"Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андрееви)

7.2. Заговор двух императоров.

Вернувшийся в Россию Витте оказался почти так же далек от вожделенного кресла премьер-министра, как и до отъезда. Для Витте эта ситуация послужила лишь дополнительным допингом. Тревожная и неопределенная обстановка второй половины сентября 1905 года повышала надежды на предстоящие перемены. Следовало не упускать из внимания прежде всего то, что происходило в ближайшем окружении царя, и соответствующим образом реагировать.

На следующий день после отбытия Витте со «Штандарта» царская семья вернулась в Петергоф. 19 сентября там побывал Ламздорф. После возвращения последнего в Петербург Витте поспешил с ним встретиться, потому что очень хотел знать, о чем же говорил царь после того, как не сделал очевидный и всеми (включая Вильгельма II) ожидаемый шаг – назначение Витте премьером. Тема беседы царя с министром иностранных дел могла быть любой – включая и обсуждение вопроса о назначении премьером самого Ламздорфа; такое вовсе не исключалось общим раскладом сил летом и осенью 1905 года.

Но о чем говорили и о чем договорились царь и Ламздорф – это осталось их нераскрытым секретом. Выяснилось лишь то, что именно теперь Ламздорф впервые познакомился с текстом Бьеркского соглашения.

Его содержание не могло не взволновать министра иностранных дел. Не меньшее впечатление произвело и сообщение царя о том, что договор одобрен Витте. Ламздорф был заинтригован и охотно пошел на контакт с Витте. Вот как протекал их диалог (согласно мемуарам Витте):

«Граф Ламздорф /.../ сказал мне: „Государь очень расхваливал ваш образ действий в Америке. Он сказал, что вообще вами весьма доволен и, в частности, доволен вашим пребыванием в гостях у германского императора, который от вас в восторге. Его Величество мне также сказал, что вы совершенно разделяете Бьеркское соглашение“.

Я ответил графу Ламздорфу, что да, что я разделяю его вполне и убежден в том, что самое правильное ведение политики заключается в установлении союза России, Германии и Франции, а затем распространение этого союза и на другие континентальные державы Европы. Граф Ламздорф мне заметил, что лучшая политика для России это – быть самостоятельной и не обязываться ни перед кем. Я с этим согласился принципиально, но сказал, что это было бы возможно до войны с Японией и если бы у нас не было союза с Францией, а теперь это неисполнимо, и поэтому я и сторонник соглашения между Россией, Францией и Германией. Этим можно обеспечить мир и надолго дать нашей несчастной родине успокоиться и не вести постоянно войн, совершенно ее ослабляющих.

На это граф Ламздорф меня спросил: „Да читали ли вы соглашение в Бьерках?“

Я ответил:

– Нет, не читал.

– Вильгельм и Государь не давали вам его прочесть?

Я опять ответил:

– Нет, не давали, да и вы, когда я приехал в Петербург и был у вас ранее, чем явиться к Государю, также мне не дали его прочесть.

На это граф ответил следующее: – Я не дал потому, что не знал о его существовании; о нем в эти три месяца мне никто не сказал ни одного слова, и только теперь Государь мне его передал. Прочтите, что за прелесть!

Граф Ламздорф был весьма взволнован. Я взял и прочел это соглашение. Вот в чем оно заключалось /.../:

Германия и Россия обязуются защищать друг друга в случае войны с какой-либо европейской державой (значит и с Францией). Россия обязуется принять все от нее зависящие меры, чтобы к этому союзу с Германией привлечь и Францию (но покуда это не совершится, или вообще, если это достигнуто не будет, все-таки союз России с Германией имеет полную силу). Договор вступает в силу со времени заключения мира с Японией, т.е. со времени ратификации Портсмутского договора (значит, если война с Японией будет продолжаться – отлично, а если прекратится, то Россия втягивается в этот договор). Договор подписан Императорами Николаем и Вильгельмом [11/24 июля 1905 года] и контрассигнован германским сановником, бывшим с Вильгельмом в Бьерках (не разобрал фамилию), а с нашей стороны морским министром Бирилевым.

Таким образом, со дня ратификации Портсмутского договора Россия обязывалась защищать Германию в случае войны с Францией, между тем мы имеем договор с Францией /.../, в силу которого мы обязаны защищать Францию в случае войны с Германией. Германия также обязалась защищать европейскую Россию в случае войны с европейскими державами, но до тех пор покуда у нас действует договор с Францией, мы с ней воевать не можем, с Италией и Австрией тоже война невозможна при соглашении с Германией, в виду тройственного союза Германии, Австрии и Италии, значит, договор мог реально иметь в виду только войну России с Англией, но Англия не может вести сухопутной войны с Россией, что же касается Дальнего Востока, где покуда не установятся отношения с Японией, война наиболее вероятна, то мы можем воевать сколько угодно – Германия никакого участия принимать не обязана»[691].

Текст Бьерского соглашения как молнией осветил Витте все то, что было до сего момента скрыто от его взора – все таинственные неясности, возникшие на переговорах в Америке и по возвращении в Европу. Витте стало ясно, что не он лично был творцом Портсмутского мира (как это принято считать вплоть до настоящего времени), а что решающую роль сыграл Николай II, а еще большую – Вильгельм II.

Для Витте не было секрета в том (об этом он откровенно пишет в мемуарах), что президент Рузвельт и миллиардер Морган имели с Вильгельмом дружеские доверительные отношения, подкрепленные весьма весомым материальным фактором – значительным вложением германских капиталов в американскую экономику. Вот когда и как проявилась зависимость и Соединенных Штатов от иностранного капитала – вопреки мнению об отсутствии подобной зависимости в те времена. Правда, и Рузвельт, и Морган, оказав давление на Японию в пользу России, не наносили этим никакого ущерба собственным американским интересам – и тем не менее!

Для Витте стала ясна стратегия, избранная Вильгельмом II: связав России руки на Востоке, Вильгельм освободил Германии руки на Западе. Но, вместо того, чтобы усугублять трудности России и способствовать затяжке войны (как этого ожидал Витте и как он это предполагал в беседах с Рузвельтом), Вильгельм пошел на гораздо более сильную комбинацию: он способствовал заключению почетного и выгодного для России мира, спасал тем самым ее от революции, но взамен получил от Николая II поддержку политике Германии в Западной Европе. Гениальная идея, просчет которой оказался в том, что, увы, Николай II не был человеком и политиком, способным отвечать за принятые на себя обязательства.

Таким образом, Витте, который свой собственный успех в Портсмуте должен был (как и почти все остальное человечество) рассматривать как своего рода чудо, сразу понял механизм достигнутого триумфа: за спиной побежденной России в Америке стояла пока никем не побежденная Германия, и условия мира, продиктованные Рузвельтом японцам, на самом деле были условиями не Витте и даже не Николая II, а самого германского императора.

Кроме того, Витте, бывший чуть ли ни единственным очевидцем того, что теперь происходило за кулисами у правителей и Франции, и Германии, понял, что речь шла не о шутках на марокканские темы, а о вполне реальной войне между Германией и Францией. Для последней ситуация складывалась весьма плачевно: Англия была союзником эфемерным, способным угрожать только немногочисленным колониям Германии, а Россия, как свидетельствовал Бьеркский договор, и вовсе не была союзником. Возвращение российских войск на европейский театр с востока (о чем усиленно просили французы, одновременно шантажируя Витте обещанием финансового займа) теперь не сулило им облегчения. Бьерский договор, решающая сила которого заключалась в секретности, не только лишал Францию основного союзника, но и играл провоцирующую роль: Франция по-прежнему рассчитывала на Россию, беспокоясь только по поводу ее технических возможностей из-за последствий войны и вероятности революции, а позиция России на деле была уже совсем иной.

Нужно отдать должное политическим способностям Витте: всю ситуацию, столь для него новую и неожиданную, он понял мгновенно, потому что продолжение его беседы с Ламздорфом было уже не только оценкой договора в Бьерке, но и прямой провокацией: «Прочитавши этот договор, я сказал графу Ламздорфу:

– Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь такой договор бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен. Неужели все это сотворено без вас и до последних дней вы об этом не знали? Разве Государю неизвестен наш договор с Францией?

Ламздорф ответил:

– Как неизвестен? Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего не сообразил сути дела, в тумане, напущенном Вильгельмом. Я же об договоре ничего не знал и совершенно добросовестно телеграфировал вам в Париж когда ехали в Америку, что свидание в Бьерках не имеет никакого политического значения.

– Необходимо, – ответил я графу Ламздорфу, – во что бы то ни стало уничтожить этот договор, хотя бы пришлось замедлить ратификацией Портсмутского договора – это ваш долг»[692].

Витте безусловно прав, расценив Бьеркский договор как предательство по отношению к Франции – так оно и было. К сожалению, предательства в политике – не печальные исключения, а норма. Что же касается этого конкретного предательства, то оно в определенной степени было ответом на французскую политику 1904-1905 годов; с другой стороны, выгода его для России была уже оправдана помощью Германии при заключении Портсмутского мира. С моральной же точки зрения Витте, усмотревший бесчестность царя при подписании именно такого тайного договора, был, повторяем, прав.

Зато чистой инсинуацией является оценка юридической стороны договора, высказанная Витте и навязанная им сначала единственному собеседнику (Ламздорфу), затем – почти всем современникам, а потом вошедшая и в канонизированную российскую историю. Бьеркский договор вовсе не противоречил ни франко-русскому союзу – с одной стороны, ни Тройственному (Германия, Австро-Венгрия и Италия) – с другой. Ни один из этих договоров не обязывал к поддержке союзной стороны в том случае, если бы она сама осуществила нападение на какую-либо третью сторону. Таких жестоких и противоестественных договоров почти и не было в истории современной дипломатии.

На практике, например, Германия и Австро-Венгрия, связанные с Италией Тройственным союзом, не были обязаны и не оказали военной помощи последней, когда она сама в сентябре 1911 года объявила войну Турции (война закончилась через год). Точно так же и Италия отказалась выступать на стороне своих союзников в августе 1914 года, поскольку последние сами объявили войны своим противникам.

Так и Бьеркский договор не обязывал Россию к выступлению на стороне Германии, если бы последняя сама напала на Францию. Более того, никем не отмененный франко-русский договор совершенно однозначно обязывал Россию в этом случае выступить на стороне Франции. Зато Бьеркский договор обязывал Россию защищать Германию, если бы последняя стала жертвой нападения Франции – в этом и заключался основной смысл договора!

Итак, на повестке дня оказалось нападение Франции на Германию. Этого в России практически никто не понял, кроме Витте и Николая II, который, в разрез с легковесными предположениями Ламздорфа, едва ли действовал с закрытыми глазами. Витте же, совершенно четко знакомый с позицией Вильгельма II, понимал, что последний не шутит.

Нападение Франции на Германию никем не рассматривалось как реальная возможность потому, что с точки зрения здравого смысла это было бы полным абсурдом: у Франции не было ни малейших шансов на победу. Германия опережала по темпам проведения мобилизации, превосходила по мощи сухопутных сил и имела блестящий план военных действий – поразительно, но неудачи 1914 года почти ничему не научили французское командование и к началу кампании 1940 года.

В 1905 году немцы имели гораздо больше шансов на успех, чем в 1914-м: даже если бы вторгнувшиеся немецкие войска были остановлены на Марне (как это случилось в 1914 году, когда значительная часть немецких сил была скована на Востоке), то уже одно это было бы безусловным и безоговорочным поражением Франции – в 1905-1906 годах отсутствовал бы Восточный фронт (как это было и в 1940 году). Там Германия и Австро-Венгрия имели осенью 1914 года примерно равный с Россией баланс побед и поражений, что позволило противникам Германии отклонить ее мирные предложения. В 1905-1906 годах ничто не могло бы помешать Германии диктовать свои собственные условия нового мира. Все это было достаточно ясно и политикам, и военным специалистам, и их мнение было вполне однозначным: в 1905 году Франция никак не могла желать нападения на Германию. Она и не желала.

Но при чем здесь здравый смысл, если речь идет о дипломатии, тем более о дипломатии уже ХХ века?

Кто на кого напал, например, в 1939 году? Это хорошо известно.

30 ноября 1939 года в «Правде» было опубликовано заявление Сталина: «Не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну» – и ведь это действительно соответствовало букве дипломатических нот, развязавших Вторую Мировую войну! Завершая изложение подтверждающих это «аргументов», Сталин подводит черту: «Таковы факты».

Могли бы и нынешние европейские школьники читать в своих учебниках (если бы у них были учебники), что в 1939 году сначала Польша напала на Германию, затем Англия и Франция на ту же несчастную Германию, а потом и Финляндия набросилась на СССР – с лета 1940 по лето 1941 года. именно так и писалось в большинстве газет континентальной Европы. Ведь для того, чтобы эти «факты» остались увековечены, не хватило очень немногого: например, чтобы в марте 1940 года советско-финская война продлилась бы еще несколько дней, а английское правительство решилось бы в ответ бомбардировать Баку, как оно это намеревалось сделать.

Нечто подобное могло ожидать Европу и в 1905 году. Витте прекрасно понял, что конференция по Марокко, на которую согласился Вильгельм II, нужна последнему лишь для того, чтобы Россия на ней официально заявила, что Германия действительно подверглась агрессивным выпадам Франции, которые вполне можно расценить как фактическое объявление войны – только и всего. И этого было бы достаточно, чтобы вся история человечества пошла совершенно иным путем. Причем разгром Франции, которого можно было ожидать весной 1906 года (тогда никто еще не считал возможными активные военные действия зимой), сулил Европе значительно более прочный мир, чем в 1940 году.

Бьеркский договор по замыслу был, конечно, настоящим злодейством – как и аналогичные соглашения 1939 года. Но для того, чтобы это злодейство практически осуществилось, нужно было, чтобы и в 1905 году Германия и Россия управлялись такими же злодеями, как и в 1939-м.

22 августа 1939 года (накануне подписания в Москве пакта Молотова-Риббентропа) Гитлер заявил своим генералам: «Средства – любые. Победителя никогда не судят и не спрашивают, были ли выдвигаемые им причины оправданны. Поэтому речь идет не о том, чтобы иметь на своей стороне справедливость, а исключительно о победе»[693], – и его слова не расходились с его делами. Сталин же вообще предпочитал действовать, а не читать мораль.

А что же было в 1905 году?

Бьеркский договор был чрезвычайно коварным актом. А схема воплощения этого коварства была весьма примитивной – примерно такой, как у карточного шулера, ведущего многоходовую игру, в конце которой неожиданно извлекается козырный туз из рукава. Но Вильгельм и Николай не могли разыгрывать свою партию только вдвоем – им требовались помощники. Поэтому они оказались в положении упомянутого шулера, которому должны подыгрывать ненадежные партнеры, способные и сделать неверный ход, и разболтать о тузе в рукаве задолго до окончания игры.

Бьеркский договор более двух месяцев оставался нераскрытой тайной. В это время осуществлялись необходимые предварительные мероприятия, прежде всего – переговоры в Портсмуте. Но для реализации самого плана провокации войны было сделано очень немного, и дело упиралось в отсутствие исполнителей.

Вильгельм не мог доверить своего замысла даже собственному послу в Париже, а Николай потерпел жестокое фиаско при первых же попытках привлечь к делу членов своего правительства. Оба императора совершенно явно трусили, не решившись посвятить в свои замыслы Витте; не исключено, что именно в это и уперлось назначение Витте премьером – Николай не смог рискнуть объясниться с Витте по поводу Бьеркского соглашения. Словом, злодеям 1905 года было очень далеко до злодеев 1939 года.

Ясно, что обоим императорам настоящее злодейство было не по плечу – начинать им следовало с наведения порядка в собственных домах. Сталин и Гитлер на это были способны (надеемся, что читатель не увидит в такой оценке ничего позитивного по отношению к данным кровавым диктаторам), а Николай и Вильгельм – нет. В результате пакт Молотова-Риббентропа можно было огласить на весь свет (правда – не целиком), и всему свету тут же стало ясно, что за этим последует, а Бьеркское соглашение нужно было скрывать в глубочайшей тайне.

Чего бы, казалось, проще: Вильгельм объявляет, что Франция на него напала, и стирает вслед за этим ее армию с лица земли, а Николай подтверждает, что так оно и есть – и больше от него ничего и не требуется. Но нет: Вильгельм не может найти управу на своего посла в Париже, а Николай и вовсе сидит на бочке с порохом – поводов для революции в России хватает и без крутого поворота против всеми любимой Франции.

Не те режимы были тогда в Германии и России, чтобы начинать войну так, как это было сделано в 1939 году. Не те были и условия для того, чтобы соответствующие режимы установить еще в 1905 году. Не были и Вильгельм с Николаем настоящими злодеями. Когда они еще раз проявили свое злодейство (на этот раз летом 1914 года друг против друга), то последующий ход событий однозначно показал, что роли жертв являются гораздо более естественными для них обоих.

Однако, одним необходимым качеством настоящих злодеев они обладали – моральные барьеры были у них, особенно у Николая, весьма не высоки. И этим вполне могли пользоваться другие, гораздо более умные и изобретательные злодеи.

Николай II, подписавший Бьеркский договор, продал свою душу Вильгельму в обмен за спасение от революции. Первый акт этого спасения уже состоялся – Портсмутский мир (Витте, оценив Бьеркский договор как неэквивалентный, был, конечно, прав: Россия по нему получила почетный мир с Японией, а Германия – вовсе ничего). Какими были бы другие акты – трудно сказать, поскольку последующие события российской революции происходили уже после того, как Витте торпедировал Бьеркский договор.

Вильгельм, во всяком случае, и тогда делал больше того, о чем его просили: прислал, например, в октябре 1905 года в Финский залив военные корабли – для возможной эвакуации царской семьи. Но Витте, резко вмешавшись в события, перечеркнул все прежние планы и расчеты императоров.

Решительные усилия Витте против Бьеркского соглашения были замечены, но не оценены современниками и историками. Последние рассматривали Бьеркский договор как курьез, нисколько не допуская реальность франко-германской войны, и усиленная заинтересованность Витте в расторжении договора вызывала некоторое недоумение. И действительно, даже миротворческие намерения Витте нисколько не оправдывают его готовность к столь бескомпромиссной борьбе.

Сам Витте в мемуарах отметил успех своего миротворчества в Европе с удовлетворением и сдержанной обидой – никто этого как следует не оценил. Но Витте вполне определенно подчеркнул, что мир принесли его усилия по созыву международной конференции (формально так оно и было: надежды Вильгельма II были похоронены именно на этой конференции, проходившей в январе-апреле 1906 года, – Германия там оказалась в глухой изоляции). Мотивы своей борьбы против Бьеркского соглашения он фактически не приводил.

Между тем, отчаянная политическая игра Витте, проведенная им с середины сентября по середину октября 1905 года и не получившая до сих пор должной оценки, имела один единственный мотив: захват государственной власти в России. К этому важнейшему этапу своей карьеры Витте шел всю жизнь. Импровизации, к которым он прибегал в этот решающий месяц, были только воплощением глубоко продуманных им планов и намерений. Таким образом, Бьерский договор – гениальное изобретение Вильгельма II, оказался всего лишь подарком Витте, искавшему простые и надежные способы вышибить из седла Николая II, попытавшегося с помощью Германии укрепить свое собственное политическое положение.

Неизвестно, как бы действовал Витте, если бы был назначен премьером и уже в таковой роли ознакомился с Бьеркским соглашением, но сейчас он решительно бросился на борьбу с ним. Совершенно очевидно, что и все остальные демарши, предпринятые Витте в ближайший месяц, уже тогда с большей или меньшей ясностью имелись в его планах, потому что одна только борьба с Бьеркским соглашением никак не могла усилить его позицию, катастрофически испортив его отношения и с российским, и с германским императорами. И, однако, он ни секунды не колебался.

Перед встречей Витте с Ламздорфом ничто не предвещало их прочного политического союза. Тем не менее, он состоялся. Это было первой победой Витте в начатой кампании. Заручившись поддержкой Ламздорфа, Витте принялся искать других потенциальных союзников.

Витте не пошел на публичные разоблачения, которые нанесли бы жесточайший удар как по планам Вильгельма, так и по репутации Николая II. Едва ли после столь грандиозного скандала сохранились бы хоть малейшие шансы на продолжение карьеры самого Витте. Тут его, скорее всего, ждал не успех, а обвинение в измене и разглашении государственной тайны. Поэтому он предпочел не разоблачать заговор двух императоров, а шантажировать угрозой такого разоблачения. Как всякий шантажист, Витте и сам был заинтересован в сохранении тайны. Следовательно, не в его интересах было расширять круг посвященных, и Витте попытался прежде всего выявить людей, уже ознакомленных с Бьеркским соглашением.

Первым, с кого Витте начал, был, естественно, морской министр адмирал А.А.Бирилев, подписавший договор. Но российский флот летом и осенью 1905 года уже не имел серьезного военного значения, а сам Бирилев не был влиятельной фигурой на вершине российского государственного управления, что тут же и подтвердилось: Бирилев объяснил Витте, что по просьбе царя заверил этот договор своей подписью, не читая (!).

Тогда Витте решил обратиться к руководителям армии, справедливо считая, что уж их-то Николай II должен был ввести в курс своих замыслов в преддверии предстоящей большой войны в Европе. Тут Витте не ошибся.

На верхах военного руководства России весной-летом 1905 года произошли значительные пертурбации. В связи с событиями 1904-1905 годов резко упало влияние трио старших родственников и советников царя – братьев его отца Владимира, Алексея и Сергея. Последний не справился с управлением Москвой и был убит еще 4 февраля 1905 года; Владимир Александрович запятнал себя «Кровавым воскресеньем» и позже никакой роли не играл, хотя его отставка произошла только в октябре 1905 года, а Алексей Александрович, шефствовавший над флотом, ушел в отставку сразу после Цусимы – 30 мая 1905 года.

Взамен них выдвигался еще один внук Николая I – великий князь Николай Николаевич-Младший (его отец – Николай Николаевич-Старший был, как мы помним, командующим в Русско-Турецкой войне 1877-1878 года).

Николай Николаевич-Младший в отличие от абсолютного большинства членов царского семейства, не блиставших ни талантами, ни компетентностью, был квалифицированным профессиональным военным. Едва ли он был выдающимся полководцем, но был толковым командиром, мог сказать веское слово на любом военном совете, а перед армейским строем никогда не ронял своей уверенности. Публичные выступления для него, в отличие от Николая II, также не были камнем преткновения. Позже явное его личное превосходство над царем внесло заметное охлаждение в их отношения.

К весне 1905 года авторитет Николая Николаевича вырос потому, что ни к одному из провалов последнего времени он не имел ни малейшего касательства. Но не успехи в ратных делах или административном управлении повлекли его возвышение – дело было совсем в другом. Николай Николаевич был тем лицом в царском семействе, благодаря которому там и возникали все знаменитые шарлатаны – от Филиппа до Распутина.

Женой Николая Николаевича была Анастасия – так называемая «черногорка № 2» (к данному времени это был уже прочный союз, хотя брак был заключен только после ее развода с предыдущим мужем в 1907 году), а его брат Петр был женат на ее сестре Милице – «черногорке № 1». Обе они (дочери Черногорского монарха Николая Негоша) постоянно интриговали в пользу балканских славян и черногорцев в первую очередь, и обе же были ярыми поклонницами всего волшебного и чудесного, что, якобы, должно помогать в жизни и в государственном управлении.

Весь мистицизм, игравший заметную роль в жизни царского семейства, проникал туда с легкой руки предприимчивых «черногорок». Их возможности резко упали лишь тогда, когда их последний протеже – Григорий Распутин – стал играть самостоятельную роль и постарался избавиться от них, как от конкуренток. Но это должно было случиться еще не скоро. Пока что влияние Николая Николаевича, ловко использующего усилия «черногорок», приближалось к апогею. К несчастью для Николая Николаевича, он сам, несмотря на необходимую для всякого военного трезвость характера, так же был склонен поддаваться мистическим идеям, что, как мы узнаем, блестяще использовал Витте чуть позже – уже в октябре 1905 года.

Еще одна особенность этой политической фигуры, на которую не принято обращать внимания, состоит в том, что он был очередным выдвиженцем великой княгини Елизаветы Федоровны. Подтверждается это тем, что вплоть до кануна февраля 1917 года и он, и она находились строго в составе одной политической группировки. Более же четкие свидетельства этой политической связи довольно трудно отыскивать во всех значительных политических эпизодах того времени, в которых был замешан великий князь. Но как раз роль В.Ф.Джунковского – заведомо доверенного лица Елизаветы Федоровны – в попытке выдвинуть Николая Николаевича на заглавную роль в октябре 1905 года делает эту связь в тот конкретный момент бесспорной и выразительной.

Наступление фавора Николая Николаевича знаменовалось реформами армейского управления. Был создан новый орган – Совет государственной обороны, который взял на себя общее руководство всем военным делом страны. Одновременно Генеральный штаб вывели из подчинения военного министра.

Это было типичный бюрократический реакцией на продолжающиеся военные поражения. Реформа была проведена в мае-июне 1905 года, и вызвала резко отрицательную оценку военных специалистов, поскольку подрывала единоначалие в армии. Председателем Совета обороны стал Николай Николаевич, а начальником Генерального штаба – один из его личных приближенных генерал Ф.Ф.Палицын.

Новым военным министром был назначен генерал А.Ф.Редигер. Это был не полководец, а классический военный чиновник, что вполне соответствовало новой, урезанной роли военного министра. Редигер был добросовестным трудоспособным бюрократом, честнейшим человеком в общепринятом смысле этого слова, а на новом посту проявил себя и как трезвейший политик.

Куропаткин, очень ему сочувствуя, выслал 30 июня с Дальнего Востока Редигеру такие инструкции-предупреждения: «Всего труднее Вам будет вести дело с великим князем Николаем Николаевичем. Это опасный и нехороший человек. Он много зла причинил нашему чудному государю, подсовывая ему Филиппа, внушая ему, что он не может ошибаться, ибо он не человек, а сверхчеловек. Он же внушал ему недоверие к министрам. Я считаю Николая Николаевича ненормальным человеком. Людей он ненавидит, лошадей не любит, собак любит. То он изрыгает злобу на людей, то часами на коленях проводит за молитвой. Вред усугубляется тем, что знания и ум ограничены, а самолюбие безгранично. Физически немощен. Ноги его не держат. На них одеты особые механизмы. Развратен.

С Палицыным, мне кажется, можно работать. Но в вечной близости к такому неврастенику, как Николай Николаевич, он, будучи и от природы расположен к двуличности, пышно развернул в себе способность вести двойную игру, не во вред себе. Думаю, что в душе и он терпеть не может Николая Николаевича.

Как человек великий князь Петр Николаевич во многом противоположен своему братцу, но жена его – ехидна, зла, хочет играть роль.

Государь делает большую ошибку, вводя удельный порядок управления отдельными отраслями военного управления через своих родственников, великих князей. Не такое теперь время, чтобы безответственные властелины действовали или бездействовали, каждый на свой образец. Пример Алексея Александровича должен бы научить государя осторожности в этом отношении.

Не доверяйте Витте. Для него все мы шашки. Но он сам спутал свою игру, и в дамки проходят совсем не те лица, которые были бы ему угодны. Может кончить плохо. Не доверяйте Коковцову. Понадобится – никого и ничего не пожалеет.

Держитесь ближе к Сольскому. Верю в его разум, опытность, просвещенный взгляд. В тайне это убежденный сторонник ограничения…

Держитесь ближе, находите опору в министре Двора, Фредериксе. Это твердый и вполне благородный человек. Он верный слуга государя и все меры принимает для охраны его от родственников.

Очень важно, чтобы Вас полюбила государыня Мария Федоровна. Она еще может иметь благодетельное влияние на своего сына.

Помните, что первые месяцы государь будет проявлять к Вам знаки своего доверия, даже в большей, чем требуется, степени, но скоро под Вас ночнут подкапываться, возбуждать в нем недоверие к Вам; медовый месяц пройдет более или менее быстро. Дай бог, чтобы вы долго имели необходимый у государя авторитет.

Нельзя завидовать Вам, но такие твердые люди, как Вы, необходимы особенно настоятельно в смутное время, ныне Россией переживаемое. /…/

Лично ожидаю с нетерпением возобновления решительных военных действий. Верю, что победа, наконец, склониться на нашу сторону, но во всяком случае, если великая Россия хочет остаться великой и не быть вынужденной после позорного мира быстро готовиться к новой войне, надо настоящую войну вести с желательной настойчивостью еще год, два, три, но до победы. В этом спасение не только России, но и Европы. Иначе семьсот миллионов азиатов под главенством Японии сделают попытку прописать законы Европе, начав с России в Сибири, Франции в Индокитае и Англии в Индии. Зашевелятся Персия и Турция. Такого ли результата мы желаем вместо преждевременного мечтательного идеала: стать без права и без нужды хозяевами на берегах Тихого океана?»[694]

В июле 1905 новое армейское руководство приняло новый курс на усиление агрессивной политики. Нетрудно разглядеть, что этот курс, заведомо антианглийский в данный момент, весьма неплохо согласовывался с обострением франко-германских отношений, нарастание которого обеспечивалось заключенным именно в это время Бьеркским соглашением.

Редигер рассказывает: «Палицын внес в Совет предложение о преобразовании войск в Туркестане. Вопрос этот был поставлен на первую очередь потому, что отношение Англии к нам было явно враждебным, и столкновение с нею представлялось вполне вероятным; объектом же наших действий могли быть только Афганистан и Индия, так как все прочие владения Англии для нас недоступны; для действий в Афганистане и предполагалось подготовить туркестанские войска. Ключем Северного Афганистана является крепость Герат, занятие которой ставилось первой задачей. Герат в то время был укреплен и вооружен довольно слабо, и гарнизон его был не велик; при быстром налете на него можно было надеяться завладеть им довольно легко; для того же, чтобы налет мог быть быстрым, намечались все войска Туркестанского округа содержать в военном составе, с полной запряжкой всей артиллерии и с усиленной запряжкой обозов.

Этот проект я считал совершенно неприемлемым /…/. /…/ само выполнение этой задачи, вероятно, возможное сегодня, могло стать невозможным ко времени окончания наших преобразований, так как для этого надо было лишь усилить крепость и гарнизон Герата, а англичане не замедлили бы это сделать, узнав о приведении туркестанских войск на военное положение. /…/

Все мои доводы были напрасны. Вопрос уже был предрешен великим князем и Палицыным. /…/

Мнение большинства удостоилось высочайшего утверждения, но я не сделал ничего для его исполнения. Когда же Палицын через некоторое время запросил меня, когда же реформа в Туркестане будет осуществлена, я приказал ответить, что „по изыскании потребных на то средств“. /…/ Больше об этой затее Палицына никогда не было речи; правда, что отношения с Англией совсем изменились, и разруха в стране заставила бросить на ряд лет мысль об усилении армии»[695].

К Палицыну и обратился Витте. Выяснилось, что Палицын действительно был ознакомлен царем с текстом договора, притом – дважды. Отсюда Витте сделал очевидно правильный вывод, что и Николай Николаевич должен знать суть Бьеркского соглашения – если не от царя, то от Палицына. Тогда Витте напросился на встречу с великим князем.

Николай Николаевич ничем не показал того, что уже знаком с Бьеркским договором – понятно, почему: тогда бы ему пришлось объяснять Витте, почему он сам, Николай Николаевич, ничего против этого договора не имел. Так и осталось неясным: было ли это по несообразительности или потому, что великий князь был вполне посвящен в коварные замыслы императоров и разделял их. Теперь же его поймали за руку.

Витте сделал упор на бесчестности договора по отношению к Франции, апеллировал к гвардейской чести великого князя, а, главное, предупреждал, что позор за бесчестие может пасть на царя. При этом Витте уверял, что положение легко исправить, т.к. Ламздорф наверняка найдет формальные поводы для расторжения договора – дело лишь за согласием царя. Хитрый Витте просил именно великого князя проявить инициативу перед царем, поскольку возбуждение подобного вопроса, якобы, не соответствовало служебному статусу самого Витте – всего лишь председателя Комитета министров.

Николай Николаевич согласился, и это уже было победой Витте – он сталкивал царя с великим князем лоб в лоб!

В результате демарша Николая Николаевича в Петергофе собрались: царь, великий князь, Ламздорф и Витте. Никто из участников совещания позднее не поделился его подробностями – и не случайно. Ведь как бы по форме не проходила беседа, но по существу обсуждался бесчестный поступок царя – не более и не менее. Царь, выступая один против троих, как всегда в подобных ситуациях, позорно спасовал. При этом, разумеется, выяснилось, что расторгнуть договор совсем не так легко – никаким иным соглашениям и принятым международным нормам он вовсе и не противоречил. Поэтому победа Витте была в определенной степени частичной – никто не поддержал его предложения о задержке ратификации Портсмутского мира только ради отсрочки вступления Бьеркского договора в силу (мир был своевременно ратифицирован и японским, и российским императорами 1/14 октября 1905 года). Зато царя заставили написать покаянное послание Вильгельму II.

В письме, отправленном 24 сентября 1905 года, Николай II вынужден был лепетать: «У меня тогда не было при себе всех документов. Наши отношения с Францией исключают возможность столкновения с ней... Если она откажется [присоединиться к договору], редакция договора должна быть изменена»[696]. Выбирая между бесчестием в глазах всего мира, которым грозили участники петергофского совещания, и бесчестием в глазах одного только Вильгельма, российский император предпочел второе.

Вильгельм сухо отвечал в том духе, что «что подписано – то подписано» – и формально был совершенно прав: договор не имел никаких юридических изъянов. Поэтому его так никто никогда не исправил и не отменил. Он отпал сам собой, когда летом 1914 года Германия объявила войну России – это также не противоречило никаким международным соглашениям, включая и Бьеркский договор.

Но Вильгельм прекрасно понял, что дело не в договоре, а в том, что его гениальный замысел разгрома Франции (на который прямо намекает одна из фраз в процитированном фрагменте письма Николая к Вильгельму) безнадежно провалился – необходимой поддержки российского правительства нет и не будет.

Вильгельм попытался выждать, сохраняя подчеркнуто лояльное отношение к царскому правительству вплоть до конца 1905 года, но начавшаяся после этого конференция по Марокко лишила его остатков иллюзий – Россия твердо заняла антигерманскую позицию.

Несмотря на множество последующих личных встреч, доверительные отношения между императорами так никогда и не были восстановлены. Это сыграло роковую роль летом 1914 года, когда только доверие между ними (если бы оно имело место) могло остановить нарастающий поток событий, ведущих к мировой войне. Таким образом, петергофское совещание, заставив Николая пойти на разрыв с Вильгельмом, было судьбоносным и решающим шагом на пути и к революции 1917 года в России, и к революции 1918 года в Германии, и, что оказалось самым важным для главного участника этого совещания, на пути в подвал дома купца Ипатьева в Екатеринбурге.

Витте попытался сохранить хорошую мину при плохой игре, отправив 25 сентября письмо Эйлендорфу (т.е., по существу, Вильгельму II) о своей солидарности с Бьеркским договором и о том, что последний встречает лишь «некоторые препятствия». Едва ли сам Витте мог надеяться таким образом сохранить симпатии к себе у германского императора.

Витте, показав Вильгельму, что тот должен был договариваться с ним, а не с царем, возможно, и удовлетворил собственное самолюбие, но слишком дорогой ценой. При менее крутом подходе можно было бы, вероятно, сохранить приличные отношения с Германией – и не обязательно ценой военного разгрома Франции. Но Витте фактически и не пытался отыскать другое решение.

Позже Витте должен был признать, что его собственная генеральная идея создания континентального союза была похоронена охлаждением отношений с Германией осенью 1905 года. После Ламздорфа, уволенного в апреле 1906 года, руководство внешней политикой России перешло в руки признанных англоманов А.П.Извольского и С.Д.Сазонова.

Петергофское совещание развезло пропасть между Вильгельмом и Николаем. Но не меньшая пропасть возникла и между царем и остальными двумя участниками совещания: простить испытанное унижение Николай, конечно, не мог.

Витте, пошедший ва-банк и не считающийся уже с риском ухудшения отношений с царем, мог быть удовлетворен: теперь уже ни Николай Николаевич, ни Ламздорф никаких преимуществ по сравнению с ним не имели. Только у Витте оставались, как оказалось, возможности к дальнейшей карьерной игре. И лишь побочным эффектом этой игры стало то, что и карьера Николая Николаевича не была окончательно похоронена.

Пока что Николай II был совершенно выбит из колеи, лишен надежд и на Вильгельма II, и на своих ближайших помощников, и, как это с ним происходило в подобных ситуациях, впал в прострацию. Вместо того, чтобы воспользоваться прежним советом Вильгельма, вырвать инициативу из рук оппозиции, самому объявить все необходимые реформы, провести их в жизнь и отстоять от посягательств, царь занял любимую и привычную позицию – никаких действий и никаких решений.

Спокойствие в стране еще сохранялось, но это оказалось предгрозовой паузой, вслед за которой надвигалась катастрофа. Шли дни, правительство ничего не предпринимало, оппозиция получила возможность оглядеться и приступить к новым решительным действиям. Это, очевидно, и входило в точно рассчитанный план Витте.