились доказательства. Эта контр-агитация была пущена и в комитет, и на тех, кого Барышанский мог привлечь в качестве исполнителей. В то же время мы приняли меры наружной охраны генерал-губернатора. Наше наблюдение установило, что с Печерска за генералом ведется проследка двумя рабочими. Проследку эту мы демонстративно спугнули, показав тем усиленную охрану генерал-губернатора. Все это я донес департаменту полиции и сообщил ему, что /.../ мерой предупреждения может служить лишь учреждение личной охраны генерал-губернатора, на которую у отделения нет кредита. Я просил об отпуске необходимых денег, но департамент полиции отнесся к моему докладу отрицательно, в средствах на охрану отказал и порекомендовал лишь усилить агентурное освещение, разъяснив, что в нем вся сила. Господин Макаров вторично открыл Америку. Но на наше счастье Барышанский действовал очень неосторожно. Как уже было сказано, он обратился к местным силам, и наша агитация против убийства и филерство на Печерске сделали свое дело. Те, кого подговаривал Барышанский, не соглашались идти на убийство, отказался от него и сам Барышанский. У нас план Азефа потерпел неудачу»[634].

Нетрудно разобраться в этом гибриде истины и лжи. Маршруты Гапона хорошо изучены и приблизительно датированы.

С осени 1903 года до лета 1904 года Гапон не покидал столицу. Упомянутый визит в Москву начался 19 июня 1904 года, письмо великого князя Сергея к министру Плеве датируется 6 июля. Дальнейшие перемещения Гапона точно не датированы, но маршрут известен: Петербург-Харьков-Киев-Полтава (во всех провинциальных центрах Гапон не встретил поддержки администрации), затем визит на родину в деревню под Полтавой, наконец – возвращение в Петербург. Последнее произошло где-то в достаточно широком интервале – до начала сентября 1904 года. Затем до января 1905 года Гапон Петербурга не покидал, а после 9 января бежал, как известно, за границу.

Приезд Гапона в Киев, таким образом, никак не мог произойти зимой 1904 года; не было, по-видимому, и столь острой необходимости у Спиридовича спешить объясняться с Лопухиным после летнего визита Гапона.

Такая необходимость должна была возникнуть зимой 1904 года, а именно в декабре месяце, в связи с пребыванием в Киеве Боришанского. Получив странную резолюцию начальника Особого отдела Н.А.Макарова и имея под боком опасного террориста, Спиридович должен был понять намерения начальства. Попутно в беседе с Лопухиным мог возникнуть и вопрос о давно прошедшем приезде Гапона.

Воспоминания (по сути – оправдательные объяснения) Спиридовича писались после разоблачения Азефа. Лопухин тогда уже был в ссылке и не стал бы свидетельствовать против себя. Азеф скрывался где-то в Европе. Боришанский тогда же, вероятно, оставался на каторге, куда загремел в 1905 году. Все остальные, названные Спиридовичем лица, были уже покойниками. Зато наверняка существовал упомянутый, но не названный по имени секретарь Лопухина, который мог подтвердить, что в декабре 1904 года Спиридович и Лопухин беседовали о Гапоне. Главная же тема беседы могла быть совсем иной.

Совершенно ясно, что безмолвное соглашение Азефа с Лопухиным, датируемое весной 1904 года, предполагало, что последний не чинит никаких препятствий террористам, действующим непосредственно под руководством Азефа. Именно так должен был понять позицию Лопухина и Спиридович, как бы конкретно ни протекала их декабрьская беседа, форма и содержание которой, как будет ясно из дальнейшего, очень не понравились Лопухину. Вовсе не исключено, что приезд Спиридовича смахивал по сути на попытку шантажа. Целью Спиридовича было добиться дальнейшего продвижения собственной карьеры, но он, очевидно, недооценил, насколько опасным мог стать для него подобный способ действий. Тогда же в декабре Спиридович, по-видимому, остался вполне доволен результатами проведенного демарша. Это оказалось ошибкой, едва не приведшей его к фатальной катастрофе.

Последующие действия Спиридовича необычайно выразительны. Проявив в 1903 году изумительную энергию и сообразительность при поимке Мельникова и Гершуни, он на этот раз проявляет не менее изумительные качества для того, чтобы оставить в целости овец и в сытости волков: Спиридович целенаправленно выпирает из Киева Боришанского – чтобы и последний ничего не натворил на голову Спиридовича, и чтобы Лопухин остался доволен безнаказанностью террориста.

Именно так проявляет Спиридович свою лояльность к Лопухину, которую он неоднократно и подчеркнуто демонстрирует в своих записках. Зато Макарова, уже умершего, Спиридович очерняет безо всякого зазрения совести, сваливая на него и его, Макарова, собственные грехи, и грехи их общего начальства.

К новому несчастью для Лопухина, его благоволение к террористам было замечено не только Спиридовичем.

В Москве задачу убийства великого князя Сергея Александровича должна была решить группа Савинкова. Савинков имел достаточное число исполнителей, мог действовать независимо от местного комитета ПСР, а потому участники его группы так и не попали в поле зрения Московского Охранного отделения. На покушение было выделено по некоторым данным сорок тысяч рублей, по воспоминаниям самого Савинкова – «только» семь тысяч.

Группа состояла из опытных конспираторов: Б.В.Моисеенко и гимназический товарищ Савинкова И.П.Каляев вместе с Савинковым были еще с 1899 года участниками его революционных предприятий; П.А.Куликовский в 1900-1901 годах был руководителем петербургской организации «Союза социалистов-революционеров», возглавлявшегося Аргуновым и разгромленного Зубатовым, а «техник» группы Д.В.Бриллиант была соратницей и возлюбленной погибшего террориста А.Д.Покотилова, о чем мы уже упоминали. Савинков и Каляев состояли в БО с момента начала подготовки покушения на Плеве, Бриллиант участвовала в завершающей стадии этого дела. Это были решительные и целеустремленные люди. Слабым местом организации оказался, однако, сам Савинков.

Одаренный писатель, он был бездарным политиком и, что особенно важно в данной ситуации, бездарным организатором. Если обладавший уродливой внешностью Азеф пугал при первом знакомстве своим видом классического злодея и предателя, то Савинков, наоборот, имел таинственный шарм террориста и заговорщика. Такое впечатление он производил не только на эпизодических знакомых (включая Уинстона Черчилля), но и на руководство ПСР, потратившее более двух лет после разоблачения Азефа на то, чтобы убедиться в полной непригодности Савинкова для руководства террором. Но до этого Савинков был удобным помощником для Азефа и марионеткой в его руках. Азеф назначил его своим номинальным заместителем по руководству БО, а во всех внутрипартийных раздорах использовал Савинкова как рупор Боевой Организации.

В Москве в конце 1904 года Савинков упивался ролью богатого англичанина, которую он снова играл по конспиративным соображениям, затеял роман с Дорой Бриллиант и позже довольно пошло изобразил это в своей знаменитой повести «Конь бледный». При таком подходе к делу выделенных денег было, конечно, недостаточно, а вскоре они и вовсе кончились.

Способ, которым Савинков вновь раздобыл деньги, вполне характеризует быт и нравы той эпохи. Он обратился к адвокату П.Н.Малянтовичу (будущему министру юстиции Временного правительства) и сослался на отсутствующего в Москве общего знакомого В.А.Жданова – тоже адвоката. Малянтович дал двести рублей – совершенно незнакомому, но интеллигентному просителю. Кому и для чего – этого он не знал; знал бы – дал бы больше. Позже, в 1906 году, Жданов и Малянтович (оба – социал-демократы) защищали Савинкова в военном суде в Севастополе; тогда Савинков бежал из крепости до приговора суда.

Двести рублей делу помогли не сильно, но вскоре дал денег шурин Савинкова инженер А.Г.Успенский (Савинков был женат на дочери известного писателя Глеба Успенского и к описываемому моменту был отцом двоих детей, которых толком не видел – жизнь революционера тяжела и сурова!), а потом пришел и чек от Азефа. Можно было вспомнить и о терроре и продолжить подготовку к покушению.

А ведь история России могла пойти по-другому, если бы великий князь был убит в декабре 1904 года – до или сразу после совещания 8 декабря! Такой акт мог тогда произвести значительно более сильное впечатление, чем это получилось в феврале 1905 года, реформы могли начаться гораздо раньше, и это могло бы серьезно разрядить революционную ситуацию. Даже трагедия 9 января могла бы не произойти, поскольку ее организаторы (а кто они были – мы покажем ниже) занялись бы совсем другими проблемами.

Но Савинков все копался, а в середине декабря его группа попала в весьма опасную ситуацию.

Московские эсеры, угрожавшие смертью великому князю и Трепову накануне демонстраций 5-6 декабря, теперь вознамерились осуществить свои угрозы. Охранка была в предельном напряжении, а две параллельные и независимые группы террористов, охотившиеся за одной жертвой, создавали организационный хаос и увеличивали риск провала. Ситуация была действительно недопустимой, и Савинков решил встретиться с лидером московских эсеров Зензиновым, и обратился для этого к их общим знакомым по Женеве. Вот в этом-то и состоял огромный риск!

Московские эсеры были под колпаком охранки не менее плотным, чем киевские. Еще в начале лета 1904 года домой к Зензинову пришел не назвавший своего имени мелкий чин охранки. Оперируя конкретными именами и датами, он показал Зензинову, что вся его организация насквозь просматривается полицией. Зензинов сообщил об этом Азефу, тот – в Департамент полиции[635], и незванный посетитель исчез вопреки своему обещанию информировать Зензинова и в дальнейшем.

К концу 1904 года Зензинов привык ходить в сопровождении «хвоста». Но встречу Зензинова с Савинковым филерам засечь не удалось. Вот как ее описал Зензинов: «Меня неожиданно вызвали по телефону к знакомым. Это была очень богатая семья. Я знал, что хозяйка дома (Л.С.Гавронская) была дальней родственницей одного из видных руководителей нашей партии, члена Центрального Комитета, доктора А.И.Потапова. /.../ в ее прекрасной гостиной я неожиданно встретился с женой доктора Потапова, с которой познакомился в Женеве у Михаила Рафаиловича [Гоца]. /.../ она сказала, что имеет ко мне от партии очень важное поручение: я должен встретиться с одним человеком, находящимся сейчас в Москве, но при этом я должен принять все меры, чтобы не привести с собой „хвоста“ /.../.

На другой день я вышел из дома в 6 часов вечера и два часа потратил на то, чтобы отделаться от своих „хвостов“. Ровно в 8 часов я был на подъезде театра Корш. Уже через несколько минут я увидал в толпе входящих в театр Т.С.Потапову и заметил, как к ней подошел одетый в богатую шубу человек. Они поздоровались, как мало знакомые друг с другом люди – и разошлись: Потапова пошла в театр, незнакомец сошел с подъезда театра и медленно стал удаляться. Я шел за ним следом в двадцати шагах. /.../ на углу Малой Дмитровки он остановился, дождался меня и мы вместе подошли к стоявшему тут же лихачу. – „Извозчик! К Тверской заставе!“ – и он, не торгуясь, сел в сани, жестом пригласив меня сесть рядом с ним. Сани помчались, как стрела. Незнакомец несколько раз незаметно оглянулся – за нами никого не было: мы были в безопасности. /.../ на нем была прекрасная шуба, пышный бобровый воротник и такая же шапка. Лицо его было мне совершенно незнакомо – бритый, плотно сжатые надменные губы. Он скорее походил на англичанина. Всю дорогу он молчал. Когда мы подъехали к заставе, он велел /.../ извозчику остановиться и небрежно бросил ему трехрублевую бумажку. Извозчик почтительно снял шапку. Потом незнакомец взял меня под руку и мы вошли в трактир на углу – трактир был большой и богатый. – „Отдельный кабинет!“ – бросил на ходу приказание незнакомец. Пришедшему половому он заказал стерляжью уху с пирожками, пожарские котлеты и бутылку водки с закуской. И только после того, как половой ушел, незнакомец, наполнив две рюмки водкой и приподняв свою, улыбнулся глазами и произнес: „За ваше здоровье, Владимир Михайлович!“

И только теперь за маской надменного британца я узнал знакомые мне черты Бориса Викторовича Савинкова, с которым немного больше года тому назад познакомился в Женеве у Михаила Рафаиловича. /.../ От имени Боевой Организации Савинков мне приказал оставить всякую слежку за великим князем и вообще оставить его в покое. В этом, в сущности, и заключалось все его дело ко мне. Но мы просидели в отдельном кабинете вдвоем два часа. Ему, видимо, самому было приятно хотя бы на короткий срок скинуть с себя личину недоступного всем англичанина и отвести душу с приятелем. Мы говорили обо всем, что угодно – об общих друзьях и знакомых, о театре, о литературе, – обо всем, кроме наших революционных дел»[636].

Зензинов подчинился приказу, и Московский комитет принял соответствующее решение со ссылкой на Савинкова и БО, и оно, конечно, сразу стало известно охранке.

Так в середине декабря 1904 года и Московское Охранное отделение, и Департамент полиции узнали, что Савинков в Москве готовит покушение на великого князя. Мало того, наблюдатели, закамуфлированные под извозчиков, Каляев и Моисеенко, практически брошенные Савинковым на полную самостоятельность, весьма относительно соблюдали правила конспирации: по Москве стали ходить слухи об извозчиках, говорящих по-французски. Едва ли этим грешил Каляев, но происшедшее вполне в стиле Моисеенко – барича и пижона.

Трепов, как и Спиридович, тут же потребовал увеличения финансирования на охрану, и так же, как и Спиридовичу, Лопухин ему отказал. Отнюдь не скудный бюджет Департамента полиции был перегружен расходами, связанными с контрразведкой против Японии, и директор имел объективные причины для отказа, но это произвело крайне неприятное впечатление и, естественно, припомнилось Лопухину после убийства Сергея Александровича.

Зензинов же в дальнейшем действовал по известному принципу: заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет. Запретив своим подчиненным покушение на великого князя, он вначале одобрил покушение на Д.Ф.Трепова, которое намеревался осуществить восемнадцатилетний студент А.Полторацкий, но позже отобрал у Полторацкого револьвер и запретил выступать от имени БО.

2 января 1905 года великий князь выезжал в Петербург – представиться по поводу вступления в должность командующего округом (через два дня он вернулся), а Трепов провожал его на вокзале. У вагона, в который уже вошел великий князь, Полторацкий все же стрелял в Трепова из какого-то пугача, но не попал. Полторацкий был осужден на каторгу, через три года пытался бежать, убил (или ранил) тюремного надзирателя и был казнен.

Накануне или сразу после 9 января Трепов сам прибыл в столицу, что, как оказалось, роковым образом разрушило все планы Лопухина.

На протяжении двух месяцев зимы 1904-1905 гг. Савинков продолжал держать в напряжении московские власти, но и сам ничего реального не смог предпринять, и оставался недоступен для розысков охранки.

Гораздо более важные события едва не развернулись в это время в Петербурге.

Отметим, что до сих пор в точности не установлено, какие задачи ставились перед группой М.И.Швейцера до начала января 1905 года. В воспоминаниях Савинкова утверждается, что ее целью было убийство Трепова. Но этого просто не могло быть потому, что в этот период Трепов жил и действовал в Москве. Это ошибочное утверждение опубликовано в 1910 году и повторено в издании 1917 года. Спиридович, все знавший и замечавший, отметил эту ошибку Савинкова в своей книге по истории ПСР, но никак ее не прокомментировал.

Едва ли Савинков ошибся по забывчивости или темнил. Скорее всего, Азеф просто не посвятил своего заместителя в свои со Швейцером планы, игравшие решающую роль; отсюда и заметное равнодушие Азефа к тому, что происходило в Москве и Киеве.

Считается, что еще в 1902 году ЦК ПСР запретил БО заниматься цареубийством – по опыту 1881 года были хорошо известны монархические настроения основной части населения. Едва ли к такому запрету нужно относиться всерьез: с момента создания ЦК его лидерами были Гершуни, Азеф, М.Гоц и Чернов – кроме последнего это и есть руководство БО; как решили – так могли и перерешить. К тому же, во второй половине 1904 года трудно представить себе, чтобы кто-либо в революционном мире мог бы что-либо запретить Азефу.

В 1902 году покушаться на царя действительно боялись, но ведь тогда Гершуни опасался и возможной негативной реакции даже на убийство Сипягина. Покушения же на таких одиозных деятелей, как фон Валь, Оболенский, Богданович и Плеве показали, что никаких оправданий не требуется не только перед «обществом», но и перед «народом». К концу 1904 года и популярность царя пошла вниз – и это прямо было заявлено в сентябрьских донесениях Азефа Ратаеву. Не получив в ответ ничего, кроме понятного беспокойства самого Ратаева, Азеф резонно решил, что молчание – знак согласия; безмолвная санкция Лопухина была, таким образом, получена.

Что же касается технических сложностей, которых обоснованно опасались ввиду беспрецедентных забот о безопасности царя, то в данный момент ключи к успеху оказались у Азефа в руках. И Азеф рискнул.

Осенью 1904 года в БО вступила Татьяна Александровна Леонтьева – дочь якутского вице-губернатора. Ее происхождение, положение семьи и собственное воспитание позволяли ей надеяться стать придворной фрейлиной. Именно на это ее нацелил и Азеф. Уже в порядке пробных подготовительных мероприятий она получила приглашение быть продавщицей цветов на ближайшем придворном балу – в конце декабря 1904 года. Ситуация была сочтена подходящей: браунинг камуфлировался букетом цветов, а Леонтьева могла приблизиться к царю и стрелять в упор.

Мероприятие сорвалось по совершенно внешним обстоятельствам: осаждаемый японцами Порт-Артур пал 20 декабря; по объявлении траура был отменен и бал. Последующие попытки отодвигались на неопределенный срок. Эпизод этот гласности не предавался, и стал известен значительно позже.

Зато другое происшествие, также не имевшее практических политических результатов, взволновало всех. 6 января 1905 года во время праздника Богоявления (Крещения Господня) проводился торжественный обряд водосвятия; был военный парад и салют. Обряд происходил в специально сооруженной беседке на Неве у Зимнего дворца; главным почетным участником был сам Николай II. Батареи, производившие салют, стояли на другом берегу – на Васильевском острове. Одна из пушек оказалась заряженной боевой картечью и выпалила прямой наводкой по беседке. Учитывая отсутствие пристрелки, промах был незначителен, но царь не пострадал. Было пробито знамя, у городового выбит глаз, а двое придворных ранены осколками стекла. Впечатление же было ужасным.

Николай II, по свидетельству присутствовавшего камер-пажа А.И.Верховского (будущий военный министр Временного правительства), самообладания не потерял, но, горько усмехнувшись, сказал: «Моя же батарея меня и расстреливает. Только плохо стреляют»[637].

Официальное расследование пришло к очень уклончивому выводу: «за неимением в деле указаний на какой-либо преступный умысел, происшедший 6 января выстрел с достаточной вероятностью может быть объяснен несоблюдением установленных правил при обращении с орудиями в парке и на салютационной стрельбе»[638].

Суду было предано пятеро офицеров и двое нижних чинов; офицеры осуждены на различные сроки гауптвахты и уволены в отставку; нижние чины сосланы в дисциплинарный батальон. Азеф в ответ на запрос Ратаева заявил, что БО к этому отношения не имеет – а что он еще мог ответить?

После этой стрельбы из пушки по воробьям пришел черед и событиям 9 января 1905 года.