"Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII" - читать интересную книгу автора (Мань Эмиль)

IV. Внутреннее убранство дома

В начале XVII в. парижане, по всей видимости, не проявляли особой склонности к тому, чтобы приобретать недвижимость. Если им позволяли средства и тому способствовали обстоятельства, они не задерживались надолго в одном жилье. Охота к перемене мест диктовалась стремлением разнообразить горизонты повседневной жизни, вот они и путешествовали из квартала в квартал, и чтобы сохранить для себя возможность подобного «бродяжничества», оставались лишь нанимателями домов и квартир, а отнюдь не становились их собственниками. Конечно же, принцы крови, такие, к примеру, как Конде, были обречены на то, чтобы всю жизнь прожить в одних и тех же стенах, в специально выстроенном для них дворце. Но знатных сеньоров, которые становились только временными владельцами роскошных домов, взятых в аренду на ограниченное время, тоже было не счесть.

Но попробовать-то можно. Насколько нам известно, никогда не разрабатывалась подробная статистика, показывающая, как делили между собой разные классы и разные социальные группы в период царствования Людовика XIII собственность на землю и недвижимость в городе Париже. Но нам представляется интересным попытаться провести такое статистическое исследование, пусть даже оно окажется весьма приблизительным. Возьмем за основу четыре тысячи строений, владельцы которых названы по имени и по социальному статусу (профессии) в рукописных регистрах, обнаруженных нами в архивах.

Прежде всего надо отметить, что четыреста из этих четырех тысяч строений принадлежали не частным лицам, а, так сказать, «учреждениям»: больницам (сто одиннадцать), учебным заведениям (сто девять), Ратуше (девяносто два), управлению королевским имуществом (шестьдесят семь), гильдиям ремесленников и рабочим общинам (двенадцать), бюро бедноты (шесть), религиозным братствам (два) и, наконец, театру – это был знаменитый Бургундский Отель (один). Следовательно, оставалось еще три тысячи шестьсот зданий. А они, в свою очередь, распределялись – в весьма неравных пропорциях и с некоторым отсутствием логики – не только между разными социальными классами, но и между разными профессиональными категориями, составляющими эти социальные классы.

Тысяча два из них принадлежали буржуазии; церковникам – четыреста сорок три, не считая тех домов, где священнослужители жили братствами, и строений, где они служили Господу; адвокатам, прокурорам, секретарям судов, мелким судейским чиновникам, судебным исполнителям, приставам и другим крючкотворам, то бишь представителям правосудия – четыреста один; тем, кто осуществлял его в верховных судах или, наоборот, в судах второй инстанции – двести шестьдесят семь; знатным сеньорам или, по крайней мере, людям, по праву, а то и без оного пользовавшимся дворянскими титулами, – двести тридцать два; врачам, хирургам и аптекарям – сто семнадцать; финансистам и «бизнесменам» – сорок девять; архитекторам, подрядчикам на строительных работах, каменщикам – сорок восемь; советникам-секретарям Его Величества – сорок семь; нотариусам – сорок четыре.

Профессии, связанные с торговлей продовольствием или производством продуктов питания (то есть профессии, в которых можно было встретить целые орды ловких мошенников, способных до нитки обобрать простака), – эти профессии, несмотря на то что богатых людей здесь было множество, давали, как ни странно, очень мало собственников недвижимости: всего сто восемьдесят один (из них двадцать девять булочников, двадцать шесть виноторговцев, двадцать три бакалейщика, девятнадцать мясников, одиннадцать кондитеров, семь продавцов жаркого и так далее). Среди представителей ремесел, связанных со строительством, их насчитывалось еще меньше – до восьмидесяти восьми (девятнадцать столяров и плотников, пятнадцать слесарей, четырнадцать формовщиков, восемь кровельщиков и так далее). Не говоря уж о процветавших в те времена корпорациях изготовителей карет и прочих экипажей, амуниции и сбруи, оружейников – таковых удалось насчитать только тридцать два.

С другой стороны, изучая регистры, мы с удивлением констатировали, что и индустрия предметов роскоши, равно как торговля платьем, вовсе не славились изобилием собственников жилья. В просмотренных нами документах числится всего лишь сто пятьдесят семь хозяев мастерских и лавок, причем – опять же странно! – большая их часть принадлежит вовсе не к кругам тех, кто бойко торговал «товарами класса люкс», а, напротив, тех, кто ориентировался на тощие кошельки (мелкие портняжки, сапожники, чаще – «холодные», старьевщики…). Среди торговцев, как говорят в наше время, товарами повседневного спроса больше всех были озабочены наличием собственной крыши над головой свечные мастера: в самом деле, каждый из двадцати пяти представленных в списке (а всего коммерсантов, торговавших чем-то подобным, в регистре пятьдесят четыре) владел собственным домом. Правда, эта профессия приносила обильные плоды, которые позволяли ее представителям разбогатеть чрезвычайно быстро, но – не без проблем и скандалов, если они пытались укрыться от налогов.

Солдаты, транжиры по натуре, обреченные на бродячий образ жизни и привыкшие к нему, в ту эпоху, когда военные действия возобновлялись с каждой весной, даже и не мечтали обзавестись частной собственностью – разве что движимым имуществом. Они увеличили когорту домовладельцев лишь на одиннадцать «любимцев Фортуны»: три капитана, один кавалерийский унтерофицер, заменяющий лейтенанта, пять стражников и два гвардейца из королевских швейцарцев. Среди слуг – только шести лакеям, конюхам и королевским привратникам, равно как и некоему интенданту знатного сеньора, удалось обеспечить себя жильем, купленным на собственные сбережения. Зато в списке таких счастливцев не найдешь ни единого поэта, романиста, драматурга… И все-таки представителей, так сказать, творческих или гуманитарных профессий никак нельзя совсем уж сметать со счетов – в регистре фигурируют люди не совсем обычные для статуса тогдашнего домовладельца: один книготорговец, два типографа, один библиотекарь (называемый там «хранителем книг»), один королевский изобретатель (может быть, инженер), а кроме них – вполне утешительное число художников или ремесленников от искусства. Речь идет об одиннадцати живописцах, одном гравере, двух органистах, трех музыкантахисполнителях на других инструментах, двадцати шести ювелирах, одном гранильщике или шлифовальщике драгоценных камней (впрочем, может, он и подторговывал ими) и трех часовщиках. Заметим, кстати, что несколько персонажей все из того же списка показались нам чрезвычайно странными, – вот уж кого ни в коем случае не пришло бы голову заподозрить в том, что данный человек способен возмечтать о недвижимости. Итак… Некая «владелица колонки Самаритен», царствовавшая аж в двух парижских особняках, а вдобавок к ней – один метельщик улиц, один гонец из зарубежья и один звонарь собора Парижской Богоматери, которые, будучи по всей видимости, вполне неимущими, более того, деревенскими по происхождению, тем не менее каким-то образом завладели еще тремя домами.

Какой бы ни была сухой официальная статистика, мы видим, что неожиданность открытий, которые она предлагает исследователю, позволяет обнаружить даже некоторые живописные подробности бытия парижан эпохи Людовика XIII. А наша собственная статистика, кроме того, ставит своей целью доказать, что в начале XVII в. богатые горожане надеялись скорее на прибыли от сдачи в аренду своих отдаленных от столицы владений или на постоянные доходы от духовенства, пособия и пошлины на соль, на городские займы (в Париже и в Лионе в особенности), чем от недвижимости, приобретенной в черте города. Так что же, получается, будто быть собственником жилья в столице оказывалось невыгодным? Нет – если учитывать высокие и постоянно растущие цены, установленные за наем домов и квартир[62]. Да – если принять во внимание плачевное состояние зданий, которые строились куда чаще неопытными каменщиками, чем профессиональными архитекторами, и в силу упущений, неизбежных при такой работе, быстро становившихся хрупкими и ненадежными, да к тому же еще и пожароопасными из-за обычных в те времена недостатков в конструкции каминов.

Если рассматривать эти дома (пока не станем говорить о роскошных особняках, которые можно назвать отелями, а можно порой и дворцами) с точки зрения интерьера, – а с внутренним устройством старинных зданий можно познакомиться, посетив те, что дожили до наших дней, в частности, в квартале Маре, – сразу понимаешь: комфортабельными их можно назвать лишь с большой натяжкой. Войти в них можно было значительно чаще через низкие двери, чем через широкие ворота, подниматься с этажа на этаж приходилось по узким темным лестницам, постоянно хватаясь за деревянные или железные перила, чтобы не свалиться вниз. На площадках в квартиры тоже приходилось взбираться по ступенькам, потому что они располагались на странном возвышении, а внутри почти всегда – двигаться по дурацким коридорам с выступами, которые вели в комнаты, причем более или менее просторные чередовались с «конурами» или «чуланами», где, как правило, жили слуги и где было всегда темно, как в гробу. Улицы, на которых стояли дома, были узкими, из дворов свет тоже поступал скудно, потому квартиры казались мрачными, свет если и был, то очень слабый, если только квартира не находилась под самой крышей[63].

Наверное, мы бы не смогли ничего узнать о внутреннем убранстве этих квартир, если бы некоторые найденные нами описи имущества, составленные после кончины их владельцев, не открыли нам реального положения вещей. Шесть таких инвентарных описей, до сих пор не опубликованных, позволяют нам обнаружить среди снимающих жилье парижан шесть разных персонажей, живших во времена Людовика XIII. Это скромный горожанин; священник, находящийся экономически на более высоком уровне; государственный советник; президент Большого Совета; слуга мадемуазель де Монпансье и, наконец, блестящая придворная дама.

Первого из персонажей, которых выводят на свет Божий описи имущества, звали Пьером Карлье. В свидетельстве, выданном нотариусом, род его занятий определен как «парижский буржуа», оттуда же мы узнаем о том, что он был женат на вдове по имени Жанна Дарлю, у которой имелась дочь, впрочем, очень скоро вышедшая замуж за контролера поступления в столицу вин, а еще о том, что у супругов был маленький сынишка. В мае 1642 г. эта чета обитала на Большой улице предместья Сен-Марсель, в простой комнате на четвертом этаже дома с вывеской «Плоды жизни».

Нам ничего не известно о том, какие плоды жизни вкушал Пьер Карлье, проживая под этой вывеской, но все его состояние после смерти обозначено в свидетельстве цифрой в 700 ливров (наличными и долговыми обязательствами), к которым можно добавить на 524 ливра движимого имущества, при этом не забыв упомянуть, что если оно и представляло собой «плод жизни», то плод скорее с червоточинкой. Никакой профессии нотариус не указал. Но тем не менее можно представить себе нашего буржуа, проступающего сквозь туман веков, в виде вполне респектабельного гражданина, вполне прилично одетого в плащ из плотного испанского сукна, украшенный шелковой оторочкой, пурпуэн и штаны из сукна потоньше (drap d'Usseau), на голове – шляпа из вигоневой шерсти, все черное… Мало того, в запасе у нашего персонажа оставались еще один плащ – этот из беррийского сукна, столь же неяркий, да две пары шерстяных чулок.

Устроенный в жизни так, как всякий другой его современник того же роду-племени, ведущий подобный же – размеренный и упорядоченный – образ жизни, наш герой за недостатком средств вынужден был быть весьма изобретательным. А попробуйте не быть изобретательным, живя с женой и маленьким сыном в одной-единственной комнате, которую приходилось приспосабливать и под кухню, и под столовую, и под спальню, и даже под чердачную кладовку – в зависимости от того, чем занималась семья в это время дня. На стенах комнаты висели два подобия «руанских стенных ковров» и пять картинок: на меди, на дереве и на ткани, с сюжетами, выдававшими набожность хозяев.

Таков был общий вид скромного жилища и его владельца, а если описывать первое подробнее, то получится вот что. Справа и слева от широкого камина с железным крюком для котла над огнем и коваными цепями «под античность», в той стороне, где размещалась кухня, – казанок, две решетки для жаренья, вертел, два поддона под него, куда положено стекать мясному соку, две сковороды, бронзовый котел, три половника и тут же был прикреплен подсвечник желтой меди – единственная сальная свеча – на все помещение… Неподалеку от этого подобия кухни в этом подобии квартиры находилась «столовая», ореховая мебель в которой была, видимо, гордостью хозяев, ибо всю остальную обстановку иначе как убогой и не назовешь. Этот гарнитур из многих предметов, вероятно, позволял принимать целые орды приятелей-гуляк, потому что даже один только стол, воздвигнутый на семь ножек-колонн, обычно покрытый зеленым сукном и окруженный десятью табуретами, составлял явную диспропорцию с нуждами семьи из трех человек. А еще был огромный «кафедральный» буфет с двумя отделениями, где мадам Карлье хранила обычные для тех времен – оловянные – горшочки, блюда, кубки, кувшины для воды, тарелки, а рядом и более редкую для эпохи Людовика XIII посуду – горшочки, блюда, солонки, миски и чашки из фаянса. Здесь же лежали восемь совсем дрянных ножей, купленных по дешевке, зато почти новеньких: мясо не часто появлялось в обеденном меню нашего мелкого буржуа.

По соседству, а чаще всего просто сливаясь с самой столовой, располагалась супружеская спальня. В глубине стояла большая – ореховая же – кровать с высокими столбиками, с которых ниспадали занавески, выглядевшие, видимо, довольно нарядно благодаря тому, что зеленую саржу украшали нечто вроде галуна и шерстяная бахрома с кистями. Два шерстяных же зеленых одеяла скрывали от посторонних глаз соломенный тюфяк и пуховую перину. За неимением платяного и бельевого шкафов, в изножье громоздкого ложа стояли два больших сундука: один круглый, другой квадратный. Они были подняты на ножки. Там хранилось фамильное серебро (шесть столовых ложек, одна вилка, чашечка, салатник в виде гондолы, ювелирной выделки пояс (damiceint) госпожи Карлье и ее же ключница с ножницами), дюжина салфеток, две скатерти, две дюжины полотенец, шесть суконок для натирки полов. Там же содержалось тщательно выглаженное и аккуратно сложенное нижнее белье супругов – и какое белье! Муж был владельцем двух бумазейных сорочек и полудюжины кальсон, а жена – обладательницей аж восемнадцати простых рубашек и четырех ночных чепцов. Кроме того, обоим принадлежали две дюжины носовых платков из тонкого льна.

Перечисление движимого имущества четы оказалось бы неполным, если бы мы не добавили к списку, что в одном из углов жилища наших мелких буржуа было выгорожено нечто вроде кладовки, где среди всяких корзин, корзинок, клеток и другой рухляди находились их дровяные запасы, сваленные грудами. Таким образом, семейству удавалось довершить трудную задачу размещения в тесном пространстве, обозначая идеальные для себя границы, четыре комнаты, в которых последовательно протекала повседневная жизнь семьи. Хотя члены этой семьи и принадлежали к более привилегированному классу, по материальному положению она вполне сопоставима с теми, кто, занимаясь тем же делом, проживал с ними на одной лестничной клетке.

Дени Фургонно, второй персонаж, извлеченный нами из инвентарных описей имущества, вроде бы, на первый взгляд, никак не богаче Пьера Карлье, но тем не менее социальный статус и происхождение его совершенно иные. Он был одновременно каноником коллегиальной церкви Сент-Оноре и священником в Шаронн-ле-Пари, деревни, находившейся по соседству со столицей. Следовательно, он служил Богу на двух должностях, причем в двух довольно отдаленных одно от другого местах. А значит, и вел более или менее двойную жизнь, требующую наличия двух жилищ: одного – в монастыре Сент-Оноре, где размещались члены его капитула, другого – в «доме священника» в Шаронне, среди своей паствы.

Фургонно был человеком образованным, если судить по его библиотеке, насчитывавшей три сотни томов. Возможно, он был даже лиценциатом или доктором теологии – по примеру коллег по капитулу. Он явно любил показываться на люди, особенно в Париже, хорошо одетым. Дома ходил в рясе из фиолетовой саржи – так, словно главной его мечтой было стать епископом, а вне дома – в одежде каноника, отороченной дамастом или темно-коричневым бархатом. В его платяном шкафу висели семь сутан из тафты или черного бархата. Во время служб в монастыре Сент-Оноре он надевал красивую фелонь из зелено-красной тафты, а к ней стихарь, украшенный кружевами и шитьем.

Вместе с этим священнослужителем жили его секретарь Луи Дюшен и, вполне вероятно, служанка[64], а жили они в первом этаже дома каноника, соседнего с вышеуказанным монастырем. Маленькая квартирка состояла из двух спален, кухни и чулана, к ней примыкал дровяной сарай. Комната хозяина, на стенах которой висели три куска бергамского ковра, была самой большой; она выходила окнами на улицу и была загромождена разнородной мебелью из бука или ореха. Все предметы обстановки казались жалкими на вид, и все куплены по ничтожной цене: кровать с высоким балдахином и занавесками из зеленой саржи, тринадцать мест для сидения (табуреты и кресла разных фасонов – монументальные и переносные, но все обиты той же зеленой саржей); два стола с ножками-колоннами и на козлах, куда укладывались простые доски; буфет и шкаф, украшенный овальными зеркальцами, стоявшие по обе стороны совсем простого камина.

Вот в такой не претендующей на роскошь обстановке наш герой работал, принимал друзей-каноников Никола Лонжи и Адриена де Гризеля, а кроме них, своего племянника и наследника Мартина Фургонно, адвоката королевского Личного совета. Иногда он делил с ними скудную трапезу, сопровождавшуюся местным вином из собственного подвала. Еду готовила служанка на бедно обставленной кухне, где не было ничего, кроме букового стола, большого дубового шкафа, двух колченогих стульев неопределенной формы и небольшого набора железной, медной и бронзовой кухонной посуды. Столовые приборы в таких случаях подавались обычные. – оловянные, лишь несколько предметов было из серебра[65].

Похоже, секретарю каноника Луи Дюшену была отведена смежная с хозяйской комната с окнами во двор, на стенах которой были повешены овернский ковер, четыре небольшие картинки и портрет каноника, написанный неизвестным художником. Эта комната с кроватью, буфетом, столом, стульями и сундуками (все старое и в весьма жалком состоянии) была не более привлекательна на вид, чем соседняя.

Мессиру Дени Фургонно, казалось, были вовсе не интересны домашние дела. Из принадлежавшего ему движимого имущества только его собственная кровать, судя по записи оценивавшего ее судебного пристава, стоила целых 24 ливра, стоимость всей остальной мебели и утвари колебалась от нескольких су до нескольких ливров. Правда, наш каноник, как всякий порядочный человек, обладал запасом постельного и столового белья (двадцать простынь, пятнадцать скатертей, двенадцать салфеток), но цена и этих взятых вместе предметов не превышала 23 ливров, по примерной оценке. Что же касается белья носильного, то тут, наоборот, ощущался явный его недостаток: кроме семи сорочек, стоивших всего-навсего 25 су, никаких признаков такового не обнаруживается[66].

Да, ничего не скажешь, этот наш персонаж – просто образец скромности. К тому же он, видимо, никогда не забывал, что, принадлежа к одному из тех надменных парижских капитулов, которые проповедовали элегантность, он остается еще и сельским священником, а следовательно, подобно евангельскому пастырю, должен вести свое стадо, своих крестьян, без всякой роскоши, ничем не кичась и не выставляя напоказ роскошь.

По воскресеньям, и часто на долгое время, Дени Фургонно, у которого не было ни кареты, ни экипажа, седлал свою черную лошадь, содержавшуюся в конюшне поблизости от дома, и, без каких-либо происшествий преодолев океан парижской грязи, достигал своего сельского прихода. Дом священника, прилегавший к церкви Сен-Жермен-де-Шаронн, был очень скромным строением с чердаком и конюшней во дворе. И находилось-то в нем всего две комнаты – низкая зала и спальня, а кроме них – гардеробная и чулан. Двор, благоухавший навозом и заполненный вечно галдящей птицей, отделял его от просторного амбара.

Дени Фургонно гораздо лучше чувствовал себя здесь, чем в своей городской квартире при монастыре Сент-Оноре. Едва приехав и поставив черную лошадь в конюшню жевать овес, он менял городские сорочку и сутану на одну из стареньких рубашек и «деревенскую рясу». И тут же отправлялся за приходским «Регистром крещений, венчаний и отпеваний», который хранился, когда он отсутствовал, у Абеля Рике, церковного старосты. Затем он обходил «свои» земли и взглядом знатока оценивал, в зависимости от времени года, состояние посевов или виды на урожай. В Шаронне он становился простым деревенщиной, мужиком, среди пахарей и виноградарей он был таким же крестьянином, как они, таким же алчным и скупым, таким же озабоченным непогодой человеком, который работает сам и заставляет трудиться свою землю.

Плевать на роскошь, плевать на высший свет! Он служил мессу в белом стихаре с дешевыми кружевами, в фелони, едва помеченной золотой нитью, служил, пользуясь бронзовой кадильницей. Свою комнату, которая была заодно и кухней, потому что именно там находился единственный в доме камин с крюком для подвешивания котелка, он обставил обветшалой мебелью, и ему было уютно в окружении низкой кушетки, упрятанной за зеленый саржевый полог, маленького буфета, букового стола, накрытого ковровым лоскутом, и восемью стульями всевозможных стилей, хотя компания эта и выглядела, на сторонний взгляд, довольно жалкой. В соседней гардеробной нашла пристанище самая красивая в доме мебель – кровать с высокими столбиками, украшенная драпировками из фиолетового камлота, прикрытая вместо парадного чехла старой васильковой сутаной. Эта кровать, кресло с высокой спинкой, скамья и сундук – все вместе, как сообщает нам безжалостный судебный пристав, стоило всего 8 ливров 7 су, то есть практически не стоило ничего.

Для Дени Фургонно самым важным была вовсе не возможность жить в атмосфере волшебной сказки, нет, самым важным для него было иметь в деревне, куда его периодически забрасывала судьба, находящиеся в отличном состоянии винные бочки, поставленные на прочном основании, а кроме того, просторный амбар, где он размещал урожай, собранный на своих виноградниках и полях. Потому помосты, куда все это укладывалось и расставлялось, действительно выполнены были на совесть, только в подвале таких насчитывалось шесть бочонков емкостью в полмюи[67], в которых дозревали его дивные клареты, два таких же бочонка стояли в соседнем с гардеробной чулане, а сорок четыресталитровых бочек и немало двухсотлитровых – в амбарах. Только в той риге, что стояла поблизости от дома священника, к моменту его ухода из сего бренного мира содержалось тысяча четыреста снопов пшеницы и ржи, а на его землях еще двести поджидали, пока их увезут на хранение. Как горько, должно быть, сожалел бедный каноник, покидая юдоль земную, о том, что делает это в августе, когда еще не выжат виноград…

Вообще-то наш герой вызывает некоторые подозрения: а не притворялся ли он бедным и не любил ли звонкую монету слишком пылкой любовью? Он отдал в аренду, вероятно затем только, чтобы извлечь из этого побольше прибыли, за 40 ливров свою десятину какому-то земляку из Шаронны. Он давал в долг под не слишком высокий процент другим односельчанам суммы, варьирующиеся от 27 су до 300 ливров, требуя взамен – как за су, так и за ливры – выдать ему долговые обязательства в письменном виде. Он извлекал также немалые барыши из торговли своими винами и зерном. В низком зале, сидя перед тяжелым столом, окруженный двумя шкафами, буфетом и сундуком, запиравшимся на три замка, он тщательно подводил итоги своих сделок. Когда после его похорон подняли крышку сундука, там нашли бережно уложенные в мешки почти 3 500 ливров французскими, испанскими, голландскими, английскими, итальянскими монетами и 842 ливра 9 су (или в сегодняшнем исчислении 65 130 франков) – в долговых расписках. То есть сумму, в восемь раз превосходящую оценочную стоимость его городского и сельского движимого имущества, вместе взятых. Но, как это ни прискорбно, приходится сказать, что нам не удалось обнаружить ни малейшего следа благотворительной деятельности почтенного каноника.

Вот мы и покидаем печальные пристанища нашего неизвестно чем занимавшегося мелкого буржуа и нашего каноника, чересчур обеспокоенного мирскими благами, чтобы благодаря счастливому стечению обстоятельств перейти в куда более жизнерадостные обители двух людей, занимавших более высокое положение. Одного из них, профессия которого тоже осталась неизвестной, звали Жеаном де Фаволем, сеньором де Ла Доди. Известно только, что был он государственным советником, адъютантом бригадного генерала войск и лагерей королевской армии и что в июле 1596 г. он женился на Маргарите Ле Бо, вдове Луи Валье, казначея Франции в Лионе, и вдовушка принесла ему в приданое помимо весьма солидной ренты два дома в Париже на улице Бетизи и еще один – в деревне Марли. Детей в семье не было, денег хватало, и супруги прикупили еще парочку строений на улице Сен-Тома-дю-Лувр. Жили они по соседству от особняков Рамбуйе и Шеврёзов. Один из принадлежащих им домов, перед которым был двор, а позади – сад, представлял собою трехэтажное здание, к первому этажу которого примыкала конюшня. На первом этаже размещались кухня и зал, на втором – четыре спальни, на третьем, непосредственно под чердаком, – маленькая кладовка и чулан.

Другой наш персонаж, Никола де Байёль, сеньор де Ваттето-сюр-Мер, был и государственным советником, и докладчиком в Государственном Совете от Ратуши, и президентом Большого Совета[68]. Позже он стал послом и суперинтендантом финансов. Его авторитет постоянно рос и можно даже сказать, что он оставил кое-какой, правда, вполне мимолетный, след в истории. В июне 1608 г. он обвенчался с Луизой де Фортиа, барышней из семьи парламентария, с приданым в 43 000 ливров. 18 сентября 1620 г., стремясь добавить новый титул к своему довольно иллюзорному дворянству, господин де Байёль приобрел за 60 000 ливров дом и земли в Суази-сюр-Сен и назвал себя после этого сеньором этих мест. Будучи уже довольно зрелым мужчиной, он стал наконец отцом маленькой дочурки. Семья жила на улице Дё-Буль, в приходе Сен-Жермен-л'Оксерруа, в «собственном отеле», который на самом деле представлял собою совсем небольшой домик с двором, кухней и залом на первом этаже, двумя спальнями на втором, еще двумя и чем-то вроде мебельного склада на третьем, ну и, разумеется, чердаком под крышей.

Об этих двух персонажах до нас дошли только самые общие сведения, и мы ничего не смогли бы узнать подробнее, если бы изучение их интерьеров не давало пищи для анализа хотя бы некоторых аспектов психологии. Ни одного из наших героев нельзя было назвать по-настоящему богатым человеком, но тем не менее совершенно очевидно, что оба они были хорошо обеспечены. Месье де Байёль вроде бы до момента встречи с нами вел главным образом оседлый образ жизни, поглощенный своими обязанностями юриста, он надевал костюм для верховой езды лишь тогда, когда отправлялся в свое имение в Суази-сюр-Сен. Зато куда более активный Фаволь между заседаниями Государственного Совета частенько наведывался в армию со шпагой, кинжалом и пистолетом на боку.

Обе семьи жили в полном согласии, которое, вполне вероятно, было основано на взаимной любви, хотя в XVII в. любовь между супругами воспринималась как чувство совершенно ненормальное. После смерти мужа мадам де Фаволь в знак траура заказала на всю мебель чехлы из черной саржи, что было весьма необычно в то время, и доказала тем самым, что безутешно скорбит по покойному супругу. Месье де Байёль после кончины супруги таких доказательств нам не предоставил, однако и тут есть основания утверждать, что под крышей дома на улице Дё-Буль атмосфера была теплой и нежной, иначе – опять-таки вопреки обыкновению – вряд ли бы сажали маленького ребенка за общий стол, а это делалось, потому что в описи именно здесь фигурирует высокий детский стульчик.

Для поездок по городу оба – и господин де Байёль, и господин де Фаволь – пользовались каретами, а до 1625 г. собственная карета была явным признаком роскоши. Карета Байёля была крыта кожей и обита изнутри простой серой саржей, карета Фаволя – более богатая – темно-красным дамастом. В конюшне у Байёля стояли четыре лошади, одна из них слепая, у Фаволя – только две.

В общем-то, у современников Людовика XIII, даже у тех, кто занимал высокое положение, было куда меньше желания ослепить гостей роскошью своего жилья, чем у современников Людовика XIV. Что Байёль, что Фаволь – оба думали, скорее, об удобстве этого самого жилья, чем о том, насколько великолепным оно может выглядеть в глазах постороннего. Как мы видели, в доме каждого из них находилось по четыре спальни. Две из них у Байёля были украшены восемью фламандскими гобеленами «с изображениями животных и полей, окаймленных лесами», третья – пятью драпировками из неизвестной ткани, четвертая была просто выбелена клеевой краской. У Фаволя, соответственно, три из четырех спален также были оформлены серией фламандских гобеленов («с зеленью и персонажами»[69])и ткаными картинками из Бове. Ни в том, ни в другом доме даже и не думали об искусстве как таковом: у Фаволя, правда, висели на стенах пять маленьких картин на евангельские сюжеты, но художественной ценности ни одна из них не представляла, и стоимость их была весьма незначительна[70]. В квартире Фаволя висело простое зеркало за 30 су, у Байёля – довольно посредственное, но все-таки венецианское, оцененное в 7 ливров. Последний, видимо, был без ума от турецких ковров: он не только устилал ими полы спален, главным образом, в ногах кроватей, но и, вместо скатертей, покрывал такими коврами столы. У Фаволя было лишь два турецких ковра, но зато только один из них по стоимости равнялся всем гобеленам, которыми его коллега по Государственному Совету с гордостью украшал свое жилище.

Оба наших персонажа явно предпочитали орех: вся мебель у них, за редчайшим исключением – у кого шкафчик, у кого сундук, была из этого приятного на вид, нежного на ощупь и – скажем уж все до конца – типично буржуазного дерева. Итак, ореховые кровати – все, кроме одной у Байёля, одинаковые: с низкими столбиками, массивные, без какой-либо резьбы; каждая с несколькими тяжелыми соломенными тюфяками, поверх которых уложены нормальные матрасы; все накрыты пестрой полосатой тканью, где белое перемежалось с красным или зеленым; занавески балдахинов – чаще всего из опять же красной, зеленой, иногда – серой саржи, обильно украшенной позументом, тесьмой, бахромой из шелка. Самая красивая из всех у Фаволя была задрапирована дамастом пополам с красным атласом, подхваченным бантами черного вышитого бархата, а у Байёля – тяжелым ярко-алым шелком с тканой бахромой и шелковыми же пуговицами[71].

Комнаты, весь центр которых занимали эти самые громоздкие кровати, были, по обычаю той эпохи, битком набиты совершенно разнородной мебелью, которая сильно затрудняла передвижение. В спальне мадам де Фаволь стояли два стола, двенадцать стульев такой формы, чтобы удобно было поместиться в юбке с фижмами, покрытых вышитыми мелким стежком ковриками, простая банкетка, две скамьи и немецкий кабинет, – похоже, этой даме доставляло удовольствие жить словно посреди мебельного склада. Но и ее супругу, видимо, не меньше: опять же, кроме кровати и неизвестно зачем нужной здесь кушетки, у него в спальне помещались четырнадцать стульев, три кресла, буфет и громадный сундук, – как тут не подумать, что и он наслаждался преодолением чисто физических трудностей. Восемь табуретов, семь стульев, большая квадратная подушка для сидения, стол, немецкий кабинет – с одной стороны, дюжина разнообразных мест для сидения, два стола, еще один немецкий кабинет, несгораемый шкаф – с другой, – все это делало в равной степени невозможными для нормальной жизни комнаты господина и госпожи де Байёль.

Можно предположить, что и Фаволи, и Байёли были людьми весьма общительными, иначе зачем им столько стульев, табуретов, скамеек и прочего добра того же рода? Вероятно, все-таки нужны они были для того, чтобы рассаживать многочисленных друзей. Месье де Байёль, наверное, любил разговоры, в которых серьезные темы чередовались с шутками и остротами. Он являлся человеком образованным, находил удовольствие в чтении античных авторов. В его библиотеке насчитывалось всего около сорока книг, но зато – как они были отобраны! Среди прочих любопытное издание Тита Ливия, Плутарх по-гречески и на латыни, Вергилий ин-фолио, «Хроники» Фруассара, произведения фламандского гуманиста Липса, исторические и правоведческие работы, сборники ордонансов… А вот у Фаволя обнаружены лишь «Жития святых»…

Менее образованный или менее склонный к работе ума и духа, чем господин де Байёль, он зато куда больше думал об элегантности. Если тот в качестве домашней одежды довольствовался одним-единственным халатом из гроденапля, Фаволь имел в запасе целых два: один из дамаста, другой – тисненого черного бархата с шелковыми пуговицами и галуном в виде отделки. И если у первого был всего-навсего один приличествующий дворянину костюм из черного атласа, а на службе он надевал либо одну из своих пяти судейских мантий – то ли из флорентийской саржи, то ли из атласа, то ли из дамаста, а в торжественных случаях – экарлатовую с бархатными обшлагами и «форменную» твердую высокую шапочку, то второй, Фаволь, являлся владельцем целого гардероба из восьми «гражданских» нарядов (пурпуэнов и штанов), четырех плащей, двух касторовых шляп, двух пар сапог из грубой кожи, пары гамаш[72], шелковых чулок и подвязок из тафты. Костюмы были сшиты из атласа, тафты, ратина, тканей, привезенных из Фландрии и из Юссо, из турецкого камлота – черных, белых, полосатых, сизо-серых; они были скроены и отделаны по последней моде, щедро украшены тесьмой. Один из них был даже с «юбочкой» – пурпуэн с длинной баской – новейшее изобретение. Плащи-манто из беррийского и испанского сукна, гроденапля и тафты застегивались на пуговицы с ушком, оторачивались шелковым галуном.

Из двух дам – госпожи де Фаволь и госпожи де Байёль – вторая, похоже, была более кокетливой. По утрам, надев шелковый халат цвета палых листьев, отделанный тесьмой, шелковыми и золотыми пуговками, она устраивалась у «туалета», обитого алым бархатом и украшенного тонкой деревянной решеткой с резьбой. Сидя там и разглядывая свое отражение в большом зеркале, она нежилась, как кошка, позволяя умелым рукам служанки позаботиться о своей красоте. Пока та манипулировала ножницами, щипцами для завивки, флаконами с душистыми жидкостями, коробочками с пудрой и ароматными притираниями, мадам, взяв в руки венецианские зеркала: одно – серебряное с лиможскими эмалями, другое – золотое с агатами и бриллиантами, – следила за тем, как ловко искусная девица омолаживает ее лицо.

Затем она шла к сундукам, где среди тончайшего белья, которое хранилось там в изобилии, выбирала сорочку голландского полотна и вышитый либо кружевной накрахмаленный воротник – тот, который больше всего подходил к платью, предназначенному на сегодняшний день. Мадам де Байёль явно предпочитала наряды из шелка: большая часть ее платьев сшита именно из этой тонкой, мягкой материи. Одно из них, цвета утренней зари, а по такому сияющему фону – цветочки, богато отделано золотой тесьмой. Другое – желтое, украшенное сизо-переливчатыми, оттенка голубиного крыла, лентами, до такой степени нравилось хозяйке, что она заказала себе в тон (то есть такого же «голубиного» цвета) шелковые чулки, пряжки на туфли и даже… убор из драгоценных камней. Несмотря на явное предпочтение, оказываемое шелкам, она не пренебрегала ни тафтой, ни бархатом, ни даже шелковой саржей, при единственном условии: все ткани должны быть светлых оттенков, от снежно-белого до небесно-голубого и жемчужно-серого, ибо ей казалось, что именно такие придают свежесть ее лицу. Когда мадам де Байёль выезжала в город на какой-нибудь парадный ужин, она приказывала украсить свою одежду дополнительными пуговицами или какой-нибудь из своих «заколок»[73], вдевала в уши тяжелые серьги в виде полумесяцев, обвивала шею великолепным колье с подвесками, а запястья – браслетами (все эти ювелирные изделия были золотыми, с бриллиантами и жемчугами). Любой, кто ее видел, мог подумать: вот передо мной счастливая женщина, которую муж прямо-таки осыпает драгоценностями[74].

Ну а мадам де Фаволь? По сравнению с госпожой де Байёль, она что – казалась или была не такой счастливой женщиной? У нее ведь даже и кольца-то не удалось найти в описи. А дело вот в чем. Ей «давным-давно», как призналась бедняжка нотариусу (когда он, описывая после кончины ее супруга имущество семьи, тщетно искал хоть что-нибудь), пришлось продать все свои драгоценности. По документам создается впечатление, что мадам де Фаволь была не такой светской женщиной, как другая наша героиня, ей были куда ближе домашние хлопоты, и она, казалось, изо всех сил старалась поддержать в глазах окружающих статус семьи крупного буржуа, в глубине души страдая от вечного безденежья[75]. Дома она ходила в своем любимом темно-лиловом бархатном халате в разводах, украшенном шелковыми пуговицами особой формы, называвшейся в те времена «озера любви», куда чаще, чем в выходных костюмах. Однако в ее гардеробе и таких было предостаточно, особенно – платьев из тафты, скроенных по последней моде. Зато, сколько ни ищи, все равно не обнаружишь здесь ни кружев, ни вышитых изделий. В сундуках мадам Фа-воль не найти никаких следов дамского нижнего белья, совершенно очевидно, что она изъяла его из-за того, что оно было изношенным, а любопытных взглядов тех, кто производил опись имущества, очень хотелось избежать.

Зато в сундуках мадам де Фаволь было полным-полно постельного и столового белья. Даже больше, чем у Байёлей[76]. Вообще создается впечатление, что обе семьи придавали довольно большое значение еде. Кроме лакеев и горничных обе держали кухарок. Они располагали в обоих домах для приготовления своих соусов и жаркого просторными кухнями с печами, где для подвешивания над огнем котлов были сделаны специальные крючья, на стенах висели целые батареи железных, медных и бронзовых кастрюль, сковородок и прочих емкостей для приготовления пищи, в контейнерах для воды содержались многие ведра этой необходимой для нормального существования жидкости, а кроме всего этого, стояли столы и длинные узкие скамейки, шкафы и буфеты, откуда доставали предназначенную для повседневного пользования фаянсовую и оловянную посуду.

Обе семьи завтракали, обедали и ужинали в комнатах, находившихся на первом этаже дома и примыкавших к кухне. Эти комнаты в нотариальных описях носят название не «столовой», а «залы». Никакой особой роскошью эти залы отмечены не были. У Фаволей стены оставались голыми, у Байёлей были увешены фламандскими гобеленами с вытканными на них персонажами. Мебель была в обоих домах одинаковой: большой стол на скрепах, кровать для послеобеденного отдыха, дюжина «сидячих мест», бронзовая лохань на ножках, буфет – все, кроме, конечно, лохани, орехового дерева.

Строгую обстановку старались сделать более красивой и уютной, когда в гости приходила веселая компания жующих с аппетитом друзей. Вот тогда-то и вынимались из сундуков кружевные «дорожки» на буфет, а на них выставлялись кувшины с водой, бутылки и кубки, куда слуги наливали вино, изготовленное из собранного в поместье Байёля в Суази винограда, а у Фаволей – безонский кларет и бонское сухое, хранившееся в собственном погребе. На столах, накрытых спускавшимися чуть не до полу скатертями из дамаста, раскладывали вынутые ради такого праздника из кофров серебряные столовые приборы. У Байёлей их было побольше, чем у Фаволей (на 3 021 ливр против 1 256 ливров), оба семейства кичились тем, что, подобно знатным сеньорам, владеют двумя «шикарными» вазами, двенадцатью блюдами, двадцатью четырьмя позолоченными серебряными тарелками. Однако случалось так, что (у Фаволей чаще, чем у Байёлей) число сотрапезников за столом оказывалось больше числа имеющихся приборов. И в такие дни приходилось есть руками. Впрочем, никого это не удивляло и не смущало: вилки и ложки оставались пока в домах того времени предметами, постоянно использовавшимися только в самых изысканных кругах общества[77].

Мы еще получим возможность засвидетельствовать это, проникнув в дом одного из таких «избранных» – Дени де Кинто. О нем лично, к сожалению, не сохранилось практически никаких сведений, даже на уровне анекдота. Известно только, что он был братом Луизы де Кинто, жены Клода Вье, торговца с Вандомской площади, а следовательно, сам принадлежал к буржуазии как классу, и мы можем предположить: Дени де Кинто прикладывал все усилия, чтобы заставить окружающих забыть о своем более чем скромном происхождении, предаваясь в потугах к элегантности даже излишествам. Он был шталмейстером у герцогини де Монпансье, а его супруга, Мари де Пюижиро, скорее всего, служила у последней камеристкой[78]. В качестве приближенных к этой знатной особе, проживавшей в особняке де Гизов в Маре, супруги занимали там спальню и гардеробную.

Ох и тесное же обиталище, скажут нам, но сказать так могут только те, кто не знает, что во дворцах принцев и принцесс их многочисленная прислуга обычно жила в тесноте да не в обиде. На самом деле, это жилье, с самыми добрыми намерениями предоставленное им хозяйкой, парочка, которая проступает перед нами из тумана прошлого, могла, по крайней мере, превратить с помощью обстановки, купленной на свои деньги, дабы утвердить репутацию светских людей, в алтарь госпожи моды, где все казалось специально предназначенным для того, чтобы улыбаться, нравиться, гарцевать, распускать павлиньи хвосты.

Они явно предпочитали новые материи для обивки и украшения своих комнат, а особенно те из них, что производились мануфактурой Бове. Это предпочтение бросалось в глаза каждому, кто переступал порог, поскольку по стенам были развешены ковры в крупных зеленых разводах по черному фону, вышедшие из стен ателье художников именно этой мануфактуры. А чередовались эти ковры с восемью маленькими картинками, где – на меди или на дереве – живописцем были изображены либо слащавые лики святого Франциска из Паулы[79], либо разнообразные сцены из жизни Христа.

Словно для того чтобы оживить несколько строгий интерьер, сделать его повеселее, по полу был расстелен большой лиловый ковер из произведенной в Бове саржи, украшенный вышитыми венгерской гладью лентами, оттененными ярким шелком. Середину комнаты занимала монументальная кровать с позолоченными колонками, увенчанными султанами из перьев. Раздвинутые, такие же саржевые и лиловые, как ковер, занавески позволяли увидеть спинку, обитую переливчатой тафтой, на которой сиял прикрепленный к ней серебряный сосуд со святой водой. Четыре кресла с подлокотниками и шесть табуретов с сиденьями, обтянутыми все той же тканью, окружали это торжественное ложе. У стен располагались три больших, окованных железом сундука и три немецких кабинета, украшенные маркетри. Здесь супруги Кинто хранили белье, серебро, драгоценности. Чуть подальше, как раз напротив двух угловых шкафчиков, стояли: с одной стороны – величественный шкаф с четырьмя окошечками, где были выставлены семейные документы, чудесные шпаги и кинжалы с гардами и рукоятками резного – ажуром – серебра, которые Дени Кинто заботливо предохранял от порчи, держа в бархатных или шагреневых футлярах светлых тонов; а с другой – туалет, обитый зеленым бархатом с позументом и золотой бахромой, где выстроились рядком многочисленные и разнообразные предметы, необходимые для наведения красоты, а к нему был прикреплен мешок из той же ткани с такой же отделкой, в котором хранилась ночная одежда.

Над камином серебряное бра предлагало для всеобщего обозрения ароматизированные свечи, размещенные между двумя прелестными маленькими, серебряными барельефами: один с фигурой Пресвятой Девы, другой – со сценой бичевания Христа. Перед камином стоял большой стол на витых ножках, обитый кожей и служивший опорой двум серебряным светильникам и очаровательному золотому ковчежцу, украшенному серой эмалью и бриллиантами.

В такой приятной и свидетельствующей о хорошем вкусе хозяев обстановке Дени Кинто с супругой, свободные от каких бы то ни было домашних хлопот благодаря своим слугам – лакею, который ухаживал за лошадью господина в конюшне особняка Гизов, и служанке, которая заменяла госпожу во всем, что касалось ведения хозяйства, – жили вроде бы только ради собственного удовольствия. Оба они питались за столом, накрывавшимся для кавалеров и дам, прислуживавших мадемуазель де Монпансье[80]. Обязанности Дени де Кинто сводились к тому, что он сопровождал герцогиню, когда она направлялась в манеж, совершал вместе с ней прогулки верхом, выезжал на охоту. Мадам де Кинто выезжала с хозяйкой на светские приемы, выслушивала ее «исповеди», чем могла помогала. Скромно играя свою роль приближенной конфидентки, Мари завоевала сердце герцогини[81], и так же, как муж, она всегда принимала участие в приемах и празднествах, устраивавшихся в особняке Гизов. А в свой тихий уголок она приглашала людей из высшего общества, которые, добиваясь ее милости, надеялись при ее посредничестве добиться и милости хозяйки дома.

Короче говоря, Кинто и его супруга проводили долгие часы, едва ли не всю жизнь тратили на абсолютно праздное времяпрепровождение, устраивая свой «двор» и демонстрируя там свои лучшие наряды. Страстно желая во всем следовать диктату новейшей моды, они приносили на ее алтарь большую часть своего благосостояния. В их сундуках нашлось всего четыре простыни (все их постельное и столовое белье!), из нательного было только самое что ни на есть необходимое. Зато платяной шкаф прямо-таки ломился от изобилия роскошных туалетов. И муж, казалось, куда больше, чем жена, кичился количеством и кокетливостью нарядов. В самом деле, если гардероб госпожи Кинто включал в себя только один халат из переливчатой ткани, четыре платья и три нижние юбки из тафты, атласа или саржи – однотонные, в цветочек, черные, полосатые, цвета увядшей розы или бледно-алые, украшенные тесьмой в красноватых тонах или с каким-то орнаментом; если у нее насчитывалось всего два платья с фижмами, а число головных уборов, манишек, воротников, чепцов, повязок, манжет отнюдь не выходило за пределы разумного, то господин Кинто, напротив, словно бы все жизненные удовольствия сводил к накоплению самых разнообразных костюмов.

В маленькой комнатке, где они жили, постоянно ждали своего часа семь его плащей, две «рупильи»[82], одиннадцать пурпуэнов и столько же коротких штанов к ним, семь касторовых – серых и черных – шляп, десять пар сафьяновых сапог… Плащи и «рупильи» были сшиты из отборных тканей – изготовленной в Сеговии, Флоренции, Шартре саржи или беррийского сукна; пурпуэны и штаны – из тончайшей замши или из шелка, гроденапля, атласа, тафты. Все эти наряды радовали глаз своими живыми и приятными оттенками: тут были и бархатно-фиолетовые, и снежно-белые, и светло-коричневые, и пестрые – бежево-черные, и серые, как мышиный мех, и малиновые, и темно-красные, и алые, и пунцовые… А покрой!.. А элегантность!.. А отделка – от простой тесьмы до позумента, галуна, вышивки по шелку, золота и серебра!..

Великий дока в науке «хроматике», которая, как мы видели, цвела пышным цветом при дворе Людовика XIII, Дени де Кинто, стремясь утвердить свою репутацию светского льва и человека с изысканными манерами, тем более что судьба принудила его жить в столь скромной обстановке, уделял аксессуарам костюма нисколько не меньше внимания, чем самому костюму. И действительно понимал, что аксессуары могут способствовать великолепию костюма лишь тогда, когда они правильно подобраны по тону, а следовательно, украшают его, а не безобразят. Вот почему он и коллекционировал их в своих сундуках. В специальных отделениях этих сундуков хранились, к примеру, закрепленные заколками или жемчужными фермуарами пять султанов из страусовых перьев разной формы и разных оттенков и девятнадцать шляпных лент из стекляруса, шелка, крепа, кастора, златотканой и вышитой серебряной нитью тесьмы, и это позволяло господину Кинто согласовывать оттенки украшений на головных уборах с оттенками своих пурпуэнов. Рядом со всеми этими милыми пустячками, призванными облагородить и привести в соответствие с требованиями моды голову, содержались и другие – для других частей тела, которым тоже следовало выглядеть так, как положено светскому льву. Роскошные безделушки и не совсем безделушки. Так, Дени де Кинто являлся счастливым обладателем сорока трех аксельбантов и пяти шарфов из тафты; двадцати трех пар шелковых и вышитых чулок; восьми пар круглых подвязок для них; четырех пар наколенников к сапогам; десяти пар разнообразных пряжек для туфель; девяти пар перчаток оленьей кожи; семи поясных ремней из бархата или марокена… И все это искрилось и сверкало, каждая вещь отличалась изысканностью, материалы, из которых их изготовили, были особо тонкими и высококачественными, все они были отделаны либо позументом, либо кружевами, либо драгоценнейшей золотой, серебряной, на худой конец – шелковой бахромой.

Мало кто из людей, занимавших в обществе такое же, как Дени де Кинто, положение, уделял столько внимания проблемам своего внешнего вида, ставя себе целью с помощью предлагаемых модой ресурсов утвердиться в звании «галантнейшего кавалера своего времени». А значит, мы можем считать этого нашего персонажа одним из типичных щеголей времен Людовика XIII, которых памфлетисты и высмеивали за их слепое поклонение требованиям своенравной повелительницы вкусов. В наследство жене он не оставил ничего, кроме долгов. Сумма их внушительна: 1 141 ливр, то есть, на наши деньги, 17 115 франков. И за исключением 150 ливров, все эти долги – результат неоплаченных счетов, присланных портными, басонщиками, скорняками, сапожниками, вышивальщицами и прочими ремесленниками, производившими дорогие безделушки, или торговцами предметами роскоши, открывшими ему кредит в своих лавках. Мир праху этого хлыща, опьяненного собственной персоной…


Куда легче, чем господин де Кинто, решала проблемы если не комфорта, то, по крайней мере, бесплатного пользования роскошным жильем, обитая большую часть жизни исключительно в королевских дворцах, «высокородная и могущественная дама», современница нашего щеголя, Франсуаза де Лонсак, маркиза де Монгла. И, надо признать, она имела на это право. Сегодня ее имя почти никому не известно, но тем не менее она не заслужила полного забвения. При Дворе ей была отведена важная роль «гувернантки Наших Сеньоров и Дам, Детей Короля Франции», а главным образом, его высочества Дофина, будущего короля Людовика XIII, которого она холила и лелеяла с младенчества. Читая «Дневник» Эроара и многие другие мемуары, относящиеся к той эпохе, мы узнаем, что она была первой воспитательницей этого принца и что именно ее, еще не очень умея говорить, он окрестил нежным прозвищем «маманга» (от «мамочка Монгла»). Позже, когда скончался Генрих IV, она и стала подлинной матерью осиротевшему мальчику, который не получал от своей настоящей матери, Марии Медичи, ничего, кроме презрения и грубых окриков.

Франсуаза де Лонсак первым браком сочеталась с сеньором де Фуасси, от которого родила дочку, Анну де Фуасси. Вторым ее мужем стал Робер де Арле, маркиз де Монгла, государственный советник, приближенный короля Генриха IV, готовый в любую минуту выполнить любое приказание своего монарха. От маркиза де Монгла у Франсуазы родилась еще одна дочь – Жанна де Арле. Став наследницей двух своих мужей, после смерти второго, скончавшегося в 1607 г., она проявила себя истинно деловой и весьма рассудительной женщиной; маска безобидной и преданной воспитательницы королевских отпрысков скрывала мертвую хватку и цепкий ум. Даже свою должность воспитательницы Дофина она постоянно использовала для преумножения собственного благосостояния и богатства своих близких. Мужа своей старшей дочери, Жака де Рулана, сеньора де Витри-Белан, она пристроила на службу в королевских покоях. Младшую дочь, вышедшую замуж за Ардуэна де Клермона, сеньора де Сен-Жорж, произвела в воспитательницы Марии-Луизы Орлеанской, герцогини де Монпансье, племянницы Людовика XIII, будущей Великой Мадемуазель. Всю жизнь она была в милости у короля и всю жизнь принимала от него дары, которые помогали ей получать новые и новые доходы[83].

Однако, казалось, Франсуаза вовсе и не нуждается в подобных благодеяниях. Она и сама по себе была достаточно богата. Маркизат Монгла перешел к ее зятю Сен-Жоржу, но она владела весьма внушительной сеньорией в Ла Ферте-Гоше, дюжиной феодов и поместий с угодьями, чьи сданные в аренду строения и земли, леса и мельницы при надлежащем управлении приносили ей тяжеленькие мешки с золотыми.

Итак, на долю Франсуазы де Лонсак выпала роскошь в частной жизни и могущество при Дворе, но при этом она проявляла еще большую алчность и жажду денег, чем упоминавшийся выше кюре из Шаронны, который по сравнению с ней кажется просто жалким подмастерьем крупного финансиста. На склоне лет, в 1626 г., она, мечтая о новых прибылях, приобрела за 49 000 ливров откуп налогов на городские владения, целый подчиненный кастеляну округ, земли и сеньории в Провене, тут же и передоверив управление субарендаторам в обмен на солидные ежегодные поступления. В то же самое время она давала взаймы под большие проценты свои сбережения – то суммами в несколько тысяч ливров знатным сеньорам, таким, как, к примеру, Антуан де Бурбон, граф де Море, а то и по мелочи – деревенским жителям, у которых, скорее всего, забирала их добро, если они вовремя не возвращали долг. В общем, можно с уверенностью сказать, что большей скупердяйки, сутяги и спекулянтки, – но и более квалифицированного эксперта во всех областях, связанных с юрисдикцией и нотариатом, шла ли речь о действиях или бумагах, – свет не видывал.

Следовало бы ожидать, что такая знатная и состоятельная дама должна бы обитать в обширных апартаментах, достойных ее ранга и ее богатства. Ничего подобного. В 1633 г., перед кончиной, Франсуаза жила в тени короля – в маленьком домишке с часовенкой, расположенном «позади галерей Лувра», а предоставил в ее распоряжение этот домишко наверняка Людовик XIII, потеряв возможность держать свою воспитательницу под собственной кровлей. Двор, в который выходили обустроенные на первом этаже кухня, буфетная и конюшня; спальня и гардеробная на втором этаже; кладовка, где хранилась ненужная мебель, нечто вроде чердачной кладовки, еще две конурки и собственно чердак – под крышей; вот и все помещения. Мадам де Монгла ютилась в такой тесноте, что вынуждена была поселить свою камеристку[84]и свою горничную в эту самую чердачную кладовку и одну из каморок под крышей, кухарку – просто в кухне, кучера – в конюшне, а Ферри Фошона, своего дворецкого, в специально нанятой для него и меблированной комнате на улице Сен-Тома-дю-Лувр.

Но, спросите вы, наверное, наша маркиза, окруженная пятью слугами, по крайней мере обставила красивой мебелью свое тесное жилище и вела в нем образ жизни, достойный столь знатной особы? Вот увидите, опять-таки ничего подобного. Возможно, правда, что старость и какая-то оставшаяся неизвестной болезнь толкали ее и к излишней бережливости, и к почти полному уединению… Давайте войдем в ее домик. Попробуем реконструировать его облик, несмотря на беспорядок, который устроили там нотариусы, торопившиеся поскорее закончить опись имущества.

В погребе мы обнаружим два бочонка бургундского кларета, каждый емкостью в мюи, два бочонка по 114-132 литра бонского, один, опять-таки объемом в мюи, бочонок и две «питты» белого – из Анжу и Герара. Явно было чем потрафить вкусу самых тонких знатоков питейного дела. Кухня и примыкающая к ней буфетная, хоть и заставленные ненужной мебелью (там, к примеру, стоят кровать, шесть столов и три сундука), выглядят не менее приятно, чем винный погреб. Здесь мы найдем вполне достаточно посуды и прочих предметов домашней утвари, чтобы приготовить аппетитное жаркое или хорошенько протомленное, такое нежное рагу. Здесь есть к тому же две специальные кастрюли для варки рыбы, которые редко фигурируют в описаниях кухонной посуды той эпохи, зато нет тяжелого приспособления для того, чтобы вращать вертел.

Из всего, что сказано выше, можно сделать вывод: трапеза у маркизы де Монгла, имевшей такой чудный погребок и так хорошо оборудованную кухню, должна была доставлять истинное наслаждение, тем более что у маркизы и накрыть стол находилось чем: сорок две скатерти, пятьсот семнадцать льняных узорчатых, дамастовых и «типа венецианских» салфеток[85]; бесчисленная оловянная посуда для будних дней, а для парадных приемов – на 7 332 ливра изумительных серебряных и позолоченных изделий[86], в том числе канделябры, кувшины для воды и для вина, флаконы, подогреватели, сосуды для уксуса, солонки, сахарницы, пятьдесят пять блюд, тазики, супницы и соусники, сорок семь тарелок, двадцать пять приборов и сорок восемь резных или гравированных ножей.

К сожалению, легко можно понять, что наша героиня очень мало заботилась о том, чтобы устраивать пиры для друзей. Ведь для того чтобы поставить стол и усадить вокруг него приятных тебе сотрапезников, нужно иметь если не зал, то хотя бы прихожую[87]приличного размера. Но у маркизы не было ничего похожего. Отсюда можно сделать вывод о том, что ее тонкие вина никогда не дарили наслаждения знатокам, что столовое серебро если и вынимали из сундуков, то исключительно для личного пользования хозяйки, что ее дворецкий (он же метрдотель) был просто старым слугой, которого держали в доме из сострадания.

Обшарив дом сверху донизу, мы сразу поймем: внимания заслуживают лишь те комнаты, в которых собственно и жила маркиза, ее, так сказать, личные апартаменты.

Если кто и являлся к ней в дом в последние годы жизни, то принимала она гостя обычно прямо в спальне, одетая в черное бархатное платье в цветочек или – в тех случаях, когда визитер оказывался уж очень важным лицом, – в наряд из лилового бархата, отделанный золотым галуном, поверх которого было некое подобие камзола из той же материи, но на этот раз усеянной королевскими лилиями, а иногда, если было холодно, на плечи накидывался еще и черный атласный, весь расшитый капот[88]. Почти все время проводившая взаперти в этой своей спальне, даже и пищу принимая только там, она выходила на улицу лишь для того, чтобы сделать совершенно необходимые покупки, и тогда в красивую карету, обитую изнутри темно-красным бархатом с вышивкой, запрягались две гнедые лошади.

Маркиза вполне довольствовалась уединенной жизнью в спальне, где все было устроено для наибольшего удобства. Между восемью панно, представлявшими собой фламандские гобелены, на стенах в качестве драгоценных украшений были развешены лазуритовый крест, две серебряные кропильницы, яшмовая и хрустальная пластины, обрамленные золотом с бирюзой (на одной было выгравировано изображение Пресвятой Девы, на другой – святого Карла), три картины религиозного содержания и четырнадцать портретов боготоворимых хозяйкой дома людей: короля Генриха IV и его детей, нарисованных в младенчестве – будущего Людовика XIII, Гастона Орлеанского, юных Мадам[89]Елизаветы, Мадам Генриетты-Марии и Мадам Кристины Французских, а также герцога Савойского, королевы Луизы, вдовствующей герцогини де Гиз и принцессы де Конти. Над камином висело серебряное бра, рядом, на специальных стеллажах, выстроились, словно в витрине своеобразного музея, драгоценные шкатулки и четыре ковчежца, сверкающих золотом, эмалями и бриллиантами. На мраморной полке камина стояли довольно любопытного вида хрустальные кубки с орнаментом из овальных выпуклостей на высоких золотых ножках, тут же лежал индийский орех, преобразованный в кувшинчик для воды и весь усыпанный серебряными звездочками. А посреди всего этого великолепия тикали массивные часы из меди, выполненные в виде парусника.

Меблирована эта веселенькая комната была двумя ореховыми столами; брезентовой складной кроватью – со спускающимся на нее сверху пологом из темно-коричневых саржевых занавесок; обитым красной саржей стулом с отверстием; несколькими скамеечками, табуретами и креслами, перетянутыми мало подходящими для того, чтобы можно было считать их гарнитуром, тканями. Все это было отнюдь не гармонично, все это выглядело бы довольно убого, если бы два изящных немецких кабинета на ореховых ножках и изумительно красивый сундук, разукрашенный серебряными листьями, не выделялись среди разномастных предметов и не выводили обстановку за пределы посредственного вкуса.

Отодвинув зеленую шерстяную портьеру, мы можем проникнуть в гардеробную маркизы: просторную комнату, почти зал, украшенный овернскими гобеленами с изображением растений и позволявший разгрузить тесную спальню. Ширма из дамаста прикрывала камин. Из мебели здесь были только два дубовых шкафа и два стула с дыркой, обитых один лиловым бархатом, а другой синей саржей. В одном из углов, за драпировкой, прятались изготовленные из массивного серебра предметы, служившие для интимного пользования: ночной горшок, плевательница, таз для мытья ног, грелка для согревания постели. Уход за всей этой утварью обеспечивала горничная нашей героини.

Вот и все, что мы заметили бы достойного внимания, зайдя в домик маркизы после ухода нотариусов. За исключением нескольких ценных предметов, уж точно не обнаружили бы никаких следов роскоши. А ведь старушка, если б пожелала, вполне могла бы украсить и облагородить надлежащим образом обстановку, в которой жила. Для этого достаточно было бы вытащить из гардеробной, из четырех имевшихся у нее шкафов, из сундуков и кабинетов те запасы, что буквально переполняли их. Как понять – из духа покаяния или из скаредности она спала на брезентовой «раскладушке» с грязно-коричневыми занавесками, когда поблизости стояла никем не занятая удобная кровать с высокими колонками, когда в скрыне покоились одиннадцать пологов из вяло-розовой и оранжевой тафты, из белого атласа, из коричневого узорчатого дамаста и других красивых тканей с шелковой, золотой и серебряной бахромой? Почему бы ей было не перетянуть все свои дырявые стулья, которые, кажется, играли весьма важную роль в ее жизни, использовав имевшиеся у нее в изобилии богатые ткани, главным образом зеленоватую тафту, которая сделала бы их такими приятными для взгляда? Почему было не накрыть столы вместо убогого зеленого сукна новенькими турецкими коврами? И вот еще вопрос: отказалась ли она с годами от того, чтобы носить свои «безделушки»? Неужели только для хранения взаперти в ящиках своих кабинетов она приобретала столько драгоценных камней, семь колец, три нательных креста, кучу серег с подвесками, явно вышедший из рук искусного ювелира пояс, четки, пять пар часов, дорогие коробочки и шкатулочки, всякого рода «мелочи», все сплошь золотые и усыпанные бриллиантами, стоившие более 6 000 ливров?[90]

Мадам де Монгла, как позволяет думать вся линия ее поведения в целом, не жила, а существовала, была почти затворницей, отшельницей, прозябала вдали от общества, в котором блистала когда-то. Она отдавала большую часть времени делам, вела гроссбух, где учитывала доходы и расходы, активно наводила справки в поземельных росписях и грудах всяких иных бумаг. Иногда она перечитывала какой-нибудь из сорока томов, составлявших ее библиотеку: то «Жития святых», то Библию, то Плутарха, то святого Франциска Сальского[91]. Иногда она играла со своей компаньонкой партию-другую в шашки. Ежедневно она уединялась в своей часовне, где молилась, перебирая четки, сделанные из золотых «зернышек», молитвы она возносила либо Пресвятой Деве, либо святому Франциску, которого считала своим божественным покровителем. И не было для маркизы более благодатного места, места, где она могла найти истинное отдохновение, чем эта тихая часовенка с алтарем, украшенным узорчатой тканью, с серебряными распятием и светильниками, стоявшими на фоне желто-красных ковров, по которым были развешены тридцать пять написанных на мраморных и деревянных досках картин, представлявших собою эпизоды «священной истории» или образы Избранных. По воскресеньям приглашенный из соседнего храма священник служил здесь мессу, ему предоставлялись для этого епитрахиль и фелонь из дамаста, а также серебряный потир – литургический сосуд для освящения вина и принятия причастия.

Вот так просто и безыскусно, среди воспоминаний о былом величии, мелочных денежных подсчетов и упражнений в благочестии, и протекли последние годы жизни этой знатной придворной дамы.