"Избранное в двух томах. Том второй" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

13

Ночная схватка с волками вконец измотала его. Пока ему удалось убить одного из двух хищников, они успели запороть восемь овец. Одну из них он освежевал и накормил мясом Кутпана и Майлаяк.

Сейчас уже утро. А он снова в пути. Снова он гонит отару на северо-запад. Снова, как земля обетованная, грезятся ему пески Кишкене-Кум. Снова пуржит. Его уже тошнит от этого зловещего однообразия.

Сегодня десять маток остались в пути. Сдают самые выносливые овцы. Некогда пышные их курдюки теперь болтаются, как тряпье. Поминутно они останавливаются и смотрят на снег перед собой в тупой безнадежности.

А вокруг простирается равнодушная бесконечная степь. Никакие мольбы, никакие страдания не разбудят ее, ничто не дрогнет в ней, даже если ты будешь умирать медленной мучительной смертью. Нет в ней ни человека, ни бога...

«Неужели меня не ищут? — думает Коспан. — Неужели все махнули рукой? Не может этого быть, так не бывает».

Он пытается представить себе, как его ищут, как тревожатся родные и друзья, но видит все это расплывчато, туманно, словно сквозь толщу воды. Чувства его притупились от бесконечного холода и усталости. Он только идет и идет. Это он знает твердо — надо идти.

Привал. Коспан лежит на локте, опустив голову. Спины овец, стоящих в тихой балке, покрыты снегом. Они недвижимы, кажется, что это не живые существа, а фигурки, вылепленные из снега. Ткнешь кнутом — рассыплются.

Почерневшее распухшее лицо Коспана словно обтянуто воловьей шкурой — оно не чувствует прикосновения снега. А тело дрожит от непрекращающегося озноба, мелкая отвратительная дрожь.

Разная мерзость мерещится Коспану, и вот выплывает наглое бессовестное лицо Жаппасбая.

Вот рожа! Такому, как видно, совершенно безразлично общее презрение и брезгливость. Как говорится, плюнь в глаза, все божья роса...

...Прошлой осенью Жаппасбай, примазавшись к одному районному работнику, заявился в дом Коспана. Коспана как ножом резануло. Хотелось ему сразу же показать Жаппасбаю на дверь, но он должен был принять его спутника и угостить, как положено. Не будешь ведь объяснять малознакомому человеку всю сложность их отношений. Коспан промолчал, и Жаппасбай как ни в чем не бывало сел к столу.

За столом выяснилось, что он уже на пенсии. Некогда мощное грузное тело сейчас обвисло, как полупустой мешок, усы стали сивыми. Только наглости не убавилось.

Жаппасбай никому не давал говорить за столом, а сам все гудел, гудел без умолку. Рассказывал, что его связывают с Коспаном и Жанель давние теплые отношения, что он почти друг дома, во всяком случае, благодетель.

— Хоть я сейчас и на пенсии, а актипность (активность) терять не могу. Как-никак бывший актеп (актив). Вот, понимаешь, добровольно вошел в камасию (комиссию), проверяю готовность к зимовке скота.

Перед отъездом он отозвал Коспана в сторону:

— Ох, чабаны, чабаны, пока вам не скажешь, вы и не догадаетесь. Выбери-ка мне, друг Коспан, овечку пожирнее. Если хочешь, пятнадцать рублей заплачу по колхозной цене. Спасибо, дорогой, знал, что ты не откажешь, но на всякий случай отношение от председателя припас.

Он сунул в руку Коспану какую-то бумажку. Коспан взглянул на него с изумлением. Есть ли предел наглости у этого типа? Медленно разорвал бумажку на мелкие кусочки:

— Пусть председатель и дает вам овцу.

Гнусное, бессовестное лицо все еще висит перед глазами. Что за наваждение?

Лицо это словно символ недобрых лет. Каждый раз, когда он видит это лицо, в нем возникает отголосок того мерзкого чувства, чувства собственного ничтожества и бессилия, чувства стыда перед окружающими и какой-то неосознанной вины, хотя стыдиться ему вроде нечего и вины никакой нет.

Когда впервые возникло это чувство? Когда он вернулся домой? Или еще раньше?

Весной сорок пятого года в лагерь вместе с далеким гулом канонады пришла надежда. Даже «доходяги» приободрились, в потухших уже глазах появились безумные огоньки.

И вот этот день пришел. Ночью сбежала охрана, а утром появился первый советский танк с небритыми солдатами на броне.

Невозможно передать словами радость, охватившую толпу измученных людей. Слезы, смех, поцелуи, песни... Каждый солдат казался родным братом. Воздух свободы опьянял, бывшие смертники чувствовали себя юношами на пороге новой, огромной, фантастически прекрасной жизни.

Предварительным допросам никто не придал особого значения...

Но проверка затягивалась. Пленных перебрасывали с места на место, и никто ничего определенного им не говорил. Офицеры, которые вели допросы, становились все более хмурыми и неприступными.

— Расскажите-ка нам еще раз все, как было, только обстоятельно и детально, — повторяли они.

И пленный угрюмо замолкал. А ведь эти красивые офицеры еще совсем недавно были будто родными братьями. Они пришли с Родины!

Родина... Для них, прошедших через лишения и муки, это было самое священное слово. Можно жить даже без близких людей, но нельзя жить без Родины.

Люди утешали друг друга, говорили о необходимости всестороннего и тщательного расследования, но сердце отказывалось воспринимать эти «объективные» доводы, появлялась обида.

Первым со всей определенностью высказался, разумеется, Гусев:

— Что-то не добреют к нам эти ребята. Боюсь, что надолго затянется все это.

— Неужели домой не отпустят? — ужаснулся кто-то.

— Отпустить-то отпустят, но думаю, что и дома нас встретят без цветов и оркестра...

— Почему ты так решил? — спросил Коспан.

Гусев быстро взглянул на него, невесело усмехнулся и после довольно продолжительной паузы задумчиво проговорил:

— Ну, ничего, нормальный человек всегда найдет выход.

Все эти неприятные разговоры, многомесячное ожидание, конечно, омрачали радость освобождения, но окончательно заглушить ее не могли. Каждый жил надеждой на скорую встречу с родиной, с близкими людьми, а когда Коспан увидел наконец свой родной поселок, он сразу начисто забыл о красивых офицерах со стальными глазами. Он никогда бы и не вспомнил о них, если бы...

В райисполкоме из старых знакомых и сослуживцев не осталось никого, кроме некоего Ляшкера. Ляшкер встретил его шумно и радостно и сразу повел к заместителю председателя.

По внешнему виду заместитель скорее напоминал грузчика. На нем была самая заурядная телогрейка. Не отличался особенной импозантностью и кабинет его: печка-голландка облупилась, пол был не крашен и не очень чист. Пахло сыростью, пылью, табачным дымом. Все это напомнило Коспану недавний фронтовой быт, и ему стало приятно и легко.

Он весело смотрел на продолговатое лицо заместителя, на котором выделялся вислый мясистый нос. На щеке заместителя была большая, как и у самого Коспана, черная бородавка, из которой, словно пучковая антенна, торчали жесткие волосы. Изрытое оспой лицо его, видимо, плохо поддавалось бритве: рядом с гладко выбритыми участками кожи соседствовали островки щетины. Взгляд из-под припухших век казался сонным и флегматичным.

Сонливость эту как рукой сняло, когда Ляшкер представил Коспана как бывшего работника райисполкома.

— Очень рад, очень рад. С благополучным возвращением! Замечательно, что снова пришли сюда. Кадров у нас не хватает. Давай-ка сразу быка за рога. Чего там рассусоливать? Вот вам анкета, заполняйте.

Когда Коспан подал ему заполненную анкету, он принял ее с благодушным свойским видом и читать начал как-то небрежно, — извините, мол, за формальности. По мере чтения лицо его вытягивалось, брови сходились к переносице. Не дочитав даже до конца, он глянул на Коспана, и тот увидел вдруг столь знакомые ему отчужденные глаза с холодным металлическим блеском.

— Мда-а... Значит, так... Жена, стало быть, есть у вас, а детей... гхм... стало быть, нету...

Пряча глаза, он ворошил на столе какие-то бумажки. По всему было видно, что он мечтает как можно скорее закончить эту неприятную процедуру.

— К сожалению, должен вас разочаровать... Оказывается, я ввел вас в заблуждение: в отделе кадров мне сообщили, что ничего подходящего для вас у нас нет... Уверен, что устроитесь где-нибудь в другом месте...

Так начались хождения по многочисленным районным учреждениям. Везде повторялась прежняя история. Многие его знали и вначале его встречали чуть ли не с объятиями, затем он заполнял анкету, но когда речь заходила о возможности получить работу, следовало приглашение зайти «через пару-тройку дней».

Длинной цепью промелькнули перед глазами Коспана руководители всех районных учреждений. Он уже даже перестал различать их в лицо, забывая, к кому уже заходил или нет, но зато прекрасно научился читать их взгляды. Взгляды эти были двух сортов. Или: «Черт тебя знает, чем ты, братец, там занимался в плену». Или: «Знаю, все знаю, я тебе даже сочувствую, дорогой, но ты же сам понимаешь...»

Прочитав ту или другую из этих мыслей, Коспан уже сам торопился закончить бессмысленную беседу.

Запомнился ему один безрукий русский парень. Ничего в нем особенно приметного не было — среднего роста, рыжеватый, курносый, самый обыкновенный простоватый русак.

Чем-то, то ли своей рыжеватостью, то ли суетливостью, он напомнил Коспану его бывшего взводного.

Должно быть, парень потерял правую руку в самом конце войны. Это было видно по тому, как он неловко орудовал левой. Взяв бумаги Коспана, он рассыпал их, смущенно улыбнулся, кивнул на стул:

— Да вы садитесь... садитесь...

«Почему он так похож на моего взводного? — думал Коспан. — Собственно говоря, черты лица у него иные...»

Коспан даже улыбнулся, вспомнив того взводного. Какой он был непоседливый, беспокойный. Сам службу знал и с других умел спросить, на учениях не раз вгонял Коспана в черный пот, но всегда был справедлив, никогда зла не срывал на невиновных. Солдаты его уважали и искренне горевали, когда он не вернулся из ночной разведки. Под Харьковом это было. Да, под Харьковом... Вытаскивал взводный раненого солдата и остался на поле...

Настоящий был, верный и храбрый служака. Да, вот чем похож этот однорукий фронтовик на покойного взводного — выглядит он так же, как тот, таким же скромным, деловитым и храбрым солдатом, одним из тех, кто и сделал всю войну, этим они и похожи.

Пока Коспан предавался этим мыслям, однорукий дочитал анкету. Некоторое время он сидел молча, опустив голову, потом поднял глаза, не посмотрел не на Коспана, а куда-то в стену.

— Вы уж извините, — промямлил он, — нет у нас для вас подходящего места... Извините меня, прошу вас...

Смущенно ерзая на стуле, он сжимал единственной своей рукой чернильницу. Потом вдруг заметил, что измазал все пальцы, и вконец растерялся, метнулся было, чтобы вытереть чернила, беспомощно шевельнул культей правой руки, понял, что вытереть нечем, и улыбнулся Коспану:

— Вечная история. Никак не могу привыкнуть, что однорукий, вот и хожу неряхой.

Коспан схватил со стола газету:

— Дайте я вытру!

— Что вы, что вы... Спасибо, не нужно, — еще больше сконфузился рыжий и, захватив рукой клочок газеты, начал мять ее в пальцах.

— Да вы не обижайтесь! — воскликнул Коспан, вытерев однорукому пальцы, бросил газету в проволочную корзинку и торопливо вышел.

Он шел по коридору учреждения и боролся с каким-то еще неведомым острым чувством, едва не вызвавшим слезы. В горле стоял комок.

По всей видимости, это был нормальный честный парень. На войне он оставил свою руку. Там он шел в самое пекло, ежедневно рисковал своей жизнью. Какая же сила заставляет его теперь изворачиваться и лгать?

Неожиданно он понял, что загадка кроется именно в этой странной силе, что невидимой стеной отделила его от общества. Попробуй сразиться с ней... Сколько ни бей, попадешь кулаками в пустоту. Кажется, что ее и не существует, этой невидимой стены, но шагни вперед — и расшибешь лоб. А самое страшное это то, что сила гасит в тебе искры той великой надежды, что вспыхнула когда-то в майский победный день, и горечь отверженности вселяется в душу.

Наконец Коспану удалось устроиться в контору заготживсырья приемщиком. По совместительству он стал и грузчиком, освободив измученные плечи Жанель от этой не очень-то женской работы.

Смирившись, он считал овечьи шкуры, таскал тюки с шерстью и думал: «Когда-нибудь это должно кончиться, когда-нибудь выяснят истину, и мы сможем смотреть людям в глаза».

Начальник конторы Баедиль относился к Коспану со спокойным благодушием. Человек этот удивительно напоминал негатив: лицо, шея, руки у него были черными, а волосы и усы совершенно белыми. Старик абсолютно доверял Коспану. Он вообще умел разбираться в людях и недостаток образования возмещал природной сметкой и тактом.

Однажды он позвал Коспана в свой маленький кабинетик. Был он необычно хмур, молчал, чинил цветные карандаши. Опытный по части такого молчания, Коспан сразу почувствовал недоброе. И верно...

— Вынужден я, Коспан, освободить тебя от твоей должности, — с трудом проговорил старик. — Вот уже месяц Жаппасбай подсиживает тебя. Я сначала было вертелся, но ты ведь знаешь, какие у него связи...

Дальше можно было не продолжать. Коспан понял причину частых визитов важно-мрачного Жаппасбая в их контору. Ясно было, и с какими доводами он наседал на Баедиля:

— Пашистский холуй тебе по душе, а ведущий актеп не по душе?

После того как Жаппасбай стал приемщиком, Коспан не стал искать другую работу — не было уже сил. Он остался там же простым грузчиком. Он был силен, и эта тяжелая работа не утомляла его. Тяжело было ловить на себе недоверчивые или жалостные взгляды, чувствовать себя нашкодившей собакой.

Коспан стал мнительным. Даже самых близких друзей он подозревал в жалости к себе.

Прошло время, и его стало угнетать чувство какой-то неосознанной вины перед другими людьми. Порой он ловил себя на том, что не может причислить себя к миру «честных людей». Он стал робким, голова опускалась все ниже, все чаще лицо его посещала умильная, просящая снисходительности улыбка.

Однажды пришло письмо от Гусева. Привет от самого близкого друга, с которым они столько раз обманывали смерть, потряс Коспана. Трясущимися руками он разорвал конверт.

Жив-здоров, женился, завел сына, работает в геологической партии где-то в Центральном Казахстане. Ничем его не проймешь!

Гусев справлялся о здоровье «красавицы Жанель и богатыря Мурата». Откуда было знать ему про маленький саманный мазар? Все письмо было выдержано в обычных для Гусева шутливых тонах, и только последняя фраза «нормальный человек, Коспан, везде найдет выход», объяснила Коспану, что живет он далеко не сладкой жизнью, да и о его жизни, должно быть, догадывается.

Когда расставались, Гусев сказал Коспану:

— Хоть твои предки и были кочевниками, а я больший бродяга, чем ты. Так что жди письма от меня. Как только осяду, настрочу или телеграмму отобью.

Теперь Коспан немедленно сел за ответное письмо, радуясь возможности установить связь с другом, уже само присутствие которого на земле поднимало его жизненные силы.

Месяца за два до этого письма Коспана пригласили в районное отделение госбезопасности. Молоденький, лет двадцати двух, лейтенант попросил его рассказать о годах плена и «вообще, пожалуйста, всю вашу историю».

Коспан начал нехотя: не очень-то интересно в сотый раз долдонить одно и то же, — но лейтенант слушал его, как мальчик слушает интересную сказку, глаза его блестели иногда неподдельным волнением, и Коспан не заметил, как и сам разволновался.

Лейтенант смотрел на него широко раскрытыми глазами и лишь раза три при упоминании имени Гусева, словно спохватившись, задавал дополнительные вопросы. Когда Коспан кончил, ему даже показалось, что тот еле подавил тяжелый вздох.

— Все, что вы сказали, нужно изложить на бумаге, — сказал он прерывающимся голосом, — и поподробнее пишите о Гусеве.

— А это зачем? — спросил Коспан, насторожившись.

— Это нужно ему самому. Понимаете, ваши слова в точности совпадают с его показаниями.

Лейтенант улыбнулся, очень довольный, словно оправдались и его собственные предположения.

— Не можете ли вы дать мне адрес Гусева? — быстро спросил Коспан. — Я уже давно ничего о нем не знаю.

— Точного его адреса у нас нет, — развел руками лейтенант. — Он где-то в Карагандинской области. Вообще, положение его неплохое, но... — он осекся, видимо, сообразив, что излишне разоткровенничался, и нахмурился. Учтите, этот разговор отсюда выйти не должен.

— Понятно, — пробормотал Коспан и опустил глаза. Голос лейтенанта вновь дрогнул:

— То, что ваше место захватил Жаппасбай, несправедливо. Мы этого так не оставим. Я доложу по начальству.

Позже Коспан раза три встречал молодого лейтенанта. Тот всякий раз останавливал его, расспрашивал о жизни, о разных пустяках. Разговор о Жаппасбае он старательно обходил. Молчал и Коспан. Он понимал, что лейтенант чувствует себя виноватым.

«Видно, и так ему влетело от начальства за тягу к справедливости, — думал Коспан. — Ну ничего, мне не привыкать — все выдюжу и стерплю».

Но вскоре выяснилось, что всего стерпеть он не может. Жаппасбай, которого он считал лишь тупой скотиной и грубым доносчиком, оказался к тому же ловким махинатором. Особенно беззастенчиво он обманывал стариков и старух.

Расценки сырья он устанавливал сам, как говорится, «на глазок». Принесет какой-нибудь старик килограммов сорок шерсти, он выдает ему осьмушку чаю и три метра ситца. Сдаст старуха коровью шкуру да сотни две яиц — получает одну подметку.

На недовольных он дико орал. Как ни странно, на него никто не жаловался, аулчане лишь прозвали его «Узкая мера».

— Слушай, Жаппасбай, ты кончай лучше свои штучки! — сказал ему как-то Коспан. — Кончай обманывать стариков и старух. Иначе...

В первый момент Жаппасбай испугался. Голова его ушла в плечи, глазки забегали, как мыши в клетке. Потом к нему вернулась обычная наглость. Глумливо усмехнувшись, он спросил Коспана:

— Ну, и что будет иначе?

— Попробуй сам догадаться, ублюдок! — рявкнул Коспан.

Свирепо сверкнув маленькими глазками. Жаппасбай придвинулся. У него был вид хищника, у которого отняли наполовину растерзанную добычу.

— На кого это ты клевещешь, пащецки шапиен? Кто тебе поверит? Кому доверяет правительство — всяким там шапиенам или своему правому оку?

На следующий день Коспан не вышел на работу. Работать под началом этого мерзавца он не мог, а наказать его у него не было сил...