"Бабки в Иномирье" - читать интересную книгу автора (Гетманчук Людмила)

***

Но войти – одно дело. Совсем другое – незаметно вызнать, как мне домой воротиться. Страннице-то расспросить людей нельзя, только «слово в год» молвить.

Ну, думаю, пока послушаю, что народ говорит, а после решу, что дальше-то делать. Мне хоть и двадцать второй годок всего пошел, а самую соль ухватить уже умею. Как гадалке-то иначе голову людям крутить? Там-сям словечко ухватишь у человека, ему же преподнесешь, как откровение небесное – и он тебе поверить готов, какую бы чепуховину дальше не наплела.

А в деревне этой и вовсе привалила мне удача несказанная: ярмарку на площади у колодца устроили. Люди ходят, переговариваются. Кумушки сплетни перетирают, мужички о войне речи ведут, купцы – о пошлинах, детишки сказки пересказывают… За один денек на ярмарке узнаешь больше, чем в городе моем родном – по телевизору. Главное – слушай себе да на ус мотай.

Побродила я между рядами вволю. Ушки на макушке держала, как бабулечка моя советовала, светлая ей память… Как солнце стало к закату клониться, уже знала я и кто государь в стране, и что совет торговый опять с советом военным горло друг дружке грызут, и что на дорогах неспокойно стало – навьи из лесов повылазили, на перекрестках ночами пляшут, путников вусмерть уматывают. Ежели какой человек попадется навкам – не уйти ему живу.

А еще узнала я, что на севере стоит гора высоченная, и нет на ней ни кустика, ни деревца, только камни вкруг стоят. И вершина там плоская, будто блюдце. И, говорят, собираются на той горе колдуны и ведьмы, бабки-знахарки и чернокнижники поганые, творят волшбу жуткую…

Вот туда-то, думаю, мне и надобно. Неужто колдуны да ведьмы своей сестрице, гадалке, не помогут? Не вернут домой – так посоветуют, куда податься, где прижиться.

Долго ли, коротко ли – стало солнышко к закату катиться. Разошелся люд с площади, стали купцы прилавки сворачивать. Издалече скрип доносится – ворота опускают, тяжелым бревном на ночь подпирают. Мертвецов здесь боятся, особливо иноплеменников, али утопших, али молнией убитых, али тех, кто с дерева упал и насмерть расшибся.

Говорят, по ночам выходят навьи из лесов и болот, скребут в частокол когтями длинными, а ежели нет знаков на частоколе небесных – то и в дом царапаются.

А уж в дороге и вовсе нет от них спасения!

Не ночуй, путник, у перекрестков… Или поезжай, до рассвета с коня не слезай. Заманят, затанцуют, защекочут до смерти!

Боятся навья. Чужеземцев боятся, потому что те за собой болезни да навье приводят. Дома на ночь запирают, а границы – те испокон веков закрыты…

Хорош край сказочный, Зельда? То-то и оно, что нехорош.

– Неба светлого, госпожа милостивая, – слышу вдруг голос мужичий, басовитый. – Не велите гневаться, велите слово молвить.

Я оробела, однако ж поворотилась к говорящему да кивнула, шаль придерживая: продолжай, добрый человек.

– Стало быть, дело такое, – мнется на месте. А сам-то большой, как будто медведь на задние лапы встал! И на рожу – медведь медведем: глазки маленькие, да умные, нос длинный, лоб широкий да узкий, подбородок клинышком. Одет мужичок богато, ярко. На поясе сабля, ножны из кожи, богатые. И сразу видать – не для красоты саблю носит, знает, с какого конца за нее браться. – Урчи наш просит в милости не отказать, с ним откушать, о горе его послушать.

'Урчи' – государь значит по-ихнему. 'Просит в милости не отказать' – читай, велит тотчас явиться пред его светлые очи, а то силком приволочет.

Вот так речь тутошнюю потихонечку и учу, осваиваю.

Кланяюсь – не низко, та так, будто соглашаюсь просто.

– Благодаренье вам, – кланяется в ответ мужик. Уже в пояс – видать, уважают здесь божьих странниц. – Извольте за мною следовать – я вам путь-дорогу укажу. А звать меня Карпом, Рута сыном.

А ведет та дорога, знамо дело, на холм, к замку жуткому. Мужичок шагает да не молчит – речь держит об урчи, государе своем:

– Хоть и суров он с виду, да сердце доброе. Как супругу схоронил, так и вовсе о нем слава дурная пошла, мол, лютует. Да вы те слова не в уши, по ветру пускайте – глупые они. Добр урчи наш Ильян. В сыне своем единственном, Кирии, души не чает. Да вот беда – болеет отрок, третью луну на ноги не встает, глаз не открывает. Ни один лекарь, ни один ведун управиться с немочью не может.

Так говорит Карп, а я за ним тихонько иду и киваю только, слова его на ус мотаю.

Раз говорят в народе, что лют урчи Ильян – значит, так и есть оно. Народ врать не будет, все рты не заткнешь… стало быть, надо мне ухо востро держать.

В ту пору, как я это подумала, подошли мы к замку близехонько. Обнесен он стеной, да не простой, а каменной… Пригляделась я – а через зубцы веревки перекинуты! И висят в петлях… раз, два, три… Ровно дюжина человек!

Худо мне стало.

Карп, медвежья харя, увидал, что замерла я, как вкопанная, да на стену пялюсь – и понял все сразу.

– Это, – говорит со значением, – лекари, что с Кирийной хворью не справились. Шарлатаны, проходимцы – верно сделал урчи, что повесил погань эту!

Сердечко у меня часто-часто со страху заколотилось.

Тут суди – не суди, все одно к одному: позвал меня урчи Ильян сына лечить. И ежели не прогоню я хворобу мерзкую – висеть мне так же на заборе каменном.

Ох, права была тетка Марка, душа ростовщическая: ходит Зельда, Айкина дочь, по дорогам скоро, а беда все ж скорее: я к порогу, а она уж с печи улыбается.