"Избранное в двух томах. Том второй" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

Хардвар. Философская беседа в ночном поезде. Новая разновидность хиппи. Ревнивая обезьяна. Подайте прокаженному!

Если Бенарес — Мекка индуистской религии, то Хардвар — это, несомненно, ее Медина. Бенарес стоит на срединном течении священного Ганга, Хардвар — у его истоков.

Впрочем, мы стремимся в Хардвар отнюдь не потому, что уверовали в изречение: «Горе тому, кто обходит святое место!» Нас влечет сюда нечто куда более материальное, чем святость Ганга. Именно здесь, в городе паломников и богомольцев, возводится современный завод по производству тяжелого электрического оборудования. И возводится он с помощью Советского Союза.

Лакомый кусочек для пишущей братии! Тут и тема дружбы народов и братской помощи развивающейся стране, вырвавшейся из колониального рабства, тут и образы советских специалистов, обучающих индийских рабочих, и благодарное отношение местных жителей к нам, советским людям. Материал так и лежит на поверхности, только успевай брать его — и очерк сам выльется из-под пера.

Но на пути к Хардвару мы должны снова побывать в Дели, где, впрочем, решено не задерживаться. Тем не менее короткая остановка в столице кое-что прибавляет к нашему представлению о ней. Хотя гостиница «Джан Патх» нам уже знакома, но открывающийся из ее окон пейзаж выглядит теперь иначе, поскольку мы обрели масштаб для сравнения. Мы сопоставляем климат Дели с теми приморскими городами, которые повидали. Привыкнув к влажному воздуху приморья, к его белесой дымке и туману, мы ошеломлены теперь впечатлением света и солнца, которым одаряет нас Дели. Кстати, за все три индийские недели мы еще ни разу не видели в небе ни единого облачка.

Интересная делийская встреча: мы с Исааком отправляемся с визитом к известному драматургу и литературоведу доктору Лакшми Нараянлалу.

В небольшом доме на одной из тихих улиц Дели нас встречает человек средних лет и среднего роста, с наружностью скорее подходящей для спортсмена, чем для мыслителя. Но первое впечатление обманчиво. Стоило доктору заговорить, как сразу становится ясно, что он интенсивно живет в сфере духовных интересов и принадлежит к тому типу людей, которые не ждут, пока их спросят о мнении, а спешат активно и часто в полемической форме высказать свои взгляды.

Он начинает со своеобразного наскока на старшее поколение писателей. Те фигуры, на которые принято указывать, как только речь заходит об индийской литературе, безнадежно обветшали, не понимают запросов современного читателя, превратились, по существу, в почитаемые, но бесплодные мумии.

Писатель-литературовед, профессор Делийского университета, он смог насытить свою страстную филиппику множеством конкретных примеров, о которых не нам, чужестранцам, судить. Но общая тональность его речи звучит для нас знакомо. Нечто подобное не раз приходилось мне слышать и у себя дома.

С такой же стремительностью полемиста доктор Нараянлал берет под обстрел и бытующие формы нашего туризма.

— Что толку от ваших бесцельных поездок «галопом по Европам» или вот от вашего стремительного перелета из одного района Индии в другой! Так же мало в этом проку, как и в бесконечных общих декларациях о дружбе народов. Другое дело, если бы каждый из вас ехал сюда с какой-то определенной целью. Ну, скажем, некий талантливый советский режиссер исследовал бы жизнь индийского театра и высказался по вопросам его новинок. Да и другие ехали бы не для пустого глазения, а по специальным командировкам.

Наш Леонид Почивалов, гоняющийся всю дорогу за материалами о «зеленой революции», высказывался примерно в том же духе. Но я лично полагаю, что, прежде чем заняться исследованием какой-то одной определенной отрасли индийского искусства, надо совершить именно такую поездку общего типа, какую совершаем сейчас мы. Надо войти в атмосферу страны, в ее памятники, подышать ее воздухом и послушать ее людей. Тогда твой выбор специальной темы будет органичен, а не случаен.

Впрочем, и слова доктора западают в душу, поскольку они рождены протестом против праздношатающихся верхоглядов.

Доктор Нараянлал подумывает о поездке в Советский Союз, но высказывается и об этом в своем излюбленном, несколько фрондерском тоне:

— Не хочу иметь дела с официальными органами. Как бы это организовать поездку на собственные средства? Как частное лицо...

Он дарит нам свои пьесы, напечатанные на языке хинди, и предлагает, если понравятся, перевести и предложить какому-нибудь советскому театру. Вот в Польше его пьесу ставили. И прислали положительные рецензии.

Исаак, хорошо владеющий языком хинди, тут же начинает с интересом листать книжку. Я снова жалею, что не могу последовать его примеру, хотя в речи нашего хозяина и мелькали для меня, как огни в беспроглядной тьме, слова общего арабского корня, понятные мне. Я радовался этим словам. Китаб... дуния... муххабат... адебиати... А когда я в разговоре употребил выражение «духовный опыт», Исаак тут же перевел его как «рухани тажриба». Так я и сам мог сказать.

Кстати, любо-дорого посмотреть, как воспрял духом наш Исаак при возвращении в Дели, в стихию знакомого ему языка хинди. Ведь в Калькутте, Мадрасе, Бомбее он был так же нем, как и мы, грешные, и вынужден был обходиться одним английским. В Дели он оставил английский, переключившись целиком на хинди. С упоением прозелита беседует с горничными и официантами в гостинице, заговаривает на улице с прохожими и, как дитя, радуется, когда видит удивление прохожих.

...В комнате у Нараянлала горит четырехгранный тоненький, со спичку, прутик сандалового дерева. Он наполняет помещение ароматом, не давая пламени. Только легкий дымок курится. Я своим степным носом очень четко улавливаю этот аромат, а также то мгновение, когда длинная сандаловая «лучина» догорает. Это хороший предлог, чтобы прервать затянувшийся монолог нашего хозяина и ретироваться восвояси.

Наш делийский опекун — мистер Малик, работник министерства просвещения. Он как-то рассеян в общении с нами. Может быть, оттого, что он грешит стихами, которые время от времени появляются в газетах и журналах. Во всяком случае, его поэтическая отрешенность сказалась хотя бы в том, что он не сумел организовать как следует нашу поездку в Хардвар: вагон без кондиционированного воздуха в здешних условиях — это источник больших неприятностей. И мы только кисловато улыбаемся в ответ на посулы мистера Малика насчет предстоящей нам в Хардваре замечательной встречи и даже насчет того, что при возвращении в Дели нас ждет прославленное угощение — тандури-чикен, то есть каким-то специальным образом запеченный цыпленок. Видимо, ему представляется возможным, что в этой тропической жаре наши мечты сосредоточены на жареном мясе!

В Хардвар мы едем втроем: Леонид Почивалов, Майя Ганина и я. У Голубева нашлись срочные дела в Дели, и он остался в столице. Мы скрепя сердце согласились тронуться в путь без переводчика, рассчитывая на то, что наша дорога — одна ночь. Ночью беседовать не придется, а там, на заводе, много советских, и среди них найдем себе переводчика. Ну, а для кратких диалогов в пути, может быть, обойдемся скупым рационом почиваловского английского языка.

И вдруг судьба решает порадовать нас неожиданным собеседником. Перед самой отправкой поезда в нашем купе появляется нечто предельно волосатое, увенчанное чалмой. Наверно, сикх из тех, чьих волос и бороды никогда не касалась бритва. И вдруг из глубины этой бороды до нас доносятся слова, произнесенные... по-русски!

Но, может быть, кроме этих двух-трех вежливых слов, он ничего и не знает? Устраиваем тут же краткий коллоквиум.

— Где вы учились русскому?

Оказывается, он целых пять лет провел в Москве, обучаясь в Университете имени Лумумбы. Почти земляк! Но как хорошо, что мы своевременно узнали это. Иначе могли сказать что-нибудь нелестное о его внешнем виде, а он бы понял...

Попутчик рекомендуется нам. Его зовут Сони Амардиб Сингх. Он вот уже четыре года, как окончил университет и сейчас работает по специальности. Инженер-нефтяник. Работает почти всегда в степи, поэтому и возит за собой повсюду свою постель. Направляется сейчас в город Дехрадун. Это подальше нашего Хардвара.

Знакомство надо обмыть. И мы наливаем попутчику в стакан волшебный напиток, захваченный нами, так сказать, для дезинфекции. Он узнает «Столичную», но заявляет, что мы налили ему слишком много для индийца. Однако годы московской учебы не пропали для инженера даром — он все-таки справляется со своей порцией и сразу оживляется. Глаза его начинают блестеть, речь становится живее. Мы замечаем, что он красив. Узкое, удлиненное лицо, точеный нос, ровная смуглость кожи. Но эти волосы со всех сторон...

— Ты и в Москве не брился? — любопытствует Почивалов.

— Устоял, — смеется Амардиб, — а многие наши не устояли под напором прелестных девушек, не желающих ходить с такими обросшими парнями да еще в чалмах. В моей семье восприняли бы как катастрофу, если бы я последовал примеру этих парней. Надо беречь стариков-родителей.

От обрядов беседа наша постепенно переходит на более высокие темы. И вот мы уже говорим о самой сути религиозных верований, о творце вселенной, о бессмертии души, о смысле жизни.

— Я не придаю значения различию верований и обрядов, — говорит Амардиб Сингх, — не в них суть. Суть в главном — в том, что не может быть творения без Творца. В это я глубоко верю и по этому вопросу не раз выступал в дискуссии с профессором, преподававшим нам в Москве философию. Он, как марксист, отрицал Всемогущего.

— Он вам не мстил за споры двойками? — смеясь, спрашивает Майя Ганина.

— О нет! Мы были друзьями. Профессор очень ценил некоторую мою начитанность в его науке. И он, хоть и спорил со мной, но очень терпимо относился к моим религиозным убеждениям. А знаете, я думаю, что в глубине души каждый человек верит в бога.

Леонид Почивалов твердо заявляет, что к нему это не относится, и наш попутчик адресуется ко мне:

— А вы?

Вместо ответа я рассказываю ему притчу о своем «нагаши» — родственнике по материнской линии. В тридцатых годах это был воинствующий безбожник, не жалевший усилий для борьбы с теми, кто читал намазы и держал уразу. Когда через два десятилетия я встретился с ним в его ауле, каждая его фраза начиналась с восклицания «Кудая тоба, жасаган ие жаббархак!», то есть, «О Боже, слава тебе, всемогущий Создатель!» Его религиозность удесятеряется постоянным страхом перед карой свыше за прошлые кощунства. На мои просветительно-атеистические речи он отвечал, что сам был бы рад, если бы бога не было, тогда ему нечего было бы бояться. А так... Ох, и задаст же он бывшим атеистам!

Несмотря на философские разногласия, Амардиб Сингх полон самых лирических воспоминаний о Москве, об университете. Нашу страну он называет коротко и ласково «Союз», без прилагательных. С приятным мягким акцентом он охотно и довольно свободно говорит по-русски.

Едва открыв поутру глаза, я вижу странную картину. Наш попутчик Амардиб Сингх спускается с верхней полки, дрожа от холода! Поезд стоит на станции. Подхожу к окну и вижу, что народ на перроне тоже ежится и укрывается кто чем может: мешком, одеялом, тряпкой. Для них утренний прохладный ветерок — это целый циклон. Я же с наслаждением подставляю лицо и грудь этому ветру. Какое блаженство после духоты ночи, которая замучила нас, несмотря на распахнутое окно!

Подсмеиваюсь над Амардибом — вот так москвич! Собираясь умываться, он еле решился снять на этом «морозе» чалму. Батюшки! Под чалмой у него, оказывается, густая черная коса!

Поезд трогается. Но я не могу отойти от окна, не могу оторвать взгляда от предрассветной сини, тающей перед лицом восходящей зари. Современному горожанину не так-то часто доводится видеть эту пору суток, прекрасную под всеми широтами, а здесь, в Индии, особенно дивную. Все кругом тонет в изумрудной зелени. Хочется пить и пить этот благоуханный воздух, хочется глядеть и глядеть на картины мирного труда, проплывающие перед движущимся вагоном.

Крестьяне начинают трудовой день с рассветом. Тугая, выше колен, пшеница падает под мерными движениями серпа. Патриархальные вол и соха помогают трудолюбивому пахарю, уже собравшему урожай и теперь снова взявшемуся за пахоту. Иные пускают воду под робкие зеленые всходы риса.

Неторопливость движений. Разреженность людей и построек. Какой контраст с предельным перенаселением индийских городов! И под стать неторопливым патриархальным темпам — деревья, раскинувшиеся по обе стороны наполненного водой канала. Это великаны сафайды. Крона каждого такого дерева по объему своей окружности может сравниться с шестикрылой юртой.

Показываются горы. Не очень высокие, складчатые. Казалось бы, трудно удивить алма-атинца горами. Но все-таки испытываю радостное волнение. Главным образом, из-за окраски гор в этот утренний час. Здесь все оттенки синего цвета. Нижняя складка горы еще на грани черного, только отливает синью. Повыше — ярко-синяя, сапфировая. А наверху — синь разводняется и превращается в мечтательную голубизну. Точно чистое лицо невесты, с которого только что откинуто покрывало.

Прямо на вокзале попадаем в руки земляков. То есть встречают-то нас и советские специалисты, и индийские друзья, но первый день мы решаем провести среди своих, получить этот завод, так сказать, из их рук. Едем в степь, прямо к поселку советских специалистов, где в одном из двухэтажных коттеджей — каждый на четыре квартиры — отведена квартира и для нас.

Главный инженер этого завода, руководитель советских специалистов Владимир Васильевич Юшков, предлагает нам использовать время до наступления жары. Он сам инструктирует нас, как одеваться, чтобы меньше страдать от зноя. Он жалеет нас по поводу того, что мы так запоздали со своим приездом.

— В это время обычно уже делегации не приезжают. До самого октября ни одна живая душа сюда носа не сунет. Одни мы остаемся наедине с этим климатом. Да зачем вы надеваете майку? Снимайте с себя все, что можно. Надевайте безрукавку прямо на голое тело.

Самому Владимиру Васильевичу жара не в новинку. В течение нескольких лет он работал на Кубе, помогал в строительстве объектов, подобных хардварскому. Впрочем, южное солнце не изменило его славянского обличья, и загар выглядит чем-то инородным на его светлоглазом лице. Кадровый директор завода, кандидат экономических наук, он с глубоким знанием дела вводит нас в курс работы предприятия в Хардваре,

Это предприятие, изготовляющее тяжелое электрическое оборудование, принадлежит государству. Здесь выпускаются паровые и водяные турбины, генераторы и электродвигатели к ним. Что может быть важнее для страны, веками искусственно отстранявшейся своими поработителями от тяжелой индустрии, чем производство машин, вырабатывающих электрическую энергию!

Но, как ни странно, парламентская и внепарламентская оппозиция используют строительство этого завода для борьбы против экономической политики правительства, которое тратит восемьдесят процентов кредитов, отпускаемых Советским Союзом, именно на тяжелую промышленность. Всем известен знаменитый завод, возведенный в Бхилаи. Тот, что строится теперь в Бокаро, в два раза больше бхилайского.

Оппозиции удается иногда воздействовать на массы своими демагогическими речами именно потому, что тяжелая промышленность не сразу дает доход. Индустриализация страны (это хорошо памятно советским людям) требует преодоления многих трудностей, которые окупаются только с течением времени. Правительство своей политикой индустриализации страны определяет выход Индии на международную арену в качестве современного равноправного государства.

Мы слушаем объяснения Владимира Васильевича и, чем больше слушаем, тем больше гордимся той благородной ролью, в которой выступает в этом деле наша Родина.

— Наша задача — не только построить этот завод, но еще и помочь индийским друзьям полностью овладеть предприятием. Подготовить национальные кадры квалифицированных рабочих, инженеров и техников. Кроме того мы должны доставить из Советского Союза недостающие здесь материалы и сырье.

Многие индийцы уже прошли подготовку в Ленинграде и Харькове. Здесь, на месте, организован учебный центр при самом заводе, а также на периферии. Учатся по большей части люди, овладевающие новыми специальностями. Советские мастера приучают людей к делу в процессе производства, и когда строительство будет закончено, индийские специалисты и рабочие с полным правом возьмут в свои руки ключ от этого предприятия — крупнейшего в Азии по производству тяжелого электрооборудования. Это будет завод широкого профиля, по виду выпускаемой продукции он как бы объединит в себе два ленинградских завода — «Электросила» и «Металлист».

— Продукция завода — на уровне мировых стандартов, — завершает свой рассказ Владимир Васильевич, — он обеспечит электростанции Индии турбинами и генераторами, снабдит индийское правительство электродвигателями. Их мощность превысит сто тысяч киловатт.

Сейчас строительство завода уже заканчивается. Построенные объекты работают полным ходом. Успели выпустить значительное количество электродвигателей постоянного и переменного тока. Готова к эксплуатации первая паровая турбина мощностью в сто тысяч киловатт. Скоро будет выпущена и вторая турбина. Принялись за производство первого генератора. Мало-помалу предприятие возместит затраченные на него средства. Здесь построят и турбину для электростанции Гири-бато, возводимой сейчас в стране.

Хотя от поселка советских специалистов до завода — рукой подать, но нас все же везут на машине. Наши хозяева убеждают нас, что в такой жаре надо беречь силы. Тем более, что нам еще придется порядком погулять пешком по цехам завода. Разминка там будет предостаточная.

Что говорить! Глазом не охватишь длинные высоченные корпуса, стоящие величественным рядом один за другим. Каждый цех протянулся в длину на двести-триста метров. Стены уходят далеко в вышину, завершаясь куполом потолка. В размерах помещения ясно чувствуется, что об отоплении здесь заботиться не приходится. Здесь другая забота — борьба с жарой. В стенах и в потолке много вентиляционных отверстий.

Обходим разнообразнейшие станки. От таких, на которых вытачиваются крошечные детальки, до таких, что изготовляют многотонные железные формы. Остро чувствуем свою техническую непросвещенность. Нам кажется чудом, скажем, обточка детали. Расчет идет тут не на миллиметры, а на микроны. Классическое «острие иглы», которое является во всех поговорках синонимом едва различимого глазом, здесь никак не подходит. Потому что это самое «острие иглы» сравнительно с микроном — величина вполне солидная.

Впрочем, я не буду описывать подробно все увиденное в этих цехах. Не имея специальных знаний в этой отрасли, не решаюсь браться за такое тонкое дело. К тому же могу отослать читателя к будущему очерку нашей спутницы Майи Ганиной, которая, проработав в военное время на заводе, имеет некоторое представление о производстве, узнает знакомые ей станки и имеет твердое намерение написать очерк о Хардварском заводе.

— Нет ли среди вас ленинградцев? — раздается вдруг чей-то настойчивый, дважды повторенный вопрос.

Это ищет своих «земляков» мистер Шарма, проходивший практику на Ленинградском металлическом заводе. Сейчас Шарма — начальник кузнечного цеха в одном из блоков местного завода. Он приветствует нас на довольно хорошем русском языке и гостеприимно повторяет своим высоким, почти девичьим голосом:

— Добро пожаловать! Будьте как дома!

Он заметно горд тем, что употребляет в речи такие исконно русские обороты. И действительно, надо отметить большую лингвистическую одаренность индийцев. Мистер Шарма жил в Ленинграде всего один год, но уже может выразить по-русски любую мысль. Хорошо владел языком и наш волосатый поездной спутник, да и многие другие индийцы, пожившие в нашей стране.

Мистер Шарма небольшого роста, очень гибок и изящен в движениях. Его женственное лицо с маленьким носом и франтовски подстриженными усиками просто лучится приветливостью.

— Ах, Ленинград, Ленинград, — мечтательно вздыхает он, — кто не видел этого города, тот ничего не видел.

Мы осведомляемся насчет климата. Не страдал ли с непривычки мистер Шарма от ленинградских туманов и холодных дождей?

— Тепло рабочих сердец Ленинграда согревало нас в этом холодном климате, — и опять Шарма радостно смеется, довольный тем, как ловко удалось ему построить восточный комплимент на русском языке.

Мы засыпаем гостеприимного начальника цеха вопросами.

— Понимают ли ваши рабочие, какое значение имеет этот завод для индийского народа?

— Как вы поощряете рабочих, повышаете их заинтересованность в деле?

— Как соблюдается на заводе государственный интерес?

Мистер Шарма с готовностью отвечает на все. Рабочие завода не могут не понимать значения электрической энергии, а следовательно, и продукции своего завода. Хотя бы уже потому, что здешние рабочие — это вчерашние крестьяне, собственным горбом постигшие цену воды.

Хорошие рабочие перевыполняют норму, а следовательно и зарабатывают больше других. Кроме того оплачивается и экономия материала, и бережное отношение к инструментам и дисциплинированность в работе.

А государственный интерес? Ну, теоретически тут, конечно, возможны противоречия между интересом государства, владеющего предприятием, и интересом рабочего. Но на этом заводе — молодом, перспективном — продукция реализуется полностью, и завод не уклоняется от дополнительной оплаты рабочих.

— Ого! — восклицает Почивалов. — Такая продукция, как ваша, могла бы, наверно, составить честь не только для страны, только что вступившей на путь индустриализации, но и для многих стран с высокоразвитой техникой.

Мистер Шарма польщен. Он расплывается в добродушной улыбке и подтверждает, что завод, возводимый в Индии Советским Союзом, мог бы стать гордостью любой страны мира. Да и среди друзей есть особые друзья.

Мистер Шарма явно борется со своими чувствами. Видно, как ему хотелось бы подольше побеседовать с нами и как в то же время ему некогда, как беспокоит его оставленный цех. Он жмет каждому из нас руку и на прощанье вдруг произносит все с той же мечтательной интонацией, которую у него вызывает всякое упоминание о Ленинграде:

— Интересно, какая там сейчас погода...

С этим явлением мы тоже уже не раз встречались во время нашей индийской поездки. Всякий, кто побывал в Советском Союзе, становится патриотом того города, где он жил и учился, и испытывает некий вид ностальгии по отношению к далекой экзотической для южанина стране.

Наш главный инженер Юшков, наблюдавший со стороны нашу беседу с мистером Шармой, бросает несколько одобрительных слов об энергии и уме этого обходительного человека и снова возвращается к тому, как сложна работа здесь и как трудно выбирать людей, на которых можно опереться.

В следующем зале мы подходим к группе людей, хлопочущих у турбогенератора. Чтобы представить себе статор, вообразите ведро без дна, опрокинутое набок. Размер такого ведра примерно с небольшую юрту. Внутри этого ведра свободно перемещаются люди, разбирающиеся в загадочных для меня медных проволоках и проводках. Здесь и рождается электрическая энергия мощностью в сто тысяч киловатт. А уж как она рождается, — это вопрос не для записок литератора, а для специального учебника, которых у нас предостаточно!

— Инспектор Кудрявцев! — рекомендует нам главный инженер русского светло-русого парня, окруженного пятью индийскими парнями.

Все вместе они обеспечивают статор необходимым снаряжением, и в процессе работы Кудрявцев обучает своих индийских товарищей. Через некоторое время эти пятеро станут обучать своему делу неопытную рабочую молодежь.

Вся сцена как бы специально создана для фотокорреспондентов. Вплоть до того, что края круглого отверстия, которым заканчивается статор с другого конца, создают хорошие контуры для общей картины. Леонид Почивалов тут же берется за дело. Но не так-то просто добиться, чтобы рабочие выглядели естественно. Стоит людям узнать, что их фотографируют, как помимо воли каждый начинает «делать умное лицо» и принимать неестественные позы. Леонид долго бьется над тем, чтобы все это воспринималось как кусок жизни, Эх, упустил момент, когда они не знали, что за ними наблюдают! В общем, не так-то легок труд фотокора!

В следующем зале мы знакомимся с очень колоритным человеком, который выглядит прямо-таки парадоксом на этом фоне современной индустрии. Медлительный, немногословный, покрытый густыми отроду не стриженными волосами и бородой, увенчанный чалмой, Притам Сингх как две капли воды похож лицом на моего любимого индийского бога Ганешу. Тот же лукаво-добродушный взгляд маленьких слоновьих глазок, тот же крупный нос, напоминающий хобот слона. И тем не менее — это начальник одного из цехов завода, хотя по виду ему бы больше подошло быть жрецом какого-нибудь древнего храма.

Он знает сотню русских слов и считает своим долгом говорить с гостями только по-русски. Поэтому он долго обдумывает каждую свою реплику, потом вскидывает руки вверх, как бы помогая звукам выйти изо рта, и наконец произносит по слогам очередное слово. Почивалов сообщает ему, что мистер Ахтанов приехал из Казахстана. Услыхав это, Притам Сингх молитвенным жестом поднимает теперь уже обе руки вверх и нежно, как бы воркуя, произносит по-русски:

— Казахстан как небо... Казахстан — нам близко...

Чтобы беседовать с Притам Сингхом, надо иметь большое терпение. Кроме плохого знания языка ему мешает разговориться и общая замедленность рефлексов. Он обдумывает не только каждое свое слово, но и каждое слово собеседника. И все-таки нам удается кое-что вытянуть из его полных губ, прячущихся в густейшей бороде.

У этого человека, рожденного созерцателем и философом, оказалась биография, переполненная бурными событиями. Наш век не предоставил человеку с натурой одинокого странника ни минуты уединения. Сержант английской армии, он угодил в тяжелые сражения против гитлеровских войск. В одном из боев был ранен и попал в плен. Узник Освенцима и Бухенвальда, он был освобожден из концлагеря советскими войсками. В лагере он сошелся с советскими людьми. Восхищен их стойкостью в испытаниях и преданностью в дружбе. В частности, среди его советских друзей был один казах по имени Ихмет, которого он полюбил больше всех. Отсюда, очевидно, и его восхищение Казахстаном.

После войны он много путешествовал.

Бывал Притам Сингх и в Советском Союзе. Был в Харькове, в Ленинграде. Он произносит названия городов с придыханием, как произносят имя любимой женщины.

Чувство неподдельной любви к нашей стране, которое я так часто наблюдаю в Индии, волнует меня, пожалуй, даже больше, чем вид этой великолепной техники Хардварского завода.

А техника действительно грандиозна. Леонид Почивалов даже слегка огорчился, что этот завод — наше детище так и останется за рубежом.

— Самим бы нам тоже неплохо иметь и такой завод, — говорит он.

Владимир Васильевич Юшков соглашается с ним и добавляет, что от такого красавца гиганта не отказалась бы ни одна страна, даже такая, что кичится своей технической оснащенностью.

В том-то и состоит подлинная братская помощь, чтобы отдать развивающейся стране самое ценное, что у тебя есть. Между тем мы знаем, как часто некоторые страны сбывают под флагом помощи отстающим устаревшие образцы оборудования, не находящие сбыта в своей стране. По принципу: «На тебе, боже, что нам не гоже».

Во второй половине того же дня мы снова совершаем прыжок из последней трети двадцатого века куда-то в глубь прошлых столетий. Владимир Васильевич Юшков и переводчик, специалист по английскому языку, латыш Янис Церпс предлагают нам себя в качестве гидов для прогулки по Гангу, в его верховья, чтобы осмотреть самое священное место Хардвара, привлекающее толпы паломников. Заодно мы должны познакомиться и со школой йогов.

Продвигаясь вверх по Гангу, мы наблюдаем общую перспективу города. Он похож на гигантскую змею, зажатую с обеих сторон рекой и горами. Змея точно пытается как-то выползти из этих тисков, но это не удается, потому что гора прочно зажала город, примостившийся на ее склоне, а река непреклонно раз и навсегда определила его границы. Получился именно змеевидный, вытянувшийся в длину город. Во всем остальном, кроме этих необычных контуров, Хардвар обыкновенный типично восточный город, где все кипит, как вода в казане, где почти не смолкает в узеньких улочках пестрый, разноголосый базар.

И снова уже хорошо знакомая нам картина: бредут, бредут «калики перехожие», бредут юродивые, горбатые, истощенные. Бредут старые и малые. Все они устремлены к священному месту Хардвара — к храму, стоящему на ровной прибрежной площадке, к которой ведут высокие гранитные ступени.

А совсем по соседству, на небольшом мостике, резко контрастное зрелище: сытые праздные люди для забавы кормят ленивых сытых рыб. Огромные рыбы, напоминая стадо баранов, собрались в тесную кучу, чтобы не проронить зернышка, кидаемого туристами. Корм для толстых рыб продают худые тонконогие мальчуганы, делающие на этом рыбном деле свой маленький бизнес. Сразу за Хардваром начинаются горы. Издали они восхищали меня своей голубой окраской. Вблизи они много теряют. В очертаниях этого горного хребта нет никакой плавности. Кажется, что кто-то нарочно вырубил сверху эти безобразные зубцы и выступы. К тому же густой девственный лес, покрывающий склоны, выглядит так, точно над ним пронесся пожар. Листья с деревьев облетели, вместо ветвей — сплошные засохшие стволы да колючки. Нам объясняют, что сейчас как раз сезон увядания растительного мира. Но в наше сознание никак не ложится эта мысль, потому что на календаре стоит дата — 17 апреля.

К школе йогов мы приближаемся с острым чувством любопытства. Немало мы слышали чудес о йогах. Хотя, признаюсь, ничего, кроме скептической улыбки, не вызывали во мне такие, например, йоговские истории, как рассказ о человеке, оставшемся в живых после трехдневного погребения под землей, или о другом — не получившем никаких ранений после того, как его положили на осколки стекла, а сверху по нему проехала грузовая машина. И все это, видите ли, благодаря силе духа, доводящего до полного совершенства наше несовершенное тело! Ну, посмотрим, что это такое на деле...

Так думаю я, с трудом поднимаясь по ступеням, высеченным из камня, по направлению к одноэтажному дому с двумя выдающимися вперед крыльями.

Нас встречает высохший древний старик с волосами до плеч и с бородой, достойной Черномора. Кажется, вот-вот он споткнется о свою бороду, упадет и рассыплется сразу в прах, поскольку тело его напоминает высохшую мумию. А глаза у индийского Черномора блестят! Да еще каким живым блеском! Он долго беседует с нашим Янисом, и тема явно интересует старика.

К сожалению, наш визит в школу йогов почти не расширил представления об этом направлении мысли. В дороге Янис рассказывал нам об одном из местных йогов, который мог демонстрировать чудеса. Увы, он укатил на гастроли в Европу. Часы специальной йоговской гимнастики мы пропустили. Из живых йогов нам удается проинтервьюировать только одного долговязого черного парня, черпавшего свои аргументы не в логических построениях, а в неопределенных вздохах, стонах и, главным образом, в цепких взглядах своих больших черных глаз, которые, впрочем, не оказали на меня никакого магического воздействия.

С йогами нам явно не повезло. Зато совершенно неожиданно мы получили возможность значительно расширить свои представления о хиппи. Трое представителей этого загадочного племени пришли, как и мы, чтобы познакомиться со школой йогов, Тут и состоялась наша встреча.

Итак, их трое: двое парней и девушка. Один из парней точно сошел с полотна Александра Иванова «Явление Христа народу». Ручаюсь, что ни один прохожий не пройдет по улице, не оглянувшись на эту роскошную рыжевато-золотую бороду и ниспадающие на плечи волны пышных волос. Несмотря на наружность библейского самаритянина, он оказывается американцем, бросившим ради образа жизни хиппи свой колледж, куда был определен родителями, респектабельными людьми среднего достатка.

Его спутница, тоже американка, до странности похожа на русскую крестьянскую девчонку. И не только тем, что ее пшеничные волосы расчесаны на прямой пробор, а юбка и кофточка из дешевого холста. Есть что-то типично славянское в ее слегка приподнятом кверху носике, в овале пухлых, еще полудетских щек. Одежда девушки сильно измята. Но дань женственности все-таки отдана: на девичьей шейке дешевенькое ожерелье из маленьких ракушек, на руке — такое же дешевое колечко, браслет.

Третий в этой компании оказывается итальянцем. Он присоединился к американской парочке уже здесь, в Индии, и теперь они совершают свое путешествие втроем. Итальянец тоже не обходится без опознавательного знака хиппи — буйного волосяного покрова. Но все-таки его черная борода значительно короче, а шевелюра тоже умереннее, чем у его американского спутника.

Сообщение о том, что мы советские писатели, страшно заинтересовывает эту троицу. Они охотно говорят о себе. Вот уже пять месяцев, как они в Индии. Обходят страну по образу пешего хождения. Иногда «голосуют» на дорогах и пользуются услугами попутных машин. Это называется у них методом автостопа. Ночуют где придется, чаще всего в крестьянских лачужках. Гостиницы? Нет, для этого у них не хватило бы денег, да это и не совпадает с их принципами.

Через месяц им предстоит покинуть эту страну. Потому что, как выяснилось, в Индии существует закон, устанавливающий максимальный срок пребывания в стране иностранных «дикарей», то есть неорганизованных туристов. Больше шести месяцев нельзя.

Куда же потом? В Афганистан? Но почему именно туда? А не все ли равно? Только бы не назад в Америку!

Тут-то мы и слышим от этих молодых ребят такие речи, которые заставляют поглубже размыслить над разнослойностью движения хиппи. Мы так привыкли к различным скандалезным рассказам о выходках пресыщенных буржуйских сынков, беснующихся на улицах больших западных городов, что поневоле подпали под влияние установившихся стереотипных суждений о хиппи. Вероятно, эти суждения в значительной степени справедливы. Но все же, как говорится у казахов, прежде чем шубу кроить, посмотри на заказчика.

Наши новые знакомцы как-то никак не укладываются в привычную схему хиппи. Мы слушаем их объяснения, мотивирующие необычность их жизни, и в сердце закрадывается определенное чувство симпатии.

— Мы вообще избегаем страны с индустриальным направлением. Потому и путешествуем по Азии. Европа? Это та же Америка! Та же бесцельность жизни, те же неразрешимые проблемы... Может быть, в странах Востока мы найдем спокойную жизнь, честность, справедливый труд.

Вот они посмотрят, каков Афганистан, и может быть, останутся там на постоянное жительство. Индия? Нет, здесь слишком жарко.

Переводим разговор на то, что они увидели в Индии, слышим полные искреннего сочувствия слова о бедствиях индийских нищих. В глазах золотобородого, на самом дне их, я вижу сухую грусть, вижу не личную, а общую человеческую боль.

Хорошо, пусть в эксцентрических формах путешествия этих троих проявляется юношеское легкомыслие, непродуманность поступков, даже жестокость по отношению к родителям, которые, вероятно, сейчас мучаются в беспокойстве за них... Но ведь в путь их толкнула не погоня за сверхнаслаждениями, а поиски смысла жизни, желание, пусть неумелое, противопоставить себя обществу современных цивилизованных джунглей. И так или иначе они предпочли эти трудные полуголодные скитания по чужой стране мещанской обеспеченности, самодовольству, инерции зла. Я чувствую в этой тройке нечто очаровательно детское. В утлой лодчонке своих фантазий пустились они в рискованное плаванье по коварному жизненному океану. И жизнь их кое-чему за эти пять месяцев уже научила. В их суждениях о положении индийской бедноты, ранившей их сердца, уже много здравого смысла. Правда, оба парня и девушка выглядят крайне незащищенными. Еще не раз разобьют они в кровь колени на дорогах своих исканий. Но так или иначе — это «не те» хиппи.

Другими словами, очевидно, в этом явлении много слоев, и к нему надо присмотреться, чтобы отобрать зерна от плевел...

Дружелюбно прощаемся. Забавный эпизод. Девушка-хиппи, демонстративно носящая плохую одежду, вдруг не выстаивает перед красотой браслета и колец, украшающих руки нашей Майи Ганиной. В девчушке просыпается «вечно женственное», и она с глубокой заинтересованностью расспрашивает Майю, где продаются такие очаровательные вещи. Восхищается еще больше, узнав, что вещицы куплены в Советском Туркменистане, и долго не может отвести завороженного взгляда от этих украшений.

...Снова продвигаемся вверх по священному Гангу. На окраине какого-то села, у высокого обрыва над рекой, нас ждет испытание. Нам предстоит перейти на другой берег по узенькому, раскачивающемуся подвесному мостику. Он расположен на огромной высоте. Гладь реки, зловеще поблескивающая внизу, воспринимается нами как бездонная пропасть. Не буду скрывать, что перспектива идти по этой колышущейся дорожке на такой головокружительной высоте особого энтузиазма у меня не вызвала. Говоря проще и откровеннее, — сердце захолонуло от страха. Но что делать! Не возвращаться же. Придется, как говорят казахи, завязать душу в тряпочку.

Иду, стараясь не смотреть вниз. Знаю, что у меня обычно кружится голова, когда я смотрю вниз с высоты. Но и взгляд вверх не дает ощущения безопасности. Потому что на перилах моста резвятся, скачут вверх и вниз веселые шимпанзе. Они кокетливо демонстрируют свои преимущества перед нами, своими неповоротливыми родственниками. Уцепившись одной лапкой за тоненькие качающиеся перила, шимпанзенок-малыш отважно повисает над пропастью реки и качается, как на качелях.

Вдруг — страшный крик, точнее — вопль ужаса. Это одна из обезьян, совершавших свои вольтижировки, вздумала использовать как опору плечо Майи Ганиной, шедшей впереди всех нас. К счастью, рядом оказывается Леонид Почивалов, мужественно отогнавший обезьяну. Поврежден только рукав платья. Плечо целехонько.

Наши гиды не согласны с нами насчет того, что обезьяна просто хотела опереться при прыжке на Майино плечо. Нет, это была враждебная акция. Нападавшая обезьяна-самка просто не вынесла появления молодой красивой соперницы-писательницы и решила в порыве женской зависти и ревности исцарапать ей лицо. Так мы установили, что корни женского соперничества восходят к глубочайшей древности, когда наши предки еще прыгали вот по таким шатким подпоркам.

Слава богу, мостик позади! Сразу попадаем в окружение нищих, сидящих на небольшой площадке у мостика тесно прижавшись друг к другу. Это закрепленное традицией место для подаяний. Отовсюду потянулись к нам руки, вид которых заставляет содрогнуться далее наши уже привычные за время путешествия сердца. Это руки прокаженных, с прогнившими мышцами, с обнажившимися страшными розовыми костями. Селение прокаженных, оказывается, здесь неподалеку. Взгляд мой падает на женщину, кажущуюся живым скелетом. Только в зрачках больших черных глаз еще теплится жизнь. Но что это белеет на ее щеке? Случайно приклеившаяся бумажка? Какой-нибудь ритуальный знак? Все куда проще. Это обнажившаяся под гниющим мясом кость.

Сколько раз мы бездумно употребляем такие устоявшиеся словосочетания, как «живой труп» или «остров прокаженных»! И вот довелось увидеть воочию те реальные казни египетские, что скрываются за этими выражениями. Этот живой труп с зияющей обнаженной костью на лице был когда-то женщиной. И даже довольно красивой. Черты лица правильны, пропорциональны... Но лицо мертво. Однако рефлекс голода срабатывает. Уловив, по-видимому, мой взгляд, полный ужаса и сострадания, женщина протягивает ко мне за подаянием руку, руку скелета, изъеденного проказой...

Нью-делийские визиты. Неприкасаемый доктор наук. Там, где жил Неру. Мое открытие Индии.

Мы покидаем в Хардваре Майю Галину, поставившую себе целью собрать более обильный материал для очерка о Хардварском заводе, а сами — Леонид Почивалов и я — возвращаемся в Дели на такси. Проезжаем по пути несколько небольших городков. Индийские города великолепны по ночам. Ощущение праздничности, создаваемое непрекращающейся ночной жизнью, передается приезжему. Кажется, что люди не просто так высыпали ночью на улицу, чтобы торговать, готовить пищу, ужинать, а что какое-то общее торжество заставляет их покидать дома и ярко зажигать ночные уличные огни.

Вообще-то индийцы очень любят всевозможные празднества. Мы с любопытством наблюдали процедуру приготовления к торжественным датам, к пиршествам. К таким вечерам дом именинника или молодоженов украшается от крыши до фундамента гирляндами разноцветных электрических лампочек. Гости прибывают большими группами, разнаряженные в яркие ткани, радостно возбужденные предстоящим весельем. Особенно старательно отмечаются свадьбы. Они требуют от жениха таких больших расходов, что еще долгие годы после свадьбы молодые вынуждены расплачиваться со своими кредиторами. Может быть, такой обычай влияет и на чистоту нравов, поскольку вряд ли какой-нибудь мужчина отважится на вторую свадьбу и на повторение таких непосильных расходов.

Добираемся до Дели со скоростью омнибуса диккенсовских времен. Преодолеваем двести километров расстояния в течение шести часов. То наш шофер делает остановку, чтобы выпить кофе, то ему вдруг захотелось заглянуть к своей жене в поселок. Не говоря уже о том, что через каждые десять-двенадцать километров наш водитель ощущает потребность освежиться водой. Он вынимает влажную тряпку, которой протирает стекло машины, и с наслаждением обтирает голову и шею. Это разгоняет его сонливое состояние, и мы трусим более или менее благополучно еще пару километров.

Опасаемся, не вывалил бы он нас где-нибудь на обочине, и решаемся предложить ему заменить его за рулем. Но как высказать эту простую мысль? Грех сказать, что Леонид не старается. Он буквально потом обливается, обрушивая на таксиста весь свой скудный запас английских слов. Он надувает щеки, причмокивает языком, складывает губы трубочкой и, главное, изо всех сил шепелявит. Тщетно! Таксист ничего не понимает. Заспанным голосом он гундосит нечто в ответ, но Леонид тоже не понимает его, с досадой уверяя меня, что шофер, видимо, не знает английского.

У меня возникает воспоминание о прочитанной когда-то истории путешествия Карамзина по Англии. Изучив английский теоретически, великий историк не мог никак сладить с английской фонетикой. Его не понимали. Тогда он додумался писать все нужное на бумаге. Его стали понимать и удовлетворять все его желания. Зато он получил среди англичан прозвище «Русский глухонемой». Хочу предложить Леониду испробовать такой метод, но боюсь, не обиделся бы.

...Плохо ли, хорошо ли, но прибываем наконец в индийскую столицу, где мы должны пробыть еще четыре-пять дней. Срок небольшой, но общее представление о городе получить мы успеваем.

Дели — это два города: старый и новый. Нью-Дели своим архитектурным обликом вызывает самые различные мнения. Есть очень ярые критики, считающие, что Нью-Дели нарушает ансамбль, не вписывается и т. д. и т. п. Не будучи знатоком этих вопросов, я могу высказать только свое сугубо личное впечатление. Мне понравился размах Нью-Дели, его приволье. Удобные современные трех-четырехэтажные дома свободно раскинулись на большом пространстве, точно армада кораблей. Нет этой гнетущей тесноты между домами, пешеход не чувствует себя придавленным, смятым, ничтожным червяком, на которого то и дело могут обрушиться тяжелые корпуса зданий, нависающих над его головой с обеих сторон узеньких улочек.

Обилием зелени, газонов, цветочных клумб Нью-Дели напомнил мне нашу Алма-Ату. Очень оживляют городской пейзаж и небольшие особняки, принадлежащие зажиточным людям. Эти дома имеют свои индивидуальные лица, каждый отражает взлет фантазии архитектора. Не скрою, что, рассматривая эти оригинальные фасады, я испытывал некоторую горечь при мысли о стандартном облике наших микрорайонов. И дело ведь тут не только в строительных материалах, а в лености мысли, в том, что спасительный трафарет требует меньше всего усилий.

Здание парламента напоминает древнеримский Колизей. И парламент и дворец президента окружены густым зеленым садом. Посольствам иностранных держав отведена специальная улица. Бросается в глаза посольство Пакистана, напоминающее своей архитектурой мечеть, увенчанную голубым куполом.

Привлекает в Нью-Дели и то, что здесь, благодаря огромной площади и обилию зелени, люди не изнывают от зноя, другими словами, — этот город хорошо приспособлен к климатическим условиям края.

О современном стандартном градостроительстве здесь напоминают только единичные небоскребы, нарушающие ансамбль города. А о старой Азии — только Тибетский базар, расположенный неподалеку от нашей гостиницы «Джан Патх». Занимая только одну сторону широкой улицы, этот базар растянулся на два с лишним квартала. Здесь нет специальных торговых помещений, только маленькие лавки. Это, в сущности, шалаши, открытые спереди. А три стены делаются из фанеры или даже из ткани, плотно натянутой на опоры. Так что базар скорее напоминает ярмарку с ее временным устройством.

Базар недаром носит название Тибетского. Монгольская внешность многих торговцев обличает в них беженцев из Тибета. Эти же легкие шалаши служат им, по-видимому, и жильем. Тибетцы торгуют по большей части мелкой галантереей, рассчитанной на иностранных покупателей. Немало здесь и изделий прикладного искусства, оригинальных вещиц из латуни, олова, дерева...

Мы уже имели возможность наблюдать подготовку индийцев к столетнему юбилею В. И. Ленина. Теперь приближался самый день праздника. Радостно видеть, что весь Индостан ощущает день рождения великого вождя трудящихся всего мира как свое собственное торжество.

Настают горячие дни для работников нашего посольства. Они непрерывно выступают на фабриках и заводах разных городов, куда их приглашают рабочие.

И вот — большой митинг у стен знаменитого Красного форта. В этом митинге, посвященном Ленину, принимаем участие и мы.

Красный форт — это прославленный памятник старины. Он построен тем самым царем Шахджаханом, что возвел и Тадж-Махал. Казахскому читателю этот индийский памятник уже знаком по взволнованному талантливому описанию Мухтара Ауэзова. Так что мне остается не так уж много добавить к этому описанию. Скажу только, что три с половиной столетия не изменили не только консистенции красного камня, но и его цвета. Сооружение выглядит так, точно его выстроили вчера.

Красный форт — это именно то место, где было поднято знамя свободы и независимости Индии. По традиции, самые значительные и торжественные события в жизни страны отмечаются именно здесь.

Площадь, рассчитанная тысячи на три человек, огорожена забором, так что получается, собственно, открытый зал, которому потолком служат лазурные индийские небеса. В центре зала — сцена, украшенная коврами. У входа в зал — выставка, посвященная жизни Ленина. Вокруг бюста вождя — книги, плакаты, диаграммы...

Церемония начинается с прихода министра обороны Индии Сварана Сингха. Как свидетельствует фамилия, министр происходит от сикхов. Мы, впрочем, и не зная фамилии, догадались бы об этом, так как уже очень хорошо знакомы с традиционным обликом сикхов. Борода, усы, длинные волосы, чалма на голове. Министр обороны выглядит очень эффектно. Чалма его высока, она еще больше увеличивает высокий рост министра. Седая борода его замечательно контрастирует со смуглым лицом. Длинный камзол, стянутый в поясе, подчеркивает стройность этого пожилого человека. Но главное — походка. В ней столько достоинства, неторопливости, гармоничности, что хочется следить за каждым шагом этого государственного деятеля, когда он приближается к бюсту Ленина, заложив правую руку за борт камзола, а потом высвобождает эту руку, чтобы возложить венок из цветов.

Собрание начинается не с речей, а со стихов. И это придает всему торжеству эмоциональную окраску. Читают Икбала, великолепного поэта, который первым в Индии написал о Владимире Ильиче стихи. Потом хор исполняет кантату, посвященную вождю революции, на слова Саджада Захира. Интересен возрастной состав хора. В нем представители всех живых поколений Индии — от седобородых старцев до пятилетних детей.

Только после этого музыкально-поэтического введения начинаются речи. Оказывается, министр обороны Индии Сваран Сингх, несмотря на свои седины, говорит звонким молодым голосом. На трибуне он держится с тем же спокойным достоинством.

Мы дослушиваем речи до конца и из-за этого сильно опаздываем с визитом к известной индийской поэтессе Амрите Притам, пригласившей нас накануне. Видимо, мы сильно нарушили этикет своим опозданием, потому что миссис Притам еле скрывает свою досаду, маскируя ее натянутой улыбкой. Мы застаем в особняке многих гостей, собравшихся, очевидно, уже довольно давно. К тому же наш «расторопный» гид мистер Малик явно забыл передать наше предупреждение об опоздании. Начавшийся так неудачно визит и дальше пошел, как говорится, комом...

Гости нам не слишком симпатичны, беседа не клеится. Тем более, что заждавшиеся нашего прихода визитеры уже изрядно отдали честь виски с содовой, а на южан сразу действует та доза, какая для нас смехотворна.

Хозяйка называет нам каждого из присутствующих. Мистер такой-то. Мистер такой-то... Запомнить сразу труднопроизносимые фамилии с огромным нагромождением согласных звуков почти немыслимо. Однако понимаю, что среди этих людей есть писатели, в частности, один поэт, прибывший в Дели из другого штата за литературной премией. Слушаем стихи другого поэта, молодого человека, представленного нам как юное, подающее большие надежды дарование. Это, по-видимому, литературный крестник миссис Амриты Притам. Она комментирует и горячо расхваливает стихи, анализирует творческий метод автора. Другое, чем гордится хозяйка дома, — это издаваемый ею журнал. К этой теме она возвращается поминутно. То и дело мелькает в ее речи «май мэгэзин... май мэгэзин»... На мою просьбу показать журнал она откликается очень охотно.

«Май мэгэзин» оказывается величиной со школьную тетрадку. Он заполнен в основном стихами. Тираж неизвестен. Общее впечатление такое, что это скорее издание, предназначенное для потомков и будущих биографов поэтессы.

Слушаем стихи хозяйки дома и в устном исполнении. Амрита Притам читает высоким, тоненьким, как у птички, голоском, и вся она похожа на пичужку со своим маленьким острым носиком, высоко поднятыми бровями, круглым личиком.

Несмотря на все эти литературные занятия, вечер течет натянуто. Гости выглядят чопорными «светскими» людьми, очень озабоченными выполнением всех правил этикета. Особенно раздражает один гость, явно выполняющий здесь роль свадебного генерала. Это молодой немец с ярко-рыжими бакенбардами и непомерно разбухшим, свисающим на колени животом. Откинувшись небрежно в кресле, он вещает некие «истины», которым буквально с благоговением внимают другие гости: и две полные дамы, одетые по-европейски, и молодые писатели, да и сама хозяйка дома. Удивительно, как люди легко принимают на веру любую тривиальность, лишь бы она была высказана этаким тоном заезжего столичного гостя, попавшего в провинциальную гостиную.

Неприкрытый снобизм этого рыжего принимают здесь, видимо, за хороший тон.

Можно себе представить, как облегченно мы вздыхаем, попав после этого визита в гости к своему земляку Морозову. Корреспондент центрального телевидения в Индии, он оказался нашим соседом на ленинском торжестве, представился нам и пригласил на вечер к себе.

— В гостях хорошо, а дома лучше! — радостно восклицаем мы, сразу ощутив привычную атмосферу доброжелательства, искренности, презрения к «светским» условностям.

Изящная, миловидная жена Морозова встречает нас, как старых знакомых. И таким уютом родственным веет от всей обстановки этого дома, что наш Исаак, откинув всякие церемонии, вопит:

— Люди русские! Дайте хоть поесть чего-нибудь! А то от этого виски с содовой животы подвело!

— Сейчас, сейчас! Ведь вы приглашены на шашлык! — смеется хозяйка и, поскольку мы проявляем нетерпение, ставит нам пока на стол бутерброды, которые мы уплетаем за обе щеки.

Шашлык готовим все вместе. Работа кипит. Одни раздувают угольки в очаге, другие нанизывают мясо на шампуры.

Наслаждаемся обществом земляков. Наконец-то можно говорить без всяких языковых затруднений и без постоянной мысли о том, правильно ли ты будешь понят. Наших здесь человек десять. Узнаю старого знакомого — корреспондента «Правды» в Мадрасе Шурыгина, узнаю и Масленникова, тоже правдиста, работающего в Дели. С Масленниковым мы уже сталкивались здесь, в Индии, и сейчас с удовольствием затеваем долгий разговор на литературные темы. По многим вопросам мы оказываемся единомышленниками, и в знак расположения я дарю ему тут же свою книгу.

Здесь, у Морозова, я знакомлюсь с переводчиком, выступавшим на ленинском торжестве. Это высокий молодой узбек по имени Сурат, окончивший университет в Ташкенте по специальности индийского языка. Мне доставляет удовольствие побеседовать по-узбекски с ним и с его женой, настоящей восточной красавицей, из тех, про которых казахи восхищенно говорят: «Такая сквозь колечко пройдет». Таких тонюсеньких, гибких в стане женщин немало и среди казашек, и я благодарен жене Сурата за то, что своим видом она напомнила мне их.

Оказывается, сегодняшний шашлык — это последний в этом сезоне.

— Прощаемся сегодня с шашлыком, — объясняет нам Морозов, — начинается такая жара, при которой о шашлыке не может быть и речи.

На требовательный вкус потомка казахских овцеводов мясо не ахти какое! И все-таки он чертовски вкусен — этот самостоятельно приготовленный шашлык, для которого мы разжигали огонь, который ели прямо у пылающих очагов. Великое дело — русское гостеприимство, широта русской натуры, так щедро проявившаяся в доме Морозовых.

На следующее утро нас находит доктор Шаха с супругой. Супругу зовут Татьяной. Она русская. В ее русской речи есть какой-то неуловимый налет долгой разлуки с родиной. Она говорит слишком правильно, слишком грамматически точно, употребляет некоторые выражения, ставшие в современном русском архаизмами. Так, наверно, говорили учителя словесности в дореволюционных гимназиях. Что касается самого доктора Шаха, то он объясняется на языке своей жены с явным удовольствием, хотя и с выраженным акцентом.

История доктора Шаха — это, по-чеховски говоря, сюжет для небольшого рассказа, а на взгляд некоторых пишущих современников — материал, достаточный для целой трилогии.

Все слышали о неприкасаемых, хариджанах. Именно из этой среды и вышел нынешний доктор Аксая Кумари Шаха. Можно себе представить, какой заряд энергии был в этом человеке, если он смог через все заслоны и предрассудки, через все ухищрения низости и глупости пробиться сначала к среднему, а там и к высшему образованию.

На физико-математическом факультете Калькуттского университета юный Аксая Кумари впервые услыхал рассказ очевидца о Советском Союзе. До тех пор его знания о нашей стране были романтически неопределенными, как у тихоновского Сами, и уж во всяком случае не связывались ни с какими собственными конкретными жизненными планами.

Очевидцем, поведавшим студентам о стране, где все граждане имеют равные права, а все ученые обеспечены государственной поддержкой в своих научных исследованиях, был профессор Сиви Раман, лауреат Нобелевской премии, почетный член Академии наук СССР. Сиви Раман вернулся из Советского Союза в 1926 году, был еще полон свежих впечатлений, и его рассказы о Советской стране выслушивались студентами, что называется, с затаенным дыханием.

Волевой склад характера Кумари Шаха, давший ему возможность совершить невозможное — получить в Индии звание бакалавра, проявился и в достижении другой поставленной им цели — поездки в первую страну социализма. Здесь, на одном из больших заводов Ростова-на-Дону, он начинает работать, вкладывая в свои ежедневные усилия всю благодарность неприкасаемого, впервые ощутившего свое равенство с другими людьми, впервые вкусившего отраду всеобщего уважения окружающих. Острая изобретательская мысль молодого инженера находит свое приложение в цехах большого завода. Усовершенствования, внесенные им в оборудование производства, встречают одобрение, и за эти плодотворные новшества Аксая Кумари Шаха получает степень кандидата технических наук.

— Вот оно... — говорит доктор Шаха и бережно вынимает из папки принесенный для встречи с нами какой-то документ. Это свидетельство о присуждении ему ученой степени.

— Взгляните сюда, — с гордостью шепчет доктор, указывая нам на подпись, стоящую под документом. — Кржижановский... Он подписал. Он был тогда председателем Всесоюзной аттестационной комиссии.

Там же, в русском городе Ростове, наряду с первым почетным званием, получил Аксая Кумари Шаха и другой подарок судьбы. Его посетила настоящая любовь. Она пришла к нему в облике беленькой скромной русской девушки Тани. Таня звонко захохотала, когда он решился спросить ее, не боится ли она коснуться неприкасаемого.

Вторая мировая война застала молодых супругов в Индии, где Шаха сотрудничал в плановой комиссии. Узнав о тяжких страданиях советского народа под пятой фашистских захватчиков, супруги Шаха принимают решение — добраться до Советского Союза, чтобы принять участие во всенародной борьбе с фашизмом. Их путешествие в условиях все усложняющегося положения в мире, в атмосфере нарастающего безумия — это отдельный материал для волнующей книги. Нет, они не успели добраться до Татьяниной родины, ставшей родиной и для Аксая Кумари. Они застряли в Иране.

Только в прошлом году, спустя тридцать один год, Шаха становится доктором Шаха. Свою докторскую диссертацию он защищает в Советском Союзе, Здесь же он издает и несколько своих работ.

— Вот взгляните, — доктор снова вытаскивает из заветной папки бумагу, из которой видно, что одна из его книг была издана по специальному заданию Марии Ильиничны Ульяновой.

Мы с увлечением слушаем эту историю, уверенные в том, что это почти диккенсовский сюжет со счастливым концом. Ведь порок-то наказан! Ведь добродетель-то торжествует! Ведь в современной Индии принят закон о равенстве всех граждан, и кастовые преследования караются законом.

Увы, неожиданно для нас вместо традиционного хэппи-энда мы слышим горькие сетования на судьбу. Оказывается, нынешнее положение супругов Шаха, ставших уже пожилыми и не очень здоровыми людьми, далеко от таких понятий, как счастье или хотя бы удовлетворение жизнью.

Работает сейчас только Татьяна. Сам же доктор Шаха уволен с работы. Как говорится, по сокращению штатов. Пенсии не получает. Устроиться на новую работу ему очень трудно.

— Но почему же?

— А все потому же. Неприкасаемый...

— Но ведь новая Индия... Но ведь закон...

Закон законом, но въевшееся во все поры общества чудовищное представление о неполноценности хариджаны живет и сегодня.

— Поверьте, как ни трудно поверить в это вам, гражданам Советской страны, — что все мои несчастья до сих пор протекают только из-за моей связи с этой злосчастной кастой. Вот сижу без работы. Пока был жив премьер Неру, мне было легче. Он знал меня и оказывал личное покровительство. Одно время я работал по его рекомендации на заводе в Бхилаи. Но при малейшем дуновении ветра в любую минуту я могу стать жертвой самосуда, жертвой ярости темной первобытной толпы.

Можно сказать, что проблема ликвидации пережитков кастового неравенства, понятная нам и прежде, стала теперь для нас куда яснее, наполнилась на примере истории доктора Шаха конкретным содержанием.

Не раз пробовали мы говорить на эту тему с представителями интеллигенции. Многие вели себя при этом так, точно мы допустили некую бестактность, касаясь этой темы. Другие отвечали уклончиво.

— По конституции касты уничтожены. Все граждане имеют равные права.

— Болезнь входит пудами, выходит золотниками.

Приходится, к сожалению, прийти к выводу, что проблема борьбы с психологией кастовости представляет собой в современной Индии сложный комплекс противоречий. Пережитки этой психологии приносят немало вреда развитию страны. Еще много потребуется усилий, в частности, и писательских трудов, чтобы развязать этот непростой узел.

Нередко бывает, что человек никогда не бывал в музеях своего родного города, куда выстраиваются ежедневно очереди приезжих. Но знакомство с новым городом почти всегда начинается с музеев.

В своей индийской поездке мы осмотрели их великое множество. Перед отъездом из Дели нам предложили познакомиться с музеем Неру (кстати, правильное индийское произношение его имени Джаухарлал — по названию двух драгоценных камней: джаухар и лал.)

Внешняя сторона биографии Неру очень типична для государственных деятелей многих народов Азии и Африки. Став лидером национально-освободительного движения своего народа, такой человек обычно и возглавляет потом правительство страны, обретшей наконец независимость. Но по внутренней своей биографии, по богатству своей души Неру представляет собой явление уникальное. Это один из тех, кто всегда стоял над мучительной борьбой страстей, над честолюбивыми устремлениями. Это один из тех, чей негромкий голос всегда приносил миру, истерзанному войной и тиранией, успокоение и неяркий свет надежды.

И вот мы в высоком двухэтажном доме, стоящем посреди большого зеленого сада. Здесь он жил, в этом доме, возведенном некогда англичанами для командующего английскими войсками в Индии. С 1947 года, со дня независимости, здесь поселился премьер-министр Индии. В течение долгих семнадцати лет Неру возглавлял правительство независимой Индии, и все это время он жил в этом доме. Здесь же и закрылись навеки его спокойные, добрые, умные глаза.

Как и полагается в квартире-музее, все предметы обстановки расположены так, как это было при жизни хозяина. И как все музеи такого типа, квартира Неру создает у посетителей настроение грусти, родит размышления о том, как, в сущности, странно, что некий неодушевленный предмет «переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов».

Но помимо композиции, типичной для всех музеев этого рода, здесь мы встречаем и памятные материалы, специфические для Индии, невозможные в других странах.

Вот, скажем, ткацкий станок и пряжа. Обыкновенная пряжа, замечательность которой состоит лишь в том, что ее выработал сам Неру. Этот кусок серой пряжи воссоздает целую эпоху в борьбе индийского народа против колонизаторов. Это был период, когда Ганди выдвинул лозунг бойкота английских товаров и призвал население, самостоятельно изготовлять себе пряжу для одежды. При всей детской прямолинейности такого метода борьбы с противником, оснащенным современнейшей техникой, он все же волнует посетителя музея. Ганди и Неру первыми сели за ткацкие станки, чтобы показать пример населению.

Отношения между двумя гигантами индийского народа — Махатмой Ганди, которого здесь зовут отцом нации, и Джавахарлалом Неру, бессменным руководителем страны в течение долгих лет, — отражены во многих материалах музея. Обмен идеями, взаимная поддержка в трудные минуты, непреклонная принципиальность и в то же время терпимость в решении важнейших вопросов — вот на каких основах держались эти отношения. Ганди нежно любил Неру. Вот письмо, адресованное Неру в период его заточения в английской тюрьме. «Мой Джаухар!» — так начинает свое послание Махатма Ганди.

Искусно подобранные фотографии Неру отражают физический и нравственный рост этого выдающегося человека с детства до конца его жизненного пути. Вот перед нами красивый мальчик из обеспеченной семьи. Его осанка, взгляд, поза перед объективом фотографа — все говорит о том, что ребенок пока живет непосредственной радостью бытия, что он охотно надел на себя эту игрушечную саблю, потому что он еще воинственен, как все маленькие мужчины всех времен и народов.

Но вот характер снимков резко меняется. Они так удачно подобраны, что нам виден внутренний перелом, происшедший у Неру в юности. На этом тонком юношеском лице уже нет и следа бездумной жизнерадостности, характерной для детских фотографий. В глазах молодого Неру уже поселились печаль и тревога. Хмурящиеся брови Неру-студента выражают мучительную работу мысли, бьющейся над «проклятыми вопросами».

От снимка к снимку мы видим, как формируется так хорошо знакомый нашим современникам облик Неру, как складываются те черты мудреца и мыслителя, которые вызывают симпатию всех хороших людей нашего сложного мира. Интересно, что, чем позднее сделан снимок, то есть, чем старше становится Неру, тем больше отступает на его лице выражение грусти, заменяясь характерной волевой складкой и тем невыразимым светом любви к людям и терпимости к их недостаткам, который лился из его глаз.

Я счастлив, что мне довелось видеть этого человека. Это было пятнадцать лет тому назад.

...Алма-Атинский аэропорт. Нас человек сто. Все мы ждем прибытия высокого гостя — Джавахарлала Неру. Самолет как на зло опаздывает, и мы, изнемогая от нетерпения, досадливо смотрим на небо. Среди нас еще находится Мухтар Ауэзов. Здесь и Каныш Сатпаев, Куляш Байсеитова, здесь и женщина-ученый Найля Базанова.

Базанова только что вернулась из поездки по Индии, где ей довелось видеть Неру, и сейчас все прислушиваются к ее рассказу о госте, которого мы ждем.

— У него удивительное лицо, — говорит Найля, — на него хочется смотреть безотрывно. Влюбиться можно.

Восторженный тон Базановой вызывает иронические улыбки. Я и сам — тогда еще молодой и насмешливый — мысленно говорю себе: «Дамские бредни! Без влюбленности дамы не могут обойтись даже тогда, когда речь идет о таком старике, как Неру».

И вот наконец он выходит из самолета. И сразу все его манеры, вся его бесконечная естественность и простота в обращении очаровывают нас. Мы уже не можем оторвать от него глаз, пока он, выслушивая приветственную речь в свою честь, восхищенно смотрит на снежные вершины Алатау. И мне приходит в голову, что, как это ни смешно, но, пожалуй, Базанова-то права. В этого старика именно влюбляешься с первого взгляда.

Раздается его негромкий голос. Он произносит наше традиционное приветствие «Саламалейкум!». Потом жмет всем поочередно руку и начинает свою тихую неторопливую речь.

Ничего нет в этой речи даже отдаленно похожего на официальные выступления государственных деятелей в аналогичных обстоятельствах. Он говорит прежде всего о... о наших горах. Не отрывая любующихся глаз от Алатау, он рассказывает нам о том, что эти горы напоминают ему его родной Кашмир. И отсюда у него уже с порога возникает чувство родственной связи с казахским народом, и он уже знает, что захочет приехать сюда еще и еще.

И до этого дня я видел многие портреты этого популярного политического деятеля. Они давали, конечно, некоторое представление о благородстве его внешнего облика. Но тот свет высшей духовной жизни, который шел от этого живого лица, не мог быть передан в изображении. Это лицо и сегодня, пятнадцать лет спустя, стоит передо мной, но я чувствую свое бессилие, когда пытаюсь описать его при помощи слов. Пожалуй, главное в этом облике — это сочетание бесконечной любви к людям, сострадания к их горестям с мужественной готовностью бороться со злом. Мне пришел тогда в голову такой образ: это булат, облаченный в шелк... может быть, это не точно? Не знаю.

...Он излучал человеческое обаяние. Глядя на него, слушая его, хотелось быть лучше, чище, умнее.

Обо всем этом я думаю теперь, проходя по комнатам, в которых он жил, мыслил о благе своего народа и всех людей этой планеты.

Встреча за встречей. У нас уже столько знакомых и даже друзей в Дели, что мы не успеваем повидаться со всеми, с кем хотелось бы. И все-таки мы не можем отказаться от визита к Саджаду Захиру, гостеприимством которого мы уже пользовались в первый день нашего пребывания в Индии.

Узнаем приятную, скромно обставленную комнату, служащую и кабинетом и гостиной, узнаем эти высокие, до самого потолка книжные полки. А главное — узнаем и радостно приветствуем Разию-апай, жену писателя, которая так мило встретила нас еще тогда, когда мы чувствовали себя довольно неуверенно, делая первые шаги по этой земле. Разия-апай хочет сейчас же, срочно узнать обо всех наших впечатлениях. И что мы видели. И что нам больше всего понравилось. И какого мы вообще мнения о стране. Она буквально засыпает нас вопросами, успевая одновременно накрывать на стол. Разия-апай вместе со своим мужем много путешествовала по нашей стране, и теперь ей очень хочется поддержать советские обычаи гостеприимства и обильных сытных столов. Тут мы явно не отделаемся кока-колой или легкими закусками.

Роскошное блюдо кари, удивительный плов... Мы делаем комплименты искусной кулинарке, а она все снова и снова наполняет наши тарелки, потчуя прямо-таки по-казахски. Исаак Голубев сокрушается, что нам все равно всего не осилить и добро пропадает зря, но радушная хозяйка утешает нас тем, что скоро придет из театра их дочь со своими подругами. А уж эти не дадут пропасть первоклассной пище. Как змея языком слизнет. Меня хозяйка потчует еще и индивидуально, напоминая мне об изобилии и гостеприимстве казахского дастархана.

Пища духовная тоже сервируется для нас от всего сердца. Взяв в руки лист бумаги, испещренный арабской вязью, Саджад-ага читает нам свои только что написанные стихи.

— Вы мои первые слушатели. Завтра двадцать второе апреля. У нас в Дели состоится митинг, посвященный Ленину, еще более расширенный, чем тот, на котором вы присутствовали. И эти стихи, посвященные Владимиру Ильичу, я буду читать там.

Голос Саджада-ага как бы самой природой создан для чтения стихов. Не понимаю языка, но все-таки прошу Исаака не переводить. Не хочу рассудочностью прозаического перевода затенять то восхитительное ощущение мелодии, ритма, которое охватило меня. К тому же во тьме чужеязычной речи то и дело вспыхивают, как путеводные огоньки, знакомые слова: «мехнат», «дуния», «ынтызар», «инсаф». Они, правда, еще далеко не раскрывают мне значения текста, но обволакивают ощущением какого-то родства, каким-то предчувствием близкого овладения речью друзей.

После стихов, как это часто бывает, спорим до хрипоты о принципах поэтического перевода. Исаак садится на своего излюбленного конька, и мы не замечаем, как стремительно бежит время.

...На десерт нам подают фрукты, похожие на апельсины, но в чем-то отличные по вкусу и виду. Оказывается, это гибрид апельсина и мандарина, выведенный в Пакистане.

— Их привезли нам в подарок из Пакистана паломники — сикхи, которые ежегодно отправляются туда на богомолье, — объясняет хозяин.

Священный для сикхов участок земли отошел к территории Пакистана. По специальному соглашению, принятому обеими странами, сикхи каждый год отправляются туда.

...Наша беседа переходит на вопрос о религиозных чувствах, об их легкой воспламенимости, о тех страданиях, на которые нередко обрекают друг друга и самих себя враждующие сторонники различных культов.

И вдруг наша гостеприимная хозяйка Разия-апай, молчавшая до сих пор, взволнованно вмешивается в разговор:

— А вот представьте себе, что в наших школьных учебниках ни звука нет об индийском мусульманстве. Наша младшая дочка узнает на школьных уроках географии, что в Индии существуют разные религии, которые мирно уживаются друг с другом. И перечисляются такие религии, как индуизм, буддизм, фарси... А мусульман вроде и нет в природе.

— А между тем по количеству мусульман Индия стоит на третьем месте после Пакистана и Индонезии, — подхватывает эту тему Саджад Захир.

Он тяжело вздыхает, и нам становится ясно, что религиозные вопросы имеют для этой семьи не только академическое значение. Недаром после этого разговора в комнате воцаряется та самая тишина, о которой говорят: «Тихий ангел пролетел».

Наши хозяева как бы забыли о гостях, углубившись в свои мысли. И это их молчание еще больше сближает нас, показывает, что мы не официальные визитеры, а добрые друзья, с которыми и помолчать есть о чем.

Симпатия к Саджаду и Разии родилась во мне еще в Алма-Ате, где я увидел их впервые. А сейчас, после индийских встреч, они кажутся мне почти родными, я воспринимаю их как ага и женге (старший брат и его жена), которые охраняли мое детство и продолжают быть добрыми моими спутниками на жизненных дорогах.

Порой мы с милыми хозяевами этого дома забываем, что говорим на разных языках (в буквальном, а отнюдь не в переносном смысле слова), и обращаемся друг к другу непосредственно, минуя переводчика, Ужасное все-таки свинство — эти языковые барьеры!

Утром нам предстоит пуститься в обратный путь. И мы не спешим прощаться с этим гостеприимным индийским шанраком. Все кажется, что какие-то главные слова еще не сказаны, что я еще не нагляделся на спокойное лицо Саджада-ага с кроткими доброжелательными глазами, на красивую Разию-апай, распространяющую вокруг себя особую атмосферу уюта, тепла, крепко налаженного домашнего очага.

Месяц в Индии. Это и много и мало. Мало — потому что и культура этой огромной страны, и люди, и ее природа — все это может составить предмет глубокого изучения на долгие, долгие годы. Много — потому что за этот месяц, насыщенный мыслями, чувствами, впечатлениями, я обрел мою собственную Индию.

Давно ли эта страна была для меня только чисто географическим понятием, только определенным местом на карте. А сейчас Индия вошла в мою внутреннюю жизнь, стала источником многих моих радостей и болей. Отсвет Индии лег на мою душу, обогатив ее. Ведь мои знания о солнце были совсем не полны до того, как я почувствовал его неистовую силу в городах и селах Индии. А мои сведения о растениях были, оказывается, так скудны, пока я не увидел диковинные деревья Индии, гирлянды ее цветов...

Индия щедро одарила меня своим несравненным искусством, в котором зоркость художника слита с глубокомыслием философа. Тадж-Махал и Акбар. Храмы Махабалипурама и Элефанта.

Она раскрыла передо мной яркие неповторимые лица своих городов, точно вышедших из сказки. Бенарес, Бомбей, Калькутта... Все эти имена облеклись теперь для меня живой плотью и кровью.

И своим страданием тоже щедро поделилась со мной Индия. То, что раньше воспринималось только как проблемы демографии, экономики, социологии, стало живой болью. А она для пишущего важнее любых научных исследований.

Люди Индии... Умный и невозмутимый, восседающий, как Будда, Ананда Шанкар Рай. Вспыльчивый, как порох, но полный заразительного веселья и добродушия Тарашанкар Бандопадхайя. Тихий, погруженный в свой внутренний мир Кришан Чандр. Леди Рану Мукерджи, деятельная, самоотверженная, почти по-детски непосредственная. И еще десятки других писателей и ученых, рыбаков и металлургов, студентов и политических деятелей. При всех индивидуальных различиях в этих людях есть нечто общее — индийское, выработанное этой удивительной страной, которую, узнав, нельзя не полюбить.

Когда я отправился в это путешествие, Индия лежала передо мной, как закрытая книга. Сейчас она открылась для меня. Я еще далеко не все прочел в этой замечательной книге, но, кажется, научился ее понимать.

1970