"Избранное в двух томах. Том первый" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

IV

Перед отправлением эшелона сильное волнение охватило Кожека. Он лихорадочно оглядывался по сторонам, но в толпе, собравшейся на перроне, не увидел ни одного знакомого лица. Тоска сжимала его сердце. «Апырмай, — думал он, — не пришла, не смогла прийти. Вот так и уеду, не повидав Еркинжана».

В душевном смятении Кожек молил всевышнего укрепить его и сам старался убедить себя, что в кровопролитном побоище погибнет лишь тот, кому суждено погибнуть. Но как знать, не ему ли суждено сложить голову? Все это было плохим самоутешением.

Нужно понять человека, который за всю свою жизнь ни на шаг не отходил от аула, а теперь уезжал на войну, в самое ее пекло. И вдруг его окликнула Балкия и сказала, что она привезла Еркина. Сердце может разорваться от такой радости! «Апырмай, — сказал себе Кожек, чувствуя, что у него трясутся колени, — Балкия приехала, меня ждет счастливая дорога».

Маленький старенький тарантас без верха, на котором приехала Балкия, стоял в саду напротив вокзала. Кожек издали увидел Еркина и припустил к тарантасу торопливыми шажками, восклицая: «Ой, любимый мой жеребеночек!» Балкия догнала его, потянула за плечо.

— Что ты, поначалу поздоровайся с аксакалом, — сказала она и повернула его лицом к Жексену.

Это был низенький, горбоносый старик с редкой седой бородой. Он суетливо соскочил с тарантаса и раскрыл свои объятья. То, что Жексен приехал, польстило Кожеку, — старик был старшим из рода Мазы, составившего костяк колхоза «Екпенды». «То-то, — самолюбиво подумал Кожек, — и аксакал считает, что я не последний человек на свете».

— Голубчик Кожек, — начал старик, быстро оглядев его слезящимися старческими глазами. — Услышал, что ты отправляешься на фронт, и не смог усидеть дома. Вот и приехал, чтобы взглянуть на тебя, пожелать удачи. Ты мне не чужой. Ты на моих глазах рос, сынок. Не чужой мне.

— Спасибо, аксакал, спасибо вам за внимание, — сказал Кожек, растроганный словами старика.

— Глазами аксакала на нас смотрит мудрость народа. Он — справедливый наставник наш, — проговорил Бейсен, старший брат Кожека, тоже приехавший на вокзал.

Слова Бейсена имели особый смысл: отец Кожека Шожебай был пришлым человеком в роде Мазы. В давние годы он появился здесь и прижился в роде. А так как единственным прямым родственником Кожека был Бейсен, то колхозные старики и решили: пусть Кожек перед отъездом не чувствует себя одиноким. Они выбрали Жексена, как самого старшего в ауле, и послали его проводить Кожека.

У Кожека стало веселей на душе. Он взял себя в руки и, как подобает мужчине, стал расспрашивать об аульном житье-бытье.

— В ауле все здоровы. Шлют тебе приветы, дорогой, — ответил Жексен и, заметив нетерпеливые взгляды, которые Кожек бросал на сына, отпустил его от себя.

— Тебя ждет супруга, голубчик. Видишь, она привела твоего ребеночка. Поспеши же, расцелуй его, — сказал старик и деликатно отошел в сторону.

Кожек подбежал к жене, которая держала сына на руках. Бейсен поморщился. Не смешна ли в глазах людей такая поспешность младшего брата?

Поглядывая то на Кожека, порывисто целовавшего сына, то на аксакала, он проговорил осторожно:

— Что и говорить, дети прирастают к человеку, как собственная его селезенка. И как животное оставляет на дороге следы своих копыт, так человек оставляет в жизни свои следы — собственных детей.

Кожек был чистосердечный, безобидный и кроткий человек. Как и многие казахи, он был чадолюбив. Когда ему исполнилось двадцать, отец женил его на Балкии. Сверстники знали, что Кожек по нраву своему не способен и травинки вырвать изо рта овцы. Кто же мог поверить, что ему по-настоящему приглянулась Балкия с ее по-мужски грубоватыми чертами лица, с ее своенравным и резким характером! На первый взгляд она казалась дурнушкой. Но зато была вольнолюбива, бойка и этим выделялась среди своих сверстниц-подруг. Такие характеры среди казахских девушек — редкость. Многие джигиты заглядывались на Балкию. Одним нравился ее открытый нрав, другие, обманувшись веселостью девушки, считали ее доступной. Но их неизменно постигала неудача: ища забавы, они попадались в сеть, сплетенную из бесчисленных девичьих хитростей. Запутавшись в этой сети, редкий джигит оставался равнодушным к Балкие.

Кожек не избежал общей участи. Все еще он наведывался в соседний аул. Делая вид, что ищет отбившуюся скотину, он часто забегал к Балкии. Открыться девушке в любви — об этом он и помышлять не мог. Он не осмеливался даже перекинуться шуткой с ней. Сидел и молчал.

На играх, на гуляньях порой они оказывались рядом. Кожек не раз пытался разведать, как относится к нему девушка. Отвечая на шутки балагуров, Балкия, под громкий смех окружающих, бросала острые словечки прямо им в лицо. Кожек слышал это, и пыл его остывал. Бывало, и ему доставалось от находчивой, резвой Балкии. Но вот что удивительно: как только шутники-джигиты начинали смеяться и подшучивать над Кожеком, Балкия тут же давала им резкий отпор.

И так повелось, что на гуляньях аульной молодежи она чаще всего садилась рядом с Кожеком. Есть такая игра: «Обмен соседями». Джигиты усердно старались «выпросить» Кожека, но Балкия искусно и находчиво отстаивала его. Тогда джигиты начинали «выпрашивать» у Кожека Балкию. Счастье переполняло сердце Кожека. Нет такой цены, за которую он мог бы уступить Балкию! По правилам игры человеку, не проявившему находчивости, полагалось наказание, а все, что умел Кожек, — это, растянув рот в улыбке, подставить спину под удары. Но до чего крепки шутки джигитов! Какой-нибудь силач, широко размахнувшись, бьет изо всех сил кушаком, туго скрученным в жгут.

Но вот пришел день, когда Балкия вдруг изменилась. По первой же просьбе она «отдала» Кожека и долго сидела рядом с джигитом Салмуратом. Это был отличный парень, сильный и красивый. С ним Кожек не мог соперничать. Что же ему оставалось делать? Сидел молча, подавленный горем, и следил исподтишка, как Балкия и этот красавец-джигит, разговаривая и смеясь, вдруг переходили на шепот.

И лица у них начинали светлеть от радости и веселья, а Кожек мрачнел. Не в силах больше терпеть эту муку, он встал, собираясь уйти, но тут молодежь шумно двинулась к алтыбакану — качелям, сооруженным из шестов.

Кожек, не сознавая, что делает, тоже приплелся к алтыбакану. Но здесь он увидел, как Балкия и Салмурат потихоньку вышли из толпы. Он машинально последовал за ними. До его ушей долетели слова Салмурата: «...пройдет пора молодости». Потом он увидел, как Салмурат обнял Балкию за плечи. Они шли, прижавшись друг к другу. Первым побуждением Кожека было кинуться на Салмурата. Он рванулся, но сдержал себя. Буря бушевала в нем, но он знал, что ему не одолеть джигита. В конце концов он махнул рукой: «Пусть, если она так хочет!»

Кожек вернулся к алтыбакану. Никто не обращал на него внимания, он уселся в сторонке. Но вот послышался звон шолпы, он быстро оглянулся и снова увидел Балкию. Она шла своим стремительным шагом, ее платье мелькало в лунном свете. Кожек вскочил на ноги. Балкия даже не посмотрела на него. Вместе с подругой она пошла к дому. Кто-то крикнул ей вслед: «Балкия, иди на качели!» Девушка, не оборачиваясь, ответила: «Болит голова». До Кожека, который словно окаменел на месте, долетели слова ее подруги: «Бог ты мой, кто это разорвал рукав твоего платья?» — «Зачем спрашиваешь? — с горечью ответила Балкия. — Только сейчас я поняла, как дешево меня ценят». Какой-то джигит направлялся к коновязи, Кожек признал в нем Салмурата.

Дерзкая мысль пришла в голову Кожеку. «Долго ли я буду терпеть унижения и обиды? Пусть умру от руки этой собаки!» Он бросился за джигитом. Отвязав поводья своей лошади и занеся ногу, чтобы вдеть ее в стремя, джигит оглянулся на Кожека: «Что тебе нужно?» Под глазом у него чернел синяк. Кожек не знал, что ответить. Салмурат вскочил на коня, воровато оглянулся и пустился вскачь.

Через неделю, по счастливой случайности, Кожек проезжал через аул Балкии. День выдался жаркий, его мучила жажда. Кожек решил напиться, а где же попросить воду, как не в крайнем доме? Балкия была одна. Не слишком-то приветливо она встретила его. Долго, очень долго он пил кумыс из небольшой чаши. И вдруг Балкия сказала требовательно: «Что ты попусту шатаешься в наш аул? Лучше бы послал сватов. Никто еще не засватал меня, да и ты, я знаю, никого себе не приглядел и не платил калыма. Никого порасторопней тебя, побойчей я не вижу. Уж так и быть, возьму тебя в мужья».

Проговорив все это, она покраснела и засмеялась. Всерьез говорила Балкия или подтрунивала над ним? Кожек так и не смог разобраться. Он поспешно простился с нею и прямой дорогой направился в свой аул. В нем созрело твердое решение.

Войдя к отцу, он сказал:

— Мне нравится дочь Бокенбая. Да и сама девушка как будто не прочь. Она еще не засватана. Послали бы к ней сватов.

Отец, приглядываясь к сыну, часто думал: «Э, несмелый растет, рохлей вырастет». И теперь решительность сына его обрадовала. Это был как-никак голос мужчины. Балкия — девушка с огнем, приберет Кожека к рукам, но это,может, и к лучшему.

Вот так и началась семейная жизнь Кожека и Балкии, удивившая одних, насмешившая других. Спустя два года скончался отец Кожека. Корова и лошадь — вот и вся опора семьи. Понятно, жизнь складывалась несладко. Пораскинув своим практическим умом, Балкия сказала Кожеку: «Что ж стыдиться, ступай на работу. Нет ничего зазорного, если будешь жить своим трудом». Кожек послушался и пошел наниматься в пастухи.

Прошло шесть лет, в степи начали появляться колхозы. При разделе конфискованного имущества Кожеку перепал скот, он начал обзаводиться собственным хозяйством. Как всегда, его одолевали сомнения. «Кто его знает, — размышлял он, — чем все кончится, укрепятся ли колхозы. Обождем, будущее покажет». Но Балкия настаивала на том, чтобы записаться. Своим резким голосом она убеждала: «Или у тебя богатство льется рекой? Ты поступай, как все. Для нас, как я погляжу, это дело сходное».

Кожек и сам не заметил, как ему, человеку смирному и работящему, колхозные порядки понравились. Он уже и представить себе не мог, что можно жить иначе. Среди людей особенно он не выделялся, но и не плелся в хвосте, короче — вышел из него дельный чабан. Работа эта была выгодная. И трудодни богатые, и каждый год полагается получать несколько голов скота за выращенный приплод.

Все бы хорошо. Но существовала одна мечта, которая не сбывалась, и это вносило опустошенность в его жизнь.

Кожек хотел ребенка. Он хотел его всей страстью сердца. Дети — украшение семьи, ее счастье, ее оплот. Шли годы, прошло пятнадцать лет совместной жизни с Балкией, а голоса ребенка все не было слышно в их доме. Лаская соседских детей, целуя их, Кожек чувствовал, что на его глаза набегают слезы. Слыша, как иные женщины бранят и проклинают детей, он загорался гневом. «А ну, прикусите язык! — повышал он голос. — Можно ли слушать младенцам ваши бранчливые речи? Замолчите, поганые бабы, чтоб не видать вам потомства!»

В первые годы Кожек стеснялся говорить жене, как ждет он отцовства. Но постепенно он осмелел и, будто невзначай, начинал так:

— Был бы у нас шустрый бутузик... вот бегал бы! Что может быть лучше младенца в доме?

Балкия, будто не придавая значения этим намекам, отвечала:

— Да перестань, пожалуйста, Сын зайца! Или ты уже настолько состарился, что нужно торопиться? Доброе дело спешки не терпит.

И однажды с губ Кожека, истомившегося по ребенку, сорвался жестокий упрек: «Ты бесплодная женщина», — сказал он жене. Услышав это, Балкия как-то вся осела. Лицо ее осунулось. Мог ли он знать, как томится она по ребенку, пряча от мужа свою женскую тоску? Слезы хлынули из ее глаз. Кожек стоял растерянный. Балкия никогда не плакала. Сейчас голова ее тряслась, ладонями она беспомощно прикрыла лицо. Слезы перешли в рыдания.

— Думаешь, сама не знаю? Но разве я виновата, что бог создал меня такой?

После этого Кожек никогда не говорил при жене о ребенке. Жизнь шла, и каждый из них прятал тоску: муж от жены, жена от мужа. И вот случилось чудо: Балкия забеременела и два года назад подарила Кожеку сына, крепколобого, голосистого малыша. Кожек ног под собой не чувствовал. Зарезал молочного стригунка и устроил той на весь колхоз.

В доме появились женщины, много женщин. Они перетягивали поясницу Балкие, делали ей массаж, поднимали ребенка с пола, завязывали ему пуповину, купали его, просили суюнши, пеленали ребенка, перекладывали его в люльку, приносили свои многоречивые поздравления. Короче говоря, все эти женщины, пустив в ход хитрости, бытующие с дедовских времен, обобрали дом Кожека до последней нитки. И собственный скот Кожека убавился наполовину.

Но в доме не чувствовалось пустоты. «Мне теперь ничего не жаль. В какую сторону ни погляжу — отовсюду на меня глядит счастье», — говорил Кожек, снимая с себя меховую хорьковую шубу и передавая ее женщине, которая пришла с поздравлениями и принесла крохотную рубашечку для сына.

Больше, чем мать, он дрожал над ребенком и все свободное время занимался им. Бывало, проснувшись среди ночи и открыв полог люльки, он с нежностью смотрел на сына, не смея дышать и не в силах отойти от него. «О-о, любимый мой, смотри-ка, как спокойно лежит! Весь в меня, ну как вылитый», — думал он.

А если приходилось отлучаться из дому дня на два, Кожек был несчастен, ему казалось, что уже два месяца он не видел ребенка.

Теперь вы поймете, как соскучился Кожек по Еркину за два-три месяца службы в армии. Держа мальчика на руках, он целовал его и не мог нацеловаться, глядел на него и не мог наглядеться. Вначале ребенок отчужденно таращил глаза, но постепенно начал узнавать отца. Его маленькие пальчики гладили отца по щеке, хватали за усы. У Кожека сердце растаяло в груди, он еще крепче прижал к себе сына. Мягкие круглые щечки коснулись его лица. Кожек замер, закрыл глаза и долго стоял так, вдыхая всей грудью нежный запах младенца. Когда Балкия протянула руки, чтобы взять сына, Кожек бережно оторвал его от своей груди, но руки его дрогнули, он снова прижал к себе Еркина и, всхлипывая, затрясся от плача.

На глазах Балкии тоже проступили слезы. Но она крепилась, пытаясь успокоить мужа.

— Не печалься, Сын зайца. Ну можно ли так? Стыд какой! Люди кругом. Ведь ты мужчина...

Старик Жексен, делая вид, что не замечает слез Кожека, развязывал на возу мешок.

— Бедный ребенок! Трудно будет с ним, что ни говори, — вздохнул Бейсен.

Кожек отвернулся и вытер глаза. Когда он успокоился, Бейсен позвал его:

— Кожекжан, отведай угощенье аксакала!

— Подойди сюда, дорогой Кожек, думаешь, нам не тяжело? — сказал Жексен. — Подойди. Специально к твоему отъезду супруга заколола бозкаска. В ауле все отведали его, и стар и млад. Подойди, я благословлю тебя.

Но к еде Кожек почти не притронулся, кусок не шел в горло.

Жексен спохватился:

— Да, кстати... У нас запасено редкое, по нынешним временам, угощение. Сынок Бейсен, а ну-ка вынимай то самое. Пейте, дорогие мои...

Выпив водки и успокоившись, Кожек сказал:

— Как видите, Жеке, я уезжаю. Другого кормильца в доме нет. Что ни говорите, женщина всегда остается женщиной. Я вверяю вам, Жеке, свою жену и маленького сына.

— О, что ты говоришь, Кожекжан! Разве весь аул не останется с ними? Или ты забыл об этом? В каждом жилье — близкие тебе люди, друзья и братья.

— Слушай, что говорит человек, знающий цену людям, — поддержал Жексена Бейсен.

Старик продолжал:

— Не беспокойся, буду следить за каждым шагом твоего ребенка. Твоя семья всегда найдет меня, и в нужде и в радости. Я буду их головой, их глазами. Пусть душа твоя живет бестревожно, Кожекжан.

Благословляя, старик Жексен провел ладонями по лицу Кожека.

Балкия, соблюдая благовоспитанность, не вмешивалась в разговор. Вдруг она подняла голову:

— Слышишь, как бегают люди по станции? Сын зайца, твой поезд уходит!

Последние ее слова утонули в протяжном реве паровоза.

— Кожекжан, тебе нужно спешить!

— Будет лучше, если ты пойдешь туда, — сказал старик, этим самым разрешая ему идти. И Кожек, простившись с Жексеном, направился в сторону вокзала. Когда он вышел на перрон, последние вагоны поезда уже исчезли за поворотом, еще минута — и эшелон скрылся из виду.

Это ошеломило Кожека. От сознания важности всего, что происходило с ним, от гордости, которую он испытывал, принимая почет людей, не осталось и следа. По казахскому присловью, шерсть его свалилась набок. Некоторое время он оторопело стоял на месте, словно над его головой опрокинули ушат ледяной воды. Было ощущение громадного несчастья.

И только постепенно до его сознания дошло, что он отстал от поезда, что его товарищи уехали. Раскаяние, подобно горькому яду, обожгло его душу.

Странно устроен человек. Только сейчас Кожек готов был все отдать, лишь бы побыть лишнюю минуту возле жены и сына. А теперь он отдал бы все имущество и жизнь свою, только бы догнать эшелон. И вправду, положение сложилось затруднительное. Он уже не был простым аульным человеком, он был теперь солдатом, человеком войны.

Та дорога, которая вела его к старому косяку, отрезана от него. А от нового косяка он отстал. Ни там, ни тут. Один.

Дальше произошло вот что. Глухой ночью к станции подошел товарный поезд. Вагоны были заперты. Кожек забрался на буфер. Поезд, погромыхивая на стыках, шел в степи. Шинель Кожека, его вещевой мешок остались в эшелоне. В руках он держал узелок, привезенный Балкией. Тонкая гимнастерка — плохая защита от пронзительного степного ветра. Защитой Кожеку служила его пастушеская привычка к сменам погоды, и к морозу и к зною. Но ненадолго. Зубы его начинали выбивать дробь. К тому ж точило и мучило сознание страшной вины. Положение Кожека скверно, но каково положение Ержана? В Ержане Кожек видел не только командира, он относился к нему как к младшему брату, кровно ему близкому. «Апырмай, за свой грех я буду в ответе. Это худо, но хуже всего то, что я подвел и опозорил мальчика!» — казнился Кожек.

Есть люди, которым строгий начальник нравится больше, чем ласковый, поглаживающий по спине. До войны Кожек не только не служил в армии, но и людей-то в военной форме встречал редко. Год назад председатель колхоза дал ему старенький дробовик для охраны скота от хищников. Кожек таскал его за плечом, а стрелять ни разу не пришлось. Военное обучение давалось ему очень трудно. Его непослушный язык долго не мог выговорить по-русски название частей винтовки, а привыкшие к простору степи нерасторопные ноги никак не могли приспособиться к четкому строевому шагу. И потому-то Ержан, Зеленин, Добрушин втроем «гоняли» его, пока он не усвоил «науку». И все трое очень злились. Зеленин был более терпелив, но Добрушин выходил из себя и кричал на Кожека: «Тьфу, чучело! Это бог покарал меня за мои грехи!»

Или, махнув рукой, говорил в отчаянии: «Да ну тебя! Поедешь на фронт так, для счету. Все равно тебя кокнут, это как пить дать! Умирать без строевого шага даже лучше: вроде как дома. Иди к черту, отдыхай!»

Из всей этой тирады Кожек понял одно только слово — «чучело» — русские выставляют такие пугала на своих огородах, чтобы пугать птиц. О смысле же других слов он догадывался только по движениям рук Добрушина и по выражению его лица. Кожек стыдился своей темноты и в душе упрекал родителей, не научивших его грамоте.

Чаще других и терпеливее других возился с ним Ержан, проявивший в этом случае способности педагога. Ержан легко подбирал простейшие примеры, объясняя сложное взаимодействие различных частей винтовки и пулемета. На доступном ясном языке он втолковывал эти знания Кожеку. Так узнал Кожек и основы тактики. «Тот, Добрушин, вертлявый какой-то, неуседливый. Никак не возьму я в толк его обучение, не пристает оно ко мне», — жаловался Кожек Картбаю.

А Ержан все больше увлекался занятиями. Понимая, что Кожеку трудно, он учил его отдельно от других, а иногда и в часы, когда другие отдыхали. Кожек не сердился, хоть Ержан его основательно изматывал. Опыт жизни подсказывал ему, что, как ни строг Ержан, а человек он добрый. Бывало, Кожеку сильно доставалось: на голову его дождем сыпались упреки и наставления, но Кожек не принимал их близко к сердцу, зная, что «мальчик скоро остынет».

Постепенно Кожек привязался к Ержану, полюбил его. Как знать, может быть, он видел теперь в молодом командире будущее своего сына? Во всяком случае, он был убежден, что Ержан пойдет далеко, если останется жив.

Порою Кожек мучился, пытаясь разгадать, как относится к нему Ержан. Может быть, он считал его мешком набитым, вроде того, на котором боксеры тренируют мускулы своих рук? Но и эти сомнения не убивали его любви к командиру.

На рассвете товарный поезд подошел к какой-то большой станции и остановился. Кожек спрыгнул на землю, немного походил вдоль вагонов, чтобы согреться, и побрел к вокзалу. Пожилая казашка, вероятно, дежурная, стояла в дверях.

— Скажите, келин, поезд долго простоит? — спросил он. Эта женщина годилась ему в женге, и своим обращением он хотел ее развеселить. Не таким уж он был простаком.

— Этот, товарный, что ли? Еще с час простоит, — ответила женщина.

Внутри вокзала было сумрачно. В углу, склонившись, сидели четыре женщины, дремали. От голоса Кожека они очнулись.

— Вот, на войну еду, — сказал Кожек.

— Е-е, счастливого пути! Все уезжают: мужья наши, сыновья, братья. И мой кайным уехал, — откликнулась дежурная.

— А я, глядите, отстал, выполняя задание командира. Не видели, когда прошел здесь воинский эшелон?

— Да со вчерашнего дня они часто проходят. Последний прошел часов шесть назад.

Кожек постоял, размышляя, потом сказал:

— Рассвет-то холодный. Продрог. Не найдется ли у вас кипятку?

Женщины, разбуженные разговором, сидели, нахохлясь. «Беу», — бормотали они. Но при последних словах Кожека оживились, захлопотали.

— Как не быть! На платформе есть кран с горячей водой.

— Жамиля, сходи принеси. Вот тебе чайник.

— Эй, Магрипа, достань чай, что мы купили в поезде.

Спустя некоторое время Кожек в кругу трех женщин без передышки пил красноватый жидкий чай. Понятно, этот чай не идет ни в какое сравнение с домашним чаем, но он не уступит армейскому. Кожек согрелся, отвлекся от тревожных размышлений и стал чувствовать себя лучше.

И тут неожиданно в боковой двери показался Зеленин. Глаза Кожека округлились. Изумленный, он вскочил с места.

— Уй, тауарищ сержант! Вы тоже отстал? Я тоже отстал. Вы знаешь... Вместе поедем, — забормотал он, позабыв о воинской субординации. Схватив Зеленина за рукав, он стал трясти его руку.