"Избранное в двух томах. Том первый" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

IV

До рассвета рыли окопы. Части оправились от первых ударов, и даже в сутолоке отступления постепенно стал устанавливаться порядок. Растерянность первых дней прошла. Каждую пядь земли противник брал теперь недешево, встречая ожесточенное сопротивление.

За последние дни солдаты заметно изменились. Это были уже люди войны. Они давно не снимали одежды, не расстегивали поясов. Их шинели, тяжелые от налипшей глины, лоснились, как черные ремни. Руки потрескались, покрылись мозолями, обветренные лица обросли.

Только теперь Ержан заметил, что Борибай, всегда находившийся неподалеку от него, от природы безбород. Его светлое лицо приобрело табачный оттенок, словно выделанная козья шкура для насыбая, только под подбородком торчали редкие рыжеватые щетинки. Ержан и сам не мог похвастаться бородой: только в прошлом году бритва впервые коснулась его щек. Волосы растут мягкие, темные, усиливая смуглоту одубевшего на ветру лица. Глянешь со стороны и не скажешь, что Ержан не брит.

Яростно трудясь, он вырыл глубокую яму — по грудь, очистил дно от комьев глины. Борибай притащил охапку сосновых веток и спрыгнул в яму.

— Ой, глубоконько выкопали! — проговорил он, вытягиваясь на носках, чтобы выглянуть из ямы. — Ничего-то я отсюда не увижу!

— Если по тебе, то мне в яме не укрыться, — засмеялся Ержан.

Борибай вытянул руки и расстелил на земле мягкие игольчатые ветки. После этого они сели и закурили.

— Вот ложе-то удобное! Отроду не-видывал более мягкой постели. Ну, прилягте, вздремните, товарищ лейтенант. Озябнете — я схожу, принесу еще одну охапку и навалю ее на вас сверху.

— А взвод?

— А я на что? — Борибай поглядел на Ержана выпученными глазами, искренне удивляясь. — А я разве не со взводом? Ложитесь-ка без лишних слов!

— Они тебя не будут слушаться! — засмеялся Ержан.

— Эй-й, здесь тоже нужна военная хитрость. Разве я скажу, что вы спите? От вашего имени буду действовать.

Затягиваясь остатком самокрутки и обжигая пальцы, Борибай продолжал:

— В нашем ауле был один верзила-председатель по имени Догалбек. Помните Шонмурынова, которого ранило? Вот Догалбек точь-в-точь был такой же верзила. И всегда он говорил рокочущим басом, этакий молодчик, — Борибай уже забыл, что уговаривал Ержана заснуть, и рассказывал с увлечением. — И вот был у него братишка Жагалбек, с кожей, как у засохшей летучей мыши. Это просто чудо, а вернее — скандал — такое несоответствие! Чтобы от одного отца и матери, да произошли столь удивительно непохожие люди! Видно, наши казахские бабы не слишком крепки в вере и гневят аллаха. Так вот этот самый Жагалбек был у нас бригадиром. Он, видимо, чуял, что его распоряжения мы пропускаем мимо ушей. Да и кто будет слушаться, когда его голосок — словно писк кузнечика? Вот этот несчастный и придумал нас пугать Догалбеком. Каждую фразу он начинал: «Так велел баскарма!» Из-за этого его самого прозвали: «Велел баскарма». Почему же мне не перенять уловку Жагалбека? Скажу: велел лейтенант.

Тело Ержана отяжелело, ноги затекли. Он встал, чтобы размяться.

— Этими твоими уловками ты воспользуешься когда-нибудь позднее, а сейчас я сам распоряжусь, — сказал он.

И рывком выбрался из ямы. Ход сообщения еще не прорыли. Люди обессилели. Двое суток они не знали ни часу отдыха. После вчерашнего боя, который длился несколько часов кряду, полк только ночью сумел оторваться от наседавшего врага.

Свежо. Близок рассвет. Водянистые темно-серые тучи затянули небо. На их фоне чернеют очертания лесов. Слышится мягкий стук лопат о землю, чей-то надсадный кашель. Бойцы полушепотом перебрасываются словами. Сзади доносится скрип телег, топот лошадей. Словно муравьи, копошатся люди. Скоро новый бой.

Ержан остановился, вслушиваясь в неспокойное дыхание ночи. Он не разбирал слов Борибая, который внизу, в яме, разговаривал сам с собой. И в этот дремотный предрассветный час Ержану вспомнился недавний его поступок, ядом отравивший сердце. И надо же вспомнить о нем в минуту короткого отдыха! Это случилось на второй день боев. Торопливо прорыв окопы на пригорке, рота ждала быстро надвигавшегося противника. Ержан с Борибаем торопливо вырыли две ямки, в которых на корточках кое-как можно было уместиться. Впереди — на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов — видны были головы окопавшихся солдат. Недавно прошел ливень, и землю расквасило. Ержан веткой счищал с винтовки налипшую грязь.

— Немцы идут! — послышался пронзительный крик.

Холодок пробежал по спине Ержана, словно он впервые услышал слово «немцы». Из-за редких невысоких берез показалась длинная колонна. Правее — еще одна большая группа. Не чуя беды, немцы торопливо спускались в низину. Конца не видно их длинной колонне.

— Совсем обнаглели, псы! Идут без разведки! — крикнул Зеленин.

«Да, обнаглели», — тоже подумал Ержан, не отрывая глаз от врага. Немцы словно нюхом учуяли близкого противника и рассыпались в боевом порядке. Не сбавляя шага, без всякой суетливости, они выставили перед собой автоматы и винтовки. Ержан заметил дрожь своей руки, сжимавшей пистолет. Да, он был испуган. И сам не узнал своего голоса, когда крикнул каким-то напряженным, неприятным фальцетом:

— Огонь!

Затрещали выстрелы. Где-то залился пулемет. И в какой-то миг его обожгла мысль: «А если я погибну под этой лавиной?» Словно свирепый свистящий вихрь, ворвавшийся в двери и окна, вошел в его тело и разлился по всем жилам смертельный страх. Что значит перед лицом грозного, беспощадного врага эта кучка солдат, стреляющих из винтовок? Что она может сделать?

В стрельбе наших солдат уже чувствовался разлад. Выстрелы то звучат дружно, то стихают, и редко из окопа послышатся один-два выстрела. И пулемет часто захлебывается. Кто-то на левом фланге ползком выбрался из окопа и, опасливо оглянувшись назад, сгорбившись, пустился бежать. Вслед за ним побежали еще два-три солдата.

Кто-то, приподнявшись, получил пулю в спину, дико вскрикнул и, перегнувшись, рухнул. Слепая, животная сила вдруг выбросила Ержана из окопа и тоже погнала назад. Забыв обо всем на свете, он всем существом своим стремился к одному — добежать до перелеска и спрятаться среди деревьев, сохранить, сберечь жизнь. Он бежал, перегоняя тех, которые выскочили раньше.

Перелесок уже был близко, когда навстречу Ержану вышли наши солдаты. Неизвестно откуда долетел громкий, рубящий крик: «Стой!» Это был голос Мурата. Ержан по инерции продолжал бежать. И снова окрик коснулся его слуха и, кажется, вонзился в мозг. Ержан оторопело остановился.

...Теперь он много бы дал, чтобы забыть этот случай. А он вспоминается, терзает и мучит. Узнал его Мурат в ту постыдную минуту или нет? А если узнал, то во что же он теперь его ставит? И как после этого смотреть в лицо Раушан? Счастье, что последние дни им не довелось встретиться.

В эти дни Ержан потерял себя. Он стыдился бойцов своего взвода. Даже в трудные минуты он не решался повысить голос, крикнуть. Но себе он не давал никакой пощады. Дважды его взвод отходил последним, и Ержан шел позади, ближе всех к противнику. Он не берегся. А что касается Зеленина, — этот не утратил чувство юмора и сейчас. «Ну и сверкнули мы пятками», — посмеивался он. Простой, душевный человек Зеленин. И в шутках его — ни тени уныния, скорее глубокая уверенность в том, что все переменится к лучшему.

Откровенно-то говоря, уже давно пора забыть об этой истории. Ержан постарался отделаться от неприятного воспоминания и пошел вперед. Над окопом топорщилась плащ-палатка. В приоткрывшейся щели мелькнул и погас слабый свет.

— Кто здесь? — громко окликнул Ержан.

С шорохом приподняв кран плащ-палатки, два солдата высунули головы.

— Покурить захотелось, вот и схоронились, — сказал один из них, Бондаренко, выбираясь из окопа. За ним вылез Земцов.

— Как идет работа?

— Земля твердая, будь она неладна!

— Вырыли по грудь, — проговорил Земцов. — Немного передохнем и тогда, конечно, углубим. Вот перекурим и тогда, конечно...

Земцов был парень молодой, невысокий, белобрысый, он всегда держался так, будто его застигли врасплох.

Переминаясь с ноги на ногу, он говорил много и бестолково. Этот изъян сидел в нем прочно, и четыре месяца, что он провел в армии, не исправили его. Ержан был уверен: в бою Земцов проявит ту же суетливость и нерешительность.

Но позавчера Земцов удивил командира. Взвод, оставленный в заслоне, отстреливался. Больше ста немецких солдат готовы были смять его... Ержан, опасавшийся истребления взвода, дал приказ отходить, а сам с двумя-тремя солдатами остался на месте, чтобы сдержать врага. В этот тяжелый час рядом с ним оказался Земцов. Он обернулся к Ержану и сказал:

— Вы уходите, товарищ лейтенант, я его сдержу. — Голос его был спокоен и тверд.

А сейчас, пожалуйста, опять нерешительно мнется. В темноте Ержан не мог его видеть, но он ясно представил себе, как хлопает Земцов своими короткими ресницами.

— Да, вы устали, ребята. Делайте так: пока работает один, другой пусть ложится вздремнуть, — сказал Ержан.

— Потерпим, ничего с нами не случится, — ответил Земцов. — Оно, конечно, ко сну шибко клонит, мочи нет, это конечно. А чем его отобьешь, сон-то? Только работой и отобьешь-то. А так попробуй, немножко согни колени, он и сядет тебе на холку — сон-то. Но, конечно, потерпим. Это, конечно.

— И всегда-то ты без умолку долдонишь, как порожняя телега, — укоризненно одернул его Бондаренко.

— С какой же стороны я долдоню? Просто, конечно, к слову пришлось... А то я...

— Конечно, конечно, — передразнил Бондаренко.

Земцов не унимался:

— Чуточку-то не мешало прикорнуть. Да разве немцы дозволят? Вот забрезжит, они и сунутся. Одна надежда: может, сами приустали... А этого, конечно, никто не знает.

— По тому, как напирают, их усталости не заметно, — сказал Ержан. — А если так, то и мы не имеем права уставать. Да, ребята, не имеем права.

Ержан говорил твердо, но Бондаренко и Земцову показалось, что лейтенант тоже устал. Помолчали.

— Газеты не было, товарищ лейтенант? — через минуту спросил Бондаренко. — Как там наши на двух фронтах?

— Как и у нас. Понемногу отходят с боями.

Земцов сказал:

— Начальство, конечно, знает, как поворачивать дело. А пора бы нам остановиться.

— Товарищ лейтенант, почтальона не было? — снова спросил Бондаренко.

— Нет.

— Не получаем мы писем из дому. Моя жена, Дуся, не мастерица до писанины, но раньше писала через день, — как здоровье и вообще. А вот вышли на передовую, так письма и перестали приходить. С женой никакого худа не приключится, с самого рождения не болела и не жаловалась. А вот что до нашего почтальона, то, как начались бои, ни разу его носа не видели. Если ему боязно на передовую, пусть вешал бы сумку на какой-нибудь сук, а мы уж сами разбирали бы ее по пути, отступая.

Ержан хорошо знал словоохотливость Бондаренко, его способность постепенно втягивать собеседника в разговор.

— Война — это не игрушки. Несправедливо будет, если сковырнешься, так и не узнав, как она там живет, семья.

— Наш дядя Ваня опять лясы точит, — проговорил Зеленин, подходя.

— Поручение выполнил, товарищ сержант! А что касается разговоров, то они — отдых для человека, — ответил ему Бондаренко.

Вместе с Ержаном Зеленин двинулся на обход окопов. Он поделился с лейтенантом своими подозрениями:

— Заботит меня сержант Добрушин. Не понимает он всю сложность и трудность положения. Или не хочет понимать? Вот хоть сейчас, вместо того, чтобы приказать рыть окопы, — спит. Беспечность это или разгильдяйство?

Зеленин придержал Ержана за руку, его тонкий голос дрогнул, он заговорил шепотом:

— Помните? Вместе со своим отделением он заплутался в лесу. Тогда я разыскал их, ведь, стервец, странно как-то заблудился. Гляжу, преспокойно отдыхает себе в лесу. Это неспроста. С тех пор я глаз с него не свожу. Нет, меня не объегоришь!

— Да, ненадежный человек, это верно: будто таит что-то в себе, — согласился Ержан.

— А если отстранить его от командира отделения? Как бы не наплакаться с ним...

Ержан задумался. Зеленин прав. Ержан тоже не верит Добрушину. Но для разжалования нет достаточных оснований. Трудно в этих обстоятельствах принять окончательное решение.

— Пока не имеем фактов. Подождем.

Зеленин не настаивал. Он сказал:

— Что ж, надо держать в поле зрения этого пройдоху. Не укроется.

Помолчали. Пройдя немного, Зеленин снова заговорил:

— Вы поговорите еще и с Ахметбековым. Вообще-то он неплохой боец, но с ним что-то происходит. Недавно случилось мне поговорить с ним, такую чушь несет! Ну, будто начисто погасла в нем ненависть к врагу. Увидел мертвого фрица и разжалобился: тоже, дескать, человек, и жена, дети у него есть. И ведь как рассказывает душещипательно! Нет, если у него так дальше пойдет, добром дело не кончится. Такой солдат для нас обуза. А парня жаль. Поговорите с ним. Втолкуйте. Эту его жалостливость надо с корнем выполоть.

Какибай Ахметбеков действительно был неплохим бойцом. Когда бывал в ударе, вдохновенно пел — как певца Ержан всегда его выделял. Расторопный, широкоплечий, статный боец хорошо переносил тяготы войны и обладал незаурядным мужеством. Говоря откровенно, Ержан не очень-то разобрался в том, что ему говорил о Какибае Зеленин. Нужно было приглядеться к Какибаю.

Обходя в темноте свое подразделение и перебрасываясь с людьми короткими фразами, он вскоре натолкнулся на Какибая — сильный, ухватистый парень уже заканчивал свой окоп. Рядом с ним усердно хлопотал Кожек, хотя большого толку от его трудов не было. Мельком взглянув на Ержана, Какибай продолжал работать. С силой вонзая лопату в землю, он каким-то яростным упругим движением вспарывал и выбрасывал пласты земли. Спустя минуту он втолкнул лопату в землю, рукавом отер пот со лба и повернулся к Ержану.

Кожек вышел вперед и доложил:

— Окоп готов, товарищ лейтенант. Когда берешься вдвоем да с охоткой, работа спорится.

— Куда там, — насмешливо ухмыльнулся Какибай. — Сильно идет работа, когда впряжешь в пару быка с ослом. А ну-ка подровняй бруствер.

Нагнувшись, Какибай, как ребенка, приподнял Кожека и поставил его на край окопа. По судорожным, порывистым движениям Какибая, по его голосу, в котором прорывались злоба и насмешка, Ержан видел, что в душе бойца творится что-то неладное. Он не мог спокойно отойти от него, но и не знал, с чего начать разговор.

Подвертывались какие-то пустопорожние слова:

— Как самочувствие, Какибай?

— Самочувствие неважное, товарищ лейтенант.

На пустой вопрос всегда ждешь такого же пустого ответа. Какибай ответил иначе. Ержан почувствовал себя неловко.

— Ты что-то не в духе. Ну, ладно, это бывает. А давно я не слыхал твоего голоса. Вот получим передышку, уйдем в тыл, ты возьмешь свою домбру и споешь на славу.

— Да цела ли домбра? Что она, вечная, что ли?

— Конечно, цела. Мурат строго наказывал Дошевскому, чтобы берег. Говорит, на глаза не показывайся, если потеряется.

Ержан сам чувствовал, что в его голосе звучит наигрыш, фальшивая легкость. Как у наемной плакальщицы, которая только изображает горе в противоположность родственнику умершего, который это горе переживает всей душой. Если он сейчас и не играл роль плакальщицы, то играл роль бодрячка. И это было неискренне.

— Нет, товарищ лейтенант, — сказал Какибай, — мне теперь надо забыть о песнях.

— Что с тобой, Какибай? — сразу переменившись и с неподдельным сочувствием спросил Ержан. — Может, случилось у тебя что-нибудь? Какая беда?

Какибай тяжело вздохнул, потом подошел и сел рядом с Ержаном. Сочувствие Ержана растопило в нем внутренний ледок. Он заговорил, с трудом выдавливая из себя каждое слово:

— Человек порою... удивительное дело! Нет... просто непостижимо. Вчера мы уничтожили немцев, которые просочились в тыл? До сих пор они стоят перед глазами. Когда мы настигли их, те, что остались в живых, подняли руки. Впереди меня бежал Картбай. Прямо перед ним какой-то немец поднял обе руки. Картбай повернулся и выстрелил в упор. А сзади как раз бежал я. Напугался, что пуля Картбая угодит в меня, кричу: «Зачем в эту сторону стреляешь?» И, признаться, шибко его обложил. Тот немец перегнулся и свалился мешком. Мне показалось, что он раза два дрыгнул ногой. Подойдя близко, вижу: дрожит мелкой дрожью, и такая жалость охватила меня. Понимаете, Картбай его не сразил, ему мучиться еще часа два, не меньше. Я подумал: пристрелю его в упор, не будет зря мучиться. Вскинул винтовку, подошел вплотную, и здесь наши глаза встретились. Волосы у меня встали дыбом. — Голос Какибая словно высох, он говорил едва слышно. — Видели когда-нибудь глаза умирающего? У меня недавно умер старший брат. Все последние минуты я находился у его постели. Это свыше всяких сил — видеть взгляд умирающего человека, который прощается навсегда с белым светом. Этот немец мне врезался в память. Бледный он был, с глубокими складками на лице, пожилой. Или, может, в предсмертных муках показался старше? Лежит он и слегка шевелит рыжими ресницами. Глаза голубые, в зрачках какой-то особый, острый холодный свет. И дошел этот свет до самого моего сердца. Нечеловеческая тоска была в его взгляде, товарищ лейтенант.

Вот так же смотрел мой умирающий брат. И будто я был тому сраженному немцу самым близким человеком, и он своим взглядом передавал мне последнее желание, последний свой привет жизни. И тут я почувствовал, что слабеет моя воля, что жалость сокрушает ее. Не выдержал, побежал.

Волнение Какибая передалось Ержану, но это не было волнение жалости. Он вспомнил последние минуты Байсарина и похолодел. Не только убийство, но простое оскорбление человека было противно Ержану. А за эти дни он убил не одного — нескольких людей. И нельзя, нельзя иначе. В груди Ержана живет неутомимая ненависть.

— Выходит, по-твоему, их не нужно истреблять?'

— Нет, о том и речи нет. Но стал я какой-то другой, будто подменили меня.

— Ты видел, как умирают наши товарищи? — горячо спросил Ержан.

— Еще бы! Но я не глядел им в глаза. Смерть есть смерть. Где ж ей быть хорошей!

— Когда умирал Байсарин, я поддерживал его голову. Думаешь, я не мучился? Не переживал того, что пережил ты? Но я мучился сильнее во сто крат: то не враг, то наш Байсарин умирал. Не знаешь ты, Какибай, кого жалеть, кого ненавидеть.

— Разве о жалости разговор? — сказал Какибай. Слова, кажется, проходили мимо его ушей — вялый и будто ко всему безразличный, он опустил голову. — Очень тяжело мне, товарищ лейтенант. Трудно мне это постичь. Разве я не понимаю? Но будто рухнула опора в душе...

— Сердце у тебя слабое, нетвердое сердце. Сейчас не время слюни распускать. Закаляй сердце. Понятно? Натяни поводья.

— Понимаю, конечно, — отозвался Какибай и, поднявшись с земли, взялся за лопату.

Было видно, что он сделал это только для того, чтобы оборвать разговор. Слишком чувствительный парень. Последний взгляд умирающего немца словно кинжалом поразил его сердце. Еще не раз он будет всплывать в памяти и рвать душу. Ержан понял, что не смог ни убедить, ни успокоить Какибая. Слова — плохое лекарство для таких душевных ран. Излечить может только собственное мужество. Вот сейчас, в предрассветной темноте, около тридцати солдат его взвода, не щадя натертых ладоней, копают землю. Он знает, как вел себя каждый из них в бою. Неповоротливый Бондаренко поджег немецкий танк. И тот же Какибай в первом же бою проявил храбрость. Его солдаты уже начали свою боевую биографию. Но сейчас Ержан вдруг понял, что не знает, о чем думают, что переживают люди в этих грязных, вывалянных в глине, покоробившихся шинелях, почувствовал, что внутренне далек от солдат.

Он никогда не был охоч до взаимных излияний, до слюнтяйских «задушевных бесед». Такие разговоры он считал проявлением слабости. И только к одному человеку стремился, словно к лучу солнца, — к Раушан. Губы его сохранили горячий след поцелуя. При любой, даже мимолетной мысли о ней все улыбается в нем. За боем наступает затишье, а в затишье — думы о ней. Порою любовь к Раушан кажется таким невыносимым, таким всеобъемлющим счастьем, что он начинает грустить. Можно ли снести тяжесть огромного счастья? Одно незначительное происшествие расстроило Ержана.

Взвод был на отдыхе. Ержан незаметно для себя вздремнул, а когда открыл глаза, заметил проходившую невдалеке Раушан.

— Вон проследовала зазноба нашего командира, — послышался чей-то голос.

Голос Добрушина откликнулся:

— Слишком жирен кусочек для Ваньки-взводного.