"Венера без лицензии" - читать интересную книгу автора (Щербаненко Джорджо)

4

Солнце изредка светит даже над Миланом. В то утро оно пробилось сквозь крыши и окрасило верхние этажи в розоватый цвет; скоро начнет парить. Он остановил «Джульетту» на площади Леонардо да Винчи.

– Зайдем ко мне. Сестра наверняка уже встала: она в шесть кормит ребенка.

Портал XV века выглядел внушительно на фоне обшарпанного здания и, конечно же, оказался заперт. Тогда Дука свистнул под окнами, и на втором этаже сразу появилась Лоренца с девочкой на руках.

– Откуда ты в такую рань? Я уж думала, что ослышалась, – сказала она и бросила ему ключи.

– Я с другом, свари нам кофе. – Он сделал знак Давиду следовать за собой. – Дом старый, квартира тесная, к тому же полна тараканов – с двух сторон ползут, и с улицы, и со двора. Но потерпите, мы всего на несколько минут.

Лоренца встретила их у двери в пижаме, по счастью, темной; ее длинные волосы были перехвачены сзади простой аптечной резинкой.

Он взял девочку на руки, представил Давида сестре. Сара, как ни странно, была не мокрая. Дука попросил у Лоренцы разъяснений на этот счет.

– Ты не бойся, я ее только что переодела. – Огромные глаза глядели с восторгом и на него, и на Давида – это вообще был ее способ смотреть на мир, вот так же она смотрела, когда навещала его в тюрьме, и говорила не менее восторженным голосом: «Ты не бойся, адвокат сказал, что все в порядке».

– Пошли на кухню, я подержу ее, пока ты сваришь кофе. – Он обернулся к Давиду, неподвижно застывшему на шатком стуле. – Извините, я сейчас. – В кухне он начал расхаживать с племянницей на руках (очень спокойный ребенок, пока сидит на ручках, но стоит положить его в кроватку – хоть уши затыкай). – У меня в правом кармане сигареты, достань, пожалуйста.

Лоренца вытащила у него из пиджака пачку, прикурила и сунула сигарету ему в рот.

– А в левом – чек и деньги. Деньги возьми, а чек оставь мне.

Увидев кипу бумажек, Лоренца нахмурилась. Спрятала деньги в ящик стола и поставила на газ кофеварку.

– Дука, откуда столько денег?

– Получил аванс. – Он старался, чтоб дым не попадал на малышку. – Не волнуйся, все законно, ты же знаешь. Мне Карруа работу нашел. Возможно, я на какое-то время исчезну, вот и заехал тебя предупредить. – А еще для того, чтоб дать ей денег: на детском стульчике он заметил булку, это означало, что у Лоренцы нет денег на ее любимое печенье.

– А что ты должен делать?

Лоренца всего пугается с тех пор, как его посадили в тюрьму, как умер отец, как ее бросил тот тип и врач в один прекрасный день сообщил ей, что она, по всей вероятности, беременна. От страха ее красивые пухлые губы теперь все чаще вытягиваются в ниточку.

Не вдаваясь в подробности, он объяснил, что должен сделать с мальчиком, который остался в гостиной. Затем они направились туда с кофе и застали Давида в той же самой позе. Дука все еще держал девочку на руках, понимая, как это рискованно: Сара может запросто испортить синий костюм, не говоря уже о том, что он у него единственный. Но ручонка, обвивающаяся вокруг его шеи, и другая, пытающаяся схватить за нос, и голубые смеющиеся глазки, и трогательный лепет – разве все это не оправдывает риск? Он искоса наблюдал за Давидом, хотя поле для наблюдения нельзя было назвать обширным. Лишенный спиртного, тот впал в прострацию, даже на вопросы не отвечал – разве что улыбкой или кивком – и опять побледнел, надо его взбодрить, пока прострация не привела к полнейшей депрессии.

– Нам пора. – Он передал девочку сестре, счастливо избежав омовения.

– Когда вернешься? – спросила Лоренца.

– Еще не знаю. Я тебе позвоню.

В машине он сказал Давиду:

– Еще немного терпения. Сейчас заедем в парикмахерскую, а потом сразу в бар, тут неподалеку.

Тот благодарно улыбнулся и кивнул.

У парикмахера они сели бриться в соседние кресла; в зеркале он видел, как Давид то и дело прикрывает глаза: если уснет, это будет настоящая, большая победа.

Он уснул.

– Тсс, – прошептал он, обернувшись к парикмахеру, – мы всю ночь провели в машине, он устал и плохо себя чувствует. Пусть поспит, пока у вас мало клиентов.

– Да сегодня много и не будет. – Парикмахер оказался человеком понимающим: оставил Давида в кресле с намыленным лицом, а сам закурил сигарету.

Дука попросил его постричь, и им занялся ученик, молодой парень из Комо, который в отличие от мастера ничего не понял, для него это было поистине событие: надо же, человек уснул в кресле парикмахера! Видно, жизнь не баловала его событиями. Но вдруг он вспомнил и вполголоса рассказал Дуке, как сам один раз уснул в кафе – чего только на свете не бывает!

Подстриженный и побритый, Дука завел разговор с парикмахером, поглядывая то на часы, то на Давида и думая о том, что каждая проходящая минута отдаляет его от алкоголя и приближает к выздоровлению. Возможно, мальчик проспал бы до полудня, но в четверть одиннадцатого в заведение вошел громогласный миланец, постоянный клиент. Худой, костистый, несколько развязный, с сизоватым цветом лица – такие пользуются сногсшибательным успехом на телевидении.

– Вот он – я, пришел, увидел, победил! – завопил он с порога.

Давид вздрогнул и проснулся. Дука увидел, как медленно заливается краской его ненамыленная щека. Но многоопытный парикмахер был тут как тут: он проворно закончил бритье, и они вышли.

– Вы не сердитесь за то, что я затащил вас сюда? Ваш парикмахер наверняка классом выше.

Эта реплика осталась без ответа, поэтому Дука поспешил выгрузить своего подопечного перед баром на улице Плинио.

– Это лучшее заведение в округе. Заказывайте, не стесняйтесь.

Он старался не смотреть, как Давид пьет двойное виски; лишь вскользь бросил:

– Вы пейте спокойно, я никуда не тороплюсь.

Сон и виски сделали свое дело: его спутник перестал походить на мумию.

– Представляю, какая это для вас обуза, – сказал Давид, когда они сели в машину.

– Да уж, – не глядя, отозвался он. – Но вы мне нравитесь.

Он пересек площадь Кавур, проехал из конца в конец улицу Фатебенефрателли и остановился на соседней с ней улице Джардини.

– Обождите меня здесь. Мне надо зайти в квестуру. Ключи от машины оставлю, но помните, о чем я предупредил вас утром: без глупостей! Сбежите – из-под земли достану. Если будете еще в живых, я вам не завидую. И не вздумайте пить.

Давид кивнул; в лице ни тени улыбки. Дука поверил: пока еще парень не давал повода усомниться в его честности.

Он вошел в квестуру, и сразу потемнело в глазах, как от удара: нахлынули воспоминания об отце. Как часто он мальчишкой входил в это здание, пересекал этот двор, поднимался по этой лестнице, шагал по этому коридору до каморки или, скорее, конуры, которую отец именовал кабинетом. Здесь, едва шевельнув левой рукой (он почти не мог ею двигать после того, как на Сицилии ему пропороли ножом предплечье), отец указывал на стул, если так можно назвать скамейку с поперечной перекладиной в качестве спинки, и говорил:

– Садись заниматься.

Он клал на колени учебник, который ему велено было всегда носить с собой, и погружался в чтение, а если требовалось что-то записать, отец освобождал ему краешек своего колченогого стола, совершенно необоснованно им именуемого письменным. Вот за этим «письменным столом» он и вызубрил все исчисление бесконечно малых величии, химию и стереометрию.

Но сегодня путь его лежал по другому коридору, совсем тихому и пустынному – только один страж порядка стоял перед дверью в кабинет Карруа. Он, видно, был здесь новичок и, прежде чем впустить Дуку, потребовал пространных объяснений, даже собрался было обыскать, но, на его счастье, из кабинета выскочил разъяренный Карруа.

– Всяких болванов, которых я видеть не могу, ты пропускаешь, а как только придет мой друг, сразу становишься бдительным! – Карруа не умел разговаривать нормальным тоном – он или орал, или молчал. – Ну, что там у тебя с Аузери? – напустился он на Дуку, когда они вошли в кабинет.

Он все в подробностях рассказал.

– Спасибо за работу, она мне нравится, хотя и странная, я ее до конца так и не понял.

– Чего ты не понял?

– Не может быть, чтобы все дело было в алкоголизме этого парня. По-моему, тут что-то другое.

– То есть?

– Ну, не знаю... Мне кажется, это «что-то» может заинтересовать полицию.

Молчание. Доктор Луиджи Карруа мерил его взглядом. Он был давний друг их семьи и впервые, должно быть, вот так посмотрел на него, когда ему было лет пять-шесть. Но Дука и по сию пору не мог привыкнуть к его взгляду: когда Карруа на тебя смотрит, чувствуешь себя голым. Этот маленький, не толстый, но погрузневший за тридцать лет работы в полиции человек с седыми, довольно длинными и аккуратно зачесанными назад волосами (при этом даже без намека на лысину) мог бы вполне сойти за банкира, если б не взгляд.

– Вообще-то, если ты пошел в отца, – заговорил Карруа совершенно не свойственным ему тихим голосом, – значит, тут действительно что-то не так. Отец твой никогда не ошибался. – Он снова повысил голос. – Но ты не полицейский, а врач, к тому же семья Аузери никогда не занималась тем, что может заинтересовать полицию.

Зазвонил телефон, он взял трубку и с места в карьер начал орать:

– Так проведите повторную экспертизу, я вам не патологоанатом! – Потом повернулся к Дуке и раздраженно передернул плечами. – Ну что ты с ними будешь делать! Десять лет им твержу: моя фамилия произносится с ударением на первом слоге – Карруа, а не Карруа, запомните, пожалуйста, – нет, хоть кол на голове теши – Карруа да Карруа!

Дука улыбнулся. Единственной слабостью этого человека было безнадежное стремление выучить всех правильно произносить его фамилию – безнадежное потому, что люди инстинктивно выговаривали ее неправильно. Он снова посерьезнел и поморщился. Нет, не нравится ему эта работа.

– А что делать, если я все-таки обнаружу что-либо противозаконное?.. Ведь инженер Аузери – твой друг, не так ли?

На сей раз от вопля Карруа у него чуть барабанные перепонки не лопнули:

– Ничего ты не обнаружишь, потому что нечего тут обнаруживать! Мы с Аузери вместе в школу ходили, вместе служили в армии, вместе состарились в этом грязном мире. Сын у него немного дефективный, но как бы там ни было, он шагу с тротуара не сделает, пока не зажжется зеленый свет. И пьет он только потому, что дефективный. Зато у тебя ума палата, вот и научи его пить только лимонный сок!

Дука тоже вспылил и прямо ему выложил, что можно быть сыном полицейского и иметь высокопоставленных друзей в квестуре, но если попадешь между шестеренками, а их заклинит, то ничто уже не поможет – перемелет со всеми потрохами, как в деле синьоры Мальдригати, и второй раз он в такую историю попадать не желает.

– Прошу тебя, выслушай. Если я ничего не найду – тем лучше. Но уж если раскопаю хоть самую ничтожную мелочь, то явлюсь сюда, поднесу ее тебе на блюдечке с голубой каемочкой и умою руки. Я не собираюсь иметь дело с преступниками, разве это так трудно понять?

Он ожидал нового взрыва, но в кабинете воцарилась тишина. Надолго. Доктору Карруа понадобилось несколько минут, чтобы опять пустить в ход свои голосовые связки:

– Да с чего ты взял, что они преступники?! Нужна же хоть какая-то причина!..

– Я не хотел тебе говорить, потому что, может быть, это вовсе и не причина... Но сегодня ночью сын твоего друга пытался перерезать себе вены. Я его засек в самом начале, и сейчас он здесь внизу, целый и невредимый. Как ты думаешь, парень в таком возрасте станет искать смерти, если у него нет на то серьезных оснований?

– Он объяснил, почему?

– Нет, не объяснил. Как он уже год не объясняет отцу, почему спивается вот таким жутким способом – втихомолку, без друзей. Другое дело – если б затянули в компанию. Так нет же, он все время один и все время молчит. И чем больше я его расспрашиваю, тем больше он замыкается в себе.

– Мало ли людей накладывают на себя руки безо всяких оснований.

– Давид Аузери не девчонка, которую обольстили. Он молод, но он мужчина. И никакой он не дефективный, что бы вы там ни говорили с его отцом. Поверь моему чутью, у него есть серьезная причина искать смерти, а когда дело касается взрослых мужчин, такие причины всегда связаны с нарушением закона. Я уголовным кодексом по горло сыт, так что предупреждаю: если тут что-то нечисто, я все брошу.

Больше криков не последовало. Карруа уселся за стол.

– Я тебя понимаю, – грустно сказал он.

Он сделал все, чтобы защитить его, спасти от суда, от приговора, от тюрьмы. Но ничем помочь было нельзя: шестеренки заклинило.

– Не думаю, чтобы ты что-то нашел, но если найдешь, сразу приходи ко мне, поищем тебе другую работу. – Перед тем как открыть дверь, Карруа его обнял. – Потерпи, ладно? Ведь это всего на год – на два, потом тебя восстановят в Ассоциации и все наладится. Какие твои годы!..

Он кивнул: конечно, будем надеяться (надежда – вот еще один тайный порок, который никто не в состоянии изжить до конца).

– Спасибо тебе за Лоренцу, – сказал он и в свою очередь крепко обнял его.

Выйдя на улицу Фатебенефрателли под влажное пузырчатое солнце, напоминающее пену для бритья в шикарной парикмахерской, он подумал, что уже не найдет на месте ни Давида, ни «джульетты», – безусловно, оставляя его, он шел на риск. Но не рискнуть было нельзя, иначе он так никогда и не узнает, что за птица этот парень, с чем его едят и до какой степени можно ему доверять.

Давид расхаживал взад-вперед возле своей «джульетты» в чисто символической тени деревьев. Со спины он казался еще выше, монолитнее, и Дуке стало до боли жаль его.

– Заждались? – проговорил он, садясь за руль. – Сейчас заедем в банк, а после посетим одно печальное место, уж не обессудьте. Я еще не был на могиле отца.

В банке он получил по чеку инженера Аузери довольно приличную сумму, причем без каких бы то ни было затруднений, хотя все служащие здесь знали, что он сидел в тюрьме, а также несмотря на то, что покойный отец своими более чем скудными сбережениями никогда не способствовал процветанию этого финансового учреждения.

– После кладбища остановимся где-нибудь и выпьем, – пообещал он Давиду.

В первую неделю нельзя сокращать количество спиртного больше, чем на треть, из чисто психологических соображений: парень должен остаться нормальным человеком, а не превратиться в маньяка, думающего только о глотке виски.

Говорят, сельские погосты, утопающие в зелени высоких, развесистых кипарисов, не оставляют удручающего впечатления, тогда как вид большого городского кладбища леденит кровь. И тем не менее надо отдать последний долг отцу, ведь он даже на похоронах не был; в кармане у него лежала бумажка с написанным рукой Лоренцы номером участка и могилы, и, ориентируясь по ней, они с Давидом пустились в путь по выжженным могильным просторам. Конечно, участок был в самой глубине, поэтому идти пришлось довольно долго. Дука держал в руках букет гвоздик, купленный у ворот кладбища.

Так, наконец-то пришли, ого, какой огромный участок... А вот и могила, ничем не отличающаяся от остальных: погасшая свеча в темном стаканчике, пучок засохших цветов и по-спартански скромная надпись «Пьетро Ламберти», дата рождения, дата смерти – и все. Он не стал красиво раскладывать гвоздики – просто снял обертку и положил их поверх засохших цветов. Отец с фотографии сурово смотрел на мир и на него, а он, стоя у могилы, тоже сурово смотрел на отца.

– Мой отец, – сказал он Давиду таким тоном, будто знакомил их, – по профессии полицейский, родом из Эмилии, и я тоже там родился. Но, в отличие от своих земляков, он не признавал ни революции, ни революционеров, а, наоборот, любил закон и порядок. Наверно, затем и пошел служить в полицию, чтобы методично, хладнокровно ставить на место каждого, кто нарушает закон и выступает против порядка. Типичный Жавер. Сам напросился на Сицилию – решил искоренить тамошнюю мафию. Сперва ее главари не обращали на него внимания – что им до какой-то полицейской ищейки?.. Но отец полез на рожон: ему удалось разговорить троих крестьян из тех, кто все видит и слышит, но держит язык за зубами. Уж не знаю, как он этого добился: может, даже пришлось нарушить свой пресловутый закон – в общем, сумел-таки сломить стену молчания и круговой поруки. Начальство сразу повысило его в чине, а мафия подослала к нему одного из своих людей, хотя и понимала, какой это риск: отец стрелял без промаха. Он и впрямь выпустил в этого камикадзе всю обойму, но прежде тот успел пропороть ему ножом предплечье и на всю жизнь отключить левую руку. После этого отца перевели в Милан, на сидячую работу.

Он не смотрел на Давида, ему было все равно, слушает тот или нет, он говорил так, будто читал молитву (рассказывать о жизни человека – это ли не молитва?), и все же чувствовал, что Давид слушает, более того, он еще никогда его так внимательно не слушал.

– Может быть, из страха, что и меня располосуют ножом, он не захотел, чтобы я шел в полицию, а поставил своей целью выучить меня на врача. Одному Богу известно, как он этого достиг со своим-то жалованьем писаря в квестуре, к тому же вдового (мать умерла, когда я еще в школе учился), но диплом я все-таки получил. Он в это время лежал в постели с сердечным приступом: сердце у него было слабое, и, как только начинались экзамены, он заболевал... Потом я пошел в армию, а он к моему возвращению (опять же непонятно, каким образом) устроил мне теплое местечко в клинике профессора Арквате. Наверно, я мог бы сделать карьеру, и тогда он бы дожил в счастье и довольстве до девяноста лет, но на пути мне попалась синьора Мальдригати. Та самая старая женщина, которую я убил уколом иркодина. Эвтаназия... Отец никогда и слова такого не слышал, для него, наверно, было бы легче, если б я лишился рассудка, впрочем, он, скорее всего, так и подумал.

Меня-то он простил: какой с умалишенного спрос? Но сам отлично отдавал себе отчет в том, что последствия моего поступка будут ужасны: дорога в медицину мне теперь заказана, и я навсегда останусь с «волчьим билетом». Это его и доконало.

Он умолк, а отец продолжал глядеть на него с фотографии, и этот суровый взгляд красноречиво свидетельствовал о том, что никогда во веки веков ему не понять, почему сын совершил убийство.

Посреди невеселых, опаленных летним солнцем раздумий его застиг врасплох голос Давида: Дука был совершенно не готов к тому, что парень может заговорить первым.

– Я бы тоже хотел посетить одну могилу.

Он кивнул, продолжая глядеть на отца.

– Только я не знаю, где она. Думаю, где-то здесь, но точно не знаю...

– Можно справиться в администрации.

Он повернулся к Давиду: тот ничуть не изменился в лице, только на лбу выступила испарина.

– Назовите имя, а они вам скажут участок и номер могилы.

В голосе Давида он тоже не уловил никаких новых интонаций:

– Это девушка, которую я убил в прошлом году. Ее зовут Альберта Раделли.